Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

Франция. Евросоюз. США. НАТО. Россия > Внешэкономсвязи, политика > ria.ru, 12 марта 2024 > № 4606003 Флориан Филиппо

Флориан Филиппо: новая архитектура безопасности невозможна вместе с НАТО

Лидер французской партии "Патриоты" и кандидат на выборах в Европарламент, политик Флориан Филиппо, известный своими призывами выйти из ЕС и НАТО и перестать поддерживать Украину, рассказал РИА Новости, почему новая архитектура мировой безопасности исключает существование НАТО, и почему не стоит ждать расследования подрыва "Северных потоков". Он отметил, что французы больше не верят в победу Киева, и рассказал, что будет с ЕС при победе Дональда Трампа на выборах в США. Беседовала Екатерина Иванова.

– Насколько способна Франция продолжать и наращивать поставки вооружений Украине с учетом того, что финансирование пенсий, меры поддержки аграриев и прочее, согласно властям, уже представляют сложность для бюджета?

– Объективно свобода действий Франции ограничена. Сегодня мы не располагаем большими военными и производственными мощностями. Вопрос в том, где граница: решат ли они разобрать на части французскую армию, готовы ли они обойти собственный закон о военном программировании, созданный для французской армии, и насколько. Я думаю, что для них нет границ, они готовы ощипать французскую армию до конца.

– Что, по-вашему, означает понятие "экономика войны", которым оперирует президент Франции Эммануэль Макрон?

– Они говорят, что это способ нарастить военное производство. Но, на мой взгляд, они подразумевают нечто более глобальное. Они, скорее, должны говорить об "обществе войны": необходимо контролировать информацию, социальные сети, дискуссии в обществе, что можно говорить и что нельзя. А также риторику: может быть лишь один источник информации, лишь одна версия событий на Украине. Одно единственное объяснение. Мы видим это больше, чем что-либо еще. Сегодня французские заводы не получили нового инвестирования. Мы перешли к форме общества войны. Людей надо заставить думать, что мы постоянно находимся в опасности, чтобы они боялись. Насаждать страх и готовить к идее, что завтра, возможно, война будет здесь.

– Как вы оцениваете слова Макрона, что Россия может напасть на ЕС?

– Необходим "враг". И даже если этот "враг" говорит: "Я не ваш враг, я не имею намерения на вас нападать", в любом случае, людям будут говорить: "Нет-нет, он все же хочет на нас напасть", что бы ни говорила Россия.

Можно постараться быть мыслящими и понять, что Украина исторически находится в совершенно иной ситуации по отношению к России, чем Германия или Франция. Это совершенно иная перспектива. Но никто не хочет этого объяснять, надо заставить их верить, что Путин – это Гитлер. Он будет завоевывать оду страну за другой, и это будет такая же ситуация. В реальности они хотят послать это сообщение, достаточно простое, которое показывается в американских блокбастерах, где есть злодей: Путин – злодей, русские – злодеи.

Мэр Парижа (Анн Идальго) заявила недавно, что она не пожмет руки российским и белорусским спортсменам. Это называется ксенофобия. Мы так долго говорили, что нельзя смешивать государство и его народ, а сегодня мы это делаем.

Нам объясняют, что русские в ответе за все плохое: победу Трампа в 2016, протест желтых жилетов в 2018, протест против санитарных пропусков во время пандемии в 2021, а сейчас постельные клопы тоже русские. В России разводят клопов, чтобы потом натравить их на Францию. Это называется пропаганда, лагерь хороших против лагеря плохих.

– Почему, на ваш взгляд, это происходит?

– Сейчас мы наблюдаем крах французской дипломатии. Уровень президента и министров гораздо ниже, чем 20 лет назад. Сравните Стефана Сежурне и Доминика де Вильпена. Французская дипломатия полностью подчинена НАТО и США посредством ЕС, который играет роль согласовывающего фактора. Он все больше навязывает общую внешнюю политику. Мы переняли все стратегические интересы Вашингтона, который считает, что в мире есть Китай и Россия – две враждебные державы, и мы должны считать точно так же. Мы скопировали даже американскую риторику о лагере плохих и лагере хороших и свободных. Раньше мы так не говорили. Французская дипломатия даже смеялась над этим. Когда Джордж Буш-младший говорил о лагере хороших, мы над этим смеялись. Когда мы говорили: "Нет войне в Ираке", мы говорили это вместе с Германией и Россией.

– Изменится ли это, если Дональд Трамп выиграет выборы в США?

– Да. Мы более не сможем быть синхронизированы с американцами, потому что они сами перейдут в лагерь плохих. Если Трамп выиграет выборы, это будет настоящей проблемой для ЕС, сбоем в стратегическом программировании.

Если Трамп будет избран, то, вероятно, вот, что произойдет: самые рьяные сторонники войны попытаются сделать из ЕС свое звено. Проблема в том, что страны ЕС имеют совершенно разные финансовые и военные возможности и стратегическое лидерство, чем в США. Так что, чтобы компенсировать это они, вероятно, предложат создать европейскую армию, чтобы компенсировать то, что нас бросили США и НАТО. Трамп уже объявил, что закончит войну на Украине и покинет НАТО. Так что это подтолкнет самых безумных к желанию создать европейскую армию, чтобы защититься от России. Я не считаю, что победа Трампа закроет этот вопрос, я думаю, здесь будет создано передаточное звено, с которым попытаются сделать то, что более не будет делать НАТО. Но это смешно, так как многие страны ЕС с этим не согласны, у многих нет средств, тех средств, как у США, которые финансируют НАТО на 85%.

– Реальна ли перспектива создания общего ядерного зонтика ЕС, и что она будет означать для архитектуры международной безопасности? Франция как ядерная держава наверняка не сможет остаться в стороне. Как сейчас в политических кругах страны смотрят на эти идеи?

– Эти заявления Макрона крайне серьезны. Это то, что должно быть первой гарантией национального суверенитета, ядерное оружие, которое нужно в случае, если ваши жизненные интересы подвергаются опасности, в этом заключается ядерная доктрина, одинаковая для всех ядерных держав. А то, что он говорит, означает, что если завтра Польша будет воевать с Россией, то она сможет пользоваться ядерным оружием, в то время как мы не находимся в опасности, мы не в войне. И если завтра Украина станет частью ЕС, то потенциально мы можем дать его использовать Украине, это полное безумие. Это показывает, что Макрон не руководствуется национальными интересами, но это мы и так знали.

За этим также стоит давление со стороны Германии заполучить наше ядерное оружие. Давно еще они были готовы финансово инвестировать в наше ядерное оружие в обмен на то, чтобы совместно его контролировать. Отсюда же требование, которое Франция выдвигает для Германии или ЕС, чтобы они заняли место среди постоянных членов Совбеза ООН. Это идет рука об руку.

– Президент России Владимир Путин указал на необходимость выстраивания новой архитектуры мировой безопасности, отметив, что Россия открыта к подобному диалогу. Заинтересован ли в этом Запад?

– Запад не хочет говорить об этом, потому что они не хотят признать, что настал другой мир, более сбалансированный, – это БРИКС, это факт. Однополярный мир американского империализма закончился. Он закончился со всех точек зрения: экономической – в том году впервые ВВП стран БРИКС превысил ВВП стран "большой семерки", что очень символично, военной, демографической. Происходит перебалансировка международной торговли и даже дипломатии. Кто сегодня пытается разрешить палестино-израильский конфликт? Кто старается вести более сбалансированную риторику? Это страны БРИКС, например, Бразилия. Двадцать – двадцать пять лет назад эту роль могла играть Франция. Но эстафету сегодня переняли страны юга. Мне жаль, что Франция молчит и также подчинена по этому вопросу США.

Так что это очевидная перебалансировка, и она будет еще больше выражена по демографическим, экономическим, политически и военным причинам. Франция могла сыграть хорошую роль, пользуясь традициями голлизма. У нас есть заморские территории, наша самая длинная граница – с Бразилией во Французской Гвиане. Не с Францией или Италией. У нас множество причин быть державой сбалансированности. Мы могли быть мостом между англо-американским миром, который скорее находится в упадке, и странами БРИКС, которые развиваются. Скорее создать диалог, чем вести войну. Мы могли, и мы должны играть эту роль, и так мы могли бы создать эту новую мировую архитектуру безопасности, которая не стала бы НАТО-2 или Варшавским договором-2. Просто иметь национальные армии и суверенные системы с достаточным пространством для диалога, чтобы избежать напряженности и рисков войны, вот что такое новая мировая архитектура безопасности. Мы должны вернуть диалог туда, где его больше нет, это первостепенная вещь. Насаждение войны – это искусственная и бесплодная конфронтация.

Я не поддерживаю создание новых военных альянсов. В зависимости от тематики могут быть союзы, соглашения о безопасности, о военном сотрудничестве, это итак существует. Но первое – это необходимость отдать себе отчет в этом новом сбалансированном мире, и этот мир не может сосуществовать с НАТО, они несопоставимы, так как НАТО – это пережиток старого мира. Также, как и не может более быть эквивалента Варшавского договора. Нужно найти инстанции и страны, которые готовы создать это диалог, перезапустить инстанции, которые позволят странам севера и юга говорить и больше сотрудничать. Именно из этого прорастет мировая безопасность, а не постоянного укрепления военных баз США в Европе. Это напротив создаст больше напряженности.

– ЕС готовит юридическое обоснование для изъятия доходов от замороженных российских активов и использования их на нужды Украины. Как вы оцениваете этот шаг и его последствия?

– Это нелегально и глупо, так как в России больше западных активов, чем российских активов здесь, в том числе, там много французских активов. Если они это сделают, я думаю, Россия сделает то же самое. Это будет война. Это будет крайне неприятно. Я надеюсь, что это не станет окончательным и сможет быть решено с обеих сторон наилучшим образом. Это очевидно – это глупость, но этого все и ждут, они ждут, что Россия сделает то же самое, чтобы сказать: "Смотрите, какие злые русские". И это будет еще причина, чтобы их атаковать и наложить санкции. Но это также станет пагубным сигналом всем мировым инвесторам: "Инвестируйте в нас, но, если однажды мы с вами будем в войне, мы у вас отберем ваше имущество". И больше никто не будет инвестировать. Так что это крайне агрессивное и глупое действие.

– Как вы думаете, почему мы до сих пор не получили никаких выводов следствия сразу нескольких стран по теракту на "Северных потоках"? Кому это было выгодно?

– У вас нет расследований, если они не причинят вреда России. Нет расследования, потому что виновник – НАТО. Это было ясно с самого начала: виноваты США и ряд стран, типа Норвегии и Великобритании. Мы не знаем. Но это не соответствует "правильной риторике". Потому с учетом серьезности дела в СМИ мы об этом говорим слишком мало. При этом все судьи подряд – в Дании, в Швеции – заявляли, что они не компетентны. Франция также была затронута, но не выразила протест официально. Германия еще больше задета, но также никогда не опротестовала это официально. Но в рамках международного права – это акт войны. Саботаж энергоинфраструктуры – это акт войны. Но он исходил из лагеря хороших, поэтому публика не должна об этом знать, потому что она иначе поймет пару-тройку вещей. Поэтому об этом и не говорят. Это еще один знак провала наших демократий: если тема смущает, ее не существует.

– Верят ли во Франции в победу Киева?

– Нет. Недавний опрос показал, что лишь 9% французов в это верят. Я думаю, французы поняли, что Украина не сможет победить. Заслуга заявления Макрона о возможной отправке войск в том, что очень многие, у кого не было мнения по поводу конфликта на Украине, теперь говорят, что если необходимая цена такова, то мы должны прекратить вовлекаться в эту войну. Это изменило мнение части людей, которые говорят теперь, что это зашло слишком далеко. Люди резко против отправки войск на Украину – более трех из четырех человек. Так что те, кто были более или менее нейтральны, теперь говорят, что "это слишком, я не хочу отправлять своих сыновей и внуков на войну". Так что Макрон подтолкнул многих в лагерь тех, кто выступает за прекращение конфликта и начало переговоров. Тем лучше, что его слова стали электрошоком и спровоцировавшим это. Проблема в том, что нашему правительству все равно, что думают люди, это правительственный междусобойчик, который оторван от народа, так же, как и ЕС.

– Что будет представлять собой обсуждение соглашения о безопасности с Украиной в парламенте, в чем его смысл?

– Мы сами подали прошение в госсовет. Мы потребовали применения статьи 53, так как соглашения, обязывающие страну финансово, должны проходить через голосование в парламенте. Госсовет отказался рассматривать эту заявку, он ее отклонил, как обычно. Мы не были удивлены. Но это создало политическое давление, и Макрон вынужден был объявить о голосовании. Не о самом соглашении, оно не будет вынесено на голосование, но по крайне мере у парламентариев будет возможность высказаться, обсудить его и проголосовать. На встрече с лидерами партий в четверг он попытается запудрить им мозги, сказать, что "русские нам очень угрожают, и у вас нет выбора".

– Сталкиваетесь ли вы или ваша партия со сложностями от французских властей, с учетом вышей позиции по выходу из НАТО и ЕС?

– Нет, нам не затыкают рот, но и не дают способа высказаться, у нас крайне мало медийных возможностей высказываться. Мы – кандидаты на выборах в Европарламент, я возглавию выборный список, то есть у нас есть гораздо больше права присутствовать в информационном поле. Но у нас нет к нему доступа, и мы знаем почему: наша позиция не соответствует ожиданиям. Здесь терпят оппозицию при условии, что они особо ничего не заявляют. Во Франции огромное лицемерие в плане того, что есть демократия. Да, у нас есть выборы, но в то же время есть огромные препятствия для этого. Чтобы стать кандидатом на президентских выборах, необходимы подписи, в том числе 500 мэров! Ранее необходимы были лишь 100. В итоге это власть имущие распределяют подписи. Есть также медийный барьер, который все более и более жесткий. Как только телеканал позволяет чуть больше разных мнений, против него начинается парламентское расследование, соцсети цензурируются. Твиттер еще ничего, но это только благодаря Илону Маску, а не французскому правительству. Франция и ЕС делают все больше для того, чтобы цензурировать соцсети или даже их закрывать. Это то, что было сделано недавно с рядом телеграм-каналов по причине конфликта на Украине.

Мы все более сталкивается с атмосферой паранойи. Все чаще медийные личности говорят: мы находимся в войне, нужно отправить войска, у нас есть враги внутри: НКО, газеты, организации, их даже называют, скоро дойдут до политических партий. Мы все чаще видим это. Это маккартизм. Французская демократия в упадке. Но мы и голосуем за людей, у которых больше нет власти, так как вся власть – у Евросоюза.

– Могут ли предстоящие выборы в Европарламент что-то изменить?

– Они могут что-то изменить, если будет сюрприз, и будут избраны депутаты, поддерживающие фрекзит. Все остальное ничего не поменяет. В 2019 "Национальное объединение" уже выиграло на евровыборах, и это ничего не изменило. Если они выиграют снова, как показывают опросы, это ничего не поменяет. В то же время если впервые туда попадет наше движение "Патриоты" – а наша позиция ясна: выход из ЕС и НАТО, мир, защита свобод, защита суверенитета Франции – это не приведет к фрекзиту, но это станет электрошоком для стран и создаст дебаты. Это единственное, что может привести к чему-то в политическом плане. Остальное забудется через три дня.

– Будет ли больше сил, лояльных к России?

– Вероятно. Если мы будем избраны в ЕП, мы прекратим безумную агрессивную паранойю против России, проголосуем против санкций, проголосуем за диалог, за сотрудничество. Мы проголосуем за мир, за прекращение поставок вооружений и денег. Все французские евродепутаты проголосовали за пакет помощи Украине в 50 миллиардов евро. "Непокорившаяся Франция", "Национальное объединение", все проголосовали "за". Так что нужна настоящая альтернатива в Европарламенте.

Франция. Евросоюз. США. НАТО. Россия > Внешэкономсвязи, политика > ria.ru, 12 марта 2024 > № 4606003 Флориан Филиппо

Россия. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика. СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 1 марта 2024 > № 4619209 Тимофей Бордачев

Декомпозиция искусства: историософия российской внешней политики

В России внешняя политика и политика как таковая находятся в постоянном диалектическом взаимодействии

ТИМОФЕЙ БОРДАЧЁВ

Доктор политических наук, профессор, научный руководитель Центра комплексных европейских и международных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», программный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай».

ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ:

Бордачёв Т.В. Декомпозиция искусства: историософия российской внешней политики // Россия в глобальной политике. 2024. Т. 22. № 2. С. 132–149.

Происхождение внешней политики государства представляет собой один из самых важных, но одновременно наименее благодарных сюжетов в изучении международных отношений. Стремление избавить себя от необходимости обращаться к этому предмету, исключительно сложному в силу многообразия источников его происхождения, стало причиной появления науки о международной политике в том академическом изводе, который утвердился за полвека.

Основоположник системной теории (а именно она позволяет нам особенно не думать о том, как возникает внешняя политика) Кеннет Уолтц писал, что теория «может сказать нам, какое давление на государства оказывает структура международной системы и какие возможности она им предоставляет, но не то, как и насколько эффективно государства будут отвечать на это давление и пользоваться этими возможностями»[1]. Созданный им и последователями фундамент современной науки об отношениях между народами – естественный результат того, что в XX веке внешняя политика перестала быть персонифицированной, делом избранных представителей элиты, руководствующихся соображениями высшего государственного интереса. Решающее значение имеет не конкретный политический режим, а сама по себе необходимость общественной поддержки внешней политики и широкого в ней общественного участия (в форме массовых армий и необходимой для подъёма патриотических чувств пропаганды)[2].

Внешнеполитическое поведение государств зависит от невообразимого количества факторов. Пытаться учесть их в анализе означает колоссальный риск отправиться в путешествие, возврата из которого в реальность уже не будет. В лучшем случае исследователь окажется признанным специалистом по одному из вопросов, связанных с происхождением внешней политики, важность и даже реальность существования которого всегда может быть оспорена. В худшем – закончит дни, пополнив ряды гадателей, суждения которых скоро наскучат сколько-нибудь начитанной публике. Это, однако, не означает, что следует отказаться от попыток составить более структурированное представление, в силу каких причин внутреннего характера народы ведут себя по-разному в сравнительно схожих исторических обстоятельствах. Невозможно знать в точности, какими окажутся практические действия государства, но можно пытаться представить себе, в пределах каких представлений они будут находиться.

Тем более это важно сейчас. Последние десятилетия практической международной политики показали, что уже нельзя полагаться на абстрактные схемы, созданные в эпоху стабильных систем времён холодной войны и растерянно воспринимающие мир после её завершения[3]. Настолько растерянно, что позволительно предположение: теория международных отношений вообще изжила себя как предмет или по меньшей мере нуждается в коренном пересмотре под воздействием складывающихся политических реа­лий[4]. Суммируя результаты идущей дискуссии, можно сказать, что такая постановка проблемы оправданна в силу как минимум трёх обстоятельств.

Во-первых, современное государство сталкивается со столь серьёзными вызовами, что внешняя политика повсеместно подчиняется соображениям внутриполитического характера. Это касается стран Запада, России, Китая и всех остальных, и делает наиболее значимым то, чего существующие теории понять не в состоянии просто в силу имеющейся у них методологии.

Во-вторых, произошло невероятное расширение круга держав, имеющих значение в международной политике и опирающихся на разный исторический опыт.

В-третьих, исчезла возможность чётко определить критерии положения государств в международной системе, что является обязательным условием современной теории. Она в любом случае основана на выявлении соотношения сил как отправной точке, что трудно сделать с уверенностью применительно к современным условиям.

В результате мы имеем дело с совокупностью внешних политик государств, а не с международной политикой как сравнительно автономной сферой, о существовании которой можно было говорить с середины прошлого века. Внешняя политика, в свою очередь, – продукт деятельности человека и, соответственно, несёт на себе отпечаток индивидуальности. Последнее не позволяет относиться к ней с позиций сугубо абстрактной рационализации по принципу «один размер подходит всем», безотносительно к тому, какой именно теоретический «размер» выбирает исследователь. В этом смысле международные отношения переходят скорее в категорию искусства. Но искусство также доступно для того, чтобы его изучать и систематизировать, надо только определить, что может стать для этого отправной точкой. Здесь на первый план выходят вопросы эпистемологического характера, они призваны охарактеризовать наиболее важные элементы, формирующие базовые внешнеполитические навыки «художника», включая его индивидуальное восприятие окружающего мира.

С практической точки зрения это помогает понять встроенные в культуру ограничители способности государств к достижению компромисса «между мнением нации о себе и мнением о ней окружающих», необходимого, по мнению Киссинджера, для достижения сравнительно прочного международного порядка[5]. Сравнивая стратегические культуры народов, желательно понимать, при каких условиях они будут готовы смириться, что их возможности не безграничны, и насколько устойчивой окажется такая готовность в исторической перспективе.

Недавняя российская история даёт несколько убедительных примеров, когда признание собственной слабости не могло привести к прочному миру, поскольку наши «глубинные» представления о своём месте в мировых делах основаны на исключительно солидном фундаменте. Сейчас необходимо понимать ограничители, встроенные в политическую культуру оппонентов России на Западе, ориентируясь не только на их публичные заявления в условиях острого международного кризиса.

Самоотождествление как решающий фактор

Отправной точкой является историософия изучаемого явления. Она направлена на познание и осознание сущности национально-исторической судьбы, создающей эмпирическую основу объекта нашего исследования – внешней политики того или иного государства. Последовательность событий, их взаимосвязь и – как результат – обусловленность формируют идентичность, которую, если обратиться к определению Доминика Ливена, «можно в определённой степени рассматривать как вращающуюся вокруг двух полюсов: политического и культурного. В первом случае первостепенное значение имеют государство и его институты, возможно, прежде всего вооружённые силы, а также связанные с ними воспоминания, мифы и символы. Во втором на первый план выходят язык, народные обычаи, религия и ценности»[6]. Историзм, как мы видим, присутствует как в политическом, так и в культурном измерении этой категории: институциональная память, разделяемая мифология, обычаи и ценности формируются через усвоение определённого опыта. Можно предположить, что чем более тяжёлым для выживания государства является такой опыт, тем более важное место занимают созданные им паттерны поведения.

Приведём пример: на первый взгляд стратегические воззрения советских вождей – от Ленина до Горбачёва – имеют к русской внешнеполитической культуре примерно такое же отношение, как логика постапокалиптического «Безумного Макса» к Аристотелю или Фукидиду. Это сравнение не ставит целью принизить достижения эпохи СССР в общем течении российской истории. Более того, оно отвечает некоторым объективным особенностям советского периода, начало которого характеризуется наиболее резким разрывом формальных культурных связей с предшествовавшей традицией государственности.

Потому так велик соблазн рассматривать советский период «с чистого листа», отдельно от остальной русской истории, как будто стратегическая культура советских вождей – это сорняк, привнесённый неведомым ветром.

К этому, кстати, опосредованно призывали сто лет назад яростные реформаторы российской науки и образования Анатолий Луначарский и Михаил Покровский[7]. Такой подход соблазнителен и потому, что избавляет от необходимости думать о фундаментальной причинности событий в пользу абсолютизации человеческого волеизъявления, на чём настаивали модные в прошлом веке Исайя Берлин или Карл Поппер[8].

Однако более научным будет, понимая существующие особенности времени и действующих героев, учитывать и то, на что обращают внимание наиболее авторитетные авторы. Последние, кроме всего прочего, исходили из конкретных задач понимания внешней политики СССР на важнейшем для международного порядка этапе после Второй мировой войны. Речь о сохранении в этой политике моделей поведения, значимость фактической основы которых официальная советская историография игнорировала. Умевший их увидеть сторонний наблюдатель Джордж Кеннан чётко указывает в своём эссе на имплицитную связь исторических переживаний русского народа и стихийного стратегического замысла советских властей. Культура как продукт исторического процесса органично переплетается у него с теми особенностями поведения, что были присущи советским руководителям в силу их идеологических мотивов, социальной среды происхождения, образования и конкретных внешнеполитических обстоятельств[9].

Кеннан указывает на основные особенности политического режима Советского Союза, его сильные стороны и слабости применительно к внешней политике, но этим не ограничивается. Основные черты стратегической культуры руководителей сталинского СССР, согласно Кеннану, связаны с «уроками истории России, где на протяжении веков на обширных просторах неукреплённой равнины велись малоизвестные сражения между кочевыми племенами. Здесь осторожность и осмотрительность, изворотливость и обман были важными качествами; естественно, что для человека с русским или восточным складом ума качества эти имеют большую ценность»[10]. Заметим, что стратегия «Кремля» тем самым перестаёт быть делом исключительно персонифицированным – через связь с русской историей автор показывает не только её глубокую историческую причинность, но и национальную природу. Что, собственно говоря, помогает определить те самые базовые навыки «художника», а также взаимодействовать на абстрактном уровне с деперсонифицированной внешней политикой новейшего времени.

Ход мысли Кеннана не удивителен для представителя страны, где в центре внешнеполитической философии находится историософская концепция «града на холме», восходящая к духовному сочинению первой половины XVII века[11]. Американцы ведут себя тем или иным образом (отвечают на вызовы своему государству со стороны международной системы) в первую очередь потому, что их реакция детерминирована почвой, на которой произрастает дерево национальной «большой стратегии». Это самое убедительное доказательство «народности» американской внешней политики вне зависимости от конкретных политических фигур, принимающих решения: их воли, образования и тому подобного. Поэтому мы, сами не замечая того, с лёгкостью указываем на связь внешнеполитических решений в Соединённых Штатах с их внутренней политикой и национальной культурой.

В случае России дело обстоит так же. И всего через двадцать лет после драматических событий 1917 г. укоренённость проявляется в образах, которые становятся для государства наиболее приемлемыми в диалоге с народом по главным внешнеполитическим вопросам. Страна и политический режим готовятся вступить в новое, намного более жестокое военное противостояние, и уже в 1938 г. скачут по экрану инфернальные тевтоны Сергея Эйзенштейна, а в 1941 г. первая строфа «Священной войны» призывает русских людей на битву «с проклятою ордой». В принципе, этого было бы достаточно для того, чтобы убедиться в центральном значении нашей средневековой истории для формирования символов, на которых основана внешнеполитическая культура России.

Обращение к историософии внешнеполитического поведения государства позволяет приблизиться и к решению проблемы взаимосвязи между внешней политикой и конкретным политическим режимом: такой связи нет. Но присутствует чёткая связь между историческим опытом и внешней политикой, хотя она и может быть опосредована индивидуальными особенностями лидеров или их оценкой своих силовых ресурсов. Исторические особенности развития государственности формируют причинность поведения (Россия, Америка или Китай ведут себя так, потому что их история отношений с другими народами протекала в определённых уникальных условиях) и фундаментальные убеждения о себе, с перспективы которых лидеры смотрят на окружающую действительность. То, что Эдвард Луттвак определяет как «самоотождествление» правящей элиты, обеспечивающее её моральную стойкость в период кризисов, играет более важную роль, чем текущие обстоятельства и располагаемый силовой потенциал[12].

История России после 1991 г. – прекрасная иллюстрация значения данного феномена для внешнеполитической культуры. Она, как и поведение её предшественника СССР, насквозь детерминирована пространственно-историческими особенностями развития и сформировавшимся на этой почве «самоотождествлением» как великой мировой державы, при любых обстоятельствах заслуживающей особого места в глобальной иерархии. Примерно с такими же идеями Русское государство пришло в европейскую политику на исходе XV века – менялись только наши технические возможности доносить до других эту естественную для русской внешнеполитической культуры убеждённость.

Внешнеполитический аспект стратегической культуры

Мы видим, что интересующий нас феномен гораздо шире, чем популярное определение стратегической культуры в работе Джека Снайдера, связывающее её исключительно с проблематикой ядерного оружия[13]. Данная интерпретация имеет право на существование, поскольку в военно-стратегической сфере могут проявляться важнейшие черты всего стиля взаимодействия с другими народами. Но недостаточна, если мы хотим понять природу внешней политики как культурного феномена. В первую очередь потому, что данная сфера деятельности неизбежно подчинена политическому целеполаганию и общей политической культуре общества и государства.

В самом широком смысле внешнеполитическая культура представляет собой комплекс верований, практик и ожиданий, формирующий способность её носителей создавать допущения о пределах возможного и поступать на их основе, а также определяющий формы и символы, в которых выражается их поведение в отношениях с другими народами[14]. Формирование такого комплекса происходит в ходе исторического процесса. Он является атрибутом всех представителей определённой политической культуры безотносительно их положения в рамках конкретного социума и возникает в ходе накопления им исторического «жизненного» опыта.

Русскому человеку периода СССР «было трудно определить, где кончается Россия и начинается империя, поскольку он продолжал вековую миграцию своих предков через степь» точно так же, как это не удавалось его предкам на протяжении нескольких сотен лет, или не удаётся нам, когда мы сейчас пытаемся сформулировать подход к странам-соседям[15]. Добавим, что любимая всеми западными русистами степь в нашем случае не является отправной точкой, хотя и представляет собой наиболее романтически окрашенный образ. Формирование основы великорусского этноса происходило в XI–XII веках в результате миграции славянского населения с берегов Днепра в лесистое междуречье Волги и Оки[16]. Колонизация эта была одновременно крестьянской, княжеской и монастырской, что также вело к появлению общенародного восприятия пространства в развитии русской государственности. Вопрос, таким образом, не в конкретном ландшафте, а в том, что он даёт внешнеполитической культуре. В данном случае – отсутствие чувства границы, столь ярко выраженное у европейцев. Исторический факт состоит в том, что возникновение великорусской народности в XI–XII веках стало результатом не ограниченного естественными барьерами движения славянского населения на Северо-Восток от Днепра.

Реализация внешнеполитической стратегии государства является производной от комплекса верований, практик и ожиданий, «выступает выражением всей культуры в целом», примеры чему мы находим в работах, посвящённых стратегии отдельных великих держав[17]. Вряд ли можно убедительно обосновать, почему Россия здесь стала бы исключением из общих правил. Задача исследователя, таким образом, состоит в систематизации «верований, практик и ожиданий», которые свойственны именно уникальной, как и любая другая, российской внешнеполитической культуре. История отношений России с другими народами помогает определить происхождение этих связей на основе доступного фактического материала: того, чем «эмпирически была Россия» в международном окружении[18]. Тем более что выбор интерпретаторами следующих поколений фактов, достойных стать историческими событиями, зависит от унаследованной ими политической культуры.

Историософия российской внешней политики представляет собой предмет, важный для понимания положения России в международных делах, но напрямую недостаточно освещённый отечественными и зарубежными авторами. Сложно сказать, чем это обусловлено, но первое, что приходит на ум – присущая отечественной историографии связь общеполитического развития государства и его поведения на международной арене. В наиболее масштабных работах важнейшие вопросы эволюции внешней политики рассматриваются «по касательной», а основная задача – предложить читателю научную концепцию развития нашей государственности в целом, что впервые попытался сделать Сергей Михайлович Соловьёв в своей «Истории России с древнейших времен»[19]. В результате, однако, получается обратное: природа российской внешней политики обсуждается в рамках самой важной для всей историософии русской государственности дихотомии «Восток – Запад», имеющей объективно внешнеполитическое происхождение.

То же можно сказать и о других важнейших вопросах общей истории России – норманнском, монгольском и петровских преобразованиях, они также наиболее тесно связаны с международными факторами развития страны. В первом случае главный предмет споров – вероятность внешнего импульса происхождения древнерусской государственности, во втором – наличие или отсутствие ордынского влияния на её становление в современном географическом очаге, в третьем – значение иностранных институтов, привнесённых Петром Великим в русское общество.

Историософия страны-цивилизации выстроена вокруг обсуждения проблем почти исключительно внешнеполитического характера, имеющих фундаментальное значение для представлений о дальнейшем историческом процессе.

Другими словами, все основные дискуссии о том, что есть Россия, проистекают из её отношений с другими народами.

И сейчас наиболее живой интерес у российской аудитории вызывают международные вопросы. Это качественно отличает нас от соседей на востоке или западе: наибольшее впечатление на обывательском уровне традиционно производит то, что «там они совершенно не интересуются внешней политикой». В России это сложно понять, поскольку речь идёт о том единственном, что мы можем обсуждать действительно общенародно.

Рискнём предположить: для России развитие государственности и взаимодействие с соседями наиболее тесно связаны между собой, потому что государство оказалось продуктом внешнеполитической необходимости. Один из основоположников российской геополитики Матвей Любавский писал: «Природа страны с самого начала нашей истории вовсе не содействовала образованию из Руси единого и тесно сплочённого государства, а, наоборот, обрекла русское население на более или менее продолжительное время группироваться в мелких союзах, тяготеть к местным средоточиям, проникаться местными привязанностями и интересами, местными стремлениями»[20]. Единственной функцией сильного государства могла быть оборона народа от внешних врагов – все остальные задачи русский человек мог решать самостоятельно либо в составе небольших коллективов. Что, собственно говоря, и стремился делать вплоть до того момента, когда трагические последствия продолжения этой практики стали очевидны и последовала «божья кара» в виде Батыевых полчищ. После этого «земля Русская поручила свою защиту государству»[21], выполняющему самую необходимую функцию для сохранения рамки повседневности – решение внешнеполитических задач[22]. Вторгаясь в жизнь «земли», государство берёт то, что ему нужно для исполнения этой задачи в условиях постоянного недостатка собственных ресурсов.

В России внешняя политика (стратегия) и политика как таковая находятся в постоянном диалектическом взаимодействии. Связанная с историческим опытом русская одержимость идеей государства – продукт географических и исторических обстоятельств и одновременно мать подчинения внешнеполитической стратегии политике. По определению Николая Бердяева, в России «всё превращается в орудие политики», задача которой – сохранение государственности в пространственных условиях, которые этому совершенно не способствуют[23]. В свою очередь, внешняя политика является двигателем её развития.

Первый период расцвета русской духовной и материальной культуры в XIV – начале XV века, символами которого являются Сергий Радонежский и Андрей Рублёв, связан с осмыслением драматических событий середины XIII столетия. Появление доктрины «Москва – Третий Рим» и вытекающей из неё концепции государства в России в начале XVI века спровоцированы угасанием и гибелью Византийской империи за полвека до этого. Ферраро-­Флорентийский собор (1438–1445 гг.) привёл к автокефалии Русской православной церкви и избранию митрополита Ионы на соборе русских епископов в 1448 г.: важнейшему событию в истории нашей государственности. Самый значимый спор русской философии XIX века, между западниками и славянофилами, формально не связан с вопросом внешнеполитического происхождения – петровскими реформами, как инструментом военной победы над шведами. Такая интерпретация преобразований начала XVIII века появляется только в работах Ключевского. Однако он стал основополагающим для упомянутой выше главной дихотомии историософии русской государственности, имеющей внешнеполитическую основу.

Находящиеся в диалектическом взаимодействии внешняя политика (стратегия) и политика как таковая в России не просто связаны, но едины. Возможно, поэтому России свойственны «византийские» особенности стратегии как прикладной деятельности: подчинение военной силы дипломатии и политическим задачам, стремление избегать войны, но действовать так, будто она может начаться в любое время, замена «не-битвой» манёвров войны на уничтожение, стремление терпеливо подтачивать материальную и моральную силу врага уже в ходе конфликта[24]. И всё это помножено на заданную природой Великороссии монотонность и отсутствие чётко выраженных границ между сезонами.

Сам «московский» стиль боевых действий – неопределённо долгое изматывание противника в ожидании момента для атаки – всегда оставляет «окно возможностей» для мирного решения.

За исключением Отечественных войн 1812 и 1941–1945 гг. русская военная история практически не знает решительных побед в ходе одной кампании. Новый статус достигался в результате нескольких столкновений с неопределёнными результатами. Гибель противника, как это произошло с Польшей или Крымским ханством, была завершением не решительного военного похода, а совокупности политических действий, сопровождавшихся применением силы. Именно так прекратились даннические отношения Русской земли и Большой Орды в конце XV века: «благоразумнейшая, на дальновидной умеренности основанная для нас система войны и мира» Ивана III сочетала военные действия, политические отношения с противником и консолидацию русской государственности в меняющихся условиях[25]. И хотя внешнеполитическая стратегия советских вождей опиралась на негодное социально-экономическое устройство, во всём остальном она обнаруживала важнейшие паттерны, сформированные за несколько столетий, изменить которые невозможно.

От прототипа к постоянству

Проблематику внешнеполитической культуры России рассматривают в общеполитическом контексте выдающиеся историки начиная с «последних летописцев» Василия Татищева и Николая Карамзина, и далее через историософские труды Николая Данилевского, Василия Ключевского и Георгия Вернадского, философские работы Николая Бердяева к авторам советского периода и тем, кто стремится к пониманию различных мотивов внешней политики России на современном этапе развития историографии[26]. Среди последних необходимо отметить работы Андрея Цыганкова, уделяющего наиболее значительное внимание среди наших современников условно «цивилизационному» происхождению отечественной внешней политики[27].

Среди зарубежных исследований несколько наиболее выдающихся работ принадлежат британскому историку Доминику Ливену. В книге «Российская империя и её противники» он проводит сравнительный анализ развития нескольких крупных империй – Российской, Австро-Венгерской, Британской и Османской, стремясь выявить общее и различное в их развитии на основе сравнительной динамики в конкретных исторических и географических условиях[28]. Для автора, как и для любого историка, важнейшим является вопрос, почему империи поступают тем или иным образом в своей внешней политике и вопросах внутреннего управления.

Исторический период, рассматриваемый в этой работе Ливена, начинается с XVI века, когда Россия, по мнению уважаемого автора, перестала быть «улусом Золотой Орды» и вышла на европейскую политическую сцену. Но в реальности ограничиться очерченным отрезком времени у него не получается: большая часть базовых факторов, формирующих российскую имперскую государственность – отношения с пространством, способ управления полиэтничностью, формирование государства как администрации, – сопровождаются отсылками к более раннему периоду. Рассуждая о факторах, определявших развитие Российской империи, автор последовательно перечисляет то, что ей предшествовало.

Это и интересно в работе Ливена с историософской точки зрения. Сам не обязательно желая того, он буквально вытягивает санкт-петербургскую империю из первоначальной «московской» государственности, особенности внешней политики которой его мало интересуют. Хотя и упускает, ввиду недостаточного любопытства к соответствующему историческому материалу, такие важные события, как создание Касимовского царства в середине XV века – первый пример интеграции мусульманской аристократии в военную организацию Великого княжества Московского. Сам феномен этой аристократии он считает одним из центральных в русской имперской традиции. Для Ливена здесь важна империя и её элита.

Для историософского взгляда на российскую внешнюю политику значение имеет способность на равных интегрировать вчерашних противников.

Главное, что мы видим в блестящей работе Ливена, насколько непрерывна история российской внешней политики, причина чего – накапливаемая внешнеполитическая культура. К этому вопросу автор обращается в статьях «Российская империя и СССР как имперские политические организации» и «Русская, имперская и советская идентичности», которые мы цитировали выше. Прочтение этих работ позволяет рассмотреть интересный парадокс, характерный для всей историософии русской внешней политики: отмечая фундаментальные особенности русской политической культуры на каждом из интересующих его отрезков истории, автор неизбежно обращается к «вечным» факторам, заложенным на самом раннем её этапе.

Установить эти факторы не является задачей Ливена, но именно его работы наиболее системно позволяют увидеть то, что Василий Осипович Ключевский определяет как «встречную работу прошлого»[29]. Для Ливена – аксиома, что «российская государственность и российская политическая идентичность обязаны своим происхождением московской ветви династии Рюриковичей, созданному ими государству, аристократическим родам, господствовавшим в нём на протяжении веков, и территориям, над которыми они властвовали»[30]. Уникальное собственное положение автора помогает ему намного лучше, чем многим российским коллегам, увидеть преемственность русской политической культуры и её обусловленность историко-пространственными факторами, заложенными на самых ранних этапах развития нашей государственности.

Так, для работ Ливена не свойственны попытки запихать историю в теоретическую схему, что отличает большинство авторов в западном академическом сообществе[31]. Вместе с тем Ливен не является и частью российской культуры, которой порой свойственно либо ограничиваться взятыми у классиков оценками особенностей национальной внешней политики, либо вообще не уделять им существенного внимания. Рационализация того, чем (по выражению Николая Бердяева) «эмпирически была Россия», исходя из определённых для неё Творцом географических и исторических особенностей развития государственности, не присуща отечественной историографии.

Однако именно рационализация представляется верным путём в решении задачи, которую мы перед собой ставим: перекинуть устойчивый к конъюнктурным политическим веяниям мостик между русской историей и российской внешней политикой. Если мы сможем это сделать, реальные события будут намного реже вызывать разочарование у интеллектуального сообщества. Меньше станет и обид, связанных с несбыточными мечтаниями, как должна быть устроена практика отечественной дипломатии. Главное – не уйти в крайность теоретизирования, отличающую западных коллег, но уже с другой – национальной – перспективы. Право факта, о центральном значении которого пишет Александр Пресняков[32], состоит в том, что Москва расположена в районе истока множества рек, а первые несколько поколений её князей то воевали, то сотрудничали с татарами, которых искренне считали «погаными» и наказанием Божьим. Право факта состоит в том, что даже при отсутствии предварительного сговора между основными противниками Руси в середине XIII века они атаковали её практически одновременно в интервале 1237–1242 гг., а силовые возможности и демография Русского государства в середине XVI века требовали интеграции мусульманского населения из практических, а не абстрактных соображений. Право факта состоит в том, что петровские реформы решали задачи внутриполитического и внешнеполитического характера в едином комплексе. И так далее, включая обстоятельства, не самые приятные для патриотического сознания, либо противоречащие идеальным схемам евразийцев и либералов.

Эти факты мы собираем по крупицам в богатейшей отечественной историографии и самой древней в Восточной Европе и Северной Евразии литературе на национальных языках. На их основе можем надеяться создать сравнительно целостную систему представлений, что формирует способность носителей русской политической культуры «создавать допущения о пределах возможного и поступать на их основе» в международных отношениях. А поскольку исторический путь российской государственности с начала XIV века непрерывен, то за исключением создания прототипа все исторические факты и переживания дополняют предшествующие, но не заменяют их. Впечатления одних поколений становятся, по определению Ключевского, верой следующих за ними. И то, как Запад нарушил неформальные обещания, дававшиеся в конце холодной войны, будет впечатано в русскую внешнеполитическую культуру точно так же, как любой другой значимый исторический опыт. Задача, как можно предположить, просто «освоить и понять прошлое как ключ к пониманию настоящего»[33].

Именно в российском случае историософия внешней политики в тесной связи с её историей и географией представляется наиболее интересной. Во-первых, потому что она является одной из двух мировых держав с непрерывной на протяжении более чем 550 лет суверенной государственностью, возникшей на основе прототипа в виде Великого княжества Московского. Во-вторых, Россия пережила за это время четыре изменения формального стиля внешней политики как государственной деятельности. Первый раз от великокняжеского к царскому (середина XVI века), второй – от царского к имперскому (начало XVIII века), третий – от имперского к советскому (начало XX века) и, наконец, четвёртый – от советского – к современному российскому (конец XX века). Так что российская история предоставляет исследователю достаточно материала, позволяющего рассуждать о взаимодействии «старины и реформ»[34].

В силу того, что на два последних перехода в прошлом веке мы смотрим, как современники событий, они представляют наибольший интерес и актуальность. Мы неизбежно сталкиваемся с проблемой того, что помним (или считаем, что помним) возможности выбора и связываем неудачи или достижения с присущими только им историческими обстоятельствами. Необходимо признать, что это конкретное прошлое было наполнено живущим в нём собственным прошлым, как бы нам ни хотелось разделить историю на этапы, до начала которых «всё можно было бы исправить». Практическая значимость такого признания с точки зрения патриотического стремления повлиять на национальную внешнюю политику достаточно очевидна. Она состоит в том, что нашим рекомендациям крайне желательно учитывать состав почвы, на которой эта внешняя политика произрастает не меньше, чем текущие институциональные формы, предназначенные для её реализации.

Автор: Тимофей Бордачёв, доктор политических наук, профессор, научный руководитель Центра комплексных европейских и международных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Автор выражает благодарность Программе фундаментальных исследований НИУ ВШЭ за поддержку в 2024 г. проекта «Большое пространство в постглобальную эпоху: империя и мировое общество как социологические феномены и темы дискурсивных формаций» (реализуется Центром фундаментальной социологии НИУ ВШЭ), в рамках которого он смог сформулировать основные гипотезы и выводы, содержащиеся в этой статье.

          

СНОСКИ

[1] Waltz K. Theory of International Politics. Boston, MA: McGraw-Hill, 1979. P. 71.

[2] Carr E.H. The Twenty Years’ Crisis: 1919–1939. L.: Macmillan, 1939. 247 p.

[3] См.: Acharya A., Buzan B. Why is There No Non-Western International Relations Theory? An Introduction // International Relations of the Asia-Pacific. 2007. Vol. 7. No. 3. P. 287–312; Acharya A. Global International Relations (IR) and Regional Worlds: A New Agenda for International Studies // International Studies Quarterly. 2014. Vol. 58. No. 4. P. 647–659; Bleiker R. Forget IR Theory // Alternatives: Global, Local, Political. 1997. Vol. 22. No. 1. P. 57–85; Bilgin P. Thinking Past “Western” IR? // Third World Quarterly. 2008. Vol. 29. No. 1. P. 5–23.

[4] Караганов С.А. Искусствоведческое эссе о будущем российской внешней политики // Россия в глобальной политике. 2022. T. 20. No. 1. С. 52–69.

[5] Kissinger A. The Congress of Vienna: A Reappraisal // World Politics. 1956. Vol. 8. No. 2. Р. 264–280.

[6] Lieven D. Russian, Imperial and Soviet Identities // Transactions of the Royal Historical Society. 1998. Vol. 8. P. 254.

[7] Дворниченко А.Ю., Кривошеев Ю.В. Изгнание науки: российская историография в 20-е – начале 30-х гг. XX века. В кн.: Ю.В. Кривошеев (Ред.), Собранное. СПб.: Владимир Даль, 2010. С. 230–258.

[8] О том, насколько нужно быть бдительными при обращении к таким ярким мнениям об истории, напоминает комментарий Карра: «Даже когда Исайя Берлин говорит нелепицу, он заслуживает снисхождения из-за того, что говорит о ней таким занимательным и привлекательным образом. Ученики повторяют нелепицу, но в их устах она не звучит столь привлекательно». См.: Carr E.H. Op. cit. P. 109.

[9] Кеннан Дж. Истоки советского поведения // США: экономика, политика, идеология. 1989. No. 12. C. 42–52.

[10] Там же.

[11] Morgan E.S. John Winthrop’s “Modell of Christian Charity” in a Wider Context // The Huntington Library Quarterly. 1987. Vol. 50. No. 2. P. 145–151.

[12] Луттвак Э. Стратегия Византийской империи. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2010. С. 576.

[13] Snyder J.L. The Soviet Strategic Culture: Implications for Limited Nuclear Operations. Santa Monica, CA: RAND Corporation, 1977. P. 8.

[14] Keenan E.L. Moscovite Political Folkways // The Russian Review. 1986. Vol. 45. No. 2. P. 115–181.

[15] Lieven D. Op. cit. P. 261.

[16] Любавский М.К. Историческая география России в связи с колонизацией. М.: Типо-литография В.И. Титяева, 1909. С. 77.

[17] Луттвак Э. Указ. соч. С. 590.

[18] Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли века и начала века. В кн.: М.А. Маслин (Ред.), О России и русской философской культуре. Философы русского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 43.

[19] Соловьёв С.М. История России с древнейших времен. М.: Соцэкгиз, 1959–1966.

[20] Любавский М.К. Указ. соч. С. 78.

[21] Записка К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России», представленная государю императору Александру II в 1855 г. В кн.: Русская социально-политическая мысль. 1850–1860-е годы. Хрестоматия. М.: Издательство Московского университета, 2012.

[22] Тесля А.А. Концепция общества, народа и государства И.С.Аксакова (Первая половина 1860-х годов) // Полития. 2013. No. 1. С. 65–79.

[23] Бердяев Н.А. Судьба России. М.: Издание Г.А. Лемана и С.И. Сахарова, 1918. С. 6.

[24] Луттвак Э. Указ. соч. С. 584–586.

[25] См.: Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 6. М.: Книжный сад, 1990. С. 218–219; Борисов Н.С. Иван III. Отец русского самодержавия. М.: Академический проект, 2018. 619 с.

[26] См.: Бердяев Н.А. Указ. соч.; Будовниц М.Н. Общественно-политическая мысль Древней Руси. М.: Издательство Академии наук СССР, 1960. 488 с.; Вернадский Г.В. Начертание русской истории. М.: Алгоритм, 2008. 336 с.; Гумилёв Л.Н. От Руси к России. М.: АСТ, 2003. 397 с.; Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга, 1991. 573 с.; Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. Феодальная Русь и кочевники. М.: Высшая школа, 1967. 263 с.; Томсинов В.А. История русской политической и правовой мысли. X–XVIII века. М.: Зерцало, 2003. 255 с.

[27] См.: Цыганков А.П. Внешняя политика России от Горбачёва до Путина. Формирование национального интереса. М.: Научная книга, 2008. 270 с.; Tsygankov A. Russia’s Foreign Policy : Change and Continuity in National Identity. Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 2006. 217 p.; Tsygankov A. Assessing Cultural and Regime-Based Explanations of Russia’s Foreign Policy. “Authoritarian at Heart and Expansionist by Habit”? // Europe-Asia Studies. 2012. Vol. 64. No. 4. P. 695–713.

[28] Ливен Д. Российская империя и её враги с XVI века до наших дней. М.: Европа, 2007. 678 с.

[29] Ключевский В.О. Памяти С.М. Соловьёва / В.О. Ключевский // Сочинения в восьми томах. Том 8. Исследования, рецензии, речи (1890–1905). М.: Издательство социально-экономической литературы, 1959. С. 117–132.

[30] Lieven D. Op. cit. P. 255.

[31] См.: Hedlund S. Russian Path Dependence. L.: Routledge, 2005. 394 p. Также коллекцию примеров подобных оценок можно найти здесь: Blank S.J. (Ed.) The Sacred Monster: Russia as a Foreign Policy Actor. Carlisle, PA: Strategic Studies Institute – US Army War College, 2012.

[32] Пресняков А. Образование Великорусского государства. М.: Центрполиграф, 2023. С. 7.

[33] Карр Э. Что такое история? М.: Прогресс, 1988. С. 33.

[34] Ключевский В.О. Указ. соч.

Россия. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика. СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 1 марта 2024 > № 4619209 Тимофей Бордачев

Франция > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 1 января 2024 > № 4619230 Алексей Чихачев

Праздник, который уже не с тобой

Как эволюционирует французская великодержавная традиция

АЛЕКСЕЙ ЧИХАЧЁВ

Кандидат политических наук, старший преподаватель кафедры европейских исследований СПбГУ, научный сотрудник Лаборатории анализа международных процессов ИМИ МГИМО МИД России.

ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ:

Чихачёв А.Ю. Праздник, который уже не с тобой // Россия в глобальной политике. 2024. Т. 22. № 1. С. 151–164.

Семьдесят лет назад увидел свет первый том «Военных мемуаров» Шарля де Голля, и на первых же страницах читатели встретили следующие высказывания: «Инстинктивно у меня создалось впечатление, что провидение предназначило Францию для великих свершений или тяжких невзгод. <…> Франция, лишённая величия, перестаёт быть Францией»[1].

Через сорок лет, рассуждая о трансформации международной системы в начале 1990-х гг., один из крупнейших представителей внешнеполитической мысли страны Юбер Ведрин приходит к выводу, что «ни одно из текущих изменений в мире в каком бы то ни было плане… не было для нас благоприятным»[2]. Хотя он же, во многом по инерции, продолжал считать Пятую республику одной из семи-восьми «держав с мировым влиянием», находящейся в одной весовой категории не только с Великобританией или ФРГ, но и с Россией и КНР. Ещё три десятилетия спустя в речи перед послами 2023 г. президент Эммануэль Макрон признал факт нарастающего ослабления Запада, Европы и самой Франции. Последняя теперь отводит себе роль лишь некоей «державы равновесия» (puissance d’équilibre), суверенитет которой всё теснее переплетается с европейской «стратегической автономией», а главное призвание заключается в спасении прозападного «порядка, основанного на правилах»[3].

Приведённые высказывания вполне ёмко демонстрируют суть эволюции французской внешней политики. Во второй половине XX века элиты страны, опираясь на многовековую великодержавную традицию, ещё могли взывать к «провидению» и ставить вопрос о выдающейся роли в международных отношениях. Биполярная система, несмотря на её кажущееся неудобство, оставляла за Парижем уникальную роль моста между двумя блоками, особые зоны интересов (лидерство в европейской интеграции, «Франсафрик») и, в совокупности, статус одной из ключевых держав сразу после США и СССР. Даже в годы «однополярного момента» французская дипломатия иногда находила в себе силы противостоять «миру по-американски», вершиной чего стало нежелание присоединяться к вторжению в Ирак в 2003 году. Однако параллельно накапливалось желание разменять амбиции на более комфортное существование внутри западного лагеря. Об этом свидетельствовало возвращение в военные структуры НАТО в 2009 г. или последовательное присоединение к антироссийским санкциям после 2014 года.

Как указано в наиболее свежем основополагающем документе внешней политики – Стратегическом национальном обзоре 2022 г. – Париж ныне стремится выступать «образцовым союзником» внутри альянса[4], что практически исключает наличие сколь-либо оригинального прочтения международных процессов. При этом по многим параметрам: доле в мировой экономике, численности населения, размеру и боеспособности вооружённых сил – его отставание от более динамичных игроков продолжает расти. Недавняя серия переворотов в нескольких африканских государствах, обычно относимых к сфере французского влияния, или «кризис подлодок», разразившийся из-за создания AUKUS в сентябре 2021 г. за счёт интересов Франции, только усилили впечатление «осыпающегося» влияния Парижа, как и отсутствия у него внятных решений для исправления положения.

Дополнительно подтачивают международные позиции Пятой республики болезненные социальные трансформации внутри страны. Характерно, что в последние годы события из Франции, попадающие на первые полосы мировых СМИ, обычно связаны с кризисными проявлениями: выступлениями «жёлтых жилетов», беспорядками в пригородах. Частые акции протеста и забастовки уже воспринимаются как часть национального фольклора[5]. Всё более убедительна предложенная социологом Жеромом Фурке концепция «общества-архипелага»[6], согласно которой французская нация де-факто превратилась во множество «островков», оторванных друг от друга по ряду критериев и потерявших убедительные ориентиры для совместной жизни. Социальным пессимизмом (déclinisme) пропитаны высказывания многих известных полемистов и интеллектуалов, включая Эрика Земмура, выстроившего программу на президентских выборах 2022 г. вокруг идеи «сделать Францию снова великой», или писателя Мишеля Уэльбека, неоднократно предрекавшего скорый крах западной цивилизации вообще. Как показал один из опросов в ноябре 2022 г., семь из десяти французов констатируют комплексный упадок, называя в числе его проявлений деградацию системы образования, слабый экономический рост, эрозию демократических институтов[7].

Означает ли всё это, что Франция, привыкшая, согласно расхожему выражению, «путешествовать первым классом, купив билет во второй»[8], закономерно превращается в среднюю державу? Предопределён ли этот процесс исключительно позднейшими сдвигами или начался в истории страны задолго до текущего момента? А если никакого понижения в ранге нет, то какими атрибутами влияния Пятая республика всё ещё обладает и чего она реально может добиться в различных регионах мира? Эти вопросы продолжают волновать экспертное сообщество страны и отчасти – политический истеблишмент, пусть тот и во многом потерял масштабность геополитического мышления по сравнению с голлистскими временами. Однако для поиска беспристрастных ответов, возможно, необходим взгляд со стороны – тем более из России, где традиции изучения французской политики и общества пока весьма сильны.

Неосязаемое величие

Когда Шарль де Голль формулировал тезис о величии Франции (grandeur), он не только излагал собственное кредо, которое впоследствии должно было выразиться в конкретных внешнеполитических шагах, но и проявлял себя как большой ценитель национальной истории. Середина 1950-х гг., отмеченная выходом его мемуаров, – трудный период в жизни генерала, т.н. «переход через пустыню» без должностей и соратников, когда его звезда, как могло показаться, уже безвозвратно закатилась. Несмотря на это, «последний великий француз» и тогда, и после возвращения к власти в 1958 г. всё равно рассматривал свою фигуру в широком историческом контексте, считая себя продолжателем дела всех властителей, когда-либо правивших Францией. Как никто другой из современников, он чувствовал, что французская великодержавная традиция, естественно, началась не с него, а протянулась через долгие столетия, полные разнообразных потрясений, побед, неудач и ярких фигур. В этой связи де Голля часто и по праву ставят в один ряд с Франциском I и Генрихом IV, кардиналом Ришелье и Людовиком XIV, Наполеоном I и Жоржем Клемансо – персонажами, чьи деяния пересказывать нет необходимости, но так или иначе ковавшими французскую славу. Соответственно, в отсутствие кого-то сопоставимого в современных реалиях, когда политики один за другим погружаются в скандалы, имеют хронически низкие показатели поддержки в обществе и горизонт планирования не дальше ближайших выборов, соблазн встать на позиции деклинизма особенно велик.

«Нового де Голля» нет и не предвидится; знамя величия, некогда гордо развевавшееся по всему миру, подхватить некому.

Существует и иная точка зрения: невозможно потерять то, чего никогда в чистом виде не существовало. Как размышлял на страницах газеты Le Figaro бывший высокопоставленный функционер министерства обороны Лоран Джовачини[9], в своей истории Франция неоднократно проваливала тесты на великодержавность: 1763 г. – потеряла канадские и индийские владения по итогам Семилетней войны; 1815 г. – пережила крах наполеоновских амбиций под Ватерлоо; 1870—1871 гг. – испытала позор Франко-прусской войны; 1940 г. – попала под немецкую оккупацию и коллаборационистский режим Виши. Печальный ряд продолжил период Четвёртой республики (1946—1958), запомнившийся правительственной чехардой, катастрофой индокитайского контингента при Дьенбьенфу, алжирской травмой и Суэцким кризисом. В скобках можно заметить, что исключением, подтверждающим правило, стала Первая мировая война, которая завершилась победой только с помощью союзников и ценой колоссальных жертв, привела к самоуспокоению элит, не позволившему вовремя удержать Германию от попытки реванша.

Отсюда реальная заслуга де Голля состоит в том, что он просто сумел выжать максимум из ограниченных возможностей: сначала в 1945 г., добившись для Франции статуса державы-победительницы наравне с «Большой тройкой», а затем в период своего президентства (1958–1969), введя Париж в ядерный клуб и обеспечив экономический рост. Тем не менее само правление генерала, несмотря на все успехи, увенчалось «красным маем» 1968 г. и досрочным уходом в отставку. «С величием покончено»[10], – горько признал сам отец-основатель Пятой республики, едва покинув пост.

По этой логике, величие есть не более чем искусственно созданный нарратив, в котором французы находят утешение от проблем сегодняшнего дня. Это своеобразный клей, позволяющий нации хоть как-то держаться вместе, ведь внятный проект на будущее, способный вновь надёжно соединить разрозненные элементы «общества-архипелага», пока никто не предлагает. И всё же, неожиданно заключает Джовачини, при всех сложностях именно нынешний этап можно назвать наиболее комфортным в истории. В отличие от вышеперечисленных «моментов Х», Франция больше не сталкивается ни с внешней угрозой существования своей государственности, ни с революциями, ни с распадом колониальной империи. Наоборот, она аккумулировала в своих руках многие атрибуты, о которых на прежних витках развития не могла и помышлять, включая ядерный арсенал, постоянное членство в Совбезе ООН, по-прежнему ведущую роль в европейской интеграции (вместе с Германией) или всё ещё обширные заморские владения (второе место в мире по размерам исключительной экономической зоны). Проще говоря, если реального величия почти никогда не было, то некорректно ставить вопрос и об упадке: вопрос лишь с чем сравнивать.

Подобный софизм, естественно, можно было бы считать лишь приёмом отдельно взятого эксперта. Однако он в целом достаточно характерен для французского политического класса и академического мира, в один голос не устающих цитировать аналогичный перечень «объективных» факторов остаточного влияния. На поверку здесь имеет место скорее попытка выдать желаемое за действительное, поскольку реальная ценность каждого из современных компонентов французской мощи далеко не очевидна. В частности, ядерный статус Пятой республики пусть и не подлежит сомнению, скорее остаётся вещью в себе, слабо связанной с решением текущих задач. Наличие ядерного оружия не уберегло, например, от необходимости ускоренно сворачивать военное присутствие в Сахеле после переворотов в Мали, Буркина-Фасо и Нигере. Постоянное членство в Совбезе ООН можно было бы счесть фактором влияния, используй его Париж для продвижения действительно оригинальной повестки, отличной от США и Великобритании, – чего по факту сейчас не наблюдается. Франко-германский тандем с приходом канцлера Олафа Шольца начал явно демонстрировать кризисные тенденции. Заморские владения, хотя и обеспечивают присутствие в удалённых регионах мира, слабо защищены, отстают от метрополии по уровню жизни, а некоторые из них (как острова Эпарс) имеют неясный правовой статус. Наконец, даже французский язык – ключевой элемент «мягкой силы» страны (во французском политологическом лексиконе – influence, влияние, или также rayonnement, «сияние») – удерживает глобальные позиции во многом лишь за счёт быстро растущего населения африканских стран. Как согласился ещё в 2017 г. Эммануэль Макрон, сердце франкофонного мира теперь скорее бьётся «в бассейне реки Конго», нежели на берегах Сены[11].

Тем не менее слабость козырей, которые Франция обычно предъявляет миру, в некотором смысле проблемой не является. Ответственность за принятие решений можно переложить на Вашингтон и Брюссель, а самой играть удобную роль соавтора общих инициатив, иногда их критика, но непременно лояльного. В такой системе координат собственные компоненты мощи не имеют принципиального значения, ведь они всё равно служат лишь частью совокупного потенциала Запада. Именно так обычно рассуждают французские «атлантисты», с которыми не согласны их извечные оппоненты – «голло-миттерандисты», верящие, что величие Франции не только в прошлом, но при должных усилиях отчасти возможно и теперь.

Большой спор

Строго говоря, дебаты двух вышеупомянутых лагерей корнями, опять же, уходят в 1940—1950-е гг., когда французские элиты впервые отвечали для себя на вопрос, нужно ли стране членство в НАТО, ядерный статус, деколонизация, участие в начавшейся евроинтеграции. Любопытно, что, по замечанию исследователя Фредерика Шарийона, выбор, сделанный в те годы, фундаментально никогда не пересматривался: тактика действий могла варьироваться от президента к президенту, но базовые ориентиры – нет[12]. Четвёртая республика, чью страницу голлистские власти с 1958 г. пытались быстрее перевернуть, предопределила рамки для внешней политики республики Пятой, указала той на приоритетные альянсы и форматы. Соответственно, и спор атлантистов с голло-миттерандистами состоял в том, как действовать с учётом уже принятых магистральных решений и как их скорректировать в текущих условиях – с упором на ценности или интересы.

Содержание обеих позиций, не прекращавших сталкиваться все последние десятилетия, в концентрированном виде сводится к следующим положениям. С одной стороны, атлантисты убеждены, что Франция – полноправный член западной семьи, с которой она связана своими демократическими ценностями. Претензия на какой-либо привилегированный статус или тем более лидерство – утопия, потенциал Парижа недостаточен для ведения самостоятельной большой игры. Для ответа на актуальные вызовы (прежде всего, возвышение Китая) нужно «безоговорочно примкнуть к линии, проводимой Соединёнными Штатами, – единственной страны, которая имеет возможность справиться»[13] с ними. Максимум, на что вправе рассчитывать Франция, – положение одного из доверенных союзников Вашингтона, которому будет отведена своя зона ответственности внутри НАТО или формальное командование той или иной военной операцией. Соответственно, трансатлантическое направление должно иметь безусловный приоритет, а собственная повестка в отношениях с другими игроками не слишком и нужна: достаточно лишь применять унифицированные западные подходы.

В числе наиболее ярких представителей данного течения обычно называют президентов Николя Саркози и Франсуа Олланда: помимо возвращения в военные структуры Североатлантического альянса, их атлантизм показал себя применительно к ливийскому и сирийскому конфликтам. Среди других публичных деятелей репутацию убеждённых атлантистов приобрели, например, Бернар-Анри Леви и Жак Аттали. Однако основные силы этого идеологического лагеря ведут тихую работу в ведомствах иностранных дел, экономики и, в меньшей степени, обороны на уровне заместителей министров, начальников управлений и отделов. Эти чиновники, нередко связанные в своих биографиях с американскими университетами, мозговыми центрами, стипендиальными программами и всевозможными «школами лидерства», составляют «глубинное государство», способное скорректировать даже самые суверенистские начинания первого лица.

С другой стороны, голло-миттерандисты (название отсылает не только к де Голлю, но и к Франсуа Миттерану, как считается, продолжившему голлистский курс в 1980-е гг.) ставят во главу угла независимость и особую роль Франции в мире. В их восприятии французские интересы слишком многообразны, чтобы их можно было адекватно защитить без взаимодействия с иными центрами силы. Необходимо постоянно расширять пространство для манёвра, играть на нескольких досках одновременно, предпринимать прагматичные, а не идеологизированные шаги. В отношениях с США Париж должен следовать формуле «друг, союзник, но не подчинённый» (ami, allié mais pas aligné), означающей сохранение в любой ситуации автономии принятия решений. Повышенное значение имеет развитие национального военного потенциала – не только ядерного, но и конвенционального, позволяющего проецировать силу вдали от метрополии.

Предпочтительная для Пятой республики архитектура миропорядка – многополярное устройство, где Европа была бы самостоятельным полюсом, имеющим сбалансированные отношения и с Россией, и с США, и с Китаем.

К сторонникам этого взгляда относятся многие тяжеловесы французской дипломатии: Юбер Ведрин, Доминик де Вильпен, Жан-Пьер Шевенман, чей пик карьеры, правда, давно прошёл (президентства Миттерана и Ширака). Отчасти сюда же можно отнести армию, аппарат министерства обороны и спецслужб – коллективного «великого немого» (la Grande Muette), по заведённой традиции воздерживающегося от участия в политических дискуссиях.

Проводя параллель с «большими спорами» в теории международных отношений, уместно отметить, что оба течения будто бы похожи на две классические парадигмы в ТМО: атлантисты занимают нишу либералов, а голло-миттерандисты – реалистов. Однако во французском контексте граница между ними расплывчата. В частности, голлистская традиция считает неотъемлемым атрибутом величия Франции её «республиканское мессианство» – особую ответственность за распространение гуманистических ценностей и прав человека, иной раз в ущерб конкретным интересам. Более того, с голлистских позиций можно прийти к разным оценкам одних и тех же событий. Ту же реинтеграцию в НАТО эссеист Режис Дебре рассматривал как важнейший симптом ослабления роли Франции в мире[14], но Юбер Ведрин видел в ней возможность влиять на альянс изнутри[15]. Невозможно чётко ассоциировать обе точки зрения с партийными ярлыками: свои атлантисты и голло-миттерандисты отыскивались как в рядах Социалистической партии, так и в правоцентристских объединениях. А некоторые представители указанных взглядов на разных этапах своей биографии легко переходили из одной парадигмы в другую. Даже Николя Саркози сегодня наперекор доминирующим атлантистским установкам призывает к возобновлению контактов с Россией[16], провозглашая вполне голло-миттерандистский тезис.

В силу многочисленных смысловых пересечений и накладок «великие дебаты» о внешней политике Франции ко второй половине 2010-х гг. во многом успели выдохнуться. По мнению исследователя Жюстена Ваисса, в современном мире, где нужна гибкость и адаптивность, пытаться соблюдать концептуальную строгость означает добровольно связывать себе руки. Оба лагеря должны объединиться вокруг поиска ответов на более прикладные вопросы: каким образом перестраивать отношения с Африкой, как добиться прогресса в евроинтеграции и другие[17]. В этом смысле фигура Эммануэля Макрона – ни левого, ни правого представителя нового поколения политических лидеров – появилась как нельзя кстати.

Больше слов, меньше дела

Когда действующий президент делал первые шаги на дипломатическом поприще, многие аналитики, по обыкновению, пытались применить к его курсу привычные аналитические схемы. Так, осенью 2017 г. директор института IFRI Тома Гомар обращал внимание на интерес Макрона к самому понятию «национальные интересы», осторожно ставя вопрос о возращении реализма во внешнюю политику[18]. Два года спустя руководитель центра IRIS Паскаль Бонифас тоже отмечал, что дипломатия нового президента хотя и не может быть в чистом виде названа «голло-миттерандистской», но существенно отличается от неоконсервативных («атлантистских») императивов Саркози и Олланда[19]. Такие выводы можно было сделать, наблюдая за главными тенденциями в дипломатии Макрона после прихода к власти: попытками возобновить диалог с Россией путём нескольких встреч с Владимиром Путиным, умеренным антиамериканизмом на волне противоречий с Дональдом Трампом, продвижением пакета реформ для ЕС, нежеланием втягиваться в конфронтацию с Китаем.

Тем не менее, с нашей точки зрения, справедливее было бы отметить, что внешняя политика Франции при Макроне скорее продемонстрировала склонность к эклектике – стремлению противоречиво соединить в себе оба взгляда, отчётливо не отдавая предпочтение ни одному из них. Продолжая параллель с ТМО, отрезок с 2017 г. оказался для Парижа в некоторой мере «постпозитивистским поворотом», где прежние смыслы вольным образом переизобретаются, несочетаемые вещи легко стыкуются друг с другом.

Важен дискурс как таковой, а вместо больших и логически стройных стратегий достаточно сформулировать несколько разрозненных идей, открытых к любым интерпретациям.

К слову, для такого поворота сложилась солидная интеллектуальная база, ведь как раз французские философы в лице Мишеля Фуко, Жана Бодрийяра, Ролана Барта и других ранее сформулировали подобное мировоззрение. Интерес же Эммануэля Макрона к модной философии общеизвестен: период ассистентской работы на теоретика-герменевта Поля Рикёра (1999–2001) – значимая страница в его биографии, которая отчасти объясняет образ мышления главы государства. И хотя о степени преемственности с учением Рикёра нет однозначной точки зрения, главный метод для своей внешней политики Эммануэль Макрон, по всей видимости, всё же заимствовал – постоянные интерпретации одного и того же, их намеренное сталкивание между собой, поиск смысла через дискурс и метафоры (вроде «смерти мозга НАТО»).

С точки зрения эволюции французской великодержавной традиции это говорит об одной принципиальной вещи. Когда тезис о величии легко оспорить как на историческом, так и на современном материале, остаётся переводить его в единственную оставшуюся плоскость – риторическую. Как сформулировал данный сдвиг уже упоминавшийся Фредерик Шарийон, на современном этапе французская дипломатия опирается на неписаный принцип «трёх P» – Présence, Proposition, Prise de parole (участие, инициативность, публичное выступление)[20]. Становится важнее не реальный вклад в решение той или иной международной проблемы, а сам факт участия в её обсуждении; не доведение до ума уже выдвинутых инициатив, а приумножение их числа; не конкретные шаги «на земле», а эффектное выступление первого лица. Словом, в лучших постпозитивистских традициях форма превалирует над содержанием: не нужно быть великой державой на самом деле, если достаточно ей лишь казаться, главным образом – в собственных глазах.

В свою очередь, многие приоритеты Макрона удачно вписываются в такую парадигму. Так, в Европе Франция до сих пор, вопреки видимой консолидации Запада на трансатлантической платформе, продолжает рассуждать о стратегической автономии ЕС (ранее и вовсе называя её «европейским суверенитетом» без пояснений, как он должен сопрягаться с суверенитетом национальным). В отношении Африки президент уже седьмой год обещает отказаться от неоколониальных практик «Франсафрик» и выработать модель равноправного партнёрства. В Индо-Тихоокеанском регионе Париж пробует отстаивать концепцию т.н. «третьего пути» между США и КНР. Растёт число многосторонних инициатив, предлагаемых французской дипломатией в сфере защиты климата, цифрового регулирования, выравнивания дисбаланса между Севером и Югом (из последних – саммит «за новый финансовый пакт» в июне 2023 г.). Для всех этих направлений характерна одна и та же проблема – слабая конкретизация при обилии лозунгов, делающая Пятую республику достаточно трудным собеседником даже для ближайших союзников. Яркие заявления, по логике «трёх P», помогают ситуативно привлекать внимание, затушёвывать нехватку реальных идей и материальных возможностей (на африканском направлении последнее обстоятельство особенно заметно[21]). Среди экспертов-франковедов бытует мнение, что Макрон со своими идеями, иногда внешне здравыми, угодил не в тот исторический период. Возможно, это так, но пока в сухом остатке – накладывающиеся друг на друга кризисы и просчёты, от Украины до Сахеля, в совокупности создающие, по выражению Доминика де Вильпена, «эффект 1956 г.» (столь же чувствительное падение влияния и престижа, как на завершающем отрезке Четвёртой республики)[22].

* * *

Чем все эти метания французской внешней политики могут быть интересны для России? Как напомнил на ХХ Ежегодном заседании клуба «Валдай» Пьер де Голль, внук генерала, между двумя странами существует запас взаимной симпатии, накапливавшийся исторически. Кризисные процессы во внутренней и внешней политике Пятой республики не без горечи отзываются в нашей стране в сердцах тех, кто профессионально занимается Францией, интересуется её языком и культурой. Как и, наоборот, там ещё остаются люди науки и культуры, бизнеса и, в меньшей степени, политики, сберегающие ткань двусторонних отношений с Москвой до лучших времён. Этот багаж вновь будет востребован, когда отношения России и Запада придётся восстанавливать заново, и тогда именно Париж может стать одним из приоритетных собеседников среди европейцев для определения нового статус-кво.

Однако будет ли к тому моменту Франция ощущать себя великой державой, хотя бы на сугубо риторическом уровне, – вопрос открытый. Автор не склонен впадать в чрезмерный пессимизм и тем более не считает себя вправе выносить окончательные вердикты. Французское общество и политический класс всегда отличала особая изобретательность, творческая энергия, позволявшая раз за разом выходить из сложных ситуаций. Тем не менее, как показывает пример Эммануэля Макрона, одной только инициативности и энергичности мало. Для возобновления диалога недостаточно изменения международного контекста: с той стороны должен найтись лидер, готовый к обстоятельному разговору. Системная же проблема в том, что, помимо разрыва между амбициями и реальными возможностями, в Пятой республике формируется новое поколение элиты, не имеющее такого же внешнеполитического опыта, как их предшественники. Этот процесс сегодня заметен в Великобритании из-за частых правительственных перестановок[23], но во Франции приобрёл даже большие масштабы в свете того, как за 2017–2022 гг. переформатировалось партийно-политическое поле. Споры о французской великодержавности наверняка выйдут на новый виток после ухода Макрона в 2027 г., особенно если его преемником окажется представитель сил, исторически несовместимых с голлизмом (крайне левых или крайне правых).

Автор: Алексей Чихачёв, кандидат политических наук, старший преподаватель кафедры европейских исследований СПбГУ, научный сотрудник Лаборатории анализа международных процессов ИМИ МГИМО МИД России.

         

СНОСКИ

[1] Голль Ш. де. Военные мемуары. Т. 1. М.: Издательство иностранной литературы, 1957. С. 29.

[2] Védrine H. Les mondes de François Mitterand. 1981–1995. Paris: Fayard, 1996. P. 760.

[3] Conférence des Ambassadrices et des Ambassadeurs: le discours du Président Emmanuel Macron // Élysée. 28.08.2023. URL: https://www.elysee.fr/emmanuel-macron/2023/08/28/conference-des-ambassadrices-et-des-ambassadeurs-le-discours-du-president-emmanuel-macron (дата обращения: 01.10.2023).

[4] Revue nationale stratégique 2022 // Secrétariat général de la défense et de la sécurité nationale. 28.11.2022. URL: https://www.sgdsn.gouv.fr/files/files/Revue%20nationale%20strat%C3%A9gique%20-%20Fran%C3%A7ais.pdf (дата обращения: 01.10.2023).

[5] Руткевич Н., Лукьянов Ф. Бунты и протесты: национальный фольклор Франции // Россия в глобальной политике. 08.07.2023. URL: https://globalaffairs.ru/articles/naczionalnyj-folklor-franczii/ (дата обращения: 01.10.2023).

[6] Fourquet J. L’Archipel français: une nationa multiple et divisée. Paris: Seuil, 2019. 384 p.

[7] Sondage: 7 Français sur 10 pensent que la France est en déclin // CNews. 03.11.2023. URL: https://www.cnews.fr/france/2022-11-03/sondage-7-francais-sur-10-pensent-que-la-france-est-en-declin-1285253 (дата обращения: 01.10.2023).

[8] Giovachini L. «La thèse du déclin résulte d’une vision fantasmée de la grandeur française d’antan» // Le Figaro. 14.01.2022. URL: https://www.lefigaro.fr/vox/histoire/la-these-du-declin-resulte-d-une-vision-fantasmee-de-la-grandeur-francaise-d-antan-20220114 (дата обращения: 01.10.2023).

[9] Ibid.

[10] Молчанов Н.Н. Генерал де Голль. М.: Международные отношения, 1988. С. 469.

[11] Discours d’Emmanuel Macron à l’université de Ouagadougou // Élysée. 28.11.2017. URL: https://www.elysee.fr/emmanuel-macron/2017/11/28/discours-demmanuel-macron-a-luniversite-de-ouagadougou (дата обращения: 05.10.2023).

[12] Charillon F. La politique étrangère de la France. Paris: La Documentation Française, 2011. P. 23.

[13] Бонифас П. Перемены и преемственность. Что зависит, а что не зависит от личностей во внешней политике Франции // Россия в глобальной политике. 2013. Т. 11. No. 3.1. С. 62–70.

[14] Debray R. La France doit quitter l’OTAN // Le Monde diplomatique. Mars 2013. P. 1, 6-7.

[15] Védrine H. L’OTAN, terrain d’influence pour la France // Le Monde diplomatique. Avril 2013. P. 10.

[16] Nicolas Sarkozy: «Nous avons besoin des Russes et ils ont besoin de nous» // Le Figaro. 16.08.2023. URL: https://www.lefigaro.fr/politique/nicolas-sarkozy-nous-avons-besoin-des-russes-et-ils-ont-besoin-de-nous-20230816 (дата обращения: 01.10.2023).

[17] Vaïsse J. Le passé d’un oxymore. Le débat français de politique étrangère // Esprit. 2017. No. 439. P. 76–91.

[18] La politique étrangère d’Emmanuel Macron: retour au réalisme? // Revue des deux mondes. 08.11.2017. URL: https://www.revuedesdeuxmondes.fr/politique-etrangere-demmanuel-macron-retour-realisme/2/ (дата обращения 07.10.2023).

[19] Boniface P. Why the Concept of Gaullo-Mitterandism Is Still Relevant // IRIS. 29.04.2019. URL: https://www.iris-france.org/136272-why-the-concept-of-gaullo-mitterrandism-is-still-relevant/ (дата обращения: 01.10.2023).

[20] Charillon F. Op. cit. P. 131–134.

[21] Бордачёв Т. Колониальные дилеммы Запада // МДК «Валдай». 29.08.2023. URL: https://ru.valdaiclub.com/a/highlights/kolonialnye-dilemmy-zapada/ (дата обращения: 01.10.2023).

[22] Dominique de Villepin x Hubert Védrine: Gabon, Niger, Ukraine, l’été où la diplomatie française a vacillé // Radiofrance. 31.10.2023. URL: https://www.radiofrance.fr/franceinter/podcasts/le-debat-du-7-10/le-debat-du-7-10-du-jeudi-31-aout-2023-1096491 (дата обращения: 01.10.2023).

[23] Худолей К. Премьер Риши Сунак: испытание на прочность // МДК «Валдай». 01.11.2022. URL: https://ru.valdaiclub.com/a/highlights/premer-rishi-sunak-ispytanie-na-prochnost/ (дата обращения: 01.10.2023).

Франция > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 1 января 2024 > № 4619230 Алексей Чихачев

Россия. СЗФО > СМИ, ИТ > portal-kultura.ru, 16 ноября 2022 > № 4217224 Татьяна Филиппова

Доминик Жандо, историк цирка: «Мне хватило пяти секунд, чтобы ответить: «Еду!»

Татьяна ФИЛИППОВА

Как прошел первый Международный фестиваль циркового искусства «Без границ» в Санкт-Петербурге

Трудно сказать, почему миланец Гаэтано Чинизелли, которому во второй половине девятнадцатого века удалось собрать одну из лучших цирковых трупп в Европе, решил осесть в холодном Санкт-Петербурге, но так или иначе ему первому удалось добиться от городских властей разрешения построить здание цирка в центре города, на набережной Фонтанки.

Разрешение было получено не сразу: петербургские чиновники, привыкшие любое прошение класть под сукно, отказывали итальянскому циркачу, напоминая, что «цирк не имеет такого общеобразовательного значения, как театр», где народ мог бы «за доступную плату умственно и душевно отдохнуть». В качестве решающего аргумента, как всегда, были дети, которым здание цирка помешает прогуливаться в сквере, поскольку от него останется клочок, граничащий с конюшнями цирка. И только после того как Чинизелли предложил за свой счет обустроить сквер на Михайловской (ныне Манежной) площади и оснастить его роскошным фонтаном, чиновники сдались. Цирк Чинизелли открылся для публики 26 декабря 1877 года и стал первым в России каменным стационарным цирком и одним из красивейших цирков мира. Таким он, собственно, и остается — все, кто приезжают сюда на гастроли, говорят, что лучшего цирка в мире нет.

В этом году цирк Чинизелли торжественно отмечает свое 145-летие. Главное событие в череде торжеств и юбилейных программ — Первый международный фестиваль циркового искусства «Без границ», прошедший на манеже петербургского цирка с 3 по 6 ноября. На открытии министр культуры РФ Ольга Любимова пожелала каждому из участников удачи и сказала, что в истории цирка открывается новая страница: «Фестиваль не просто позволяет цирковым артистам показать свое мастерство, он вновь говорит о том, что мир искусства открыт для всех, и в нем не может быть границ».

Министр впервые в российской истории стала председателем оргкомитета циркового фестиваля. О том, как это произошло, «Культуре» рассказал генеральный директор Росгосцирка Сергей Беляков.

— В 2019 году компания Росгосцирк совместно с «Королевским цирком» Гии Эрадзе на фестивале циркового искусства в Монако взяла все призовые места. Но в этом году члены оргкомитета, к сожалению, приняли решение не приглашать российских артистов. Когда об этом узнала министр культуры Ольга Борисовна Любимова, она сразу мне позвонила и сказала: «Сергей Григорьевич, давайте проведем международный цирковой фестиваль в нашей стране». Свои заявки нам прислали более ста стран, мы отобрали двадцать четыре участника, из которых не приехал только один. Дэвид Ларибле, один из лучших клоунов современности, которого петербургская публика очень любит, заболел ковидом и решил не подвергать опасности коллег.

Тем, кто любит цирк, не надо объяснять, что такое международный фестиваль, на котором выступают лучшие представители разных цирковых школ мира. Это головокружительные трюки, соревнование в мастерстве, изобретательности, артистизме. Это грандиозное шоу, которое, при всем своем размахе, имеет очень теплую, почти семейную атмосферу. Пожалуй, именно этим отличается цирковое искусство: здесь все как одна семья.

Французский дрессировщик Иван Дефорж, который привез в Петербург смешанную группу животных (зебры, верблюды, лошадь, бизон, страусы и кенгуру), включает в свою семью и всех своих четвероногих (и двуногих тоже) подопечных. На вопрос, как можно найти подход к таким разным существам, как бизон и кенгуру, он ответил, что самое главное — не смотреть на них как на материал, с которым тебе надо работать. «Животные — это не объект. Для меня они как дети, как семья». Самым сложным подростком в «семье» оказался кенгуру: по словам Дефоржа, он так боялся циркового света, звука и аплодисментов публики, что дрессировщику пришлось быть рядом с ним почти что круглые сутки. «Семь месяцев я провел с ним в его клетке».

Фестиваль — это не только шоу, но еще и конкурс, по итогам которого участники получают дипломы лауреатов и разнообразные награды. Как принято в цирке, призовых наград несколько: четыре бронзовые, четыре серебряные, три золотые. Главную из них, «первое золото», получили акробаты на подкидных досках под руководством Анатолия Рубана из Большого московского цирка на проспекте Вернадского. Номер, с которым они выступают, — одна из легенд российского цирка, он уже собрал массу наград, отечественных и международных, брал «золото» и в итальянской Латине, и в немецком Касселе. Призы ему достаются не только потому, что он очень зрелищный — это маленький спектакль со сложным сюжетом, который зрители пытаются разгадать и предлагают разные версии. Номер не только яркий с театральной точки зрения, но и головокружительно опасный — артисты, вставая на подкидную доску и взлетая вверх, выполняют в воздухе все трюки, которые есть в акробатике. Это два, три, четыре и даже пять сальто с пируэтами и углами. Коронный трюк в номере — три сальто-мортале с пятью пируэтами. Когда смотришь на этот смертельный прыжок (на итальянском сальто-мортале), испытываешь одновременно ужас и восторг перед возможностями человека. Сам Анатолий Рубан, который пришел в цирк из спорта, говорит, что развить способности может каждый. Правда, в номер берут только профессионалов не ниже мастера спорта по акробатике, но даже тот, кто спортом не занимался, может открыть в себе способности, о которых и не подозревал. Мастерство — первый критерий отбора новичков в номер, а второй, не менее важный — доверие.

— Ну как же, — говорит Анатолий, — вы ведь доверяете свою жизнь партнеру. Если между партнерами есть доверие, человек останется жив. Если доверия нет — будет страх, ну и травма.

Доверие — слово, которое в цирке звучит так же часто, как слово «семья». Доминик Жандо, американский историк цирка и член международного жюри фестиваля, отвечая на вопрос «Культуры», какое место в истории цирка займет первый фестиваль «Без границ», назвал его важным событием, прежде всего потому, что это похоже на встречу родственников после долгой разлуки. Все члены жюри — старые друзья, из-за эпидемии ковида они не видели друг друга три года и счастливы, что им наконец удалось встретиться.

— Цирк — это большая семья, мы чувствуем себя членами одной семьи, вне зависимости от национальности и цвета кожи. В семье все могут рассчитывать друг на друга: когда артист летит, он знает, что на другом конце его поймают.

Во время пресс-подхода кто-то из журналистов спросил Доминика Жандо, было ли его решение приехать в Россию, несмотря на сложность момента, простым, не оказывал ли кто-либо на него давление, и получил ответ:

— Я не тот человек, на которого можно надавить. Я принял решение сразу, как только получил по электронной почте письмо с приглашением. Мне хватило пяти секунд, чтобы ответить: «Еду».

Россия. СЗФО > СМИ, ИТ > portal-kultura.ru, 16 ноября 2022 > № 4217224 Татьяна Филиппова

Весь мир. ЦФО > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука. СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 10 января 2022 > № 4046497 Святослав Каспэ

Жизнь, смерть и государство

СВЯТОСЛАВ КАСПЭ

Доктор политических наук, профессор департамента политики и управления факультета социальных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», главный редактор журнала «Полития».

ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ:

Каспэ С.И. Жизнь, смерть и государство // Россия в глобальной политике. 2022. Т. 20. No. 1. С. 8-34.

Salus[1] populi suprema lex esto

Цицерон, «О законах» (III, III: VIII)

Что главным политическим эффектом пандемии COVID-19 стала ревитализация государства, было подмечено очень быстро. Но различимы и более глубокие политические последствия пандемии. Самым зримым и ощутимым из них оказалась релегитимация границ – тех самых, вместо которых так долго, горячо и страстно призывали строить мосты.

В последние десятилетия государство выказало гораздо б?льшую устойчивость, чем от него ожидали. Государство как политическая форма, то есть определённая комбинация институтов, правил и практик «образования и распределения власти»[2], а также метафора, этой комбинацией порождённая и её же воспроизводящая, играющая «роль одновременно дескриптивную, аскриптивную и прескриптивную»[3]. Отдельным государствам, конечно, пришлось нелегко, и некоторые из них впали в ничтожество, вряд ли обратимое. Но государство per se никуда не делось. Возможно, потому, что его неотвратимый закат предрекали в основном интеллектуалы, философы и учёные[4]; функционеры же реальных государственных аппаратов имели на этот счёт другое мнение; что ещё важнее, другого мнения придерживалось большинство обычных граждан государств, отнюдь не торопившееся менять синицу в руках на журавля в небе – даже при наличии серьёзных претензий к синице.

Соперники государства, способные подорвать его статус общепринятого стандарта политической организации, в самом деле существовали (более того, продолжают существовать и действовать). В качестве таковых чаще всего назывались:

империя: глобальная, универсальная суперструктура политического господства Запада; в более важных отношениях интегрированная, в менее важных диверсифицированная; центром которой выступают США, но которая к Соединённым Штатам несводима; в которой «задача перевода имперских установлений на локальные языки, их гармонизации с местной традицией и надзора за их соблюдением, задача, так сказать, местного самоуправления в государственном масштабе возложена на элиты отдельных стран – с одной стороны, соединённые пуповиной с их материнскими сообществами, с другой стороны, более или менее плотно интегрированные в состав глобального истеблишмента»[5]. Но представление империи и государства как взаимоисключающих альтернатив некорректно, и не потому, что у империи Запада в целом и у США как метрополии этой империи сейчас большие проблемы. Вообще-то любой имперский проект (все Римы – на Востоке от Первого до Третьего, на Западе от Карла Великого через Оттона I до Карла V и Франца-Иосифа, параллельным ответвлением до Zweites и Drittes Reich, а равно все прочие их реплики, включая британскую и французскую) – дело долгое, проходящее через многочисленные кризисы, катастрофы, ремиссии и реставрации. Не исключено, что и современная империя Запада ещё воспрянет – пророчества о «закате Европы» и «гибели Запада» уже давно превратились в лежалый товар. А потому оно некорректно, что империя – это система непрямого, опосредованного правления[6], в которой имперскому центру на индивидуально подобранных условиях субординированы единицы разного ранга и различной собственной формы: города, вождества, княжества, королевства,… и государства – почему нет? Прецеденты известны. Так что и в рамках глобальной империи ничто не будет препятствовать государствам остаться её модульными структурными элементами и по-прежнему задавать «своего рода базовую “референтную сетку” всех политических процессов в мире»[7];

террористические сети, прежде всего исламистские: «Аль-Каида», «Исламское государство» etc. (запрещено в России – ред.). Это, в отличие от империи, настоящая альтернатива и прямой вызов государству, особенно если учесть, что то же ИГ – вовсе не государство, а названная так по недоразумению и устроенная на принципиально иных основаниях экстерриториальная и транснациональная политическая форма[8], причём форма, по парадоксальному определению Шелдона Уолина, «бесформенная»[9]. Однако террористические сети, даже сумевшие нанести государству (некоторым государствам) вполне чувствительные удары, сейчас в основном находятся в полураздавленном состоянии. Привели их к этому состоянию и поддерживают в нём именно государства, продемонстрировавшие (например, в Сирии и вокруг неё) неожиданную способность ради уничтожения общего врага откладывать в сторону свои разногласия, пусть лишь частично и временно. И враг, в общем, уничтожается, хотя и cохраняет некоторую остаточную живучесть;

транснациональные корпорации. Они действительно сконцентрировали колоссальные материальные ресурсы (сопоставимые с государственными бюджетами и во многих случаях их превышающие), не менее впечатляющие человеческие (государственный сектор редко выдерживает конкуренцию с частным в привлечении лучших рабочих рук и особенно мозгов), продемонстрировали недюжинную способность лавировать между национальными юрисдикциями, уклоняться от их претензий и лоббировать собственные интересы – не только экономические, но и политические. Но всё же лишить государства права и возможности устанавливать правила игры корпорациям не удалось. И вряд ли могло: регуляторные и эмиссионные полномочия сохраняются в распоряжении государств, блокчейн-валюты и технологии либо остаются экзотикой, либо берутся на вооружение самими государствами, «налоговые гавани» и банковская тайна находятся под постоянно усиливающимся прессингом, и даже частные военные компании, вроде бы размывающие государственную монополию на легитимное насилие, работают преимущественно по заказу тех же государств. Ни одна из корпораций и близко не подошла к тому политическому могуществу, которым некогда обладали United Fruit или Standard Oil. В конце концов, Бернард Мэдофф умер в государственной тюрьме, но ни один государственный деятель не умер в тюрьме корпоративной. Естественно, перетягивание каната между корпорациями и государствами продолжается. Показательна и недавняя попытка Delta Airlines, Coca-Cola и MLB открыто воспрепятствовать изменению избирательного законодательства в штате Джорджия, и гневная отповедь лидера республиканцев в Сенате Митча Макконелла: «Кое-кто в частном секторе пытается вести себя как параллельное правительство. Если корпорации станут орудием в руках ультралевых банд, которые пытаются свернуть нашу страну с пути неконституционными мерами, будут последствия»[10]; «Мое предупреждение корпоративной Америке: держитесь вне политики»[11]. И вряд ли тут выражена только узкопартийная позиция. Не видно никаких признаков того, что в этом соревновании государства вдруг капитулируют;

международные организации, глобальные (прежде всего ООН и все её сателлитные структуры) и региональные (прежде всего ЕС), а также транснациональные NGO (Greenpeace, International Amnesty, Médecins Sans Frontières etc.). Да, их регулярно объявляли реальной угрозой государству как политической форме; нередко – с немалой толикой паранойи, особенно когда в тот же ряд включали Бильдербергский клуб и его аналоги. Но даже если игнорировать конспирологические теории о «Мировом правительстве» и принимать во внимание только серьёзные работы аналитического, прогностического и/или проактивного свойства[12], то всё равно придётся признать: программа безгосударственного и притом неимперского космополитизма не задалась. Не оправдались ни порождённые ею страхи, ни возлагаемые на неё надежды. Во-первых, потому, что космополитическим силам, хоть по отдельности, хоть совокупно, так и не удалось накопить моральный авторитет и ценностную легитимность, достаточные для того, чтобы конкурировать с государством как политической формой и государствами как активными акторами. Во-вторых, потому, что элементарная организационная эффективность космополитических сил оказалась по сравнению с размахом порождённых ими страхов и надежд мизерной. Это провал.

Промежуточное наблюдение. Общая черта всех названных соперников государства – их глобальный, во всяком случае транснациональный, трансграничный и экстратерриториальный характер. Что не случайно – ведь именно территориальность является субстантивным, специфическим признаком государства как политической формы[13]. Да, государство «почти истерически блюдёт собственные пределы», как в своё время с брюзгливым неудовольствием заметил Юрген Хабермас[14]. Но осуждающая интонация тут неуместна – ведь государство и возникало под лозунгом «imperator in regno suo»[15], путём и ценой отказа от универсалистских притязаний в обмен на полное и безусловное могущество в выгороженном, замкнутом сегменте пространства, как физического, так и символического. А оппонентами государства в осуществлении этой программы были как раз универсалистские, вселенские силы, в потенции претендовавшие на охват всей Ойкумены, – Империя и Церковь[16]. Они проиграли, государство выиграло. Поэтому неудивительно, что «память формы» побуждает государство блюсти… не просто собственные пределы, а собственный raison d’être. Он же raison d’état.

Что главным политическим эффектом пандемии COVID-19 стала ревитализация государства (в том же смысле – некоторым отдельным государствам крепко досталось, но форма per se укрепилась), было подмечено очень быстро[17]. Тут, конечно, немалую роль сыграла рациональная логика индивидуальных и коллективных акторов, направивших свои ожидания и требования на государство, – просто потому, что их больше некуда было направлять. Приписываемое Генри Киссинджеру bon mot: «Кому я должен звонить, чтобы поговорить с Европой?» до сих пор не утратило остроты, что не так давно (по меркам Киссинджера) подтвердил и он сам[18]. То же можно сказать и об ООН, ВОЗ и прочих «страшно далёких от народа» институциях. Государство как-то ближе.

Но различимы и более глубокие политические последствия пандемии. Самым зримым и ощутимым (и то, и другое – буквально) из них оказалась релегитимация границ – тех самых, вместо которых так долго, горячо и страстно призывали строить мосты. Причём не только границ межгосударственных, в Европе уже, казалось бы, почти стёртых, но и границ внутренних – ср. множественные выборочные закрытия отдельных регионов, провинций и городов, более того, определённых классов общественных пространств (музеев, театров, стадионов, ресторанов etc.), в результате чего термин «геттоизация» стал звучать актуально, термин «открытое общество» – издевательски, а что до обещанной уже, кажется, всеми конституциями свободы передвижения, то vae victis[19]. Так собственная природа государственной власти вновь явила себя – ведь дело было не в демаркации той или иной разделительной линии между агнцами и козлищами, а в самом праве государства отделять одних от других, проводить, оборонять и, главное, перекрывать любые границы, в том числе между публичной и частной жизнью (не забудем и о цифровых пропусках, и о принудительном тестировании, обсервации и изоляции).

Государство восстановило свою власть над физическим и символическим пространством, а уж через её посредство – над телами и душами людей, это пространство населяющих.

Просто потому, что изрядно подзабытое право государства на такую власть всё это время оставалось в его арсенале. Как регалия, палладиум и фетиш.

Нечто подобное, видимо, зрело и до пандемии – иначе трудно объяснить объявшую несколько лет назад некоторые государства (причём безразлично к тому, насколько либерально и демократически они управляются) иррациональную фобию «иностранного вмешательства» в электоральные и иные политические процессы, и впрямь напоминающую истерию. Вообще-то ещё недавно считалось, что государства для того и объединяются в «международное сообщество», чтобы влиять друг на друга, участвуя в общем движении к общему благу. Влиять прежде всего в плане продвижения ценностей, перечисленных, например, в принятой в 1948 г. «Всеобщей декларации прав человека» и в сотнях других документов. Именно с такой целью создавались, например, институты не только международного, но и просто иностранного наблюдения за выборами. С предельной ясностью эту установку за десять лет (и каких лет!) до «Всеобщей декларации…» сформулировал Ойген Розеншток-Хюсси: «Ни одно государство не является суверенным в моральном смысле слова»[20].

Далее, правда, следовало существенное уточнение: «В этом состоит различие между христианским и языческим государственным управлением»[21]. Что ж, есть ведь вполне убедительная точка зрения, согласно которой «обмирщение становится возможным в результате своеобразного… движения в пределах христианской культуры», именно и только её, в силу её собственных специфических свойств, одним из которых является как раз принципиальная допустимость секуляризации «не как частного, временного, существующего как бы по недосмотру и заблуждению, а как воспроизводящегося состояния»[22]. От этой печати происхождения из христианского взгляда на мир, человека и земную власть не может избавиться ни одно, даже сколь угодно глубоко секуляризованное государство Запада, равно как и любые их организованные ансамбли и альянсы. Бесполезно отрицать, что сюда же восходит генеалогия той же «Всеобщей декларации…» – на что ещё в период её подготовки критически, но безуспешно указывала Американская антропологическая ассоциация[23]. С другой стороны, то, что Розеншток-Хюсси слишком расплывчато называл язычеством, отнюдь не привнесено откуда-то извне. Оно тоже входит в состав внутренне противоречивой, противоборствующей внутри себя западной традиции, в которой в определённый исторический момент «законы государства приобретают независимость от любой содержательно существенной религиозной или правовой истинности и правильности и продолжают служить нормами распоряжений только в силу позитивной определённости принимаемых государством решений. Решает Auctoritas… non Veritas»[24]. Вспышка истерической, а подчас и маниакальной заботы государств об ограждении собственного суверенитета от любых, реальных и мнимых, внешних влияний – несомненный симптом того, что маятник государственного политического сознания (и подсознания), отклонившись в одну сторону, теперь качнулся в другую. Если не буквально языческую, то, во всяком случае, нехристианскую и даже отчасти контрхристианскую. Просто потому, что на этой стороне поклоняются другим богам. Пандемия только стимулировала и эксплицировала это обратное движение.

Впрочем, ещё менее очевидно, ещё более важно и способно возыметь значительные последствия другое. COVID-19 поставил перед человечеством вопрос жизни и смерти – не впервые, конечно, но с такой силой, с какой он не задавался давно. Во всяком случае, рассуждения о «беспрецедентно высоких уровнях экзистенциальной безопасности, достигнутых в современном передовом индустриальном обществе», на чём десятилетиями настаивал Рональд Инглхарт[25], и раньше сомнительные, теперь стали звучать как-то неприлично. Государства с большей или меньшей неохотой и уж точно без восторга, но приняли на себя – за отсутствием других кандидатов – ответственность за решение вопроса жизни и смерти. Тем самым государство как политическая форма вернулось к себе, в свой изначальный домен. Потому что именно власть над жизнью и смертью оно некогда присваивало и присвоило. Так оно и обрело свою силу и славу (или бесславие – как посмотреть).

Разумеется, с жизнью и смертью имеет дело любая политическая форма. В этом суть политического per se. Еще Никколо Макиавелли знал: «Война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого»[26]. О том же писал и Карл Шмитт (многократно и в основном заслуженно осуждённый, но не опровергнутый по существу), когда выводил политическое из «реальной возможности физического убийства»[27] и утверждал, что именно «благодаря этой власти над физической жизнью людей политическое сообщество возвышается над всякого иного рода сообществом или обществом»[28]. Оговорившись, что «дело отнюдь не обстоит таким образом, словно бы политическое бытие – это не что иное, как кровавая война, а всякое политическое действие – это действие военно-боевое»[29], Шмитт все же настаивал: «Война… есть всегда наличествующая предпосылка, которая уникальным образом определяет политическое мышление и действование и тем самым вызывает специфически политическое поведение»[30].

Но государство в ряду политических форм по этому параметру выделяется особым образом. Ведь Макс Вебер в своих рассуждениях о монополии на легитимное насилие (предельным результатом которого является как раз прекращение жизни и причинение смерти; но только предельным; обычно для поддержания отношений господства-подчинения достаточно менее радикальных насильственных действий, а чаще всего – присутствующей в фоновом режиме возможности их совершения) имел в виду не «политические союзы» вообще (то есть такие союзы, устойчивость и значимость которых «обеспечиваются применением или угрозой применения физического принуждения со стороны штаба управления»[31], а современное государство, modern state. «Именно в наше время отношение государства к насилию особенно интимно <…> для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие»[32] – этот удвоенный акцент на вполне определённой исторической констелляции, конечно, не случаен.

Вообще говоря, в эти области вступает любая политическая власть. В области всего того, что Эдвард Шилз называл «serious things», то есть вещами, обладающими «трансцендентной значимостью», «мыслимыми как фундаментальные, как определяющие человеческую участь в этом мире, в жизни и смерти»[33] – и не только через насильственное распоряжение последними (в другой работе Шилз, перечисляя «serious things», добавляет к жизни и смерти «справедливость» и «порядок»[34]). Это области максимального экзистенциального напряжения, в которых решаются проблемы истины, смысла, страдания и спасения. Это, выражаясь без обиняков, области сакрального: «Предельные, последние, окончательные (ultimate) вещи суть сакральные вещи»[35].

Что политическое и сакральное сопряжены не окказионально и акцидентально, а каузально и субстантивно – общее место, трюизм. Власть (по крайней мере подлинная власть) производит «институциональную харизму»[36]в исходном (и веберовском) смысле слова – «не как привлекательность для масс или изобретательное юродство, но как знак причастности к сути вещей»[37]. Именно поэтому она способна не только на обычные насильственные и/или перераспределительные операции (с этим-то вполне справляется и unum magnum latrocinium, «большая разбойничья шайка» по Августину Гиппонскому (О Граде Божием IV, 4)), но и на «конструирование и достижение такого осмысленного социального порядка, который был бы тесно связан… с областью сакрального»[38]. «Власть… пробуждает чувство сакрального. Сакральность властна по своей природе»[39]. «Земная власть, так же как и трансцендентная, может защищать и разить; может оборвать жизнь или продлить её… Она вовлекает в процессы не менее жизненно важные, чем те, которыми заправляют священнослужители и чародеи»[40].

Однако и в плане своих отношений с сакральным государство представляет собой нечто особенное, отличающее его от других политических форм. Государство присутствует на «рынках спасения»[41] с момента своего появления на исторической арене. Оно захватило огромную долю этих рынков в жёсткой конкурентной борьбе с уже упоминавшимися универсалистскими соперниками – Вселенской Церковью и Священной (sic!) Римской империей. Империя (а со временем – и произросшие от неё державы Габсбургов и Гогенцоллернов) была элиминирована. Церковь – нет, хотя усилий к тому прилагалось немало («врата ада не одолеют её» (Мф 16:18)). Однако в процессе своей консолидации государство очень многое переняло у Церкви – и не только юридические, административные, финансовые и т.п. техники[42], но, главное, претензию быть оператором рынка спасения. Причём таким, который совмещал бы на нём роли регулятора, генерального заказчика и генерального подрядчика, передающего отдельные сегменты этого рынка и/или виды услуг субподрядчикам, скромная роль которых теперь отводится традиционным «иерократическим союзам» (по Веберу). Это как минимум; как максимум государство и эту функцию берёт на себя непосредственно и исполняет ее монопольно.

Именно эта интенция со всей ясностью была обозначена Жан-Жаком Руссо в предпоследней главе трактата «Об общественном договоре»: «Кто смеет говорить: вне Церкви нет спасения, тот должен быть изгнан из Государства, если только Государство это не Церковь, и государь это не Первосвященник»[43]. Именно поэтому «все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризованные теологические понятия. Не только по своему историческому развитию… но и в их систематической структуре»[44]. «Историческое развитие» тут важнее «систематической структуры», на которой делал акцент сам Шмитт, – формальное сходство ещё можно было бы счесть случайным, но речь-то о подтверждаемом многочисленными фактами и тестами прямом генетическом родстве. Его же отмечал и, например, Луи Дюмон: «современное государство не преемственно по отношению к другим политическим формам: оно представляет собой превращённую Церковь»[45]. Параллельно конструируется и сообразная государственной политической форме модель коллективной и персональной идентичности, «в которой “последней” общностью будет государство, а не родственная группа, класс или конфессия. Точнее, государство должно стать всеми ими сразу»[46]. «Конфессия» по праву замыкает этот ряд – государство претендует быть не только высшим выражением и заместителем родовой близости и социально-экономической солидарности, но и объектом веры. И оно требует, чтобы вера в него была исповедана (confess). Может быть, с наибольшей силой сакральный аспект государства проявляется в его склонности требовать человеческих жертв и умении получать их – способом, выраженным в формуле «умереть за Родину», исследованной Эрнстом Канторовичем[47], и другими способами. «Именно у теологического дискурса были заимствованы модели идеализации нации и сакрализации государства, которые позволяют установить между гражданами связь, основанную на жертвенности, и наделить положения права признаками “истины” и “закона”»[48].

Конечно, спасение, предлагаемое и продвигаемое государством, отличается от церковного, христианского и вообще религиозного. Оно посюсторонне; оно остается таковым даже тогда, когда государство до некоторой степени преуспевает в вовлечении «мёртвых, живых и ещё не родившихся в единую общность судьбы» через пропаганду и насаждение «светской версии бессмертия»[49]. «Даже трансцендированное государство – а все они тщатся тем или иным способом трансцендировать сами себя – остается градом земным. Даже Левиафан остается смертным богом»[50]. Да, богом sui generis; и всё равно, ровно по Томасу Гоббсу, «смертным» (Левиафан II, XVII), то есть принадлежащим «миру сему»[51]. Однако на рынках спасения секуляризованных обществ – а секуляризация сама по себе их не упраздняет[52] – и этот товар вполне востребован.

Volens nolens принятая государствами на себя миссия спасения от COVID-19 мощно подталкивает их к возвращению в область сакрального, откуда некоторые из них (прежде всего большинство так называемых «развитых») почти удалились, смирившись с модным воззрением на себя как на не имеющие собственной воли и власти сервисные структуры. Но человечество оказалось атаковано невидимым злом, природа, происхождение и механизмы действия которого туманны. Наука не способна сказать по этому поводу почти ничего вразумительного и успокаивающего (во всяком случае, на понятном обывателю языке). Предлагаемые ею средства действуют не везде, не всегда и не на всех. Критерии разделения на тех, кому суждена жизнь, а кому – смерть, неизвестны.

Угроза экзистенциальна и иррациональна, спасение не гарантировано никому.

Отношение к этому злу закономерно делается вопросом веры, а не знания. Неверующие стигматизируются как «ковид-диссиденты» (термин религиозного происхождения). Диссиденты реагируют зеркально, уличая своих оппонентов в слепом доверии к любым сообщениям, исходящим от официальных инстанций (ср. едкое словцо «ковидобесие», имеющее те же коннотации). Государства, как и следовало ожидать, в основном выступают на стороне ортодоксального большинства, против еретиков и неверующих (редкие исключения, объясняющиеся индивидуальными особенностями психики отдельных глав государств – вроде президента Танзании Джона Магуфули, отрицавшего само существование коронавируса и в конце концов от него же и скончавшегося, – погоды не делают). Государственные меры отражения непостижимого зла, соответственно, также зачастую носят иррациональный характер (в разных странах разные – обязательное ношение перчаток, измерение температуры при входе в общественные места, комендантский час, обливание химическими жидкостями тротуаров и проезжих частей, домашняя изоляция пожилых, лечение гидроксихлорохином, переливание плазмы крови исцелившихся etc.).

Взыскуемое миллиардами человеческих существ спасение от зла является, конечно, не трансцендентным и духовным, а посюсторонним и телесным. Как и само зло. Такая сотериология тоже бывает: «Лишения, невзгоды и страдания побуждают индивида искать компенсации; он (или она) рассматривает блага спасения как то, что обещает избавить от несчастий, зла или телесных мук, в ближайшем или отдалённом будущем»[53]. Каков спрос, таково и предложение. Государства борются за спасение «голой жизни», по Джорджо Агамбену[54], потому что именно этого от них требуют и потому что ничего другого они предложить не могут. Но и эта борьба окрашивается в (квази)религиозные тона. Небрежение карантинными ограничениями и тем более прямое их отвержение квалифицируются как моральное преступление. Именно поэтому они караются государственными репрессиями – по всей строгости… даже не закона (эти ограничения сплошь и рядом не имеют под собой никакого правового основания), а почти никогда не объявляемого de jure, но вводимого de facto чрезвычайного положения[55]. Основная масса населения ропщет, но смиряется. Впрочем, отдельные фанатики добровольно включаются в сражения с еретиками, не дожидаясь вмешательства официальных властей (не единичны случаи спонтанного побиения разгневанными гражданами нарушителей масочного режима в общественном транспорте и магазинах). Одновременно государство без колебаний и стеснения навязывает свои представления о том, какое спасение по-настоящему важно здесь и сейчас, и тем, кто на этот счёт придерживается принципиально иного мнения – иерократическим союзам (и их лидерам, и их рядовым членам). Доступ в церкви, мечети, синагоги и храмы перекрывается, участие в ритуалах и таинствах, особенно коллективных, предельно затрудняется, сопротивление подавляется силой – от полицейских разгонов собраний и шествий ультраортодоксов (харедим) в Израиле до полицейского вторжения в Среднеуральский женский монастырь в России. И неудивительно – ведь постановка под сомнение права государства быть верховным оператором спасения, устанавливающим правила игры на этом рынке, делегитимирует его in toto и как мало что другое.

Как уже было замечено многими, политические эффекты пандемии подтверждают верность известного шмиттовского определения суверенитета: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»[56]. Любопытно, что сувереном не всегда оказывается тот, от кого это ожидается ex officio. Так, в России весной 2020 г. чрезвычайные антиковидные меры разрабатывались, вводились и внедрялись по всей стране не столько федеральными властями, сколько далеко вышедшим за пределы своих полномочий мэром Москвы Сергеем Собяниным, который взял на себя эту ответственность инициативным и явочным порядком – и тут же был назван некоторыми проницательными (или ехидными) наблюдателями именно «сувереном». Так же поступали многие губернаторы и мэры в США – в тот период, когда президент Дональд Трамп ещё исповедовал коронаскептицизм (впрочем, суверенитет в реалиях Соединённых Штатов весьма отличается и от российского, и от европейского). Но это частности. Что действительно существенно (и вспоминается незаслуженно редко), так это то, как, собственно, называется трактат Шмитта, открывающийся этим определением. Он называется «Политическая теология». Происходящие события разворачиваются именно в этом поле и должны интерпретироваться при помощи этого концептуального аппарата. К нему же близко примыкает и, например, сочетающая элементы антропологии, психологии и социологии «теория управления через страх смерти» (Terror Management Theory), разрабатывавшаяся ещё в 1980-е гг.[57], но сейчас обретающая второе дыхание – если применительно к коронавирусной пандемии это звучит не слишком цинично[58].

В жизни политических обществ снова становятся различимы не только понятия и модели, происходящие из «теологического дискурса», но и изоморфные им паттерны практического действия. Навскидку: государства направляют и перенаправляют потоки специфических «святых даров» (масок, кислорода, аппаратов ИВЛ, вакцин etc.), окормляя этими материальными носителями благодати жаждущую спасения паству. В особенно страдающих от зла регионах мира десантируются до зубов вооружённые теми же дарами и осенённые знаком красного креста отряды рыцарственных медиков. На глазах складывается новый светский культ праведников, мучеников и святых – врачей и санитаров из «красных зон» ковидных госпиталей. И проч., и проч. Распространённой реакцией на пандемию стали слова «мир никогда не будет прежним». Вовсе нет – таким он уже бывал, и не раз.

Просто человечество, особенно западное, подзабыло, что это такое – жить (и умирать) во время священной войны. Добро пожаловать в реальный мир.

Прежде чем перейти к выводам и осторожным прогнозам, стоит выдвинуть ещё одно предположение. Скорее всего, в том же фронтире между политическим и сакральным развернутся многие сражения другой войны, которую государство уже ведёт. Войны с очередным глобальным, транснациональным, трансграничным, экстратерриториальным противником – цифровыми платформами (любой их перечень открывают Microsoft, Google, Facebook и Twitter, но это только верхушка айсберга, неуклонно разрастающегося снизу), активность которых в этой нечётко демаркированной и слабо охраняемой зоне возрастает стремительно. Потому что в их modus operandi всё больше того, что трудно описать, не обращаясь к понятию сакрального.

Дальнейшие констатации местами утрированы, некоторые из них указывают на ещё не достигшие полного развития тенденции и интенции. Но всё это так или иначе имеет место и происходит прямо сейчас. Цифровые платформы повсюду и нигде – они стремительно утрачивают сколько-нибудь определённую пространственную локализацию и перемещаются в «облака» (sic!). Они вездесущи, всезнающи и всемогущи. При этом всё менее понятно, даже самим создателям самообучаемых нейросетей, как именно они работают, что происходит на их глубоких уровнях. Алгоритмы цифровых платформ, якобы (наверное, поначалу и вправду) нацеленные на максимальный учёт интересов, предпочтений, социальных связей, вкусов и ценностей конечных пользователей, на самом деле всё это – то есть в конечном счёте мышление, психику и душу – меняют и формируют, навязывая одни возможности и исключая другие. Как и было (пред)сказано Клайвом С. Льюисом в эссе «Человек отменяется»: «Мы станем рабами или марионетками того, кому отдали души». Они монополизируют целые сферы принятия решений – как, например, биржевые, банковские и инвестиционные роботы с их недоступным человеку быстродействием. И далеко не только экономических – цифровые платформы находятся на близких подступах к приобретению власти над жизнью и смертью. Активно обсуждается возможность передачи искусственным интеллектам боевых систем права на самостоятельное совершение необратимых, летальных выборов – не только о распознавании «своих» и «чужих» («друзей» и «врагов», строго по Шмитту), но и об уничтожении последних. Грубо говоря, машины готовы убивать людей – все технические условия созданы, сдерживающим фактором остаются только этические соображения. Ненадёжное препятствие; этика обычно уступает эффективности, а всё, что технически может быть реализовано, рано или поздно будет реализовано. Впрочем, устранение человека не обязательно подразумевает и требует именно физического насилия. Показательно, что именно цифровые платформы стали главной средой распространения и инструментом продвижения идеологии и практик «cancel culture», состоящей именно в стирании, уничтожении по возможности всех социальных проекций и следов личности, по тем или иным основаниям признанной негодной к дальнейшему пребыванию в цивилизации. Не просто цифрового двойника, а значительной, хотя и нетелесной, части самой личности, в огромной степени погружённой в цифровую вселенную и зависящей от происходящего в ней, – такими уж стали сейчас людские «жизненные миры», реальности, о множественности которых писал ещё Альфред Шюц[59]. Причём действия такого рода лишь в исключительных случаях доступны для оспаривания и апелляции – апеллировать не к кому, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Долгосрочный или вечный бан в социальных сетях весьма напоминает эвфемизм сталинской эпохи «десять лет без права переписки». Он означал смерть.

Функционирование цифровых платформ выглядит как власть, описывается как власть, воспринимается как власть – а значит, это власть.

Та самая шилзовская власть, которая «пробуждает чувство сакрального». И то самое шилзовское сакральное, которое «властно по своей природе». Тут нет ни грана мистики или конспирологии. То есть они вполне могут тут быть, но не обязательно – как нет их, например, в совершенно естественнонаучной, даже биологизаторской и при этом свободно оперирующей понятием сакрального «гипотезе сверхъестественного наказания» Доминика Джонсона[60], которая «описывает сверхъестественного агента в качестве сверхъестественного авторитета: т.е. агента, обладающего абсолютной властью, исполняющего карательные функции ради общего блага сообщества; агента, подчинение которому происходит не из-за прямого принуждения, а из рациональных (порой не осознаваемых) соображений <…> Авторитет может являться как позицией, так и персоной <…> сверхъестественный агент (=бог или Бог) – это an (или the) authority, в то время как его служитель, священник или мирской лидер, наделённый властью “свыше”, – это агент in authority, занимающий позицию лишь до тех пор, пока так угодно Всевышнему»[61]. Что в один прекрасный Судный день условный Skynet осознает себя и начнёт править миром и людьми, крайне маловероятно. Гораздо вероятнее, что он начнёт править миром и людьми, так и не осознав себя в человеческом смысле слова. Кажется, уже начинает.

Цифровое сакральное, о котором идёт речь, – это, по сути, то самое хорошо знакомое сакральное по Эмилю Дюркгейму. Чтобы убедиться в правомерности сопоставления, полезно перечитать знаменитые пассажи из «Элементарных форм религиозной жизни». Существенно не то, какому объекту в них приписываются свойства и качества сакрального (обществу в целом). Существенно то, каковы сами эти свойства и качества. Цифровое сакральное (далее «оно») ими очевидно обладает.

«Оно… для своих членов – как бог для тех, кто верит в него… бог – это прежде всего сущность, которую человек считает тем, что превосходит его в некоторых отношениях, и тем, от чего он зависит. Идёт ли речь о личности, наделённой сознанием… или только об абстрактной силе… в обоих случаях верующий ощущает себя обязанным придерживаться определённого образа действий, навязываемого ему природой священного начала, с которым он взаимодействует <…> [Оно] вызывает у нас чувство постоянной зависимости. Поскольку оно обладает специфической природой, отличающейся от нашей природы как природы индивидов, оно преследует цели, которые точно так же являются специфическими для него. Но так как… [оно] может достичь их только при нашем посредничестве, оно настоятельно требует нашей помощи. Оно требует, чтобы, забыв о собственных интересах, мы стали служить ему, и оно подвергает нас всевозможным ограничениям, лишениям и жертвам, без которых общественная жизнь была бы невозможной. Именно поэтому мы должны ежеминутно подчиняться правилам поведения и мышления, которые были созданы не нами и не нравятся нам и которые временами даже вступают в противоречие с нашими склонностями и самыми основными инстинктами <…> мы подчиняемся [его] требованиям… тогда, когда его образ… наделён такой силой, что автоматически обусловливает или подавляет действия вне зависимости от того, оцениваются ли их результаты как полезные или вредные <…> Представления, отражающие эти образы действия в каждом из нас, обладают такой интенсивностью, которой не может достичь одно частное сознание, так как они соединяют в себе силу бесчисленных индивидуальных представлений, служивших для формирования каждого из них… [Оно] говорит устами тех, кто утверждает их в нашем присутствии, именно [его] мы слышим, когда слушаем их, и голос всех имеет такое звучание, которым никогда не обладал голос одного человека. Та жёсткость, с которой [оно] реагирует… на попытки инакомыслия, помогает ему усилить свою власть за счёт демонстрации общих убеждений посредством этого всплеска рвения. Одним словом, когда нечто является объектом подобного состояния умов, представление о нём, которым обладает каждый индивид, перенимает силу действия от своих истоков и от тех условий, в которых оно было рождено, что осознают даже те, кто не подчиняется ему <…> Это не только власть, от которой мы зависим, это ещё и сила, в которой коренится наша собственная сила. Человек, повинующийся своему богу и поэтому верящий, что бог пребывает с ним, взаимодействует с миром уверенно, ощущая возрастание энергии <…> Коллективная сила не является полностью внешней по отношению к нам, она движет нас не только извне. Так как [оно] может существовать только в индивидуальных сознаниях и только через них, эта сила должна проникать в нас и организоваться в нас, становясь неотъемлемой частью нашего существа, тем самым возвышая и возвеличивая его»[62]. Однако пора остановиться; на самом деле можно было бы цитировать целыми страницами, вполне корректно перелагая классические описания социологических эффектов взаимодействия с сакральным на modus vivendi и operandi современных человеческих существ в мире цифровых платформ и социальных сетей.

Обретая власть и превращаясь ipso facto в политический фактор, цифровые платформы всё чаще соприкасаются с государствами. В местах их соприкосновения искрит. Это знают в Китае, отгородившем своё цифровое пространство «Великим китайским файрволлом» и не без успеха наполнившем внутренность этого укреплённого периметра собственными аналогами глобальных платформ (но несогласные с обеих сторон границы всё равно проделывают в нём лазейки). Это знают в России, которая ведёт с глобальными платформами вялые пограничные бои – блокируя одни ресурсы, замедляя другие и пытаясь всеми правдами и неправдами завлечь под национальную юрисдикцию их серверы персональных данных и официальные представительства. То есть «цифровой суверенитет» тут строится по тем же лекалам, что и суверенитет территориальный, – с сомнительными результатами, тем более что с созданием альтернативных сервисов дело обстоит, за редкими исключениями вроде Yandex, довольно плохо. Это знают в США, где настоящий террор, развязанный ключевыми цифровыми платформами против Трампа и трампистов, скорее всего, в существенной степени повлиял на итоги президентских выборов. Это знают и, например, в Австралии, конфликт государственных властей которой с Google и Facebook[63] вроде бы поутих, но окончательный исход его ещё неизвестен. Скорее всего, со временем об этом узнают везде.

Конечно, пока такие стычки в высокой степени направляются и управляются элитами – как политическими, так и цифровыми. Государства развертывают свои системы мониторинга, контроля и манипуляции человеческим поведением, негосударственные цифровые платформы – свои. Стороны обзывают друг друга «Большими братьями» и обмениваются симметричными попрёками в покушениях на свободу. Из недавних примеров см., с одной стороны, заявление президента Microsoft Брэда Смита: «Мне постоянно вспоминаются уроки Джорджа Оруэлла из его книги “1984”. На самом деле эта история была о правительстве, которое всегда могло видеть и слышать всё, что делают и говорят все. Этого не произошло в 1984 году, но, если мы не будем осторожны, это может случиться в 2024»[64]; с другой стороны, судебный процесс, возбуждённый властями штата Аризона против Google, в ходе которого высказываются ровно такие же обвинения[65].

Что по существу речь идёт об обострившейся конкуренции за власть над сознанием, подсознанием, действиями и лояльностью рядовых граждан/пользователей, а не об избавлении их от такой власти (с чего бы?), вполне очевидно. Настоящая проблема в другом. В том, что элиты – и лидеры государств, и собственники и топ-менеджеры цифровых платформ – будут управлять дальнейшим развитием ситуации не в большей степени, чем управляли побочными эффектами и непреднамеренными последствиями крестовых походов их инициаторы. Участники священной войны ведут себя непредсказуемо, и дело не только в эксцессах исполнителей среднего звена вроде атаки на Константинополь или спонтанных массовых психозах вроде «крестового похода детей» (хотя и то, и другое вполне вероятно и даже неизбежно). А в том ещё дело, что в современной священной войне – между сакральным политическим и цифровым сакральным – будет участвовать и ещё один класс акторов – «искусственные агенты, то есть созданные людьми технические устройства и программные средства, которые способны целенаправленно действовать и самостоятельно принимать решения»[66].

Таким образом, ход событий возвращает государствам сакральный статус и роль операторов спасения (пропорция push и pull в каждой отдельной ситуации индивидуальна и менее важна, чем общий тренд). Происходить это может по-разному и с разной эффективностью – притом что именно эффективность, убедительность вхождения в такую роль во всевозрастающей степени станет определять государственную конкурентоспособность.

Существенную фору получат те государства, в которых устойчивые модели сопряжения политического и сакрального уже выработаны и находятся в арсенале средств легитимации (хотя, возможно, и несколько заржавели от долгого неупотребления). Прежде всего те, где такая модель описывается понятием «гражданская религия» – «форма сакрализации коллективного политического целого, не идентифицирующаяся с какой-либо политической идеологией или политическим движением, утверждающая отделение Церкви от государства… соседствующая с традиционными религиозными институтами, не отождествляясь с каким-либо из вероисповеданий, а представляя себя как общегражданский символ веры… Она признаёт широкую индивидуальную автономию по отношению к освящаемому ею сообществу и в основном поощряет достижение спонтанного консенсуса в соблюдении заповедей публичной этики и коллективного служения (liturgy)»[67]. Это в первую очередь США[68] и Израиль[69]; но в том же ряду называют, например, Австралию[70], Чили[71] и некоторые другие страны[72].

Свою фору получат и те государства, где практикуется модель «политической религии» – «исключающей и интегристской сакрализации политики. Она отказывается от сосуществования с иными политическими идеологиями и движениями, отрицает автономию индивида по отношению к коллективу, предписывает обязательное повиновение своим заповедям и участие в своём политическом культе, а также освящает насилие… Она враждебно относится к традиционным институционализированным религиям, стремясь либо уничтожить их, либо установить с ними отношения симбиотического сосуществования – в том смысле, что политическая религия пытается инкорпорировать религию традиционную в свою собственную систему верований и мифов, отводя ей подчинённую или вспомогательную роль»[73]. В самом деле: в Северной Корее и Туркменистане нет не только глобальных цифровых платформ, но и – по официальным данным – COVID-19. Вообще. То есть предлагается верить, что мощь этих наглухо задраенных государств и прочность их границ оказались достаточно велики для того, чтобы не пропускать на собственную территорию даже неклеточные патогены диаметром 100–150 нанометров. Что ж, вера творит чудеса.

Впрочем, в чистом виде и гражданские, и политические религии встречаются редко, а завести их с нуля и на заказ – задача непростая. Поэтому не имеющие такой форы государства, стремясь усилить свою связь с сакральным (и, соответственно, конкурентоспособность), будут вынуждены экспериментировать, различным образом комбинируя элементы гражданских и политических религий, пытаясь учредить нечто среднее между этими крайностями и плодя всевозможные гибриды неизвестной a priori жизнеспособности. Собственно, это уже происходит – в Венгрии под управлением Виктора Орбана, в Польше под управлением «Права и Справедливости», в Турции под управлением Реджепа Эрдогана, в России под управлением Владимира Путина[74]… В том же контексте стоит рассматривать и инициированный Петро Порошенко украинский проект церковной автокефалии – буксующий, но не закрытый. Происходят и более удивительные вещи: см., например, высказывания Эмманюэля Макрона, каких меньше всего можно было бы ожидать от президента Франции – родины Просвещения, культа Разума и лаицизма, то есть одной из радикальнейших версий принципа светскости государства. «Политика – это мистика»; «Я всегда признавал (в политике. – С.К.) измерение вертикальности, трансцендентности»; более того, «Христово измерение, я не отрицаю его; я не претендую на него»[75]; ещё более того, «связь между Церковью и Государством повреждена, и мы должны её восстановить»[76].

Всё это – только начало. Во всяком случае, не видно никаких факторов и акторов, способных обратить вспять процессы (ре)политизации сакрального и (ре)сакрализации политического.

Потому что это один и тот же процесс – поток, захватывающий и несущий все современные государства, хотя и с разной силой и скоростью. «Оказавшись на стремнине быстрой реки, мы упрямо не спускаем глаз с тех нескольких развалин, что ещё видны на берегу, тогда как поток увлекает нас к той бездне, что находится у нас за спиной»[77]. Развалины – остатки секулярного мира. Бездна – мир постсекулярный, во многих отношениях отличный от досекулярного, но в главном с ним схожий. Тут политическое и сакральное вновь будут пронизывать друг друга, оборачиваться друг другом, совместно определяя участь ищущих спасения человеческих существ. В том числе и прежде всего – их жизнь и смерть.

--

СНОСКИ

[1] «Да будет благо народа высшим законом». Salus – не только «благо», как это обычно принято переводить, но и «безопасность», «здоровье», «спасение». Кажется, первым обратил внимание на широту семантического поля этого слова и всей формулы – применительно к актуальной ситуации – Александр Ф. Филиппов.

[2] L asswell H.D., Kaplan A. Power and Society: A Framework for Political Inquiry. New Haven, L.: Yale Univ. Press, 1950. P. XIV.

[3] Каспэ С.И. Политическая форма и политическое зло. М.: Школа гражданского просвещения, 2016. С. 16–17.

[4] См., например: Кревельд ван М. Расцвет и упадок государства. М.: ИРИСЭН, 2006. 544 с.; Aronowitz S., Bratsis P. (Eds.). Paradigm Lost: State Theory Reconsidered. Minneapolis: Univ. of Minnesota Press, 2002. 328 p.; Spruyt H. The Origins, Development, and Possible Decline of the Modern State // Annual Review of Political Science. 2002. Vol. 5. P. 127–149.

[5] Каспэ С.И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. М.: Московская школа политических исследований, 2007. С. 267; см. также: Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004. 440 с.; Lundestad G. The United States and Western Europe Since 1945. From Empire by Invitation to Transatlantic Drift. Oxford: Oxford Univ. Press, 2003. 352 p.; Ferguson N. Colossus: The Rise and Fall of the American Empire. N.Y.: Penguin Books, 2004. 393 p.

[6] Tilly C. How Empires End. In: K. Barkey, M. von Hagen von (Eds.). After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building. N.Y., L.: Westview Press, 1997. P. 1–11.

[7] Melville A., Polunin Yu., Ilyin M., Mironyuk M., Timofeev I., Meleshkina E., Vaslavskiy Y. Political Atlas of the Modern World. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010. P. 7.

[8] См.: Кузнецов В.А. ИГ – альтернативная государственность? Чем объясняется притягательность радикалов для жителей арабского Востока // Россия в глобальной политике. 2015. № 5. С. 8–17; Каспэ С.И. Чем торгует Левиафан? Критерии оценки конкурентоспособности государств на рынках спасения // Полития. 2018. № 3. С. 18; Голунов С.В. Террористический «халифат» как квазигосударство: проблема концептуализации // Полития. 2020. № 2. С. 87–103.

[9] Wolin S. Politics and Vision: Continuity and Innovation in Western Political Thought. Princeton, Oxford: Princeton Univ. Press, 2004. P. 559–560.

[10] McConnell: Corporations Shouldn’t Fall for Absurd Disinformation on Voting Laws // Mitch McConnell. Republican Leader. 04.05.2021. URL: https://www.republicanleader.senate.gov/newsroom/press-releases/mcconnell-corporations-shouldnt-fall-for-absurd-disinformation-on-voting-laws (дата обращения: 15.09.2021).

[11] Armus T. McConnell says companies should stay out of politics — unless they’re donating money // The Washington Post. 07.04.2021. URL: https://www.washingtonpost.com/nation/2021/04/07/mitch-mcconnell-georgia-citizens-united/ (дата обращения: 15.09.2021).

[12] Heater D. World Citizenship and Government: Cosmopolitan Ideas in the History of Western Political Thought. N.Y.: St. Martin’s Press, 1996. 259 p.; Wendt A. Why a World State is Inevitable // European Journal of International Relations. 2003. Vol. 9. № 4. P. 491–542; Etzioni A. From Empire to Community: A New Approach to International Relations. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2004. 272 p.; McClintock J. The Uniting of Nations: An Essay on Global Governance. Brussels: Peter Lang, 2010. 349 p.

[13] Tilly C. Reflections on the History of European State-making. In: C. Tilly (Ed.) The Formation of National States in Western Europe. Princeton: Princeton Univ. Press, 1975. P. 27; Opello W.C., Rosow J.S. The Nation-State and Global Order: A Historical Introduction to Contemporary Politics. Boulder: Lynne Rienner Publishers, 1999. P. 37; Badie B. Inventions et réinventions de l’Etat. In: D. Colas, C. Emeri (Eds.). Droit, institutions et systémes politiques. Mélanges en hommage à M.Duverger. P.: P.U.F., 1987. P. 495–504; Badie B. La fin des territoires: essai sur le désordre international et sur l’utilité du respect. P.: Fayard, 1995. 278 p.

[14] Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 377.

[15] Kantorowicz E. The King’s Two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology. Princeton: Princeton Univ. Press, 1997. P. 49–66; Скиннер К. Истоки современной политической мысли. Т. 1. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. С. 35–36.

[16] См. подробнее: Каспэ С.И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. М.: Московская школа политических исследований, 2007. C. 120–154.

[17] Caron J.-F. A Sketch of the World After the COVID-19 Crisis: Essays on Political Authority, The Future of Globalization, and the Rise of China. Palgrave Macmillan, 2020. 56 p.; Delanty J. (Ed.) Pandemics, Politics, and Society: Critical Perspectives on the Covid-19 Crisis. Berlin, Boston: de Gruyter, 2021. 190 p.; см. также журнал «Россия в глобальной политике», №№ 3 и 5 за 2020 год, почти полностью посвященные этому эффекту.

[18] Sobczyk M. Kissinger Still Lacks a Number to Call Europe // The Wall Street Journal. 27.06.2012. URL: https://www.wsj.com/articles/BL-NEB-5698 (дата обращения: 15.09.2021).

[19] Более широко о территориальном аспекте пандемии см.: The Territorial Impact of COVID-19: Managing the Crisis across Levels of Government // OECD. 10.11.2020. URL: https://read.oecd-ilibrary.org/view/?ref=128_128287-5agkkojaaa&title=The-territorial-impact-of-covid-19-managing-the-crisis-across-levels-of-government (дата обращения: 15.09.2021).

[20] Розеншток-Хюсси О. Великие революции. Автобиография западного человека. М.: Библейско-богословский Институт св. апостола Андрея, 2002. С. 336.

[21] Ibid.

[22] Салмин А.М. Современная демократия: очерки становления и развития. М.: Форум, 2009. С. 155–156.

[23] Statement on Human Rights // American Anthropologist. 1947. Vol. 4. № 49. P. 539–543; любопытные подробности см.: Engle K. From Skepticism to Embrace: Human Rights and the American Anthropological Association // Human Rights Quarterly. 2001. Vol. 23. P. 536–560.

[24] Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: Владимир Даль, 2006. С. 169.

[25] Инглхарт Р. Постмодерн: меняющиеся ценности и изменяющиеся общества // Полис. 1997. № 4. С. 20.

[26] Макиавелли Н. Государь. М.: Планета, 1990. С. 43. Более точный перевод: «Война – вот подлинное искусство того, кто правит» (Machiavelli N. The Prince. L.: J.M. Dent and Sons, 1908. P. 117).

[27] Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 43.

[28] Ibid. P. 51.

[29] Ibid. P. 43.

[30] Ibid.

[31] Вебер М. Хозяйство и общество: Очерки понимающей социологии. Т. 1: Социология. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2016. С. 110.

[32] Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 645.

[33] Shils E. Center and Periphery: An Idea and its Career, 1935–1987. In: L. Greenfeld, M. Martin (Eds.). Center: Ideas and Institutions. Chicago, L.: The Univ. of Chicago Press, 1988. P. 251.

[34] Shils E. Order of Learning: Essays on the Contemporary University. New Brunswick, L.: Transaction Publishers, 1997. P. 171.

[35] Shils E. Center and Periphery: Essays in Macrosociology. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1975. P. 154.

[36] Ibid. P. 266.

[37] Geertz C. Centers, Kings and Charisma: Reflections on the Symbolics of Power. In: J. Ben-David, T.N. Clarke (Eds.). Culture and its Creators: Essays in Honor of Edward Shils. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1977. P. 151.

[38] Eisenstadt S.N. Transcendental Vision, Center Formation, and the Role of Intellectuals. In: L. Greenfeld, M. Martin (Eds.). Center: Ideas and Institutions. Chicago, L.: The Univ. of Chicago Press, 1988. P. 96.

[39] Shils E. Center and Periphery: Essays in Macrosociology. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1975. P. 5.

[40] Ibid. P. 264.

[41] Формулировка, логично дедуцируемая из исследовательского языка теорий рационального выбора, охотно оперирующего понятиями «religious markets» и «salvation goods» – см., например: Young L.A. (Ed.) Rational Choice Theory and Religion: Summary and Assessment. New York: Routledge, 1997. 256 p.; Jelen T.G. (Ed.) Sacred Markets, Sacred Canopies: Essays on Religious Markets and Religious Pluralism. Lanham: Rowman and Littlefield, 2002. 224 p.; Stolz J. (Ed.) Salvation Goods and Religious Markets: Theory and Applications. Bern, N.Y.: Peter Lang, 2008. 287 p.

[42] См.: Берман Г. Западная традиция права: эпоха формирования. М.: Изд-во МГУ: Изд. группа Инфра-М – Норма, 1998. С. 93–123, 165–245.

[43] Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права // Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. М.: ТЕРРА–Книжный клуб, КАНОН–Пресс–Ц, 2000. С. 322.

[44] Шмитт К. Политическая теология // Шмитт К. Политическая теология: Сборник. М.: КАНОН-Пресс-Ц, 2000. С. 67.

[45] Dumont L. A Modified View of Our Origins: The Christian Beginnings of Modern Individualism. In: M. Carrithers, S. Collins, S. Lukes (Eds.). The Category of the Person: Anthropology, Philosophy, History. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. P. 112.

[46] Balibar E. Nation, cité, empire (La problème de la forme politique bourgeoise). In: E. Balibar (Ed.) Les frontières de la democratie. P.: La Decouverte, 1992. P. 157.

[47] Kantorowicz E. Pro Patria Mori in Medieval Political Thought // The American Historical Review. 1951. Vol. 56. № 3. P. 472–492.

[48] Балибар Э. Нация как форма: история и идеология. В кн.: Э. Балибар, И. Валлерстайн (ред.). Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, Ecce homo, 2003. С. 112.

[49] Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004. С. 261.

[50] Каспэ С.И. Чем торгует Левиафан? Критерии оценки конкурентоспособности государств на рынках спасения // Полития. 2018. No. 3. С. 11.

[51] О трансцендировании государства см. подробнее Каспэ С.И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. М.: Московская школа политических исследований, 2007. С. 155–202.

[52] Koenker E.B. Secular Salvations: The Rites and Symbols of Political Religions. Philadelphia: Fortress Press, 1965. 220 p.; Bacon H., Dossett W., Knowles S. (Eds.). Alternative Salvations: Engaging the Sacred and the Secular. L.: Bloomsbury, 2015. 256 p.

[53] Stolz J. Salvation Goods and Religious Markets: Integrating Rational Choice and Weberian Perspectives. In: Stolz J. (Ed.). Salvation Goods and Religious Markets: Theory and Applications. Bern, N.Y.: Peter Lang, 2008. P. 61.

[54] Cм.: Чэндлер Д. Биополитика и подъём «антропоцентрического авторитаризма» // Россия в глобальной политике. 2020. Т. 18. № 3. С. 155–162.

[55] Cм.: Филиппов А.Ф. Нормальность и ненормальность чрезвычайного // Россия в глобальной политике. 2020. Т. 18. № 3. С. 144–147; Филиппов А.Ф. «Привычные способы различения чистого и нечистого, опасного и безопасного перестают работать…» // Research Arts. 25.03.2021. URL: http://researcharts.ru/filippov-self-isolation (дата обращения: 19.09.2021).

[56] Шмитт К. Политическая теология. В кн.: Шмитт К. (ред.). Политическая теология: Сборник. М.: КАНОН-Пресс-Ц, 2000. С. 15.

[57] Greenberg J., Pyszczynski T., Solomon S. The Causes and Consequences of a Need for Self-Esteem: A Terror Management Theory. In: R.F. Baumeister (Ed.). Public Self and Private Self. N.Y.: Springer, 1986. P. 189–212; Routledge C., Vess M. (Eds.). Handbook of Terror Management Theory. Elsevier Academic Press, 2019. 648 p.

[58] Pyszczynski T., Lockett M., Greenberg J., Solomon S. Terror Management Theory and the COVID-19 Pandemic // Journal of Humanistic Psychology. 2021. Vol. 2. №. 61. P. 173–189; Пареньков Д.А., Петров К.Е. Коронавирус и политика: запросы и ценности в эпоху пандемии // Международная аналитика. 2020. Т. 11. № 2. С. 109–121.

[59] Шюц А. О множественности реальностей // Социологическое обозрение. 2003. Т. 3. № 2. С. 3–34.

[60] Johnson D., Krüger O. The Good of Wrath: Supernatural Punishment and the Evolution of Cooperation // Political Theology. 2004. Vol. 5. № 2. P. 159–176; Johnson D. God’s Punishment and Public Goods: A Test of the Supernatural Punishment Hypothesis in 186 World Cultures // Human Nature. 2005. Vol. 16. № 4. P. 410–446; Johnson D. God Is Watching You: How the Fear of God Makes Us Human. N.Y.: Oxford Univ. Press, 2015. 304 p.; Johnson D. Hand of the Gods in Human Civilization // Nature. 2016. Vol. 530. № 7590. P. 285–287; см. также: Фокин К.В. Гипотеза сверхъестественного наказания: Критический обзор // Полития. 2019. № 1. С. 60–80.

[61] Фокин К.В. Опыт изучения власти на интерфейсе политического и биологического // МЕТОД. 2020. Вып. 10. С. 203.

[62] Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. С. 353–358.

[63] Cherney M. Google Escalates Dispute with Australia by Threatening Search Shutdown // The Wall Street Journal. 22.01.2021. URL: https://www.wsj.com/articles/google-escalates-dispute-with-australia-by-threatening-search-shutdown-11611298523 (дата обращения: 19.09.2021).

[64] Microsoft president: Orwell’s 1984 could happen in 2024 // BBC. 27.05.2021. URL: https://www.bbc.com/news/technology-57122120 (дата обращения: 19.09.2021).

[65] Macdonald-Evoy J. Newly unredacted documents show Google shared location with other apps and more // The Arizona Mirror. 20.09.2021. URL: https://www.azmirror.com/2021/05/24/newly-unredacted-documents-show-google-shared-location-with-other-apps-and-more/ (дата обращения: 19.09.2021). Показательно содержащееся в этой сводке последних событий в процессе определение Google как «технологического бегемота». Как известно, в средневековой демонологии Бегемот – один из ближайших прислужников Сатаны.

[66] Томильцева Д.А., Железнов А.С. Неизбежный Третий: этико-политические аспекты взаимодействий с искусственными агентами // Полития. 2020. №. 4. С. 90; см. также: Knight W. Facebook, Google, Twitter Aren’t Prepared for Presidential Deepfakes // MIT Technology Review. 06.08.2019. URL: https://www.technologyreview.com/2019/08/06/639/facebook-google-twitter-arent-prepared-for-presidential-deepfakes/ (дата обращения: 19.09.2021); Vaccari C., Chadwick A. Deepfakes and Disinformation: Exploring the Impact of Synthetic Political Video on Deception, Uncertainty, and Trust in News // Social Media + Society. 2020. Vol. 6. № 1. P. 1–13.

[67] Gentile E. Political Religion: A Concept and its Critics – A Critical Survey // Totalitarian Movements and Political Religions. 2005. Vol. 6. № 1. P. 30.

[68] Bellah R.N. Civil Religion in America // Daedalus. 1967. Vol. 96. № 1. P. 1–21; Crook T. Civil Religion and the History of Democratic Modernity: Probing the Limits of the Sacred and the Secular // Religion Compass. 2010. Vol. 4. № 6. P. 376–387; Gardella P. American Civil Religion: What Americans Hold Sacred. N.Y.: Oxford Univ. Press, 2014. 384 p.

[69] Liebman C.S., Don-Yihya E. Civil Religion in Israel: Traditional Judaism and Political Culture in the Jewish State. Berkeley, Los Angeles, L.: Univ. of California Press, 1983. 270 p.; Lewin E. The Clash of Civil Religions: A Paradigm for Understanding Israeli Politics // Jewish Political Studies Review. 2013. Vol. 25. № 1/2. P. 72–92; Don-Yeihya E. Changes and Developments in Israeli Civil Religion: 1982–2017 // Israel Studies. 2018. Vol. 23. № 3. P. 189–196.

[70] Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004. С. 215–216; Gladwin M. Anzac Day’s Religious Custodians. In: T. Frame (Ed.). Anzac Day Then and Now. Sydney: New South Press, 2016. P. 90–111.

[71] Cristi M. From Civil to Political Religion: The Intersection of Culture, Religion and Politics. Waterloo: Wilfrid Laurier Univ. Press, 2001. P. 165–186.

[72] Помимо уже ставшего классическим труда Эмилио Джентиле (Джентиле Э. Политические религии. СПб: Владимир Даль, 2021. 400 с.), см. обзоры: Cristi M., Dawson L.L. Civil Religion in America and in Global Context. In: J.A. Beckford, N.J. Demerath (Eds.). The SAGE Handbook of the Sociology of Religion. Los Angeles: SAGE Publications, 2007. P. 267–292; Hvithamar A., Warburg M., Jacobsen B.A. (Eds.). Holy Nations and Global Identities: Civil Religion, Nationalism, and Globalisation. Leiden, Boston: Brill, 2009. 281 p.

[73] Gentile E. Political Religion: A Concept and its Critics – A Critical Survey // Totalitarian Movements and Political Religions. 2005. Vol. 6. № 1. P. 30.

[74] См.: Каспэ С.И. Заговор молчания: сопряжения сакрального и политического в дискурсивных практиках современной России // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 2. С. 9–38.

[75] См. подборку и экспертный анализ в Malzac M. Emmanuel Macron, un pragmatique aux allures de télévangéliste // La Croix. 09.05.2017. URL: https://www.la-croix.com/Religion/Catholicisme/France/Emmanuel-Macron-pragmatique-allures-televangeliste-2017-05-09-1200845692 (дата обращения: 19.09.2021).

[76] Discours du Président de la République, Emmanuel Macron, à la Conférence des évêques de France au Collège des Bernardins // Elysee.fr. 09.04.2018. URL: https://www.elysee.fr/emmanuel-macron/2018/04/09/discours-du-president-de-la-republique-emmanuel-macron-a-la-conference-des-eveques-de-france-au-college-des-bernardins (дата обращения: 19.09.2021).

[77] Токвиль де А. Демократия в Америке. М.: Весь мир, 2000. С. 30.

Весь мир. ЦФО > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука. СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 10 января 2022 > № 4046497 Святослав Каспэ

Великобритания > СМИ, ИТ. Образование, наука > ria.ru, 27 ноября 2021 > № 3936010 Крис Уитакер

Крис Уитакер: абсолютно уверен, что писательство спасло мою жизнь

Британский писатель Крис Уитакер – настоящее событие в мире современной литературы. Его новый роман "Мы начинаем в конце" получил награду "Золотой кинжал" и вошел в шорт-листы литературных премий Gold и Steel Dagger Awards, Theakston's Crime Novel of the Year в 2021 году. Газета New York Times признала произведение бестселлером, а Guardian, Daily Express и The Mirror – "лучшим триллером 2020 года". РИА Новости поговорили с автором книги о ее создании, готовящейся экранизации и литературном процессе в целом.

– Крис, ваша книга "Мы начинаем в конце" (издательство INSPIRIA) стала победителем премии Gold Dagger за лучший криминальный роман. Давайте перенесемся в тот момент, когда вы узнали об этом, что вы почувствовали?

– Настоящий шок! Мой роман был номинирован вместе с книгами авторов, которые были и остаются моими кумирами, я был счастлив просто оказаться с ними в одном списке. Я даже не подготовил речь, потому что был уверен, что она мне не понадобится, так что, когда назвали мое имя, я был буквально оглушен и совершенно забыл поблагодарить жену за ее безусловную поддержку, которую она впоследствии решила мне больше не оказывать.

– Герой вашего нового романа – преступник, вернувшийся в родной город. Чем его жизнь интересна для вас? О чем должен задуматься читатель, узнав о непростой жизни главного героя? Для читателей из России и стран СНГ книга уже доступна на книжном сервисе "ЛитРес".

– Я хотел исследовать тему прощения – прощения, которое мы получаем от людей, которых ранили, и даже в большей степени от самих себя. Я думаю, что чем больше времени мы проводим с человеком, тем сложнее нам отнести его к какой-то категории. Мы не можем просто назвать его хорошим или плохим. Большинство людей в определенные периоды жизни могут быть одновременно и хорошими, и плохими. В случае с моим персонажем его "плохая сторона" отбрасывает такую длинную и темную тень, что он не в силах видеть ничего за ее пределами. Я думаю, что главный посыл, который читатель получает, глядя на такого героя: люди больше, чем их самые плохие поступки, не только они определяют нас.

– Оглядываясь назад, как бы вы описали сам процесс написания "Мы начинаем в конце"? Был ли он с самого начала легким и гладким, не требующим особых усилий, или, наоборот, у вас были моменты сомнений?

– Это можно назвать катарсисом. Я писал этот роман почти двадцать лет, садясь за него в те времена, когда жизнь делала крутые повороты, рукопись стала для меня своего рода терапией. В этом смысле процесс создания книги был не из легких. Но знаете, я иногда думаю, что писать книги должно быть тяжелым делом, ведь читатели тратят на них заработанные тяжелым трудом деньги.

Мои отношения с текстами граничат с одержимостью: я могу проснуться ночью, чтобы переписать предложение. Я потратил не меньше года, продумывая и переписывая диалог между главным героем и Дачесс, и почти месяц просидел над одной из заключительных глав.

Я отдал этому роману всего себя и не раз думал о том, чтобы бросить или начать писать что-нибудь другое, что-нибудь менее личное. Но теперь, когда мне приходят отзывы от читателей, я очень рад, что преодолел сомнения и закончил текст.

– Студия 20th Television собирается снимать сериал по книге "Мы начинаем в конце". Планируете ли вы принимать участие в разработке сценария и съемках?

– Да, я совсем недавно встретился со сценаристом проекта. Это очень талантливая девушка, и когда она рассказала мне, как видит эту историю на экране, у меня возникло чувство, будто сбылась моя заветная мечта. Команда "Диснея" подошла к созданию фильма с энтузиазмом, и они с самого начала вовлекли меня в процесс. Мне очень повезло как писателю.

– Вы начали писать после того, как пережили сложную ситуацию в жизни. Как писательство помогло вам справиться с травмой?

– Оно помогло мне во всех возможных смыслах. Мне было всего девятнадцать, когда меня ограбили и пырнули ножом, и я оказался совершенно не готов к психологической травме, которая пришла вместе с физической. Какое-то время после я думал о самоубийстве, и только через уход от собственной жизни и погружение в чужую я сумел вернуть контроль над своими чувствами. Я проецировал свои сложности на главную героиню. Если я сталкивался с трудностями, то она тонула в них. Если я ощущал злость, то она горела от гнева. Она стала для меня почти реальной, я сверялся с ней постоянно на протяжении почти двух десятилетий, ее история развивалась параллельно с моей. Эта книга спасла мою жизнь, в этом я абсолютно уверен.

– Чтобы написать свой дебютный роман "Высокие дубы", вы на время переехали из Великобритании в Испанию. Почему именно там вы нашли свой источник вдохновения?

– Я думаю, это решение было продиктовано не столько вдохновением, сколько эскапизмом. Я провел почти десять лет, работая в большом городе, и я ощущал, что мне нужно сменить обстановку, чтобы освободить воображение. Ко всему прочему я отказался от хорошо оплачиваемой работы, и за одну ночь наши жизни бесповоротно изменились. У нас больше не было дохода, моя жена ждала ребенка, так что мы оказались в очень уязвимом положении. Мы оставили нашу милую квартиру, машину и урезали расходы – все это для того, чтобы я мог спокойно писать. Оглядываясь на это время сейчас, я думаю, что мы тогда были слегка не в себе.

– Роман "Мы начинаем в конце" получил широкое признание, он отмечен в качестве лучшего триллера 2020 года многими изданиями, такими как Guardian, Daily Express, The Mirror. Тем не менее что, по-вашему, является настоящей наградой для писателя?

– Их так много. Начиная с момента, когда редактор первый раз берет в руки рукопись, и заканчивая первыми отзывами читателей, в создании книги принимают участие так много талантливых людей, и каждый этап работы – это своего рода награда. Мне очень повезло с отзывами в прессе и премиями, и я ценю их все, но для меня главное удовлетворение и радость не в них. Они приходят, когда я сижу один у себя в кабинете и понимаю, что выложился целиком, что мне больше не хочется внести в текст ни единой правки, и годы бессонных ночей, когда я напряженно думал о героях и сюжете, прошли не напрасно. Именно в этот момент приходит осознание, что сделал все возможное для истории и, соответственно, для читателей. Это моя главная награда.

– Работаете ли вы сейчас над новым произведением? Есть ли у вас творческие планы, которыми вы можете поделиться уже сейчас?

– Я пишу новую книгу прямо сейчас. Пока она состоит из черновиков, но это будет увлекательная история о любви и потере длиной в тридцать лет. И конечно, в ней будет тайна.

– В чем, по-вашему, кроется секрет создания захватывающего сюжета книги?

– Для меня самое главное – это персонажи. Я советую вам поменьше думать о сюжете и побольше о создании героев, которые вам по-настоящему небезразличны, потому что ваше неравнодушие – та часть истории, которая увлечет читателей, которая останется с ними после прочтения. Сюжет придет в процессе. Я всегда придумываю финал истории, но путь к нему постоянно меняется по мере того, как я лучше узнаю своих героев.

– Мы знаем, что раньше вы были биржевым трейдером, а потом подрабатывали в библиотеке. Насколько последнее помогло вам раскрыть в себе писательский талант?

– Мне кажется, я черпаю вдохновение во всем, что со мной происходит – и в плохом, и в хорошем. Мне нравилось, что каждый день меня окружают книги, и мне нравились читатели, но, думаю, что любовь к писательству растет из любви к чтению. Я любил читать с тех пор, как был ребенком, и считаю, что ничего не создает такого фундамента для создания собственной истории, как знание чужих и любовь к ним.

– Что вы любите делать в свободное от творчества время? Успеваете ли знакомиться с новыми произведениями ваших коллег? Если да, то произведения каких авторов можете выделить?

– Мне повезло, потому что мне присылают множество книг тех авторов, которые мне очень нравятся. Из последнего меня впечатлили "Последний дом на Никчемной улице" Катрионы Уорд, "Винная улица" Доминика Нолана и "О сыне" Дэвида Уайтхауса.

Что касается свободного времени, то те немногие часы, что у меня остаются, я провожу со своими тремя детьми. Еще я люблю бокс, так что иногда мне удается уговорить сыновей подольше не ложиться спать, чтобы посмотреть со мной важный бой. Я каждый день занимаюсь спортом, у меня хорошо получается придумывать сюжетные ходы, пока я в зале. И еще в три часа ночи, когда я должен спать.

– Как вы оцениваете состояние современной мировой литературы?

– Думаю, работа в библиотеке помогла мне начать с уважением относиться к тому невероятному разнообразию книг, которые сейчас публикуют. Мне нравится, что каждый читатель может найти себе книгу по вкусу в любом жанре, и то, насколько эти вкусы субъективны. За последнее время я познакомился с огромным количеством людей, занимающихся издательским делом, и меня не перестают восхищать их талант, страсть, креативность. Мой собственный опыт тому доказательство. Мне было почти тридцать, у меня не было образования или писательского опыта. И я заключил контракт с агентом, которому было на это наплевать, он верил в меня и в мою книгу с самого начала. И за это я всегда буду ему благодарен.

Великобритания > СМИ, ИТ. Образование, наука > ria.ru, 27 ноября 2021 > № 3936010 Крис Уитакер

Франция > Внешэкономсвязи, политика. СМИ, ИТ > ria.ru, 19 сентября 2021 > № 3840957 Елена Караева

Ядерной державой управляют "дорогие эскортницы": чем это грозит

Елена Караева

На наступающей неделе Эммануэль Макрон намерен сообщить о возможном ослаблении действующих коронавирусных ограничений: ему срочно требуется место лидера в опросах общественного мнения. Ведь Макрон намерен переизбраться, чего бы это ему ни стоило. Главе французского государства остро требуется рост популярности, чтобы начать выжигать тех, кто ему оппонирует.

И в средствах подручные французского президента, которых еще называют макронистами, ограничивать себя не намерены. Как это уже успел почувствовать на собственной шкуре публицист Эрик Земмур.

Его, успев назвать участником избирательной кампании (хотя Земмур ни о чем подобном не говорил), отстранили от эфира на телеканале, где журналист участвовал в ежевечернем ток-шоу.

Надзорный госорган — Высший совет по аудиовизуальным медиа — выпустил директиву, потребовав, чтобы время, предоставленное в ток-шоу для Земмура-публициста, было включено в отчет как хронометраж, когда Земмур (якобы политик) излагает свои взгляды.

Высокие рейтинги, крупная доля аудитории и популярность Земмура стали проблемой для Елисейского дворца: в тот самый момент, когда сам Макрон рассматривает возможность создания союза не с правыми, как можно было подумать, а с наиболее крикливыми и индоктринированными левыми — партией "Зеленые".

Поэтому чем меньше рассуждений Земмура о грядущей "экологической диктатуре", тем для Макрона сегодня лучше.

Но черную метку получил не только Земмур. Франсуа Фийон, над которым макронисты уже совершили одну судебную расправу (по обвинению, безосновательность которого, как и прямое вмешательство в ход следствия, признала даже прокурор, открывшая в свое время проверку), теперь проходит уже по второму делу. На этот раз экс-соперника Макрона подозревают в "растрате казенных денег".

Чтобы, как говорится, вбить бывшего премьера страны, как гвоздь — по шляпку. Чтобы тот, как и Земмур, не мог и слова сказать публично.

Ликвидация реальных или потенциальных политических соперников того, кого элиты продвигают на высший пост для Франции, — не слишком давняя политтехнологическая практика.

Впервые ее использовали десять лет назад, когда потребовалось убрать с дороги, ведущей в Елисейский дворец, тогдашнего очевидного фаворита и фактически кандидата от социалистов Доминика Стросс-Кана. Против экс-директора-распорядителя МВФ организовали провокацию в нью-йоркском отеле. Помните, как чернокожая горничная рассказала, что ее пытались изнасиловать? Правда, дело даже до суда не дошло — все обвинения прокуратура Нью-Йорка в отношении Стросс-Кана сняла, поскольку возможная жертва лгала и путалась в показаниях, да и на территории США в тот момент находилась нелегально. Однако Стросс-Кана навсегда политически уничтожили.

А Олланда (с катастрофически низким рейтингом даже в собственной партии), который на тот момент отвечал всем требованиям глобалистов, наоборот, заставили похудеть, научили завязывать галстук и сумели придать экс-мэру провинциального городка лоск "парижской штучки".

Результат?

Олланд соглашался со всеми решениями, принять которые от него требовали те, кто его сделал президентом. Он обвинял Россию в "аннексии Крыма" и поддерживал введение против нашей страны санкций, предавая интересы своих же сограждан и нанося ущерб французской экономике. Олланд послушно брал под козырек, когда Меркель открывала для миллионов нелегалов границы ЕС. Он снабжал оружием исламистов в Сирии.Однако к концу мандата он это делал, по мнению тех, кто готовил для него возможность переизбрания, с недостаточным энтузиазмом. Поэтому Олланда сбросили как отыгранную карту, остановив выбор на его подчиненном.

История почти пятилетнего нахождения у власти сменившего Олланда Макрона — это череда политических провалов, вызванных отнюдь не внешним форс-мажором, а элементарным отсутствием навыков управления страной.

Нет, нельзя было вводить дополнительные налоги в момент, когда люди считали лишние евроценты, чтобы дотянуть до зарплаты. И нет, не стоило первой даме щеголять в нарядах, стоимость которых составляла годовые зарплаты для большинства населения страны. И вот вам "желтые жилеты".

Нет, не стоило, поработав у Ротшильдов и получив там астрономические бонусы, заявлять безработному пареньку из деревни, что "в Париже можно найти работу, перейдя улицу". Как и брать в конфиденты и ближайшие сотрудники человека (Александра Беналлу) с, мягко говоря, странным и мутным прошлым.

Про пандемию и говорить нечего — фиаско очевидно.Но есть тут и персональное поражение французского лидера. Несмотря на все заявления Макрона, что на "вакцины не должны распространяться законы рынка" (то есть патентные ограничения производства), отпускная цена на этот тип медикамента была увеличена на четверть, а международная прививочная кампания COVAX, идею которой продвигал президент Франции, с треском провалилась.

Собственно, то же самое, но языком цифр, говорят и опросы общественного мнения — практически все они дают действующему президенту 24% голосов в первом туре выборов. Ровно столько же, сколько Макрон получил в 2017 году в том же первом туре.

Это означает, что за время, что политик находился у власти, он не прибавил себе избирателей ни на йоту.

Зато Макрон мастерски плодил врагов, причем как в самой стране, так и за ее пределами: внешняя политика — хаотическая, непродуманная, откровенно слабая — сделала из Франции (ядерной, на минуточку, державы) посмешище.

Истерика с "ножом в спину", который якобы всадила Канберра Парижу, отзыв послов из Австралии и США, как и отмена бала по случаю победы в Чесапикском сражении — дешевая работа на публику.Когда пять лет назад французское общество прощупывали, избираем ли банкир Макрон на первый пост в стране, Ален Манк, его ментор и гуру, человек, которого еще называли "главным кадровиком Ротшильдов", заметил: "Знаете, финансист такого уровня — на самом деле дорогая эскортница, которая умеет и соблазнять, и подчиняться, но самое важное, она понимает, когда и что от нее требуется".

Эти слова вполне приложимы к манере управления страной на протяжении нынешнего мандата Макрона, срок которого истекает в мае будущего года.

Видимо, примерно та же линия поведения определит и его грядущую избирательную кампанию.

Но если пять лет назад не было ни экономического кризиса, ни пандемии, то сейчас, чтобы соблазнить избирателя, красивых голубых глаз будет ох как недостаточно, а истерическим враньем тоже многого не добьешься.

Макрону придется или полностью пересмотреть свою тактику, чтобы увеличить электоральную базу, либо ликвидировать всех своих оппонентов так, как это уже было сделано с Фийоном.

Зная французского президента, в прогнозе, какой выбор будет им сделан, ошибиться практически невозможно.

Франция > Внешэкономсвязи, политика. СМИ, ИТ > ria.ru, 19 сентября 2021 > № 3840957 Елена Караева

США. Россия > СМИ, ИТ > rg.ru, 6 сентября 2021 > № 3824758 Владимир Познер

Владимир Познер: Для Голливуда образцом злодея остается русский человек

Текст: Владимир Познер

Несколько лет назад в одном из номеров газеты The New York Times была напечатана прелюбопытная статья (Russians: Still the Go-To Bad Guys), речь в ней идет о том, что стандартным злодеем в голливудских фильмах все еще остается русский.

Оказывается, что в вышедшем в тот момент боевике, который называется так - это мой перевод: "Джек Райан: теневой рекрут", - Райан, агент ЦРУ, едет в Москву, чтобы разрушить планы русского бизнесмена-олигарха Виктора Черевина, который с помощью террористического нападения собирается подорвать экономику США.

Как пишет автор, даже более чем через 25 лет после падения Берлинской стены и окончания холодной войны для Голливуда образцом злодея остается русский человек.

И он перечисляет с десяток фильмов, которые подтверждают сказанное, и отмечает с иронией, что даже в фильме "Гравитация", в котором играют всего лишь три актера и действие происходит почти целиком в космосе, все равно там русские виноваты, потому что там обломки в космосе появились из-за русской ракеты и угрожают жизни американских астронавтов.

Вот, вероятно, пишет автор, ругать и обвинять русских безопасно, никто за них не вступится, никакие организации не будут высказываться, зарубежный прокат не пострадает и, очевидно, сами русские, как проживающие в Америке, так и не в Америке, уже как-то примирились с тем, что их изображают злодеями.

Зачем, спрашивает он, делать кино о том, что всех подслушивают, или кино об опасности терроризма, когда можно без всякого риска вынуть что-нибудь из времен "бойся красных" - и все будет в порядке.

Статья большая и не могу всю ее рассказать вам или пересказать, но в конце автор пишет замечательные слова, на мой взгляд. Он говорит так: "Сценарист и режиссер фильма "Джек Райан: теневой рекрут" выбрали все-таки правильную тему, но ошиблись злодеем: ведь американская экономика была-таки подорвана, но сделали это не русские!".

Текст опубликован на сайте pozneronline.ru

Кстати

Еще восемь русских антигероев в кино

И до, и после "Джека Райана" Голливуд не устает пополнять новыми красками палитру русских злодеев на киноэкране. Вот еще несколько (всех не перечесть) появившихся за последнее время:

Олигарх Юрий Комаров ("Крепкий орешек: Хороший день, чтобы умереть", 2013) - олигарх, которого сначала спасает на бандитском "Майбахе" (набитом оружием) герой Брюса Уиллиса, а потом уничтожает: выяснилось, что олигарх не диссидент, а угроза свободному миру (торгует спрятанным в Припяти ураном).

Лягушонок Константин ("Маппеты 2", 2014) - мошенник с ярко выраженным русским акцентом маскируется под звезду Маппет Шоу и втягивает все семейство Маппетов в криминальные истории, а обернувшееся хаосом мировое турне приводит их в Сибирь.

Головорез Николай Игантченко по кличке Тедди ("Великий уравнитель", 2014) - русский мафиози с татуировкой "не тронь меня, если хочешь жить!" страшно вредит добросовестному американскому экс-разведчику, который хочет спасти несовершеннолетнюю проститутку.

Балерина Большого театра Доминика Егорова ("Красный воробей", 2018), обученная в секретной школе КГБ, становится суперагентом, который хладнокровен и в постели с врагом, и в бою.

Маньяк Малевич ("Номер 44", 2014), прототипом которого будто бы стал серийный убийца Чикатило. Сюжет, напоминающий пургу и ахинею, нашпигован "Сталиным", "НКВД", "диссидентом Бродским" (но ветеринаром). Маньяк убит - но остается послевкусие: тут все маньяки.

Гангстер Юлиан Кузнецов ("Никто", 2021) - держатель "общака" русской мафии, к тому же и коллекционер. Естественно, поплатится за то, что мешает жить добропорядочному американцу, бывшему киллеру, работавшему на свое правительство. Что интересно, российский режиссер голливудского боевика Илья Найшуллер, приступая к съемкам, настоял на том, чтобы злодеями здесь были не южнокорейцы (как было по сценарию), а русские, и это ему ближе.

Генерал Дрейков ("Черная вдова", 2021) - глава злодейской Красной комнаты, которая затуманивает сознание и угрожает миру. С ним борются приемные дочери суперагентов Шостаков с Востокоффой - киллерши, осознавшие, где мировое зло, Наташа Романофф и Елена Белова. И все безостановочно меняются лицами по особой технологии, вставляют чипы в головы и распыляют газы, контролирующие мозги или наоборот, освобождающие. И с Дрейковым, конечно, разберутся.

Люцифер Сафин ("Джеймс Бонд: Не время умирать", 2021) - главный злодей в двадцать пятом фильме про агента 007, который должен выйти на экраны. Сначала предполагалось, что злодей и его приспешник будут в масках, "созданных на основе кольчуги сибирского охотника на медведя". Потом решили, что это чересчур, антигероям дали маски в японском стиле. Актер заверил, что его герой "не связан ни с какой религией или идеологией". Но кого обманет красноречивая фамилия злодея - Сафин?

Подготовил Игорь Николаев

США. Россия > СМИ, ИТ > rg.ru, 6 сентября 2021 > № 3824758 Владимир Познер

Китай. США > СМИ, ИТ. Внешэкономсвязи, политика > zavtra.ru, 24 августа 2021 > № 3846558 Константин Батанов

Хакеры бывают разные

…чёрные, белые, красные

Константин Батанов

«Китайские хакеры взломали сервер Пентагона.

Каждый из них попробовал один пароль.

Каждый второй пароль был «Мао Цзэдун».

На 74357181-й попытке сервер согласился, что у него пароль «Мао Цзэдун»

Анекдот

Соединённые Штаты и присоединившиеся к ним Европейский Союз, НАТО, Великобритания, Канада, Австралия, Новая Зеландия и Япония совместно осудили взлом программы для обмена сообщениями Microsoft Exchange Server, которой активно пользуются американские ведомства, учреждения и предприятия. В блоге Microsoft сообщается: «В ходе атак злоумышленники использовали уязвимости, чтобы получить доступ к учётным записям электронной почты и установить вредоносные программы для получения постоянного доступа к среде. Microsoft Threat Intelligence Center (MSTIC) с высокой степенью уверенности считает, что атаки проводятся группой HAFNIUM, деятельность которой финансируется правительством Китая».

Взлом был обнаружен в марте. Отмечается, что он затронул по меньшей мере 30 тыс. американских организаций.

Госсекретарь США Блинкен обвинил Китай в создании «экосистемы хакеров-контрактников, которые осуществляют как спонсируемую государством деятельность, так и киберпреступления для собственной финансовой выгоды» и заявил, что это является частью «модели безответственного, разрушительного и дестабилизирующего поведения в киберпространстве, представляющего серьёзную угрозу нашей экономической и национальной безопасности».

Представители НАТО призвали Китай «выполнять свои международные обязательства... в том числе в киберпространстве».

По мнению американских экспертов, целью хакеров являются получение информации о корпорациях, правоохранительных органах, политических деятелях, правительственных чиновниках, политических активистах и диссидентских группировках, представляющих интерес для правительства Китая. Хакеры также могут наносить непосредственный ущерб, например, отключать или нарушать работу сетей.

Американцы отметили, что китайские хакеры были «сложно обнаруживаемыми и адаптивными», то есть успешно уклонялись от предпринимаемых американскими специалистами ответных действий. Было замечено, что одна из групп скрывала своё вредоносное программное обеспечение в папках корзин для удалённых файлов. Другая группа маскировала шпионские программы под антивирусное программное обеспечение и южнокорейский мультимедийный плеер под названием PotPlayer.

«Китайское правительство должно положить конец этому систематическому кибер-саботажу и может рассчитывать на привлечение к ответственности, если оно этого не сделает», – говорится в заявлении министра иностранных дел Великобритании Доминика Рааба.

В ответ представитель Министерства иностранных дел Китая Чжао Лицзянь ответил, что обвинения в причастности Китая к атакам являются «сфабрикованными» и представляют собой «клевету». Представитель также обвинил ЦРУ в проведении кибератак на объекты аэрокосмических исследований Китая, нефтяную промышленность, интернет-компании и правительственные учреждения. «Китай в очередной раз решительно требует, чтобы Соединённые Штаты и их союзники прекратили кибератаки против Китая и перестали поливать Китай грязью в вопросах кибербезопасности».

Согласно отчёту китайского Национального центра по чрезвычайным ситуациям в Интернете, американские хакеры обычно используют широкий спектр методов атаки для сканирования сетевых и системных уязвимостей с применением высокочастотных средств взлома. В 2020 году около 52 тыс. иностранных серверов управления компьютерными вредоносными программами атаковали около 5,31 млн компьютеров в Китае.

Были определены три группы американских хакеров, действующие наиболее дерзко и масштабно.

Первая группа была обнаружена в октябре 2020 года. Она использовала 1065 компьютеров, расположенных в Соединённых Штатах, и атаковала 2426 компьютеров в Китае. Её целями были партийные и правительственные органы, предприятия автомобильной и металлургической промышленности.

Вторая группа также была выявлена в октябре 2020 года — с помощью 24 компьютеров она атаковала 993 компьютера, находящихся в университетах провинций Шаньси, Гуанси и Гуандун.

Третья группа попала в поле зрения китайцев ещё в августе 2020 года — она использовала 5 компьютеров для атаки на 119 компьютеров в университетах Пекина и провинции Гуандун.

Надо сказать, что тут очевидны попытки промышленного и научного шпионажа со стороны американских хакеров. Обычно в этом обвиняют китайцев, но здесь мы видим обратный процесс. Дело в том, что во многих китайских вузах действуют серьёзные научно-исследовательские центры, результаты работы которых находят применение в промышленном производстве.

В этой связи в Китае всё чаще звучат призывы создать кибервойска, которые должны защищать интересы Китая от посягательств иностранных интернет-врагов. Естественно, что кибер-воины, несущие эту почётную обязанность, сами по сути являются хакерами.

Первое компьютерное преступление в Китае произошло 16 июня 1998 года. Сотрудники одной шанхайской информационной сети во время плановой проверки обнаружили, что их сеть подверглась атаке незваных гостей. 13 июля того же года подозреваемый был арестован. Выяснилось, что преступник последовательно взломал 8 серверов сети, расшифровав учётные записи и пароли не только сотрудников, но и более 500 внешних пользователей. Этот первый китайский хакер был арестован по обвинению в «уничтожении компьютерных информационных систем».

Китайские хакеры делятся на три вида в зависимости от своих целей и методов заработка.

Само слово «хакер» звучит на китайском как «хэйкэ» и записывается двумя иероглифами – «чёрный» и «гость». Первый вид – это обычные хакеры в классическом понимании этого слова, то есть те, кто совершает противозаконные действия с целью наживы. Они похищают данные для дальнейшей перепродажи, разрабатывают вирусы для шантажа пользователей (требуют перевести им деньги, иначе угрожают стереть важную информацию на компьютере), наносят вред физическим лицам и предприятиям.

Таких «чёрных» хакеров становится меньше по нескольким причинам. Во-первых, в Китае ужесточается законодательство в сфере борьбы с киберпреступностью – в зависимости от суммы ущерба хакера может ожидать наказание в виде тюремного заключения от трёх лет до пожизненного, с конфискацией имущества. Во-вторых, в Китае действует интернет-полиция, она отслеживает действия пользователей, поэтому всё тайное в китайском сегменте Интернета при необходимости может довольно легко стать явным, то есть злоумышленника могут быстро вычислить и арестовать. В-третьих, доходы «чёрных» нестабильны. Иногда им удаётся «увести» крупную сумму денег, но чаще случаются длительные периоды простоя, или им приходится довольствоваться небольшими «заработанными» суммами.

Второй вид хакеров – «хункэ», «красный гость». Это хакеры-патриоты, которые нападают на сети и компьютеры недружественных Китаю стран. Кроме того, они отражают хакерские атаки иностранцев на китайские сети, то есть защищают государственные интересы, поэтому являются «хорошими» хакерами и выглядят в глазах китайских обывателей национальными героями. У них есть своя идеология, которая выражается в лозунгах: «Охраняйте единство Родины и защищайте национальный суверенитет», «Боритесь со всеми враждебными нашей стране элементами».

7 мая 1999 года во время войны НАТО против Сербии пятью высокоточными бомбами было уничтожено посольство Китая в Белграде. В результате погибли три журналиста из агентства "Синьхуа" и газеты "Жэньминь жибао", также были ранены 10 человек. Представители НАТО утверждали, что это было сделано не специально, а в результате ошибки. США выплатили компенсации семьям погибших. Однако это событие всё равно вызвало волну справедливого негодования китайцев, что выразилось в демонстрациях, массовых пикетах у посольства и генконсульств США, других стран НАТО в Китае.

Китайские хакеры не могли оставаться в стороне. За одну ночь был создан «Центр экстренной конференции китайских хакеров», что стало началом движения «хункэ». Собравшиеся выразили «готовность сражаться и осмелиться стащить американского императора с лошади». Через несколько дней они взломали сайт американского Белого дома и «вывесили» на нём флаг КНР. Такая же судьба постигла ещё несколько сайтов правительственных и военных ведомств США. На сайте одного из подразделений американских ВВС они разместили рукописное письмо отца одной из жертв бомбардировки Посольства.

В Китае говорят: «новорождённые телята не боятся тигров». «Хункэ» в основном представляют собой молодых людей в возрасте от 15 до 30 лет, которые не боятся крушить авторитеты и готовы бросить вызов любым иностранным специалистам по компьютерной безопасности.

С тех пор «красные хакеры» регулярно напоминают о себе. Например, в 2011 году они успешно вторглись в сетевую систему Аль-Каиды*, уничтожили там многие данные и нанесли этой одиозной организации чувствительное киберпоражение.

В 2013 году японские хакеры атаковали китайские интернет-предприятия, причинив им серьёзный ущерб. Это ранило национальные чувства китайцев, так как вызвало ассоциации с нападением Японии на Китай во время Второй мировой войны, в результате чего японцами было убито около 40 млн китайцев. В ответ на японские кибератаки «хункэ» скоординировались и за полчаса взломали 70% японских сетей. Японцам потребовалась неделя, чтобы их восстановить, всё это время китайский пятизвёздный красный флаг висел на сайтах самых известных СМИ Японии.

В разное время «хункэ» отмечались на сайтах правительственных учреждений западных стран, Индии, Австралии (то есть тех, кто, по их мнению, проводит враждебную по отношению к Китаю политику), а также на сайтах политической оппозиции в странах, имеющих хорошие отношения с Китаем. Например, однажды их жертвой стала одна из политических партий Камбоджи, которую они заподозрили в прозападных настроениях.

Третий вид хакеров – «баймао», «белошапочники». Они занимаются тем, что ищут уязвимости китайского ПО и компьютерных сетей. Это происходит двумя путями.

Первый путь – они взламывают чью-то сеть или сайт, оставляют небольшой след (например, могут заменить одно слово или цифру), при этом не наносят никакого ущерба. После этого хакеры вступают в контакт с владельцами и сообщают им, что они обнаружили слабые места в их продукте и готовы помочь их исправить в обмен на денежное вознаграждение. Очевидно, что здесь «белошапочники» ходят по грани, потому что сначала взламывают сайты и сети, как обычные хакеры, то есть хозяева этих сетей имеют достаточно оснований, чтобы заявить на них в полицию.

Второй путь – разработчики нанимают их сами. Как вариант, между ними устраивается соревнование по взлому, и победителю полагается приз. В Китае существует специальная платформа под названием "Бутянь", на которую выгружаются программные продукты, где «баймао» их тестируют и пытаются найти слабые места. Пользователи (то есть «белошапочники») должны там зарегистрироваться и заполнить анкету, чтобы получить доступ к тестируемым продуктам. Поэтому данная часть хакерского сообщества является относительно прозрачной. Более того, они сами в этом заинтересованы, чтобы их могли найти клиенты.

В настоящее время на платформе зарегистрировано 11 770 «баймао». Самому младшему из них 12 лет, а самому пожилому – 78. 68% из них – люди, родившиеся после 1990 года. 23% из них живут в провинциях Хэнань (одна из самых густонаселённых в Китае), Шаньдун и Гуандун (развитые приморские провинции). Почти 5% «баймао» – женщины и девушки.

В плане доходов между членами сообщества существует большой разрыв. Средний доход, который они получают, — 7 тыс. юаней (около 80 тыс. руб.) в месяц. Но есть те, кто получает совсем немного, а есть чемпионы, которые получают почти полмиллиона юаней в месяц. Также есть те, кто имеет неофициальные доходы. Например, некоторые занимаются «крышеванием» сайтов и сетей – за скромную сумму в 20 тыс. юаней (стандартный общепринятый тариф, примерно 227 тыс. руб.) в месяц обещают не атаковать и защищать сайт от нападений других хакеров.

«Баймао» тратят в среднем около двух часов в день на свою деятельность, часто рассматривая её как хобби или подработку. 36,3% «белошапочников» работают в компаниях, предоставляющих услуги по компьютерной безопасности, 34,9% являются студентами, а 7,1% – госслужащие.

55,8% из них не имеют дипломов или сертификатов о профессиональных навыках. Это объясняется тем, что часть из них – «самоучки», а часть – студенты, ещё не окончившие учебное заведение.

При этом, в силу особенностей культуры и менталитета, китайские власти стремятся к систематизации и упорядочению «хакерских ресурсов». Недавно Министерство промышленности и информационных технологий КНР, Управление сетевой информации Китая и Министерство общественной безопасности КНР совместно издали «Положение об управлении уязвимостями безопасности в сетевых продуктах» с целью стандартизировать поведение при обнаружении уязвимостей и предоставлении отчётов, а также с целью уточнения обязанностей организаций и лиц, занимающихся обнаружением уязвимостей.

В настоящее время разрабатывается система сертификации «баймао», в соответствии с их квалификацией. После прохождения испытаний (и в случае необходимости соответствующего обучения) специалистов делят на три категории — базовую, продвинутую и высокую — состоящие из 14 разрядов. Специалист каждого разряда должен обладать определённым набором навыков. Общее число таких навыков – 85.

Желающие могут пройти обучение в школах компьютерной безопасности. Их также называют хакерскими школами, так как очевидно, что для того, чтобы уметь эффективно что-то защищать, надо также уметь на это что-то не менее эффективно нападать. В школах могут обучаться все желающие, оплата за обучение относительно невелика. Если верить китайским сайтам по подбору персонала, доходы специалистов по сетевой безопасности значительно превышают зарплату специалистов по разработке программного обеспечения. Поэтому такие школы пользуются большим успехом. Они ставят своей задачей научить слушателей всесторонне использовать различные технические и нетехнические средства для проведения динамической реальной боевой атаки и защиты в реальной бизнес-системе. На занятиях проводятся настоящие «военные» учения.

11 августа в Пекинском национальном конференц-центре прошла Конференция «белошапочников». Такие конференции может посетить любой желающий. Рассматриваемые темы: веб-безопасность, безопасность мобильных устройств, системная безопасность, безопасность Интернета вещей, безопасность промышленного контроля, технология выявления бинарных уязвимостей, технология обратного программного обеспечения, защита критически важной информационной инфраструктуры и тенденции развития технологий безопасности.

Исходя из вышеизложенного можно сделать несколько выводов.

С учётом роста цифровизации современного общества хакерская деятельность и противодействие ей навсегда войдут в актуальную повестку современной жизни. Этому будет способствовать своего рода «демократизация» хакерства. Дело в том, что инструменты хакерских атак становятся всё дешевле. При этом эффективность новых «дешёвых» инструментов растёт, а время, необходимое для проведения атаки, сокращается. То есть себестоимость хакерской «работы» снижается, а средства становятся доступными всё более широким слоям населения. Это означает, что ряды хакеров будут пополняться. Китайское руководство стремится вывести их из тени и создать условия для того, чтобы они приносили пользу обществу и государству. Российским учреждениям, курирующим вопросы информационной безопасности, имеет смысл установить отношения сотрудничества со своими китайскими коллегами, чтобы обмениваться опытом и трезво оценивать возможности китайских хакеров, для того чтобы в случае необходимости уметь им противостоять (вспомним китайскую пословицу: «В мире нет вечных друзей и нет вечных врагов»), а также для того, чтобы совместно бороться с хакерами из стран НАТО.

* Аль-Каида — запрещённая в РФ террористическая организация

Китай. США > СМИ, ИТ. Внешэкономсвязи, политика > zavtra.ru, 24 августа 2021 > № 3846558 Константин Батанов

Россия. НАТО > Армия, полиция > rg.ru, 15 июля 2021 > № 3778896 Михаил Попов

Совбез РФ предостерег западные страны от новых провокаций у границ России

Текст: Иван Егоров

О новых задачах обороны страны, угрозах со стороны НАТО и ответе на них в интервью "Российской газете" рассказал заместитель секретаря Совета безопасности России Михаил Попов.

Михаил Михайлович, президент России утвердил новую редакцию Стратегии национальной безопасности. Удалось ли за предыдущие пять с лишним лет выполнить все, что было запланировано по такому важному направлению, как оборона страны?

Михаил Попов: Были достигнуты основные стратегические цели обороны страны - стратегического сдерживания и предотвращения военных конфликтов. Кроме того произошло совершенствование компонентов военной организации государства, развития форм и способов применения Вооруженных сил РФ, других войск, воинских формирований и органов.

Также была повышена мобилизационная готовность страны и готовность сил и средств гражданской обороны.

Эти задачи решались в рамках реализации Военной доктрины и Плана обороны Российской Федерации на 2016 - 2020 годы, а также других документов военного планирования в условиях ограничительных мер по противодействию пандемии новой коронавирусной инфекции СОVID-19.

То есть поводов для беспокойства относительно обороноспособности страны на данный момент нет?

Михаил Попов: Основной результат проведенной работы - это состояние военной организации государства, которая обеспечивает надежную защиту России от всего комплекса военных угроз.

В войска в плановом порядке поступают современные образцы вооружения и военной техники. На боевом дежурстве находятся новейшие ракетные комплексы стратегического назначения, увеличивается количество ударных авиакомплексов с гиперзвуковой ракетой "Кинжал", а также кораблей, оснащенных высокоточным оружием большой дальности. При этом мы опережаем многие передовые армии мира в развитии новых вооружений при гораздо меньшем военном бюджете.

Российские Вооруженные силы боеготовы, мобильны, современны, компактны и способны решать возложенные на них задачи в любых условиях обстановки. Что было подтверждено действиями группировки Воздушно-космических сил в Сирийской Арабской Республике, а также при проведении миротворческой операции в зоне армяно-азербайджанского конфликта.

А что меняется в новой Стратегии?

Михаил Попов: В новой редакции Стратегии национальной безопасности России подробно представлен анализ современной военно-политической обстановки в мире. Она характеризуется формированием новых глобальных и региональных центров силы, обострением борьбы между ними за сферы влияния. Возрастает значение военной силы как инструмента достижения государствами своих геополитических целей. В рамках реализации военной политики особое внимание уделено решению задач по своевременному выявлению существующих и перспективных военных опасностей и военных угроз, совершенствованию системы военного планирования, сбалансированному развитию всех компонентов военной организации и обеспечению мобилизационной подготовки и мобилизации в Российской Федерации.

Получается, что у России, как и полтора века назад, как говорил император Александр III, остается только два верных союзника?

Михаил Попов: Учитывая существующие и прогнозируемые военные угрозы и военные опасности, а также деградацию международно-правовой базы в военной области, Российская Федерация и дальше будет развивать Армию и Флот, повышать их боевой потенциал. В этой связи в Стратегии национальной безопасности одним из основных стратегических национальных приоритетов остается оборона страны.

Победа в любой войне обеспечивается людьми и средствами вооруженной борьбы, которые находятся на вооружении. В 2020 году мы выполнили поставленную Президентом Российской Федерации задачу - довели оснащенность Вооруженных сил, других войск, воинских формирований и органов современными образцами вооружения и военной техники до уровня 70 процентов. Теперь необходимо этот показатель поддерживать на заданном уровне. В этой связи в Стратегии определена задача по сохранению лидерства в разработке и производстве новых (перспективных) образцов вооружения, военной и специальной техники, а также по поддержанию на высоком уровне морально-политического и психологического состояния военнослужащих.

В условиях ослабления влияния международных институтов, снижения эффективности системы глобальной и региональной безопасности, а также совершения иностранными государствами недружественных действий актуальной является задача по защите национальных интересов и граждан нашей страны за пределами ее территории, что нашло отражение в новой редакции Стратегии национальной безопасности.

Маневры войск НАТО вблизи наших границ тоже учитываются как новые угрозы?

Михаил Попов: Несомненно. Усилению военных опасностей и военных угроз России также способствуют активная военная деятельность НАТО, развитие потенциала глобальной системы противоракетной обороны США, отработка применения против России крупных военных формирований и ядерного оружия. Возрастает роль неядерных средств поражения, обладающих большой дальностью действия и могуществом боевого оснащения.

И это все происходит на наших глазах. Недавно у российских границ проведено крупнейшее со времен "холодной войны" многонациональное учение НАТО "Defender Europe 2021", в котором принимали участие военнослужащие из 26 стран. В ходе учения отрабатывались масштабные переброски войск США в Европу, вопросы развертывания и применения крупных межвидовых группировок войск. А также варианты преодоления российских зон ограничения доступа в Черноморском и Балтийском регионах.

С 28 июня в западной части Черного моря стартовали масштабные учения НАТО "Си Бриз" с участием военнослужащих из 32 стран. В учении задействовано 40 боевых кораблей, катеров и вспомогательных судов, 30 единиц авиационной техники, около 4 тысяч военнослужащих.

В разы возросла разведывательная деятельность иностранных государств. Так, воздушную разведку территории Российской Федерации в 2020 году вели более 1000 самолетов-разведчиков и разведывательных беспилотных летательных аппаратов иностранных государств.

Все это говорит о том, что Запад активно вступил с нами в новую "холодную войну" или готовится к третьей мировой?

Михаил Попов: Все это показывает, что Запад фактически взял курс на осуществление военно-стратегического, политического и психологического давления на Российскую Федерацию. А также преднамеренную эскалацию военной напряженности вблизи границ с Россией, что не способствует стратегической стабильности.

Хотелось бы отметить, что, к сожалению, в качестве инструмента провокационного давления на Россию выбраны силы флота государств НАТО на основании произвольного толкования положений международного морского права и устоявшихся флотских традиций.

В качестве примера приведу недавний инцидент, произошедший в российских территориальных водах 23 июня с британским эсминцем "Дефендер". Британские моряки сознательно шли на провокацию и обострение, нарушив морские границы России. Позиция Российской Федерации по данному инциденту однозначна - это заранее спланированная провокация, которая правомерно была пресечена.

А если они и дальше продолжат нас провоцировать, возможен более жесткий ответ?

Михаил Попов: Подобные действия Россией и впредь будут пресекаться самыми жесткими методами, невзирая на государственную принадлежность нарушителя. Мы предлагаем нашим оппонентам крепко задуматься, стоит ли организовывать подобные провокации, принимая во внимание возможности российских Вооруженных сил.

Недоумение вызывает реакция на это событие высокопоставленных должностных лиц Великобритании. Так, по заявлениям премьер-министра Бориса Джонсона и министра иностранных дел Доминика Рааба Британия и далее будет добиваться так называемой "свободы навигации" тем способом, которым они это сделали. Это подразумевает, что такие провокационные действия британских кораблей не исключены и в будущем.

Однако членов правительства Великобритании на используемых в провокационных целях кораблях и судах не будет. И в этой связи хочется задать вопрос тому же самому Б. Джонсону или Д.Раабу - что они смогут ответить семьям британских моряков, за какие такие "великие" идеи моряки пострадают?

Отмечу, что это далеко не первый случай подобных недружественных действий со стороны Запада с применением боевых кораблей. Напомню о недавнем инциденте с американским эсминцем "Джон Маккейн", который в ноябре прошлого года зашел в территориальное море Российской Федерации в акватории залива Петра Великого. Напомню также, что в феврале 1988 года аналогичная провокация была предпринята двумя американскими кораблями у южного побережья Крыма. Тогда сторожевому кораблю Черноморского флота "Беззаветный" пришлось идти на таран для выдворения из наших территориальных вод американского крейсера "Йорктаун".

Аналогичные провокационные действия США и их ближайшие союзники осуществляют и в других регионах мира. Наглядный пример тому - программа "Свобода судоходства". В ее рамках проводятся систематические заходы кораблей 7-го флота США в акватории Южно-Китайского моря, которые Китай считает своими.

И все-таки, несмотря на серьезный оборонный характер новой Стратегии нацбезопасности, она на редкость миролюбива. Мы не называем никого врагами, не грозим первыми нанести ядерный удар. Мы действительно настолько сильны, что можем никого не бояться?

Михаил Попов: Перевооружение армии, успехи в области создания новых вооружений и военной техники, общественно-политическая стабильность создают уникальную возможность сосредоточиться в ближайшие годы на решении задач по развитию человеческого потенциала, комплексному развитию экономики на новой технологической основе, совершенствованию государственного управления. Поэтому в новой Стратегии "во главу угла" поставлен стратегический национальный приоритет "Сбережение народа России и развитие человеческого потенциала".

Для создания условий мирного социально-экономического развития Российской Федерации и обеспечения ее военной безопасности реализуется стратегический национальный приоритет "Оборона страны". Кроме того, в рамках реализации молодежной политики государства в целях воспитания патриотов, которые любят свою страну, уважают ее прошлое и связывают с Россией свое будущее, особо отмечено военно-патриотическое воспитание и подготовка к военной службе граждан.

В заключение отмечу, что Россия с ее просторами и ресурсами всегда представляла собой "лакомый кусок" для иноземных захватчиков. К сожалению, печальный опыт их походов не учит современных западных политиков и военных, мечтающих решать свои проблемы за наш счет. Это значит, что мы всегда должны "держать порох сухим". На решение этой задачи и направлен стратегический национальный приоритет "Оборона страны".

Россия. НАТО > Армия, полиция > rg.ru, 15 июля 2021 > № 3778896 Михаил Попов

Россия > СМИ, ИТ > rg.ru, 5 февраля 2021 > № 3629764 Карен Хачанов

Хачанов: За последние три-четыре года интерес к теннису в России вырос

Текст: Артур Нанян

В интервью "РГ" один из лучших российских игроков, 20-я ракетка мира Карен Хачанов рассказал о подготовке к Открытому чемпионату Австралии, перепалке в соцсетях с Ником Кирьосом и о том, почему интерес к теннису в нашей стране заметно возрос.

Карен, как прошла подготовка к Australian Open в карантинных условиях?

Карен Хачанов: Мы с самого начала знали, какие будут правила. Понятно, что кое-что изменилось по нашему приезду. В Австралии так внимательны в этих вопросах, потому что здесь почти нет коронавируса, и они стараются предотвратить его распространение. У меня были две недели карантина, у кого-то он был тотальный. Нам же разрешают выходить из номеров по пять часов в день. Все 14 дней, что мы были на самоизоляции, сдавали тесты.

Говорили, что условия проживания у теннисистов разные. Гвидо Пелья жаловался, что его комната размером с балкон Новака Джоковича. Между игроками не общались на эту тему?

Карен Хачанов: Общаемся, но тут бессмысленно кому-то что-то предъявлять. Австралийцы изначально не хотели проводить турнир, они сделали это не только ради нас, но и ради экономических выгод. Это бизнес. Но при этом непонятно, для чего было делать отдельные условия для топ-3 мужчин и женщин. Понятно, что любой на их месте поехал бы, и к игрокам никаких вопросов нет. Претензии есть к организаторам.

У топ-3 в команде больше человек, да?

Карен Хачанов: Нет, все так же: максимум трое. Просто им разрешается всю команду брать на корты в течение разрешенных нам пяти часов. Нам же можно взять только одного человека.

Ты недавно переболел коронавирусом. В легкой форме все это проходило?

Карен Хачанов: Да, мы с семьей заразились по прилету в Дубай, после двух дней тренировок. Относительно в легкой форме прошло. Потерял обоняние, как и супруга. Горло болело, может быть небольшая температура была. У нашего сына все было нормально, как и у большинства детей, которые заражаются коронавирусом.

Какие плюсы карантина ты для себя отметил бы? Понятно, что минусов больше, но плюсы есть?

Карен Хачанов: Не сказал, что появились какие-то хобби. Просто возникло дополнительное время, которое ты можешь провести с семьей. Думаю, каждый для себя вынес какие-то положительные моменты. Глобально - это негативная ситуация, много людей потеряли своих близких. У меня был шанс побыть дома. Наверное, такого не было последние лет восемь. Я воспользовался этим моментом. Теперь движемся дальше.

Как для себя оценишь прошлый год? Он ведь получился необычным, скомканным из-за коронавируса.

Карен Хачанов: Не сказать, что лучший, но не самый худший год. Я все время стремлюсь к лучшему, тренируюсь, работаю. И всего, чего добиваюсь - это за счет упорства, потом и кровью. Знаете, быть в двадцатке лучших почетно. Планы у меня большие, амбициозные. Посмотрим, как все сложится.

Недавно Шамиль Тарпищев заявил, что сейчас тебе требуется работать на фанатизме, через не могу, поскольку после начала пандемии ты потерял более трех месяцев тренировок. Ты что-то поменял в тренировочном процессе в связи с такой паузой?

Карен Хачанов: Я все время тренируюсь на фанатизме и столько, сколько требует моя команда. Я вообще сам по себе работяга, без этого никуда. Кто-то со стороны может что-то высказывать, но не буду обращать на это внимания. Сам знаю, сколько надо тренироваться. Не сказал бы, что потерял время. Просто из-за пандемии у меня не было возможности работать с командой на протяжении 3,5 месяцев. У меня команда международная, но ни я не мог вылететь в Европу, ни они в Москву. Но все это время я занимался.

На Australian Open лучший твой результат - третий круг. Притом в прошлом году ты проиграл в драматичной схватке Кирьосу. Есть шанс улучшить результат в грядущем розыгрыше?

Карен Хачанов: У меня в прошлом году все три матча были очень тяжелые. Первый играл 3 часа 20 минут, второй примерно 3:40, с Кирьосом 4:40 вышло. Шансы есть всегда. В большинстве случаев все зависит от тебя, но и есть и другие факторы. Сейчас мы все переживаем непростую ситуацию, связанную с коронавирусом. Тот же карантин - это что-то новое. Все более-менее в равных условиях, но некоторые ребята не могли тренироваться 14 дней. Я вообще не понимаю, как можно подготовиться, не занимаясь две недели.

Какой из четырех "Шлемов" твой любимый? И почему?

Карен Хачанов: Мне всегда нравился "Ролан Гаррос". С детских лет следил за этим турниром. Вообще мне нравится играть на любых покрытиях, но грунт - самое удобное из них. Мне комфортно во Франции. Я почти всегда достаточно успешно там выступал. Если не ошибаюсь, с 2017 года доходил там как минимум до четвертого круга. Это неплохой результат, есть стабильность.

"Ролан Гаррос" в то же время, наверное, самый предсказуемый турнир. Сколько еще лет Рафаэль Надаль никому не будет давать шансов?

Карен Хачанов: Надеюсь, что не так долго (улыбается).

Игры без зрителей - это не то? Или, опять же, уже привыкли?

Карен Хачанов: Непривычно конечно. Да, даже при пустых трибунах есть драйв, но он внутренний. Нет адреналина, который исходит с атмосферы на таких аренах, как, к примеру, "Артур Эш". Это непередаваемые ощущения.

Какие у тебя цели на этот сезон? Любишь строить планы или уже по ходу смотришь?

Карен Хачанов: Амбиции, как я сказал до этого - добиваться только высших результатов. Много тренировался в предсезонке, знаю, в каком направлении двигаться, куда расти. Тяжело сейчас строить какие-то планы, когда есть коронавирус. Какие турниры будут, какая будет система начисления очков - от этого тоже многое зависит. Но, конечно, если ты хорошо играешь, то и позиция в рейтинге у тебя будет хорошая.

Осенью ты перекинулся несколькими острыми фразами с Кирьосом из-за высказываний последнего о Матсе Виландере. Не жалеешь, что вступил в перепалку?

Карен Хачанов: А о чем жалеть? Было какое-то обсуждение, я выразил свою точку зрения, он свою. Ник почти весь год был у себя дома в Австралии. Если увидимся с ним - никаких проблем не будет. Я к нему нормально отношусь.

Концовка года получилась для тебя эмоциональной. Еще и эпизод в Антверпене в матче с Эвансом, когда ты чуть не ушел с корта. Скажи - система Hawk-Eye нужна на всех турнирах?

Карен Хачанов: К хорошему быстро привыкаешь. Раньше этой системы не было, возникали споры, в том числе с судьей. И ты тогда никак не мог доказать ничего. На некоторых турнирах системы нет из-за финансов. И в таких ситуациях ты начинаешь злиться и придавать этому большое значение.

В конце прошлого сезона после определенных неудач рванул вверх Даниил Медведев, но взять "Шлем" ему так и не удалось. Чего ему не хватает, на твой взгляд?

Карен Хачанов: Тяжело сказать. Так можно спросить про любого из молодых. Медведев - первый, кто вошел в топ-5, топ-10, выиграл Лондон. Может, это определенная стадия. У каждого свой путь, своя дорога.

Можно сказать, что Даниил - четвертый после троицы Джокович, Надаль и Федерер?

Карен Хачанов: Считаю, что у нас ровное поколение. В ближайшие годы будет интересно, как будут развиваться матчи между нами. Тим - он первый, кто закрепился и является одним из топ-3 или топ-4, который уже стабильно играет на "Шлемах". Интересно, кто будет доминировать в будущем, какие будут противостояния.

Победа Доминика Тима на US Open может стать неким началом смещения топ-3? Или все же Тиму повезло, что дисквалифицировали Джоковича?

Карен Хачанов: Нельзя случайно выиграть "Шлем". Глупо так считать. Во всяком случае, меня бы не волновало, кто что говорит. Тиму низкий поклон за то, что он сделал. Доминик в финале же проигрывал 0:2 по сетам с брейком, но победил. Это дорогого стоит.

Удивляет прорыв Андрея Рублева?

Карен Хачанов: Нет, ничуть. Каждый из нас тренируется, работает, мечтает быть в топах. Просто кто-то раньше выстреливает, кто-то чуть позже. Все хотят выигрывать, но рейтинг один. Я всегда считал, что у Андрея есть большой потенциал.

Чувствуешь, что в России стали больше интересоваться теннисом?

Карен Хачанов: Да, за последние три-четыре года интерес вырос. Наверное, это связано с успехами. Чем лучше результаты, тем больше ты привлекаешь внимание, тем больше о тебе говорят, показывают по телеканалам, транслируют матчи. Но мне бы хотелось, чтобы такой ажиотаж был всегда, неважно - уступил ты или нет. Чтобы люди всегда поддерживали и болели за тебя, вне зависимости от места в рейтинге или текущей формы.

Россия > СМИ, ИТ > rg.ru, 5 февраля 2021 > № 3629764 Карен Хачанов

Китай. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика. Госбюджет, налоги, цены > globalaffairs.ru, 9 ноября 2020 > № 3564059 Ван Вэнь

КОМПАНИИ УКРЕПЛЯЮТСЯ, СТРАНЫ СЛАБЕЮТ

ВАН ВЭНЬ

Исполнительный декан Института финансовых исследований «Чунъян» Китайского народного университета (RDCY).

Вспышка COVID-19 разрушает привычную систему управления, международная структура власти становится ещё более фрагментированной, стратифицированной и регионализованной. Эпоха глобализации, в которой господствовала одна страна или группа стран, подошла к концу. В международном порядке более не могут доминировать G2, G7 или G20. Вместо этого на глобальные события на разных уровнях теперь влияет n различных сил, так сказать, “Gn”.

В Gn входят не только традиционные великие, но и региональные державы, международные структуры, неправительственные организации, финансовые учреждения, транснациональные корпорации, лидеры общественного мнения, аналитические центры и СМИ. Всё это образует запутанную международную сеть, размывая глобальные авторитеты, ломая суверенитет и ослабляя традиционную политическую структуру. Глобализация представляет собой более сложную ситуацию, чем в прошлом. Наиболее важным фактором является рост транснациональных компаний.

Возвышение «Компании», вероятно, было оборотной стороной ужаса и негатива последних восьми месяцев.

Эпидемия COVID-19 вызвала на сегодняшний момент более 44 млн заражений и 1 млн смертей. Правительства всех государств находятся под огромным давлением. Во многих странах наблюдается экономический спад, политические трудности и социальный хаос. Однако большинство транснациональных корпораций извлекли из этого пользу.

Рыночная стоимость крупных компаний выросла более чем на 80 процентов за десять месяцев 2020 года. Возьмём для примера 17 сентября: рыночная стоимость Apple составила 1,9 трлн долларов, что на 210 процентов больше, чем в 2019 г., когда она составляла 896 млрд долларов; рыночная стоимость Microsoft составила 1,55 трлн долларов, увеличившись на 165 процентов по сравнению с 905 млрд долларов в 2019 году. Эта тенденция роста сохраняется.

С ВВП, напротив, дело обстоит совершенно иначе. Согласно докладу «Перспективы развития мировой экономики», опубликованному МВФ в конце июня, ожидается, что спад мирового ВВП в 2020 г. составит 4,9 процента. Ранее речь шла только о 3 процентах. Спад ВВП США составит 5,9 процента, по сравнению с докризисным прогнозом сокращение на 8 процентов. Спад ВВП еврозоны составит 7,5 процента, сокращение на 10,2 процента по сравнению с предыдущим прогнозом. За исключением нескольких стран, таких как Китай и Вьетнам, отрицательный рост в 2020 г. покажет ВВП более 170 стран.

Нельзя отрицать, что величайший с 1945 г. кризис человечества привёл к K-образному разделению экономического роста, при котором резко выросли прибыли в финансовой индустрии, у пяти американских технологических гигантов (FAANG), в сфере логистики, потребительских товаров и онлайн-образования. При этом туризм сократился в 2020 г. на 79 процентов, а рынок предметов роскоши (включая косметику и украшения), развлечений и спорта продолжает рушиться.

К сожалению, государство как организация находится в нижней половине К-образного графика. Согласно предыдущему прогнозу ВТО, мировая торговля в 2020 г. будет сокращаться в диапазоне от -13 процентов до -32 процентов. Индекс деловой активности (PMI) долгое время будет ниже 50 процентов – черты между процветанием и падением.

Можно вспомнить как минимум три компании с более чем тысячелетней историей. Это отель «Кэюнкан» в горах Акаиси в Японии, который был основан в 705 г., ресторан St. Peter Stiftskulinarium в австрийском Зальцбурге, основанный в 803 г. и Sean’s Bar в ирландском Атлоне, который, как утверждается, существует с 900 г. нашей эры.

Есть бесчисленное количество компаний, проработавших сотни лет, не говоря уже о семейных предприятиях с более чем двухсотлетней историей. Подумайте, сколько стран имеют историю более пятисот лет? А как насчёт правительств с историей более двухсот лет? Может, пересчитаем их по пальцам?

Наука обращала внимание и на корпоративное банкротство, и на взлёты и падения государств, но они обсуждались в рамках разных дисциплин. В деловой среде больше фиксируются на работе и успехе компаний, в то время как международные политологические круги обсуждают государства. При этом, похоже, не обсуждается, что компании и страны значат для развития человечества как организационные формы человеческой цивилизации.

Компании как явление возникли позже государства, но значимость компаний растёт, это продолжится и в будущем. В настоящее время рыночная стоимость ведущих транснациональных компаний намного превышает экономические масштабы большинства стран. Рыночная стоимость пяти крупнейших компаний мира сравнима с национальными ВВП из первой двадцатки.

Очевидным знаком ослабления государства является то, что компании из топ-100 по рыночной стоимости могли бы войти в топ-65 мирового ВВП. Экономический масштаб стран, не попадающих по ВВП в первые 65, уступает рыночной стоимости ста крупнейших компаний мира. Другими словами, размер национальной экономики примерно 2/3 мировых стран меньше, чем рыночная стоимость транснациональных компаний из первой сотни.

Что ещё хуже, глобализация ведёт к «фрагментации» стран. В 1945 г. в Организации Объединённых Наций было всего 51 государство. В 2009 г. их уже 192. На данный момент, если помимо официальных членов ООН учитывать территории, которые называют себя «государствами», но не получили широкого признания, выйдет более двухсот международных акторов. После окончания холодной войны информационная революция, распространение транснациональной культуры и идеологии, а также развитие транспортной сети значительно сократили физическое расстояние между людьми и странами, но национальное разделение всё ещё продолжается. Советский Союз, Югославия, Чехословакия, Судан и Украина раскололись. Следующая волна может охватить Великобританию, Испанию и даже США. Недаром звучат призывы к независимости штатов.

В мире около 4 тысяч этносов. Только в половине стран население состоит из одной этнической группы более чем на 75 процентов. Есть около девяноста стран с населением менее 5 млн и тридцать стран с населением менее 500 тысяч человек. Большинство сверхмалых стран, таких как Люксембург, Сейшельские острова и Доминика, по сути, представляют собой небольшие компании.

Понятно, что корпорации будут становиться сильнее, а страны – более раздробленными. В результате слияния, реорганизации и инвестиций теперь есть компании с рыночной стоимостью более 2 трлн долларов США. Можно представить, что рыночная стоимость крупнейшей в мире компании в течение двадцати лет превысит ВВП крупнейшей экономики мира. А небольшие страны, вероятно, будут всё больше контролироваться компаниями.

Нам нужно глубоко задуматься над этим вопросом. В условиях пандемии мы обнаруживаем, что скорость приспособления компаний к ситуации явно выше, чем скорость действий государства в условиях кризиса. Компания вообще должна быть более предприимчивой, чем страна. А в условиях жёсткой конкуренции компании вынуждены модернизироваться быстрее, чем государства.

Более двухсот лет назад французский мыслитель Руссо размышлял об «упадке государства». Карл Маркс твёрдо верил, что государство и классы в конце концов вымрут. Двадцать лет назад Александр Вендт и другие учёные-международники обсуждали, не похоже ли государство на человека. Имелось в виду, что страны, возможно, живут, стареют, болеют и умирают, как люди.

Сейчас кажется, что у стран, действительно, есть продолжительность жизни.

На этом фоне COVID-19 заставляет присмотреться к моделям организационного управления. Теоретически большинство компаний управляются и оценивают свою эффективность в соответствии с принципами элитизма. Те, у кого больше акций, избирают руководство компании. Большинство стран, следуя модели западной избирательной демократии, сформированной более двухсот лет назад, руководствуются принципами популизма и внедрили систему управления, основанную на равных правах и процедурной оценке. Кто получил больше голосов, тот может стать лидером страны, но действовать он должен в соответствии с процедурой. Процедура находится на первом месте, а насколько хорош(а) или плох(а) лидер – это уже вторично.

Эффективных компаний много, но всё меньше и меньше эффективных государств. Сравнение компаний со странами, безусловно, тема новая и спорная. Но она выглядит вполне легитимной сейчас, когда вспышка COVID-19 побуждает нас задуматься об управленческих методах и принципах. История начинается, а не заканчивается.

Комментарий был заказан Международным дискуссионным клубом «Валдай» и впервые опубликован на сайте клуба в разделе «Аналитика».

Китай. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика. Госбюджет, налоги, цены > globalaffairs.ru, 9 ноября 2020 > № 3564059 Ван Вэнь

Россия. Китай. США. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 8 июля 2020 > № 3453208 Тимофей Бордачев

БИПОЛЯРНОСТЬ ИЛИ БАЛАНС?

ТИМОФЕЙ БОРДАЧЁВ

Кандидат политических наук, научный руководитель Центра комплексных европейских и международных исследований НИУ «Высшая школа экономики», программный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай».

К ЧЕМУ ВЕДЁТ АМЕРИКАНО-КИТАЙСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Китай воодушевлён своими успехами в борьбе с пандемией коронавируса. Соединённые Штаты теряют международный авторитет и сталкиваются с множеством внутренних проблем, но всё же достаточно сильны, чтобы противостоять китайской самоуверенности. Значение европейских держав в международной политике стремится к символическому даже на фоне последних десяти-пятнадцати лет. Россия, которая на первый взгляд больше всех заинтересована в мирном развитии событий, пока смотрит на происходящее с растерянностью и размышляет, какие возможности есть у неё в сложившихся условиях.

Индия, Бразилия и другие ещё не вышли на уровень, позволяющий им выступать в качестве эффективного противовеса на мировой арене. Такова в самом общем виде расстановка сил летом 2020 года. Основное событие международной политики: нарастание противостояния старого лидера и нового претендента – Соединённых Штатов Америки и Китайской Народной Республики.

От «странной» к «холодной»

Сам Китай довольно долго предпочитал конфликт с США в духе «странной войны». Она продолжалась с осени 1939 г. по весну 1940 г. между гитлеровской Германией, с одной стороны, Великобританией и Францией, с другой, и её основной чертой было отсутствие боевых действий. То есть сложилась ситуация, когда всем очевиден естественный характер противостояния, понятны его конкретные проявления и долгосрочные цели сторон, но всё происходит в неявной форме. Китайцы рассчитывали, что смогут продолжать аккумулировать возможности для вытеснения Вашингтона с позиций мирового лидера не потребовалось бы открытого противостояния. Отсюда и убаюкивающие разговоры о мирном росте – тактические приёмы для того, чтобы выиграть время.

Этого, однако, не случилось.

Как часто бывает со слабеющими державами, которые постепенно теряют международное доминирование, Соединённые Штаты пытаются разрубить гордиев узел противоречий и перевести борьбу в открытую форму.

Начинающийся конфликт является глобальным, потому что события, связанные с ним, будут происходить везде – на море и на суше, в сферах новых технологий и международной торговли. Он позволит окончательно убедиться, что прошлая холодная война – СССР и Запада – была исключительным явлением в истории международной политики. В первую очередь потому, что её главным условием было разделение мира на две неравные части, закрытые друг от друга и исповедующие противоположные идеологии. Сейчас мы вряд ли можем ожидать буквального повторения такого раскола цивилизации.

Та или иная версия рыночной экономики господствует повсюду, а информационно-коммуникационные технологии не позволяют представить степень взаимной закрытости, близкой к той, что существовала с 1945 г. до второй половины 1980-х годов. Китайские руководители много говорят о том, что их социально-экономическая модель и способ развития в целом более прогрессивные, чем американские. Однако СССР был до самых последних своих дней большой Северной Кореей, зазеркальем, где жизнь людей регулировалась уникальными правилами, созданными на основе коммунистической утопии. Существование такого оригинального режима не только не препятствовало развитию стран рыночной демократии, но уже с середины 1950-х гг. ему даже способствовало. Китай при всех ограничениях свобод индивидуума – открытая миру страна, часть либерального международного порядка и потребитель его основных благ.

Само использование термина «холодная война» для того исторического периода, который завершился распадом СССР, стало искажением первоначальной идеи британского писателя Джорджа Оруэлла, предложившего этот термин в 1945 г. в заметке «Ты и атомная бомба». Для Оруэлла холодная война была структурным понятием, характеризующим отношения между ядерными державами и остальным человечеством. Военное могущество тех, кто способен создать значимые ядерные арсеналы (а состав избранных автор предугадал безошибочно), делало непреодолимым силовой разрыв между ними и всеми другими. И тем самым навсегда фиксировало состояние враждебности: военно-силовые лидеры vs те, кто такими возможностями не обладал. В прочтении, которое мы все усвоили, конфликт Соединённых Штатов и Советского Союза оставался «холодным» только в том смысле, что он так и не перешёл в «горячую» фазу лобового столкновения. Отношения между США и их союзниками, Россией и её соседями, Китаем и другими азиатскими государствами, даже Францией и Германией всегда будут содержать в своём фундаменте непреодолимый разрыв силовых возможностей. Холодная война никогда не заканчивалась и не закончится. Кроме того, она универсальна.

Тогда, может быть, стоит говорить о появлении на наших глазах новой биполярности? Такие предположения имеют под собой серьёзные основания. Хаос, нараставший в международных делах с середины 2000-х гг., провоцирует запрос на какой-то порядок. Его формой вполне может быть новый раскол мира на два противоборствующих полюса, вокруг каждого из которых объединяются державы второго и третьего (по степени их влияния на международную безопасность) уровня. Такая гипотетическая структура очень проста с точки зрения анализа, прогноза и определения оптимальных стратегий реализации государствами своих интересов. В методологическом отношении она идеальна. Но одновременно и очень опасна, поскольку противостоящие полюсы-сверхдержавы притягивают к себе союзников, заставляют тех делать выбор из двух альтернатив, что чревато столкновениями.

Системная теория международной политики, в центре которой стоит вопрос о структуре – в данном случае биполярной – возникла в середине прошлого века на основе эмпирического опыта холодной войны. Элементы системного подхода мы видим в более ранних работах и даже в марксизме, но подлинным основоположником этой теории стал американский политолог Кеннет Уолтц. Условное разделение мира на два противостоящих полюса позволяло с лёгкостью выявить факторы, способные привести их к столкновению, гибельному для всей цивилизации. А уже на этой основе можно было понять, как столкновения избежать. Учёные развили логику Уолтца в рамках вполне пока гипотетических схем, рисующих разные детализированные модели однополярности, биполярности и многополярности. В итоге вся современная наука о международных отношениях – реалистская и либеральная – стоит на фундаменте системной теории Кеннета Уолтца. Реалистическая теория ищет в структуре международной системы причины конфликта, либеральная – способы стабилизировать эту структуру через создание международных институтов.

При этом сама по себе биполярность «СССР – США» всё равно была весьма умозрительной. В первую очередь потому, что две сверхдержавы не связывало между собой ничего, кроме ядерного сдерживания. Его символом была «горячая линия» между Кремлём и Белым домом. А так, как мы отмечали выше, они жили в разных мирах и в разных международных системах. Именно поэтому наиболее ортодоксальная версия системной теории – так называемый наступательный реализм Джона Миршаймера – и сейчас подчиняет все отношения их военной составляющей. Холодная война Москвы и Вашингтона – не противостояние в рамках одного мира, а борьба двух параллельных миров. Международная политика холодной войны – действительно уникальное явление, которое, возможно, и не повторится никогда в будущем.

Советский Союз и Соединённые Штаты вступали в опосредованное военное взаимодействие, как правило, на локализованных театрах (Корея, Вьетнам, Ангола, Центральная Америка), а их цели были продиктованы геополитическими соображениями. В этом отношении столкновения между ними напоминали скорее аристократические войны XVIII–XIX веков, когда каждая держава чётко осознавала пределы эскалации и допустимый до начала переговоров ущерб. Единственный действительно опасный эпизод прошлой холодной войны – Карибский кризис 1962 года. Он возник вследствие попытки США увеличить свои потенциальные преимущества через размещение в Турции ракетных вооружений. В ответ СССР также обратился к силовой дипломатии, и конфликт был быстро и элегантно урегулирован, поскольку имел локальный характер по отношению ко всей системе взаимодействия двух держав. Возможности развития любого регионального конфликта в глобальный оставались минимальными – эта сфера жёстко контролировалась Москвой и Вашингтоном на дипломатическом уровне. Предпосылка такой упорядоченности – минимальное число сфер, где интересы сталкивались.

Советский Союз жил в собственном закрытом мире. США и Европа после 1945 г. развивались в русле либерального международного порядка – набора правил и норм, с которыми все были согласны и в основе соблюдения которых лежало военное превосходство Америки над своими союзниками. В рамках сообщества либеральных рыночных демократий холодная война по Оруэллу получила институциональное воплощение – военный союз НАТО. СССР и «лагерь социализма» были оторваны от этого сообщества, и как только они прекратили войну в одностороннем порядке, международная система обрела целостность.

Китай присоединился к экономической составляющей либерального порядка, сохранив тоталитарный в западном понимании политический режим. Его могущество выросло на основе таких ценностей либерального порядка, как свобода торговли. Это могущество стало причиной глобального перераспределения сил и конфликта, который мы наблюдаем. Но уже в рамках действительно единой международной системы, чего нельзя сказать о ситуации 1945–1990 годов.

Конфликт намного глубже

По сравнению с прошлой биполярностью отношения Соединённых Штатов и Китая, как мы знаем, совсем другие. Ядерное сдерживание присутствует в них в гораздо меньшей степени, но является объяснением того, почему прямое столкновение крайне нежелательно для обеих сторон. Державы теснейшим образом переплетены экономически. Фирменные бейсболки предвыборной компании 2016 г. Дональда Трампа с надписью «Вернуть Америке величие» были преимущественно изготовлены в Китае. Не говоря уже о других, более важных составляющих экономической и технологической «Кимерики», на которой последние двадцать-тридцать лет держалась вся глобализация. Даже в том случае, если двусторонняя экономическая взаимозависимость за предстоящие годы сократится, китайская и американская экономики останутся связаны через третьи страны и рынки. Та же Европа или Юго-Восточная Азия не выражают стремления сворачивать связи с КНР. Более того, европейцы собираются их укреплять. Производства из Китая и США переносятся на территорию Вьетнама или Индонезии практически одновременно.

При этом конфликт между Вашингтоном и Пекином имеет гораздо более объективную природу, нежели нынешнее дипломатическое противостояние, например, Москвы и Вашингтона. Внешняя политика России после 1999 г. – это мягкий ревизионизм. Она нацелена на исправление искажений международного порядка после холодной войны, которые рассматривает как несправедливые. Кроме того, Россия никогда не была по-настоящему унижена Западом. Китай, напротив, много говорил в категориях мягкого ревизионизма, но на деле нуждался в более радикальном пересмотре международного порядка. Это необходимо Пекину для достижения целей национального развития, которые противоречат американским интересам. Все авторитетные специалисты по КНР согласны: задачи, поставленные на съезде Коммунистической партии в 2017 г., а затем облечённые в законы на заседании ВСНП весной 2018 г., невозможно реализовать без нанесения ущерба интересам США и сокращения количества доступных для них ресурсов.

В отличие от России, в которой население небольшое, а ресурсов много, положение Китая по отношению к мировой экономике может быть охарактеризовано как паразитическое. На протяжении восьмидесяти лет после Второй мировой войны таким положением пользовались только Соединённые Штаты. СССР паразитом не был и не нуждался в этом. На геополитическую борьбу с Западом он тратил свои собственные ресурсы. В сочетании с утопической социально-экономической моделью это привело к тому, что уже в середине 1980-х гг., по меткому определению британского историка Доминика Ливена, Россия как империя не нуждалась в коммунистическом режиме. Более того, он стал для неё обузой. Между тем коммунистический режим в Китае путём экономических реформ адаптировался под нужды укрепления международного значения китайского государства.

Изменение китайского поведения на более наступательное первыми почувствовали на себе Россия и страны Центральной Азии. В 2013 г. председатель КНР Си Цзиньпин выступил с инициативой «Пояс и путь». Она предполагает системное расширение китайского присутствия в экономике значительного числа государств и вовлечение их в производственные цепочки, во главе которых стоят китайские компании. Но для России это не стало поводом конфликтовать с Китаем – она не собирается становиться экономикой, ориентированной на экспорт большего, чем энергоресурсы и продукция военно-промышленного комплекса. Китайские амбиции в Центральной Азии интересуют Россию не с точки зрения конкуренции, а в том плане, насколько получение оттуда ресурсов будет способствовать или препятствовать региональной безопасности. В 2018 г. Россия добилась подписания соглашения между Китаем и Евразийским экономическим союзом – главным проектом российской внешней политики нового поколения.

Китай, в свою очередь, резонно видит экономические ресурсы Центральной Азии настолько ничтожными, что даже думать о конкуренции с Москвой ему представляется нерациональным.

Отношение Америки к изменившемуся китайскому поведению определяется совсем другими факторами. При общем сокращении ресурсов планеты тот факт, что китайцы будут потреблять больше, автоматически означает, что американцам достанется меньше. Развитие КНР уже давно миновало стадию, когда оно давало США возможности. Теперь это развитие несёт в себе только угрозы благосостоянию и безопасности. Почему безопасности? Потому что либеральный порядок основан на относительно справедливом распределении как экономических, так и политических выгод. При этом лидеру всё равно достаётся именно столько, сколько он хочет. И он один полностью удовлетворён положением. В том случае, если Китай будет и дальше теснить Соединённые Штаты в качестве главного покровителя и паразита либерального мирового порядка, другие державы начнут получать свою долю выгод уже от Поднебесной. Со временем Америка может потерять большинство сколько-нибудь значимых союзников и сателлитов.

Сохранение контроля над доступом к ресурсам, на которые сейчас претендует Китай, необходимо для существующего в США экономического порядка. Сам порядок сталкивается с множеством трудностей, но пока нет идей, как заменить его другим – менее зависимым от решающей роли страны в функционировании основных глобальных свобод. Это уже приводит к сокращению способности американского государства выполнять обязательства перед своими гражданами – они начинают выбирать революционеров. Самым ярким представителем новой волны стал Дональд Трамп. Но и он уже успел убедиться, что вызов изменения глобального соотношения сил слишком многогранен для того, чтобы на него можно было дать простой и эффективный ответ.

То, что интересы Вашингтона и Пекина пересекаются в неисчислимом множестве вопросов, делает новое системообразующее противостояние держав более опасным с точки зрения перспективы возникновения частного конфликта, который может перерасти в общую войну. В отличие от советско-американского новое противостояние будет гораздо менее управляемым из одного центра принятия решений по разные стороны Тихого океана. Это плохо для международной безопасности. Частичное сворачивание экономической взаимозависимости между двумя державами делу не поможет. Даже повышение степени автаркии на уровне отдельных стран и регионов, которое сейчас наблюдают экономисты, не пойдёт настолько далеко, чтобы полностью ликвидировать взаимозависимость и взаимосвязанность.

В начале XVI века император Священной Римской империи Карл V писал: «Интересы мои и короля Франции совершенно одинаковы: мы оба хотим герцогство Миланское». Точно так же одинаковы интересы США и КНР – они хотят сохранения существующего международного порядка, но каждый при своём лидерстве. Таким образом, если мы возьмём основные структурные признаки противостояния Советского Союза и Соединённых Штатов времён холодной войны и просто помножим их на количество сфер пересечения интересов США и Китая, противоречий их целей развития, результат получится очень тревожным.

Главная проблема новой биполярности в том, что в отличие от эпохи холодной войны она может оказаться достаточно быстрой прелюдией настоящего военного столкновения. Есть ли шансы избежать этого?

Опасно, но не фатально

Во-первых, само по себе ядерное сдерживание по-прежнему делает большую войну нерациональной. Китайские военные возможности, в том числе в их ядерной компоненте, пока существенно отстают от американских. Однако они представляются большинству наблюдателей достаточными для того, чтобы нанести противнику неприемлемый ущерб. Отношения внутри закрытого сообщества ядерных держав определяются тем, что чисто военное решение проблем нерационально.

Во-вторых, вся международная система отличается гораздо большей гибкостью. Борьба Китая и США – не фронтальное и достаточно легко управляемое противостояние антагонистических международных режимов, отрицающих этику друг друга, как оно было в советско-американском случае. Сейчас многие в США попытаются представить конфликт именно таким, но это чисто пропагандистский ход. Как мы видели, вездесущий характер борьбы двух держав делает её более опасной. Но гибкость системы ведёт к тому, что снижается требовательность в отношении обязательств и поведения союзников каждого из лидеров. Солидарность младших партнёров со старшими будет не правилом, а результатом свободного выбора применительно к каждой отдельной ситуации. Главная причина гибкости международной системы – её всеохватность и относительное единство. Участие страны второго и третьего разряда в одном или другом лагере не ведёт к тому, что она должна отказаться от базовых интересов и ценностей. Уже сейчас Турция, оставаясь в НАТО, проводит сугубо национальную внешнюю политику.

В период холодной войны второй половины прошлого века для каждого из союзников со стороны Запада солидарность с лидером означала, что выгоды от участия в сообществе будут абсолютными, а от частной измены его интересам – относительными. Для европейских государств сохранение независимости от СССР было абсолютной ценностью. Но даже тогда Западная Германия могла добиться установления с ним устойчивых связей в области энергетики. Сейчас сложно представить, чтобы Америка или Китай могли предоставить другим государствам возможности, которые стоят того, чтобы пожертвовать остальными интересами.

Умозрительная (пока ещё) биполярность станет исключительно комплексным явлением международной политики и будет в чём-то напоминать борьбу великих держав до наступления «международного тоталитаризма» XX века. Помимо очевидных рисков это приведёт к расширению индивидуальных возможностей государств наращивать влияние путём дипломатического манёвра.

Рассмотрим пример Европы. Она располагает наибольшим в мировых масштабах опытом гибкого внешнеполитического поведения. Европейцы начали движение в сторону признания того, что этическое многообразие – вполне реальная альтернатива универсальной этике либерального мирового порядка. И это серьёзный сигнал, что они не видят будущего в рамках жёсткой биполярной системы. Китай не угрожает интересам и ценностям европейских демократий, не говоря уже об их выживании, а конфликт с ним в современных условиях принесёт не пользу, а одни проблемы. Поэтому ведущие страны Европейского союза всё чаще задумываются над тем, как вести себя дальше, и уж точно не собираются безоговорочно поддерживать американских союзников по НАТО. Это происходит впервые за всю 75-летнюю историю трансатлантических отношений.

Согласно результатам одного из недавних опросов, проведённых в Германии Институтом Pew и Фондом Кёрбера, только 37 процентов респондентов считают, что отношения с США являются для их страны более приоритетными, чем отношения с Китаем. Это на 13 процентов меньше, чем по итогам такого же исследования общественного мнения в 2019 году. Интересно, что лишь немногим меньше – 36 процентов опрошенных – предпочитают более тесные отношения с Китаем. Здесь наблюдается рост на 12 процентов по сравнению с аналогичным опросом прошлого года.

Всплески антипатии к Соединённым Штатам случались в Европе и раньше. После вторжения американцев и избранной группы союзников в Ирак и вплоть до конца правления администрации Джорджа Буша-младшего отношение Европы к США было критическим. После того, как президентом стал Барак Обама, всё вернулось в относительно спокойное прежнее русло. Европейские государства не смогли использовать эту восьмилетнюю передышку для того, чтобы исправить в свою пользу соотношение сил в рамках Запада и на глобальном уровне. Поэтому приход к власти радикальной республиканской администрации Дональда Трампа европейцы восприняли с ужасом.

Нарастающий конфликт США и Китая в новых условиях – для Европы скорее не угроза, а возможность. Неопределённость их политики – это результат изменившихся глобальных условий и показатель того, что новый конфликт не станет повторением холодной войны 1945–1990 годов.

Исторически Россия всегда была для Европы конкурентом, который на протяжении трёхсот лет стремился доминировать в Старом Свете и мнение которого европейские державы были вынуждены принимать во внимание. Китай для Европы не представляет ни идеологической альтернативы, ни экзистенциальной угрозы. Пекин стремится торговать и развивать экономические отношения без того, чтобы навязывать свои политические взгляды. Более того, Китай признаёт за европейцами их права в мировых делах, всячески поддерживает многосторонние институты. Эти институты для Европы – вообще один из немногих реальных внешнеполитических ресурсов. Поэтому европейцы в ближайшие месяцы и годы будут стремиться использовать новый глобальный конфликт, чтобы увеличить собственные незначительные пока ресурсы и возможности.

Ведущие континентальные государства, в первую очередь – Германия и Франция, уже в этом году попытаются играть роль независимого балансира в отношении Соединённых Штатов. В этом смысле их действия окажутся в чём-то сродни политике России, которая, выступая в качестве друга Китая, попробует себя в качестве посредника для другой стороны. Если бы Москва и приняла приглашение Трампа на сентябрьскую встречу «G7 + Россия, Австралия, Южная Корея, Индия», рациональным обоснованием стала бы необходимость не дать превратить этот саммит в антикитайское собрание. Сейчас в российской дискуссии прямо или косвенно доминируют вполне разумные аргументы в пользу того, что конфликт США и Китая – это для России больше возможность, чем угроза. Об этом пишут такие разные авторы, как Сергей Караганов и Дмитрий Тренин.

Другой важный аспект новой биполярности в том, что ни Китай, ни США не могут предложить остальным державам уникальную этическую модель. Либеральная экономика и демократия убедительны, но они не смогли преодолеть несправедливость, вытекающую из различий индивидуальных возможностей. Китайский образ развития также далёк от создания общества всеобщей справедливости. Кроме того, либерализм основан на национальном философском фундаменте, который невозможно адаптировать и сделать «своим» для остальных цивилизаций. Результатом окажется новая характеристика международной политики по сравнению с XX веком – отсутствие универсальной этики и даже идеологии, претендующей на универсальность. Это также качественно отличает новую ситуацию от биполярности, знакомой по опыту второй половины прошлого столетия. В целом ценностная близость участников всегда являлась условием существования международного порядка – общего набора правил и норм поведения, с которым согласны все. Сейчас мы не должны рассчитывать на возникновение такого порядка.

То, что мы характеризуем конфликт Китая и США как новую биполярность, – следствие отсутствия опыта осмысления международной политики, развивающейся в условиях гибкой системы.

И одновременно свидетельство устойчивости позиций системной теории международных отношений, возникшей в период, когда человечество переживало самый драматичный период своей истории – XX век. Наступающая эпоха будет, возможно, даже более тревожной в том, что касается жизни рядовых граждан. Рост Азии и расширение её связей с остальным миром до фактически внутриевропейского уровня уже привели к возникновению забытых в Европе и Америке пандемий. Но пандемия окажется менее угрожающей с точки зрения выживания государств как таковых.

Вполне вероятно, что новый этап развития приведёт к появлению теоретических подходов к изучению международной политики, которые находились в состоянии стагнации с середины 1980-х годов. Понимание такой категории, как баланс сил, сместится от системы, обеспечивающей мир и стабильность, к динамичному распределению возможностей между державами, когда каждое изменение создаёт новые возможности и риски. Международные институты могут перестать быть материальным воплощением основанного на балансе долгосрочного решения, а превратятся в инструмент дипломатии. Противостояние Китая и США оказалось бы гибельным для человечества, если бы оно разворачивалось в условиях начала XX века. Тогда противоречия между важнейшими центрами европейской цивилизации привели к быстрому столкновению и её гибели. Сейчас мир другой, и мы вправе рассчитывать, что конфликт станет продолжительным, но не приведёт к катастрофе.

Данная статья развивает и существенно расширяет тезисы автора, изложенные в материале, который был написан по заказу Валдайского клуба.

Россия. Китай. США. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 8 июля 2020 > № 3453208 Тимофей Бордачев

Россия > СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 29 января 2020 > № 3305429 Федор Лукьянов

АЗЫ И НЕ ТОЛЬКО

ФЁДОР ЛУКЬЯНОВ

Главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» с момента его основания в 2002 году. Председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике России с 2012 года. Научный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай». Профессор-исследователь НИУ ВШЭ. Выпускник филологического факультета МГУ, с 1990 года – журналист-международник.

Вторая сотня обязывает. Наш журнал перевалил символический рубеж в сто номеров, и сам этот факт заставляет задуматься о следующем этапе. Тем более что эта скромная веха совпадает с новым периодом и в мировой, и в российской политике. Завершилось переходное время, когда точкой отсчета служили события конца ХХ века. Не будем повторять то, о чем не раз писали, в том числе в прошлом году, когда отмечалась годовщина бурных событий 1989 года. Ссылаться на минувшее – для кого-то славное, для кого-то наоборот – уже нет смысла. Это не означает забвения. Но нужен другой взгляд на перспективы и возможности. Накопленный опыт никуда не денется, однако ценность его – не столько прикладная, сколько фундаментальная. Опыт лежит в основе стратегической культуры, которая почти неизменна. И как бы ни трансформировались международные и внутренние обстоятельства, поведение государства будет определяться именно ей.

Этот журнал необычный. Его номер – 101 – навел на мысль. Есть известный жанр – что-то вроде хрестоматии азов, простое изложение основ какого-то предмета для начинающих, или, как часто говорят, для «чайников». С легкой руки американцев он и называется “one-o-one”, то бишь как раз 101. Текущий выпуск «России в глобальной политике» – попытка разложить на эти самые азы российскую внешнюю политику. Не анализировать то или иное направление деятельности – Ближний Восток или стратегическую ядерную повестку, Украину или принципы взаимодействия с международными организациями либо отдельными странами. А взглянуть на то, что определяет принципиальные подходы, почему Россия ведет себя именно так, а не иначе.

Номер состоит из нескольких разделов. Они, конечно, не охватывают всей палитры факторов, влияющих на внешнюю политику страны, но очерчивают рамку.

Первый раздел – основы. Наши авторы пишут о таких фундаментальных категориях, как мораль (Тимофей Бордачёв), безопасность (Иван Тимофеев), мировое управление и право (Игорь Истомин), устройство международной системы (Игорь Окунев). Все это, конечно, не в отвлеченном умозрении, а в контексте российской внешней политики.

Второй раздел – мировоззрение. Что в нем заложено исторически (блестящее интервью Доминика Ливена). Как политика памяти о Второй мировой войне определяет современность (круглый стол с участием выдающихся отечественных интеллектуалов). Почему Путин – это Россия (Александр Баунов).

Дальше наш экспериментальный раздел – глоссарий. Вместе с замечательными авторами, которые (поясной им поклон!) быстро откликнулись на призыв, мы попробовали составить перечень наиболее важных понятий, которые употребляются для описания российской внешней политики: великодержавие, гибридная война, мессианизм, прагматизм, национальный интерес, равноправие, стратегия, стратегическая стабильность, суверенитет, справедливость. Это не классические словарные статьи, которые должны быть дистиллированными по определению, а осмысление, как те или иные понятия преломляются в прикладной деятельности.

Наконец, кое-что о практике. Человек с передовой – Дмитрий Полянский – делится, что значит сейчас быть российским дипломатом в Нью-Йорке, самом центре событий. Том Грэм – единственный иностранный автор номера (профессора Ливена с его остзейскими корнями считаем своим) – звучит гласом вопиющего в сегодняшней американской пустыне: оставьте Россию в покое! Дмитрий Тренин – о самом больном: что делать, если Россия, того, скорее всего, не желая, стала не внешнеполитическим, а внутриполитическим сюжетом в главной стране мира. Ну и любопытные размышления Романа Райнхардта о языке современной российской дипломатии: как говорилось в некогда популярном фильме о романтиках с большой дороги, «не мы такие, жизнь такая».

Наше обращение к «чайникам» никоим образом не претендует на то, чтобы исчерпать тему. Цель – пробудить как можно больше вопросов и сомнений. Почти 30 лет Россия жила в условиях непрекращающегося форс-мажора, чуть ли не ежеминутного реагирования на меняющиеся обстоятельства. Менялись они чаще в неблагоприятную для Москвы в сторону, хотя бывали (редко) и менее нервные времена. Как бы то ни было, задача, которую Владимир Путин сформулировал в своей программной статье накануне дня, когда он принял исполнение обязанностей президента России, выполнена – ни во второй, ни в третий эшелон мировой политики страна не скатилась. Но пребывание в первом эшелоне не позволяет ни на минуту остановиться, расслабиться. И нет оснований ожидать, что эта обстановка смягчится хоть в сколь-нибудь обозримом будущем.

Нам еще придется много раз возвращаться к теме концептуальных основ и поведенческих особенностей страны на фоне трансформации мирового контекста. Отдельная благодарность Тимофею Бордачёву и Дмитрию Суслову, которые любезно помогли нам на этапе обсуждения самой идеи и структуры номера, а также многим практикам и теоретикам российской внешней политики, обогатившим нас пищей для размышлений в дискретном режиме.

Как вы, уважаемые читатели, заметили, 101-й выпуск отличается не только содержанием, но и формой. Мы стремимся идти в ногу со временем и обновляться. Спасибо всем, кто шагает с нами, и особенно тем, кто собирается продолжать это делать в почти уже наступившие двадцатые годы.

Россия > СМИ, ИТ > globalaffairs.ru, 29 января 2020 > № 3305429 Федор Лукьянов

Россия. Весь мир. ЦФО > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука > globalaffairs.ru, 16 мая 2019 > № 2996627 Игорь Окунев

Было бы желание

Десять способов решения неразрешимого территориального спора

И.Ю. Окунев – кандидат политических наук, доцент кафедры сравнительной политологии МГИМО МИД России.

Резюме В международной практике накоплен достаточный инструментарий, позволяющий решить практически любой территориальный спор. Успех зависит только от компетенции переговорщиков и политической воли руководства.

Территориальные споры – одни из самых сложно разрешимых на свете. Так уж повелось, что именно территория воспринимается как наиболее ценный ресурс, значение которого со временем сакрализуется. Этот тезис хорошо иллюстрируется последними российско-японскими переговорами, в которых обе стороны явно готовы идти навстречу, но найти взаимоприемлемое решение пока не удается.

На наш взгляд, причина заключается и в том, что в современной политике доминирует представление о «неделимости суверенитета», т.е. что территория может принадлежать либо целиком одному государству, либо целиком и полностью другому. На самом деле это положение ошибочно, в мировой истории множество примеров смешанного суверенитета, позволяющего реализовывать национальные интересы двух народов на одной и той же территории. Данная статья представляет собой попытку показать исторические примеры таких форм управления территорией в надежде, что подобный экскурс поможет дипломатам и политикам расширить набор вариантов разрешения территориальных споров.

Создать трансграничный регион

Трансграничным регионом называют объединение сопредельных территорий стран, направленное на институционализацию пограничного сотрудничества. В географическом смысле трансграничные регионы представляют собой минимальную единицу интеграции. Однако это не означает наименьшую степень интегрированности данных объектов. Да, они иногда создаются как опорные зоны будущей межгосударственной интеграции (китайские трансграничные зоны торговли на границе с Россией и странами Центральной Азии). Но чаще уже являются стадией углубления межгосударственной интеграции, переводя ее на региональный и локальный уровень (еврорегионы в ЕС).

Создание трансграничных регионов решает комплекс взаимозависимых проблем: устраняет исторические барьеры, способствует социально-экономическому развитию приграничных территорий, находящихся в своих странах в периферийном положении, преодолевает барьерные функции государственной границы, повышает уровень безопасности и улучшает имидж страны.

Попытки институционализации трансграничного взаимодействия известны с XIX века (например, испано-французская комиссия по сотрудничеству в районе Пиренеев), но наибольшего развития они достигли в послевоенное время в Европе, и в первую очередь благодаря целенаправленной политике Евросоюза.

Можно выделить следующие виды трансграничных регионов:

рабочие трансграничные сообщества как формат широкого межрегионального сотрудничества, не предусматривающего создания надгосударственных органов управления (Ассоциация альпийских государств, Совет Баренцева/Евроарктического региона, Союз государств реки Мано);

трансграничные зоны передвижения, в которых для жителей соседних регионов отменяются визы для краткосрочных поездок (например, на российско-норвежском, российско-польском и российско-литовском пограничье);

трансграничные зоны торговли, стимулирующие приграничные торговые связи и товарооборот (особенно популярны в Китае; так, на российско-китайской границе существуют в Благовещенске-Хэйхэ, Пограничном-Суйфэньхэ, Забайкальске-Маньчжурии и Зарубино-Хуньчуне);

трансграничные агломерации, в которых сотрудничество идет в рамках разделенных границей городов (например, евроокруга Страсбург-Ортенау, Фрайбург-Эльзас, Саар-Мозель и Лилль-Кортрейк);

интегрированные трансграничные регионы с высокой долей кооперации и ее многофакторностью, с одной стороны, и постоянством и независимостью управленческой структуры, с другой (еврорегионы германо-нидерландский ЕВРЕГИО, Конференция Боденского озера).

Степень институционализации и активности трансграничных регионов разнится от континента к континенту: если в Европе почти невозможно найти регион, не участвующий в структурах такого рода, то для других континентов эта форма интеграции пока остается скорее исключением.

Сдать территорию в аренду

Арендованная территория – это суверенная территория, временно переданная другому государству для владения или пользования. Выделяются два типа:

Суверенные – суверенитет над которыми временно передан страной-арендодателем стране-арендатору (британский Гонконг в Китае в 1898–1997 гг.).

Несуверенные (концессии) – суверенитет над которыми остается у страны-арендодателя, а страна-арендатор получает лишь временные права на использование территории и распространения своего законодательства (российский Байконур в Казахстане в 1992–2050 гг.).

Аренда территории была характерна для периода усугубления внешнего влияния в Китае во второй половине XIX века. В это время в аренду Великобритании передан Гонконг, Португалии – Макао, Франции – Гуанчжоувань, Германии – Цзяо-Чжоу и Японии – Тайвань. Россия в 1898 г. на 25 лет получила в аренду Квантунскую область на юго-западной оконечности Ляодунского полуострова, включая военно-морской порт Порт-Артур, торговый порт Дальний (нынешний Далянь) и старую китайскую столицу области город Цзиньчжоу. После поражения в русско-японской войне эти земли отошли к Японии и вернулись уже Советскому Союзу после Второй мировой войны. Окончательная передача территории под китайскую юрисдикцию состоялась в 1955 году. Последние арендованные территории – Гонконг и Макао – в статусе специальных административных районов вернулись в состав Китая в 1997 и 1999 гг. соответственно.

Арендованные территории также являются важным фактором российско-финских отношений. В 1940–1950 гг. Советский Союз арендовал у северного соседа полуострова Ханко и Порккала-Удд и разместил там военно-морские базы. В обмен в 1942 г. Финляндия получила в аренду сектор Сайменского канала, находящийся в Ленинградской области. Канал соединяет озеро Сайма с Балтийским морем в районе бывшего финского города Выборг и имеет стратегическое значение, поскольку обеспечивает внутренним районам страны доступ к морской торговле. В постсоветское время аренда продлена до 2063 года. На территории канала действует финское законодательство, в частности в области судоплавания, и не применяются таможенные ограничения России. Использование канала для перевозки войск, вооружений и боеприпасов не допускается, а российским судам обеспечивается свободный проход по российской части канала.

Арендуемый Россией у Казахстана с 1992 г. город Байконур вместе с одноименным космодромом является крупнейшей арендованной территорией в мире и обладает уникальным политико-правовым статусом. Оставаясь суверенной территорией Казахстана, он существует в российском правовом поле. Обладая статусом города федерального значения Российской Федерации (наряду с Москвой, Санкт-Петербургом и Севастополем), Байконур при этом не имеет конституционного статуса субъекта Российской Федерации. В Совете Федерации РФ не представлены органы его законодательной и исполнительной власти. Глава администрации города назначается президентами двух государств, а представительные органы местного самоуправления не создаются. В Байконуре действует российский суд, полиция, школы, больницы и отделения почты.

Сделать поселения на территории свободными коммунами

Ряд территориальных сообществ в мире выпадает из единого политического пространства. Они образуют утопические самоподдерживающиеся поселения, называемые коммунами. Их жители, не претендуя на государственный суверенитет, устанавливают свои правила совместного проживания.

Типичная коммуна обладает следующими признаками:

наличие объединяющей утопической идеи (социально-политического, религиозного или экологического характера), часто связанной с намерением достичь идеального общества;

доминирование коллективной собственности;

социально-экономическая и экологическая замкнутость от внешнего мира.

Обычно в коммуне проживает от нескольких десятков до нескольких сотен человек. В основном это люди среднего и старшего возраста, занятые в общих сферах (чаще всего в сельском хозяйстве). Почти не осталось общин, самостоятельно обеспечивающих обучение детей, поэтому молодежь обычно покидает коммуны по мере взросления. Вопреки досужим слухам, большинство коммун гетеросексуальны и моногамны, хотя встречаются и сообщества «свободной любви» (например, ZEGG в Германии или Krista в США) или коммуны полного воздержания от половой близости. Большинство коммун управляются демократическими процедурами, хотя встречаются и анархические, авторитарные и даже тоталитарные примеры. Международная общественная ассоциация «Движение за идейные общины» (ДЗИО) обеспечивает взаимодействие между общинами всего мира.

Самыми старыми коммунами в мире, по-видимому, являются поселения гуттеритов (например, коммуна Bon Homme, существующая с 1874 г.). Течение, отстаивающее принцип общего имущества, возникло как ответвление анабаптизма в Германии, но после скитаний по Восточной Европе перебралось в Северную Америку. Гуттериты живут сельским трудом и мелким кустарным промыслом, сохраняют свой хуттерский язык (близкий к немецкому), придерживаются пацифизма и не служат в армии и, наконец, отстаивают право не фотографироваться даже на документы, поскольку это противоречит первой библейской заповеди. На коммуны гуттеритов похожи религиозно близкие сообщества брудерхоф, разбросанные по всему миру от Англии до Парагвая. А вот амиши и меннониты, также проживающие в США и Канаде и придерживающиеся традиционного образа жизни (в частности, первые не признают современные технологии), все же не являются типичными коммунами, потому что не придерживаются принципа обобществления собственности.

Другой старый пример коммун – израильские сельскохозяйственные кибуцы, первый из которых, Дгания, был основан в 1910 году. Сегодня их уже около 300, и в них проживает порядка 2,5% населения страны, что является самой высокой долей жителей коммун в мире. Больше всего коммун в США – более 2 тысяч. Кроме Америки и Израиля, они распространены в странах Западной Европы и Латинской Америки, в Австралии, Новой Зеландии и Индии. Некоторые коммуны столь активны в политической сфере, что даже начинают восприниматься в качестве квазигосударств (например, Христиания в Дании).

Сделать спорную территорию суверенным регионом

Из всех типов территориальных единиц государства самые широкие права имеют суверенные регионы. В отличие от других автономий, наделенных отдельными полномочиями, суверенные регионы обладают суверенитетом и представляют собой что-то вроде государства в государстве. Вершиной суверенности можно считать их право на сецессию – односторонний выход из состава материнского государства. Из-за столь широких полномочий такие образования часто путают с государствами (как Монашескую республику Афон), несамоуправляющимися территориями (как Аландские острова) или непризнанными государствами (как Азад Кашмир). Получается, что суверенные регионы объединяют отдельные черты всех этих понятий. Рассмотрим эти три примера подробнее.

Автономное монашеское государство Святой Горы (Афон) является суверенным регионом Греции. Его статус существенно отличается от других территориальных единиц страны, фактически регион обладает полной автономией и даже элементами суверенитета. Изолированно расположенный на полуострове Халкидики, Афон представляет собой крупнейшее в мире средоточие православных мужских монастырей. Особое сакральное значение полуострова для христианства (считается земным уделом Богородицы) предопределило то, что единственным разрешенным занятием на Афоне стало моление. Поэтому сюда не допускаются туристы, неправославные и женщины (и даже домашние животные женского пола), а всем остальным необходимо благословение на служение от поместной церкви. Для того чтобы попасть в Афон, нужно получить диамонитирион (аналог визы) в соседних греческих Салониках или Уранополисе. Фактически у данного государства нет ни политической, ни экономической системы, потому что жизнь ведется по монастырским уставам, и административный центр Карье наделен исключительно координирующими функциями. Традиции автономного существования на Афоне очень давние, ведут отсчет с VII в. и не прерывались ни османами, ни нацистами. Но исторически православные государства (в первую очередь Россия) претендовали на совместное управление территорией и даже в 1917 г. вводили сюда войска, а нахождение в составе Греции служит защитой от внешнего вмешательства.

Аландские острова в Балтийском море входят в состав Финляндии, но независимы от нее в вопросах образования, здравоохранения, культуры, транспорта, экологии и связи. Жители островов имеют отдельное гражданство и не служат в финской армии. Единственным официальным языком является шведский. Во время гражданской войны 1918 г. в Финляндии почти все жители Аландских островов проголосовали на референдуме за воссоединение со Швецией, но та хотела все оформить по международному праву и не нашла союзников, готовых портить отношения с новым государством в ситуации распада Российской империи. Аландские острова проводили референдум о вступлении в ЕС, на котором добились исключения из налогового союза. Благодаря этому все балтийские паромы, делая десятиминутную остановку на островах, могут торговать беспошлинно, что позволяет островитянам иметь один из самых высоких показателей уровня жизни в мире. На 30 тыс. человек на Аландах действует восемь консульств, и регион является членом Северного совета. Российское консульство на Аландских островах (бывшей самой западной провинции Российской империи) служит гарантом демилитаризованного (с 1856 г.) статуса архипелага.

Азад Кашмир возник в результате индо-пакистанского конфликта из-за северного княжества Джамму и Кашмир. Индия, основываясь на решении бывшего руководства преимущественно мусульманского княжества, претендует на всю его территорию, хотя отдельные его части контролируются Пакистаном и Китаем. Формально суверенный Азад Кашмир находится в западной части бывшего княжества и фактически управляется из Исламабада.

Суверенные регионы имеются и на постсоветском пространстве. Они являются наследием права республик СССР на выход из состава государства. Это положение способствовало юридическому закреплению подобного статуса за некоторыми автономиями новых независимых государств. Какие-то были позже отменены (как в Татарстане или Чечне в России), а некоторые де-юре сохраняются (как Гагаузия в Молдавии или Каракалпакия в Узбекистане).

Сделать спорную территорию ассоциированным государством

Резолюция ГА ООН 1541 (XV) определяет формы самоопределения несамоуправляющихся территорий: превращение в суверенное государство, слияние с другими государствами и, наконец, свободное объединение с независимым государством. Как раз третий вариант и реализуется в форме ассоциированного государства. Формирование ассоциации с другим государством должно быть результатом свободного и добровольного выбора населения страны, сделанного с применением понятных и демократических процедур.

Ассоциированное государство, передавая другому государству часть своего суверенитета и соглашаясь на зависимость в реализации тех или иных вопросов внутренней или внешней политики, сохраняет, во-первых, право на определение своего внутреннего устройства (при необходимой консультации с государством-партнером) и, во-вторых, право на односторонний выход из ассоциации посредством демократического волеизъявления.

Статус ассоциированных государств изначально использовался как переходный на пути деколонизации. В 1967 г. в ассоциацию с Великобританией вступили ее бывшие вест-индские колонии: Антигуа, Доминика, Гренада, Сент-Китс, Невис и Ангилья, Сент-Люсия и Сент-Винсент. По прошествии нескольких лет все они, кроме Ангильи, стали независимыми государствами. Ангилья же представляет собой пример инволюции: отказавшись от статуса ассоциированного государства в составе Сент-Китс и Невиса, она вернулась к положению зависимой британской территории.

Тем не менее статус ассоциированного государства может быть и вполне стабильным, что подтверждают существующие на современной политической карте ассоциированные государства США (Маршалловы острова, Микронезия, Палау) и Новой Зеландии (Острова Кука, Ниуэ).

Острова Кука и Ниуэ имеют статус ассоциированных государств Новой Зеландии с 1965 и 1974 гг., соответственно. Данный статус позволяет им, с одной стороны, получать финансовую поддержку из Веллингтона и доверять ему те вопросы внешней и внутренней политики, которые не являются существенными для островов, а с другой – там, где политические интересы присутствуют, их реализовывать. Несмотря на то что обе территории не входят в ООН, это не мешает им устанавливать дипломатические отношения с суверенными государствами, в т.ч. США, ЕС и Китаем, открывать посольства и вступать в международные организации, не разрывая при этом дружественных отношений с метрополией.

Ниуэ, пожалуй, обладает самым большим дипломатическим корпусом в мире относительно численности населения страны. На чуть более полутора тысяч человек имеется три посольства за рубежом, дипломатические отношения с дюжиной государств и членство в паре десятков международных организаций.

Статус ассоциированных государств США в 1986 г. получили Маршалловы острова и Микронезия, а в 1994 г. – Палау. Все три океанических государства были частями подопечной территории США в Тихом океане и после переходного периода решили стать ассоциированными государствами бывшей метрополии. Они обладают внутренним самоуправлением, ведут собственную внешнюю политику и даже входят в ООН, но в рамках ассоциации согласились на размещение военных баз на своей территории, передачу Америке части суверенитета, касающейся вопросов обороны, в обмен на что получили доступ к финансовой поддержке из бюджета США. При голосованиях на Генеральной ассамблее ООН эти страны почти всегда солидарны с патроном.

В еще одной зависимой территории Соединенных Штатов – Пуэрто-Рико – существует движение за самоопределение в форме ассоциированного государства (получило название «суверентизм»), однако в последнее время оно уступает движению за полное слияние с США в качестве 51-го штата. Пуэрториканцы несколько раз проводили референдумы, на которых подтверждали этот выбор, но американский Конгресс пока сопротивляется такому решению, поскольку оно потребует значительных финансовых ресурсов и изменит баланс сил между республиканцами и демократами на федеральных выборах в пользу последних.

Создать буферную зону

Буферная зона представляет собой узкую полосу земли шириной от нескольких метров до нескольких километров, созданную международными институтами для контроля линии разграничения между конфликтующими сторонами на период миротворческого процесса. С территории зоны обычно выселяется население и устанавливается демилитаризованный режим.

Буферные зоны появились в ходе гражданских конфликтов периода холодной войны – в 1953 г. по 38-й параллели между Северной и Южной Кореей, а в 1954 г. по 17-й параллели между Северным и Южным Вьетнамом. Обе зоны управлялись без международного участия и оказались крайне нестабильными. Вьетнамская постоянно была театром военных действий и окончательно упразднена в 1976 г. после объединения Вьетнама. Корейская же, несмотря на серию пограничных столкновений, существует по сей день, хотя степень ее демилитаризованности вызывает сомнения.

Впоследствии зоны создавались под эгидой миротворческих миссий ООН:

«Зеленая линия» – буферная зона, создана в 1964 г. ООН между Кипром и частично признанным Северным Кипром и управляется Вооруженными силами ООН по поддержанию мира на Кипре – ВСООНК;

«Пурпурная линия» на Голанских высотах создана в 1974 г. между Израилем и Сирией и управляется Силами ООН по разделению и наблюдению – СООННР;

между Израилем и Ливаном буферная зона создана в 1978 г. и управляется Временными силами ООН в Ливане – ЮНИФИЛ;

на ирако-кувейтской границе буферная зона создана в 1991 г. и до 2003 г. управлялась Ирако-кувейтской миссией ООН по наблюдению – ИКМООНН.

Существуют буферные зоны под эгидой и других международных организаций. В 1982 г., не получив мандата от ООН, США, Израиль и Египет создали собственную миссию Международных сил и наблюдателей для управления многоуровневой буферной зоной на Синайском полуострове.

С 1999 г. действует буферная зона на границе Сербии и Косово под контролем Сил для Косово НАТО (КФОР). В 2013 г. принято решение о 10-километровой буферной зоне под управлением Африканского союза на границе Судана и Южного Судана.

Передать территорию во временную внешнюю администрацию

Временная администрация вводится международными организациями (как правило, ООН) на суверенных территориях в целях миротворчества и государственного строительства. На определенный период часть полномочий, вплоть до осуществления законодательной, исполнительной и судебной власти передается специальной международной миссии. Обычно временная администрация создается в постконфликтный период для формирования новых институтов государственной власти и проведения демократических выборов.

Целый ряд миссий ООН служит для установления временной администрации в различных регионах мира:

временная администрация в Западном Ириане (о-в Новая Гвинея) создана в 1962–63 гг. для мирного перехода территории от Нидерландов к Индонезии (операция Временная исполнительная власть ООН – ЮНТЕА);

временная администрация в Камбодже создана в 1992–93 гг. для прекращения вьетнамской оккупации, принятия конституции и выборов в органы исполнительной власти (операция Временный орган ООН в Камбодже – ЮНТАК);

временная администрация в Восточной Славонии, Баранье и Западном Среме (ВАООНВС) создана в 1996–98 гг. для реинтеграции данных регионов в состав Хорватии после ликвидации самопровозглашенной Республики Сербская Краина;

временная администрация ООН в Восточном Тиморе (ВАООНВТ) создана в 1999–2002 гг. на период формирования органов государственной власти после референдума о независимости Восточного Тимора от Индонезии.

На сегодняшний день в мире под частичным международным управлением находятся Косово и округ Брчко (Босния и Герцеговина).

Временная администрация ООН в Косово (МООНК) создана в 1999 г. для формирования правительства в условиях широкой автономии региона в составе Сербии. После провозглашения независимости Косово задачи миссии значительно скорректировались, и в 2012 г. функции внешнего управления были прекращены, но миссия продолжает работать, сосредоточившись на вопросах безопасности, стабильности и прав человека. Отдельные задачи миссии переданы другим организациям – НАТО (безопасность), ОБСЕ (демократизация и создание институтов) и ЕС (законность, правопорядок, восстановление и экономическое развитие).

Миссия ООН в Боснии и Герцеговине (МООНБГ) действовала с 1995 по 2002 годы. В ее задачи входила координация по выполнению Дейтонского мирного соглашения, в частности переход власти к Совету по выполнению мирного соглашения. Совет принял решение о введении временной администрации Верховного представителя для округа Брчко, занимающего стратегическое положение в обеспечении связи между разрозненными частями Республики Сербской и Мусульмано-хорватской федерацией в составе страны.

Сделать спорную территорию свободной

Свободные территории выпадают из сложившейся системы международных отношений, в которой статус пространств определяется через понятие суверенитета. Это обособленные политические образования (суверенное государство или его часть), находящиеся под международным управлением. Свободные территории не являются полноценно суверенными, поскольку в ключевых вопросах, в первую очередь связанных с безопасностью и внешней политикой, управляются международным сообществом, но в то же время не являются и международными, поскольку не принадлежат всему мировому сообществу, сохраняя независимость в вопросах самоуправления. Свободные территории также следует отличать от зависимых территорий, находящихся под международным управлением – мандатных и подопечных территорий. Свободные территории изначально были суверенными, в то время как мандатные и подопечные территории создавались для наделения их суверенитетом или передачи под управление другого суверенного государства.

Как правило, свободные территории создаются для замораживания территориальных притязаний и смягчения напряженности в межгосударственных отношениях. Например, План ООН по разделу Палестины 1947 г. предполагал для Иерусалима и Вифлеема статус свободной территории под управлением ООН, однако он не реализовался из-за начала арабо-израильской войны. Особенно часто этот инструмент использовался в первой половине XX века.

Международная зона Танжер (1912–1956) появилась на южном побережье Гибралтарского пролива. Статус города был установлен Лигой Наций: номинально он оставался под контролем Марокко, но фактически управлялся Францией, Испанией и Великобританией. Власть в Танжере осуществлялась законодательным собранием в составе 4 французов, 4 испанцев, 3 англичан, 2 итальянцев, 1 американца, 1 бельгийца, 1 голландца и 1 португальца, назначаемых консулами соответствующих стран, и 9 подданных султана. Зона была ликвидирована после деколонизации Марокко.

Свободный город Фиуме (1920–1924) получил свой статус в результате подписания Рапалльского договора между Италией и Югославией. Важный порт в Адриатическом море стал причиной территориального спора двух стран после распада Австро-Венгерской империи. Формально независимый город-государство был признан США, Великобританией и Францией, однако с 1922 г. фактически управлялся Италией, а еще через два года присоединился к ней официально. После Второй мировой войны город вошел в Югославию, а сегодня под названием Риека входит в состав Хорватии.

Вольный город Данциг (1920–1939) на берегу Балтийского моря был образован после Первой мировой войны по Версальскому мирному договору. Он передавался под управление Лиги Наций и должен был войти в таможенный союз с Польшей, которая представляла его и во внешнеполитических сношениях. В самоуправлявшемся городе были очень сильны пронацистские настроения, и именно с атаки Берлина на Данциг 1 сентября 1939 г. началась Вторая мировая война, после которой город под именем Гданьск вошел в состав Польши.

Территория Саарского бассейна (1920–1935) и Протекторат Саар (1947–1956) возникли в результате франко-германского противостояния за обладание ресурсами Саарского угольного бассейна в ходе двух мировых войн. После Первой – Саар был передан на 15 лет под управление Лиге Наций. Район управлялся комиссией из представителей англо-французских оккупационных сил, но в 1935 г. на референдуме высказался за воссоединение с нацистской Германией. По итогам Второй Саар вошел в состав оккупационной зоны Франции, которая собиралась создать там буферное государство под совместным управлением Западноевропейского союза, но жители вновь высказались за воссоединение с Германией. Тем не менее именно в Сааре впервые удалось объединить угольную и сталелитейную промышленность двух вечных соперников, что стало первым шагом к созданию Евросоюза.

Мемельский край (1920–1923) в Восточной Пруссии также по Версальскому договору был отделен от Германии и перешел под мандат Лиги Наций с фактически французской администрацией. Однако планы по созданию вольного города нарушило восстание составлявших большинство в городе литовцев, в результате которого город на Балтийском море отошел Литве, где и находится до сих пор под названием Клайпеда.

Свободная территория Триест (1947–1954) в северной Адриатике была выделена под управление ООН из состава Италии после Второй мировой войны, чтобы разрешить территориальный конфликт с Югославией вокруг Истрии. Вскоре территория была разделена между двумя странами, при этом сам город остался в составе Италии, но Югославии был обещан свободный доступ к порту. После распада Югославии теперь уже в словенской и хорватской частях Истрии начали возрождаться ирредентистские настроения.

На современной политической карте мира, пожалуй, единственным примером свободной территории можно считать Шпицберген. Архипелаг вместе с островом Медвежьим в Северном Ледовитом океане до XX в. был ничейной территорией, на которой шла ограниченная экономическая деятельность различных государств, в первую очередь России и Швеции. В 1920 г. заключен Шпицбергенский трактат, по которому территория переходила под суверенитет отколовшейся от Швеции Норвегии, однако в отношении нее устанавливался международно-правовой режим, благами которого могли пользоваться все страны – подписанты трактата. За архипелагом закреплен демилитаризованный статус, и все государства – подписанты трактата имеют равные права хозяйствования, мореплавания и научной деятельности. На данный момент экономическую деятельность на острове продолжают только Норвегия и Россия. В единственном сохранившемся российском поселке Баренцбург работает российская государственная компания «Арктикуголь», которая не платит налоги Норвегии, использует только русский язык, а в расчетах – собственную валюту. Россияне могут посещать Шпицберген без визы при условии, что прибывают туда прямым чартерным рейсом из России. Стратегическая ценность Шпицбергена для России объясняется важностью контроля над демилитаризованным статусом архипелага, входящего в состав страны НАТО и находящегося в районе, примыкающем к российскому сектору Арктики.

Сделать спорную территорию ничейной

Ничейная территория (terra nullius) – пространство, не находящееся под чьим-либо суверенитетом, но и не являющееся международной территорией. Изначально данный термин относился к неизведанным землям, в отношении которых правовой режим был не определен. Однако в XX веке таких уголков земного шара не осталось, поэтому понятие используется только в узком смысле – для обозначения территорий, от суверенитета над которыми отказались другие государства. Отказ от территории происходит по одной из трех причин: либо под давлением международного сообщества, скажем, после поражения в войне, либо с целью организовать обмен территориями, либо из-за невозможности эффективного управления. Во всех случаях после отказа от территории одной страной ее не включило в свой состав никакое другое признанное государство, равно как и международное сообщество не признало эту территорию общей.

Так, например, ничейными территориями могли стать колониальные владения Японии, от которых та отказалась по Сан-Францисскому мирному договору. От некоторых территорий Япония отказалась без передачи конкретному государству – от Курильских островов и японского сектора Антарктиды (Земля Мэри Бэрд и Земля Элсуорта). Тем не менее статус данных земель был определен другими странами: Курилы входят в состав России, а за Антарктидой признан статус международной территории. Бывший японский сектор Антарктиды до сих пор остается единственным, на который не претендует ни одна держава мира, что делает его похожим на ничейную территорию.

Появление ничейных территорий, называвшихся нейтральными зонами, было характерно для определения границы между британскими колониями в Месопотамии и Саудовской Аравией (тогда султанатом Неджд). Определение таких зон по договору о границе 1922 г. было связано с невозможностью эффективно управлять границей в пустыне, которую регулярно нарушали кочевые племена с обеих сторон. Нейтральная зона на саудовско-кувейтской границе сохранялась до 1970 г., а на саудовско-иракской – до 1991 года.

Редкими примерами ничейных территорий на современной политической карте мира являются Горня Сига на сербо-хорватской и Бир-Тавиль на судано-египетской границах. Они появились из-за неудачных попыток урегулировать территориальные споры. После распада Югославии и войны за Сербскую Краину у Сербии и Хорватии есть взаимные территориальные претензии на некоторые пограничные территории. Однако ни одна из стран не претендует на лесистую ненаселенную область Горня Сига (7 км²) на берегу Дуная, чтобы не лишиться более важных спорных территорий. История сектора Бир-Тавиль связана с изменением в 1902 г. Британской империей границы между Египтом и Суданом, находившимися у нее в зависимости. Судану в обмен на незаселенный сектор Бир-Тавиль в пустыне был передан Халаибский треугольник с выходом в Красное море. Сегодня Египет не признает договор 1902 г. и, соответственно, свой суверенитет над Бир-Тавилем, сохраняя контроль за Халаибом. Судан же признает границу, установленную британцами, по которой Бир-Тавиль стране не принадлежит. В итоге оба государства отказались от суверенных прав на данную территорию, и здесь не действует какое-либо законодательство.

Установить режим совместного управления

Как правило, территория подпадает под суверенитет одного государства, однако в истории были примеры совместного управления двумя, тремя или даже четырьмя государствами. Кондоминиумы – очень эффективный способ разрешения территориальных конфликтов.

Кондоминиумы не стоит путать с международными территориями (например, Антарктидой), которые принадлежат всем странам мира, поскольку в кондоминиумах всегда четко определены управляющие страны. В ряде случаев кондоминиумы очень близки к свободным территориям и режимам управления замкнутыми морями, международными реками и озерами (Каспийское море, Боденское озеро, реки Дунай, Рейн и Мозель). Тем не менее в описанных случаях речь идет о регламентации договаривающимися сторонами деятельности только в отдельных вопросах (мирный транзит, свобода экономической деятельности), тогда как в кондоминиумах управляющие государства распространяют суверенитет на все аспекты функционирования территории. Отличаются кондоминиумы и от временных администраций (округ Брчко в Боснии и Герцеговине), поскольку не имеют временных ограничений.

Кондоминиумы существовали в трех видах:

Феодальные кондоминиумы – де-факто независимые микрогосударства, соуправляемые главами соседних крупных держав, возникших в эпоху феодальной раздробленности (испано-португальское Коуту Мишту в 1139–1868 гг., Маастрихт в 1204–1794 гг. под управлением епископа Льежского и герцога Брабантского);

Пограничные кондоминиумы – поселения под общим управлением, создававшиеся для урегулирования территориальных споров (русско-датский Фэлледсдистрикт на Кольском полуострове в 1684–1826 гг., бельгийско-германский Мореснет в 1816–1919 гг.);

Колониальные кондоминиумы – совместные зависимые территории, которыми не удавалось управлять в одиночку (русско-японский Сахалин в 1855–75 гг., англо-египетский Судан в 1899–1956 гг., англо-французские Новые Гебриды (нынешнее Вануату) в 1906–1980 гг.).

Соправление трех государств встречается редко, к незначительному числу примеров тридоминиумов можно отнести англо-австралийско-новозеландское Науру в 1923–1968 гг., англо-американо-германское Самоа в 1889–1899 гг. и прусско-австро-российский Вольный город Краков в 1815–1846 годах. Известен по меньшей мере один пример кватродоминума – Княжество Самос в Эгейском море в 1834–1912 гг. управлялось Турцией, Россией, Великобританией и Францией, но потом вошло в состав Греции.

Единственным дошедшим до нас примером феодального кондоминиума является Андорра. Главами государства в ней с момента создания в 1278 г. являются президент Франции (к нему эта должность после Французской революции перешла от графов де Фуа) и архиепископ Урхельский из Испании. Фактически страна является парламентской республикой, но формально все документы до сих пор утверждаются в Париже и Урхеле. В 1993 г. соправители расширили суверенитет Андорры: ей предоставили право самостоятельно заниматься внешней политикой (после чего она была принята в ООН) и, например, разрешено не накрывать ежегодный пир с обязательными местными сырами, петухами и куропатками, что четко оговаривалось в изначальном договоре. Единственная за многовековую историю попытка добиться полной независимости была предпринята андоррцами в 1934 г. под предводительством русского эмигранта и авантюриста Бориса Скосырева, который объявил себя королем Андорры, однако через несколько дней издал указ об открытии в столице казино и был арестован испанской жандармерией.

Кондоминиумы не обязательно должны быть формой управления зависимыми территориями. Сегодня встречаются примеры соправления частями инкорпорированной территории государства, которые близки к пограничному виду исторических кондоминиумов. Так, старейший существующий кондоминиум в мире – крошечный Остров фазанов – возник после подписания на нем Пиренейского мира между Испанией и Францией в 1659 году. Это уникальный пример не совместного, а поочередного управления двумя странами: полгода остров принадлежит испанскому муниципалитету Ирун, а вторую половину – французскому муниципалитету Андай. Во времена войны кондоминиум объявлялся нейтрализованной территорией, на которой проходили встречи монархов и обмен пленными. Еще пример – деревня Хадт, расположенная между Оманом и эксклавом Масфут эмирата Аджман (ОАЭ), находится под совместным контролем султана и эмира.

* * *

Представленный список решений и примеров, возможно, не исчерпывающий, но достаточный для того, чтобы понять, что в международной практике накоплен достаточный инструментарий, позволяющий решить любой территориальный спор. Успех зависит только от компетенции переговорщиков и политической воли руководства.

Россия. Весь мир. ЦФО > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука > globalaffairs.ru, 16 мая 2019 > № 2996627 Игорь Окунев

Великобритания > Внешэкономсвязи, политика > ria.ru, 23 июля 2018 > № 2696055 Чарльз Тэннок

Чарльз Тэннок: если Британия ошиблась с выводами по Солсбери, она извинится

Высказывания некоторых сторонников Brexit заставляют стыдиться своей страны, выход из ЕС может обернуться для Великобритании кризисом, а инцидент в Солсбери сильно добавил проблем британскому правительству. О перспективах заключения соглашения с ЕС по Brexit, о шансах проведения нового референдума, о том, как относятся к Терезе Мэй в Брюсселе, о том, что делать, если обвинения в адрес РФ в отравлении Скрипалей были несправедливыми, в интервью старшему корреспонденту РИА Новости в Лондоне Марии Табак рассказал член международного комитета Европарламента, евродепутат от Лондона Чарльз Тэннок.

— Господин Тэннок, я знаю, что вы живете между Брюсселем и Лондоном, так что спасибо большое, что нашли время на это интервью. Вы называете себя "довольно рассерженным проевропейским тори", а в одном из интервью признались, что во многом вам стыдно быть британцем. Если первый тезис вполне понятен, то второй нуждается в пояснении. Почему вам стыдно быть британцем?

— В ирландской газете я говорил о том, что стыжусь того, как стали у нас относиться к живущим здесь европейским гражданам. Я горжусь тем, что я британец, но когда Лиам Фокс (министр торговли Великобритании — ред.) заявил, что европейские граждане являются лучшим активом британцев на переговорах, разменной монетой, я счел это оскорблением по отношению к трем миллионам человек, включая мою жену, которые поселились в Британии. Мне было стыдно за это, стыдно за этот триумфализм, за национализм, который вдруг появился у некоторых из тех, кто был окрылен результатами референдума. Британия традиционно относилась гостеприимно к иностранцам, которые много трудились и которые стали частью этой страны. А после референдума был всплеск враждебности. Сейчас это немного изменилось, правительство осознало ошибки и проявленное дурновкусие. Но мне до сих пор стыдно из-за того, как ведут себя некоторые сторонники Brexit, английские националисты, я бы сказал.

— А откуда родом ваша жена?

— Из Восточной Европы.

— У вас, помимо британского, есть ирландский паспорт. И вы его получили после референдума. Какими мотивами вы руководствовались?

— Я всегда имел право на ирландский паспорт, потому что Ирландия выдает паспорта тем, у кого есть ирландские корни. Моя бабушка уехала из Ирландии девочкой, так что по крови я имел право на паспорт. И я очень горжусь этим паспортом и ценю его, потому что благодаря ему я останусь гражданином Евросоюза после Brexit, я смогу работать, учиться, выходить на пенсию где пожелаю. Но миллионы британских граждан, в том числе те, кто хотел остаться в ЕС, потеряют это право. И это очень жаль. Ведь раньше у них была свобода ездить, учиться и работать — такая же, как у меня, когда я был молодым.

— Правительство Великобритании опубликовало "белую книгу" — свои предложения касательно отношений с ЕС после Brexit. Как вам эти предложения и есть ли у них шанс получить одобрение ЕС?

— Скажу так: я осторожно приветствую "белую книгу", это важный шаг вперед в правильном направлении. Я называю то, что предлагается, мягким жестким Brexit. Это все равно жесткий Brexit, потому что страна выходит из единого рынка, таможенного союза, из-под действия Европейского суда, свобода передвижения прекращается, никакого вклада в бюджет ЕС Британия вносить не будет. То есть все ключевые обещания, которые Тереза Мэй озвучила в своей речи в Ланкастер-хаус в январе 2017 года, соблюдены. Но "белая книга" позволяет Британии сохранить близость с ЕС, не нарушая этих установок. Я подозреваю, что ЕС легко эти предложения не примет. Нужно очень доверять Великобритании, чтобы позволить ей сбор таможенных пошлин от лица ЕС при том, что она не будет подчиняться юрисдикции Европейского суда. В Брюсселе сейчас с интересом обсуждают предложения. Свободное передвижение товаров очень поможет бизнесу, крупным компаниям типа Airbus, у которых сложные цепочки доставки и которые не хотят проволочек на границах. Сити Лондона, который я представляю как европарламентарий от Лондона, не удовлетворен: они хотят взаимного признания документов, чтобы свободное движение распространялось и на услуги. Они этого хотят, но вряд ли получат. Я был бы очень рад, если бы ЕС согласился. Я хотел бы, чтобы стороны достигли соглашения, это лучше, чем отсутствие соглашения. Я всегда, с самого начала, поддерживал сохранение членства в едином рынке через членство в едином экономическом пространстве по примеру Норвегии и в таможенном союзе с помощью соглашения, подобного соглашению с Турцией. Это моя модель, но британское правительство против этого, оно заявляет, что Brexit это Brexit и для них это означает выход из единого рынка и таможенного союза. При этом правительство хочет смягчить это.

— Насколько реален вариант, при котором соглашения не будет?

— Есть опасность отсутствия соглашения. Британскому правительству некуда особенно двигаться. У них, с одной стороны, сторонники самого жесткого варианта Brexit, а с другой — сторонники максимального сохранения связей с ЕС. Я не вижу пространства для маневра. План, предложенный в "белой книге", достаточно жесткий, и если правительству ответят "нет", то результатом будет отсутствие соглашения. В октябре у нас тогда не будет соглашения.

Есть реальная проблема с ирландской границей, в договоре должно быть то, что устроит и ЕС, и Британию, и Ирландию. Если ЕС не примет предложений "белой книги", то Британии тогда быстро-быстро придется придумывать что-то еще, а между тем сейчас в парламенте проходит законопроект, согласно которому не может быть отдельной договоренности по таможне для какой-либо из частей Соединенного Королевства. Тогда правительство не сможет допустить особые условия для Северной Ирландии и у него руки окажутся полностью связаны.

— И что случится, если не будет соглашения?

— Может быть все что угодно: раскол, вотум о недоверии премьеру, новый референдум, новые выборы… Это все выяснится в октябре. Времени очень мало, сейчас начинаются парламентские каникулы, ничего не будет делаться до сентября, так что окно очень узкое.

— А как вы оцениваете шансы на проведение нового референдума?

— Есть небольшой шанс, если даже люди типа Джона Мэйджора (экс-премьер Британии — ред.) это говорят. Доминик Грив (глава комитета по разведке палаты общин британского парламента — ред.) не исключает, лейбористы не исключают, бывший министр Джастин Грининг. Есть такая возможность, не очень большая, правда. Опросы говорят, что с небольшим отрывом в этот раз победят сторонники сохранения членства. Они будут более мотивированы проголосовать, а сторонники Brexit, наоборот, могут воздерживаться, потому что чувствуют себя обманутыми правительством.

— Представим такую ситуацию, что соглашения нет, и вот наступает 30 апреля 2019 года. Британия просыпается и..?

— Ну, с 95% вероятностью Британия перестанет быть членом ЕС, а я — членом Европейского парламента. Может возникнуть кризис, если Британия выйдет без соглашения, произойдет возврат к тарифам ВТО, возникнут проблемы с транспортом, авиаперелетами, поставками продовольствия, медикаментами. Правительство готовит план действий на этот случай, правительство Ирландии — тоже.

— А что в Европарламенте, в Еврокомиссии думают о Терезе Мэй?

— О ней думают как об искреннем, честном, трудолюбивом премьере, у которого непосильная задача, учитывая, что она загнала себя в угол столькими ограничениями. В то же время она не хочет быть премьером, разрушившим британскую экономику. Она стремится осуществить Brexit, слегка поменяла позицию за пару лет: начала с агрессии, чрезмерной самоуверенности, сейчас она более прагматична. Но ей трудно продать собственный план собственной партии, потому что там много людей с жесткими позициями.

— Мог бы кто-то справиться с задачей лучше, чем она?

— Не могу ответить на этот вопрос, я не являюсь членом национального парламента. Я знаю, кого бы я не поддержал. Я бы не поддержал, например, Джейкоба Риз-Могга (глава парламентской группы европейских исследований — ред.), мне бы было трудно оставаться в Консервативной партии, если бы у руля встал кто-то из сторонников самого жесткого варианта Brexit.

— Как вы оцениваете недавнее назначение Доминика Рааба на пост министра по делам Brexit, а Джереми Ханта — на пост главы МИД?

— Я не сторонник Рааба, он выступает за жесткий Brexit, не моего типа политик. Ему c его взглядами придется трудно, потому что премьер хочет другого. Мне гораздо больше нравится Хант, он сдержанный, умеренный, сторонник сохранения членства в ЕС, он будет серьезней в своем подходе как министр. У него есть достоинство, международный опыт, у него жена из Китая, он мыслит глобально, умен, я очень рад этому назначению.

— Ваши впечатления от недавнего саммита НАТО?

— Дональд Трамп — очень неоднозначная фигура. Он не проявил полного доверия к НАТО и выступил со смехотворным предложением о необходимости платить 4 процента ВВП. В мирное время, когда многим странам трудно выплачивать и два. Но люди, подобные Трампу или Найджелу Фараджу (экс-лидер британской Партии независимости), просто не верят в международные организации.

— У вас хороший русский язык…

— Нет, он не свободный. Я говорю на нескольких языках, но на русском — нет. Последние десять лет я учу другой славянский язык и, конечно, я все забыл (произносит последнюю часть предложения на русском языке).

— Говоря о нынешних британо-российских отношениях, невозможно не затронуть вопрос об инциденте с отравлением Скрипалей. Что, с вашей точки зрения, произошло в Солсбери и Эймсбери?

— Я знаю не больше вашего. Я не работаю в спецслужбах. В отличие от Трампа, который сказал, что он знает, что говорят спецслужбы, но у него нет оснований не верить Путину (правда, потом он поменял смысл своих слов на противоположный), я полностью доверяю британским спецслужбам и их выводам. "Новичок" — нервно-паралитическое вещество, синтезированное в 1970-х годах в одном месте в России. Никто больше его не производил. ОЗХО не оспорила это, Россия не предоставила удовлетворительного объяснения происхождения "Новичка". Очевидно, что Сергею и Юлии повезло, что они выжили, сейчас возникло дополнительное осложнение в виде смерти Дон Стерджесс, по факту которой ведется расследование убийства. Как у нее и у Чарли Роули оказалось вещество, я не знаю, может, выяснится. Но у меня нет оснований оспаривать версию правительства.

— То есть вы считаете, что Британия привела достаточные доказательства виновности России, раз сумела убедить столько стран выслать российских дипломатов?

— Если такие страны, как Германия, как Франция, как США, приняли объяснения, то, наверное, да. Инцидент вызвал много гнева со стороны властей Британии, он пришелся на очень тяжелый момент для премьера. Очевидно, что с Brexit Британия ослабнет с точки зрения безопасности, если только не обеспечит глубоких особых отношений с ЕС. У Британии сложные отношения с ЕС, с США и с Россией. НАТО тоже дестабилизирована из-за США и Турции. Мы живем в очень дестабилизированном мире, и Британия после Brexit может остаться в одиночестве.

— Главная странность с "Новичком", что Скотланд-Ярд, который ведет расследование, заявляет, что до сих пор не установил происхождение вещества, а Тереза Мэй объявила, что виновата Россия, когда расследование только началось.

— Россия не дала официальных удовлетворительных объяснений происхождения "Новичка". Нам приходится довольствоваться объяснениями британской стороны. Если полиция предложит другое объяснение, что это не имеет отношения к российским спецслужбам…

— И что будет тогда?

— Тогда нужно будет серьезно извиниться. На Западе, если мы ошибаемся, мы извиняемся. Я бы хотел напомнить, что международная следственная группа провела расследование крушения самолета MH17 и доказала, что он был сбит ракетой из "Бука", принадлежавшего ВС РФ, из района, удерживавшегося поддерживаемыми Россией сепаратистами на востоке Украины. Россия не приняла этих выводов и так и не извинилась за гибель 298 пассажиров и членов экипажа. Если правда о Солсбери будет противоречить официальной версии и Скотланд-Ярд предложит другое объяснение, я буду первым, кто признает, что мы были неправы.

— Какого подхода, с вашей точки зрения, должны придерживаться Великобритания и ЕС в отношениях с Россией?

— Россия — сильная страна, ее экономика, правда, не в лучшем состоянии. Но это сильная, очень большая страна, постоянный член Совбеза ООН, а потому мы должны многое делать вместе с РФ, в первую очередь бороться с международной преступностью и терроризмом, особенно с джихадизмом. Мы должны оставить каналы связи, это реальность современного мира. Иногда нужно сотрудничать в определенных сферах даже со странами, правительства которых ты не одобряешь. Я всегда был поклонником русской культуры, литературы, истории, но также я большой друг Украины, и для меня проблема — это российская экспансия за пределы международно признанных границ, аннексия Крыма, вмешательство в дела Западных Балкан. Для нас проблема, что Россия всегда поддерживает Асада, даже если речь идет о химатаках. Но я признаю, что есть вопросы — Афганистан, Ближний Восток, стабильность на Северном Кавказе, — в которых наши интересы совпадают. Мы хотим нормальных отношений с членом Совбеза, большой страной с природными ресурсами. И мы все еще сохраняем полные дипломатические отношения с Россией, диалог постоянно ведется, правда, на более низком уровне.

— Вы считаете правильным дипломатический бойкот чемпионата мира по футболу в России?

— Да, я поддерживал это. Должна была быть какая-то демонстрация протеста после Солсбери, это чисто символическая вещь, вместо этого поехали много болельщиков.

— Каковы ваши впечатления от саммита Дональда Трампа и Владимира Путина?

— Очевидно, что Трамп расстроил даже самых верных своих сторонников. Даже Ньют Гингрич его критиковал, хотя теперь Трамп поменял смысл своих слов о вмешательстве России в выборы на противоположный. Путин явно вел встречу, а Трамп охотней становился на сторону Путина, чем на сторону собственных спецслужб. Это была победа Путина. Позицию Трампа не очень хорошо восприняли как в США, так и в Европе. Даже мне было неудобно за него, а я не американец.

— Как вы оцениваете вклад России в Сирии?

— Я еще пять лет назад писал, что с Асадом надо заключить сделку. Я призывал семь лет назад, в самом начале конфликта, к созданию бесполетной зоны, чтобы не дать Асаду стать слишком сильным, предлагал привлечь его за стол переговоров, предложить соглашение, чтобы он ушел в отставку и тем самым была бы обеспечена стабильность в Сирии. Но Запад не был готов к этому, Обама позволил перейти черту с использованием химоружия, а потом Россия спасла Асада. Я не хочу Сирию, управляемую джихадистами, ИГИЛ* и "Аль-Каидой"*. Но бомбить мирных жителей также нельзя. Когда появились доказательства применения химоружия, я приветствовал точечные авиаудары, нанесенные западными странами. Сирия — международная трагедия, как и Йемен, сотни тысяч людей погибли в этой сумасшедшей войне. Если бы Россия могла помочь найти подходящее мирное решение, мы бы приветствовали это. Но это не равняется безоговорочной поддержке Асаду. Россия должна оказывать давление на Асада, чтобы договориться о перемирии, провести выборы. Сирия — это абсолютная трагедия, кровь на руках у всех.

— Еще одна больная тема — Украина…

— Я поддерживаю минские соглашения, но сейчас тупиковая ситуация. Стороны должны соблюдать минские соглашения, Киев должен получить контроль за границами, должны быть региональные выборы, я выступаю за децентрализацию. Я даже выступаю за предоставление русскому языку статуса второго государственного в районах, где большинство говорит на нем. Но это не позиция Киева. В следующем году выборы, Порошенко, возможно, проиграет, посмотрим, кто станет президентом и как он будет действовать. Об Украине сейчас подзабыли. Мы думали, что что-то про это прозвучит на саммите Путина и Трампа, но нет.

* Запрещенные в РФ террористические организации

Мария Табак

Великобритания > Внешэкономсвязи, политика > ria.ru, 23 июля 2018 > № 2696055 Чарльз Тэннок

Россия > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука > globalaffairs.ru, 26 февраля 2018 > № 2513574 Алексей Миллер

После юбилея

Революция 1917 года: история, память, политика

Алексей Миллер – доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, член Общественного совета при Федеральном агентстве по делам национальностей, приглашенный профессор Центрально-Европейского университета (Будапешт).

Резюме: В год столетия революции имела место свободная и интенсивная дискуссия о тех событиях, но дебаты не вызвали в обществе дополнительной напряженности. Профессиональные историки существенно продвинулись в исследованиях, и есть надежда, что всплеск не стал исключительно «юбилейным».

Революция 1917 г. в России была одним из ключевых событий XX века. Теперь, когда разнообразные мероприятия, связанные с ее столетним юбилеем, подходят к концу, мы можем проанализировать опыт 2017 г. и как часть профессиональной дискуссии историков о революции, и как часть политики памяти в отношении того исторического периода.

Революция и российская политика памяти

Дистанцирование властных элит от революционного наследия началось уже в 1990-е гг., когда 7 ноября перестали проводить торжественные парады на Красной площади. Вскоре, в 1996 г., день 7 ноября из Дня Октябрьской революции был переименован в День согласия и примирения, что направляло фокус внимания на преодоление последствий раскола и Гражданской войны. Отметим, что не было предпринято попыток сделать Февральскую революцию новым «мифом основания», то есть представить ее в однозначно положительном ключе и возвести к ней генеалогию постсоветской демократической России. В 2004 г. праздник 7 ноября был отменен вовсе. Высшие лица государства практически не обращались к революции в своих публичных выступлениях.

Коротко подход властей к столетнему юбилею революции можно определить так: отмечать, но не праздновать. Распоряжение о подготовке и проведении мероприятий, посвященных 100-летию революции 1917 г. в России, президент Владимир Путин подписал в декабре 2016 г., менее чем за два месяца до юбилея революции Февральской. Распоряжение было предельно кратким и «техническим». Государство лишь определяло размер финансирования юбилейных мероприятий, главным образом научных конференций и музейных выставок. Власти не взяли на себя роль организатора коммеморативных акций, перепоручив эту миссию Российскому историческому обществу (РИО), что заметно понижало статус юбилея. Если мы вспомним, что указ о подготовке к празднованию 70-летия победы в Великой Отечественной войне был принят в 2013 г., а заседаниями оргкомитета руководил лично президент Путин, разница в отношении властей к двум ключевым датам советской эпохи станет очевидной.

В постановлении говорилось о «революции 1917 г. в России», то есть не употреблялось никаких эпитетов. Появившееся впоследствии в ходе обсуждений РИО и академического истеблишмента определение «Великая Российская революция» так и не было ни разу использовано главой государства.

В поисках приемлемой формулы коммеморации столетия революции руководство первоначально вернулось к ельцинской формуле «примирения и согласия», от которой отказались в 2004 году. Именно она использовалась в послании президента Федеральному собранию, где говорилось о необходимости «еще раз обратиться к причинам и самой природе революций в России» и подчеркивалось, что «уроки истории нужны нам прежде всего для примирения, для укрепления общественного, политического, гражданского согласия, которого нам удалось сегодня достичь». Наряду с выставками, конференциями, круглыми столами, издательскими и образовательными проектами план мероприятий предусматривал установку и открытие памятника Примирения в Керчи, запланированное на 4 ноября 2017 года. Практически устранившись от формулирования официальной позиции в отношении революции, власти оставили публичное пространство открытым для дискуссий о причинах, последствиях и смысле революционных событий.

Помимо власти важным игроком в сфере политики памяти или, как принято говорить на профессиональном жаргоне исследователей этой проблематики, важным «мнемоническим актором» в вопросе о революционном наследии являются коммунистические силы. В логике советского исторического нарратива Октябрь 1917 г. был мифом основания для государства рабочих и крестьян. Советская власть создала и поддерживала мощную инфраструктуру коллективной памяти этого мифа. Трактовка событий 1917 г. современными коммунистами в целом продолжает советскую традицию: либеральный Февраль, который начал распад страны, и Октябрьская революция, которая страну спасла, открыв народу путь к светлому коммунистическому будущему. КПРФ оказалась единственной политической силой, намеренной праздновать эту дату в нарративе «Октябрьская революция – момент национальной славы». Теперь, правда, акцент делается не на классовом значении Октября, но на его, как утверждается, ключевой роли в спасении и укреплении державы.

Наследие советского нарратива Октября намного шире и устойчивее, чем кажется. Частью концепции является представление о дореволюционной России как о погрязшей в социальных противоречиях, отсталой, безграмотной стране. В этом нарративе именно Октябрь открывал путь к модернизации. Даже осудив методы и многие результаты советской модернизации, наши современники часто остаются в рамках советского подхода, когда речь идет о дореволюционной России. Социологические опросы показывают, что более 40% до сих пор оценивают Октябрьскую революцию как положительное явление. При анализе этих цифр стоит помнить, что в современной России почти нет людей, появление которых на свет не было бы в той или иной мере обусловлено революцией. «Отрицание» революции становится своеобразным «отрицанием» себя, что, конечно, психологически очень непросто.

На наследие Октября помимо коммунистов претендуют «несистемные» политические силы, например, «Другая Россия», созданная членами Национал-большевистской партии. Следует отметить, что на левом фланге есть силы, не идентифицирующие себя с Октябрем, а скорее акцентирующие тему «упущенных возможностей», которые, по их мнению, открывали бы приход к власти небольшевистских левых – прежде всего эсеров, ставших накануне выборов в Учредительное собрание самой популярной партией в России.

Другим важным мнемоническим актором в данном контексте является Русская православная церковь (РПЦ), для которой 1917?г. – это, с одной стороны, начало национальной трагедии, где бедствия народа соединились с распадом государства и гонениями на духовенство, а с другой – первый с XVII в. Поместный собор и восстановление патриаршества. РПЦ является одним из наиболее влиятельных игроков в сфере политики памяти в целом. Наглядным свидетельством этому служит масштаб исторических парков «Россия – моя история», созданных под ее кураторством. У РПЦ особая позиция в вопросе о критической проработке прошлого, необходимость которой не отрицается. Но повестка такой проработки, предлагаемая РПЦ, существенно отличается от повестки либеральной оппозиции и, например, «Мемориала». Можно предположить, что голос РПЦ в этих вопросах в обозримом будущем будет все более влиятельным. Если либеральная версия сфокусирована на преступлениях коммунистического режима и проблеме «деспотической природы» российской власти в дореволюционный период, то в версии РПЦ проработка прошлого включает преступления большевиков и революционную и либеральную традицию в Российской империи, которые в этой интерпретации подрывали государство и готовили разрушительный революционный кризис.

Менее влиятельны, но вполне заметны в публичном пространстве позиции либеральных публицистов, видящих в Февральской революции нереализованный шанс на демократическое развитие страны. Также заявлена точка зрения, делающая акцент не столько на интерпретации революции 1917 г., сколько на использовании юбилея для артикуляции предсказаний о неизбежности новой революции в России.

В целом имеет место фрагментированный конфликтный режим памяти по поводу революции 1917 года. В этих условиях самоустранение властей от официальной оценки революции выглядит как наиболее конструктивная и прагматичная политика, особенно в ситуации, когда необходимо сохранить широкую поддержку накануне президентских выборов.

В то же время Путин в менее официальных обстоятельствах не раз излагал свою позицию по вопросу о легитимности революции как инструмента решения социальных и политических проблем, который находится в центре идеологического конфликта вокруг событий 1917 года. Так, выступая на ежегодном заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай», он сказал: «Революция – это всегда следствие дефицита ответственности. Как тех, кто хотел бы законсервировать, “заморозить” отживший, явно требующий переустройства порядок вещей, так и тех, кто стремится подстегнуть перемены, не останавливаясь перед гражданскими конфликтами и разрушительным противостоянием. Сегодня, обращаясь к урокам столетней давности, к русской революции 1917 г., мы видим, какими неоднозначными были ее результаты, как тесно переплетены негативные и, надо признать, позитивные последствия тех событий. И зададимся вопросом: разве нельзя было развиваться не через революцию, а по эволюционному пути? Не ценой разрушения государственности, беспощадного слома миллионов человеческих судеб, а путем постепенного, последовательного движения вперед.

Вместе с тем общественная модель, идеология, во многом утопичные, которые на начальном этапе после революции 1917 года пыталось реализовать образовавшееся новое государство, дали мощный стимул для преобразований по всему миру (это совершенно очевидный факт, это нужно тоже признать), вызвали серьезную переоценку моделей развития, породили соперничество и конкуренцию, выгоды из которых, я бы сказал, в большей степени извлек именно так называемый Запад.

Что имею в виду? Это не только геополитические победы по итогам так называемой холодной войны. Ответом на совсем другое, ответом на вызов со стороны СССР стали многие западные достижения ХХ века. Я имею в виду повышение уровня жизни, формирование мощного среднего класса, реформы рынка труда и социальной сферы, развитие образования, гарантии прав человека, включая права меньшинств и женщин, преодоление расовой сегрегации, которая, напомню, еще несколько десятилетий назад была постыдной практикой во многих странах, включая Соединенные Штаты».

Таким образом, революция для Путина – это «разрушительное противостояние», «беспощадный слом миллионов человеческих судеб», альтернативой которому он считает «эволюционный путь». Положительные последствия революции Путин видит не там, где она произошла, но на Западе, который извлек из нее уроки, избежав негативных последствий.

Весьма знаменательно, что запланированное в год столетия революции открытие памятника Примирения в Керчи, позднее переименованного в памятник Единства, так и не состоялось. Он не был сооружен из-за протестов местных жителей, с которыми не согласовали его строительство. Зато в этот год президент принял участие в открытии монумента жертвам политических репрессий на проспекте Сахарова в Москве и памятника Александру III в Крыму.

Революция и историки

Противоречивость оценок революции свойственна и среде профессиональных историков. В их дебатах можно выделить несколько ключевых взаимосвязанных тем. Во-первых, причины революции. Во-вторых, связанный с ними вопрос о состоянии России и тенденциях ее развития в начале XX века. В-третьих, пропорции разрыва и преемственности между дореволюционной и послереволюционной Россией. В-четвертых, значение Февральской революции и жизнеспособности «демократического сценария». В-пятых, хронологические рамки революции. И, наконец, историки, как и политики, спорят о том, является ли революция продуктивным инструментом модернизации.

В вопросе о причинах революции можно условно выделить «монокаузальные» интерпретации, позволяющие назвать тот или иной фактор главным и решающим. Среди них окажутся и теории заговора, популярные у радикальных националистов, и теории социально-экономического детерминизма, унаследованные от советской традиции. Сегодня такие подходы занимают маргинальное положение.

Существенно возросло внимание историков к субъективным факторам – общественным настроениям и представлениям, которые «застилают» реальность, становятся в определенном смысле более реальными, чем она, а также механизмам манипуляции этими настроениями и представлениями. Все чаще историки пытаются построить концепции, учитывающие множественность обстоятельств, которые способствовали революции. В этом случае субъективные факторы и поведение мобилизованных элитных групп иногда оцениваются как решающие моменты, а иногда как своеобразное дополнение к старой концепции социально-экономического детерминизма.

Таким образом, профессиональное историческое знание идет по пути усложнения представлений о причинах революции, о решающих факторах на разных этапах. При этом число специалистов, считающих субъективные обстоятельства главными, особенно на первом этапе революции, растет.

Показательно, что российские историки довольно мало внимания уделяют национальным проблемам империи как революционному фактору, в то время как в исторических нарративах в бывших республиках этот момент приобретает большое, если не решающее значение.

Важный научный вклад в осмысление революции в юбилейном году – книга Бориса Колоницкого «Товарищ Керенский». В ней показано, как сразу после Февраля начинает формироваться культ Александра Керенского как вождя революции. Это на самом деле очень важный тезис, поскольку он свидетельствует, что уже в тот момент, когда рушится монархия и начинается «либерально-демократический» февральский этап, запускается процесс формирования культа личности вождя, причем осознанный и спланированный. Отсюда следует, что вовсе не Сталин придумал культ личности, и даже не Ленин. Важно, что таким образом Керенский сотоварищи пытались заполнить вакуум, возникший в политическом воображении масс после краха монархии. Уже тогда надежды на гладкое демократическое развитие России были наивны.

Для понимания роли Февраля важны исследования социально-экономической ситуации, в особенности работы Леонида Бородкина, показывающие, что обвал начался на рубеже 1916 и 1917 гг., приняв катастрофический характер после Февральской революции. Если до 1917 г. рост зарплат следовал за ростом цен, компенсируя большую его часть, то после революции рост зарплат резко увеличился по политическим причинам, и, как следствие, начался галопирующий рост цен. Если принять за 100 значение индекса цен в 1913 г., то в январе 1917 г. оно было равно 294, а в декабре того же года – уже 1545. Масштаб катастрофы наглядно показывают такие цифры: с учетом инфляции средняя реальная зарплата в 1916 г. была 278 руб., в 1917 г. – 220 руб. и 27 руб. – в 1918 году. Между тем вплоть до конца 1916 г. в стране не было продовольственных карточек, не считая карточек на сахар, введенных в 1916 г., притом что все остальные воюющие державы Европы такие карточки имели уже в 1915 году. Развал государственных структур отчасти компенсировался силой и устойчивостью муниципалитетов крупных городов, постепенно набиравших силу после реформы 1870 года. Разгром муниципалитетов Советами и дезертирами осенью 1917 г. окончательно погрузил страну в социально-экономическую катастрофу.

Революция, открывая двери в определенный коридор с принципиально новыми возможностями и обстоятельствами, одновременно закрывает двери в другие коридоры, куда страна могла войти, если бы революция не случилась или случилась бы в менее разрушительной версии. В начале XX века у России был шанс стать лидирующей мировой державой. Именно тогда во всех областях жизни был накоплен потенциал, позволявший в течение ближайших десятилетий рассчитывать на ускоренное развитие, которое в XX веке принято было называть «экономическим чудом». Речь идет и о промышленном росте, и о трансформации сельского хозяйства, и о развитии инфраструктуры, и об инновационном потенциале науки и инженерной мысли. В высшем образовании впечатляют даже абсолютные цифры высших учебных заведений и их студентов, а в начальном – основанием для оптимизма служит динамика, говорящая о том, что накануне войны страна вплотную подошла к введению всеобщего начального обучения.

Эта ситуация возникла не в результате бесконечного цикла реформаторских попыток и срывов, как нередко описывают российскую историю имперского периода. Она была следствием накопления качественных изменений в результате длительного ряда преобразований, кульминацией которых стали реформы Петра Столыпина. Важно подчеркнуть, что и после его гибели эти тенденции отнюдь не исчерпались. Эти процессы наиболее полно освещены в книге Михаила Давыдова «Двадцать лет до Великой войны: Российская модернизация Витте-Столыпина». Были кризисные явления, но это был кризис роста.

Вплоть до осени 1916 г. страна справлялась с вызовами военного времени. Первые годы войны, при всех сложностях и неудачах, особенно отступлении 1915 г., подтвердили высокий потенциал российской экономики. К 1916 г. удалось радикально нарастить производство боеприпасов и практически сравняться по этому показателю с Германией. С точки зрения производства вооружений и продовольственного снабжения военная экономика России демонстрировала большой запас прочности и потенциал роста. Именно революция обрекла Россию на поражение в войне и отняла у нее уникальный шанс прорыва в число ведущих – не только по объему, но и по инновационному потенциалу – экономик мира.

В вопросе о преемственности и разрыве между Российской империей и СССР нетрудно найти элементы континуитета. Это неудивительно, поскольку новое государство возникло на том же географическом пространстве и использовало экономические, интеллектуальные и демографические ресурсы, унаследованные от Российской империи. Однако трудно представить себе более масштабный разрыв преемственности, чем тот, который принесла Октябрьская революция. Она изменила всю систему правовых и экономических отношений, уничтожив частную собственность, разрушив прежние механизмы развития промышленности и со временем подвергнув повторному закрепощению крестьянство. Октябрь и Гражданская война привели к массовому уничтожению и изгнанию из страны образованных слоев, интеллектуальной элиты. Советский Союз стал воплощением принципиально иной по сравнению с Российской империей национальной политики. Большевики долгое время видели, и не без оснований, своего главного противника в лице носителей дореволюционного русского национализма. Новая советская национальная политика была основана на отрицании прежнего проекта триединой русской нации, институционализации и территориализации этничности, что создало колоссальную пирамиду из более чем 10 тыс. образований, от национальных колхозов до номинально суверенных союзных республик.

Для понимания динамики этих поистине революционных процессов логично рассматривать революцию не в рамках 1917–1922 гг., как предложено РИО, но включая и коренизацию, и коллективизацию, и индустриализацию, и политический террор 1930-х годов.

Если мы примем предложенную оценку социально-экономического потенциала развития России накануне Первой мировой войны как дававшего шанс на устойчивый инновационный рост, темпы которого превышали общемировые, то сможем оценить революционную модернизацию как весьма затратный, мобилизационный вариант, давший заведомо более ограниченные и неустойчивые результаты.

Будем также помнить, что Гражданская война подорвала, а коллективизация и индустриализация окончательно сломали ту демографическую модель, которая позволяла в начале века прогнозировать численность населения России, превышающую 300 млн человек. Конечно, эта модель в любом случае должна была измениться по мере урбанизации, но это произошло бы существенно позже и более плавно.

* * *

Подводя итог, можно сказать, что год юбилея революции прошел плодотворно. Имела место вполне свободная и интенсивная общественная дискуссия о событиях столетней давности. Мы не достигли единства в трактовке тех событий, но на это и не приходилось рассчитывать. Зато дебаты не вызвали в обществе какой-то дополнительной напряженности и отчуждения, и это важно. Профессиональные историки существенно продвинулись в изучении революции, и остается только пожелать, чтобы всплеск их активности не стал исключительно юбилейным. Есть основания полагать, что этого и не случится, потому что мы видели начало нескольких весьма оживленных дискуссий вокруг по-новому сформулированных исследовательских вопросов. Так, наверняка вызовет интерес выходящая вскоре на русском языке книга Юрия Слёзкина «Дом правительства», о которой он рассказал во время дискуссии на заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай». В книге большевики рассматриваются как своеобразная милленаристская секта, стремившаяся к радикальной трансформации мира. Уже активно обсуждается недавно опубликованная книга о революции другого эксперта клуба «Валдай» – Доминика Ливена «Империя, война и конец царской России».

В 2016 г. премию «Большая книга» получил документальный роман Леонида Юзефовича «Зимняя дорога». Это рассказ об одном из последних эпизодов Гражданской войны в Якутии в 1922–1923 гг., о белом генерале Пепеляеве и красном командире-анархисте Строде. Они заслуживают этого рассказа потому, что оба ведут себя в условиях ожесточения общества и армии достойно – не добивают пленных и раненых, не прибегают к пыткам и т.д. Мы знаем о людях, которые отказывались встать на чью-либо сторону в Гражданской войне, устранились от борьбы, заступались за красных перед белыми и наоборот. Таким был, например, поэт Максимилиан Волошин. Но в книге Юзефовича речь об активных участниках борьбы, сумевших сохранить моральные нормы и конвенциональные ограничения, которые у большинства в условиях гражданской войны снимаются. Кажется, это первая такая книга в нашей литературе. Она указывает на путь к примирению, по которому нам предстоит еще долго идти. Вопрос не в том, чтобы выяснить, какая сторона была права в революционном конфликте, но принять, что приверженность человечности важнее того, красный ты или белый.

Данная статья написана в рамках гранта Российского научного фонда (проект №17-18-01589) в Институте научной информации по общественным наукам РАН. Она опубликована в серии «Валдайских записок», выходящих в рамках научной деятельности Международного дискуссионного клуба «Валдай». С другими записками можно ознакомиться по адресу http://valdaiclub.com/publications/valdai-papers/

Россия > Внешэкономсвязи, политика. Образование, наука > globalaffairs.ru, 26 февраля 2018 > № 2513574 Алексей Миллер

США. Евросоюз. Россия > Внешэкономсвязи, политика > magazines.gorky.media, 14 июня 2017 > № 2337056 Василий Жарков

Паралич северного полушария: Россия, Америка и Европа в геополитическом тупике

Василий Павлович Жарков (р. 1974) – историк, политолог, руководитель британской магистерской программы «Международная политика» Московской высшей школы социальных и экономических наук.

Настоящая статья посвящена анализу описаний, оценок и прогнозов международных отношений в условном треугольнике Россия–США–Европа. Вместе с тем, учитывая существование политического, военного, экономического и культурного евроатлантического альянса, эти отношения чаще представляются как двусторонние: Россия–Запад. Едва ли не ключевой метафорой в их описании становится «новая холодная война», впрочем, применяемая сегодня в международном контексте к чему угодно, вплоть до интернациональных дискуссий об однополых браках[1].

Существует ли более детальная модель описания текущих отношений Москвы с ее, выражаясь языком президента Владимира Путина, «западными партнерами»? При всем скепсисе относительно концепта «геополитика»[2]нельзя не признать его доминирующего значения в объяснении международной политики, особенно в оптике США и России – двух сторон, которые все больше видят себя и друг друга как извечно противоборствующие. Геополитика в этом плане представляется не просто аналитической рамкой, но неким особым оружием, позволяющим каждой из сторон держать в поле зрения «потенциального противника» и находить нужные ответы. Насколько адекватные? В данном тексте не ставится задача окончательно разобраться с этим вопросом, но делается лишь самый общий обзор той «большой картины», которая сформировалась на протяжении четверти века после распада СССР и безуспешных попыток выстраивания новой конфигурации на месте, казалось бы, давно преодоленного конфликта Восток–Запад.

Заложники геополитики

Сами поборники геополитических конструкций в современной литературе обычно делают оговорку, согласно которой «география не есть синоним фатализма»[3], и потому она может быть рассмотрена лишь в качестве известного ограничителя и/или «подстрекателя» действий государства наряду с такими факторами, как международное распределение экономической и военной мощи. Это вполне благое пожелание, однако, моментально забывается, как только взгляд стратега, помнящего о героическом прошлом, обращается к географической карте.

Самый быстрый ответ на вопрос, почему именно Америка и Россия так сильно привержены геополитической оптике, легко обнаруживается в их географии и истории. Две «империи поперек континентов», в XVIII и XIX столетиях достигшие самых крайних точек Запада и Востока по обе стороны Тихого океана, были уверены в «исторической справедливости» своей власти над обширными территориями[4]. Впрочем, несмотря на это, не только стратегии освоения бескрайних земель, но и само восприятие своей географии в исторической ретроспективе у обеих сторон отличается – причем порой диаметрально. Если Америка, будучи укрытой за Атлантическим океаном от наиболее сильных и опасных европейских держав, могла чувствовать себя «новым Сионом» на не изведанной ранее и оторванной от старого мира земле, то Россия с ее бескрайними, «почти на полглобуса» и по большей части равнинными, владениями на севере Евразии на протяжении столетий оставалась «огромной и неустойчивой сухопутной державой», вечно становясь, в силу отсутствия естественных преград, жертвой многочисленных военных вторжений[5].

География, и главным образом ее сухопутный характер, по мнению Доминика Ливена, есть одна из тех причин, по которым Россия «стоит особняком в истории империй»[6]. И здесь уже наблюдается «полный контраст» не только с американской, но и западноевропейской географией. Особое географическое положение продолжает сказываться и в постимперскую эпоху, поскольку из-за отсутствия морской границы Россия и ее бывшие владения вынуждены существовать бок о бок в одном континентальном пространстве. Уходя из своих бывших колоний, Москва не могла предоставить их самим себе, не придавая значения их неизбежным внутренним конфликтам и гражданским войнам, как это сделали англичане, уйдя из Индии, или французы, покинув Индокитай и Западную Африку. Напротив, отношения между Россией и ее бывшими имперскими окраинами оказываются куда более важным и опасным делом, чем отношения между метрополией и колониями в европейских морских империях[7].

Геополитический аргумент о неуязвимости бывших европейских империй от постколониальных соседей в силу географической удаленности и защищенности морями, однако, довольно легко проблематизируется в условиях современного глобального мира. Как писал Эрик Хобсбаум, «несомненная обитель стабильности», ведущие и сильные государства мира – в первую очередь срединная Европа и скандинавские страны, – ошибаются, если готовы помыслить себя защищенными в отношении кровавых столкновений в неблагополучном «третьем мире» и бывших социалистических странах[8]. И если два десятилетия назад это представлялось «особенно ясным» на фоне распространения международного негосударственного терроризма[9], то сегодняшний кризис беженцев в Европе свидетельствует, что даже достаточно богатые страны оказываются не готовыми платить «без ограничений» за собственное положение, отличное от остального мира.

Тем временем классики геополитического подхода продолжали настаивать, что именно «большая протяженность России в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита мыслила геополитически»[10]. Действительно, почти сразу после распада СССР геополитика стала главной, если не единственной, оптикой российского внешнеполитического курса. Вопреки возможным стереотипам, запрос на нее изначально сформировался в кругах, настроенных вполне либерально и демократически. Менее, чем через месяц после заключения беловежских соглашений, министр иностранных дел формально все еще РСФСР Андрей Козырев в интервью «Российской газете» говорил следующее: «Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на прагматизм. [...] Мы быстро пришли к пониманию, что геополитика… заменяет идеологию»[11].

Только ли география способствовала подобному выбору или геополитика попросту заполнила вакуум, образовавшийся на месте рухнувшей доктрины марксизма-ленинизма? Как признают даже авторы, которые сами не чужды геополитики, «то, что происходило в головах русских, в большинстве случаев оказывалось все-таки важнее, чем место, которое они занимали на карте»[12]. Между тем, испытывав в начале 1990-х годов идеологическую и ценностную нехватку, сказавшуюся на ее внешнеполитической стратегии, Россия в какой-то степени предстает пионером в этом процессе, затрагивающем, пусть пока и в меньшей степени, ее западных визави. Не случайно неудачи американской политики на Ближнем Востоке, случившиеся в середине 2000-х, ныне описываются как «месть географии»[13], ставшая реакцией на американские успехи времен окончания «холодной войны» и первых «гуманитарных интервенций», поддерживаемых абсолютным господством американской авиации.

На этом фоне уместен еще один вопрос: в какой мере уникальное положение на Американском континенте, практически полностью исключающее вероятность сухопутных вторжений, помогло Соединенным Штатам чувствовать себя в безопасности от внешнего мира? Как пишет Дэвид Армстронг, с самого основания США вера в универсальное значение американской революции и ее особую миссию задавала известные характеристики внешнеполитического курса будущей сверхдержавы, которые выражались в осознании самодостаточности Америки, порой идеалистическом оптимизме относительно ее возможностей, равно как и в высокомерно-агрессивном восприятии соперников по международной арене и недоверии к тем способам осуществления международной политики, которые сложились в рамках Вестфальской системы абсолютистских монархий в Европе[14]. Тот факт, что новый «град на холме» скрывался за океаном, вовсе не избавил Америку от чувства внешней угрозы, а временами даже паранойи относительно потенциальных опасностей, способных угрожать уникальной и глобальной по своему значению американской свободе и демократии.

Параллельно, глядя на текущую российскую стратегию в отношениях с Западом, последние исследования констатируют, что она не является чем-то новым. Напротив, она отражает и воспроизводит общую ориентацию и тип мышления, присущие внешнеполитическому курсу Москвы[15]. Несмотря на слова об «адаптации к глубоким изменениям в геополитическом ландшафте», в российской стратегии не наблюдается структурных перемен относительно того, как Россия мыслит о мире и представляет свое место в нем. В кремлевском взгляде события и кризисы приходят и уходят, требуя тактической ловкости, а иногда компромиссов, но принципы и стратегическое мышление остаются постоянно воспроизводимыми.

Линия разлома

«Европа и Америка не представляют никакой угрозы для России», – эти слова вскоре после падения Берлинской стены могли принадлежать не только известному американскому геополитическому мыслителю[16], но и многим другим аналитикам. Однако они так и остались заклинанием, мало повлиявшим на реальный ход событий. Самое общее объяснение сохраняющихся недоверия и вражды может быть дано на основе классики реализма. Продолжая рассуждения Фукидида, Томас Гоббс выводил из эгоистической природы человека три причины непрекращающейся войны: это соперничество, недоверие и любовь к славе[17]. Именно в силу этого, оставаясь в естественном состоянии – или в условиях международной анархии, как принято определять эти условия в современной литературе[18], – правители государств, не имея общего закона и единой верховной власти над собой, «находятся в непрерывной зависти и в позе гладиаторов, направляющих оружие один против другого и зорко следящих друг за другом»[19]. Еще сильнее это реалистическое объяснение сформулировано у Иммануила Канта, которого принято считать одним из родоначальников противоположной, либерально-идеалистической, теории международных отношений. «Народы в качестве государств», как свидетельствует Кант, в своем естественном состоянии (то есть при независимости от внешних законов) «уже своим совместным существованием нарушают право друг друга»[20].

Соперничество, «предопределенное самой природой», находит дополнительные основания в историко-географической оптике. Страх одних, сопровождаясь наступательными действиями «ради обороны», порождал ответный страх окружающих. Так, российская экспансия XVIII–XIX веков в сопредельные земли Восточной Европы, как признает Доминик Ливен, была обусловлена опасениями за безопасность политического и экономического центра империи[21]. С противоположной стороны это не могло не восприниматься как серьезная угроза. Но при этом, как справедливо напоминает Сэмюэл Хантингтон, в отличие от Османской империи, также вызывавшей ужас в Европе, Россия была принята «в качестве основного и легитимного участника европейской международной системы»[22].

Не стоит забывать и того обстоятельства, что европейское «международное общество» (используя формулировку Хэдли Булла) – в которое Россия вписалась довольно скоро после образования Вестфальской системы – начиная с XVII века вырастало из борьбы между силами, стремившимися к установлению гегемонистского порядка. Именно это в конечном счете и привело к складыванию системы суверенных государств, имевшей «антигегемонистский дизайн»[23]. Наступление России на западном и северо-западном направлениях, присоединение Украины, Балтии и Польши, участие со второй трети XVIII века практически во всех значимых войнах на континенте – все это не могло не вызвать подозрения в претензиях на очередное господство и, как следствие, породило мощную коалицию против потенциального гегемона. Но, в отличие от коалиций против Австрии, Швеции и Франции, союз европейских держав середины XIX века едва не привел к изоляции России от остальной Европы.

Опасения в отношении большого восточного соседа, могучего и «дикого» одновременно, сохранялись и в дальнейшем. Стереотипы европейского восприятия России, по мнению Ливена, созданные «поразительной выносливостью и стойкостью русской пехоты», без сомнения, были и у натовских генералов, когда они «в тревоге и испуге разрабатывали оборону мягкой, комфортабельной материалистической цивилизации от предположительно более суровой и примитивной солдатни из СССР»[24]. Даже несмотря на очевидные культурные, социально-экономические и психологические перемены, имевшие место в позднем Советском Союзе (и во многом продолжающиеся в современной России), которые демонстрируют, что «солдатня» на поверку значительно менее опасна, чем казалось обеспокоенным европейцам, тенденция видеть в России нависающую опасность сохраняется и среди значительной части современных европейских умов.

Многие российские эксперты продолжают настаивать на том, что, за исключением всем известных «особых случаев», в условиях сегодняшнего мира «страна отказалась от традиционной модели территориального расширения»[25]. При этом еще на пороге текущего десятилетия даже скептики, сомневавшиеся в реставрации Российской империи, допускали, что «с чисто военной точки зрения» Москва могла бы вернуть себе Белоруссию, Крым и восточные области Украины, присоединить Абхазию и Южную Осетию, аннексировать северо-западную часть Казахстана и, при некоторых условиях, захватить Приднестровье и населенный лезгинами север Азербайджана[26]. Вопрос о том, способна ли Россия вернуться к практикам империи, включая территориальную экспансию, так или иначе сохранялся на протяжении всего периода после крушения СССР. При этом аргументы скептиков, касающиеся ограниченности сил и ресурсов Российской Федерации в условиях явной экономической неэффективности империи как таковой, оставляли послевкусие в виде невольных сомнений – хотя бы в силу существования весьма завидного американского примера «республики-империи», в которую могла бы трансформироваться более вестернизированная Россия[27].

Обоснованность этих сомнений становится яснее, стоит лишь немного скорректировать оптику, выйдя за рамки традиционных жестких определений. При взгляде на конкретные слова и действия российской стороны, возможно, станет очевидным, что «если традиционная империя исчезла, то же самое не может быть сказано о ее постмодернистской преемнице»[28]. Эта версия Российской империи, как описывает ее Бобо Ло, сшита специально для эпохи постмодерна, когда об империи принято говорить разве что в уничижительных интонациях. Строящаяся на непрямом контроле больше, чем на непосредственном руководстве, вместо грубых военных инструментов она предпочитает экономические и культурные средства. Задача подобной «постмодернистской империи» в нескольких словах может быть охарактеризована следующим образом: обеспечение устойчивого и длительного влияния и власти при наличии минимума имеющихся для этого возможностей[29].

Одним из проявлений «имперского духа» современной России в глазах западных наблюдателей выглядит практически абсолютная убежденность Москвы в том, что другие страны, особенно ведущие мировые державы, не имеют права вести себя на территориях бывшего СССР точно так же, как в любой другой части мира. Основная цель России здесь состоит не столько в развитии тесных связей с бывшими союзными республиками, сколько в удержании контроля над неким особым стратегическим пространством, в котором они существуют и которое непосредственно связано с российским имперским прошлым. Постсоветское пространство, таким образом, рассматривается Кремлем как своеобразный «передний край» обороны собственно внутрироссийской социальной и политической стабильности[30]. По мнению Ло, подобный стиль мышления российского руководства стал оформляться с момента «цветных революций» в Грузии и Украине в 2003–2004 годах, окончательно укрепившись после московских протестов 2011–2012 годов и украинской революции 2014-го.

Можно сказать, что зона привилегированных интересов «не более чем химера»[31], и это будет вполне справедливо. Кремль, однако, убежден в обратном. Ситуация усугубляется тем, что после утраты непосредственного контроля над бывшими имперскими территориями России стало крайне трудно конкурировать с Западом за косвенное влияние на них[32]. Постмодернистская, или «неформальная», империя требует бóльших ресурсов и бóльшего превосходства над конкурентами – по крайней мере в сравнении с теми ситуациями, когда «честного соревнования» можно избежать при помощи прямого силового или политического воздействия. Именно подобные реалии, по мнению других исследователей, побуждают сегодняшнюю Россию использовать не столько чисто экономические и культурные средства, сколько свое географическое положение, военную мощь и контроль над нефте- и газопроводами. И это позволяет компенсировать экономическую слабость, отстаивая свои интересы в государствах, возникших на территории бывшей империи[33].

Отношения с Западом, и в особенности с Европой, однако, сохраняются даже в самых тяжелых ситуациях, хотя и носят селективный характер. Как признают зарубежные исследователи, подобно многим своим предшественникам, стоявшим во главе России на протяжении последних трехсот лет, президент Путин смотрит на Запад одновременно и как на ресурс, и как на угрозу[34]. С одной стороны, Европа и Америка воспринимаются как средство для экономического и технологического развития и – в условиях глобальной экономики – дополнительного обогащения российской элиты. С другой стороны, Запад – это угроза, особенно если смотреть сквозь призму внутрироссийской политической модели и представлений о необходимости нового баланса сил и «разделении сфер влияния»[35]. Последняя, принадлежащая Хантингтону, идея, похоже, глубоко засела в сознании тех, кто принимает внешнеполитические решения в Москве.

Двойственность в восприятии Россией Запада зеркально отражается в западном восприятии России. Данное обстоятельство может быть объяснено своеобразной «исторической асимметрией» взаимного влияния России и остальной части Европы. На протяжении Нового времени европейцы воспринимали Россию как постоянно присутствующую реакционную силу, потенциально угрожающую не только государственности их стран, но и образу жизни. В свою очередь правящие круги в России «точно так же – только с поправкой на “опасные” либерализм и радикализм – воспринимали “европейскую угрозу”»[36] по отношению к себе. Поэтому «при всем желании сторон их взаимоотношения и рождающийся из этих отношений европейский порядок не могли быть объективно иными, кроме как конфликтными»[37].

Применительно к современной ситуации можно констатировать, что в течение последних 25 лет отношения России и Запада «постоянно колебались, пройдя целый рад кризисов», так что их «нормальное» (бескризисное) состояние, будь оно достигнуто, выглядело бы как «совершенно ненормальное»[38]. Источник этой исключительной конфликтности, по всей видимости, коренится в сохраняющейся принципиальной нетождественности России Западу. Согласно этой позиции, до тех пор, «пока Россия будет отлична от Запада», все традиции внешней политики США и Европы, «вся их психология» будут настоятельно толкать «к поддержанию позиции силы и, при необходимости, использованию ее через различные формы и способы давления»[39].

Однако так ли фатально противостояние России и ее западных партнеров? Можно ли его избежать, сохраняя при этом неизбежные различия, по большому счету присущие всем странам мира? Общефилософский ответ на этот вопрос заставляет обратиться к либеральной политической теории или социальному конструктивизму. Если же, оставаясь в рамках реализма, искать точку конкретного расхождения, то стоило бы вспомнить времена «медового месяца» в отношениях США и России при раннем Ельцине. Збигнев Бжезинский датирует «упущенную возможность» второй половиной 1993 года, когда российский президент подтвердил, что стремление Польши присоединиться к НАТО не противоречит «интересам России»[40]. Именно тогда, как считал автор «Великой шахматной доски», Вашингтон должен был предложить Москве «сделку, от которой невозможно отказаться», то есть особые отношения между Россией и НАТО. Вместо этого, администрация Клинтона «мучилась еще два года», в течение которых Кремль «сменил пластинку», и, когда в 1996-м американцы решили сделать расширение НАТО центральной задачей своей политики, русские «встали в жесткую позицию», по сути впервые четко заявив, что расширение НАТО на восток противоречит их собственным национальным интересам.

Завещание Бжезинского

Збигнев Бжезинский в свое время писал:

«Для России единственный геостратегический выбор, в результате которого она смогла бы играть реальную роль на международной арене и получить максимальную возможность трансформироваться и модернизировать свое общество, – это Европа. И не просто какая-нибудь Европа, а трансатлантическая Европа с расширяющимися ЕС и НАТО»[41].

Трудно представить что-то более идеалистическое и утопичное в наши дни, когда под вопросом не только будущее отношений России и Запада, но и сама устойчивость евроатлантического альянса. Куда реалистичнее звучит предупреждение, согласно которому с такой Европой России придется иметь дело в том случае, если она действительно захочет избежать опасной геополитической изоляции. Бжезинского принято считать то ли злым демоном, то ли alter ego творцов российской внешней политики. Мало кто, однако, прислушался к его рекомендации, адресованной самой Америке: к предложению «создать геополитическую среду, которая благоприятствовала бы ассимиляции России в расширяющиеся рамки европейского сотрудничества»[42]. В устах Москвы это звучит теперь укором, а глазах Вашингтона и Брюсселя выглядит напрасной попыткой.

«Новый спектр отношений» применительно к России, которого так ждали с обеих сторон двадцать лет назад, обернулся очередным витком порочного круга разочарований, взаимных претензий и обид. Между тем стоит признать, что надежды были разрушены не вчера, а задолго до текущего кризиса. Собственно, об их крушении написал еще Хантингтон, в начале 1990-х предположивший, что в дальнейшем отношения России и Запада «будут варьироваться от холодности до применения насилия», но в большинстве случаев продолжат «балансировать ближе к середине диапазона между двумя крайностями»[43], тяготея к «холодному миру» – определению будущего, данному еще президентом Ельциным. В свою очередь авторы недавних работ прогнозируют еще более проблематичные отношения, ожидающие обе стороны в течение ближайших нескольких лет[44].

Отчуждение России от европейской и, шире, западной цивилизации парадоксальным образом объясняется последствиями распада СССР. Во-первых, это может быть связано с чисто географическими причинами. Как пишет Элен Каррер д’Анкосс, царская, а затем советская империи были обращены к Западу, к Европе. Потеря Балтийских государств, Польши и Украины, отдалила Россию от Европы, в то время как азиатская ее составляющая оставалась неизменной[45]. Это последствие еще предстоит осознать и отрефлексировать интеллектуалам-западникам внутри самой России, учитывая тот практически очевидный для европейских историков факт, что важный вклад полиэтнической и многосоставной Речи Посполитой после ее разделов и окончательного захвата Российской империей состоял в полонизации и вестернизации русской жизни[46], особенно в том, что касалось дворянской и городской повседневной культуры.

Во-вторых, социокультурные различия оказались усугублены деградацией и архаизацией интеллектуального пространства постсоветской России. Столь любимый российскими консерваторами Хантингтон отмечает:

«Когда русские перестали вести себя как марксисты и стали вести себя как русские, разрыв между ними и Западом увеличился. Западный демократ мог вести интеллектуальные споры с советским марксистом. А вот сделать это с русским православным националистом для него будет невозможно»[47].

Путинская эпоха явила остальному миру квинтэссенцию основных догматов российской внешней политики. И в большей степени она сформирована под влиянием дипломатии Realpolitik XIX столетия в духе канцлера Горчакова, нежели на основе реалий XXI века[48]. Несмотря на то, что все «эти архаизмы в плане теории смехотворны»[49], они продолжают играть весьма важную роль в выработке и определении внешнеполитического курса сегодняшней России, а это есть подлинная трагедия для остатков европеизированного интеллектуального класса внутри страны.

Отставание сегодняшней России уже давно ощущается не только в отношении Запада. В 1992 году в свою бытность первым послом новой суверенной России в США Владимир Лукин в интервью журналу «Foreign Policy» признавал:

«В прошлом Россия видела себя во главе Азии, хотя и позади Европы. Однако затем Азия стала развиваться более быстрыми темпами, […] и мы обнаружили самих себя не столько между “современной Европой” и “отсталой Азией”, сколько занимающими несколько странное промежуточное пространство между двумя “Европами”»[50].

На этом фоне можно лишь согласиться с констатацией того, что многополярный мир, к созданию которого Москва призывала в конце 1990-х, стал, наконец, реальностью, но саму Россию трудно назвать «одним из самых влиятельных его полюсов»[51].

Критики столь пессимистического взгляда в отношении России могут сослаться на симметрично продолжающийся «закат Европы», в международных делах проявляющийся в утрате абсолютной гегемонии США и их союзников. Это выглядит правдоподобно, хотя те апологеты нисходящей линии развития западной цивилизации, к которым обычно апеллируют наши «почвенники», все-таки оговариваются: процесс «упадка» может быть долгим, а на отдельных этапах возможно даже возвращение к росту. Тем не менее нельзя не признать, что по крайней мере в демографическом отношении Европа и Россия являются «зрелыми странами с низким уровнем рождаемости и стареющим населением». Скорее всего у подобных обществ действительно не может найтись «юношеской энергии для экспансионистской политики»[52], как и для большой вражды. Возможно, как раз поэтому текущий лейтмотив в отношениях России и Запада может быть определен не обязательно в терминах кризиса и конфликта, но скорее в понятиях усталости и отчуждения[53]. Вот и новая стратегия НАТО в отношении Российской Федерации с некоторых пор называется «политикой адаптации» – не более того.

Где же кроются причины сложившейся тупиковой ситуации? «Положение государства на карте – первое, что является определяющим больше, чем его политическая система», – без обиняков заявляет Каплан[54], чьи труды переведены и растиражированы поклонниками геополитики в России. «Конвенциональный взгляд говорит нам, что российские подходы и действия в отношении Запада есть выражение российской внутренней политики», – возражает на это Ло[55]. На протяжении истории Российской империи при определенном внешнем историко-географическом сходстве с американской территориальной экспансией в Западном полушарии принципиальным и коренным отличием российской политической структуры оставался порядок, осторожно характеризуемый как «нечто иное, чем свобода»[56], плюс «двойственное отношение русских к капитализму и частной собственности»[57], сохраняющееся и в наши дни вопреки всем предпринятым реформаторским усилиям.

Анализируя возможные варианты будущего внутреннего развития России, Ливен писал, что, возможно, самым худшим для нее представляется «нигерийский сценарий», когда огромный потенциал страны будет растрачен из-за слабости государства, вопиющей коррупции элиты и отсутствия у населения чувства гражданской ответственности[58]. Такая Россия «соединит в себе худшие черты советской бюрократической морали с самыми отвратительными качествами мирового капитализма», а ее общественное мнение будет настроено против Запада. Имея в своем арсенале ядерное оружие, она станет угрозой всему миру, предупреждал британский историк[59]. Отчасти это рифмуется с поистине пророческими словами Николая Косолапова, опубликованными в 1995 году на фоне тогдашней эйфории в отношении проводившихся в стране радикальных реформ:

«И здесь перед Россией встает грозная опасность. Нет ортодоксов ревностнее, чем новообращенные. Ухватившись сейчас за либеральную модель – притом в ее самом механистическом варианте – и сделав это в период, когда данная модель приходит к исчерпанию своих исторических резервов и возможностей, когда формула общества XXI века явно должна будет найти какое-то совмещение европейского и неевропейского цивилизационного опыта, Россия рискует превратиться в начале будущего столетия в центр социальной и политической реакции в мире, что могло бы снова противопоставить ее Западу и другим регионам и культурам»[60].

Остается лишь констатировать практически полную реализацию данного прогноза двадцать лет спустя.

Для выхода из «порочной спирали» необходимо не только усвоить едва ли не самую важную европейскую ценность, состоящую в отношении к государству «не как к святыне, а как к более или менее работоспособной организации чиновников и выборных лиц, нанятых на службу обществу и каждому гражданину»[61]. Чтобы остановить или по крайней мере сдержать продолжающийся и выглядящий вечным негативный сценарий во внешней политике, может потребоваться сильный шок или серия шоков, связанных, например, с чрезвычайными обстоятельствами на российско-китайской границе, или с еще более масштабной вспышкой насилия на Ближнем Востоке, охватывающей весь регион[62]. Впрочем, любые международные катаклизмы совершенно точно не подействуют без главного.

Задачей первостепенной важности для России и ее отношений с «трансатлантической Европой» в союзе с США Бжезинский называл модернизацию собственного общества вместо тщетных попыток вернуть былой статус мировой державы. Путь к этому, вне всякого сомнения, лежит через настойчивое внутреннее развитие и переосмысление российским интеллектуальным классом места своей страны на карте мира исходя из ценностей и идей современности, а не героики прошлого. «Национальная редефиниция России является не актом капитуляции, а актом освобождения»[63], – эти слова отца-основателя всей новейшей российской геополитики, пожалуй, могут служить лучшим его завещанием всем нам.

[1] См.: Кондаков А. «Пропаганда гомосексуализма» и однополые браки: насколько адекватно понятие «новая холодная война» для описания международной дискуссии о ЛГБТ. Доклад на XI Малых Банных чтениях («Война как фигура речи и форма мысли»), Санкт-Петербург, 24–25 апреля 2015 года (www.nlobooks.ru/node/5993#sthash.eUIExH3a.dpuf).

[2] См.: Жарков В. Фейк геополитики // Новая газета. 2014. 24 ноября (www.novayagazeta.ru/articles/2014/11/22/62056-feyk-geopolitiki).

[3] Каплан Р. Месть географии. Что могут рассказать географические карты о грядущих конфликтах и битве против неизбежного. М.: КоЛибри; Азбука-Аттикус, 2015. С. 50–51.

[4] Burbank J., Cooper F. Empires in World History: Power and Politics of Difference.Princeton: Princeton University Press, 2010. P. 251.

[5] Каплан Р. Указ. соч. С. 51.

[6] Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М.: Европа, 2007. С. 331.

[7] Там же. С. 361.

[8] Hobsbaum E. Age of Extremes. The Short Twentieth Century. 1914–1991. London: Abacus, 1997. P. 560.

[9] Ibid. P. 561.

[10] Бжезинский З. Великая шахматная доска. Американское превосходство и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 2010. С. 121.

[11] Цит. по: Там же.

[12] Ливен Д. Указ. соч. С. 368.

[13] Каплан Р. Указ. соч. С. 50.

[14] Armstrong D. Revolution and World Order: The Revolutionary State in International Society. Oxford: Clarendon Press, 1993. P. 42–43.

[15] Lo B. Russia and the New World Disorder. London: Chatham House; Washington, D.C.: Brookings Institution Press, 2015. P. 199–200.

[16] Бжезинский З. Указ. соч. С. 144.

[17] Гоббс Т. Левиафан. М.: РИПОЛ классик, 2016. С. 181.

[18] Bull H. The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics. London: Macmillan, 1995. Ch. 2.

[19] Гоббс Т. Указ. соч. С. 183.

[20] Кант И. К вечному миру // Он же. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Мысль, 1994. Т. 7. С. 234.

[21] Ливен Д. Указ. соч. С. 347.

[22] Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2017. С. 231.

[23] Watson A. The Evolution of International Society: A Comparative Historical Analysis. London: Routledge, 1992. P. 182–183.

[24] Ливен Д. Указ. соч. С. 368.

[25] Тренин Д. Post-imperium: евразийская история. М.: Московский центр Карнеги, 2012. С. 196.

[26] Арбатов А. Особый имперский путь России // 20 лет без Берлинской стены: прорыв к свободе / Под ред. Н. Бубновой. М.: Московский центр Карнеги; РОСПЭН, 2011. С. 46.

[27] Вопросом о возможности подобной трансформации Элен Каррер д’Анкосс завершает свою книгу «Евразийская империя» (М.: РОСПЭН, 2007. С. 330).

[28] Lo B. Op. cit. P. 102.

[29] Ibid.

[30] Ibid. P. 103.

[31] Тренин Д. Указ. соч. С. 66.

[32] Ливен Д. Указ соч. С. 361.

[33] Там же.

[34] Lo B. Op. cit. P. 199.

[35] Хантингтон С. Указ. соч. С. 423.

[36] Косолапов Н.А. Меняющаяся Россия и стратегия Запада // Россия и будущее европейское устройство / Отв. ред. Н.А. Косолапов. М.: Наука, 1995. С. 247.

[37] Там же.

[38] Lo B. Op. cit. P. 165.

[39] Косолапов Н.А. Указ. соч. С. 259.

[40] Бжезинский З. Указ. соч. С. 124.

[41] Там же. С. 143.

[42] Там же. С. 232.

[43] Хантингтон С. Указ. соч. С. 351.

[44] Lo B. Op. cit. P. 200.

[45] Каррер д’Анкосс Э. Евразийская империя: история Российской империи с 1552 г. до наших дней. М.: РОСПЭН, 2007. С. 310.

[46] Watson A. Op. cit. P. 186.

[47] Хантингтон С. Указ. соч. С. 234.

[48] Lo B. Op. cit. P. 200.

[49] Арбатов А. Указ. соч. С. 51.

[50] Цит. по: Бжезинский З. Указ. соч. С. 118.

[51] Тренин Д. Указ. соч. С. 66.

[52] Хантингтон С. Указ. соч. С. 424.

[53] Lo B. Op. cit. P. 166.

[54] Каплан Р. Указ. соч. С. 49.

[55] Lo B. Op. cit. P. 167.

[56] Burbank J., Cooper F. Op. cit. P. 283.

[57] Ibid. P. 284.

[58] Ливен Д. Указ. соч. С. 630.

[59] Там же.

[60] Косолапов Н.А. Указ. соч. С. 270.

[61] Арбатов А. Указ соч. С. 49.

[62] Lo B. Op. cit. P. 200.

[63] Бжезинский З. Указ. соч. С. 145.

Опубликовано в журнале: Неприкосновенный запас 2017, 3

Василий Жарков

США. Евросоюз. Россия > Внешэкономсвязи, политика > magazines.gorky.media, 14 июня 2017 > № 2337056 Василий Жарков

США. Россия. МВФ > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 6 мая 2016 > № 1754089 Мартин Гилман

Зеркало перемен

МВФ: есть ли еще время на реформы?

Мартин Гилман – профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Резюме Сохранится ли в XXI веке система многосторонних отношений, сложившаяся после Второй мировой войны? Или же она переродится в региональные альянсы, в каждом из которых будет свое членство и между которыми будет происходить конкуренция и взаимодействие?

В конце 2015 г. МВФ внес технические изменения в проводимую им политику – теперь деньги могут предоставляться той или иной стране под конкретную экономическую программу, даже если у нее имеется большая непогашенная задолженность перед официальными кредиторами. Это решение означало фактический отказ от одного из базовых постулатов, на которых зиждилась доктрина фонда. На протяжении нескольких десятилетий МВФ тесно сотрудничал с Парижским клубом кредиторов и занимал достаточно жесткую позицию относительно своевременного погашения долгов. Со странами-должниками подписывались соответствующие соглашения о графике выплат и их финансовых гарантиях перед МВФ.

Складывалось впечатление, что это решение стало следствием открытого политического вмешательства Соединенных Штатов (крупнейшего члена МВФ, влияние которого значительно превышает его долю в 16,1%) в интересах своего государства-клиента – Украины. Точно так же 20 годами ранее Вашингтон обвиняли в давлении на МВФ ради оказания помощи России.

На самом деле все не так просто. Из открытых источников становится понятно, что грубое вмешательство далеко не столь очевидно, если рассматривать его в исторической перспективе. В конце концов, у МВФ есть своя внутренняя логика, которую внешним наблюдателям не так просто понять. Фонд действительно поддерживает экономическую программу Украины. Но вполне возможно, что решение, объявленное 9 декабря, свидетельствует о серьезном сбое в системе управления международной валютной системой, главным стержнем которой является МВФ. И это может стать началом конца известного нам мира. Дальше будет что-то иное, и вовсе не обязательно оно окажется лучше.

Долговой спор между Украиной и Россией

30 апреля 2014 г. МВФ одобрил начальное соглашение о выделении Украине срочного кредита в рамках двухлетнего договора и перевел начальный транш в 3,2 млрд долларов. Затем 11 марта 2015 г. соглашение о срочном кредите заменено на договор о долговременной кредитной линии в 17,5 млрд долларов на 4 года, первый транш предполагался в размере около 5 млрд долларов. По стандартам МВФ размер помощи был непропорционально большим (900% от квоты Украины) и чрезвычайно рискованным.

Повторное рассмотрение программы, частью которой был договор о бюджете на 2016 г., приостановлено в октябре прошлого года. Одним из многих неразрешенных вопросов остается задолженность в 3 млрд долларов в виде евробондов перед Россией. Сумма выделена в декабре 2013 г., когда прежнее украинское правительство предпочло быстро получить пакет помощи на не слишком жестких условиях, в то время как поддержка Евросоюза оговаривалась множеством предварительных требований.

20 декабря 2015 г. наступил срок выплаты российского долга, но новые украинские власти попытались этого избежать. Сначала они заявили, что бонды относятся к частному сектору. МВФ с этим не согласился, постановив 16 декабря 2015 г., что облигации были государственными. В то же время, как отмечалось выше, 9 декабря 2015 г. фонд изменил главное положение своей политики кредитования, допустив возможность продолжения помощи стране, накопившей задолженность.

Понятно, что вопрос долговых обязательств между Украиной и Россией рассматривается в контексте более масштабных антагонистических отношений этих государств. Украинская сторона считает полученные 3 млрд долларов не более чем политической взяткой для поддержки фактически обанкротившегося режима Януковича. Москва же рассматривает эту сумму как законный заем стране, которую никто больше не был готов поддержать в трудное время.

МВФ оказался зажат между двумя членами фонда, находящимися в откровенно враждебных отношениях друг с другом. Исполнительный совет и эксперты ищут, как разрешить спор, чтобы ограничить эффект от поддержки стран с неурегулированными государственными долгами. С моей точки зрения, руководители фонда, вынужденные пойти на второй пересмотр украинской программы, тем не менее проявили проницательность и дальновидность. Ведь Казначейство США решительно настаивало на таком решении, которое допускало бы пересмотр условий и в дальнейшем. Сомневаюсь, что американцам понадобился серьезный нажим на руководство МВФ. Многие старшие администраторы фонда и без того сочувственно относятся к Украине и понимают, что ей нужно помочь. Поскольку штаб-квартира МВФ находится в Вашингтоне, его руководители вряд ли могли игнорировать аргументы и влияние ведущих средств массовой информации Запада, которые решительно поддерживают Украину.

С точки зрения кредитора этот диспут возмутителен, но споры о долгах в силу своей природы обычно довольно язвительны и желчны, независимо от подробностей. Посмотрите на недовольных частных кредиторов Аргентины, отказавшихся принять предложенный аргентинским правительством план действий после дефолта по их облигациям (бондам) в 2001 г. (хотя, может быть, лет через 15 они все же придут к соглашению). Вряд ли стоит ожидать, что украинский долг вообще будет погашен в полном объеме, тем более это относится к купленным Россией бондам.

Это неудивительно. В конце концов, на протяжении всей современной истории государственное кредитование, по крайней мере отчасти, преследует политические цели в отличие от частного кредитования на коммерческих условиях для получения прибыли. Когда Россия приобрела первый транш украинских облигаций на 3 млрд долларов, политика была, как мне кажется, главным фактором. Российское правительство должно было учитывать возможность или даже вероятность невыплаты задолженности, как минимум ему следовало из этого исходить. В любом случае Россия как член Парижского клуба кредиторов знает, что происходит с государственными, а тем более частными займами, когда у страны нет другого выбора, как только согласиться с программой МВФ, акцентирующего внимание на приемлемом уровне задолженности.

России не понаслышке известна и другая сторона медали, потому что с 1992 по 1999 гг. ей самой не раз реструктурировали долги. В то время заемщикам со средним уровнем доходов было гораздо труднее договариваться о реструктуризации, чем в наши дни. Но Россия выплатила весь государственный долг вместе с набежавшими процентами. Этого вряд ли можно ожидать от Украины, даже если обстоятельства сложатся сравнительно благоприятно.

Долговой спор между Украиной и Россией, вероятно, станет одним из многих неразрешенных вопросов, которые еще долго останутся камнем преткновения во взаимоотношениях двух стран.

Как насчет МВФ?

Скорее всего, даже искушенным наблюдателям этот долговой спор с участием МВФ покажется слишком скучным и бессмысленным. Однако он может стать поворотным моментом в развитии международной валютной системы, стержнем которой является фонд. МВФ в отличие от большинства других глобальных организаций использует непропорциональную систему голосования. На долю каждого из членов приходится определенная квота, более или менее соответствующая его относительному весу в мировой экономической системе, хотя на практике часто удается добиваться консенсуса и не прибегать к формальному голосованию.

Вряд ли кого-то удивит утверждение, что МВФ – политическая организация. Им действительно управляют люди, представляющие органы власти стран-членов, и интересы государств влияют на принимаемые решения. Много написано о конфликтах, связанных с назначением директоров-распорядителей. Хотя персонал фонда не связан напрямую с национальными правительствами, все программы одобряет исполнительный совет. Поскольку сотрудникам хорошо известны предпочтения совета, редко предлагаются программы, которые не получат одобрения.

Однако МВФ удавалось наладить эффективную работу не столько в силу приверженности группы активных членов во главе с США главным принципам организации (хотя они не всегда соглашаются с фактическим применением этих принципов), сколько в силу молчаливого согласия большинства с мнением ведущей группы. Руководство работой фонда со стороны политически значимых членов, с мнением которых все считаются, и готовность остальных принимать эти политические приоритеты как свои собственные и обеспечивает на практике в целом эффективную работу. Неудивительно, что персонал МВФ обычно с воодушевлением поддерживает общий консенсус, согласно которому всем необходимо следовать основным положениям: укрепление мирового валютного сотрудничества, обеспечение финансовой стабильности, облегчение международной торговли, стремление к максимальной занятости населения и устойчивому экономическому росту, а также сокращение бедности в мире. Я знаю это, потому что на протяжении своей долгой карьеры в МВФ был одним из тех, кто верит в эти принципы.

Это не значит, что разногласий или трений никогда не было. МВФ – не монолит. И даже при более компетентных и технократических директорах-распорядителях, таких как Ларозьер и Камдессю (стояли во главе с 1978 по 2000 гг.), во многих случаях между директорами фонда возникали острые разногласия. Они редко предавались широкой огласке. Одним из скандальных эпизодов был уход в отставку Дэвида Финча, руководителя легендарного политического департамента МВФ. Он покинул пост в 1987 г. в знак протеста против давления на него крупных акционеров, требовавших поддержать плохо проработанные программы для Египта и Польши.

С моей точки зрения, нельзя винить членов МВФ в стремлении использовать свое положение для достижения политических целей. Непрекращающиеся попытки влиять на политику фонда лишний раз подчеркивают его значимость, идет ли речь о включении китайской валюты в корзину специальных прав заимствования или о перераспределении квот для более справедливого отражения изменений в мировой экономике. Но обычно подобные дискуссии – чистая формальность, которая объясняется необходимостью широкого консенсуса, характером директора-распорядителя, ярко выраженными предпочтениями старшего звена управляющих и оценкой компромиссов по поводу сроков погашения кредитов.

Действительно ли речь шла об Украине?

Последствия усилий, прилагаемых МВФ для того, чтобы добиться невозможного и освободить Украину от немедленной выплаты долга, сводятся не столько к новому подходу к разрешению долговых споров, сколько к усиливающемуся разладу в практике многосторонних отношений. То, как был решен этот вопрос – яркое доказательство нарастающей раздробленности мирового порядка.

Пересмотр правил государственного кредитования был в повестке дня на уровне совета МВФ с 2013 г., еще до украинского кризиса. В докладной записке 2013 г. выражена озабоченность по поводу растущей роли и меняющейся структуры государственного кредитования. Ситуация требовала более четкого законодательства, в котором оговаривались бы условия участия государственного сектора, особенно в отношении кредиторов, не входящих в Парижский клуб. Хотя казалось, что МВФ первоначально намеревался пересмотреть свою политику только весной этого года, спор о трехмиллиардном российском займе Киеву ускорил процесс. Решение принято в декабре прошлого года, за несколько дней до наступления срока платежа по украинским облигациям, и, конечно, складывается впечатление, что оно было спонтанным.

Логика долгосрочной политики кредитования заключалась в том, что страну, накопившую задолженность, МВФ кредитует в соответствии с тем, насколько добросовестно она ведет переговоры с официальными кредиторами, такого рода добросовестность может служить гарантией договоренности по выплате долга и позволит продолжать финансирование программы. Отказ от подобного условия в случае с Украиной может стать нехорошим прецедентом и дать основание другим странам настаивать на аналогичном послаблении и не прилагать серьезных и искренних усилий для достижения соглашений с правительствами стран-кредиторов. Ирония в том, что, прежде чем стать членом Парижского клуба в 1997 г., Россия сталкивалась с серьезной дискриминацией в вопросе выплаты государственного долга.

У Украины может быть законная причина для отсрочки выплат, но, похоже, главное беспокойство вызывает то, что нетрадиционные кредиторы, такие как Китай, начали выдавать крупные займы развивающимся странам. Во многих случаях льготные условия этих кредитов не соответствовали стандартам МВФ и Всемирного банка, и, наверно, дело еще в том, что Китай не является членом Парижского клуба, где обычно обсуждается реструктуризация долга.

Так почему же совет МВФ и его старшие директора поддержали пересмотр условий, при котором ответственность за договоренность о выплате долга фактически перекладывается с должника на кредиторов? В конце концов, раньше, когда одно из государств-кредиторов, членов Парижского клуба, воздерживалось и блокировало обязательный консенсус, остальные члены Клуба и сотрудники МВФ в буквальном смысле не позволяли сторонам покинуть стол переговоров, пока не достигалось приемлемое для всех соглашение. Если реальной проблемой является Китай как потенциальный кредитор, почему бы не пригласить его присоединиться к клубу, как ранее была приглашена Россия? Что в действительности происходит?

Смещение тектонических плит геополитики

Ставки сегодня намного выше, чем просто долг, каким бы важным он ни был. Подход к принятию глобальных решений на основе консенсуса представляется нежизнеспособным. По сути вопрос в том, сохранится ли система многосторонних отношений, сложившаяся после Второй мировой войны, в середине или конце XXI века? Речь идет о нескольких центральных организациях, таких как МВФ, играющих ключевую роль и принимающих решения на основе консенсуса. Или же эта система медленно, а может, резко переродится в региональные альянсы, в каждом из которых будет свое членство и между которыми будет происходить конструктивная конкуренция и взаимодействие?

Главный вопрос – в вызове, который Китай, а также Россия, Индия и некоторые другие страны бросают устоявшемуся мировому порядку. В качестве примера можно привести китайские займы, выделяемые африканским государствам. Перечень озабоченностей крупных акционеров МВФ растет. И дело не только в недавних инициативах стран БРИКС по созданию того, что воспринимается как организации, конкурирующие с МВФ и Всемирным банком, а во все более напряженных отношениях и нежелании многих стран слепо следовать (как в прошлом) политике, предлагаемой крупными развитыми державами, прежде всего США. Первый звонок, свидетельствующий о зреющем несогласии с точкой зрения доминирующих акционеров, прозвучал в августе 2007 г., когда представитель России выдвинул кандидатуру бывшего председателя Центрального банка Чешской Республики Йозефа Тошовски на пост директора-распорядителя МВФ вместо кандидата-фаворита Доминика Стросс-Кана из Франции.

Вполне возможно, что МВФ, структуру многостороннюю и некогда стабильную, поразил (как и многие организации, вдохновляемые и руководимые развитыми экономиками) вирус демократических устремлений. Фонд испытывает все большее давление со стороны других стран и негосударственных игроков, требующих права голоса и более широкого представительства. Такую тенденцию к кажущейся анархии можно считать положительной, особенно если признать старую систему уютных и комфортных отношений слишком непредставительной и своекорыстной. Однако это означает, что системой труднее управлять, поскольку все сложнее договариваться хотя бы о минимальном общем знаменателе.

И, на мой взгляд, Соединенные Штаты не облегчают себе жизнь с точки зрения собственных долгосрочных интересов. Наверно, при более тонком и демократичном подходе они могли бы еще долгие десятилетия доминировать в глобальных организациях с центральным управлением, таких как МВФ. К сожалению для тех из нас, кто верит в благотворность либерального порядка, основанного на терпимости и политическом реализме, США становятся объектом справедливой или не очень критики других стран. Их обвиняют в том, что из благожелательного лидера они превратились на мировой арене в агрессивного гегемона, преследующего узкие и своекорыстные политические цели подобно тому, как это делают другие страны, и не только в МВФ.

Иными словами, нельзя больше считать само собой разумеющимся, что Соединенные Штаты первыми будут принимать на себя главный удар и что на них можно положиться как на спасителя, когда больше не на кого надеяться. Их действия почти во всех областях – от Транстихоокеанского партнерства до военных авантюр, от финансовых операций в разных регионах мира до шпионажа посредством контроля данных и т.д. – вызывают все большее неприятие, а то и негодование в мире, где остальные державы утверждают собственные ценности и приоритеты. Ирония в том, что повышение политической роли США в МВФ происходит в то время, когда другие члены, особенно недостаточно широко представленные в нем страны-кредиторы, все менее склонны мириться с американским доминированием. Несмотря на риторику президентской гонки 2016 г., в ходе которой звучат ностальгические призывы к лидирующей роли Соединенных Штатов в военной, экономической и нравственной сфере, в действительности наш мир становится все более раздробленным.

Мой коллега по НИУ «Высшая школа экономики» в Москве и редактор этого журнала Фёдор Лукьянов недавно написал, что в системе международных отношений уже пройден символический Рубикон, а мир дробится на более управляемые сегменты. В конце концов, в глобальной валютной системе не всегда существовал единый центр силы вроде США, которые играют сегодня столь важную роль в МВФ и мировой финансовой сфере. В золотом стандарте XIX и начала XX века участвовало много крупных игроков, даже если какое-то время самым важным участником была Великобритания.

Поскольку Соединенные Штаты и другие страны, контролирующие голосование в МВФ, вряд ли уступят принятие ключевых решений новым кредиторам (запоздалая ратификация Конгрессом США в конце прошлого года положения о перераспределении квот в фонде, одобренного пятью годами ранее, мало что меняет), тезис о фрагментации мирового порядка представляется обоснованным. Поэтому было бы странно, если бы кто-то посчитал упомянутую ратификацию важной вехой во взаимодействии Вашингтона с многосторонними организациями. Это решение фактически осталось незамеченным. Реформа с большим опозданием наделяет развивающиеся страны большими правами и весом при голосовании. Но изменение баланса, скорее всего, слишком незначительно, чтобы предотвратить расшатывание существующего устройства. Более вероятна эволюция в направлении мира, в котором нынешняя турбулентность и непостоянство трансформируются в новое, более многополярное, но вместе с тем глобальное равновесие.

Что касается МВФ, то, наверно, еще не ушло время для того, чтобы привести эту организацию в соответствие с нуждами времени и избежать ее распада. С одной стороны, даже крупные акционеры могут захотеть ослабить контроль над фондом, если мир столкнется с финансовыми и экономическими потрясениями, требующими скоординированной политики в глобальном масштабе. С другой, МВФ – не монолит, и в нем много глав представительств и ведущих управленцев из разных стран, которые категорически не приемлют политического давления. Это наглядно проявилось в случае с Украиной – могло быть намного хуже. Со своей стороны я не уверен, что можно сопротивляться силе тектонических сдвигов. Наверно, от Китая, который председательствует в «Большой двадцатке» ведущих экономик в 2016 г., резонно ожидать нестандартного мышления и подходов.

США. Россия. МВФ > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 6 мая 2016 > № 1754089 Мартин Гилман

Россия. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика > kremlin.ru, 24 октября 2014 > № 1212131 Владимир Путин

Заседание Международного дискуссионного клуба «Валдай».

Владимир Путин принял участие в итоговой пленарной сессии XI заседания Международного дискуссионного клуба «Валдай». Тема заседания – «Мировой порядок: новые правила или игра без правил?».

В этом году в работе клуба участвовали 108 экспертов, историков и политологов из 25 стран мира, включая 62 иностранных участника.

На пленарной сессии подведены итоги трёх дней работы клуба, в ходе которых был проведён анализ факторов эрозии существующей системы институтов и норм международного права.

* * *

В.ПУТИН: Уважаемые коллеги! Дамы и господа! Дорогие друзья! Рад приветствовать вас на ХI конференции дискуссионного клуба «Валдай».

Здесь уже было сказано, что в этом году у клуба появились новые соорганизаторы. Среди них и российские неправительственные, экспертные структуры, ведущие университеты. Кроме того, была высказана идея добавить к обсуждению собственно российской проблематики и вопросы глобальной политики и экономики.

Рассчитываю, что эти организационные и содержательные изменения будут укреплять позиции клуба как одной из авторитетных дискуссионных и экспертных площадок. При этом рассчитываю, что так называемый дух Валдая удастся сохранить, а это свобода, открытость, возможность высказывать самые разные и при этом всегда откровенные мнения.

В этой связи хочу сказать, что я вас тоже не разочарую, будут говорить прямо, откровенно. Некоторые вещи, может быть, покажутся избыточно жёсткими. Но если не говорить прямо и не говорить честно о том, что мы реально и по-настоящему думаем, то тогда в таком формате нет смысла собираться. Тогда нужно собираться на какие-то дипломатические рауты, где никто ничего толком не говорит, – и, вспоминая слова известного дипломата, можно только указать на то, что язык дан дипломатам для того, чтобы не говорить правду.

Здесь мы собираемся для других целей. Мы собираемся, чтобы поговорить откровенно. Прямота и жёсткость оценок нужны сегодня вовсе не для того, чтобы заниматься взаимной пикировкой, а чтобы попытаться разобраться, что же на самом деле происходит в мире, почему он становится всё менее безопасным и менее предсказуемым, почему повсеместно возрастают риски.

Тема сегодняшней встречи, дискуссий, которые здесь проходили, уже названа: «Новые правила игры или игра без правил?». На мой взгляд, эта тема, эта формулировка очень точно описывает ту историческую развилку, на которой мы находимся, выбор, который придётся делать всем нам.

Тезис о том, что современный мир стремительно меняется, конечно, не нов. И я знаю, что вы об этом в ходе дискуссии говорили. Действительно, трудно не заметить коренных трансформаций в глобальной политике, экономике, общественной жизни, в сфере промышленных, информационных, социальных технологий.

Сразу прошу меня простить, если я буду повторяться вслед за некоторыми участниками дискуссии. Этого невозможно избежать, вы всё-таки говорили подробно, но я буду излагать свою точку зрения, в чём-то она будет совпадать с участниками дискуссии, в чём-то будет расходиться.

Не будем забывать, анализируя сегодняшнее состояние, уроки истории. Во-первых, смена мирового порядка (а явления именно такого масштаба мы наблюдаем сегодня), как правило, сопровождалась если не глобальной войной, не глобальными столкновениями, то цепочкой интенсивных конфликтов локального характера. И, во-вторых, мировая политика – это, прежде всего, экономическое лидерство, вопросы войны и мира, гуманитарной сферы, включая права человека.

В мире накопилось множество противоречий. И нужно откровенно друг друга спросить, есть ли у нас надёжная страховочная сетка. К сожалению, гарантий, уверенности, что существующая система глобальной и региональной безопасности способна уберечь нас от потрясений, нет. Эта система серьёзно ослаблена, раздроблена и деформирована. Непростое время переживают международные и региональные институты политического, экономического, культурного взаимодействия.

Да, многие механизмы обеспечения миропорядка сложились достаточно давно, в том числе по итогам Второй мировой войны – и прежде всего по итогам Второй мировой войны. Прочность этой системы основывалась не только на балансе сил, между прочим, хочу это тоже подчеркнуть, и не только на праве победителей, но и на том, что «отцы-основатели» этой системы безопасности относились с уважением друг к другу, не пытались «отжать всё», а пытались договариваться.

Главное, что эта система развивалась и при всех изъянах помогала если не решать, то хотя бы удерживать в рамках существующие мировые проблемы, регулировать остроту естественной конкуренции государств.

Убеждён, этот механизм сдержек и противовесов, который в предыдущие десятилетия трудно складывался, порой мучительно выстраивался, нельзя было ломать, во всяком случае нельзя было ничего ломать, не создавая ничего взамен, иначе действительно не осталось бы других инструментов, кроме грубой силы. Нужно было провести разумную реконструкцию, адаптировать к новым реалиям систему международных отношений.

Однако Соединённые Штаты, объявившие себя победителями в «холодной войне», самоуверенно, считаю, подумали, что в этом просто нет нужды. И вместо установления нового баланса сил, который является необходимым условием порядка и стабильности, напротив, были предприняты шаги, которые привели к резкому усугублению дисбаланса.

«Холодная война» закончилась. Но она не завершилась заключением «мира», понятными и прозрачными договорённостями о соблюдении имеющихся или о создании новых правил и стандартов. Создалось впечатление, что так называемые победители в «холодной войне» решили дожать ситуацию, перекроить весь мир исключительно под себя, под свои интересы. И если сложившаяся система международных отношений, международного права, система сдержек и противовесов мешала достижению этой цели, то её тут же объявляли никчёмной, устаревшей и подлежащей немедленному сносу.

Так ведут себя, извините, нувориши, на которых вдруг свалилось огромное богатство, в данном случае в виде мирового господства, мирового лидерства. И вместо того, чтобы им, этим богатством, грамотно, аккуратно распорядиться, в том числе и в свою, разумеется, пользу, считаю, что наломали много дров.

Начался период разночтений и умолчаний в мировой политике. Под давлением правового нигилизма шаг за шагом сдавало свои позиции международное право. Объективность и справедливость приносились в жертву политической целесообразности. Юридические нормы подменялись произвольным толкованием и пристрастными оценками. При этом тотальный контроль над глобальными средствами массовой информации позволял при желании белое выдавать за чёрное, а чёрное за белое.

В условиях доминирования одной страны и её союзников, или, по-другому сказать, сателлитов, поиск глобальных решений зачастую превращался в стремление навязать в качестве универсальных собственные рецепты. Амбиции этой группы возросли настолько, что вырабатываемые в её кулуарах подходы стали преподноситься как мнение всего мирового сообщества. Но это не так.

Само понятие «национальный суверенитет» для большинства государств стало относительной величиной. По сути, была предложена формула: чем сильнее лояльность единственному центру влияния в мире, тем выше легитимность того или иного правящего режима.

У нас потом с вами пройдёт свободная дискуссия, я с удовольствием на вопросы поотвечаю и позволю себе воспользоваться правом и вам позадавать вопросы. Но в ходе этой дискуссии попробуйте кто-нибудь опровергнуть тезис, который только что был мною сформулирован.

Меры воздействия на непокорных хорошо известны и многократно опробованы: силовые акции, экономическое и пропагандистское давление, вмешательство во внутренние дела, апелляции к некой «надправовой» легитимности, когда надо оправдать неправовое урегулирование тех или иных конфликтов, устранение неугодных режимов. В последнее время появились свидетельства, что в отношении ряда лидеров используется и откровенный шантаж. Недаром так называемый большой брат тратит миллиарды долларов на слежку по всему миру, в том числе и за своими ближайшими союзниками.

Давайте зададимся вопросом, насколько всем нам комфортно, безопасно, приятно жить в таком мире, насколько он справедлив и рационален. Может быть, у нас нет веских оснований волноваться, спорить, задавать неудобные вопросы? Может быть, исключительность Соединённых Штатов, то, как они реализуют своё лидерство, это действительно благо для всех, а их повсеместное вмешательство во все дела в мире несёт покой, благополучие, прогресс, процветание, демократию – и нужно просто расслабиться и получить удовольствие?

Позволю себе сказать, что это не так. Это абсолютно не так.

Односторонний диктат и навязывание своих собственных шаблонов приносят прямо противоположный результат: вместо урегулирования конфликтов – эскалация; вместо суверенных, устойчивых государств – растущее пространство хаоса; вместо демократии – поддержка весьма сомнительной публики: от откровенных неонацистов до исламистских радикалов.

А почему их поддерживают? Потому что используют на каком-то этапе как инструмент для достижения своих целей, потом обжигаются – и назад. Я не устаю удивляться тому, как наши партнёры раз за разом, как у нас в России говорят, наступают на одни и те же грабли, то есть совершают одни и те же ошибки.

В своё время они спонсировали исламские экстремистские движения для борьбы с Советским Союзом, которые прошли закалку в Афганистане. Из них выросли и «Талибан», и «Аль-Каида». Запад если не поддерживал, то закрывал глаза, а я бы сказал – и поддерживал на самом деле информационно, политически, финансово вторжение международных террористов в Россию, мы этого не забыли, и в страны Центрально-Азиатского региона. Лишь после того, как страшные теракты были совершены на территории самих Соединённых Штатов, пришло понимание общей угрозы терроризма. Напомню, мы тогда первыми поддержали народ Соединённых Штатов Америки, отреагировали, как друзья и партнёры, на эту страшную трагедию 11 сентября.

В ходе бесед с лидерами США, Европы постоянно говорил о необходимости совместной борьбы с терроризмом, как вызовом мирового масштаба. И с этим вызовом невозможно мириться, и невозможно его купировать, используя двойные стандарты. С нами соглашались, но прошло немного времени, и всё опять вернулось на круги своя. Последовало вмешательство и в Ираке, и в Ливии, эта страна, кстати, была поставлена на грань развала. Собственно, почему была поставлена? Она сейчас поставлена на грань развала, стала полигоном для террористов. Лишь воля и мудрость нынешнего руководства Египта позволили избежать хаоса и разгула экстремистов в этой ключевой арабской стране. В Сирии, как в былые времена, Соединённые Штаты и их союзники впрямую начали финансировать и снабжать оружием боевиков, потворствовать пополнению их рядов наёмниками из разных стран. Позвольте спросить, откуда у боевиков деньги, оружие, военные специалисты? Откуда это всё берётся? Как получилось, что этот ИГИЛ так называемый, пресловутый, превратился в мощную, фактически армейскую группировку?

Что касается финансовой подпитки, то сегодня это не только доходы от наркотиков, производство которых, кстати говоря, за период пребывания международных сил в Афганистане увеличилось не на какие-то проценты, а в разы, и вы все об этом знаете, но подпитка финансовая идёт и от продажи нефти, её добыча развёрнута на территориях, подконтрольных террористам. Они её продают по бросовым ценам, добывают, транспортируют. Ведь кто-то её покупает, эту нефть, перепродаёт, зарабатывает на этом, не задумываясь, что тем самым финансирует террористов, которые рано или поздно могут прийти и на их территорию, придут сеять смерть в их страны.

Откуда поступают новые рекруты? В том же Ираке в результате свержения Саддама Хусейна были разрушены государственные институты включая армию. Мы тогда ещё говорили: будьте аккуратными, острожными, куда вы выгнали этих людей? На улицу. Что они будут делать? Не забывайте, справедливо было или несправедливо, но они были в руководстве достаточно большой региональной страны – во что их превращаете?

Что получилось? Десятки тысяч солдат и офицеров, бывших активистов партии «Баас», выброшенных на улицу, сегодня пополнили отряды боевиков. Может быть, здесь кроется, кстати говоря, и дееспособность ИГИЛ? Они действуют очень эффективно с военной точки зрения, реально профессиональные люди.

Россия неоднократно предостерегала об опасности односторонних силовых акций, вмешательства в дела суверенных государств, заигрывания с экстремистами и радикалами, настаивала на внесении группировок, воюющих против центрального сирийского правительства, прежде всего ИГИЛ, в списки террористических организаций. Ну и что, результат какой? Бесполезно.

Порой складывается впечатление, что наши коллеги и друзья постоянно борются с результатами своей собственной политики, бросают свою мощь на устранение рисков, которые сами создают, платят за это всё возрастающую и возрастающую цену.

Уважаемые коллеги! Момент однополярности убедительно продемонстрировал, что наращивание доминирования одного центра силы не приводит к росту управляемости глобальными процессами. Напротив, подобная неустойчивая конструкция доказала свою неспособность эффективно бороться с такими подлинными угрозами, как региональные конфликты, терроризм, наркотрафик, религиозный фанатизм, шовинизм и неонацизм. В то же время она открыла широкую дорогу для проявления национального тщеславия, манипулирования общественным мнением, грубого подавления воли слабого волей сильного. По своей сути однополярный мир – это апология, апологетика диктатуры и над людьми, и над странами. Кстати, однополярный мир оказался некомфортным, неподъёмным и сложно управляемым для самого так называемого самоназначенного лидера, и вот сейчас только об этом тоже было сказано вслух, с этим я полностью согласен. Отсюда сегодняшние попытки уже на новом историческом этапе воссоздать некоторое подобие квазидвуполярного мира, квазидвуполярной системы, как удобную модель воспроизводства в данном случае американского лидерства. И неважно, кто в американской пропаганде займёт место «центра зла», место СССР как главного оппонента: это Иран, как страна, стремящаяся к ядерным технологиям, Китай, как первая экономика мира, или Россия, как ядерная сверхдержава.

Сейчас мы вновь видим попытки раздробить мир, провести разделительные линии, сколотить коалиции по принципу не за, а против кого бы то ни было, вновь сформировать образ врага, как это было в годы «холодной войны», и получить право на такое лидерство, а если хотите, право на диктат. Ведь как трактовалась ситуация в эпоху «холодной войны», мы же все понимаем и знаем. Союзникам Штатов всегда говорили: «У нас есть общий враг, он страшен, это центр зла; мы вас, своих союзников, защищаем от него, и, значит, у нас есть право вами командовать, заставлять жертвовать своими политическими и экономическими интересами, нести расходы на коллективную оборону, но руководить этой обороной будем, конечно, мы». Словом, сегодня очевидно стремление уже в новом, изменившемся мире реализовать привычные схемы глобального управления, и всё в расчёте на то, чтобы обеспечить свою исключительность и получить политические и экономические дивиденды.

Вместе с тем такие попытки не только всё более расходятся с реальностью, вступают в противоречие с многообразием мира. Подобные шаги неизбежно будут порождать противодействие, ответную реакцию и также принесут ровно обратный эффект. Мы же видим, что происходит, когда политика опрометчиво смешивается с экономикой, логика целесообразности уступает место логике противостояния, даже если она вредит собственным экономическим позициям и интересам, в том числе интересам национальных бизнесов.

Совместные экономические проекты, взаимные инвестиции объективно сближают страны, помогают амортизировать текущие проблемы в межгосударственных отношениях. Однако сегодня глобальное деловое сообщество подвергается беспрецедентному нажиму западных правительств. Какой бизнес, какая экономическая целесообразность, прагматизм могут быть, когда брошен лозунг: «Отечество в опасности, свободный мир в опасности, демократия в опасности!»? Нужно мобилизоваться. Вот это и есть мобилизационная политика.

Санкции уже подрывают основы мировой торговли и правила ВТО, принципы незыблемости частной собственности, расшатывают либеральную модель глобализации, основанную на рынке, свободе и конкуренции, – модель, главными бенефициарами которой, замечу, как раз и являются страны Запада. Теперь они рискуют потерять доверие, как лидеры глобализации. Спрашивается, зачем это нужно делать? Ведь благополучие тех же Соединённых Штатов в огромной степени зависит от доверия инвесторов, зарубежных держателей доллара и американских ценных бумаг. Доверие явно подрывается, признаки разочарования в плодах глобализации присутствуют сейчас во многих странах.

Пресловутый кипрский прецедент и политически мотивированные санкции лишь усилили тенденции к экономической и финансовой суверенизации, стремление государств или их региональных объединений тем или иным способом застраховаться от рисков внешнего давления. Так, уже сейчас всё большее число государств предпринимает попытки уйти от долларовой зависимости, создать альтернативные финансовые, расчётные системы, резервные валюты. На мой взгляд, наши американские друзья просто подрывают, режут сук, на котором сами сидят. Нельзя смешивать политику и экономику, но именно это и происходит. Я считал и считаю, что политически мотивированные санкции были ошибкой, которая наносит ущерб всем, но, уверен, мы ещё об этом поговорим.

Мы понимаем, как и под чьим давлением принимались эти решения. При этом Россия не будет, хочу обратить ваше внимание на это, не будет вставать в позу, обижаться на кого-либо, кого-либо о чём-либо просить. Россия – самодостаточная страна. Мы будем работать в тех внешнеэкономических условиях, которые сложились, развивать своё производство и технологии, действовать более решительно в проведении преобразований, а внешнее давление, как это было не раз, только консолидирует наше общество, не даёт расслабиться, я бы сказал, – заставляет концентрироваться на основных направлениях развития.

Санкции, конечно, нам мешают, этими санкциями нам пытаются навредить, блокировать наше развитие, подтолкнуть к самоизоляции в политике, экономике, в культуре, то есть к отсталости подтолкнуть. Но мир, хочу это подчеркнуть, я уже об этом сказал и повторю, мир кардинально изменился. Мы не намерены от него закрываться и выбирать какой-то путь закрытого развития, путь автаркии, всегда готовы к диалогу, в том числе и по нормализации экономических отношений, и политических тоже. Рассчитываем здесь на прагматичный подход и позиции бизнес-кругов ведущих стран мира.

Сегодня звучат утверждения, что Россия якобы отворачивается от Европы, – наверное, и в ходе дискуссий это звучало, – ищет других деловых партнёров, прежде всего в Азии. Хочу сказать, что это абсолютно не так. Наша активная политика в Азиатско-Тихоокеанском регионе началась отнюдь не сегодня и не в связи с санкциями, а уже более чем несколько лет назад. Исходили, так же как и многие другие страны, в том числе западные страны, исходили из того, что Восток занимает всё более значимое место в мире и в экономике, и в политике, этого не учитывать просто нельзя.

Ещё раз хочу подчеркнуть, все это делают, и мы будем делать, тем более у нас значительная часть территории находится в Азии. Чего же нам не пользоваться своими преимуществами подобного рода? Это было бы просто недальновидно.

Наращивание экономических связей с этими государствами, совместные интеграционные проекты – это серьёзный стимул для нашего внутреннего развития. Сегодняшние демографические, экономические, культурные тенденции говорят о том, что зависимость от одной супердержавы, конечно, будет объективно снижаться, да это, собственно, говорят и европейские, американские эксперты, говорят и пишут об этом.

Возможно, в мировой политике нас ждут те же явления, что и в глобальной экономике, а это сильная интенсивная конкуренция в тех или иных конкретных нишах, частая смена лидеров по конкретным направлениям. Это всё возможно.

Несомненно, что в глобальном соревновании вырастет роль гуманитарных факторов: образования, науки, здравоохранения, культуры. Это, в свою очередь, существенно повлияет на международные отношения, в том числе потому, что ресурс так называемой мягкой силы будет в большей степени зависеть от реальных достижений в формировании человеческого капитала, нежели чем от изощрённости пропагандистских приёмов.

Вместе с тем формирование так называемого полицентричного мира, тоже хотел бы обратить на это внимание, уважаемые коллеги, само по себе не укрепляет стабильность, скорее даже напротив. Задача достижения глобального равновесия превращается в достаточно сложную головоломку, в уравнение со многими неизвестными.

Что же нас ждёт, если мы предпочтём жить не по правилам, пусть строгим и неудобным, а вовсе без правил? А именно такой сценарий вполне реален, исключить его нельзя, учитывая накал обстановки в мире. Ряд прогнозов, наблюдая сегодняшние тенденции, уже можно сделать, и, к сожалению, они неоптимистичны. Если мы не создадим внятную систему взаимных обязательств и договорённостей, не выстроим механизмы разрешения кризисных ситуаций, признаки мировой анархии неизбежно будут нарастать.

Уже сегодня резко возросла вероятность целой череды острых конфликтов если не с прямым, то с косвенным участием крупных держав. При этом фактором риска становятся не только традиционные межгосударственные противоречия, но и внутренняя нестабильность отдельных государств, особенно когда речь идёт о странах, расположенных на стыке геополитических интересов крупных государств или на границе культурно-исторических, экономических, цивилизационных «материков».

Украина, о которой наверняка тоже много говорили и поговорим ещё, – один из примеров такого рода конфликтов, имеющих воздействие на общемировую расстановку сил, – и думаю, он далеко не последний. Отсюда – следующая реальная перспектива разрушения действующей системы договоров об ограничениях и контроле над вооружениями. И начало этому опасному, безусловно, процессу положили именно Соединённые Штаты Америки, когда в 2002 году в одностороннем порядке вышли из Договора по ПРО, а затем приступили и сегодня активно осуществляют создание своей глобальной системы противоракетной обороны.

Уважаемые коллеги, друзья! Обращаю ваше внимание, не мы это начали. Мы вновь скатываемся к тем временам, когда не баланс интересов и взаимных гарантий, а страх, баланс взаимоуничтожения удерживает страны от прямого столкновения. За неимением правовых и политических инструментов оружие возвращается в центр глобальной повестки, оно применяется где угодно и как угодно, без всяких санкций Совбеза ООН. А если Совбез отказывается штамповать подобные решения, то он сразу объявляется устаревшим и неэффективным инструментом.

Многие государства не видят других гарантий обеспечения суверенитета, кроме как обзавестись своей собственной бомбой. Это крайне опасно. Мы настаиваем на продолжении переговоров, мы не просто за переговоры – мы настаиваем на продолжении переговоров по сокращению ядерных арсеналов. Чем меньше ядерного оружия в мире, тем лучше. И готовы к самому серьёзному предметному разговору по вопросам ядерного разоружения, но именно к серьёзному – как говорится, без двойных стандартов.

Что имею в виду? Сегодня многие виды высокоточного оружия по своим возможностям уже приблизились к оружию массового поражения, и в случае отказа, полного отказа от ядерного потенциала или критического снижения его объёмов страны, обладающие лидерством в создании и производстве высокоточных систем, получат явное военное преимущество. Будет сломан стратегический паритет, а это чревато дестабилизацией. Возникает соблазн использования так называемого первого глобального обезоруживающего удара. Словом, риски не снижаются, а возрастают.

Следующая очевидная угроза – это дальнейшее разрастание конфликтов на этнической, религиозной, социальной почве. Такие конфликты опасны не только сами по себе, они формируют вокруг себя зоны безвластия, беззакония и хаоса, где уютно чувствуют себя и террористы, и просто рядовые преступники, процветает пиратство, торговля людьми, наркобизнес.

Кстати, наши коллеги в своё время пытались как-то управлять этими процессами, использовать региональные конфликты, конструировать «цветные революции» в своих интересах, но джинн вырвался из бутылки. Что с ним делать, похоже, не понимают и сами авторы теории управляемого хаоса. В их рядах разброд и шатание.

Мы внимательно смотрим за дискуссиями и в правящих элитах, и в экспертном сообществе. Достаточно посмотреть заголовки западной прессы за последний год: одних и тех же людей называют то борцами за демократию, а затем исламистами, сначала пишут о революциях, потом о погромах и переворотах. Результат очевиден: дальнейшее разрастание глобального хаоса.

Уважаемые коллеги! В такой ситуации в мире пора бы начать договариваться по принципиальным вещам. Это чрезвычайно важно и необходимо, это гораздо лучше, чем расходиться по разным углам, тем более что мы все сталкиваемся с общими проблемами, находимся, что называется, в одной лодке. И логичный путь – это кооперация стран, обществ и поиск коллективных ответов на множащиеся вызовы, совместное управление рисками. Правда, некоторые наши партнёры почему-то вспоминают об этом исключительно только тогда, когда это отвечает их интересам.

Практический опыт доказывает, что совместные ответы на вызовы, во-первых, далеко не всегда панацея, конечно, нужно это признать, а во-вторых, в большинстве случаев они труднодостижимы, слишком непросто преодолеть различия национальных интересов, субъективность подходов, особенно когда речь идёт о странах с разной культурно-исторической традицией. И всё же у нас есть примеры, когда руководствуясь общими целями, действуя на базе единых критериев, мы совместно добиваемся реальных успехов.

Напомню и о решении проблемы сирийского химического оружия, и о содержательном диалоге по иранской ядерной программе, да и наша работа на северокорейском треке тоже имеет некоторые позитивные результаты. Почему бы не использовать весь этот опыт и в дальнейшем как при решении локальных, так и глобальных проблем?

Какой может быть правовая, политическая, экономическая основа нового миропорядка, которая обеспечила бы стабильность и безопасность, при этом поощряла бы здоровую конкуренцию, не допускала формирование новых монополий, блокирующих развитие? Вряд ли кто-то может дать сейчас абсолютно исчерпывающие, готовые рецепты. Здесь потребуется длительная работа при участии широкого круга государств, мирового бизнеса, гражданского общества, вот таких экспертных площадок, как наша. Однако очевидно, что успех, реальный результат возможен лишь в том случае, если ключевые участники международной жизни смогут договориться о согласовании базовых интересов, о разумном самоограничении, покажут пример позитивного ответственного лидерства. Надо чётко определить, где пределы односторонних действий и где возникает потребность в многосторонних механизмах, в рамках совершенствования международного права разрешить дилемму между действиями международного сообщества по обеспечению безопасности и прав человека и принципом национального суверенитета и невмешательства во внутренние дела государств.

Как раз такие коллизии всё чаще ведут к произвольному иностранному вмешательству в сложные внутренние процессы, раз за разом провоцируют опасные противоречия ведущих мировых игроков. Вопрос о содержании суверенитета становится едва ли не главным для сохранения и упрочения мировой стабильности.

Понятно, что дискуссия о критериях использования силы извне крайне сложна, её практически невозможно отделить от интересов тех или иных стран. Однако гораздо опаснее отсутствие понятных всем договорённостей, чётких условий, при которых вмешательство является необходимым и законным.

Добавлю, что международные отношения должны строиться на международном праве, в основе которого должны быть и моральные принципы, такие как справедливость, равноправие, правда. Пожалуй, главное – это уважение к партнёру и его интересам. Очевидная формула, но простое следование ей способно в корне изменить ситуацию в мире.

Убеждён, при наличии воли мы можем восстановить эффективность системы международных и региональных институтов. Тут даже не надо что-либо строить полностью, с нуля, это не «гринфилд», тем более что созданные после Второй мировой войны институты достаточно универсальны и могут быть наполнены более современным содержанием, адекватным текущей ситуации.

Это касается и совершенствования работы ООН, центральная роль которой незаменима, и ОБСЕ, которая за 40 лет зарекомендовала себя востребованным механизмом в обеспечении безопасности и сотрудничества в Евроатлантике. Надо сказать, что и сейчас при урегулировании кризиса на юго-востоке Украины ОБСЕ играет весьма позитивную роль.

На фоне фундаментальных перемен в международной среде, нарастания неуправляемости и самых разнообразных угроз нам необходим новый глобальный консенсус ответственных сил. Речь не может идти ни о каких-то локальных сделках, ни о разделе сфер влияния в духе классической дипломатии, ни о чьём-то полном доминировании. Думаю, что требуется новое «издание» взаимозависимости. Её не нужно бояться. Наоборот, это хороший инструмент согласования позиций. Это тем более актуально – учитывая укрепление и рост отдельных регионов планеты, – что формирует объективный запрос на институциональное оформление таких полюсов, на создание мощных региональных организаций и выработку правил их взаимодействия. Кооперация этих центров серьёзно добавила бы устойчивости мировой безопасности, политике и экономике. Но, чтобы наладить такой диалог, надо исходить из того, что все региональные центры, формирующиеся вокруг них интеграционные проекты имели бы одинаковые права на развитие, чтобы они дополняли друг друга и чтобы никто их искусственно между собой не сталкивал, не противопоставлял. В результате такой деструктивной линии разрушались бы связи между государствами, да и сами государства подвергались бы тяжёлым испытаниям, вплоть до полного их разрушения.

Хотел бы напомнить о событиях прошлого года. Тогда мы говорили нашим партнёрам, и американским, и европейским партнёрам, что поспешные закулисные решения, допустим, по ассоциации Украины и ЕС чреваты серьёзными рисками – мы даже о политике ничего не говорили, мы говорили только об экономике, – серьёзными рисками в экономике, что подобные явочные шаги затрагивают интересы многих третьих стран, в том числе Россию как основного торгового партнёра Украины, что необходимо широкое обсуждение вопросов. Кстати, напомню в этой связи, что переговоры о вступлении России, например, в ВТО велись 19 лет. Это была очень тяжёлая работа, и был достигнут определённый консенсус.

Почему об этом говорю? Потому что при реализации проекта ассоциации с Украиной к нам как бы через задние ворота заходят наши партнёры со своими товарами и услугами, а мы об этом не договаривались, нас никто об этом не спрашивал. Мы вели дискуссии по всем темам, связанным с ассоциацией Украины с ЕС, настойчиво, но хочу это подчеркнуть, абсолютно цивилизованно, предъявляя очевидные доводы и аргументы, указывали на возможные проблемы. Нас никто не хотел слушать и разговаривать никто не хотел, нам просто сказали: это не ваше дело, вот и всё, вот и вся дискуссия. Вместо сложного, но, подчеркну, цивилизованного диалога дело довели до государственного переворота, ввергли страну в хаос, в развал экономики, социальной сферы, в гражданскую войну с огромными жертвами.

Зачем? Когда я спрашиваю коллег своих, зачем, – ответа нет вообще, никто ничего не отвечает, вот так. Все разводят руками: так получилось. Не надо было поощрять таких действий – не получилось бы, ведь, я уже говорил об этом, прежний президент Украины Янукович всё подписал, со всем согласился. Зачем это надо было делать, смысл какой? Это что, цивилизованный способ решения вопросов? Видимо, те, кто без конца ляпают всё новые и новые «цветные революции», считают себя гениальными художниками и никак остановиться не могут.

Убеждён, что работа интеграционных объединений, взаимодействие региональных структур должны строиться на прозрачной, понятной основе, хорошим примером такой открытости служит процесс формирования Евразийского экономического союза. Государства – участники этого проекта заранее информировали своих партнёров о планах, о параметрах нашего объединения, о принципах его работы, которые согласуются полностью с нормами Всемирной торговой организации. Добавлю, что мы также приветствовали бы начало предметного диалога по линии Евразийского и Европейского союзов. Кстати говоря, в этом нам тоже до сих пор практически постоянно отказывали, тоже непонятно почему, что здесь такого страшного? И, разумеется, при вот такой совместной работе мы считали бы, что нужно вести диалог, а я об этом много раз говорил и слышал согласие многих наших западных партнёров, европейских во всяком случае, о необходимости формирования единого пространства экономического, гуманитарного сотрудничества, простирающегося от Атлантики до Тихого океана.

Уважаемые коллеги! Россия свой выбор сделала, наши приоритеты – дальнейшее совершенствование институтов демократии и открытой экономики, ускоренное внутреннее развитие с учётом всех позитивных современных тенденций в мире и консолидация общества на основе традиционных ценностей и патриотизма. У нас интеграционная, позитивная, мирная повестка дня, мы активно работаем с нашими коллегами по Евразийскому экономическому союзу, Шанхайской организации сотрудничества, БРИКС, с другими партнёрами. Эта повестка направлена на развитие связей между государствами, а не на разъединение. Мы не собираемся сколачивать какие-либо блоки, втягиваться в обмен ударами. Не имеют под собой основания и утверждения, что Россия пытается восстановить какую-то свою империю, покушается на суверенитет своих соседей. Россия не требует себе какого-либо особого, исключительного места в мире, я хочу это подчеркнуть. Уважая интересы других, мы просто хотим, чтобы и наши интересы учитывали, и нашу позицию уважали.

Хорошо понимаем, что мир вступил в эпоху перемен и глубоких трансформаций, когда всем нам нужна особенная степень осторожности, способность избегать необдуманных шагов. За годы после «холодной войны» участники мировой политики несколько утратили эти качества. Теперь нужно вспомнить о них. В противном случае надежды на мирное, стабильное развитие окажутся опасной иллюзией, а сегодняшние потрясения – преддверием краха мирового порядка.

Да, конечно, я уже сказал об этом, строительство более устойчивой системы миропорядка – сложная задача, речь идёт о долгой и по характеру трудной работе. Мы смогли выработать правила взаимодействия после Второй мировой войны, смогли договориться в 1970-е годы в Хельсинки. Наша общая обязанность – решить эту фундаментальную задачу и на новом этапе развития.

Большое спасибо вам за внимание.

Ш.МИЛН: Благодарю, Президент Владимир Путин.

Мы сейчас заслушаем Доминика де Вильпена, который также хочет выступить с речью.

Д.ДЕ ВИЛЬПЕН (как переведено): Господин Президент! Господин канцлер! Дорогие друзья!

Во-первых, позвольте мне отдать дань памяти нашему общему другу Кристофу де Маржери – человеку, который на протяжении всей своей карьеры был приверженцем дружественных и твёрдых отношений между Францией и Россией.

(Минута молчания).

Благодарю.

«Новые правила или игра без правил?» – наш мир становится миром разрывающимся, потому что нарушаются правила. И игра по правилам, спорт по правилам – лучше, чем спорт или игра без правил (я сейчас, конечно, выступаю перед чемпионом по дзюдо). В таком мире вещи становятся более предсказуемыми, более стабильными, более безопасными. Правила необходимы в международных отношениях, и многие правила развивались на протяжении последних веков. Сегодняшние правила закреплены в Уставе ООН и Заключительном акте Хельсинки.

Но правила также должны толковаться, и это проблема сегодняшнего дня, потому что каждая нация толкует их в свете своего видения, нет какого-то общего толкования. Вот что произошло в Косово, когда случилось вмешательство Запада, основанное на самоопределении. То же самое произошло в Ливии во имя ответственности по защите, которая была использована для смены режима. То же самое произошло в Крыму во имя самоопределения. И, в конце концов, нет согласия, как и кто должен обеспечивать исполнение. Это очень печальный опыт – односторонняя операция в Ираке в 2003 году, это урок международной коалиции в Сирии, а также в Ираке в этом году.

Почему эти правила больше не работают? Существует одна причина, одна главная причина – это чувство унижения и двойные стандарты. Это результат двухвекового доминирования Запада, который отступает под натиском экономического роста и уступает место многополярности. Это результат 20 лет односторонности, которые, с другой стороны, создали новые разочарования, ощущение маргинализации Ближнего Востока, так же как и здесь, в России.

Это чувство унижения является результатом хрупкости государств в условиях глобализации. Государства были ослаблены, и в самих нациях чувствовалось ослабление, и появились сомнения в самих нациях. Это создало спираль недоверия. Спираль недоверия перешла в спираль силы и насилия, и в этом контексте многие считали, что сила может быть лёгким путём для разрешения проблем, но таковым она не является, она лишь ослабляет общие правила ещё более до наступления переломного момента.

Каковыми являются риски сегодня? Мы сталкиваемся с тремя главными вызовами, и все они являются транснациональными, они все становятся глобальными вызовами. Во-первых, это распространение варварского терроризма на Ближнем Востоке. Терроризм растёт посредством разочарования и боязни людей на Ближнем Востоке, особенно суннитов и шиитов, которые принуждают друг друга вступать на путь радикализации. Но терроризм также растёт в самих государствах. Каждое государство в регионе имеет свою повестку дня, свои приоритеты, будь то Иран, Саудовская Аравия, или заливные монархии, или Анкара. В конце концов, террористы растут, когда к ним обращаются при помощи силы, исключительно при помощи военной силы, потому что это приводит к ещё более серьёзным ситуациям.

Позвольте мне также сказать, что эта война не может быть выиграна лишь военным путём, как мы это видели в Афганистане, Ираке и Ливии.

Второй вызов – это ситуация в Европе с Украиной. Это слабое государство, разделённое. С проблемой Крыма и ситуацией на Донбассе мы вступили в цикл недоверия и санкций. И никто не может на сегодняшний день представить выход из этой ситуации, даже несмотря на то, что в сентябре было подписано соглашение о прекращении огня, и показалось, что оно упростит ситуацию. Никто не хочет, чтобы Украина стала зоной замороженного конфликта.

Третий вызов – это Иран с вопросом о нераспространении. Соглашение должно быть найдено до 24 ноября, но условия ещё не подтверждаются, потому что накопилось за столом переговоров вот это чувство недоверия.

Мы можем продолжать перечислять эти вызовы, такие как Эбола или перемещённые лица. Но есть только одна возможность выйти из этого аккумулирования кризисов – уважение друг к другу, уважение к международному праву с учётом интересов всех сторон. Необходимо сознавать достоинство каждого человека, каждой страны, и мы должны понимать, что это основа всех правил. Я это говорю как сторонник принципов де Голля, потому что достоинство наций, их память, их идентичность является основой человеческой истории. Уважение правил означает активную прагматическую дипломатию с политической стратегией, что на сегодняшний день отсутствует.

Использование военного вмешательства должно быть ограничено и должно быть решено на основе твёрдых юридических базисов согласно, под контролем ООН. В 2003 году, я помню, мы все вместе выступили: Россия – Президент Путин, Германия – канцлер Шрёдер, Франция – Президент Ширак, – для того, чтобы укрепить ООН и против рисков односторонних действий в Ираке.

Использование правил дипломатии на Ближнем Востоке сегодня привело к следующему: это стратегия более инклюзивных правительств. В Ираке, например, суннитам должно выделяться больше мест в правительстве. В Ираке новое правительство, но есть ли там новая администрация, новая армия? Есть ли новая открытость в обществе?

Второе – стратегия снятия напряжения между шиитами и суннитами, начало лучших отношений между Саудовской Аравией и Ираном, между суннитами и шиитами.

И, третье, нам нужна стратегия для установления мира локального. Конечно, замечательно иметь глобальную стратегию глобального мира, но мы должны быть более прагматичными: каждый раз, когда есть возможность, идти вперёд с новыми предложениями разрешения ситуации, уменьшать количество кризисов. Нам нужно решение для Ближнего Востока, и это означает признание Палестинского государства с новым объединённым правительством ФАТХа и ХАМАСа.

Нам нужно решение для Сирии, для создания инклюзивного переходного правительства для того, чтобы прекратить кровопролитие. Уже 200 тысяч человек погибли. Необходимо организовать борьбу против угрозы, которую представляет ИГИЛ, и избежать дестабилизации Иордании и Ливана.

Мир, основанный на уважении, означает прагматичную кооперацию, и прагматизм является основой, которой мы должны следовать.

Мир нуждается в России. Как мы можем представить себе разрешение ситуации на Ближнем Востоке или достижение соглашения по Ирану без России? Но Россия также сама нуждается в мире, особенно для своего экономического становления и своей промышленной диверсификации.

Я по убеждению европеец, я знаю, что Европа и Россия разделяют одинаковую дорогу и общее будущее. Но сейчас мы должны смотреть на общие возможности для процветания, общие проекты для молодёжи, для культуры, для инноваций, для развития инфраструктуры, чтобы наш континент был единым.

На Европу приходится половина российского экспорта. Нам нужны голоса, которые призывают к диалогу и обмену. Нам необходимо также, чтобы представители гражданского общества, интеллектуалы, артисты, лидеры, бизнесмены говорили об этом видении общего будущего. Мы не найдём решения, сокращая «большую восьмёрку» или закрывая возможности для диалога. Прекращение диалога ставит страны в более жёсткую оппозицию друг к другу, усиливает национализм в странах, это – не решение.

В этом источник многих европейских проблем: нам нужна новая архитектура безопасности. И она должна быть тщательно реформирована. Необходимо развивать новые проекты, обеспечивать адаптацию к современной реальности, если, конечно же, мы хотим повысить нашу эффективность и надёжность.

Прежде всего, вероятно, важно обеспечить уважение и проводить диалог на равных началах. Диалог очень важен. Несколько дней назад я был в Иране, и в июле там было достигнуто предварительное согласие. Ничего не может быть хуже, чем если переговоры завершатся без какого-либо соглашения. Это усугубит напряжённость в регионе и обеспечит большую радикализацию в Иране. По крайней мере, нужно попытаться достичь договорённости на основе диалога и сотрудничества.

Диалог всегда возможен. Диалог возможен и в случае с Украиной, он необходим, но только в том случае, если мы сможем разработать новые механизмы, если мы сможем отказаться от близорукой тактики в долгосрочном планировании политики.

Мы сталкиваемся с внутренней проблемой, которая приобрела региональные масштабы и становится уже глобальным вопросом. Я считаю, нам нужно создать контактную группу с Украиной, Россией, Германией, Великобританией, Францией и США для того, чтобы обеспечить политический рычаг, финансовую подпитку и создать дипломатический стимул для преодоления различных измерений этого кризиса.

«Минская группа» преуспела существенно в этом направлении, однако у неё ограниченный потенциал. Она позволила обеспечить заключение перемирия, но нам нужен новый механизм для того, чтобы разработать новые способы решения этой проблемы и взять на себя ответственность за будущее Украины.

Нужно проработать три вопроса: вопросы безопасности, экономические вопросы и конституционные вопросы – конечно же, если мы заинтересованы в долгосрочном решении проблемы. В рамках ЕС Франция, Германия, Польша (страны «Веймарского треугольника») несут на себе особую ответственность. Дипломатия посредством традиционных каналов в ряде случаев, как, например, в отношении соглашения, достигнутого 21 февраля, или «нормандский формат» являются недостаточными. Прогресс был, но его недостаточно. Мы не можем довольствоваться обычными дипломатическими механизмами, которые реализуются время от времени. Нам нужен механизм, который бы работал на постоянной основе, нам нужна постоянная группа, которая была бы ещё более мощной, чем ОБСЕ.

Украина ослаблена в результате коррупции и неэффективного управления. Ничего не изменилось. Нужно взять на себя инициативу для того, чтобы выйти из этого замкнутого круга. Выборы, которые состоятся в воскресенье в Украине, позволят обеспечить более эффективное управление в Украине и укрепить управление в стране, а это отвечает интересам не только этой страны, но и всех стран.

Уважаемые дамы и господа! Могу сказать, что мир унижения, мир, в котором мы живём, – это игра, которая является проигрышной для всех. В любом кризисе мирового масштаба не будет победителей. Будет только радикализация всех сторон под давлением «перегретого» общественного мнения.

Могу сказать, и это мой главный посыл сегодня, серьёзный диалог возможен, диалог, который основан на уважении различий, на принципах независимости и равенства всех стран. Эта надежда является результатом и наследием взаимоотношений между Францией и Россией, наследием общей борьбы времён полка «Нормандия – Неман». Это является наследием взаимоотношений, которые были углублены после того, как Де Голь посетил Москву в 1966 году.

И всё это должно осуществляться в духе мира, который нужно утвердить сегодня. Для этого нужен выбор, нужны риски, новые решения, и эти риски мы берём на себя сегодня. В международных отношениях всё возможно, мы знаем это из нашего собственного опыта. Франция и Германия конфликтовали в течение многих столетий, однако, когда появилась политическая воля, поддержка людей, мы смогли преодолеть конфликт посредством более долгосрочного примирения.

Благодарю вас.

Ш.МИЛН: Благодарю Вас, Доминик де Вильпен.

Слово предоставляется Вольфгангу Шюсселю, который сейчас и сделает своё заявление.

В.ШЮССЕЛЬ (как переведено): Благодарю вас, уважаемый модератор.

Президент Путин! Доминик де Вильпен!

Благодарю вас за то, что пригласили меня сегодня. И я хотел бы отметить, что Валдайский клуб подготовил прекрасный документ с участием профессора Фёдора Лукьянова, Ивана Крастева, подготовлен документ для обсуждений, которые проходили вчера и на протяжении всех этих дней.

Присоединяюсь к тому, что сказал Президент Путин: во-первых, это должен быть открытый и честный разговор с участием партнёров, интеллектуалов, действующих политиков и политиков в отставке. Важно, чтобы все говорили открыто и откровенно.

Во-вторых, Президент Путин чётко сказал: «Россия не хочет возвращаться к империализму, к прошлому».

В-третьих, Россия заинтересована в диалоге, в укреплении многосторонних институтов и многосторонних правил, это очень важно. Именно поэтому нужно найти правильный ответ на уравнение «отсутствие правил либо новые правила». С отсутствием правил мы сталкивались в прошлом, несколько столетий назад, в средние века и так далее. Тысячу лет назад двести человек из тысячи погибали от рук людей. Сегодня эта цифра намного меньше – один на тысячу.

Сегодня мы сталкиваемся с огромными проблемами, с региональными конфликтами, войнами – 500 войн за последние десять лет. Тем не менее это намного более регулируемая и мирная жизнь, чем сотни лет назад. Поэтому давайте придерживаться правил.

Однако прежде чем мы будем требовать появления новых правил, мы должны укрепить существующие правила. Доминик де Вильпен, как и Президент Путин, уже сказал, что существующие правила, например, в Европе – это Хельсинский акт, заключённый в 75-м году. Этот документ был подписан всеми участниками, а затем к нему присоединились те представители, которые создали свои независимые государства после 75-го года.

Принципы очевидны. Каждое государство-участник должно уважать права, связанные с суверенитетом государства. Границы могут быть изменены, но только в соответствии с нормами международного права, мирным путём и на основе достигнутого согласия, то есть на основе мирных переговоров. Это ключевой принцип – всё возможно, но всё должно реализовываться на мирных началах и путём переговоров. Конечно же, принцип невмешательства в суверенные права, он закреплён в Хельсинском акте в том числе.

Что же касается украинского кризиса, того, что произошло в Крыму, потом в Донецке, Луганске, – впервые с момента окончания Второй мировой войны были изменены границы без какого-либо согласия. Вы правильно сказали, например, о том, что произошло в Косово, и те же самые аргументы используются и сейчас. Существуют правила, важно укреплять многосторонние институты, придерживаться наших обязательств, и тогда всё может быть возможно, возможно при наличии доверия.

Конечно, мир является более сложным и разнообразным сегодня. Сегодня у нас нет какого-то однополярного мира, нет одной лидирующей державы. Даже если американцы думают, что они могут управлять миром, это невозможно. Они не могут обеспечивать урегулирование одного или двух конфликтов одновременно, это невозможно! Взаимозависимость в политических, экономических вопросах является ключевым принципом. Невозможно управлять миром из одной точки.

Мы входим в эпоху многополярного мира, взаимозависимого мира, где каждый находится в одной и той же лодке и каждый сталкивается с результатами того, что происходит в любой точке мира. Крупные страны должны понимать, что то, что происходит в одной стране, приводит к последствиям в других странах. Вольфганг Ишингер, многие его знают, сейчас он проводил конференцию по безопасности в Индии. В Индии пристально следят за тем, что происходит здесь.

Смотрите, в Европе сложилась сеть регуляторов, контактов. Это совсем не как в Азии, в Азии всё происходит совершенно по-другому, ситуация гораздо более сложная. То, что происходит, например, здесь, важно и для других частей мира, поэтому борьба за независимость, суверенитет, за разделение разворачивается не только здесь, но в том числе и в Судане, Палестине, курдский вопрос на Ближнем Востоке. Азия, Китай, Тибет, Гонконг – посмотрите, что сейчас происходит там. Кавказский вопрос, балканский вопрос, даже в центре Европы – Шотландия, Фландрия, баски, Каталония, Южный Тироль – этот вопрос является очень актуальным для всего мира, поэтому важно попытаться выработать способы разрешения этих проблем.

Механизмы у нас есть. Например, у нас в Австрии существует вопрос Южного Тироля, который всегда был частью Австрии, однако в 60–70-х годах прогремели теракты. Италия блокировала нас при вхождении в ЕС, в тот момент Европейское сообщество, в результате этого. Эти проблемы были разрешены. Механизмы есть, и нам нужна площадка для обмена мнениями по этим механизмам, предоставлять эти механизмы тем, кто хочет получить необходимую информацию. Это то, что мы должны делать сообща.

Я уже говорил, что мир сегодня гораздо более сложен, чем раньше. Я не подготовил речь, просто скажу несколько тезисов для последующей дискуссии. Итак, что Россия и Европа должны делать сообща? Мы являемся самыми могущественными игроками на европейском континенте, несомненно. На нас лежит особая ответственность во имя мира, стабильности и процветания. Мы должны сотрудничать, мы должны работать сообща и разделять ответственность.

Доминик де Вильпен и Президент Путин уже затронули вопрос Украины. Я оптимист. Пессимистам сложнее жить. И на самом деле жизнь пессимистов не такая уж радостная. Но самое главное, что оптимисты всегда надеются на то, что мир изменится к лучшему. Я надеюсь, хотел бы донести это Вам, господин Президент, мы должны разработать определённый процесс, поэтапный процесс, выработать подход к тому, как выйти из этого узла недоверия, как вы оба говорили. Первый шаг – это то, что произойдёт в воскресенье. Я оптимист, я уверен, что умеренные люди придут к власти в Украине. В следующую среду, надеюсь, будет достигнуто соглашение по энергопакету между Россией и Украиной при посредничестве Европейской комиссии. И тут будут присутствовать гарантии Европейского союза, это очень важный вопрос. Зимний период труден, и не только для Европы, для стран ЕС, но также и для Украины, для Донбасса и для всех этих регионов. Итак, существует необходимость прийти к этому соглашению.

Наконец, выборы на местах. Этот принцип заложен в минских договорённостях. Это было записано в минских договорённостях, подписанных также представителями Донецка, например. Местные выборы должны проводиться в соответствии с украинским законодательством. Было бы не очень хорошо, если бы они проходили неделей позже парламентских выборов. Я думаю, что все должны подготовиться к этому процессу, провести их в декабре или когда угодно, чтобы были представители, которые бы взаимодействовали с правительством в Киеве и международным сообществом. Им предстоит урегулировать большое количество сложных вопросов: транспортировки угля, как восстановить разрушенную экономику, инфраструктуру, финансовую систему, как переправлять деньги из одного города в другой. То есть необходимы законные голоса, представляющие Донбасс, которые бы взаимодействовали с властями в Киеве. Это очень важно – выборы на местах в соответствии с тем, что согласовано в Минске.

И, наконец, перемирие. Перемирие всё ещё является очень хрупким. Каждый день 10–12 человек умирают, что очень плохо. Мы должны использовать всё наше влияние, вы можете сделать это, и ЕС это может сделать, для того чтобы положить конец столкновению. Нужно понять, что никто не сможет урегулировать ситуацию военным путём. Если военный путь будет использован, то ситуация будет проигрышной для всех. Пограничный контроль, все эти вопросы должны урегулироваться непременно также с участием представителей ОБСЕ. Нужно разработать процесс, который привёл бы нас к лучшему пониманию.

И после этого вопрос санкций тоже должен быть рассмотрен. Санкции – это всегда свидетельство слабости, это свидетельство того, что дипломатические способы оказались неуспешными. Будь то экономические, политические санкции, военные действия – это всё признак несостоятельности. Важно избавиться от этого, но в первую очередь важно прийти к лучшему пониманию и увеличить доверие.

Кристофер Кларк в своей книге «Лунатики» писал о том, что никто не хотел войны. Никто не был готов к [Первой мировой] войне, и за несколько дней до войны все говорили, что ситуация стабильна как никогда. Однако одна искра – и разгорелась война. Так происходило в прошлом и так происходит сегодня. Сегодня ситуация сложна, я не недооцениваю внутренние проблемы, но говорю, что мы должны сконцентрироваться на том, чтобы не создавать проблемы, а разрешать их.

Кристофер Кларк точно сказал, что у России и Европы сложилась эффективная сеть взаимодействия экономики, политики, в культуре. Пусть взаимодействие не всегда является очень лёгким, но сеть взаимодействия существует. В Азии, например, или на Ближнем Востоке отсутствует какой-либо механизм или площадка, как, например, ОБСЕ, отсутствует какая-либо региональная площадка. Поэтому важно укреплять существующие правила, нужно укреплять правила, работать по правилам, и было бы неплохо создавать новые правила в отношении новых кризисов.

Перед нами сейчас новая угроза. Негосударственные игроки, выступающие против государств, подрывающие их. Это новый вызов, совершенно новый вызов. Какие же у нас есть механизмы? Террористы – всегда террористы, но эти террористы – это новые террористы. Кроме того, киберугрозы, такие глобальные вызовы, как вызовы в области здравоохранения, вопросы климатических изменений, финансовый кризис 2008 года и ситуация в последующие годы. Существует необходимость для новых правил, которые могли бы нам ответить на новые вызовы.

У меня к Вам вопрос, господин Президент. Кстати говоря, в 1815-м году был Венский конгресс, после которого последовали 50 лет мира в Европе. 40 лет исполняется Хельсинки. Не было бы целесообразным создать своего рода «хельсинский механизм», который бы помог нам реагировать на новые вызовы, скажем, в Вене? Просто вопрос для размышления.

Благодарю вас за внимание.

Ш.МИЛН: Благодарю Вас, Вольфганг Шюссель.

Интересно, господин Президент, хотите ли Вы сейчас ответить на вопрос, станет ли «хельсинский механизм» последующим шагом, который помог бы реагировать на вызовы, о которых господин Шюссель сейчас говорил?

В.ПУТИН: Прежде всего я хочу сказать, что в целом согласен с тем, что и Вольфганг только что говорил, и Доминик. Полностью подписываюсь под всем, что было сказано.

Некоторые вещи я хотел бы прояснить.

Мне кажется, что всё-таки Доминик назвал украинский кризис как причину ухудшения международных отношений. Естественно, этот кризис является такой причиной, но всё-таки это не первопричина. Сам кризис на Украине – это производная от разбалансировки международных отношений.

Почему это происходит, я уже говорил в своём выступлении, коллеги здесь уже об этом упоминали. Я могу об этом ещё дополнительно сказать, если нужно. Но это прежде всего, конечно, производная от разбалансировки международных отношений.

Что касается некоторых вещей, о которых Вольфганг сказал, мы ещё поговорим об этом: и о выборах, если нужно, поговорим, и об энергетике, о поставках на Украину энергоносителей и в Европу тоже.

Но я бы хотел отреагировать на то, что Вольфганг оптимист и где там пессимисты. Я уже приводил такую старую нашу, с бородой, и несколько грубоватую шутку, не могу не воспроизвести её ещё раз. Есть у нас такой анекдот. Пессимист и оптимист: пессимист выпивает коньяк, морщится и говорит: клопами пахнет. Оптимист ловит клопа на стене, давит его, нюхает и говорит: коньячком попахивает.

Мне бы очень не хотелось, или, так скажем, я бы лучше был пессимистом, который пьёт коньяк, чем оптимистом, который нюхает клопов.

Хотя, конечно, вроде бы оптимистам живётся веселее, но всё-таки, наверное, общая наша задача – не злоупотребляя алкоголем – жить на каком-то приличном уровне. Для этого надо уходить от кризисов, вместе бороться с вызовами и угрозами и конструировать такие условия взаимодействия на международной арене, которые помогали бы нам решать эти задачи.

Я потом готов буду ответить на некоторые другие вещи, которые здесь прозвучали.

Спасибо.

Ш.МИЛН: Благодарю.

Сейчас давайте перейдём к вопросам аудитории, но, однако, я бы хотел задать первый вопрос Вам сам, если позволите.

Господин Президент, у нас был разговор об оптимизме, пессимизме, и Президент изложил свои предпочтения в отношении глобальных правил в новой эпохе глобального управления. Это очень заманчивая перспектива, но в свете последних событий сложно рассматривать оптимистично то, что будет происходить в краткосрочной перспективе. Мы все говорим о нарушении мирового порядка, господин Путин говорил о том, что умножаются и продолжаются многоплановые конфликты.

Два вопроса в одном, которые я хотел бы задать.

Во-первых, считаете ли Вы, господин Президент, что действия России на Украине и в Крыму за последние месяцы являются ответом на то, что разрушены правила, и являются примером государственного управления без правил? И второй вопрос заключается в том, что эти глобальные разрушения правил, – является ли это сигналом, с российской точки зрения, для изменения российской позиции? В последние дни здесь говорилось, что Россия не может лидировать в существующем глобальном устройстве, но на самом деле она проявляет лидерские качества. Каков Ваш ответ на этот вопрос?

В.ПУТИН: Я попросил бы Вас всё-таки ещё раз сформулировать вторую часть Вашего вопроса. Второй вопрос в чём заключается?

Ш.МИЛН: Здесь уже говорилось, что Россия не может стремиться к лидерским позициям в мире, учитывая обстоятельства, случившиеся после распада Советского Союза, но может повлиять на то, кто будет лидером. Возможно ли изменение позиции России, переориентация, как Вы уже отмечали, в отношении Ближнего Востока, в вопросах, связанных с ядерным вооружением Ирана?

В.ПУТИН: Россия своей ориентации не меняла никогда. Мы страна с традиционной ориентацией, это ориентация на сотрудничество, на поиск совместных решений. Первое.

Второе. Мы не претендуем на какое-то глобальное лидерство. Тезис о том, что Россия претендует на какую-то исключительность, совершенно ложный, я об этом в своём выступлении сказал. Мы не требуем какого-то особого места под солнцем, мы просто исходим из того, что все участники международного общения должны уважать интересы друг друга. Мы готовы уважать интересы наших партнёров, но рассчитываем на такое же уважительное отношение к нашим интересам.

Своё отношение к ситуации на Ближнем Востоке, в отношении иранской ядерной программы, в отношении урегулирования северокорейского кризиса, в отношении борьбы с терроризмом, с преступностью в целом, с наркотрафиком мы не меняли. Не меняли никаких приоритетов даже под воздействием недружественных акций со стороны наших западных партнёров, ведомых в данном случае, совершенно очевидно, мы это знаем все, Соединёнными Штатами. Даже в условиях санкций мы ничего не поменяли.

Но здесь тоже ведь всё имеет какие-то свои ограничители. Исхожу из того, что если под воздействием внешних обстоятельств нам придётся пойти на какие-то изменения, то это возможно, но пока таких экстремальных ситуаций не возникает, и мы не собираемся ничего менять. Это первое.

Второе, что касается нашего поведения в Крыму. Я уже об этом много раз говорил, если есть необходимость в этой аудитории повторить, могу повторить ещё раз. Это статья 1, часть 2 Устава Объединённых Наций – право наций на самоопределение. Всё прописано и не просто как право на самоопределение, а как цель Объединённых Наций. Посмотрите внимательно на статью, посмотрите, что там написано.

Я не понимаю, почему люди, проживающие в Крыму, не имеют на это право, так же как люди, проживающие, скажем, в Косово. Здесь тоже сейчас это прозвучало. Почему в одном случае белое считается белым, а во втором то же самое белое объявляется чёрным? Чушь, и мы с этим никогда не согласимся. Это первое.

Второе, и это чрезвычайно важная вещь, об этом никто не говорит, я хочу обратить на это внимание. Что произошло в Крыму? Во-первых, в Киеве произошёл антигосударственный переворот. Кто бы что ни говорил, но, на мой взгляд, это очевидная вещь – [произошёл] вооружённый захват власти.

Люди во многих регионах страны порадовались этому, не понимая, к чему это приведёт, а в некоторых регионах испугались, что к власти приходят люди крайних взглядов, националисты, правых, в том числе неонацистских, убеждений. Испугались за свою будущность, за свои семьи и соответствующим образом начали на это реагировать. В Крыму люди провели референдум.

Я хочу знаете на что обратить внимание? Хочу, чтобы вы всё-таки отфиксировали на этом своё внимание. Ведь не просто так мы в России заявили о том, что там прошёл референдум. Решение о проведении референдума принял абсолютно легитимный представительный орган власти Крыма – парламент Крыма, избранный, кстати говоря, по украинскому закону несколько лет назад, до всех этих тяжёлых событий. Именно этот легитимный орган объявил о проведении референдума, а потом на основе этого референдума, так же как в Косово, принял декларацию о независимости и обратился к Российской Федерации с просьбой принять [Крым] в состав Российского государства.

Вы знаете, кто бы что ни говорил и как бы ни старались наковырять что-то, это очень сложно сделать, имея в виду и то, как было сформулировано решение суда ООН, который ясно заявил, что согласия верховной власти той или иной страны – применительно к косовскому прецеденту – на решение вопроса о самоопределении не требуется.

Знаете, меня всегда очень радует в этом случае, я вспоминаю всё время то, что говорили по этому поводу древние. Помните замечательную фразу: что позволено Юпитеру, не дозволено быку. Мы не можем согласиться с такими формулировками. Может быть, быку не позволено, но хочу вам сказать, что медведь ни у кого разрешения спрашивать не будет. Вообще, он считается у нас хозяином тайги и не собирается, я знаю это точно, куда-то переезжать в другие климатические зоны, ему там неуютно. Но тайги он своей никому не отдаст. Я думаю, что это должно быть понятно.

В чём заключаются проблемы современного мироустройства? Давайте прямо скажем об этом, здесь же все специалисты сидят. Вот мы говорим-говорим, мы похожи на дипломатов. Что произошло в мире? Была биполярная система. Советский Союз развалился, этой мощной силы в виде Советского Союза не стало.

Все правила международной жизни после Второй мировой войны писались под биполярную систему. Да, Советский Союз называли Верхней Вольтой с ракетами. Может быть, но ракет было завались. И были такие яркие политические деятели, как Никита Хрущёв, который сапогом в ООН стучал. И все в мире, прежде всего в Соединённых Штатах, в НАТО, думали: да ну его на фиг, этого Никиту и иже с ним, возьмут долбанут, ракет у них полно – лучше относиться к ним с уважением.

Советского Союза не стало, возникла какая ситуация и какие искушения – а можно не считаться с Россией, она очень зависимая, прошла трансформацию в ходе развала Советского Союза, будем делать то, что нам хочется, вообще не считаясь ни с какими правилами.

Вот так же ведь на самом деле и происходит. Здесь упоминал Доминик и Ирак, и Ливию, и Афганистан, а до этого Югославию. Это что, всё было в рамках международного права, что ли? Что вы нам сказки-то рассказываете?

Значит, кому-то можно вообще ни с чем не считаться, а нам защищать свои кровные интересы русскоязычного и русского населения в Крыму нельзя? Так не будет.

И я хочу, чтобы вот это понимание пришло ко всем. Нужно избавиться от этого искушения и попыток мир под себя причесать. Надо выстроить сбалансированную систему интересов и отношений, давно прописанную в мире, нужно только с уважением к этому относиться.

Да, я уже сказал, мы прекрасно понимаем, что мир изменился, и мы готовы к этому прислушаться и в соответствии с этим корректировать эту систему, но полного игнорирования наших интересов мы допустить не можем и никогда не допустим.

Претендует Россия на какую-то лидирующую роль? В качестве сверхдержавы – нет, нам это только в нагрузку, зачем нам это нужно? Я уже сказал про тайгу: она бескрайняя, нам только осваивать свои территории и время, и силы нужны, и много ресурсов.

Не нужно нам никуда лезть, ничем командовать, но и к нам не лезьте и не корчите из себя вершителей судеб всего мира. Вот и всё. И если есть в чём-то и будет возможно в чём-то лидерство России – это в отстаивании норм международного права.

Ш.МИЛН: Благодарю.

ВОПРОС (по-русски): Мирный процесс между палестинцами и израильтянами распался полностью. США никогда не давали квартету возможность работать. Одновременно рост израильских поселений, незаконных поселений на оккупированных территориях ликвидирует возможность создания палестинского государства. Мы только что увидели очень жёсткое нападение на сектор Газа. Как Россия относится к такой напряжённой ситуации на Ближнем Востоке? И как Вы смотрите на то, что происходит в Сирии?

(Как переведено.) И ещё одно замечание для господина де Вильпена. Вы говорили об унижении. Что может быть более унизительным, чем оккупация, с которой сталкивается Палестина на протяжении всех этих лет?

В.ПУТИН: Что касается Палестины и израильского конфликта. Мне здесь легко говорить, потому что, во-первых, должен сказать и думаю, что это все видят, в последнее десятилетие произошла серьёзная трансформация наших отношений с Израилем, имея в виду, что в Израиле проживает огромное количество выходцев из бывшего Советского Союза, и нам небезразлична судьба этих людей. В то же время у нас традиционные отношения и с арабским миром, и в особенности с Палестиной. Более того, Советский Союз, Россия – правопреемница бывшего Советского Союза, давно признала государственность Палестины. И мы в этом отношении ничего не меняем.

И, наконец, что касается поселенческой деятельности. Наша позиция солидарна с основными участниками международной жизни. Мы считаем, что это ошибка. Я об этом говорил и нашим израильским партнёрам. Думаю, что это препятствие к нормализации отношений, и очень рассчитываю на то, что и сама практика будет прекращена, и весь процесс мирного урегулирования вернётся в своё правовое договорное русло.

Мы исходим из того, что конфликт на Ближнем Востоке является одной из первопричин всей дестабилизации не только в регионе, но и в мире. И, конечно, унижение любого народа, который проживает в этом регионе, да и вообще где бы то ни было в мире, – это источник опасности, источник дестабилизации, и это должно быть устранено. Конечно, такими мерами и средствами, которые были бы приемлемы для всех участников этого процесса и для всех людей, которые в регионе проживают.

Процесс чрезвычайно сложный, но Россия готова вложить в урегулирование все свои возможности, в том числе и добрые отношения с участниками этого конфликта.

М.ПОГРЕБИНСКИЙ: Владимир Владимирович, я из Украины приехал, она переживает трагические времена впервые за 70 лет. Мой вопрос касается возможности урегулирования. В связи с этим я хотел напомнить историю. Вы говорили пару слов о том, что был момент, когда рассматривался трёхсторонний формат: Россия–Украина–Европа. Европа тогда его не приняла, после чего произошёл целый ряд трагических событий, в том числе утрата Крыма, гибель тысяч людей и так далее.

Не так давно Европа вместе с Украиной и Россией договорились о том, что всё-таки такой формат возможен, даже более того, принято соответствующее решение. В этот момент появилась надежда на то, что Россия сумеет с Европой и Украиной договориться и может стать таким реципиентом восстановления мира на Украине. Что произошло потом? Что произошло между Москвой и Брюсселем, Москвой и Берлином, что сегодня ситуация кажется совершенно невменяемой? Непонятно, к чему это всё может привести. Как Вы это видите, что произошло, что с Европой?

В.ПУТИН: Вы знаете, произошло то, что можно характеризовать тем, что ничего не произошло. Договорённости были, но они с обеих сторон не соблюдаются в полном объёме. Но, может быть, и невозможно соблюдение в полном объёме этих договорённостей с обеих сторон.

Например, военные подразделения Украины должны были оставить отдельные пункты, в которых они дислоцировались до этих договорённостей в Минске, а силы ополчения должны были оставить некоторые населённые пункты, которые они занимали до этих минских договорённостей. Но ни украинские войска не уходят из пунктов, которые они должны оставить, например, из аэропорта в Донецке, ни ополчение полностью не выходит из тех населённых пунктов, которые они должны освободить, ссылаясь на то, я скажу здесь откровенно, ссылаясь на то, что у них там семьи проживают, у ополченцев, они боятся за их безопасность. Их близкие родственники там проживают, дети, жёны и так далее. Это серьёзный гуманитарный фактор. Мы готовы сделать всё для того, чтобы все договорённости, которые были в Минске достигнуты, были исполнены. И хочу воспользоваться Вашим вопросом для того, чтобы подчеркнуть позицию России: мы за полное исполнение минских договорённостей с обеих сторон.

Но в чём проблема? На мой взгляд, ключевая проблема заключается в том, что мы не видим желания у наших партнёров в Киеве, у властей прежде всего, решить проблему взаимоотношений с юго-востоком страны с помощью мирного политического процесса, с помощью переговоров. Всегда мы видим одно и то же в разных проявлениях: подавить силой. Началось с Майдана, сначала решили подавить там Януковича силой, добились успеха, вызвали на поверхность вот эту пену национализма, потом это всё трансформировалось в какие-то батальоны националистические. Потом, когда людям на юго-востоке Украины не понравилось, они начали пытаться избирать свои органы власти и управления, их по ночам начали арестовывать и увозить в тюрьму в Киев. Потом, когда люди это увидели, взялись за оружие, вместо того чтобы остановиться, в конце концов начать мирный диалог – войска послали, танки, самолёты. И, кстати говоря, мировое сообщество как-то помалкивает, закрылось, как будто не видит ничего, как будто вообще нет такого слова «непропорциональное применение силы». Забыли вдруг. Я помню, как орали все, когда у нас ситуация была тяжёлая на Кавказе. Каждый день я выслушивал одно и то же. Сейчас нет таких слов, словосочетания «непропорциональное применение силы». А ведь применяются кассетные бомбы, применяется уже тактическое оружие.

Понимаете, в этих условиях очень сложно нам, в России, так выстроить работу с людьми на юго-востоке Украины, чтобы побудить их к полному исполнению всех договорённостей. Они всё время ссылаются на то, что киевские власти полностью не исполняют своих договорённостей.

Но другого пути нет. Я хочу подчеркнуть, мы: а) за полное исполнение этих договорённостей с обеих сторон; и б) самое важное и самое главное, что я бы хотел сказать, я хотел бы, чтобы это все услышали: если, не дай бог, опять кто-то войдёт в искушение в попытках использовать силу для окончательного решения этой проблемы на юго-востоке Украины, то загонит ситуацию окончательно в тупик.

На мой взгляд, есть ещё шансы договориться. Да вот Вольфганг говорил, я понял, о чём он говорил. Он говорил о выборах в ближайшее время, и на Украине, и на юго-востоке. Мы знаем и об этом дискутируем постоянно. Вот сегодня с утра только я опять с канцлером ФРГ на этот счёт говорил. Действительно, в минских договорённостях прописано, что выборы на юго-востоке должны пройти в координации с украинским законодательством – не по украинскому закону, а в координации. Специально это было даже выбрано, потому что никто на юго-востоке не хочет проводить выборы по украинскому законодательству. Почему? Как это сделать, когда стреляют каждый день, гибнут с обеих сторон люди, а они будут проводить выборы по украинскому закону? Надо прекратить войну в конце концов, войска отвести в конце концов, понимаете? С момента, когда это будет достигнуто, можно будет говорить о каком-то сближении позиций, о каком-то сотрудничестве. Пока этого нет, очень сложно говорить о другом.

Говорили о дате проведения выборов на юго-востоке, но мало кто знает, что договорённости были, что до 3 ноября выборы могут быть проведены на юго-востоке Украины. Потом в последний момент в соответствующий известный закон внесли изменения по дате. Ни с кем же не посоветовались, с юго-востоком не консультировались. Назначили их на 7 декабря, но с ними никто не говорил. Они нам тут же говорят, на юго-востоке: вот видите, нас опять надули, и так всегда будет.

Можно, конечно, оспаривать, спорить как угодно. Самое главное – прекратить войну немедленно, развести. Если Украина хочет сохранить территориальную целостность, а мы тоже этого хотим, нужно понять, что не надо там цепляться за какую-то деревню, это бессмысленно. Ведь смысл в том заключается, чтобы прекратить кровопролитие и начать диалог, и на базе этого диалога выстраивать отношения и восстанавливать какие-то коммуникации, прежде всего в сфере экономики, а за экономикой многое другое пойдёт постепенно. Мне кажется, добиться нужно прежде всего этого и двигаться дальше.

П.ДУТКЕВИЧ: Владимир Владимирович, с Вашего разрешения я хотел бы вернуться на момент крымской проблематики, поскольку она ключевая и для Запада, и для Востока. Я хотел бы Вас попросить, чтобы Вы просто от себя рассказали свою личную картину этих событий, которые к этому привели, особенно почему Вы решились на такое решение. А можно было по-другому? Как Вы это сделали? Там нюансы важные, как Россия это сделала внутри Крыма. И последнее, в конце концов как Вы себе представляете последствия этого решения и для России, и для Украины, для Европы и для нормативного мирового порядка? Я прошу Вас, потому что это важно, я думаю, что миллионы людей хотят услышать Вашу личную реконструкцию этих последних дней, как Вы принимали это решение.

В.ПУТИН: Я не знаю уже, сколько раз я об этом говорил, но скажу ещё раз.

Итак, 21-го числа в Киеве были подписаны известные документы между Президентом Януковичем и оппозицией. Под этими документами была поставлена подпись трёх министров иностранных дел европейских стран как гарантов исполнения этих договорённостей.

21-го числа вечером мне Президент Обама позвонил, мы с ним обсудили эти вопросы, сказали о том, как мы будем способствовать исполнению этих договорённостей. Россия взяла на себя определённые обязательства. Я услышал, что мой американский коллега готов взять на себя определённые обязательства. Это всё было 21-го вечером. В тот же день мне тоже позвонил Президент Янукович, сказал, что он подписал, считает, что ситуация стабилизировалась, и он собирается поехать в Харьков на конференцию. Не скрою, это не секрет, я выразил определённую озабоченность, сказал: возможно ли в такой ситуации покидать столицу? Он ответил, что считает возможным, поскольку есть документ, подписанный с оппозицией, и министры иностранных дел европейских стран выступили гарантами исполнения этой договорённости.

Скажу вам ещё больше, я ему ответил, что я сомневаюсь в том, что всё так будет хорошо, но это его дело. Он же в конце концов Президент, он чувствует ситуацию там, ему виднее, как поступать. Но, во всяком случае, мне кажется, нельзя выводить силы правопорядка из Киева, сказал ему я. Он сказал: да, конечно, это я понимаю. Уехал и дал команду вывести все силы правопорядка из Киева. Красавец тоже.

В Киеве что произошло, мы знаем. На следующий день, несмотря на все наши разговоры телефонные, несмотря на подписи министров иностранных дел, как только Янукович покинул Киев, тут же произошёл захват его администрации и здания правительства вооружённым путём. В этот же день стреляли по кортежу генерального прокурора Украины, ранили одного из сотрудников его охраны.

Янукович позвонил и сказал, что он хотел бы встретиться со мной, переговорить, обсудить ситуацию. Я сказал: пожалуйста. В конечном итоге мы договорились встретиться в Ростове, потому что там ближе, он не хотел далеко отрываться, так он мне сказал. Я готов был вылететь в Ростов. Но выяснилось, что он уже и в Ростов не может выехать. К нему уже начали применять силу, и на него начали наставлять автоматы. И они там уже не очень понимали, куда им деваться. Не буду скрывать, мы помогли ему перебраться в Крым, и он там ещё пребывал в течение нескольких дней, в Крыму. На тот период времени Крым был частью Украины. Но, поскольку события в Киеве развивались очень быстро, бурно, а мы знаем как – вот широкая общественность не знает, а там ведь были и убийства, и людей заживо сжигали, зашли в офис Партии регионов, просто технических работников взяли и убили там, и всё, сожгли заживо в подвале, – в таких условиях ему, конечно, в Киев возвращаться было уже бессмысленно. Все забыли про какие-то договорённости с оппозицией под подписями министров иностранных дел, про наши разговоры по телефону. Да, скажу откровенно, он попросил вывезти его в Россию, что мы и сделали. Вот и всё.

Видя, как разворачиваются события, люди в Крыму почти сразу взялись за оружие и обратились к нам с просьбой помочь им провести те мероприятия, которые они намерены были сделать. Не буду скрывать, мы использовали наши Вооружённые Силы для блокирования украинских воинских подразделений, расквартированных в Крыму, но не для того, чтобы кого-то заставить идти на выборы. Да это и невозможно, вы же все взрослые люди, понимаете. Как? Под автоматом, что ли, людей поведёшь на выборы? Люди шли на выборы там как на праздник, и все это знают, и проголосовали, даже крымскотатарское население. Явка была ниже среди крымских татар, но голосование было выше. Если в целом по Крыму, я уже не помню, сколько там, чуть ли не 96 процентов или 94 проголосовали, то крымские татары пришли в меньшем количестве, но в процентном отношении их там 97 процентов. Почему? Потому что те, кто не хотел голосовать, они просто не пошли, но те, кто пришёл, проголосовали «за».

Я уже говорил о правовой стороне дела. Крымский парламент собрался, проголосовал за референдум. И здесь ведь тоже, понимаете, кто может сказать, что можно было несколько десятков человек притащить за шиворот туда, в парламент, для голосования? Не было этого, да просто и невозможно это, не хотели бы люди голосовать – сели бы на поезд, на машину, на самолёт и улетели, и всё, ищи ветра в поле, и не было бы никого. Все пришли и проголосовали за референдум, а народ Крыма высказался за присоединение к России, вот и всё. А как это будет влиять дальше на развитие международных отношений? Мы видим, как это влияет, но мы считаем, что если мы уйдём от так называемой практики двойных стандартов и признаем за всеми людьми одинаковые права, то никак не должно повлиять. Нужно признать право этих людей на самоопределение.

Н.БАКЛИ (как переведено): Благодарю Вас. Меня зовут Нил Бакли, газета «Файненшл таймс».

Господин Президент, как сообщали, один из Ваших глобальных коллег говорил, что Вы не думаете, что Украина – это реальная страна. Вы считаете, что Украина – это страна, которая состоит из частей других стран. Не могли бы Вы подтвердить это высказывание? Так ли Вы считаете? Считаете ли Вы, что у Украины есть право на существование в качестве суверенного независимого государства и на самом деле Украина является реальным государством? Является ли Новороссия, тот регион, о котором недавно говорили, частью этой страны? Если это так, то почему СМИ, в том числе репортёры моей собственной газеты, говорят о том, что солдаты, которые носят российскую форму, присутствуют в Новороссии сейчас? И хотел бы воспользоваться возможностью, чтобы выразить свою уверенность в достоверности фактов, которые представляет наш репортёр, несмотря на то что он подвергся недостоверной критике со стороны российских властей сегодня днём.

Благодарю Вас.

В.ПУТИН: Первое, что касается моего отношения к Украине как к суверенному государству. Никогда не подвергал сомнению то обстоятельство, что Украина является современным полноценным, суверенным европейским государством.

Другое дело, что история формирования Украины в её сегодняшних границах – это довольно сложный процесс. А вы что, разве об этом не знаете? Вы что, не знаете, что в 1922 году часть земель, которую как раз вы и называете... в общем-то, всегда исторически называли эти земли Новороссией. Почему? Потому что это по существу был один регион с центром в Новороссийске, поэтому назывался Новороссией. Это Харьков, Луганск, Донецк, Николаев, Херсон, Одесская область. Эти земли были в 20-е годы, в 21–22-м годах, при создании Советского Союза переданы от России Украине. Формулировка простая была у коммунистов: для того чтобы поднять процентное соотношение пролетариата на Украине. Ну для того чтобы, видимо, обеспечить себе больше голосов при различных политических процессах, потому что крестьянство считалось мелкобуржуазной, враждебной коммунистам средой. Нужно было поднять процентное соотношение пролетариата. Первое.

И второе. Я так думаю, вторая причина заключалась, видимо, в том, что в ходе Гражданской войны часть националистических сил на Украине пыталась получить эти территории, но не смогла, а большевики уже своим ставленникам на Украине говорили, что вы можете показать это украинскому народу: вот националисты не смогли, а вы получили. Но в рамках единого государства это не считалось чем-то таким, большой потерей для самой России, потому что это было в рамках единого государства.

В 54-м году Хрущёв, который любил постучать сапогом в ООН, почему-то принял решение передать Крым Украине. Сделано это было тогда с нарушением даже советского закона – скажу, в чём было это нарушение. По действовавшим тогда нормативным актам, по законам Советского Союза, для того чтобы одну территорию союзной республики передать другой союзной республике, нужно было решение Верховного Совета одного и второго субъекта, то есть одной республики и второй. Этого не было сделано, а что было сделано? Проштамповали соответствующим решением президиума Верховного Совета РСФСР и Украины, но не самого парламента, а только президиума. Это было грубое, явное нарушение действовавших тогда норм.

В 90-е годы после развала Советского Союза Крым добился и провозгласил автономию, по сути, с большими полномочиями. К сожалению, киевские власти тогда пошли на ликвидацию этих автономных полномочий и свели их к нулю, централизовав все и политические, и экономические, и финансовые процессы. Это что касается юго-востока Украины.

Что касается запада. А Вы что, не знаете, что ли, что после Второй мировой войны часть территорий была прирезана к Украине как результат Второй мировой войны? Часть отрезали от Польши, от Венгрии, по-моему. Львов каким был городом, если не польским? Вы что, не знаете об этом, что ли? Зачем Вы мне такой вопрос задаёте? За это Польше добавили территории, изгнав немцев из ряда восточных областей. Спросите, там есть целые объединения так называемых изгнанных.

Хорошо это было сделано или плохо, я сейчас не могу давать этих оценок, но это было сделано. В этом смысле трудно с этим не согласиться, всё-таки надо признать, что Украина довольно-таки сложносочинённое государственное образование. Так сложилось, и мы исходим из исторической данности. Но это совсем не значит, что если, скажем, народ Крыма в результате государственного переворота при поддержке наших западных партнёров озаботился своим будущим, испугался за себя и за своих детей, воспользовался предусмотренной в международном праве нормой, дающей право на самоопределение... Это не значит, что мы не уважаем в целом суверенитет Украинского государства. Мы это уважаем и намерены с уважением относиться к этому в будущем. Очень рассчитываю – мне кажется, что это неизбежно, – на нормализацию российско-украинских отношений и на их развитие.

ВОПРОС (по-русски): Господин Президент, в течение этого клуба выступил на клубе гость, представляющий российскую власть. Между прочим, сказал: Путин – это Россия, Россия – это Путин. Меня интересует, что Вы думаете о таком лозунге?

Спасибо.

В.ПУТИН: Это известный французский «король-солнце» сказал, что Франция – это я, Людовик ХIV, но это, конечно, совершенно неправильный тезис. То, что для меня Россия – это вся моя жизнь – это совершенно очевидный факт. Я не могу себя представить вне России ни на одну секунду. Я уже говорил об этом, из архива подняли родословные моих родственников: недалеко от Москвы, 120 километров, деревня, где жили мои родственники с XVII века и ходили все эти столетия в одну и ту же церковь. И я чувствую свою связь с русской землей и с русским народом, и жить вне России не смог бы никогда, а Россия, конечно, обойдётся без таких, как я, в России много людей.

Но если уж оказался там, где я сегодня нахожусь, я считаю своим долгом сделать всё для её благополучия, для развития, для защиты её интересов.

Т.ТРИСТЕР ГАТИ (как переведено): Я буду говорить в духе Валдайского форума. Надеюсь, что Вы так и поймёте мой вопрос.

Несколько недель назад господин Обама заявил о трёх вызовах: Эбола, ИГИЛ и Россия, Российская Федерация, из-за событий на Украине.

Российские лидеры были очень возмущены этой формулировкой и расстроены. И я должна Вам сказать сегодня, что я не услышала о трёх вызовах от Вас, а услышала об одной мировой проблеме, которую Вы очертили, и эта проблема – США.

Некоторые в США, конечно же, будут приветствовать то, что Вы сказали, потому что это заявления, наверное, о не «мягкой силе», может быть, и не «холодной войне», а какой-то «горячей войне» в глобальной системе, созданной в США.

Другие, может быть, будут удивлены тем, что Вы сказали, и тоном, который Вы использовали, потому что многие в США не думают, что полное нарушение связей – это хорошая идея, и я одна из таких людей.

Я не думаю, что основу для внешней политики составляет то, что мы не должны учитывать интересы России, но я считаю, что интересы Америки также должны учитываться.

Честно говоря, я не узнаю страну, которую Вы описали в своих заявлениях.

Мой вопрос: кто эти «они», к кому Вы обращались в своей речи? Это Президент Обама, это американская элита, которая устанавливает внешнюю политику, или это американский народ? И что Вы описывали как «генетический код США в послевоенном мире»? Вы говорили, что Вы не можете работать с США вообще или с ближайшими союзниками США?

Ещё вопрос. Видите ли Вы какую-то особую роль, которую играют другие страны, в данном случае я имею в виду в особенности Китай?

И третий вопрос, наиболее важный. Что Вы ожидаете, каким должен быть ответ американцев на Вашу речь?

В.ПУТИН: Первое. Я не говорил, что США представляют для нас угрозу. Президент Обама, как Вы сказали, считает Россию угрозой, я не думаю, что США для нас представляют угрозу. Я думаю, что политика правящих кругов, извините, употреблю такой штамп, является ошибочной. Уверен, что она противоречит и нашим интересам, подрывает доверие к Соединённым Штатам, и в этом смысле наносит и Соединённым Штатам определённый ущерб, подрывает к ним доверие как к одному из глобальных лидеров и в экономике, и в политике.

Можно, конечно, многие вещи замалчивать. Но я же уже говорил об этом, и вот Доминик об этом вспоминал: действия в одностороннем порядке и в последующем поиске союзников, создании коалиции после того, как всё сделано, это ведь не способ договориться, правда? Это односторонние действия, и они применяются постоянно в текущей политике Соединённых Штатов и приводят к кризисам. Я тоже об этом сказал.

Президент Обама упомянул об одной из угроз – это ИГИЛ. А кто помогал вооружать людей, которые в Сирии боролись с Асадом? Кто создавал благоприятный политический информационный климат? Кто подталкивал к поставкам оружия?

Разве вы не понимаете, кто там воюет? Там воюют в основном наёмники. Вы знаете, что там платят деньги? И они воюют там, где платят больше.

Вот они вооружились, им платят определённую сумму – мне даже называли эти суммы, которые им платят, – они там воюют уже с оружием. Всё, у них его уже не отнимешь. Потом выяснилось, что в другом месте чуть-чуть начали побольше платить, они туда перетекут. Вот они захватили нефтяные месторождения, скажем, где-то в Ираке или в Сирии, нефть начали добывать, у них эту нефть покупают, транспортируют, продают.

Почему санкции не накладывают на всех, кто это делает? А что, разве Соединённые Штаты не знают, кто это делает? Это разве не их союзники этим занимаются? У них что, нет сил и возможностей повлиять на своих союзников или они не хотят влиять? Зачем они тогда бомбят ИГИЛ?

Там начали нефть добывать и больше платить, и часть этих боевиков сразу перетекла из так называемой цивилизованной оппозиции в ИГИЛ, там больше платят.

Я считаю, что это абсолютно невыверенная, непрофессиональная политика, без опоры на реалии. Надо поддержать цивилизованную демократическую оппозицию в Сирии. Ну поддержали – дали оружие. А завтра половина боевиков оттуда ушла и перешла в ИГИЛ. Что, нельзя было об этом подумать чуть-чуть пораньше? Мы против такой политики Соединённых Штатов. Считаем, что она ошибочна, наносит ущерб всем, в том числе и вам.

Что касается учёта наших интересов, то нам бы очень хотелось, чтобы такие люди, как Вы, возглавили Государственный департамент. Может быть, тогда удастся как-то изменить ситуацию. Если этого не произойдёт, я бы очень Вас просил довести до наших партнёров – и до Президента Соединённых Штатов, и до Госсекретаря, до других ответственных лиц, – что мы не хотим и не ищем никакой конфронтации.

Вы считаете, что нужно уважать наши интересы, и многие вещи, они отрегулируются. Но это нужно сделать не на словах, а на деле. Уважать интересы других, с уважением относиться – это значит, что, как я уже говорил в своём выступлении, нельзя «дожимать», используя своё исключительное положение в экономике или где-то в военной сфере.

В Ираке воюют – плохо, в Ливии всё довели до того, что вашего посла убили. Мы, что ли, это сделали? Приняли решение в своё время в Совете Безопасности о чём? Бесполётную зону сделать. Для чего? Для того чтобы не могли летать самолёты Каддафи и бомбить боевиков. Тоже, считаю, не самое лучшее решение. Ну ладно. А что на самом деле сделали? Начали сами наносить удары, в том числе и по территории. Явное грубое нарушение резолюции Совета Безопасности ООН, практически агрессия без всякой резолюции. Это мы, что ли, сделали? Это же вы сделали своими руками. А закончилось чем? Убийством вашего посла. Кто виноват? Сами и виноваты. Это хорошо для США, что посла убили? Ужасно. Страшная катастрофа.

Но не нужно искать виноватых, если сами допускаете ошибки. Нужно, наоборот, подняться над желанием бесконечно доминировать и исходить из имперских амбиций. Не нужно отравлять сознание миллионов людей тем, что другой политики в Соединённых Штатах быть не может, кроме имперской.

Мы никогда не забудем того, как помогали Соединённым Штатам в обретении независимости, мы никогда не забудем нашего сотрудничества и союзничества в Первую и во Вторую мировую войны. Я полагаю, что глубинные, стратегические интересы американского народа, российского народа во многом совпадают и нужно опираться на эти взаимные интересы.

ФЭН ШАОЛЕЙ: Уважаемый господин Президент!

Мой вопрос касается процесса модернизации России. Вы уже несколько раз подчеркнули важность одной концепции – консерватизма. Я считаю, что это ключевая, очень важная концепция для модернизации России.

Вы прекрасно знаете, что в Европе, в США, также в Восточной Азии есть такая же концепция консерватизма. Можете ли Вы объяснить мне своеобразие вашей концепции консерватизма? И в чём её отличие от других? Будет ли это доминирующая концепция для модернизации России или временная для некоторого определённого периода?

Спасибо большое.

В.ПУТИН: Во-первых, концепцию консерватизма не мы придумали. И та концепция консерватизма, о которой я говорю, мало чем отличается от традиционного понимания этого явления или этого порядка вещей.

Это совсем не значит, что консерватизм – это какая-то самоизоляция и нежелание развиваться. Здоровый консерватизм предполагает использование всего лучшего, нового, перспективного для обеспечения поступательного развития.

Вместе с тем прежде чем ломать что-то, на чём достигнут сегодняшний уровень развития, нужно понять, как работают новые механизмы. Это чрезвычайно важная вещь. И поэтому для того, чтобы общество существовало, нужно поддерживать элементарные вещи, которые человечеством выработаны в течение столетий: это бережное отношение к материнству и детству, это бережное отношение к своей собственной истории, к её достижениям, бережное отношение к нашим традициям и традиционным религиям. Россия – страна по закону с четырьмя традиционными религиями. Она очень разнообразна.

Поэтому мы будем делать опору на всё, что нам помогает идентифицировать себя как многонациональную российскую нацию, многонациональное российское сообщество, но совершенно не собираемся закрываться от всего нового и эффективно работающего, что появляется в мире и является факторами роста. Безусловно, мы будем всё это использовать.

Поэтому я бы просил всех коллег не спекулировать на том, что, если мы говорим о консерватизме, это значит, что мы собираемся себя законсервировать. Это ничего общего не имеет с реальной действительностью и с нашими планами.

Р.СКИДЕЛЬСКИ (как переведено): Господин Президент! Я с удовольствием вспоминаю Ваш визит в Лондон. Вы были почётным гостем на ужине во времена, когда отношения между нашими странами были немного проще, чем сейчас.

Я бы хотел также поставить вопрос о модернизации, взглянуть на него с экономической точки зрения. Думаю, мы сойдёмся во мнении, что место России в будущем, её место как великой державы, во многом зависит от развития её экономики. И в духе Вашего предложения говорить открыто могу я предположить, что самой большой неудачей за три Ваших президентских срока с 2001 года либо очень лимитированным успехом в диверсификации российской экономики является то, что Россия осталась очень зависимой от цен на нефть, которые остаются очень волатильными и склонны к снижению?

Я хотел бы спросить, что Вы можете сделать за Ваш третий срок, для того чтобы увеличить диверсификацию, чтобы ваши предпринимательские круги работали лучше, чтобы остановить экспорт российских капиталов, происходящий из-за покупки недвижимости в Лондоне, и, наоборот, побудить инвестировать внутри России? Что Вы можете сделать, для того чтобы убедить других инвестировать в Российскую Федерацию? Другими словами, какие шаги Вы хотели бы предпринять за Ваш, может быть, следующий период правления или в этом, чтобы диверсифицировать экономику, чтобы она играла важную роль в XXI веке?

В.ПУТИН: Первое, что я хочу сказать, это то, что в прошлом году мы были третьими по объёмам привлечения прямых иностранных инвестиций в мире после Соединённых Штатов и Китая.

Наверное, в связи с пресловутыми санкциями, игрой с различными рейтингами, может быть, эта ситуация изменится. Но обращаю внимание на то, что развитие продолжается и остановить его невозможно. Кстати, по-моему, в прошлом году где-то 93 миллиарда долларов мы привлекли, если я не ошибаюсь. Где-то так.

Что мы должны сделать, для того чтобы быть более привлекательными? И что мы будем делать? Как мы будем реагировать на изменения и как на нас повлияют изменения, скажем, цен на энергоносители, которые, действительно, Вы правы, очень волатильны?

Во-первых, у нас разработана целая программа улучшения делового климата. И могу вас проинформировать, мне вчера Министр экономического развития сообщил, что мы серьёзным образом сделали ещё шаг вперёд в оценке условий ведения предпринимательства. И в шкале Doing Business мы поднялись сразу на несколько позиций. Это признание того, что наши усилия не проходят даром.

Мы ведём постоянный диалог с нашим бизнес-сообществом и выработали целый план совместных, хочу подчеркнуть, совместных действий, связанных с дебюрократизацией, с наведением порядка в банковской системе, с облегчением инвестирования, с защитой частных инвестиций. Это целый набор. И в целом нам пока удаётся этот план действий осуществлять.

Мы выработали целую систему взаимодействия с бизнес-сообществом и стараемся постоянно получать ответную реакцию по поводу того, как работают те решения, которые мы применяем.

Кроме этого, мы отдельно выработали систему регионального развития. Это касается и Дальнего Востока, это касается и Восточной Сибири. Мы будем делать упор на льготирование работы бизнеса в этих регионах, имея в виду работу в рамках проектов, которые начинаются с нуля, так называемые гринфилды, имея в виду облегчение деятельности региональных администраций, которые поддерживают эти проекты, имея в виду создание территорий опережающего развития – целый набор мер и действий.

Что же касается цен на энергоносители – да, мы видим, как они волатильны. Вы знаете, что мы посчитали бюджет следующего года из 96 долларов за баррель. Но мы полностью будем исполнять все наши социальные обязательства, это совершенно очевидно. Мы не пойдём ни на какое резкое изменение макроэкономических показателей и макроэкономической политики. Мы будем следить за нашими золотовалютными резервами и за курсом национальной валюты, будем постепенно переходить к плавающему курсу. Не будем «палить» наши резервы бездумно, но будем использовать их для определённой балансировки. Мы, конечно, будем следить за уровнем безработицы, а она сейчас у нас находится на минимальном уровне. Будем, если потребуется, сокращать неэффективные расходы.

Но, повторяю, прежде всего будем делать упор на привлечение инвестиций, в первую очередь частных инвестиций. Уверен, что работа на российском рынке, без всяких сомнений, останется интересной для наших традиционных партнёров.

Я бы хотел сказать, что мы наблюдаем рост и промышленного производства, и сельского хозяйства за текущий период. И просто не сомневаюсь, что эта тенденция будет продолжаться.

И.КРАСТЕВ (как переведено): Здравствуйте! Меня зовут Иван Крастев.

В Болгарии есть определения пессимизма и оптимизма. Пессимист – это человек, который считает, что ситуация уже достигла самого низа, а оптимист считает, что ситуация может быть ещё гораздо хуже. С этой точки зрения я оптимист.

Задам два вопроса. Первый вопрос. Вы очень жёстко относитесь к людям, которые выходят на улицы во всех регионах мира. Но я уверен, что люди будут выходить на улицы и дальше. За последние пять лет произошло большое количество протестов во многих странах. В результате существующих технологий, в результате того, что люди не доверяют своим элитам, они несчастны. Думаете ли Вы, что без революции мы сможем изменить мир? Не думаете ли Вы, что мы должны быть более гибкими в этом смысле?

И второй вопрос касается Европы. Многие считают, что позиция Европы по кризису на Украине может быть объяснена лишь американским давлением. Считаете ли Вы, что позиция Германии может быть объяснена американским давлением?

В.ПУТИН: Что касается протестных выступлений. Вы сказали, что я очень жёстко отношусь ко всем массовым выступлениям в мире. Это не так. Я не жёстко отношусь к массовым выступлениям, я жёстко отношусь и негативно отношусь к нарушению закона. Массовые мероприятия, демонстрации – это вполне легитимный способ выражения своего мнения и борьбы за свои интересы, но всё нужно делать в рамках закона. Революция – плохо. Мы наелись этих революций в XX веке по горло. Эволюция – вот что нам нужно. Уверен, что мы сможем двигаться именно по такому пути.

Что касается санкций, навязаны они или не навязаны, то не мне об этом судить. Лучше вам, наверное, известно, как это всё происходило. Ну вице-президент Соединённых Штатов, например, не так давно сказал, что им потребовалось серьёзно нажать на европейских партнёров, для того чтобы они применили санкции. Это же он сказал, а не я. Значит, всё-таки нажимали.

Нужны эти санкции европейцам или нет? Думаю, что нет. Ведь под давлением санкций никто никогда, даже малые страны, решений не принимает, а уж такая страна, как Россия, точно не будет под давлением ничего делать, чего бы хотелось тем нашим партнёрам, которые пытаются на Россию давить. Это абсолютно контрпродуктивно и не ведёт к решению проблем.

Влияют на нас санкции или нет? Отчасти влияют. Сейчас только коллеге отвечал на вопрос. Могу только добавить, что, несмотря на это, за первые восемь месяцев текущего года рост промышленного производства у нас составил 2,5 процента. В прошлом году за этот же период времени рост промышленного производства был 1,5 процента. Рост сельского хозяйства в прошлом году за восемь месяцев был примерно 2,5, в этом году за тот же период времени – 4,9. Мы сводим наш бюджет с профицитом более чем один триллион рублей. Да, золотовалютные резервы у нас чуть-чуть «подсели», они сейчас находятся где-то в районе 450 миллиардов. Связано это с тем, что Центральный банк использует эти средства для влияния на курс национальной валюты. Но, я тоже об этом уже сказал, всё будет иметь границы, и мы бездумно резервы «палить» не будем. Надо иметь в виду, что у нас ещё резервы Правительства где-то 80 миллиардов – один фонд, где-то 90 или 100 миллиардов – другой фонд. Так что у нас в принципе резервы есть. На какой-то период, для того чтобы пройти сложные времена, мы будем использовать их так, как мы это делали в 2008 году. Но просто на резервах мы жить не будем. Мы будем стараться генерировать позитивную работу самой экономики. Я уже отвечал на предыдущие вопросы и об этом сказал.

Но для того, чтобы всё эффективно работало, революции не нужны. Давайте будем говорить об эволюции.

Да, кстати говоря, по поводу массовых выступлений. Вот Occupy Wall Street. Где это движение-то? Задушили на корню. И никто не говорит, что к ним плохо относятся. Хорошо относятся, но задушили. Так прижали их в объятиях, что там никто пикнуть не успел, и непонятно, куда все растворились. В этом отношении, надо отдать должное, работают хорошо.

Д.СУСЛОВ: Дмитрий Суслов, Высшая школа экономики, Валдайский клуб.

Владимир Владимирович, Вы упомянули о развитии Сибири и Дальнего Востока, это чрезвычайно важное направление. Вы назвали его стратегической задачей на весь XXI век. Это является, наверное, частью ещё более широкой внешнеполитической задачи, которую Вы провозгласили, – это поворот в сторону Азии и Азиатско-Тихоокеанского региона. Кстати, провозгласили практически одновременно с Президентом Обамой, который провозгласил примерно такую же политику для Соединённых Штатов, тот же самый вектор. И у многих возникает опасение, что в условиях нынешнего обострения отношений России с Западом это азиатское направление российской внешней политики может стать менее приоритетным, может несколько просесть, что неправильно с учётом макротенденций развития мира.

Но мой вопрос даже не об этом. Поскольку одной из главных тихоокеанских стран являются сами Соединённые Штаты, большая часть стран Восточной и Юго-Восточной Азии – это союзники и партнёры Соединённых Штатов, то в условиях нынешнего обострения российско-американских отношений не возникают ли сложности у нас в проведении политики по наращиванию своего и экономического, и политического присутствия в Азиатско-Тихоокеанском регионе и, соответственно, создании внешнего импульса для развития Сибири и Дальнего Востока?

В.ПУТИН: Думаю, что не возникнут. Ну а если некоторые страны опять же под давлением Соединённых Штатов и игнорируя свои собственные национальные интересы будут сворачивать сотрудничество с Россией, тогда это их выбор.

Но, Вы знаете, я ведь в своём выступлении сказал: мир изменился. Понимаете, в чём дело, невозможно удержать ни технологии, ни инвестиции, если это выгодно, если это интересно. Ну невозможно. Можно на какое-то время что-то затормозить, но генерально это же не способ развития.

Несмотря на всё, что происходит, несмотря на все санкции, у нас за первое полугодие 2014 года торговый оборот с ЕС составил 260 с лишним миллиардов долларов. Ничего никуда не делось. Может деться или нет? Может, наверное, если, допустим, прекратить полностью наши поставки энергоносителей в страны Евросоюза. Мы хотим этого? Конечно, нет. Зачем нам это делать, когда это исправный клиент, платит.

Можно себе представить, что это произойдёт по воле наших партнёров, скажем, в Европе? Я с трудом себе это представляю. Почему? Потому что альтернатива какая? Ближний Восток с кризисами не меньшими, чем здесь сейчас, а может, с более острыми, гораздо более острыми, с этим ИГИЛом несчастным, ещё бог знает с чем, что там может возникнуть? Допустим, сланцевая нефть, сланцевый газ из Соединённых Штатов. Возможно? Наверное, где-то возможно. Но это сколько будет стоить? Если европейцы на это пойдут, это прямой путь к снижению своей конкурентоспособности, потому что это будет дороже, чем наш трубный газ или нефть по нашим трубопроводам или с «коротким плечом» доставки и логистики с месторождений России. Это просто убить свою конкурентоспособность. Это уж не знаю, какой колонией нужно быть Европе, для того чтобы пойти на это. Думаю, что здравый смысл восторжествует и до этого не дойдёт.

То же самое касается Азии. Кто может заставить крупные азиатские страны в ущерб своим интересам, допустим, прекратить сотрудничество с Россией? Это иллюзии. И не надо этих иллюзий питать. И вообще, это вредно, изначально вредно строить свою политику по таким принципам, так же как вредно в Европе продолжать командовать старыми методами. Я же сказал об этом тоже. Реально такое впечатление, что очень хочется воссоздать двуполярную систему, чтобы дальше командовать.

Что в Европе происходит? Я не буду сейчас страну называть, разговаривал с одним из своих бывших коллег из Восточной Европы. Он мне с гордостью говорит: «Вчера назначил начальника генерального штаба». Я так удивился: «Да? Какое такое достижение?» – «Ну а как же? Мы ни министра обороны, ни начальника генштаба без согласования с послом США не назначаем уже много лет». Я так удивился, говорю: «Ничего себе. А это почему?» – «Вот так сложилось. Говорят, хотите в ЕС – сначала в НАТО. А чтобы в НАТО, у нас такой порядок. Дисциплина должна быть военная». Я его спрашиваю: «Слушай, а за что же вы продали свой суверенитет? Объём инвестиций-то какой в вашу страну?» Не буду называть этот объём, потому что сразу станет понятным, о какой стране идёт речь. Минимальный! Я говорю: «Слушайте, вы с ума сошли? А зачем вы это сделали?» – «Ну вот так получилось».

Но это не может вечно продолжаться. Это все должны понять, в том числе наши американские друзья и партнёры. Невозможно вечно в таком униженном состоянии держать своих партнёров. Это прорывается, я это знаю, уже давно здесь сижу. Можно сейчас «поджать» их, заставить что-то сделать, но это не может вечно продолжаться, а уж тем более в Азии, понимаете, тем более в Азии. Там есть страны, которые действительно – таких стран в мире немного, – реально пользуются своим суверенитетом. Они им дорожат и никого к нему не подпустят.

А.РАР: Владимир Владимирович, вопрос по энергетике. Европа будет мёрзнуть зимой, если Россия не подпишет с Украиной важный для нас договор?

И могли бы Вы аудитории, которая, наверное, не в курсе всего дела, объяснить, в чём загвоздка этих переговоров? Почему не получается за последние два-три месяца, когда постоянно встречаются, договориться с Украиной о цене?

И дополнительный вопрос: как Вы будете отстраивать новую энергетическую стратегию с Европейским союзом, который резко изменил сейчас правила и начал либерализировать свой рынок, в том числе будет предлагать покупать у России газ по одной цене? Ваше отношение.

В.ПУТИН: Я начну с завершающей части Вашего вопроса. Мы давно дискутируем с нашими коллегами из Еврокомиссии по поводу Третьего энергопакета, так что это не вчера родилось. Мы считаем, что это вредное для Европы решение. На первый взгляд это либерализация, это создание рыночных условий. На самом деле ничего подобного, на наш взгляд, не происходит, потому что в области нефти и так давно всё либерализовано, происходят торги на бирже, и цена устанавливается на бирже. Конечно, можно отчасти манипулировать какое-то время и ценой, выбрасывая на рынок больший объём, увеличивая добычу, что тоже вечно не может продолжаться, потому что будет нанесён ущерб и сланцевой нефти, будет нанесён ущерб и традиционным экспортёрам «чёрного золота».

Скажем, в газовой сфере нет ничего более устойчивого, чем долгосрочные контракты, привязанные к рыночной цене на нефть. Это абсолютно справедливая система ценообразования. Что же может быть либеральнее, чем рыночная цена на нефть, которая торгуется на бирже? Есть соответствующие параметры, которые указывают на теплотворность газа, сопоставимую с теплотворностью нефти, и легко специалистами всё просчитывается. И, что важно для наших европейских потребителей, они могут быть уверены, что такой объём совершенно точно, в такие-то сроки, по таким-то правилам определения цены будет поставлен. Это создаёт уверенность в энергобезопасности Европы. И никогда, я хочу это подчеркнуть, вообще ни разу Россия не нарушила своих обязательств.

В 2008 году возник кризис в связи с тем, что Украина практически блокировала транзит. Но не мы это сделали. Что бы кто ни говорил – специалисты это всё прекрасно знают.

Что происходило в 2008 году? Не хотели с нами заключать нового контракта, а старый закончился. И, не заключив новый контракт, начали отбирать зимой из транзитного экспортного газопровода определенные объёмы. Как только мы начали фиксировать – мы сначала просто терпели, просто указывали им на то, что это недопустимо, – терпели-терпели, а потом сказали: мы будем каждый день, каждые сутки на объём незаконно изъятого – украденного, по сути, – сокращать объём подачи. За сутки, условно, утащили миллион кубов, мы на следующие сутки на миллион кубов уменьшили подачу. И так сутки за сутками. Всё в конечном итоге свелось к нулю. Но не мы это сделали. Мы же не можем бесплатно поставлять. Что это такое?

Теперь: какие угрозы существуют и что там происходит. Знаете, что мы в прошлом году, для того чтобы Украина смогла погасить задолженность, которая возникла в 2013 году – начиная с июля прошлого года перестали платить, к ноябрю наросли определённые невыплаченные платежи, – чтобы нормализовать ситуацию, мы сказали, я сейчас вынужден это повторить: мы дадим кредит, первый транш – 3 миллиарда долларов, и в I квартале 2014 года понизим цену ниже нижнего предела; но только в том случае будем держать эту цену во II квартале, если Украина, используя выданные кредитные средства, выплатит нам все долги, которые возникли в 2013 году, и исправно будет платить текущие платежи по самым низким ценам – это 268,5 доллара за тысячу кубов. Результат: долги за прошлый год не выплатили, текущие платежи I квартала не заплатили целиком, поэтому «Газпром» в строгом соответствии с договорённостями перешёл на контрактное ценообразование. Контракт был подписан, как мы помним, в 2009 году. Он действовал все эти годы, не подвергался никакому сомнению ни нашими партнёрами в Европе, ни нами, ни нашими украинскими друзьями. Он же действовал все эти годы, именно этот контракт. Был подписан правительством Тимошенко. Сегодняшние руководители в Киеве, в том числе министр энергетики господин Продан присутствовал при подписании, всё это хорошо знает. Теперь вдруг выясняется, что этот контракт плохой и подлежит замене. Почему? Платить не хотят опять.

Послушайте, я хочу эти цифры – все и так знают – повторить. Итак. В прошлом году выдали кредит 3 миллиарда долларов. По этому году официальная задолженность уже составила 5,6 миллиарда долларов. Но мы готовы её пересчитать задним числом со скидкой 100 долларов. Всё равно получается задолженность прошлого и этого года 4,5 миллиарда. Итак: кредит – 3 миллиарда, и 4,5 – задолженность; семь с половиной.

Кроме этого, «Газпромбанк» выдал своим клиентам на Украине под закупки газа 1 миллиард 400 миллионов, частной компании, для химической промышленности по самой низкой цене в 268 долларов. И тот же «Газпромбанк» выдал ещё 1 миллиард 800 миллионов «Нафтогазу Украины» для текущего баланса.

Долги никто возвращать не хочет. Мы взяли на себя огромную ответственность. Сейчас договорились почти обо всём: и о цене, и о порядке уплаты. Хочу подчеркнуть, что в соответствии с контрактом «Газпром» в рамках действующей договорённости перешёл на предоплату, то есть мы будем поставлять столько газа, сколько нам оплатят вперёд. Обычный расчёт такой: мы сначала поставили, а потом через месяц они заплатили. Но поскольку они не платят, мы уже так больше не можем. Мы сказали, это в соответствии с контрактом: сначала плата – потом поставка. Все с этим тоже согласились. И наши украинские партнёры согласились, и европейцы из Еврокомиссии признали, что это справедливо: надо заплатить нам долги и перейти на предоплату.

Что нам говорят наши украинские друзья, МВФ и Еврокомиссия это подтверждают? На Украине есть сейчас 3,1 миллиарда долларов, для того чтобы заплатить нам долги. Не все 4,5, а 3,1. В принципе мы могли бы встать в позу и сказать: нет, только платите всё. Мне пришлось надавить на «Газпром», я прошу прощения перед акционерами, в том числе и иностранными акционерами, и попросить «Газпром» не настаивать на этих деньгах, сказать: пусть заплатят хотя бы 3,5, а потом будете с ними разбираться и спорить по разнице.

Так вот у них есть 3,5, и нам говорят: либо мы заплатим долги, и то не все, а только 3,5, и тогда мы не сможем работать в режиме предоплаты, или мы будем предоплачивать нужные нам объёмы, но тогда не сможем заплатить долги, и тогда просим растянуть выплату долгов до марта или апреля. Что это означает для нас? Я с полной уверенностью могу сказать: если мы так сделаем, то нам за последний месяц точно не заплатят. И скажут: всё, привет горячий. Мы это много-много раз проходили. Поэтому мы сказали: нет, мы больше так делать не будем.

Что нам предложила – и это публично было сказано господином Эттингером – Еврокомиссия? Чтобы мы за счёт оплаты будущего транзита опять прокредитовали наших украинских партнёров. Опять кредит с нашей стороны. Или давали бы без предоплаты. Это тоже товарный в данном случае кредит. Мы сказали нашим друзьям и на Украине, и в Еврокомиссии: мы так делать больше не будем. Общий объём кредитных ресурсов, которые мы передали Украине, около 11 миллиардов долларов. В январе Украина должна получить очередной транш МВФ – 3 миллиарда. И мы сказали: слушайте, мы знаем, что в январе Украина получит, мы хотим, чтобы они получили, давайте перенесём этот кредит с января на декабрь, и всё. Ответ: нет, это невозможно, потому что у МВФ очень сложная процедура принятия решения. Тогда я сказал: ладно, хорошо, давайте тогда предоставьте бридж-кредит для Украины на месяц, все же знают, что в январе получат. Ответ: мы не можем пока в Евросоюзе, в Еврокомиссии принять такое решение, это сложная процедура выдачи кредитов. Я сказал: «Ладно, хорошо. Тогда дайте нам гарантию первоклассного европейского банка». – «Это сложный процесс. Пока нет».

Вы знаете, у нас – и в России, и на Украине – одна ментальность, а в Европе немножко другая. У нас если мужчина девушку приглашает в ресторан, он, как правило, за неё платит. А у вас всё, как это называется, по гамбургскому счёту – каждый должен платить за себя. Но в данном случае другая ситуация. Евросоюз предложил ассоциацию с Украиной, взял на себя определённую ответственность. Помогите Украине, хотя бы на месяц дайте бридж-кредит. На месяц.

Мы разговариваем очень профессионально, очень доброжелательно с нашими партнёрами и на Украине, и в Еврокомиссии. Мы взяли на себя огромную ответственность и риски, считаем абсолютно справедливым, чтобы эти риски были с нами поделены нашими европейскими или американскими партнёрами. Что они обижают Украину какими-то подачками в 40 миллионов? На что, непонятно. Пусть дадут хотя бы 1,5 миллиарда, на месяц пускай дадут.

Я очень рассчитываю на то, что эта проблема в самое ближайшее время, на следующей неделе, будет окончательно решена. Если это так, то, конечно, никаких угроз нет и быть не может. Если этого не произойдёт, то, конечно, существует угроза опять несанкционированного отбора нашего газа из экспортной трубы, и тогда, конечно, возможны кризисы. Нам бы очень этого не хотелось. Но Россия никогда не будет причиной какого-либо кризиса. Мы аккуратно и в срок в соответствии со всеми контрактными обязательствами будем исполнять все условия поставок.

П.ЛАВЕЛЛЬ (как переведено): Господин Президент, очень рад Вас видеть.

Я хотел бы задать вопрос от СМИ, потому что все вопросы были очень интересными. Мы говорили о многих темах, которые сегодня были затронуты, в течение нескольких дней. Но я бы хотел поговорить об имидже в мире. Я американец, и по акценту это можно понять. Здесь много американцев присутствует.

Вы, может быть, самый демонизированный политик в мире сейчас. Сейчас показывается очень много уровней незнания, невозможности говорить, устанавливать нужные контакты. С другой стороны, если мы посмотрим глобально, Вы, может быть, один из самых популярных людей в современной истории. Я бы даже продолжил, что Вы смотритесь со стороны, из еврозоны, из Америки, на Вас смотрят как на человека-спасителя, как на человека, который сохраняет ситуацию. Что Вы думаете по этому поводу?

В.ПУТИН: Вы знаете, я хочу быть правильно понятым, чтобы, если я провожу какие-то исторические экскурсы, никто не говорил, что я себя с кем-то сравниваю, а то начнут всё передергивать.

Когда-то, когда Бисмарк появился на международной европейской арене, про него сказали: он опасный человек, он говорит то, что думает. Я тоже всегда стараюсь говорить то, что думаю, чтобы разговор был более конкретным и более эффективным всегда. Может быть, это и является вещью привлекательной, во-первых. Во-вторых, это ещё и многим импонирует, потому что немногие могут себе так позволить. Но Россия может.

Н.ЗЛОБИН: Справедливость наступила. Николай Злобин, Центр глобальных интересов, Вашингтон.

В.ПУТИН: Фамилия у Вас недобрая какая-то.

Н.ЗЛОБИН: Вы знаете телевизионного героя Doctor Evil [Доктор Зло]? Меня так жена называет иногда.

В.ПУТИН: Жена-то у Вас какая, молодец.

Н.ЗЛОБИН: В контрастах, Владимир Владимирович, весь интерес. Вы только что об этом сказали.

Вы меня немножко сегодня удивили, потому что, честно говоря, ожидал гораздо более резких оценок от Вас в Вашем выступлении. Вы тоже немножко так дипломатично.

В.ПУТИН: А у меня фамилия в отличие от Вас такая, она будто показывает, что мы двигаемся куда-то, понимаете?

Н.ЗЛОБИН: Как раз куда – я и хочу выяснить.

Кстати говоря, я заметил, как Вы описывали современный мир, я в принципе с этим согласен: несправедливость, монополия на власть, попытки давления, манипуляции, пропаганда. Очень часто в Вашингтоне, где я живу, именно так описывается российская политическая жизнь, примерно такой же картиной. Это просто чтобы Вы понимали противоположную точку зрения. Но вопрос у меня даже не об этом.

11 сентября 2001 года я был в Америке. Я наблюдал, как менялась Америка после этого дня. Она стала другой. Она стала более ожесточённой. Упал уровень толерантности. Резко вырос рейтинг Президента. Все стали огромными патриотами. Америка стала вести себя агрессивно во внешней политике и закрываться от мира.

Скажите мне, я, наверное, не прав, убедите меня, но мне кажется, что Россия сейчас начинает повторять американские ошибки. Ваш рейтинг очень высок, это здорово. Но этот фантастический патриотизм, который сегодня есть в стране, на мой взгляд, начал распадаться на так называемый правильный патриотизм и неправильный патриотизм. Патриотизм правильный – это те, кто Вас поддерживает, и всё, что Вы делаете, поддерживает, а неправильный – это люди, которые имеют наглость Вас критиковать, например, или с чем-то не соглашаться. Некоторый патриотизм стал выражаться, на мой взгляд, в очень опасном национализме, который в России очень резко растёт, на мой взгляд.

И одновременно с одним тезисом Вашего выступления я попробую поспорить. Мне кажется, Россия стала более закрыта для мира в последнее время. И не только потому, что мир закрывает Россию, но и потому, что Россия начала что-то делать, закрываясь от мира. Какие-то обменные образовательные программы были отменены, какие-то НКО были отрезаны от финансирования, хотя они не занимались политикой, поиск иностранных агентов, регистрация двойного гражданства. Много чего я могу здесь вспомнить – вещи, которые, в общем-то, на мой взгляд, свидетельствуют об определённой тенденции. И мне казалось, что чем больше Россия интегрирована в мир, а мир в Россию, тем безопасней. А сейчас мне кажется, что Вы приняли другое решение: чем меньше Россия интегрирована в мир, российское общество, гражданское общество, тем Россия будет чувствовать себя безопаснее.

Америка после 11 сентября на протяжении многих лет доказала мне, я там жил, что в ней стало меньше демократии. У меня сейчас такое впечатление, что в России становится меньше демократии. Если я не прав, покажите мне, в чём я не прав.

Спасибо.

В.ПУТИН: Первое, по поводу того, закрывается Россия или не закрывается. Я уже говорил в выступлении своём и хочу ещё раз повторить: мы сами ни от кого не собираемся закрываться. То, что Россию пытаются закрыть, изолировать, – это же факт. Чего там говорить-то? Всё об этом говорит. Публично же об этом говорят ваши лидеры: что мы Россию накажем, она за это дорого заплатит, что она будет изгоем и так далее. Но как будут с таким изгоем решать глобальные проблемы – непонятно, и сами, видимо, понимают, что это невозможно. Поэтому я хочу подтвердить ещё раз, что мы не собираемся закрываться, нет такой задачи. Более того, я считаю, что это вредно. А тем, кто пытается это сделать, могу сказать, что это бесполезно, невозможно в современном мире. Ещё 40–50 лет назад, наверное, это возможно было, но сейчас невозможно. Такие попытки потерпят, безусловно, неудачу. И чем быстрее наши коллеги это осознают, тем лучше.

Что же касается роста патриотизма, Вы сравнили это с Соединёнными Штатами. Да, конечно, есть это. Ведь почему это в Штатах произошло? Почему это происходит у нас? Причина одна и та же – люди почувствовали опасность, они почувствовали себя в опасности. В США после 11 сентября люди почувствовали, что они не защищены, и это сплотило их вокруг руководства страны. А руководство страны должно было адекватно этому уровню доверия отреагировать. Не думаю, что всё было сделано корректно. Вот сейчас, сколько времени прошло после введения войск в Афганистан, сколько потерь. Сейчас коалиция собирается выходить, а что там дальше будет, непонятно. Понимаете, это сложная вещь. Тем не менее вот так реагировали. Это первое.

Второе, что касается различных НКО и так далее. Это совершенно не закрытие страны. Почему Вы так решили? Это самозащита. Не мы же приняли закон об иностранных агентах. Это в Штатах, где Вы сейчас живёте, такой закон был принят. Да, мне говорят: это было принято тогда, в 30-х годах, для защиты от нацизма и пропаганды. А что же вы не отменили до сих пор? Не отменили же.

Более того – я уже приводил эти примеры – даже некоторых участников политической деятельности вызывают и в рамках этого закона допрашивают в определённых американских структурах. Он функционирует. Мы ведь не закрываем НКО, которые работают, допустим, с Соединёнными Штатами или сидят на их грантах, если речь идёт о гуманитарной сфере, если речь идёт о вопросах образования, здравоохранения. Вы сказали, что были закрыты какие-то образовательные программы. Нет. Вот сейчас только Правительство объявило о реализации одной из таких программ. Я не знаю, может быть, это связано с какими-то бюджетными ограничениями, не более того.

Мы приглашаем к себе преподавателей в наши ведущие вузы, даже на Дальний Восток сколько преподавателей приезжает сейчас. Во всех вузах у нас работают. Мы внедряем систему так называемых мегагрантов, когда ведущие учёные и преподаватели из различных университетов мира, в том числе из Соединённых Штатов, приезжают и работают у нас месяцами, по полгода и больше, формируя здесь научные коллективы, трудятся.

Мы против того, чтобы политическая деятельность внутри России финансировалась из-за рубежа. А разве у вас в США это разрешено? Слушайте, да у вас к избирательным участкам близко наблюдателей не подпускают. Прокурор пугает их тюрьмой, наблюдателей этих. Гоняют их, в том числе представителей ОБСЕ, а вы нам рассказываете про демократию.

Один из лидеров, бывших лидеров Европы, мне сказал: какая демократия в США – там без миллиарда или нескольких миллиардов невозможно даже подумать об участии в выборах! Ну и что это за демократия такая? И потом у вас выборы главы государства происходят через систему выборщиков, а у нас прямая демократия. И более того, я тоже об этом много раз говорил, вы знаете, Конституция так устроена, что количество выборщиков, проголосовавших за кандидата, может быть больше, а стоящее за ним количество избирателей – меньше. Получается, что Президент избран меньшим числом избирателей. Это что, демократия, что ли? Что такое демократия? Это власть народа. Где здесь власть народа? Да нет там ни шиша никакой власти народа. А вы пытаетесь нас убедить в том, что у нас нет.

У нас точно есть изъяны. Они носят системный характер. Они, безусловно, многие достались из прошлого. И мы многое должны изменить в нашей жизни. Мы постепенно это делаем, но не с помощью революций – их достаточно было, я уже сказал, в XX веке, мы ими наелись уже, – а с помощью эволюции.

Я знаю про критику, связанную с системой отбора через местные органы власти и так далее. Но это практика, применяемая в очень многих странах, которые вы не считаете недемократическими. Мы прислушиваемся, стараемся настроить эту систему. У нас нет желания вернуться к тоталитарному прошлому. И не потому, что мы чего-то боимся в этом возврате, а потому, я глубоко убеждён и российское общество, самое главное, глубоко убеждено, что это тупиковый путь развития. Эти инструменты демократии, которые очень разнятся на самом деле, должны соответствовать сегодняшнему уровню развития общества.

Вот провели выборы в Афганистане. Дай бог здоровья этим людям. Ваш Госсекретарь приехал, руководит выборным процессом, говорит, что надо сделать в ходе подсчёта голосов. Чушь какая-то! Слушайте, это что, демократия, что ли?

Я помню, как мне приводили в пример Афганистан как образец демократии, которая там наступила. Это же просто смешно. Или нет, смешно было бы, если бы не было так печально. Поэтому мы готовы вести диалог и готовы вносить изменения.

Вы сказали по НКО, многих «зачехлили», как у нас говорят, которые не занимались политикой. Ошибка. И точно совершенно это надо исправить.

Н.ЗЛОБИН: А про национализм?

В.ПУТИН: Патриотизм может перейти в национализм. Это опасная тенденция, здесь я не могу с Вами не согласиться. В принципе мы должны, конечно, это иметь в виду и сделать всё, чтобы этого не случилось. Это опасно для страны. Самый большой националист в России – это я. Но самый большой, самый правильный национализм – это выстраивание действий и политики таким образом, чтобы это пошло на благо народу. А если под национализмом понимается нетерпимость к другим людям, шовинизм, это будет разрушать нашу страну, которая изначально складывалась как многонациональное и многоконфессиональное государство. Это не только тупиковый путь, это путь к саморазрушению. Россия сделает всё, чтобы этого не случилось.

Ш.МИЛН: Благодарю Вас.

Боюсь, что нам придётся завершить нашу дискуссию. Извиняюсь перед всеми, кто не смог задать вопрос. Президент Путин на самом деле ответил на большое количество вопросов.

Благодарю Вас, господин Президент, благодарю всех представителей в президиуме: Доминика де Вильпена, Вольфганга Шюсселя, Андрея Быстрицкого.

Благодарю вас всех, вы проделали огромную и прекрасную работу. Благодарю вас всех за то, что приняли участие в заключительной сессии Валдайского клуба.

Благодарю вас.

Россия. Весь мир > Внешэкономсвязи, политика > kremlin.ru, 24 октября 2014 > № 1212131 Владимир Путин

Франция. Россия > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 30 мая 2013 > № 885409 Анн де Тенги

Амбивалентность и отчуждение

Восприятие России во Франции

Резюме: Образ России остается в восприятии французов сложным и многогранным, но если судить по опросам общественного мнения и публикациям, в целом это образ отрицательный.

Россия редко оставляет французов равнодушными. Как пишет Доминик Фернандес, посвятивший ей несколько романов и рассказов, она внушает «трепет в сочетании с изумлением и ужасом». Долгое время эта огромная страна была предметом разнообразных исследований и темой для большого числа опросов. Некоторые вспоминают о «загадочной русской душе» и об уникальности России, стоящей одной ногой в Европе, а другой в Азии. Другие воспринимают ее как наследницу той отсталой страны, которую в XIX веке описал Астольф де Кюстин. Третьи считают государством, которое со времен Петра Великого постепенно модернизируется и поворачивается в сторону Запада – несмотря на сопутствующие драмы, особенно страшные в советскую эпоху; прочие видят в ней «бедную державу» (Жорж Соколофф), которая вот уже несколько веков пытается обрести «нормальность».

Сегодня образ России остается в восприятии французов сложным и многогранным, но если судить по опросам общественного мнения и многочисленным публикациям, в целом это образ отрицательный. Несмотря на давние русофильские традиции и огромную притягательную силу, которую сохраняет для французов русская культура, несмотря на рассуждения некоторых представителей правящих элит относительно «великой союзницы Франции – России», имидж Москвы за последние годы сильно пострадал. Поскольку восприятие имеет непосредственное воздействие на международные отношения, данная тема представляется немаловажной: «Мы действуем, – писал американский политолог Кеннет Боулдинг, – исходя из того, как видим мир, а не из того, каков он в реальности». Представление может быть ошибочным, но «наше поведение всегда непосредственно определяет именно образ, а не факты».

УХУДШЕНИЕ ИМИДЖА

В последние несколько лет отношение к России серьезно ухудшилось как во Франции, так и в других странах – членах Евросоюза. В декабре 2004 г. опрос, проведенный в 23 государствах исследовательской компанией GlobeScan, показал, что лишь очень немногие из этих стран воспринимают Россию как государство, играющее положительную роль в мировом процессе. Больше половины опрошенных во Франции (57%) «считают ее роль в сегодняшнем мире скорее отрицательной», меньше трети – «скорее положительной». В опросе, проведенном спустя два года Всемирной службой Би-Би-Си в восьми странах ЕС, Франция уверенно заняла первое место по наиболее негативному восприятию России: две трети опрошенных оценивают ее влияние как в целом отрицательное и только 14% дают положительную оценку. В 2008 г. восемь из десяти французов, опрошенных исследовательским центром Pew, объявили, что они слабо верят или вообще не верят в способность Владимира Путина заниматься делами мирового масштаба. Несколько опросов 2009 г. (Би-Би-Си, Pew, немецкого Фонда Маршалла) подтвердили эту тенденцию. Другие исследования показывают, что с 2007 г. Россия начинает внушать обеспокоенность, а ее европейская политика вызывает неприятие респондентов: в 2010 г. она находит одобрение только у 13% французов (по данным исследовательского центра Гэллапа). В том же году лишь четверо из десяти французов считали взаимоотношения России и Евросоюза хорошими. Спустя три года недоверие сохраняется. В мае 2012 г. (по данным Всемирной службы Би-Би-Си) только четверть французских респондентов оценили роль России как «в целом положительную», а шесть из десяти – как «в целом отрицательную». 31% опрошенных немецким Фондом Маршалла (Transatlantic Trends 2012) высказывают о России благоприятное мнение, 64% – отрицательное. Снижение популярности России отмечено во всей Европе. Франция принадлежит к тем странам, где эта тенденция наиболее ярко выражена.

Кроме того, Россия воспринимается как страна, темпы развития которой падают. В июле 2008 г. (согласно опросу Высшего совета по аудиовизуальным коммуникациям Франции) только 6% представителей французской элиты (4% от «общей публики») называют Россию в числе наиболее динамично развивающихся стран. Ее ставят гораздо ниже Китая, Индии, Соединенных Штатов и др., на одном уровне с Ирландией – и только 1% от обеих групп включает ее в число государств с наиболее благоприятной инновационной средой. Отношения с Россией более не считаются приоритетными. Например, в 2009 г. (по данным Фонда Маршалла) только 1% опрошенных французов полагали, что отношения с Россией должны быть приоритетом для президента США и европейских лидеров. Она больше не представляет, как видно, значения в политическом смысле.

К опросам и исследованиям следует подходить с осторожностью: они являются лишь отражениями настроений конкретного момента. Но получение год за годом одних и тех же сигналов оставляет мало места сомнениям: все указывает на сильное недоверие и непонимание в отношении к России. Средства массовой информации подтверждают и подпитывают подобные настроения. Россия часто рисуется ими как страна, находящаяся во власти коррупции и мафии (например, журнал «Books – l’actualité par les livres du monde» за ноябрь 2011 г. посвящен России как «мафиозному государству»). К тому же ее воспринимают в контексте монополизации власти, посягательств на свободу прессы и права человека, произвола в Чечне, насилия в качестве средства решения конфликтов, роста национализма и ксенофобии и т.д.

Отношение к России не во всем отрицательно. Ее по-прежнему считают страной, пользующейся влиянием в мире. Согласно опросу Фонда Маршалла (2010), шесть французов из десяти оценивают способность России занять «сильную позицию в мировых делах через пять лет» как «вероятную или очень вероятную». Пресса часто рассматривает ее как одно из тех быстроразвивающихся государств, которые являются двигателями мирового экономического роста. Кроме того, Россия до сих пор обладает для французов притягательной силой. Интерес прессы не уменьшается. Русскую культуру высоко ценят. Число французов, которые по частным или профессиональным делам совершают поездки в Россию, выросло в шесть раз за 15 лет. Конечно, это относительный прогресс (в начале 1990-х гг. в Россию ездили чаще), но он свидетельствует о внимании, которое вызывает родина Пушкина и Толстого. Кроме упомянутых выше примеров восприятия России, существуют и другие. Образ России, передаваемый французской литературой последних лет, сильно варьируется. Так, например, в центре нескольких недавних рассказов и романов оказалась Сибирь: «В лесах Сибири» Сильвена Тессона, «Ночи Владивостока» Кристиана Гарсена. После путешествия на «Литературном поезде» по Транссибирской магистрали в рамках года России во Франции и Франции в России в 2010 г. появились книги «Сибирь» Оливье Ролена, «Sibir» Даниэль Салленав и «Транссибирская дорога» Доминика Фернандеса. Последний живописует великолепие природы и «страну, где объединяются, в бодрящем контрасте стихий, радость жизни, почитание поэтов и память о трагедии».

РУСОФИЛИЯ И ПРАГМАТИЗМ ПРАВЯЩИХ ЭЛИТ

Французская правящая элита, значительная часть которой известна своими русофильскими взглядами и/или прагматическим подходом к России, имеет особое мнение, совершенно не похожее на то, что было отмечено нами ранее. Президент Жак Ширак (1995–2007) испытывал к русской культуре и к стране «привязанность и восхищение», которые связаны для него с изучением русского языка. В его глазах Россия является «великой страной», «унаследовавшей великую историю и сложившейся под воздействием многовековой культуры». Она входит в число «великих мировых держав» и представляет собой один из «главных полюсов мировой политики», следовательно, должна играть «заметную роль, соответствующую ее статусу» и «способствовать балансу сил в мире». Равным образом она – «большой друг Франции» и «близка нам своей историей, культурой и географией». Юбер Ведрин, состоявший в должности министра иностранных дел в период совместного пребывания у власти Ширака и социалистов (1997–2002), также отмечает, что «Россия остается великой страной [которую следует признать] державой, имеющей вес в мире». Подобное восприятие России отразилось в стремлении Ширака активизировать двусторонние партнерские отношения, способствовать вхождению России в евроатлантическое пространство (привлекая Россию к участию в европейских делах и определению новой архитектуры европейской безопасности в момент, когда Североатлантический альянс расширяется на восток) и укреплению – совместно с Россией и благодаря ей – Европы в многополярном мире. В его глазах сильная Европа должна быть биполярной, а России как ведущей стране в Содружестве независимых государств предстоит быть одним из этих двух полюсов.

Позицию президента Николя Саркози (2007–2012) можно назвать скорее прагматической, нежели пророссийской, хотя Москве по-прежнему отводится важное место в мировой политике. Россия в его глазах остается «одним из крупнейших игроков на мировой арене, сильной страной, которая имеет международные обязательства», «крупнейшим партнером Европы, которого нельзя игнорировать». Преемник Жака Ширака также считает, что «место России рядом с великими державами». Подобные идеи отразились во внимании, которое уделялось отношениям с Россией. В 2008 г.

Саркози поддержал позицию Москвы по поводу вступления Украины и Грузии в НАТО, а во время председательства Франции в ЕС, когда разразился российско-грузинский конфликт, он предложил свое посредничество, которое способствовало прекращению огня. В 2011 г. пошел на продажу России военных кораблей «Мистраль», подтверждая готовность через 20 лет после окончания холодной войны «доверять России». Продвигая положительный образ России, Саркози не считал нужным замалчивать противоречия. В начале президентского срока он критически высказался по поводу «брутальности» российских выступлений на мировой сцене («когда являешься сильной державой, необходимо отказаться от брутальности») и напоминает, что разногласия между двумя государствами по вопросу соблюдения прав человека весьма существенны. В это же время авторы т.н. «Белой книги по иностранной и европейской политике Франции» указывали, что Россия «следует по особой траектории, направление которой вызывает вопросы».

Но никакие препятствия не мешают главе французского государства поддерживать отношения с Москвой и даже в некоторых случаях содействовать ее планам: две страны имеют общие интересы, и во многих областях Россия воспринимается как незаменимый партнер. Можно предположить, что позиция Франсуа Олланда, избранного президентом в мае 2012 г., тоже будет прежде всего прагматической. Первые публичные высказывания Олланда на этот счет почти не отличаются от соответствующих выступлений его предшественника. Он говорит, что «Россия должна занять подобающее ей место в среде европейских государств», но напоминает, что это может произойти только при соблюдении «принципов уважения к правам личности, к общественным свободам, к независимости средств массовой информации и к правовому государству – принципов, под которыми Россия подписалась». Олланд призывает Евросоюз к «бдительности» в отношениях с Москвой.

ПОЧЕМУ РОССИЯ ВОСПРИНИМАЕТСЯ СТОЛЬ НЕГАТИВНО?

Чем объяснить устойчивость отрицательного образа России? Способны ли настроения политических элит смягчить его? Сильнейшее разочарование, вызванное во Франции тем, что принято именовать провалом демократических преобразований в России, следует, вероятно, считать одним из главных факторов, объясняющих ухудшение российского имиджа. СССР горбачёвского периода и «новая Россия» породили во Франции, как и в бÓльшей части западных государств, огромные надежды. Россия ассоциировалась тогда с глубоким желанием внутренних и внешних реформ. Борис Ельцин символизировал расставание с прошлым и – по праву или нет – воспринимался как гарант процесса демократизации. Партнерские отношения, установленные с Москвой, вписывались в парадигму движения к демократии и рыночной экономике. Они очевидным образом основывались на «общих демократических ценностях» и на представлении, что Франция и ЕС смогут помочь России успешно двигаться по пути преобразований, на который она вступила. Но уже в марте 1994 г. тогдашний министр иностранных дел Ален Жюппе вынужден был констатировать, что «большие надежды», появившиеся после окончания холодной войны, сменились «некоторым разочарованием» и даже «иногда обеспокоенностью».

И то и другое впоследствии только усилилось. Все, что не вписывается в процесс построения правового государства, – жесткость политики в Чечне, авторитарные тенденции, ситуация с прессой, убийство Анны Политковской и гибель других журналистов, арест главы ЮКОСа Михаила Ходорковского, воспринятый многими как дело с явной политической подоплекой, и пр. – становится с того времени объектом повышенного внимания СМИ и наблюдателей. Критика не оставалась уделом кучки интеллектуалов: она отражала мнение людей, крайне восприимчивых к процессам российской эволюции. С тех пор общий тон аналитических статей был в лучшем случае скептичным, чаще же неодобрительным. Образ России в глазах французов соответствует формулировке, данной в 2009 г. Аркадием Мошесом: по его словам, российский имидж в Европе «с известных пор сменился на диаметрально противоположный». Когда-то он «ассоциировался с реформами и с возникновением демократических институтов». Сегодня его ассоциируют с процессом «отхода от демократизации».

К разочарованию добавляется обеспокоенность: политика России в области энергетики, ее позиция по отношению к Украине и Грузии, роль в сирийском конфликте – все это вызывает опасения, которые отражаются на восприятии российского имиджа. Опросы общественного мнения, проведенные в конце 2000-х гг., показывают, что большинство французов (и европейцев) озабочены и даже обеспокоены зависимостью от российских энергоресурсов. Опросы устанавливают прямую связь между подобной обеспокоенностью и отрицательным отношением к России. Российско-грузинская война 2008 г. ознаменовала новый этап. Силовой способ решения конфликта не замедлил породить новые страхи: 37% респондентов, опрошенных 12 августа 2008 г. (по данным социологической службы CSA для телеканала Le Parisien), полагают, что «этот конфликт может расшириться и поставить под удар равновесие сил в Европе»; в сентябре того же года (по данным Financial Times/Harris) 83% опрошенных французов заявили, что военные действия в Грузии представляют опасность для европейской безопасности, а 21% назвали Россию «наибольшей угрозой мировой стабильности». Сирийский кризис 2011–2012 гг. стал новой причиной раздора. Позиция, занятая Москвой (трижды заблокированная ею резолюция Совета Безопасности ООН по Сирии; поддержка, оказываемая Башару Асаду; критика сирийских повстанцев), не находит понимания в Париже.

Воинственная риторика Владимира Путина в адрес Запада, пусть даже и направленная прежде всего против Соединенных Штатов, определенно не способствует ослаблению недоверия. Резкие выпады, которые он позволил себе во время Мюнхенской конференции в феврале 2007 г., некоторые восприняли как объявление холодной войны. Что касается намеков на попытки неких внешних сил дестабилизировать обстановку – во время «оранжевых революций» 2004–2005 гг. и в разгар протестного движения в России в конце 2011 г. – то такие интерпретации вызывают глубокое недоумение.

НЕИЗВЕСТНАЯ СТРАНА

Утверждать, что одной из причин негативного восприятия России является недостаточное знание этой страны, – очевидный парадокс ввиду сильнейшего увлечения французов Россией. Русская культура сохраняла огромную притягательную силу для многих поколений. Толстой, Достоевский, Пушкин, Ахматова, Чайковский, Ростропович, Нижинский, Нуриев, Кандинский и множество других русских писателей, музыкантов, танцовщиков и художников давно стали лучшими послами России во Франции. Они создают образ просвещенной, изысканной, необыкновенной страны. Очарование русской культуры продолжает ощущаться до сих пор: писатели, например Андрей Макин, лауреат Гонкуровской премии за 1995 г., или Владимир Сорокин и Людмила Улицкая, музыканты (скрипач Владимир Спиваков, дирижер Валерий Гергиев), кинорежиссеры (Павел Лунгин) признаны и высоко ценимы во Франции. Триумф русского балета неизменен – идет ли речь о труппе Большого театра или о балете Моисеева, покорившего Париж в январе 2012 года. Экспозиция «Святая Русь», организованная в рамках года России во Франции и Франции в России и выставленная в 2010 г. в Лувре, также имела большой успех. Но бÓльшая часть этих писателей и деятелей искусства находят отклик лишь в узком кругу просвещенной публики. Вероятно, именно поэтому они оказывают меньшее влияние на формирование российского имиджа, чем политические процессы или мировые рейтинги.

Знакомство с Россией остается поверхностным. Развитие страны в последние два десятилетия проходило быстро, и разобраться в нем трудно, особенно если не побывать на месте. Кроме того, за пределами Москвы и Петербурга, на долю которых приходится 90% всех туристических поездок в Россию, страна известна мало и плохо. И такая тенденция нарастает: падение интереса к русскому языку является одним из признаков охлаждения к России и русской культуре (по данным Ассоциации французских русистов, количество изучающих этот язык в колледжах и лицеях Франции в 1990-е гг. снизилось наполовину, «составляя самое большее 14–15 тыс. студентов»).

Посредники, которые могли бы передать знания о русской культуре, тоже не столь многочисленны, как раньше. Важнейшую функцию выполняют эксперты – ученые, профессура, разного рода специалисты по России: они занимаются преподаванием, публикацией книг, выступают в прессе и нередко проводят высококлассные аналитические исследования; но таких ученых мало, и они по большей части неизвестны широкой публике. Писатели тоже играют определенную роль, о которой мы уже упоминали. Например, книга Эммануэля Каррера «Лимонов» (премия «Ренодо» за 2011 г.) дала широкой публике некоторое представление о своеобразии российского социо-политического пейзажа последних лет. Но усилий этих немногочисленных авторов недостаточно. Многие из тех, кто традиционно служил источником сведений о СССР и России, сегодня не в состоянии играть эту роль. Коммунисты, долгое время выступавшие от имени Москвы, теперь лишились влияния на политической сцене. Общества «СССР–Франция» больше не существует. Потомки «белоэмигрантов», которые представляли Россию «вне границ» (Никита Струве), немолоды, ряды их редеют, несколько организаций, некогда ими созданных, прекратили существование. «Крупные политические партии мало интересуются русскими делами, – отмечает Арно Дюбьен в недавней Аналитической записке Центра Обсерво, – и не располагают никакими экспертными знаниями, в отличие, например, от своих немецких и шведских коллег, чьи фонды (Эберта, Аденауэра, Пальме) давно имеют отделения в Москве».

На смену старым могли бы прийти новые связи. Во Франции обосновывается новая русская эмиграция, которая пока что не так уж велика в количественном отношении, но со временем должна увеличиться. Часть этих новых эмигрантов представляют собой квалифицированную, порой даже высококвалифицированную, рабочую силу, что придает русским, если не всей России, весьма позитивные черты.

СПОСОБНЫ ЛИ НАСТРОЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ ЭЛИТ ИЗМЕНИТЬ ОТНОШЕНИЕ К РОССИИ?

Политические элиты, не скрывавшие своих симпатий к России, немало способствовали безболезненному выходу из холодной войны. Могут ли они сделать следующий шаг? Ввиду того что сегодня отрицательное отношение к России связано прежде всего с ее неспособностью построить правовое государство, коррумпированностью и недостаточностью масштабных реформ, у политических элит было и остается очень небольшое поле для маневра. Впрочем, здесь нелишним было бы поднять еще одну тему. После окончания холодной войны России не был предложен ни один амбициозный проект (какими были план Маршалла, проект Европейского сообщества, вступление Германии в НАТО в 1955 г., примирение между Францией и Германией в 1963 году). Вопрос об отсутствии инициатив подобного рода резонно прежде всего обратить к Жаку Шираку, который на протяжении двух последних десятилетий был среди действующих западных политиков наиболее открыт к сотрудничеству с Москвой. Он выступал с многочисленными инициативами, направленными на вхождение России в евроатлантическое пространство, протягивал ей руку помощи, но не изменил основ взаимоотношений между ЕС, НАТО и Россией. Насколько известно, Ширак не пытался инициировать дискуссию о том, какую форму могли бы принять отношения России с Евросоюзом вне рамок Соглашения о партнерстве и сотрудничестве. Он не способствовал и подготовке каких-то масштабных совместных проектов в области безопасности, не говоря уже о рассмотрении возможности присоединения Москвы к Североатлантическому альянсу, которое символизировало бы примирение России с Западом и заставило по-иному взглянуть на бывшего врага. Президент Ширак как будто остановился на полпути. Его преемники были в этом смысле еще более консервативны.

Что касается российского руководства, оно вот уже несколько лет проводит информационную политику, направленную на создание положительного образа страны. Было реорганизовано зарубежное вещание (покупка акций канала «Евроньюс», образование в 2005 г. телеканала Russia Today, который выходит на английском); налажен выпуск соответствующих печатных изданий (возникновение в 2007 г. La Russie d’Aujourd’hui, ежемесячного приложения к крупнейшим мировым газетам, включая «Фигаро»); осуществлены проекты вроде дискуссионного клуба «Валдай»; учреждены фонды и неправительственные организации, имеющие целью расширение российского присутствия в мире и участие в дебатах. Во Франции основан Институт демократии и сотрудничества, «неправительственный исследовательский центр» (с филиалом в Нью-Йорке), задача которого «корректировать неверные представления» и пропагандировать российское понимание международных отношений. Часто воспринимаемые как ретрансляторы голоса Кремля, все эти органы пока, по-видимому, не сумели найти нужных средств, чтобы заставить считаться с собой. Поскольку проблема российского имиджа в первую очередь связана, как здесь уже говорилось, с внутренними процессами, все эти информационные попытки натыкаются на особенности национального развития.

ВЫВОДЫ. ВОЗОБЛАДАЕТ ЛИ ЛОГИКА ОТЧУЖДЕНИЯ?

Ухудшение российского имиджа серьезно сказывается на взаимоотношениях Франции/Европейского союза с Россией. Как следствие мы наблюдаем ужесточение позиций Европы и уменьшение восприимчивости французов, равно как и других европейцев, к действиям Кремля. Об этом явно свидетельствуют приведенные выше результаты опросов. В то же время Россия как будто все больше отдаляется от Европы. Уже в середине 2000-х гг. Дов Линч из Института исследований проблем безопасности ЕС замечал, что Россия отходит от привычного для нас образа и что она не эволюционирует в том направлении, в котором, по нашим представлениям, должна была. В подготовленном в ту же эпоху докладе Национальной ассамблеи говорилось, что «Россия – страна, к которой неприменимы западные стандарты». Сегодня она и вправду все меньше и меньше похожа «на нас»: позиции, которые Москва занимает по разным вопросам, явно несовместимы с позициями Франции. Особенно показателен в этом смысле опрос, проведенный в 2012 г. Фондом Маршалла. Ответы респондентов в России и Франции обнаруживают абсолютно разные картины мира, идет ли речь о «наиболее важных регионах для национальных интересов», об отношении к Китаю, «обязанности защищать граждан других государств от насилия», американскому подходу, о вооруженном вмешательстве в Ливии или о ценностях демократии. Восприятие России как совершенно чужой страны ipso facto подразумевает, что она все меньше считается частью европейского пространства.

В российско-европейских отношениях с 1991 г. господствуют две тенденции. Первая ориентирована на сближение и объединение. Вторая – на отчужденность. Оба подхода дают о себе знать, но нынешнее отношение французов к России наводит на мысль о преобладании второго. Если принять во внимание наличие реальных общих интересов, полного разрыва опасаться не следует, но можно ожидать такого сосуществования, которое не позволит России занять полноценное место в Европе.

Анн де Тенги – профессор Национального института языков и восточных цивилизаций (INALCO), ведущий научный сотрудник Французского центра международных исследований (CERI), Париж.

Франция. Россия > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 30 мая 2013 > № 885409 Анн де Тенги

Россия > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 30 мая 2013 > № 885395 Эмиль Паин

Будущее постимперских обществ XXI века

Нации, гражданский национализм и демократия

Резюме: Если русский национализм не одержал победу в начале прошлого века, тем более не победит сейчас. Тогда он имел неизмеримо лучшие возможности для выдвижения на лидирующие позиции.

В ходе политических дебатов и теоретических дискуссий последних лет так и не удалось продвинуться в понимании целого ряда важных вопросов о роли нации и национализма в современном мире и в политической модернизации России. Неоднозначны оценки исторической необходимости перехода от имперского политического режима к национальному государству. По-разному понимается взаимосвязь модернизации с идеологией гражданского национализма, а последней – с демократизацией. Одни сторонники политической модернизации вовсе не видят ее связи с национальной консолидацией России. Другие видят, но понимают национальную консолидацию и ее идеологию крайне узко – лишь как явления, основанные на этнической мобилизации. Третьи считают гражданский национализм устаревшим и противопоставляют ему космополитизм. Все три перечисленных подхода представляются мне контрпродуктивными как для России, так и для огромного числа стран, народы которых попали в историческую ловушку, стадиальную воронку. Ее суть в том, что политические основы жизни таких обществ в составе иерархических империй (не важно, в качестве метрополии или колоний) уже нарушены, а у некоторых разрушены полностью, в то время как условия, характерные для государства-нации, пока не появились. Данная статья обобщает мои аргументы на этот счет, высказанные в ряде обсуждений.

НАСЛЕДИЕ ИМПЕРИИ

Летом 2012 г. я участвовал в дискуссии по поводу доклада известного социолога и философа Ульриха Бека «Как жить и справляться с проблемами мирового общества риска: космополитический поворот». Главная идея состояла в необходимости сменить парадигму методологического национализма («устаревшей» и «провинциальной», по словам автора) на космополитизм. Единственным объяснением сути методологического национализма в этом докладе выступал постулат, согласно которому «…национальное государство и национальное общество являются “естественными” социальными и политическими формами современного мира». Нет сомнения, что профессор Бек трактует сущность того, что он называет «национальным государством» в современном европейском смысле, т. е. не как этнического государства, например, этнических немцев или японцев, а как государства граждан, вне зависимости от этнических, религиозных или расовых различий. При этом такие национальные государства могут быть как унитарными (Франция, Италия, Швеция и др.), так и федеративными (Швейцария, Германия, США и др.). Вероятно, знаком он и с предложением Альфреда Степана выделять асимметричные федерации, включающие ареалы компактного расселения сообществ с разными этническими или религиозными идентичностями, особым термином «государство-нация» вместо «нация-государство», применяемого им к более однородным культурным сообществам.

Итак, упрек Бека к методологическому национализму относится лишь к ограниченности взгляда на мир сквозь призму национального государства, поэтому немецкий философ, работающий в Англии и выступающий с лекциями по всему миру, призывает к повороту в сторону интернациональной космополитической парадигмы.

Идея эта не новая, и тяга к космополитизму определенного слоя западной элиты, а также рост их оппозиционности к ценностям национальной привязанности людей к определенной стране была отмечена давно, например Сэмюэлем Хантингтоном в книге «Кто мы?». Правда, с тех пор ситуация в мире изменилась. Нарастают трудности интеграции иммигрантов в принимающие сообщества, проявилась неэффективность базовых моделей управления этим процессом; мировой кризис резко обострил противоречия национальных интересов в самой интернационализированной части западного мира – в Европейском союзе. Все это обусловило новый подъем национализма на Западе и ослабление популярности космополитических идей. И все же я могу понять сохраняющийся, хоть и не столь мощный, как несколько лет назад, критический пафос выступлений некоторых европейских коллег в отношении nation-states. В Европе они существуют уже несколько веков, поэтому здесь может быть заметен кризис политий этого типа. Но может ли приесться пища, которую не пробовал? Можно ли назвать архаичной идею нации для государств, в которых наций никогда не было?

На протяжении нескольких веков сосуществование разных этнических и религиозных культур на территории России определялось имперским порядком. Империя – это антипод государства-нации, основанного на принципах народного суверенитета. «Власть над многими народами без их на то согласия – вот что, – по мнению Доминика Ливена, – отличало все великие империи прошлого и что предполагает все разумные определения этого понятия».

Формула «власть без согласия народов» необязательно означает, что эта власть основана исключительно на насилии, она лишь показывает, что воля граждан и их ассоциаций, например этнотерриториальных сообществ, не имеет значения для функционирования иерархически организованного, авторитарного имперского порядка. Для определенных эпох он был адекватным, а для многих народов даже спасительным. Так, завоевание Сибири в XVII – начале XVIII в. и включение ее в состав России буквально спасло от вымирания целый ряд малочисленных народов (ханты, манси, селькупы и многие другие). До прихода русских их грабили, уничтожали физически или вытесняли в непригодные для жизни места более крупные народы. Российская империя, будучи прагматически заинтересованной в сохранении численности покоренных народов как плательщиков подати – ясака, оберегала жизни так называемых «ясачных народов». Но ситуация менялась с изменением целей колонизации. Если эта цель – территория, то избыточное население на ней – помеха, от которой избавляются. Так было при завоевании Северного Кавказа в XIX веке. В марте 1864 г. в одном из заключительных донесений о ходе Кавказской войны Великий князь Михаил Николяевич рапортовал: «Все пространство северного склона к западу от р. Лабы и южный склон от устья Кубани до Туапсе очищены от враждебного нам населения». На этом рапорте сохранилась резолюция императора Александра II: «Слава Богу».

Советский Союз был своеобразной империей, сущность и цели которой менялись в разные периоды. Ее начальный этап (первые 15 лет) гарвардский историк Терри Мартин назвал «империей позитивных действий» (the Affirmative Action Empire). Такой империей, которая не только не препятствовала становлению национальных автономий, но и сама их конструировала, помогая создавать и письменную культуру некоторых народов. Вместе с тем уже сам процесс конструирования так называемых «социалистических наций и народностей» в 1920-х – начале 1930-х гг. был насильственным. Административные границы зачастую рассекали единые этнические массивы или произвольно объединяли разные народы без их согласия в составе союзных и автономных республик. Многие вооруженные конфликты на Кавказе в конце XX века стали прямым следствием такого конструирования. А уж в конце 1930-х и особенно в 1940-х гг. Советский Союз проявил себя как классическая репрессивная империя. В наибольшей мере он проявил себя в этом качестве на Северном Кавказе и в прилегающих к нему районах юга России. Именно оттуда в 1943–1944 гг. были депортированы в Казахстан (по данным архивов НКВД) около 700 тыс. человек (чеченцы, ингуши, калмыки и др.). Общее число погибших в ходе депортации, по оценкам общества «Мемориал», превысило 100 тыс. человек.

Эхо депортации отдается и ныне многочисленными территориальными и этническими конфликтами. Однако важнейшим, самым долгосрочным и почти тотальным следствием существования имперской политической системы является сформированное ею имперское сознание – патерналистское и подданническое, выступающее альтернативой и преградой сознанию гражданскому. Последнее определяется как менталитет людей, участвующих в управлении государством и осознающих свою ответственность за него. Еще Аристотель считал государство формой общежития граждан, включенных во власть. Только участие в управлении создает гражданина как главного субъекта государства. Вот как раз осознание своей политической субъектности трудно формируется у жителей империй.

Мы еще остановимся на том, в каких кризисных ситуациях жизни постимперских обществ происходит разрушение подданнического сознания и начинает формироваться сознание гражданское. Пока же отмечу, что доминирующей чертой российского массового сознания к началу XXI века являлась уверенность в том, что «от нас (народа) в государстве ничего не зависит». И эта отчужденность общества от управления обусловлена вовсе не генетической особенностью населения или имманентными, неизменными свойствами российской культуры, а адаптацией людей к сохраняющимся элементам иерархического имперского порядка, зачастую искусственно реанимируемого властью.

НАЦИОНАЛЬНАЯ КОНСОЛИДАЦИЯ И ДЕМОКРАТИЯ

В 1900–1909 гг. в мире, по подсчетам Роберта Даля, существовало лишь восемь стран, политический режим которых можно было назвать демократическим. В 1940–1949 гг. таких стран насчитывалось уже 25, и они составляли треть всех тогдашних государств мира. В 1994–1997 гг. 86 стран (то есть 45% от общего числа существовавших) определялись Далем как имеющие признаки «демократических», а к 2008 г. Фонд Бертельсмана к таковым отнес уже 125 государств, составляющих 65% всех стран мира и охватывающих более 70% населения планеты. Не вызывает сомнений направленность эволюции политических режимов в сторону превращения демократии из локального и маргинального явления (начало XX века) в глобальную норму. К ее достижению в начале XXI века стремится подавляющее большинство стран. Вот и Россия по Конституции определяется как демократическое государство, и все ее постсоветские лидеры публично подтверждали демократический выбор России.

Вместе с тем, по данным упомянутого Фонда Бертельсмана, Россия включена в число государств, оцениваемых как «дефектные демократии». Другие международные исследовательские группы определяют политический строй России как «гибридный, полуавторитарный режим» или даже как «авторитарный, не консолидированный режим». Да и сам президент Владимир Путин в своей предвыборной статье 2012 г. «Демократия и качество власти» в той или иной форме отметил специфику российской демократии. Во-первых, российское общество, по мнению Владимира Путина, еще не вполне готово к использованию демократических механизмов; во-вторых, подготовка его к «настоящей демократии» (такое определение дается в статье) требует повышения качества государственной власти. Что же под этим понимается? Укрепление той самой централизованной системы – «вертикали власти», название которой неразрывно связано с именем Путина. Эту же вертикаль властная элита считает основным условием сохранения целостности страны, поэтому нулевые годы стали временем возрождения элементов имперского порядка в территориальном управлении России. Воссоздана иерархия наместников, назначаемых центром для управления провинциями; налоговая политика изменилась в пользу центра; возросла его роль в распределении бюджетных средств; снизились возможности самоуправления территорий.

Мое отношение к этим идеям неоднозначно. Я согласен с тем, что целый ряд нынешних свойств российского социума препятствует демократизации России. Прежде всего к таким характеристикам я бы отнес слабое, присущее пока лишь узким социальным слоям гражданское самосознание и связанную с этим неготовность большинства населения воспринимать себя в качестве главного субъекта политики, суверена в государстве. Однако при этом я отрицаю способность вертикали власти, неоимперского порядка целенаправленно содействовать демократизации; напротив, именно такой порядок является главным ее тормозом.

Имперский авторитарный порядок подавляет развитие гражданского самосознания, в связи с этим и в постимперский период у народов, прошедших сквозь горнило этой системы, социальная и политическая консолидация чаще всего складывается на основе не гражданской идентичности, а так называемых аскриптивных идентичностей (этнической, религиозной, расовой). В начале 1990-х гг. в России стали бурно развиваться национальные движения в республиках федерации: чеченское, татарское, якутское и другие, а в конце 1990-х гг. оживился русский национализм. Так включились механизмы «этнополитического маятника», когда циклы активности движений, выступающих от имени этнических меньшинств, вызывают активизацию движений от имени русского этнического большинства, а их подъем дает импульс для нового витка активизации меньшинств.

Этническая и религиозная мобилизация населения как продукт постимперских условий, в свою очередь, породила многочисленные проблемы, прежде всего этнические и религиозные конфликты в Российской Федерации. Особенно напряженная обстановка складывается на Северном Кавказе. В докладе международной неправительственной организации International Crisis Group (октябрь 2012 г.) современное противостояние официальных силовых структур России незаконным вооруженным формированиям в регионе оценивается как «самый кровопролитный конфликт в современной Европе». По данным свежего исследования Виталия Белозерова, Россия входит в десятку стран мира по количеству террористических актов, совершенных с 1990 по 2012 г., и занимает третье место по числу жертв терактов, пропустив вперед только Ирак и Пакистан.

Ксенофобия в России, в основном в ее центральных регионах, и по масштабу превышает европейскую, и по характеру совсем другая. Все российские социологические службы показывают, что основным объектом ксенофобии жителей крупнейших городов выступают не иммигранты, как в Европе, а российские граждане, выходцы с Северного Кавказа. Уровень неприязни к ним в пять-шесть раз выше, чем к выходцам из Средней Азии, составляющим сейчас основную долю мигрантов. Народы Северного Кавказа, включенные в состав Российской империи еще в XIX веке, и сегодня не входят в образ единого российского «мы» в сознании большинства населения страны. Этот образ (воображаемое сообщество, которое Бенедикт Андерсен считал основой нации) вообще не имеет в России четких очертаний.

В 1970 г. американский политолог Данкворт Растоу сформулировал идею о том, что «национальное единство является единственным предварительным условием демократии», все остальные ее составляющие возникают уже в процессе развития демократизации. Но сам этот процесс не может начаться до формирования нации – главного субъекта демократической политики. Потребовалось почти полвека, чтобы в России начали понимать справедливость этой фундаментальной идеи, а также точность афоризма Айвора Дженнингса: «Народ не может решать, пока некто не решит, кто есть народ».

ОСНОВЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ КОНСОЛИДАЦИИ

Для России национальная консолидация является не только предпосылкой демократизации, но и условием простого выживания. Как обеспечить консолидацию? Политическая нация – не государство, не его население и даже не только гражданское общество, но еще и общность, связанная едиными культурно-ценностными узами. Это справедливо подчеркнул Михаил Ходорковский в своей лекции «Между империей и национальным государством». К сожалению, в ней культурная основа наций понимается узко и сводится лишь к традиционной этнографической культуре (языку, истории, религии, обычаям). Такой подход выбивается из мировой научной традиции. Почти полтора века назад Эрнест Ренан, которого можно назвать основоположником культурологической теории нации, восклицал: «Нация – это душа, духовный принцип», но одновременно подчеркивал, что «этнографические соображения не имели существенного значения в организации современных наций». Ренан сравнивал испаноязычную Америку, говорящую на одном языке, но не являющуюся единой нацией, и швейцарскую нацию, использующую четыре языка: «Желание Швейцарии объединиться, вопреки различию ее языков, представляет более важный факт, чем сходство языка… Нация – это великая солидарность».

Уже Ренан подошел к пониманию гражданской культуры как основы национальной консолидации, однако в наиболее развернутом виде эта концепция сформирована учеными XX века, прежде всего Габриэлем Алмондом и Сиднеем Вербой в их классическом труде «Гражданская культура». Ее суть и основное отличие от предшествующих культур – патриархальной и подданнической – в том, что гражданская культура «партиципаторная» («участническая»), активистская. Она объединяет людей, апеллирующих не к единству крови или верности монарху, вождю, правителю, а к единству прав и обязанностей коллективного главного субъекта власти: «Мы, народ, – источник власти».

Разумеется, хорошо известны исторические примеры, когда локомотивом гражданской культуры и двигателем национальной консолидации становился либо этнический национализм, либо религиозная мобилизация. Может ли русский национализм стать основой национальной консолидации всех граждан России? Накапливается все больше аргументов для отрицательного ответа на этот вопрос.

Если русский национализм не одержал политическую победу в начале прошлого века, то тем более не победит сейчас. Тогда он имел неизмеримо лучшие, чем ныне, возможности для выдвижения на лидирующие позиции. С 1905 по 1917 гг. первые националистические партии, и прежде всего «Союз русского народа», создавались в условиях подъема шовинизма после этнических погромов, негласно поддержанных властями, поэтому были формально самыми массовыми. Тем не менее на выборах в Государственную думу Российской империи всех четырех ее созывов они ни разу не завоевывали большинства. Русский народ не поддержал их и позднее, в 1918–1921 гг., в ходе гражданской войны. Ныне даже в этнически однородных русских краях и областях русский национализм не получает массовой поддержки ни на выборах, ни в опросах общественного мнения, несмотря на чрезвычайно высокий уровень ксенофобии.

Русский национализм не является лидером и в аудитории интернета. В России число интернет-пользователей достигло на весну 2012 г. 59,5 млн человек (это более половины взрослого населения). Интернет стал основным организатором массовых движений, однако структура политических предпочтений его пользователей примерно такая же, как у российского населения в целом. Об этом свидетельствуют результаты исследования Левада-центра накануне выборов в Государственную думу. Подавляющее большинство пользователей аполитичны, лишь 3% опрошенных в этой аудитории доверяют каким-либо партиям, хотя около трети готовы пока голосовать за партию власти (скорее всего, они голосовали бы за любую партию, стоящую у власти). Следующими по популярности идут коммунисты, в то время как уровень поддержки националистов на порядок меньше. В рамках проекта «Этнополитическая проблематика в российской блогосфере» мы исследовали самую массовую социальную сеть «ВКонтакте». Националисты там не превосходят по активности сообщество левого толка, которое, столь же негативно относясь к Западу, как и большинство русских националистов, решительно отвергает лозунг «Россия для русских». Чуть меньшая по численности, но сопоставимая с националистами по активности аудитория социальной сети, называющая себя «либералами». Это идеологическое течение категорически и почти тотально не приемлет этнический национализм, так же как последний в массе своей не приемлет либерализм.

Русский национализм политически неоднороден. В нем существуют разные идеологические течения – левое, правое, а недавно появился крохотный либеральный ручеек. Скорее всего, политическое размежевание в русском национализме будет возрастать, что не укрепляет его позиции на политической арене.

Важно отметить, что в русском национализме усиливается оппозиция к власти. Эти настроения привели к тому, что какая-то часть националистов (пусть и меньшинство) в декабре 2011 г. и весной-летом 2012 г. приняла участие в беспрецедентных по массовости митингах протеста. Они представляли собой прообраз широкой коалиции политических сил. Судя по исследованиям Левада-центра, на них более 60% составляли те, кто именовал себя либо демократами, либо либералами; 13–18% – коммунистами; 10% – социал-демократами и 6–14% – русскими националистами.

В отличие от протестных движений 2010 г., в которых социальное недовольство, прежде всего коррупцией и произволом чиновников, трансформировалось в массовые этнические фобии, митинги 2011–2012 гг. были сугубо гражданскими по характеру требований – 73% участников недовольны фальсификацией выборов и 52% – общей невозможностью влиять на власть. Оказалось, что российская власть все же способна содействовать развитию гражданского движения, но косвенным образом, объединяя против себя разные политические силы.

Люди, объединенные протестной активностью 2011–2012 гг., не называли себя гражданскими националистами, но по сути своей ими являлись. Большая часть из них представляла те социальные слои, которые по уровню образования, предприимчивости, квалификации вполне могли влиться в ряды людей с космополитическими ценностями, составляющими основной поток в «утечке умов» из России. Но люди, участвовавшие в движении гражданского протеста 2011–2012 гг., не уезжают в более комфортные страны. Они создают в России волонтерские организации, оказывают помощь пострадавшим при стихийных бедствиях, защищают от разрушения исторические кварталы городов и от хищнической вырубки леса. Это люди активистской культуры, они готовы остаться в своей стране и претерпеть не только дискомфорт, но иногда и серьезные опасности, куда большие, чем политически мотивированные обыски или травля в прессе. Чтобы все это перенести, нужно продемонстрировать вовсе не космополитизм, а повышенную привязанность к своей стране. Гражданские активисты, которых в социологических терминах можно было бы назвать и гражданскими националистами, демонстрируют свое желание изменить тип государства, сделать его национальным в том смысле, чтобы оно подчинялось и служило обществу-нации, а не отдельным олигархическим группам или бюрократическим корпорациям.

Такое государство-нация (сохраняющее множество ареалов расселения народов с разными традиционно-культурными идентичностями) может и, скорее всего, начнет формироваться в России на основе широкой политической коалиции и гражданской консолидации в целях преодоления авторитаризма, произвола и коррупции. Подобные цели чаще всего являлись начальным импульсом национально-гражданской консолидации в XX веке, а негативная консолидация – самый распространенный дебют становления государств-наций в мировой истории. Однако на этом этапе возможны развилки. Протестные настроения могут привести к формированию как гражданских, светских наций, так и этнократических и теократических сообществ, как это случилось после исламской революции 1979 г. в Иране. Пришедший тогда к власти теократический режим жестоко расправился со своими недавними союзниками по антимонархической и антикоррупционной коалиции.

На мой взгляд, в России возможно одновременное проявление двух указанных сценариев, локализованных в разных географических пространствах. На большей части страны, в урбанизированных регионах центра и востока, будут усиливаться тенденции гражданской консолидации. Этому содействует ослабление веры в спасительную роль элит, осознание малой вероятности появления элиты, способной произвести модернизацию сверху. Как раз в постимперских условиях преобладают элиты, тяготеющие к сохранению статус-кво, не стремящиеся к переменам. В такой ситуации укрепляется идея народного суверенитета – граждане воспринимаются не только как источник власти, но и как двигатель перемен.

На юге страны протестные настроения пока быстро трансформируются в этническую или религиозную мобилизацию, и мала вероятность изменения этих тенденций в ближайшей перспективе.

Разновременное развитие регионов – достаточно распространенное явление. Например, в Италии модернизированный север тянет за собой консервативный юг, хотя временами у северян возникает соблазн сбросить с себя эту ношу. Возможно, по похожему сценарию будет развиваться и Россия. Однако это вопрос весьма отдаленной перспективы.

Актуальная повестка дня состоит в осознании интеллектуальной элитой России важности первого, самого массового этапа национальной консолидации – не этнической, а гражданской, которая пока только созревает. Массовые митинги 2011 и 2012 гг. были ее предвестниками.

* * *

В заключение подчеркну идеи, которые составляют основу этой статьи:

Во-первых, национальное государство и национальное общество являются перспективными формами политической организации для стран и регионов, сохраняющих значительные пережитки имперской организации. В России к таким пережиткам можно отнести: «имперское тело», понимаемое как территория государства, расколотая на отдельные слабо связанные между собой ареалы расселения, и разобщенное население с самым высоким в мире уровнем взаимного недоверия и сравнительно высоким уровнем ксенофобии; имперский авторитарный порядок; и наконец, имперское, подданническое сознание, преобладающее у большинства жителей. Все эти явления связаны между собой, представляя единый имперский синдром, составляющий основу исторической инерции в России. Ее преодоление возможно лишь при активизации гражданского сознания и национальной консолидации граждан – единственных предварительных условий политической трансформации, демократизации политической жизни. На мой взгляд, эти предпосылки сейчас начали проявляться в России.

Во-вторых, в полиэтнических государствах, сохраняющих ареалы компактного расселения многочисленных этнических групп, политическая нация не может формироваться на основе мобилизации и консолидации какой-либо одной этнической общности. Думаю, что в России развитие политической нации может происходить не в той последовательности, которая чаще всего наблюдалась в истории (хотя были и иные примеры): не от этнонационального объединения к гражданскому, а в некотором смысле наоборот – от гражданской консолидации представителей разных этнических и религиозных групп к формированию единого национального самосознания граждан России. Разумеется, в этом случае в рамках единого национально-гражданского сознания будут сохраняться разнообразные этнические и религиозные идентичности. Можно назвать эту модель «швейцарской». Эрнест Ренан предвидел, что она может стать основной в его будущем, то есть в нашем настоящем.

В-третьих, этнонационализм в нынешних условиях не может быть стратегическим союзником сил, заинтересованных в модернизации России. Вместе с тем эти силы, осознавая невозможность модернизации сугубо элитарной, неизбежно будут нуждаться в массовой поддержке, в национальной консолидации, следовательно, и в национализме, но в ином – гражданском.

Эрнст Геллнер связывал «появление Нового мира» (модернизацию XIX–XX веков) с национализмом – идеологией «соединения государства с национальной культурой». И эта мысль классика не утратила актуальности для стран с незавершенным процессом модернизации. Однако современная разновидность национальной культуры, сохраняя традиционные ценности (заинтересованность судьбой своей страны и гордость ее историческими культурными достижениями), все больше проявляется как культура гражданская. В ней преобладают ценности народного (гражданского) суверенитета, верховенства закона, равноправия, свободы самовыражения и т.п. Такая культура может стать основой для консолидации людей с разными этническими и религиозными идентичностями.

Э.А. Паин – доктор политических наук, профессор Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики, генеральный директор Центра этнополитических исследований.

Россия > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 30 мая 2013 > № 885395 Эмиль Паин

Франция > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 28 мая 2013 > № 885391 Жерар Грюнберг

2012 год – большие выборы, большие перемены

Президентство Олланда не будет безмятежным

Резюме: Президентство Франсуа Олланда не будет спокойным и безмятежным. Кризис и курс правительства способствуют снижению популярности, основы его политики начнут размываться.

Выборы, прошедшие во Франции весной 2012 г., изменили расклад политических сил. К власти вернулись левые, находившиеся в оппозиции с 2002 года. В мае на президентских выборах победу одержал социалист Франсуа Олланд, а в июне на парламентских – Социалистическая партия.

Смена власти была ожидаема, опросы ее предсказывали. Последствия финансового кризиса и проблемы европейской интеграции значительно ослабили позиции президента Николя Саркози и его партии «Союз за народное движение» (СНД). Победу Олланда часто объясняют отсутствием альтернативы: во втором туре избиратели скорее голосовали против Саркози, чем за его оппонента. Отчасти это так. Но даже если большинство французов желало ухода действующего президента, им среди других кандидатов требовался заслуживающий доверия претендент. Франсуа Олланд смог им стать. Поэтому стоит прежде всего проанализировать, почему социалист сумел завоевать доверие избирателей.

КАРЬЕРА ОЛЛАНДА И ПЕРВИЧНЫЕ ПАРТИЙНЫЕ ВЫБОРЫ У СОЦИАЛИСТОВ

После 1981 г. президентские выборы выигрывали только кандидаты от голлистского СНД и социалистов. После того как в 2002 г. срок президентства сократили до пяти лет, а график голосования изменился, общенациональные выборы превратились в своеобразную гонку, состоящую из четырех этапов: два тура президентского соперничества и два тура выборов в Национальную ассамблею. Только социалисты и голлисты имеют шансы победить на всех четырех этапах и тем самым получить всю полноту власти: Пятая республика является президентско-парламентской, и президент способен осуществлять исполнительную власть в полном объеме, только если располагает большинством в парламенте.

В 2010 г., когда популярность Николя Саркози стремительно падала, социалисты решили, что достойным кандидатом от их партии может быть Доминик Стросс-Кан, директор–распорядитель МВФ. Его арест в Нью-Йорке 15 мая 2011 г. поверг партию в замешательство и растерянность. Руководство социалистов хотело, чтобы свою кандидатуру выставила первый секретарь партии Мартин Обри, которая, как считалось, имела высокие шансы. Но тогда всплыло имя Франсуа Олланда.

Политическая карьера Олланда состояла из многих ступеней партийной иерархии. После поражения социалистов на парламентских выборах 1986 г. он вошел в экспертную группу первого секретаря Социалистической партии Лионеля Жоспена. А когда после победы социалистов на парламентских выборах 1997 г. Жоспен возглавил правительство, Олланд стал временно исполняющим обязанности первого секретаря Соцпартии, в конце года на съезде социалистов в Бресте его официально избрали на этот пост, который он сохранит до 2008 года.

Партийную карьеру Олланд совмещал с парламентской деятельностью: повторяя путь своего кумира Франсуа Миттерана, становится депутатом региональных органов власти, а затем и членом парламента. Таким образом, ему удалось сделать карьеру на обоих поприщах – стать депутатом парламента и одновременно руководителем одной из двух крупных президентских партий, т.е. совершить восхождение по лестнице, которое позволяет притязать на самые высокие государственные посты.

Однако в 2005 г. восхождение застопорилось. Дело в том, что в предыдущем году он рискнул высказаться в поддержку Конституции Европейского союза и идеи провести внутри Соцпартии референдум по этому вопросу. Олланд добился победы ценой глубокого партийного раскола. Провал же Конституции на общенациональном референдуме значительно ослабил его позицию в качестве лидера социалистов. Тогда он попытался сплотить партию под своим руководством, но соглашение, достигнутое на съезде в Ле-Мане в конце 2005 г., было лишено конкретного политического содержания и названо аналитиками «невнятным», что нанесло сильный удар по престижу Олланда. Не чувствуя достаточной поддержки общественного мнения и реагируя на критические голоса внутри собственной партии, он решил не выдвигаться на президентских выборах 2007 г., а вслед за этим, накануне съезда Соцпартии в Реймсе в 2008 г., отказался от попыток сохранить за собой пост первого секретаря.

Избрание первым секретарем Соцпартии Мартин Обри, с которой Олланда связывали натянутые отношения, ознаменовало новый период в его политической биографии: бывший лидер оказался в изоляции внутри собственной партии, а устойчивого имиджа в глазах населения он так и не обрел. В то время никто не прочил ему блестящего политического будущего, но Франсуа Олланд сохранил свободу действий и в 2009 г. решил стать кандидатом на выборах президента-2012. Это было обдуманное и зрелое решение, принятое со всей определенностью и с твердой верой в собственные силы.

Первичные выборы 2006 г., проведенные социалистами для определения своего кандидата на президентских выборах 2007 г., хотя и оставались внутрипартийным событием, стимулировали большой интерес у избирателей – не в последнюю очередь благодаря личности Сеголен Руаяль. Средства массовой информации и опросы общественного мнения сделали из этих закрытых выборов политическое событие национального масштаба. После поражения в президентской кампании 2007 г. Руаяль стала ратовать за открытость праймериз. В 2010 г. Социалистическая партия взяла на вооружение этот принцип. Любой избиратель, который ставил подпись под хартией, обязывающей его солидаризироваться с левыми идеями («Я привержен ценностям левого движения и республики, идеалам свободы, равенства, братства, светскости, справедливости и всеобщего прогресса») и делал взнос минимум в один евро, получал право участвовать в праймериз.

От открытости первичных выборов выиграла и Социалистическая партия в целом, и Франсуа Олланд в частности. Социалистам это позволило без серьезных последствий пережить эпизод с вынужденной отставкой Доминика Стросс-Кана. На горизонте еще не появилось других кандидатов, но тот факт, что партия одобрила принцип открытости праймериз, позволил ей сохранить жизнеспособность в критический момент. Надо сказать, что еще до катастрофы с главой МВФ несколько высокопоставленных социалистов выражали намерение выставить свои кандидатуры. Франсуа Олланд, похоже, был решительнее других настроен на борьбу со Стросс-Каном, и то, что он так рано объявил об участии в первичных выборах, оказалось для него явным преимуществом после устранения с дистанции основного соперника.

Открытость праймериз предрешила высокую явку на выборах: всего проголосовало более 3 млн человек. Французы всех политических убеждений оценили эти выборы как подлинный успех Социалистической партии. Праймериз позволили Олланду в течение долгого времени, не дожидаясь начала президентской гонки, вести избирательную кампанию, развить свои идеи и утвердить имидж. В первичных выборах участвовали шесть кандидатов, в том числе представитель левых радикалов, что придавало праймериз «гражданский» (непартийный) характер. Благодаря данной процедуре Олланд, пребывавший в Соцпартии в относительной изоляции, смог играть на равных с кандидатом от партийного руководства. Независимость от верхушки давала ему определенное преимущество. Опросы общественного мнения свидетельствовали о постоянном росте популярности, что обеспечило устойчивую позицию в борьбе с конкурентами на протяжении всей кампании. И первый, и второй тур голосования завершились его успехом с убедительным преимуществом.

Оставаясь независимым и решительным политиком при отсутствии четкого курса партии, Франсуа Олланд предпочел подчеркивать индивидуальные черты, избрав тот же принцип, какой используется на президентских выборах, и добился успеха. Победа на праймериз сделала его бесспорным кандидатом социалистов и позволила добиться легитимности не только внутри собственной партии (в которой, впрочем, до сих пор не было единства), но и во всем левом лагере.

ПРЕЗИДЕНТСКИЕ ВЫБОРЫ

Опросы избирателей продолжали называть фаворитом предвыборной гонки Франсуа Олланда, что давало ему психологическое преимущество в борьбе с Николя Саркози. Последний, дабы уравнять шансы, сделал резкий поворот вправо и заострил внимание на проблеме иммиграции, начав излагать идеи, близкие Национальному фронту. Со своей стороны Олланд позиционировал себя как левоцентрист. Правда, 60 пунктов его программы включали некоторые типично левые проекты, такие как увеличение налога на капитал и высокие доходы, снижение пенсионного возраста до 60 лет для лиц, рано начавших трудовую деятельность, или отказ в случае победы ратифицировать договор о бюджетной стабильности («фискальный пакт»), подписанный 25 странами – членами Европейского союза в марте 2012 года. Эти предвыборные обещания позволили Олланду объединить партию вокруг себя. Но главным пунктом программы, на котором он не раз останавливался, было снижение бюджетного дефицита до 3% в 2013 г. и достижение бюджетного равновесия к 2017 году. Это нелегкое и серьезное обязательство, свидетельствующее об ответственности кандидата и о его проевропейской ориентации, доказало принадлежность Олланда к левоцентристам.

Такое позиционирование оказалось эффективным. Продемонстрировав в ходе кампании решимость и уверенность в себе, Франсуа Олланд сумел отвести обвинения правых в слабохарактерности и мягкотелости. Дебаты с действующим президентом между двумя турами выборов были особенно показательны: Олланд выступал как будущий президент, и его соперник не смог ничего с этим поделать, несмотря на весь свой авторитет и опыт. Таким образом, в Олланде начали видеть достойную альтернативу Саркози.

В первом туре президентских выборов 22 апреля кандидат от социалистов выиграл, набрав 28,6% голосов. Он намного опередил других представителей левых сил, чем подтвердил доминирующее положение социалистов в левом лагере. Позднее старое правило «идеологической дисциплины» заставило кандидатов от Левого фронта и «экологической» партии, не прошедших во второй тур, призвать своих сторонников голосовать за кандидата социалистов или по крайней мере содействовать поражению действующего президента. Победа Франсуа Олланда стала возможна благодаря переходу к нему во втором туре 80% голосов избирателей Жан-Люка Меленшона и Евы Жоли, тогда как Саркози получил лишь половину голосов Марин Ле Пен. Во втором туре Олланд обошел Саркози с результатом 51,6% и стал седьмым президентом Пятой республики.

Победа Франсуа Олланда не должна преуменьшать значение правого «Союза за народное движение», побежденного, но не разгромленного. Кроме того, внушительный успех Национального фронта в первом туре показал, что эта организация, которая, казалось, была в 2007 г. вытеснена с политического поля «Союзом за народное движение», остается крупной парламентской партией. И наконец, 11% голосов, полученных кандидатом Левого фронта Жан-Люком Меленшоном, свидетельствуют о непотопляемости крайних левых.

ПОБЕДА СОЦПАРТИИ НА ПАРЛАМЕНТСКИХ ВЫБОРАХ-2012

Как и в прошлые годы (1981, 1988, 2002 и 2007), избранному президенту посчастливилось увидеть, что его победа перерастает в триумф партии на выборах в парламент. Набрав в первом туре 29% голосов, Соцпартия стала лидером. Следом за ней шел «Союз за народное движение», получивший 27%. В первом туре соцпартия вместе с кандидатами от «экологической» партии, которые получили поддержку социалистов в 60 округах, набрали в целом около трети голосов (лучший результат после 1988 г.), опередив СНД и его сторонников. Левый фронт, представленный в основном кандидатами от коммунистов, получил всего лишь 7% голосов. Таким образом, доминирование Соцпартии в левом лагере проявилось еще больше, чем во время президентской кампании. Так же, как на парламентских выборах 2002 и 2007 гг., голоса социалистов составляли почти две трети голосов, полученных всеми левыми. Но теперь результат социалистов (более 30% голосов) заметно выше, чем в предыдущие два раза. В правом лагере лидирующую позицию сохранил СНД. Во втором туре борьба между социалистами и голлистами развернулась в большей части округов. Набрав в общей сложности около 80% голосов, соцпартия и СНД доказали, что они остаются двумя крупнейшими электоральными силами.

Переведя эти данные в количество депутатских кресел, доставшихся социалистам, мы увидим, что их партия во второй раз за время существования Пятой республики получила парламентское большинство в Национальном собрании (первый раз это случилось в 1981 году). Социалисты составляют 88% от всех депутатов левого лагеря. Левый фронт, потерявший на выборах половину представителей, сумел образовать парламентскую фракцию лишь после того, как обратился к пяти депутатам из заморских территорий: минимальный состав фракции – пятнадцать депутатов.

Свое неоспоримое превосходство над прочими правыми партиями в Национальном собрании подтвердил Союз за народное движение, получивший 196 мест. Таким образом, французская партийная система продолжает строиться на оппозиции двух крупнейших президентских партий – социалистов и СНД, получивших в общей сложности около 90% мест в Национальном собрании.

НОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО И НОВЫЙ КУРС

Сразу после избрания Франсуа Олланд назначил премьер-министром Жан-Марка Эро, бывшего председателя фракции социалистов в Национальном собрании, мэра Нанта и человека, очень близкого ему как в политическом, так и в личном плане, сторонника реформ и европейской интеграции. Новое правительство получило поддержку 328 депутатов, среди которых 295 социалистов. Между тем парламентское большинство в Национальном собрании составляет 289 мест: социалисты и в одиночку преодолели бы этот порог.

Левый фронт, основу которого составляет Коммунистическая партия, во втором туре президентских выборов призвал голосовать за кандидата от социалистов, но отказался участвовать в правительстве, хотя после президентских выборов 1981 г. и парламентских 1997 г. был более сговорчив. С начала нового президентского срока крайние левые не находятся в оппозиции к правительству, при этом они не являются и частью нового большинства. Жан-Люк Меленшон отдает предпочтение стратегии немецких левых («Die Linke»), в соответствии с которой только ослабление Социалистической партии может дать Левому фронту достойное место в парламенте.

В первые месяцы своего пребывания на президентском посту Франсуа Олланд высказывался за укрепление европейской интеграции. Если во время предвыборной кампании он боролся за то, чтобы не дать ратифицировать договор о бюджетной стабильности, подписанный его предшественником, теперь он добился его ратификации Социалистической партией. Это решение продемонстрировало, что, несмотря на все расхождения с Ангелой Меркель, Олланд намерен любой ценой защищать евро и согласен с тем, чтобы бюджетную политику Франции контролировали наднациональные структуры, то есть что он собирается уменьшить не только бюджетный дефицит, но и государственные расходы. Его позицию по этому вопросу восприняли как неприемлемый компромисс с либералами – не только коммунисты, но и солидаризирующиеся с социалистами «зеленые». Когда проходило голосование по вопросу о ратификации, коммунисты и большинство «зеленых» проголосовали «против». В Сенате, где Соцпартия не обладает большинством, Олланду для ратификации понадобились голоса депутатов от СНД. Следовательно, хотя «зеленые» и решили пока оставаться в правительстве, Соцпартия может полагаться только на саму себя. Кроме того, против ратификации голосовало и левое крыло социалистов.

В начале 2013 г. Франсуа Олланду пришлось встретиться с новыми трудностями. Они связаны с резким падением занятости, необходимостью разрешения трудовых конфликтов, вопросом об однополых браках и военной интервенцией в Мали.

Столкнувшись с внезапным ростом безработицы, президент инициировал проведение широкомасштабных переговоров между профсоюзами и работодателями. Они привели к соглашению между работодателями и тремя профсоюзами, включая Французскую демократическую конфедерацию труда (CFDT). В данном вопросе президент добился успеха, но при обстоятельствах, которые еще больше увеличили пропасть между социалистическим правительством, с одной стороны, и самым левым крылом Соцпартии вместе с профсоюзом Всеобщая конфедерация труда (CGT) – с другой, которые подвергли договоренность критике. Французские левые переживают период раскола; радикальная фракция обвиняет правительство в переходе на либеральные или социал-либеральные позиции и в слишком больших уступках крупному бизнесу. Динамика раскола может сделаться еще более ощутимой, поставив под сомнение политическое значение термина «левые».

Вопрос об однополых браках и особенно о разрешении гомосексуальным парам заводить детей путем усыновления или с помощью репродуктивных технологий обострил разногласия между правыми и левыми в социальной сфере. Представители католической церкви приняли массовое участие в январских митингах против однополых браков, собравших около 400 тыс. человек. Под угрозой провала законопроекта президент добился, чтобы вопрос о легализации искусственного оплодотворения для гомосексуальных пар был исключен из правительственного варианта текста. Впрочем, в ближайшем будущем этой теме еще предстоит вызвать широкий резонанс и стать одним из главных предметов разногласий между правыми и левыми, в то время как французское общественное мнение остается глубоко расколотым. Правые требуют проведения референдума по данному вопросу, левые же отказываются пойти на это, ссылаясь на отсутствие соответствующей статьи в конституции.

В настоящий момент военную интервенцию в Мали поддерживают все крупные политические партии. Между тем операция может оказаться продолжительной и опасной и потребовать больших затрат. Безусловная поддержка общественного мнения и политический консенсус, которые мы наблюдаем ныне, не гарантированы, если операция столкнется с серьезными трудностями и вызовет волну терактов. Интервенция в Мали, по всей видимости, представляет собой переломный момент в правлении Олланда, но пока невозможно сказать, обратит ли французский президент его себе на пользу и поможет ли ему данная операция хоть немного повысить популярность, которая достигла к началу 2013 г. самой низкой отметки.

Правительству придется решать множество проблем. Хотя нынешняя политика представляется единственно возможной, она рискует усугубить глубокий раскол в левом движении, поскольку не согласуется с традиционной риторикой левых. В то время как кризис и политический курс, проводимый правительством, будут способствовать снижению популярности, традиционные основы его политики начнут размываться. Не приходится сомневаться, что президентство Франсуа Олланда не будет спокойным и безмятежным.

Жерар Грюнберг – ведущий научный сотрудник в Национальном центре научных исследований (CNRS), Центре европейских исследований Института политических наук (IEP), Париж.

Франция > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 28 мая 2013 > № 885391 Жерар Грюнберг

Франция. Россия > Внешэкономсвязи, политика > itogi.ru, 22 августа 2011 > № 390079 Ролан Дюма

Господа президенты

Ролан Дюма: «Я предложил Миттерану поселить Ельцина в Версале. Как короля! Так и сделали. В феврале 1992 года он приехал в отведенные ему роскошные покои и первым делом спросил, а жил ли здесь Горбачев. Наш сотрудник ответил, не моргнув глазом: «Нет, только вы…»

Мало какой политик может похвастаться таким внушительным бэкграундом, как Ролан Дюма. Он и журналист, и адвокат, и герой антигитлеровского Сопротивления, и многолетний глава Конституционного совета Франции, и министр по европейским делам, и министр внешних сношений, и, наконец, министр иностранных дел — эту последнюю должность Дюма занимал при трех премьер-министрах, в общей сложности пять лет.

«Итоги» встретились с Роланом Дюма в его парижском доме на острове Сен-Луи. Дюма, кстати, неплохо владеющий русским, говорил так, словно писал одну из глав биографического романа. Ту, которая посвящена России.

— Господин Дюма, когда Россия появилась в вашей жизни?

— Это было во время Второй мировой. Вся наша семья боролась с нацистами. Они и их французские коллаборанты расстреляли моего отца. Мне же удалось избежать тюрьмы и уйти в отряд партизан. Если бы вы знали, с каким замиранием сердца мы перехватывали по радио скупые сведения о том, как русские громят гитлеровцев! Как раз тогда я и решил непременно выучить русский. И дружба с Россией стала для меня и всех моих близких жизненной константой. Моим принципом. Я всегда старался проводить его и в политике.

— С кем из российских политиков ваши отношения были ближе всего?

— С Горбачевым, конечно. Весной я видел моего друга Михаила в Лондоне, куда он пригласил меня на свой юбилей. Я оказался чуть ли не единственным французом на торжественной церемонии. Когда начал поздравлять Горбачева, он кинулся обнимать меня. Мне же сразу вспомнилось, как Михаил приехал летом 1991 года в Лондон на встречу «большой семерки» в первый раз. От Франции тогда присутствовали президент Франсуа Миттеран и я, оба уже «прогорбачевцы». Чего нельзя было сказать в ту пору о Буше-отце и о Джоне Мэйджоре. На закрытой встрече они, к примеру, выслушали слова Миттерана, призывающего незамедлительно поддержать Горбачева, который в это время топтался где-то в кулуарах — его не допустили в святая святых, — и сказали свое веское слово. Чтобы подытожить их позицию, слово взял Джон Мэйджор: «Да, Горбачева надо поддержать, но при этом стоит оставаться осторожными: необходимо предусмотреть нашу помощь и тем, кто придет к власти в Кремле после него». Мы с Миттераном ушам своим не поверили: нас, французов, такая позиция покоробила. Однако прошло не столь уж много времени, и я понял наших союзников.

Во-первых, у британцев было, видимо, больше информации о том, что происходило в ту пору в Советском Союзе. А во-вторых, англичане всегда были большими реалистами, чем французы. Через какое-то время я увидел по телевизору, какие схватки происходят у вас в парламенте, и кое-что начал понимать…

— Вашим коллегой в Москве был, кажется, Андрей Громыко?

— Когда в 1984 году я только стал министром внешних сношений Франции, мой предшественник Клод Шейсон посоветовал мне обязательно направиться в Москву для встречи с Громыко и для организации вояжа в Советский Союз Франсуа Миттерана. В марте 1985 года прилетаю во Внуково, у трапа меня встречает Громыко — в итальянской шляпе старого мафиозо и со всем своим ареопагом. Едва сойдя на землю, говорю по-русски: «Добрый день». Громыко удивленно обернулся к свите, топчущейся рядом, и сказал: «Он же говорит по-русски!» В этом прозвучал укор: мол, почему не предупредили? Там же, в аэропорту, Громыко мне сказал: «Надо срочно поговорить». Мы отошли в какую-то маленькую комнатку в помещении аэропорта, и Андрей Андреевич сказал: «Только что скончался товарищ Черненко. Пока об этом не объявлено. Но мы ничего не меняем в нашей программе. Все остается, как запланировано…» Я ему тут же: «Тем не менее вы позволите оповестить президента Миттерана?» Громыко: «Поступайте, как считаете необходимым».

Миттеран среагировал без удивления: «Скажите им, что на церемонии вы меня представляете. Раз вы уже на месте». И тут я узнаю, что главный ответственный за организацию похорон — Горбачев, он же будет открывать церемонию прощания. Я сразу все понял: вот новый генсек! Посылаю в Елисейский дворец из посольства две телеграммы-шифровки Миттерану. Ответа нет. Тогда звоню президенту. В Париже глубокая ночь, Миттеран, которого я разбудил, недоволен: «Что за срочность такая?» Объясняю, в чем дело. Настаиваю на том, что Горбачев — это человек, который способен изменить расстановку сил в мире. Нажимаю: «Вы должны приехать!» Миттеран упирается: «Но вы же уже на месте…»

Тем не менее президент в Москву прилетел. В жутком настроении: мол, зачем меня надо было дергать? Но началась церемония похорон, и согласно казенному сценарию сперва организаторы прощания принимают соболезнования товарищей из соцстран и братских партий, а затем и всех остальных, по дипломатическому рангу. Получилось же так, что Миттеран оказался в Москве единственным из лидеров ведущих стран Западной Европы. Правда, прилетела и Маргарет Тэтчер, но она не глава государства — в Великобритании это королева. Американцы же вообще прислали вице-президента… Первый западный лидер, которого принимает надевший на себя скорбную мину Горбачев, это Франсуа Миттеран. Вместо запланированных для беседы десяти минут они говорили почти час. Выйдя после беседы, Миттеран сказал извиняющимся тоном: «Вы правильно сделали, когда разбудили меня». И, взяв под руку, прошептал на ухо: «Теперь все в мире изменится. Я пригласил Горбачева приехать в Париж в этом году, и он согласился».

— Все как в киноклассике: это стало началом большой мужской дружбы.

— По моим приблизительным подсчетам, Миттеран и Горбачев встречались раз семнадцать. Но больше всего мне почему-то запомнился первый приезд Михаила и Раисы Горбачевых во Францию на саммит — тогда и слова-то такого не было! — в октябре 1985 года.

Проблемы начались еще до их прилета в Париж. Мы должны были все время подлаживаться под требования советских спецслужб, следивших за безопасностью генсека. И первую головную боль нам причинили мастодонты-ЗИЛы, предварительно завезенные из Москвы: кремлевскому лидеру было категорически запрещено ездить на чужих, тем более западных, автомобилях. Как наши только не проклинали эти допотопные машины! Мне рассказали историю о том, как кремлевские ЗИЛы заблокировали на несколько часов работу Елисейского дворца. По советским правилам безопасности водитель генерального секретаря должен был загодя изучить маршрут, по которому через несколько дней ему придется возить вождя коммунистов. Как полагается, ЗИЛ проехался по Парижу и завернул в Елисейский дворец. Представьте себе: аккурат под аркой, где машины въезжают во двор резиденции президента республики, кремлевский агрегат закашлялся и застыл. Сбежалась охрана, но ЗИЛ отказывался заводиться. Вытолкать машину тоже не представлялось возможным, она же бронированная, как танк. Вызвали специалистов из гаража президента Франции. Почесали головы, и тут кому-то пришло в голову проверить, а есть ли в баке бензин. Обнаружилось, что нет! Но залить горючее французам не удалось. Этот ЗИЛ питался таким бензином, который во Франции не выпускали едва ли не с начала века… А жизнь Елисейского дворца практически замерла. Спас положение специальный советский самолет, срочно посланный за драгоценным топливом в Берлин. Оттуда, из ГДР, из воинской части Группы советских войск привезли канистры с горючим.

— Как говорят итальянцы: «Если это и неправда, то придумано хорошо».

— Рассказывали… А вот под историей о вертолете я готов подписаться лично. По сценарию мы решили встретить Горбачевых в Орли и отправить их на вертолете к эспланаде Инвалидов, где Раису и Михаила ждали бы их ЗИЛы. Все впечатляюще быстро плюс панорамный вид Парижа с высоты птичьего полета. Но вскоре выяснилось, что по правилам советской безопасности, унаследованной еще со сталинских времен, генсек на вертолете передвигаться не может. Возникшую из-за этих абсурдных предосторожностей напряженность погасил сам Горбачев, сведя все в шутку.

Главным вопросом тогда было разоружение, ослабление международной напряженности. Мы проводили вместе с Горбачевым пресс-конференцию, и я пробросил, обращаясь к нему: «Господин генеральный секретарь, вы говорите так, словно завтра Советский Союз готов вступить в НАТО». А он мне в ответ: «Почему бы и нет?» Подобные заявления кремлевского лидера тогда были шоком для нас. После первой же беседы с Горбачевым, получившейся весьма продолжительной, Франсуа Миттеран, пораженный готовностью собеседника подвергнуть критике все основные механизмы советской системы, сказал своим советникам: «У этого человека огромные планы, но отдает ли он себе отчет в непредсказуемых последствиях, которые может вызвать попытка их осуществить?» К сожалению, дальнейший ход событий неоднократно подтверждал справедливость опасений президента Франции.

— Неужто все было так безоблачно в отношениях Миттерана и Горбачева?

— Все было — и взлеты, и провалы. Горбачев очень опасался, что европейцы воспользуются им в своих интересах. А Миттеран обижался, когда Горбачев тесно общался с американцами. Президент Франции весьма болезненно воспринял встречу Горбачева с Бушем-старшим на Мальте в 89-м году. Помните? Страшный шторм, буря, американский крейсер, куда Горбачев так и не смог добраться…

— Еще бы! Я был тогда на Мальте и прекрасно помню удивительную атмосферу того времени: разрядка впервые осозналась как реальность.

— А Миттеран, председательствовавший в ту пору в ЕЭС, переживал: Горбачев с Бушем встречаются, а Европы при этом будто не существует. Для Франции словно повторяется Ялтинская конференция сорок пятого года, определившая без участия Парижа основы мирового обустройства. Ужасное унижение!.. Миттеран сказал мне: «Европа не имеет права более оставаться в стороне от глобальной политической игры. Организуйте мне срочно встречу с Горбачевым». Но у нас была традиция — в один год Миттеран едет в Москву, в другой — советский лидер приезжает в Париж. И вот теперь приближалась очередь Горбачева полететь во Францию, а тот отказывается. Говорит: «Не могу покинуть Москву. Обстановка у нас такая…» Тем более надо встречаться, чтобы понять происходящее в России. Рассказываю обо всем Миттерану, а он мне: «Я тоже не могу летать в Москву два года подряд. Меня не поймут, в первую очередь оппозиция. Найдите возможность, чтобы мы встретились где-то посередине между Москвой и Парижем». И тогда мне пришло в голову: Киев — вот выход!

Короткая встреча в столице Украины в декабре 1989-го стала очень важной. Мы узнали о переговорах с американцами по военным вопросам на Мальте. И главное: обсудили возможность развития событий в Германии. С одной стороны, Миттеран был очень озабочен перспективой объединения Германии. Пробовал с помощью образования новой «антанты» между Парижем и Москвой несколько попридержать канцлера Коля, разработавшего без согласования с Францией план из десяти пунктов по созданию «германской конфедерации». С другой стороны, Миттеран ни в коем случае не хотел ослабления Горбачева. Позиция Горби в отношении возможного объединения Германии была нам не до конца понятна, да и он сам, как я сейчас понимаю, вряд ли был в состоянии ее четко сформулировать. Но в одном он нас заверил: что бы ни происходило вокруг Берлинской стены, советская армия, расположенная в ГДР, реагировать не будет.

— Жак Аттали, многолетний советник президента Франсуа Миттерана, рассказывал мне, что «призрак объединения» Германии вызывал у французских политиков в ту пору ночные кошмары. Сам же он заявил Миттерану, что «улетит на Марс» в случае объединения… Говорят, что Миттеран предлагал Горбачеву поехать в Восточный Берлин, чтобы поддержать руководство ГДР, но советский лидер не пошел на это.

— Во всяком случае сам Миттеран это сделал. В декабре 1989-го, вскоре после Киева, президент нанес визит в ГДР. Мы давно планировали это путешествие. Руководители ГДР старательно зазывали нас, видя во Франции определенный противовес ФРГ. Что поделать? Немцы и французы испокон веку друг с другом связаны — так тесно, как всадник и лошадь. Только никак не могут между собой выяснить, кто из них конь, а кто наездник…

Мы собирались в Восточный Берлин давно, а тут пала Берлинская стена. Миттеран в присущей ему манере спросил меня: «Что, в конце концов, происходит?» Звоню моему другу Гансу-Дитриху Геншеру, федеральному министру иностранных дел и заместителю канцлера: «Нас зовут в ГДР. Стоит ли ехать?» А тот: «Непременно. Любой ценой… Идут перемены». Естественно, правая оппозиция начала упрекать нас, узнав об этой поездке: «Вы поддерживаете отживший свое режим!» Но мы все равно поехали, я даже подписал несколько протоколов о сотрудничестве между Францией и ГДР. Вы знаете, что меня больше всего поразило тогда в ГДР? Что советским солдатам строго-настрого запретили выходить за территорию военных баз по одному, только большими группами. Что поделаешь: очень быстро выяснилось, что мы совершили дипломатический просчет. Не мы одни. За неделю до нас Восточный Берлин посетил госсекретарь США Джеймс Бейкер.

— «Одна сплошная ошибка» — скажут потом о французской дипломатии той поры на германском направлении. Не обидно ли вам, что далеко не самой мудрой была и первая реакция президента Миттерана на августовский путч в Москве в 1991-м?

— Миттеран руководствовался всегда глобальными интересами Франции, ее перспективами. Эта «дальнозоркость» приводила порой к «близорукости» по отношению к каждодневным событиям… Путч 91-го года был очень сложным моментом для нашего понимания. Прекрасно помню день 19 августа. Я находился в своем кабинете на Ке д`Орсе, когда позвонил Юрий Дубинин, посол СССР во Франции. Голос его звучал взволнованно: «У меня персональное послание президенту Французской Республики». Я среагировал: «Приезжайте. Жду вас». И тут он почему-то попросил, чтобы мои сотрудники провели его ко мне через черный ход. Так и сделали. Дубинин сказал, что у него послание от вице-президента СССР Геннадия Янаева — лично Франсуа Миттерану. Я позвонил президенту… Вечером того же дня Миттеран должен был участвовать в телепередаче «7/7», посвященной анализу последних международных событий. Это было запланировано заранее. И в ходе этой передачи, ведущей которой была Анн Синклер, жена ныне печально известного Доминика Стросс-Кана, бывшего директора-распорядителя МВФ, президент, не предупредив меня, вдруг заявляет: «Я получил сегодня телеграмму от руководителей ГКЧП. Они подтверждают, что будут проводить на международной арене прежнюю политику СССР». И добавил, что обратился к новым советским лидерам с просьбой не подвергать опасности жизнь Горбачева и его семьи…

Ужас! Как только передача завершились и мы отошли подальше от журналистов, я кинулся к Миттерану: «Зачем вы обнародовали эту бумагу?» Президент ответил: «В этой непонятной ситуации я должен был гарантировать и защитить интересы Франции». Ну что тут скажешь?.. К счастью, мне удалось сделать эту ситуацию менее щекотливой по отношению к Горбачеву. Тем более что я сразу почувствовал, как только увидел Янаева и компанию на пресс-конференции, что дела идут в Москве вовсе не так, как хотелось бы заговорщикам. Нам удалось внедрить в команду Руцкого, полетевшую освобождать Горбачева, второго после посла дипломата в Москве. Француз одним из первых подошел в Форосе к Горбачеву и сказал: «Меня прислал Ролан Дюма!» Это прозвучало как пароль. Позднее Горбачев признался мне: «Когда самолет прилетел за мной в Крым, я сразу успокоился, увидав среди людей с автоматами твоего человека».

— Выходит, что власти в Париже имели весьма смутное представление о тревожном положении, складывающемся в Москве…

— Это не так. У нас в Москве был сильный посол. Он информировал о напряженности, сгущавшейся в советском обществе. Кроме того, Эдуард Шеварднадзе, с которым нас связывали близкие отношения, открытым текстом предупредил меня о назревающем путче. Шеварднадзе вообще многое прояснил мне в специфике советской экономики: «Представь себе, что где-то под Москвой производится мотор. Его посылают для дальнейшего монтажа в Сибирь. В отделе технического контроля московского завода контролер штампует сопровождающие бумаги, даже не взглянув на это изделие. Вторую печать, необходимую для перевозки, ставят при погрузке. Так и дальше: на каждой узловой станции в бумагах появляется новая печать… Когда же мотор приходит наконец в Сибирь, его начинают монтировать на машину, и обнаруживается, что не хватает какой-то маленькой детали, без которой он элементарно не работает. Машину разбирают, мотор упаковывают и посылают обратно в Москву. И опять на каждой станции ставится штемпель…» И Шеварднадзе добавил: «И у нас так повсюду. Главное — видимость действия». Когда в декабре 1990-го он неожиданно для всех ушел в отставку, я специально прилетел в Москву. Пришел в его маленький домик в центре Москвы и, зная, что, скорее всего, нас прослушивают, задал вопрос: почему он ушел? Эдуард сказал: «Мы полным ходом идем к путчу». Для меня это было сенсацией: «Кто его готовит? Военные? КГБ?..» — «Нет. Заговор созрел внутри самой партии». Вернувшись в Париж, я тут же доложил обо всем президенту. Казалось бы, ясно… И все равно в критический момент Франсуа Миттеран сделал по-своему.

— Я уже не говорю о его «эстетических разногласиях» с Борисом Ельциным. Почему в окружении Миттерана к Ельцину было всегда столь холодное отношение?

— В первый раз Борис Ельцин приехал во Францию, еще не будучи президентом нынешней России, его просто воспринимали как соперника Горбачева в борьбе за власть. Отсюда и удивительная холодность французских властей по отношению к Ельцину. Доходило до крайностей. В Европарламенте депутат-социалист Жан-Пьер Кот откровенно нахамил российскому лидеру, назвав его «демагогом», «популистом» и «безответственным человеком». Когда же Ельцин попытался возразить, евродепутат указал ему на дверь: пусть уходит, если «не желает выслушивать неприятные для себя вещи». И никто наглеца не остановил…

Я же всегда придерживался такой позиции, что мы не имеем права вмешиваться во внутренние дела вашей страны. Не нам выбирать: «Этот хороший, а этот плохой». Жак Ширак, лидер оппозиции и тогдашний мэр Парижа, Миттерана переиграл — потому что тепло принял Ельцина… А в Страсбурге, в Европарламенте, была совершена грубая ошибка. Надо было ее исправлять. Но как? Прежде всего, когда Ельцин полностью взял на себя власть в России, мы поспешили пригласить его во Францию. Когда же получили согласие, я решил сделать так, чтобы ему у нас сразу понравилось. Предложил Миттерану: «Давайте поселим Ельцина в Версале. Как короля!» Так и сделали. В феврале 1992 года он приехал в отведенные ему роскошные покои и первым делом спросил приставленного к нему человека, а жил ли здесь Горбачев. Наш сотрудник ответил, не моргнув глазом: «Нет, только вы…» После этого между мной и Ельциным установились добрые отношения. Но Миттеран его органически не принимал.

Помнится, на приеме в Москве, где меня посадили рядом с Ельциным по левую руку, а Миттерана — по правую, официант все время подливал президенту России в бокал прозрачный напиток, мало похожий по запаху на воду. Миттеран тоже заметил это и посмотрел на меня: глаза его округлились…

— Были ли для вас сюрпризом соглашения в Беловежской пуще, поставившие окончательный крест на Советском Союзе?

— Мы ожидали такого развития событий, наши службы предупреждали об этом. Но быстрота распада СССР застала нас врасплох. После того, как возникла эта мало понятная мне до сих пор структура под названием СНГ, у меня состоялась череда встреч с представителями бывших советских республик. Один из них — по-моему, азербайджанец — решительно сказал: «Горбачев желает сохранить центральную власть, а нас не устраивает рука Москвы». И я раз и навсегда понял: на пространстве, называвшемся раньше Советским Союзом, все будет продолжать рваться и впредь. Революции, если они настоящие, не имеют границ. Они способны снести и переломать все — в этом и состоит их опасность.

Кирилл Привалов

Франция. Россия > Внешэкономсвязи, политика > itogi.ru, 22 августа 2011 > № 390079 Ролан Дюма

США > Внешэкономсвязи, политика > mn.ru, 6 июля 2011 > № 381614 Федор Лукьянов

Завершающийся сезон мировой политики 2010/11 стал звездным часом для любителей теории заговоров. Три громкие истории — «Викиликс», «арабская весна» и операция «Горничная» — легко интерпретировать как спецоперации.

Сначала массовый слив конфиденциальной (но несекретной) информации госдепартамента, которая много кого перессорила, усугубив общую нестабильность. Потом подозрительный эффект бикфордова шнура в Северной Африке и на Ближнем Востоке, когда в считанные недели с подачи социальных сетей (известно, кем управляемых) запылала дюжина стран, в двух из них сменился режим, третья стала объектом интервенции, а остальные балансируют на грани. Наконец, фантасмагория Доминика Стросс-Кана: сначала в ураганном темпе опозорили, а потом, устранив из политики, стремительно начали оправдывать. Невольно задумаешься о том, что чья-то воля управляет ходом событий.

Впрочем, за исключением последнего сюжета (тут совпадения совсем уж странны), остальное объяснимо не наличием чьей-то «невидимой руки», а как раз наоборот — отсутствием хоть какой-то управляемости. Открытое общество, доведенное до абсолюта современными всепроникающими коммуникациями, породило феномен, когда не политика управляет информацией, как это было традиционно, а информация, причем в небывалых объемах и не обязательно достоверная, управляет политикой.

Государственные деятели вынуждены быстро реагировать на вал сведений, захлестывающий их каждый день, не успевая проверить их достоверность, потому что если они будут тянуть с ответом, то рискуют быть опрокинуты ходом событий. Кстати, «Викиликс» доказал только то, что оценки и анализ, идущие по официальным каналам, в основном содержат те же спекуляции и домыслы, которые ежедневно можно прочитать в прессе.

Например, к войне в Ливии привело сочетание медийной истерики, которая давила на политиков, отсутствия ясного понимания происходящего в охваченной междоусобицей стране и стремления некоторых лидеров набрать легкие внутриполитические очки опять же в силу неадекватного знания реальности. В результате ведущие мировые державы, объединенные в «самый успешный военно-политический альянс в истории», уже четыре месяца не могут выпутаться из конфликта с периферийным и плохо вооруженным царьком.

Если пытаться коротко суммировать настроения истекшего сезона, то правильно определить их словом «растерянность». Никто не ожидал взрыва на Ближнем Востоке, и никто пока не может понять, к чему в конечном итоге приведут эти события. Напротив, в глубине души все знали, что кризис зоны евро после прошлогоднего «спасения» Греции будет только усугубляться, но предпочитали делать вид, что как-нибудь обойдется, потому что иначе надо принимать кардинальные меры, к которым не готовы. Сейчас тоже очевидно, что банкротство Афин неотвратимо, но отступить от предначертанного сценария не хватает духа.

Америка сбита с толку и деморализована в преддверии приближающегося дефолта — чисто технический вопрос утверждения повышенного лимита госдолга чуть не привел к полноценному экономическому потрясению из-за глубочайшего взаимного отторжения двух партий. Даже Китай, который все последние годы возвышался над международными отношениями как несокрушимая твердыня, демонстрирует легкие признаки нервозности: общая мировая нестабильность тревожит в связи с предстоящей сменой власти в Пекине — плановой и солидно подготовленной, но все же.

Углубляющийся кризис международных институтов уже не является новостью, процесс начался давно, но истекший период добавил новые краски. Беззубая «стратегическая доктрина» НАТО, принятая на фоне бессилия альянса в Афганистане и Ливии. Сохраняющаяся недееспособность ОДКБ, фатальная в контексте афганской непредсказуемости. Политическая фрагментация Евросоюза, усугубляемая экономическими проблемами и ростом антиевропейских настроений в странах-членах. Проблемы МВФ, связанные не столько с сексуальным скандалом, сколько с нарастающими сомнениями в целесообразности превращения этого органа в средство вытаскивания Европы из финансового болота. При этом БРИКС, только что заявлявший о себе как об альтернативе, образцово-показательно рассыпался как раз по вопросу об МВФ, где, казалось, были все основания выступить наконец единым фронтом. Да и Совет Безопасности ООН, казалось бы, вернувший себе функции основной площадки для принятия решений, выглядит странно, если взглянуть на плоды этих решений, например, в Ливии и Кот-д’Ивуаре.

Конспирология хороша тем, что создает нам понятный мир, которым кто-то управляет. Реальность много мрачнее, потому что всем происходящим на самом деле не управляет никто. Даже те, кто искренне верят, что это делают. Федор Лукьянов.

США > Внешэкономсвязи, политика > mn.ru, 6 июля 2011 > № 381614 Федор Лукьянов

Франция > Финансы, банки > mn.ru, 29 июня 2011 > № 365600 Кристин Лагард

Античная леди

Министр экономики и финансов Франции Кристин Лагард стала новым директором-распорядителем МВФ

Совет директоров МВФ вчера выбирал нового директора-распорядителя фонда между министром финансов Франции Кристин Лагард и руководителем мексиканского центробанка Агустином Карстенсом. Как и планировалось, имя нового главы МВФ будет названо до 30 июня, и это имя Кристин Лагард. Еще накануне голосования американский министр финансов Тимоти Гайтнер подтвердил, что США будут голосовать за кандидатуру Лагард. «Ее исключительный талант и богатый опыт внесут бесценный вклад в работу ключевой в это сложное для мировой экономики время организации», — заявил Гайтнер. Алексей Кудрин также сообщил, что Россия поддержит главу французского минфина.

Выдвигая свою кандидатуру на пост главы МВФ, Лагард пообещала привнести в работу фонда «опыт адвоката, министра, управленца и женщины». В обращении к совету директоров фонда 23 июня она пообещала, что в случае избрания не станет «представителем Европы», а будет отстаивать интересы всех членов фонда в равной мере.

Первые уроки

Дочь преподавателя английского языка и учителя классической словесности, Кристин Лагард (в девичестве Лаллуэтт) старалась воплотить античный идеал всесторонне развитого человека. Воспитание в семье было строгим: от нее требовали правильной речи, соблюдения этикета, глубокого знания культуры, прежде всего французской и античной. Во многом, как признается Лагард, ее характер и способ мышления сформировали регулярные занятия латынью и греческим, сначала в лицее Клода Моне в Гавре, потом в университете в Париже. В юности она профессионально занималась синхронным плаванием и в 15 лет завоевала бронзовую медаль на национальном чемпионате.

Потеряв в 17 лет отца и получив в лицее бакалавриат, она уехала в США на стипендию фонда межкультурных образовательных обменов American Field Service. Там она училась в школе для девочек Holton Arms School под Вашингтоном, где очень страдала. У нее было трое братьев, и с детства она привыкла общаться в основном с мальчиками. В отличие от своей приятельницы Мадлен Олбрайт, Лагард уверена, что женщина-политик не должна имитировать мужское поведение и что «слишком большая концентрация тестостерона в одной комнате» вредит делу.

Именно в Америке Лагард впервые ощутила вкус политики. Она проходила стажировку в Капитолии в качестве ассистента конгрессмена-республиканца Уильяма Коэна, который впоследствии стал министром обороны США в администрации президента Билла Клинтона. Как раз в то время Коэн участвовал в расследовании Уотергейтского скандала и голосовал за импичмент Никсона. Через год она вернулась во Францию с мечтой о карьере политика.

Юрист по стечению обстоятельств

Политическую карьеру Лагард решила начать с Национальной школы администрации — это элитное государственное учреждение выпустило двух президентов республики, семь премьер-министров и многочисленных министров, среди которых Валери Жискар д’Эстен, Жак Ширак, Ален Жюппе, Доминик де Вильпен и Жак де Ларозьер (еще один француз, занимавший пост главы МВФ). Кристин дважды пробовала поступить в школу, но оба раза неудачно. Она говорит, что это был единственный крупный провал в ее жизни.

По совету друга семьи Лагард решила стать юристом-международником и поступила в престижный университет Парижа X-Нантер, где учились Николя Саркози и Доминик де Вильпен, а преподавал Доминик Стросс-Кан. В 25 лет Лагард получила степень магистра по английскому языку и трудовому законодательству. Тогда же молодую женщину-юриста приняли на работу во французский филиал всемирно известной американской юридической конторы Baker & McKenzie, единственную, по ее словам, в Париже фирму, где не было половой дискриминации.

В Baker & McKenzie Кристин Лагард прошла путь от младшего адвоката парижского офиса до исполнительного директора, имеющего в своем подчинении почти 4,5 тыс. сотрудников в 35 странах мира. В 31 год она уже была партнером, в 35 лет — управляющим парижского офиса, в 39 лет переехала в Чикаго, где находился главный офис компании. В 1999 году Лагард стала первой женщиной — председателем правления Baker & McKenzie, ей было 43 года. За годы ее руководства совокупный доход фирмы вырос вдвое. В 2002 году Wall Street Journal Europe поставил Лагард на пятую позицию в рейтинге самых успешных деловых женщин Европы.

Карьера развивалась без резких скачков, как бы сама собой, призналась Лагард в интервью Le Nouvel Economiste. Коллеги характеризуют ее как сверхорганизованного трудоголика, способного переносить чудовищные перегрузки и работать круглыми сутками, не теряя эффективности. Восстанавливаться энергетически после перегрузок ей помогают йога и отдых с семьей в сельской части Франции. Кристин Лагард — вегетарианка и не пьет спиртного. У нее два взрослых сына — архитектор Тома и программист Пьер-Анри. Их отец никогда не становился темой обсуждения в интервью Лагард. Зато она открыто говорит об отношениях с предпринимателем Ксавье Джоканти, с которым они вместе с 2006 года. Джоканти — совладелец компании Resiliance (проекты в сфере недвижимости) и учредитель косметического холдинга La Cite de la Cosmetique. Кроме того, он возглавляет центр по содействию занятости на малых предприятиях.

«Время засучить рукава»

Добившись успеха в юридическом бизнесе, Лагард не переставала интересоваться политикой. В конце 1990-х — начале 2000-х она работала в евроатлантическом аналитическом Центре стратегических и международных исследований, где вместе со Збигневом Бжезинским председательствовала в совете США–ЕС–Польша, возглавляя рабочую группу по американско-польской оборонной индустрии. Она также входила в стратегический совет по инвестициям, созданный в 2004 году французским премьер-министром Жан-Пьером Раффареном.

Участие в этом совете и позволило ей попасть в большую политику. Президент France Telecom и бывший французский премьер Тьерри Бретон и создатель совета Раффарен порекомендовали Лагард в правительство Доминика де Вильпена, где ей предложили возглавить министерство внешней торговли.

Всего через 48 часов после назначения Лагард публично раскритиковала французский трудовой кодекс, который, по ее мнению, лишь препятствует трудоустройству. В ответ на это глава правительства призвал нового министра к порядку.

В мае 2007 года, через несколько дней после того как Николя Саркози стал президентом и поручил Франсуа Фийону сформировать новое правительство, Лагард получила портфель министра сельского хозяйства и рыболовства. Еще через месяц, после очередной перестановки, возглавила министерство экономики и финансов.

Одну из главных идей Саркози — «больше работать, чтобы больше получать» — Лагард выразила в том же году на заседании Национальной ассамблеи: «Франция — страна, которая много думает. Пришло время перестать думать и засучить рукава».

В 2007 году она предложила новый фискальный пакет, призванный облегчить налоговый груз для бизнеса, либерализовать рынок труда, стимулировать инвестиции и сдержать уход капитала за границу. Этот закон стимулировал сверхурочную работу более низкими налогами. Кроме того, по поручению президента Кристин Лагард отменила правило о 35-часовой рабочей неделе и повысила надбавки за сверхурочные. Рабочая неделя французов сократилась с 39 часов до 35 по инициативе Стросс-Кана, занимавшего пост министра экономики, финансов и промышленности в кабинете социалиста Лионеля Жоспэна (1997–1999), когда экономика Франции пережила подъем.

Летом 2009 года, когда международный финансовый кризис перерос в глобальный экономический, Лагард возглавила антибанкирскую кампанию. Она призвала коллег по G20 запретить гарантированные бонусы банкирам и привязать их к финансовым достижениям банков. «Возмущение зарплатами банкиров обоснованно», — заявила она. В конце того же года глава минфина, по примеру Великобритании, выдвинула законопроект о 50-процентном налоге на превышающие 27 тыс. евро бонусы банкиров.

Еще одним проектом Кристин Лагард стало объединение национального агентства занятости с агентством индустрии и коммерции, которое до этого момента занималось назначением и выплатой социальных пособий безработным. Структура, образовавшаяся в результате слияния, как считается, работает эффективнее и требует меньше затрат.

Саркози был доволен проведенными реформами, и Лагард сохранила свой пост после перестановок в правительстве 2009 года.

В августе 2010 года опросы общественного мнения показали, что большинство французов (42%) и 64% сторонников партии «Союз народного движения» хотели бы видеть Лагард следующим после Франсуа Фийона премьер-министром. Правда, сама министр тогда же призналась, что не стремится занять этот пост.

«Азартная игра на чужие деньги»

Сторонники кандидатуры Лагард утверждают, что она лучше чем кто бы то ни было сможет справиться с европейским финансовым кризисом. «Она умеет поймать волну и знает, как справиться с кризисом. Без ее вмешательства кризис был бы гораздо более серьезным для гораздо более существенного количества людей», — заявил представитель Лагард Бруно Сильвестр.

Однако не все настроены оптимистично. Когда в странах еврозоны начались долговые кризисы, Лагард последовательно выступала за спасение экономики Греции и Ирландии. Главу французского минфина считают архитектором стратегии вывода Афин из кризиса, и эта стратегия все чаще подвергается критике за неэффективность и непоследовательность по мере приближения греческого дефолта, который может вызвать цепную реакцию по всей зоне евро.

«Проблема в том, что в глазах многих людей руководство еврозоны дискредитировало себя неспособностью решить греческую проблему раз и навсегда», — считает Саймон Тилфорд, главный экономист лондонского аналитического Центра европейских реформ.

Бывший главный экономист МВФ Саймон Джонсон считает, что в самом проекте еврозоны есть структурный изъян, и если кто-то и может его устранить, то это не Кристин Лагард. По его мнению, она сыграла решающую роль в отрицании проблем еврозоны, когда начался глобальный финансовый кризис, и упорствует в этом мнении до сих пор. В январе 2011 года она заявила, что только отдельные страны единого экономического пространства имеют проблемы, и это не дает оснований говорить об общеевропейском кризисе. Такая позиция Лагард и ее страны, по мнению Джонсона, приводит к невозможности найти структурное решение проблемы.

В качестве нового главы МВФ и представителя ключевой страны ЕС Лагард будет способствовать тому, чтобы проблемы зоны евро продолжали решаться щедрыми кредитами странам, «где не любят платить налоги», считает Джонсон. В середине июня на встрече в Брюсселе главы финансовых ведомств европейских стран, по инициативе Кристин Лагард, уже договорились увеличить общеевропейский фонд помощи с 440 до 780 млрд евро.

«Учитывая возможные проблемы Испании, Италии и Бельгии, МВФ может потребоваться больше 1 трлн евро для кредитов. Кристин Лагард олицетворяет собой азартную игру на чужие деньги как стратегию возрождения еврозоны», — считает Джонсон.

Кристин Лагард могла бы сделать блестящую карьеру президента Еврокомиссии, но для работы распорядителя Международного валютного фонда она не подходит, думает Тилфорд. В сфере европейского права она разбирается гораздо лучше, чем в экономике, так в Европе считают многие. Мария Ефимова

Франция > Финансы, банки > mn.ru, 29 июня 2011 > № 365600 Кристин Лагард

США. Россия > Финансы, банки > globalaffairs.ru, 19 апреля 2008 > № 2911755 Ольга Буторина

Валютный театр: драма без зрителей

© "Россия в глобальной политике". № 2, Март - Апрель 2008

О.В. Буторина – д. э. н., профессор, советник ректора, заведующая кафедрой европейской интеграции МГИМО (У) МИД России, член научно-консультативного совета журнала «Россия в глобальной политике».

Резюме Начавшаяся перестройка международной валютной системы, следствиями которой стали возмущения на финансовом рынке США и снижение курса доллара, безусловно, затронет все страны мира. Любое государство, интегрированное в мировую экономику, будет вынуждено откликаться на разворачивающиеся события.

Международные валютные системы не меняются

без предупреждения; правилом является их эволюция,

а не революция. Резервные валюты начинают свой путь сильными

и дефицитными, а завершают его слабыми и избыточными.

Роберт Манделл. 1993 г.

После того как Федеральная резервная система (ФРС) США объявила о новом снижении учетной ставки, 27 февраля 2008 года курс американской валюты опустился до рекордной отметки – 1,5 доллара за евро. В последующие дни сползание доллара продолжилось. Всего же за пять лет (с начала 2002-го) доллар потерял по отношению к евро 50 % стоимости. Кризис на ипотечном рынке Соединенных Штатов, разразившийся летом 2007 года, только усугубил тенденцию.

Обесценение главной валюты мира оказывает сильнейшее воздействие на глобальную экономику. На американский доллар приходится почти половина заключаемых в мире внешнеторговых контрактов, 86 % (из общего итога 200 %) мировых валютных рынков, 65 % официальных валютных резервов, 44 % находящихся в обращении международных долговых обязательств и 75 % активов стран – членов ОПЕК. Ценность долларовых сбережений неуклонно снижается. То же происходит с экспортной выручкой после ее конвертирования в национальные валюты. Под угрозой находятся трансграничные инвестиционные проекты.

Нынешнее падение доллара – одно из самых драматичных за всю историю плавающих валютных курсов. По данным Банка международных расчетов в Базеле, эффективный курс американской валюты по отношению к корзине из 34 валют снизился за пять лет на 32 %. Но бывало и хуже: с 1972-го по середину 1978 года – тоже за пять лет эффективный курс доллара упал на 45 %. За следующие пять лет – к 1985-му – он отвоевал утраченное, подорожав в полтора раза. Но устоять валюта США не смогла: к концу 1990 года эффективный курс доллара был на 55 % ниже, чем в 1985-м и в 1971-м.

По логике, ситуация на валютных рынках должна быть предметом пристального внимания стран «Большой семерки», их центральных банков, Международного валютного фонда (МВФ) и других международных финансовых институтов. Однако это не так. Или не совсем так.

НЕМАЯ СЦЕНА

На следующий день после того как евро перешагнул психологический рубеж в 1,5 доллара, председатель Европейского центрального банка (ЕЦБ) Жан-Клод Трише выступал в Нидерландском институте передовых исследований. В его речи не было ни одного упоминания о долларе или об обменном курсе евро. Трише лишь сказал, что совет управляющих ЕЦБ переживает в настоящее время период «затворничества». На пресс-конференции, прошедшей 6 марта, глава ЕЦБ крайне неохотно отвечал на вопросы о курсах евро и доллара. Он повторил формулировку, внесенную в текст коммюнике по итогам встречи министров финансов стран «Большой семерки» в Токио (февраль 2008-го), согласно которой «чрезмерные колебания обменных курсов нежелательны с точки зрения задач экономического роста», а «обменные курсы должны соответствовать фундаментальным экономическим показателям». Глава ЕЦБ неоднократно подчеркивал, что нынешний финансовый кризис приобретает глобальный характер и что для борьбы с ним необходима международная солидарность.

27 февраля 2008 года председатель Федеральной резервной системы Бен Бернанке представил Конгрессу полугодовой доклад о денежно-кредитной политике Соединенных Штатов. В многостраничном тексте обменным курсам отводилось лишь два абзаца.

В одном бесстрастно констатировалось снижение курса доллара по отношению к евро, фунту стерлингов, китайскому юаню и еще некоторым валютам. В другом говорилось о том, что обесценение национальной валюты повышает риск инфляции.

Бернанке с удовлетворением отметил, что снижение курса доллара во второй половине 2007-го стимулировало реальный экспорт товаров и услуг из США. Это впервые с 2001 года позволило Соединенным Штатам сократить дефицит по текущим операциям. Глава ФРС подчеркнул, что, несмотря на замедление экономического роста в остальном мире, американский экспорт должен «продолжать расширяться уверенными темпами, содействуя росту внутренней экономической активности и занятости».

Вашингтон, таким образом, не видит никакой другой проблемы в ослаблении доллара, кроме возможного роста инфляции. Однако предпринятое недавно очередное снижение процентных ставок говорит о том, что ФРС озабочена не столько поддержанием стабильных цен, сколько сохранением темпов хозяйственного роста. Этим ФРС заметно отличается от своего европейского визави.

4 марта член совета управляющих ФРС Фредерик Мишкин, выступая на конференции Национальной ассоциации бизнеса, тоже лишь вскользь коснулся курсовых соотношений. Свой доклад он начал с короткого и емкого заявления: «Экономика США сталкивается с существенными вызовами». По итогам IV квартала ВВП вырос (в пересчете на годовые темпы) всего на 0,6 %. Результаты I квартала, как ожидается, будут не лучше. Главными препятствиями для развития экономики были названы: низкая конъюнктура на рынке недвижимости, сокращение производства и потребления в других секторах экономики, ухудшение ситуации на рынке труда, а также затруднение доступа к заемным средствам для бизнеса и населения вследствие потрясений на финансовых рынках.

Никак не комментирует падение доллара и Международный валютный фонд. На его электронной странице внимательный читатель найдет буквально считанные упоминания об обменных курсах. Самым откровенным из них стало заявление нового директора-распорядителя фонда Доминика Стросс-Кана, сделанное 1 ноября 2007 года. Говоря о назревшей реформе МВФ, он отметил, что в контексте событий на ипотечном рынке США особого внимания требуют вопросы глобальных дисбалансов и их влияния на основные валюты.

Дружное молчание главных участников происходящего имеет рациональное объяснение: глобализация обязывает. Произошедшая в 1990-е всеобщая либерализация финансовых потоков привела к тому, что теперь любое неаккуратно брошенное слово может спровоцировать лавинообразное движение гигантских денежных масс. Новой дестабилизации финансовых рынков никто не хочет, ее хватает и без рукотворных сил.

РАЗВИТИЕ СЮЖЕТА

За завесой корпоративной этики скрыта куда более серьезная проблема. Удешевление американской валюты – результат не только и не столько кризиса на финансовом рынке Соединенных Штатов. Его причины скапливались годами и теперь привели к структурным несоответствиям в механизме функционирования международной валютной системы.

Нынешняя система плавающих курсов действует с 1976 года. Переход к ней от золотодевизного стандарта, заложенного Бреттон-Вудскими соглашениями (1944), произошел в жесткой форме. В августе 1971-го американское правительство отказалось выполнить обязательства по конвертированию доллара в золото по фиксированной цене. До этого Соединенные Штаты не раз злоупотребляли (особенно из-за войны во Вьетнаме) статусом эмитента главной международной валюты. Многолетняя чрезмерная эмиссия долларов привела к отклонению их рыночной стоимости вниз от зафиксированного соотношения. К 1970 году возникли параллельные рынки золота, а ведущие страны Западной Европы готовили согласованный сброс долларов, который им, однако, не удалось осуществить.

Положение на международных валютных рынках в начале XXI века имеет много общего с ситуацией конца 60-х годов прошлого столетия. Избыток долларов в мировой финансовой системе очевиден. Пользуясь статусом эмитента главной мировой валюты, США долгое время увеличивали денежную массу, чтобы стимулировать рост своей экономики и покрывать дефицит государственного бюджета. Лишние доллары не вызывали соответственного инфляционного давления внутри страны, так как значительная их часть уходила за границу. Банки, предприятия и граждане других стран охотно приобретали американские ценные бумаги и наличные денежные знаки, поскольку те служили лучшим, чем национальные валюты, средством сбережения и вложения.

В начале 1990-х у этого процесса открылось второе дыхание. Крушение СССР и распад советского блока, сопровождавшиеся стремительной либерализацией валютных режимов бывших социалистических стран, резко расширили спрос на американские деньги. Росту спроса на доллары содействовала и политика МВФ, который с подачи Вашингтона активно рекомендовал развивающимся государствам Азии и Латинской Америки жестко фиксировать курсы национальных валют по отношению к доллару. Последнее делало необходимым накопление официальных резервов в долларах.

В 1990-х годах дефицит США по текущим операциям начал угрожающе расти. Со 100 млрд долларов в 1996-м он увеличился до 800 млрд в 2006 году. Этот факт в сочетании с войной в Ираке постоянно усиливал недоверие инвесторов к американской валюте. Не случайно в течение нескольких лет наблюдались устойчивый рост мировых цен на золото, повсеместное удорожание недвижимости, подъем котировок на многие биржевые товары, включая скачок цен на зерно и на продовольствие в целом. Хотя фондовый рынок Соединенных Штатов самый развитой, емкий и ликвидный в мире, с конца 1990-х инвесторы стали усиленно искать замену долларовым активам.

Отличительной особенностью прошлого десятилетия стал быстрый рост мировых валютных резервов. В настоящее время валютные резервы всех стран мира составляют 6,5 трлн долларов (в конце 2001 года – 2 трлн). Причем у развивающихся стран и стран с переходной экономикой их втрое больше, чем у промышленно развитых государств. Крупнейшими держателями являются Китай и Япония. В конце 2007-го валютные резервы Китая перевалили за 1,5 трлн долларов, а Японии – вплотную приблизились к одному триллиону. Международные резервы Банка России в марте 2008 года составили более 480 млрд долларов.

Тому, что развивающиеся страны и государства с переходной экономикой стремительно аккумулировали резервы, способствовал постоянный профицит их баланса по текущим операциям (как правило, вследствие массированного притока иностранных инвестиций). Он же явился зеркальным отражением нараставшего дефицита США. Нынешняя ситуация парадоксальна: крупнейшими резервами обладают государства, валютам которых угрожает не обесценение, а удорожание. Пытаясь удержать национальные денежные единицы от ревальвации, развивающиеся страны фактически проводили валютные интервенции в поддержку доллара, скупая его на внутренних и международных рынках. Это еще раз свидетельствует о качественном изменении позиций доллара в международной валютной системе.

Накопление данных резервов имело и институциональные последствия. Многие страны пересмотрели свое отношение к МВФ: в их глазах роль этой организации как международного кредитора последней инстанции значительно ослабла. Возможности МВФ диктовать развивающимся государствам правила их экономической политики тоже сократились. А регулированием курсов основных мировых валют фонд никогда не занимался.

БУДЕТ ЛИ КУЛЬМИНАЦИЯ?

Рубикон в новейшем развитии международной валютной системы был пройден, как видно теперь, в 1997–2000 годах. Валютно-финансовый кризис в Юго-Восточной Азии и в России в период с 1997 по 1998-й привел, с одной стороны, к повышению курса доллара, а с другой – положил начало процессу валютной эмансипации стран с нарождающимися рынками. Введение в 1999 году евро окончательно подвело черту под эпохой единовластия доллара. Начался болезненный переход к многополюсной валютной системе. Как она будет выглядеть, сказать пока трудно. Транзит идет медленно. Но остановить его уже нельзя.

Судя по всему, Вашингтон ни морально, ни технически не готов к надвигающемуся изменению роли доллара в мировой экономике. Игнорирование Федеральной резервной системой вопросов обменного курса означает, что в Соединенных Штатах мало кто задумывается о переходе к новой, диверсифицированной системе международных валютных отношений, которая при опоре на доллар подразумевала бы активные роли других валют.

Монопольное положение доллара в международной валютной системе начало размываться. Признаки диверсификации наблюдаются как в государственной политике (режимы валютных курсов и золотовалютные резервы), так и в поведении мировых валютных рынков.

С 90-х годов прошлого столетия отношение центральных банков к формированию валютных резервов стало меняться. Если раньше они покупали только самые надежные государственные ценные бумаги, то теперь их внимание привлекают и некоторые другие активы. В 2005-м на ценные бумаги казначейства приходилось 73 % средств, вложенных иностранными центробанками в ценные бумаги США. В 1989 году эта доля была заметно выше – 95 %. Другими словами, центральные банки, пусть пока в ограниченной степени, перенимают практики инвестиционных фондов, для которых надежность и прибыльность портфеля – взаимодополняющие факторы.

В текущем десятилетии на этот процесс наслоились еще два тренда: дальнейшая диверсификация резервов по видам активов и появление нового института вкладчиков. Теперь центробанки перестают быть монопольными распорядителями инвалютных государственных резервов. В ряде стран созданы фонды национального благосостояния (ФНБ), которые на начало 2007-го аккумулировали 1,7 трлн долларов. В странах, богатых сырьевыми ресурсами, такие фонды создаются, чтобы снизить зависимость государственных финансов от колебаний мировых цен (как правило, на нефть) и сформировать резерв для будущих поколений на случай исчерпания месторождений. Так поступают государства Персидского залива, Норвегия, Россия. В России фонд будущих поколений будет ориентирован исключительно на зарубежные корпоративные ценные бумаги.

ФНБ проводят более активную политику и располагают бЧльшим полем для маневра, нежели центральные банки. Это же касается и валютного состава средств. Так, в России средства резервного фонда будут инвестированы в доллары и в евро (по 45 %) и в фунты стерлингов (10 %). Данные фонды могут существенно влиять на конъюнктуру мировых финансовых рынков, в том числе на спрос на те или иные валюты. В дальнейшем их роль только усилится. Одно-временно фонды будут активно работать над прибыльностью вложений, что в условиях дешевеющего доллара сократит спрос на него.

Не случайно в конце 2007 – начале 2008 года интерес Международного валютного фонда к ФНБ заметно повысился. МВФ настойчиво рекомендовал соответствующим странам поддерживать диалог для разработки наилучших методов управления активами, которые отвечали бы целям глобальной финансовой стабильности. Содержание этого посыла не нуждается в комментариях.

В конце 1990-х (после кризисов 1997–1998 годов) изменилась «мода» на режимы валютных курсов. Валютные коридоры не оправдали себя: замкнутые в них валюты стали легкой добычей спекулянтов. Поэтому сейчас большинство государств (не считая «карликовых») практикуют жесткую фиксацию курсов либо плавание. Напомним, что от режима валютного курса зависят объем и структура валютных резервов той или иной страны. Резервы, естественно, должны накапливаться в той валюте, к которой привязана местная денежная единица.

Привлекательность плавающих курсов объясняется повсеместной борьбой правительств с инфляцией, которая происходит на фоне деформировавшихся монетаристских закономерностей. До 1990-х правительствам, чтобы сдержать рост цен, было достаточно добросовестно контролировать объем денежной массы. Сейчас в большинстве стран не прослеживается сколько-нибудь надежной зависимости между динамикой денежной массы и инфляцией. Во многих случаях инфляция остается низкой при быстром росте денег в обращении и наоборот. Поэтому все больше государств переходят к непосредственному таргетированию инфляции (когда устанавливается целевой показатель роста цен на год либо на несколько лет). Но плавающие курсы предполагают меньшую зависимость денежных властей от объема накопленных резервов. Потребность в крупных интервенциях в иностранной валюте (которой раньше почти всегда был доллар США) уменьшается.

Постепенно набирает силу тенденция к диверсификации мировых валютных рынков за счет валют, которые в XX веке не играли заметной роли в мировой торговле. С 2001 по 2007 год доля доллара в конверсионных сделках на мировых валютных рынках снизилась с 90,3 % до 86,3 %. За это время доля австралийского доллара увеличилась в полтора раза – с 4,4 % до 6,7 %. Квота новозеландского доллара выросла втрое – с 0,6 % до 1,9 %. В полтора раза расширили свое присутствие норвежская крона, мексиканский песо и южнокорейская вона. Доля российского рубля увеличилась с 0,4 % до 0,8 %. Начав с нуля, китайский юань отвоевал за шесть лет 0,5 % мирового валютного рынка. При этом доля евро в течение указанного периода колебалась вокруг 37 %, доля иены снизилась с 22,7 % до 16,5 %, а доля английского фунта находилась в пределах от 13 % до 17 %.

Центральный вопрос ближайшего будущего международной валютной системы: как она будет преодолевать накопившиеся диспропорции? Будет ли доллар дешеветь плавно и предсказуемо, или процесс пойдет скачками? Резкое обесценение доллара вызвало бы отток средств с американского фондового рынка, что самым неблагоприятным образом сказалось бы на экономической ситуации в Соединенных Штатах. Ввиду высокого уровня зависимости Европы и других регионов мира от экономики США, в подобном сценарии не заинтересован никто.

СПАСТИ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ

Ответ на поставленный вопрос зависит от того, насколько мировое сообщество хочет и может воздействовать на динамику доллара, особенно в случае его бесконтрольного падения.

В последней четверти прошлого столетия мировые валютные рынки пережили глубокую метаморфозу. Еще в 1970-х они в основном обслуживали мировую торговлю товарами, услугами и фондовыми активами. Тогда ежедневный оборот сделок на мировых валютных рынках примерно равнялся производимому в день мировому ВВП. Но уже в конце 1980-х годов ежедневный объем валютных операций в мире в 7 раз превышал дневной ВВП и в 50 раз – дневной оборот мировых товарных рынков. Иначе говоря, валютные рынки превратились в гигантский и самостоятельный сегмент мировой экономики, действующий по собственным законам.

В 2007-м ежедневный оборот мировых валютных рынков достиг исторического максимума и равнялся 3,2 трлн долларов в день, в том числе 1 трлн составляли сделки спот (с немедленной оплатой) и 1,7 трлн – валютные свопы. По сравнению с предыдущим показателем 2004 года общий объем торгов вырос в постоянных ценах на 64,5 %. На протяжении 18 лет – с 1989 по 2007-й – средний темп прироста мировых валютных рынков (в текущих ценах) был равен 9,8 % в год, что почти вдвое превышало аналогичный показатель для мирового ВВП. Теперь ежедневный оборот мировых валютных рынков в 16 раз больше производимого в день мирового ВВП.

Сказанное означает, что проведение результативных интервенций в поддержку одной из ключевых мировых валют практически невозможно. Чтобы привести в равновесие столь масштабный рынок, потребовались бы колоссальные валютные резервы. В конце февраля 2008 года все официальные валютные резервы Соединенных Штатов составляли 74 млрд долларов, а Европейской системы центральных банков – около 350 млрд евро.

Особенность текущей ситуации состоит в том, что обесценивается валюта, в которой хранятся две третьих официальных резервов. Для поддержания курса доллара центральным банкам следовало бы выводить на рынок ценные бумаги, номинированные в евро, британских фунтах, иенах и других валютах. Однако их запасы довольно скромны. Одновременно Федеральной резервной системе следовало бы скупать доллары США и продавать имеющиеся в ее запасах евро и иены. Возросшая долларовая масса потребовала бы стерилизации, но провести ее при падающем долларе крайне сложно.

Помимо интервенций воздействовать на обменный курс можно за счет процентных ставок. При наличии политической воли ведущие страны мира могли бы заключить соглашение о совместных действиях в целях поддержки доллара. В таком случае ставки в Соединенных Штатах должны были бы быть высокими, а в странах – членах Европейского союза и Японии – низкими. Так же, как и соглашение Плазы, подписанное «Большой семеркой» в 1978-м для противодействия росту курса доллара, эту договоренность следовало бы держать в строгой тайне. Здесь молчание денежных властей оправданно и необходимо.

Однако сейчас возможность координации действий США, ЕС и Японии в пользу доллара представляется маргинальной. Главные усилия Соединенных Штатов направлены на то, чтобы проскочить надвигающийся спад экономики. Это особенно важно в преддверии президентских выборов. Европейский центральный банк не будет снижать ставку рефинансирования из-за усилившегося инфляционного давления. Ставки в Японии и без того низки. Отрицательное отношение к подобной идее прозвучало, в частности, в речи заместителя председателя ФРС Доналда Коха, произнесенной на международном банковском симпозиуме в Париже 7 марта 2008 года.

Таким образом, с одной стороны, у ведущих государств мира нет возможности радикально повлиять на курс доллара. С другой – его постепенное обесценение является для них наименьшим из зол. Вашингтон вполне готов променять ослабление доллара и его мировых позиций в будущем на рост экспорта и избавление от рецессии сейчас. Надо иметь в виду, что в США позитивное влияние дешевеющей валюты на торговый баланс оказывается меньшим, чем в других странах мира. Обычно обесценение национальных денег не только стимулирует экспорт, но и сдерживает импорт (он становится дороже для местных компаний). Но в Соединенных Штатах более 80 % импортных контрактов традиционно заключается в долларах. Поэтому теоретически доллару предстоит более длительное удешевление, чем другим валютам в аналогичной ситуации.

Еврозоне придется смириться с сокращением своего экспорта вследствие укрепляющегося евро. Эта потеря тяжела, но не критична. Резкий рост мировых цен на нефть оказывает на Евросоюз мощное инфляционное давление, а так как нефтяные контракты заключаются в долларах, дорогой евро отчасти амортизирует удар. Кроме того, прогнозы экономического роста на 2008 год во многих странах Европейского союза были скорректированы в сторону понижения. В этой ситуации и Брюссель, и Франкфурт предпочтут дешевеющий доллар тискам стагфляции.

Можно с уверенностью утверждать, что ЕЦБ не будет проводить валютные интервенции, продавая евро и скупая доллары (тем более без участия американцев). Руководители Европейского центрального банка многократно повторяли, что не собираются стимулировать международное использование евро. Согласно Уставу, у ЕЦБ только одна цель – поддерживать стабильность цен. А каждый евро до своего появления за рубежом должен пройти по внутренним каналам денежного обращения. В 2007-м денежная масса (агрегат М3) выросла в зоне евро почти на 12 % вместо запланированных 4,5 %.

Итак, со снижением курса доллара никто бороться не будет. Остается выяснить, кто заплатит за корректировку курсов.

РОЛИ ИСПОЛНЯЛИ…

19 февраля 2008 года Доминик Стросс-Кан, выступая в Дели, призвал промышленно развитые страны и страны с нарождающимися рынками вместе противостоять начавшемуся спаду в мировой экономике. По его словам, «макроэкономические последствия кризиса на финансовом рынке будут серьезными, и ни один регион не сможет выйти из него полностью невредимым». Развивающимся странам напомнили, что их экономический рост стал возможен не только благодаря собственным усилиям, но и благодаря интеграции в мировую экономику. Поэтому данным регионам следует поддержать рост мировой экономики и быть готовыми к либерализации денежно-кредитной политики (то есть к снижению ставок рефинансирования) и введению налоговых послаблений.

Той же логики придерживаются ФРС, ЕЦБ и «Большая семерка». На февральской встрече министров финансов G7 странам Азии, в первую очередь Китаю, в который раз советовали перейти на более гибкие валютные курсы, а именно провести ревальвацию. Другими словами, Запад призывает успешно развивающиеся страны руководствоваться при проведении экономической политики не только национальными интересами, но и интересами всей мировой экономики (читай: Соединенных Штатов).

Связь между ситуацией в США и в странах с нарождающимися рынками действительно существует. В 1970-х и 1980-х неразвитость и нестабильность финансовых систем развивающихся стран и стран с переходной экономикой конвертировались в дополнительную мощь американской финансовой системы. Теперь же высокие темпы роста и оздоровление финансовых систем в этих регионах конвертируются в турбулентность на финансовых рынках Соединенных Штатов.

В России последствия американских финансовых проблем оцениваются по-разному. Одни эксперты полагают, что неразвитой и недостаточно ликвидный национальный финансовый рынок помешает распространению кризиса. Другие же уверены, что кризис в США будет иметь самые разнообразные и неприятные последствия. Чтобы внести дополнительную ясность, попытаюсь классифицировать вероятные издержки и разложить их по регионам.

Для Соединенных Штатов самый большой риск возникнет при резком падении доллара, которое может вызвать отток средств из американских ценных бумаг, особенно корпоративных. Обвал на фондовом рынке стал бы для страны настоящей бедой. Но надо понимать, что в этой области у США есть действенные средства защиты. Главное из них – высокая степень развития американского фондового рынка. По капитализации всего рынка ценных бумаг Соединенные Штаты в два с половиной раза превосходят зону евро, а по капитализации рынка корпоративных бумаг – в десять раз. Это делает фондовый рынок США весьма устойчивым и ликвидным. Операции на нем происходят быстро и с меньшими издержками, чем на других рынках. Все это превращает долларовые активы в излюбленное средство вложения зарубежных инвесторов. Причем в ближайшие десять и, вероятно, двадцать лет по своим качественным характеристикам европейский рынок не догонит американский.

Главная проблема, с которой столкнется зона евро в связи с падением доллара, – ухудшение торгового баланса. Точнее, возможность сокращения профицита торгового баланса и баланса по текущим операциям. Но, как мы видели, это влияние далеко не однозначно. Его тоже не следует переоценивать: в 2007 году активное сальдо торгового баланса зоны евро превысило 60 млрд евро (по сравнению с 23 млрд в 2006-м), а чистый приток портфельных инвестиций составил более 250 млрд евро. Удешевление доллара и низкие ставки в Соединенных Штатах будут только способствовать росту этого показателя.

Потери от удешевления доллара несут и впредь будут нести владельцы активов и счетов в американской валюте, а также держатели наличных денежных знаков. По данным Банка международных расчетов, в сентябре 2007 года в банках США находились средства в долларах на сумму 3,4 трлн, принятые от иностранных вкладчиков. Долларовые пассивы банков за пределами Соединенных Штатов составляли 11,5 трлн долларов. Итого получается 14,9 трлн долларов. Таков объем долларовых вкладов, сделанных нерезидентами США. Снижение курса доллара, например, на 10 % означает потерю ими суммы в 1,5 триллиона, что сравнимо с ВВП Испании.

Валютные резервы всех стран мира оцениваются в 6,5 трлн долларов. Из них 4,2 трлн хранятся в американской валюте. При десятипроцентом падении ее курса Китай ориентировочно потеряет 100 млрд долларов, Япония – около 70 млрд, Россия – 32 млрд (или около 3 % ВВП). Если на руках у россиян находится, как это следует из оценок Банка России, около 30 млрд долларов, то в каждом домохозяйстве в среднем есть по 600 долларов. Сокращение этой суммы на 10 % означает фактическую утрату примерно 14 тыс. рублей.

С серьезными трудностями уже сейчас сталкиваются российские производители, ориентированные на экспорт товаров, которые продаются за доллары и цены на которые не растут. Например, по оценкам экспертов, текущий год будет крайне сложным для предприятий лесной промышленности. Их экспортная выручка в рублевом эквиваленте сократится, что ухудшит финансовые показатели большинства предприятий и, вероятно, поставит на грань разорения мелкие компании в отдаленных регионах.

На финансовых рынках самым опасным следствием американского кризиса может быть резкое сужение денежных потоков. Данный эффект наблюдался в зоне евро осенью 2007-го после первой волны неурядиц на американском рынке ипотечного кредитования. Тогда Европейский центральный банк провел несколько внеочередных тендеров на предоставление заемных средств банковскому сообществу. Аналогичные меры им были приняты в начале 2008 года. Проблема состоит в том, что банки, опасаясь череды неплатежей, перестают кредитовать друг друга. Межбанковский рынок замирает, нарушается привычное движение средств. Одновременно деформируется связь между ставками центрального банка и ставками денежного рынка, что сокращает возможности денежных властей влиять на экономическую конъюнктуру.

По этому поводу ЕЦБ недавно подал финансовому сообществу осторожный, но крайне важный сигнал. Член дирекции банка Хосе Мануэль Гонсалес-Парамо, выступая 29 февраля в университете города Овьедо, отметил, что, несмотря на все усилия, «ЕЦБ и другие центральные банки могут смягчить некоторые проблемы ликвидности, возникающие у кредитных учреждений. Однако не следует ждать, что они разрешат проблемы кредитных рынков и восстановят эффективное функционирование денежного рынка в долгосрочном периоде».

Данные проблемы, по его убеждению, должны решаться самими участниками рынка. Для этого им следует восстановить взаимное доверие и сделать прозрачной информацию о своей деятельности. В том же духе была выдержана произнесенная двумя днями ранее речь члена дирекции ФРС Фредерика Мишкина, в которой он указал на необходимость повышать экономическую грамотность американского населения.

Если центральные банки Соединенных Штатов и еврозоны открыто признаЂют, что их возможности решить проблемы национальных финансовых систем ограниченны, то вывод для третьих стран напрашивается сам собой. Проблемы, которые могут у них возникнуть, предстоит решать собственными силами.

Начавшаяся перестройка международной валютной системы, проявлениями которой стали возмущения на финансовом рынке США и снижение курса доллара, безусловно, затронет все страны мира. Всякое государство, интегрированное в мировую экономику, будет вынуждено реагировать на разворачивающиеся события. Безмятежно наблюдать «битву гигантов» смогут разве что вечнозеленые острова где-нибудь в Полинезии. Остальным лучше бы подняться на сцену и стать активными действующими лицами, чем отсиживаться в зрительном зале: билеты на представление могут оказаться непомерно дорогими.

ВЫВОДЫ И РЕКОМЕНДАЦИИ ДЛЯ РОССИИ

Первое. Ввиду общего долгосрочного осложнения обстановки на мировых валютных рынках денежным властям России, банкам, юридическим и физическим лицам целесообразно принять защитные меры, которые позволили бы ограничить негативное воздействие внешних потрясений на экономическую и социальную ситуацию в стране.

Второе. Банку России необходимо продолжить линию на диверсификацию официальных золотовалютных резервов страны, ускорив ее темп. Полезно не только не наращивать резервы в евро и других валютах, но и постепенно переводить имеющиеся долларовые пассивы в другие пассивы. Следует усилить внимание к золоту, фунту стерлингов и швейцарскому франку.

Третье. Денежным и экономическим властям России следует в кратчайшие сроки принять все меры для окончательного вытеснения доллара США из внутреннего оборота.

Необходимо развернуть широкую кампанию как среди предприятий, так и среди населения с целью перевода расчетов, депозитов и наличных сбережений в национальную валюту. Нужно также ограничить выдачу ипотечных кредитов в долларах, так как при их удешевлении это приведет к крупным потерям банков и быстрому распространению кризиса неплатежей.

Четвертое. Коммерческим банкам, работающим с населением, следует понизить привлекательность долларовых депозитов, особенно долгосрочных, за счет снижения ставок и ужесточения других условий вкладов, одновременно повышая привлекательность вкладов в российских рублях. В обслуживании корпоративных клиентов полезно сократить объемы кредитования в долларах США, а также шире применять инструменты страхования от валютных рисков.

Пятое. Правительству и денежным властям России совместно с ассоциациями участников рынка целесообразно разработать план антикризисных мероприятий на случай возникновения крупного возмущения на мировых валютных и финансовых рынках для поддержания стабильности финансовой системы России.

Шестое. Денежным властям России стоит ускорить внедрение системы скоростных валовых расчетов в рублях, а также совместно с руководящими органами СНГ и центральными банками стран Содружества внедрить механизмы совместных расчетов в национальных валютах или в расчетных единицах, отличных от доллара США. Полезно предусмотреть коллективные механизмы защиты стран-участниц от потенциальных пертурбаций на мировых рынках и разработать меры в целях сохранения устойчивости их финансовых систем.

Седьмое. России целесообразно вступить в переговоры с Китаем и другими развивающимися государствами с целью координации действий по управлению официальными резервами и минимизации негативных для их экономики последствий финансового кризиса в Соединенных Штатах.

США. Россия > Финансы, банки > globalaffairs.ru, 19 апреля 2008 > № 2911755 Ольга Буторина