Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

Нация

Пьер Манан (р. 1949) – французский философ и политический теоретик. С 1992 года профессор Высшей школы социальных наук (EHESS), член Центра политических исследований имени Реймона Арона (CRPRA).

Перевод выполнен по следующему изданию: Manent P. La Raison des nations. Réflexions sur la démocratie en Europe. Paris: Gallimard, 2006. P. 41–66.

Для большинства из нас разрушение башен-близнецов на Манхеттене 11 сентября 2001 года является не только отправной точкой целой серии событий, которые иначе не произошли бы, а теперь будут следовать одно за другим в направлении неопределенного будущего, – это еще и катастрофа, открывающая собой новую эпоху. Разумеется, это, так сказать, общее чувство быстро уступило место оживленным разногласиям относительно причин и значения этого события, а также оценки наступающих времен. В лучшем случае я могу лишь попытаться объяснить то, что стало если не первым моим чувством, то по крайней мере моей первой рефлексией после всего этого кошмара.

Подлинным результатом этого события, на мой взгляд, стало вовсе не открытие терроризма в качестве основного феномена нашего времени. Результат скорее заключается вот в чем: нынешнее человечество довольно сильно разобщено, и это разобщение труднее преодолеть, чем мы думаем. Одним махом было опрокинуто то, что мы представляли себе в качестве основных тенденций развития и предназначения современного человечества, – тенденций устойчивых, ведущих, как мы полагали, к его неизбежному объединению, в котором не возникало сомнений и которое после падения Берлинской стены, казалось, стояло у нашего порога. События 11 сентября открыли нам наличие другой стены: взаимную непроницаемость человеческих сообществ, сохранившуюся, несмотря на необыкновенную и все возрастающую легкость коммуникации.

С какой легкостью еще накануне этого события говорили мы о «различиях» и «праве на различие»! Ведь различия, о которых мы думали, были незначительны; объединенное человечество без труда могло их принять, и они расцвечивали бы его своей палитрой… Взгляд эстета? Нет, взгляд туриста на дела человеческие! Но нас внезапно вернули к политической реальности: каков бы ни был формат и характер людских сообществ, они являются чем-то компактным, замкнутым на себе и трудно проницаемым, ведь каждое из них обладает собственной перспективой развития и сплачивает своих членов на таких глубинах, что ни столь удобный коммерческий инструментарий, ни коммуникативные радости современной жизни недостаточны для того, чтобы породить между этими сообществами действительно общую жизнь.

Тот факт, что большинство террористов являются выходцами из Саудовской Аравии, то есть, если можно так сказать, близкого союзника Соединенных Штатов; то, что они превратили в смертельное оружие пассажирские самолеты, то есть средство коммуникации, способное объединять людей всей планеты; то, что они решили разрушить известные символы мировой торговли, расположенные в центре столицы мира, – все эти обстоятельства ни в коей мере не случайны. Они лишь подтверждают, что самые совершенные инструменты коммерции и коммуникации не затрагивают жизни народов и не способствуют их объединению, как на то надеялась либеральная и прогрессистская общественность или, скорее, рассчитывала на него начиная с XVIII века. Словом, сама по себе коммуникация не способна никого сплачивать.

В наших иллюзиях – либеральных и прогрессистских – относительно силы коммуникации есть что-то курьезное. Не зиждутся ли они на одном сверхубедительном и почтенном определении человека в качестве «животного, обладающего логосом»? «Только слово делает нас людьми, только слово дает нам возможность пребывать сообща», – пишет Монтень[1]. Как же не ждать еще большего расширения и укрепления людского союза, глядя на эту возрастающую и ускоряющуюся циркуляцию слова?

Но тут есть подвох. Связь между союзом между людьми и словом действительно чрезвычайно тесна, но несимметрична, потому что сами эти понятия не равны друг другу. Не слово ведет нас к сообществу, а сообщество производит и сохраняет слово. А поскольку существует много различных сообществ и, значит, много различных дискурсов, всякое слово обретает свой смысл в политическом союзе, в сообществе граждан. Раз человеческая жизнь развертывается между поэзией и прозой, прозой пользы и поэзией благородства и величия – значит, она упорядочивается через справедливость, которая является делом политики. Именно политическое сообщество сплачивает и дает возможность звучать всем голосам, и всякая настоящая коммуникация необходимым образом опирается на эту гармоническую гамму. В сущности мы совершенно безрассудно переоцениваем силу инструментов коммуникации, в частности, силу общего для всех языка-посредника. Даже если завтра мы все заговорим на английском, мы не сделаем к единству и шага. Израильские и палестинские официальные представители точно так же, как индийские и пакистанские дипломаты, говорят, как мне представляется, на вполне приемлемом английском. Но наличие общего языка само по себе не производит коммуникации. Взаимопонимание предполагает наличие одного политического сообщества или по крайней мере принадлежность к таким сообществам, чьи политические режимы и коллективный опыт были бы близки друг другу. Но мы знаем, что и этого тоже еще недостаточно. Сколько наций со схожими политическими режимами и опытом вступали друг с другом в войны!

Нам, европейцам, следовало бы яснее отдавать себе отчет в политическом характере слова. Европейские языки являются «языками национальными». И это действительно так, если под «нацией» понимать некое отдельное политическоеобразование. На самом деле наши языки отсылают нас не к невыразимости утерянных истоков или серии непередаваемых опытов, а прежде всего – к вполне понятной политической истории, к которой у нас появляется доступ как раз через язык. Наши языки выражают не некую «культурную» сущность (аполитическую, метаполитическую или возвышенную), а прежде всего – историю наших политических режимов. Режимов Расина и Шекспира… На определенном этапе истории в каждой отдельной стране поэт воплощает собой тот политический момент, в который нация осознает самою себя, обретая свою законченную форму. И в то же время поэт актуализует силы языка, фиксируя их качество и количество. Французский язык, язык двора, столь непоколебим в своих абстрактных взаимосвязях, что он совершенно естественно становится языком наставляющей и разглагольствующей Республики, языком наррации, предпочитающей вещам знаки, языком неприметных, но изумительных модуляций. Английский же – язык варварский, раньше других вознесшийся до ослепительных вершин экспрессивности благодаря одному из самых великих европейских поэтов и в то же время обладающий достаточной простотой и силой, чтобы впоследствии сделаться тем самым языком пользы, языком подражания, в котором еще слышится животный крик, в чем можно с легкостью убедиться, побывав в Палате общин. Наши европейские языки – и я упомянул здесь только два из них, наиболее мне близких, – являются дивными продуктами того колоссального скульптора европейской жизни, каковым является государство-нация.

Государство-нация стало в современной Европе тем, чем в Древней Греции был полис: то есть тем, что производит единство, а значит, и смысловые рамки жизни, формируя при этом некое общественное образование. Несмотря на обилие превосходных исторических трудов на эту тему, сравнение этих политических форм может еще таить в себе для нас много поучительного. Во всяком случае можно сказать, что полис и государство-нация являются двумя единственными политическими формами, которые были способны приводить, по крайней мере в своей демократической фазе, к глубокому единству цивилизации и свободы. Существовали и другие цивилизованные империи, но даже в свои самые спокойные периоды они не знали свободы. Жизнь племен, и «первобытная» жизнь вообще, тоже обладает явно выраженной формой свободы, но ей неведомы прелесть и очарование цивилизации. Я хотел бы рассмотреть здесь форму государства-нации, не без сожаления оставив в стороне вопрос о полисе.

Фамильярность питает пренебрежение. Во всяком случае мы уже не умеем ценить того, что было совершено европейским государством-нацией в его историческом развитии. А ведь это было чрезвычайно смелое предприятие, которое привело к невиданной по интенсивности, и особенно по длительности и разнообразию своих режимов, мобилизации внутренних ресурсов не только его вождей и вдохновителей, но и всех граждан. Нужно было распространить гражданскую жизнь, «свободное житье», которое до того являлось привилегией в лучшем случае ограниченного числа людей, на всю совокупность многочисленных людских союзов. Нужно было править огромными людскими массами, оставляя им при этом свободу.

Пренебрежение к этому периоду истории на самом деле имеет свои специфические и, если так можно выразиться, более глубокие причины, нежели фамильярность и привычка. Мы отделены от нашей политической истории огненным занавесом 1914–1945 годов. До – история, несущая в себе вину, потому что достигает своего апогея в грязи Лез-Эпарж[2] и трубах Освенцима. После – не крестившись, не обратившись в другую веру, мы восстаем в белых одеждах, наконец-то, очистившейся демократии – то есть демократии ненациональной, чьей единственной политической программой является сохранение своей невинности. Нам необходимо преодолеть огненный занавес, восстановить преемственность европейской истории, а не думать, что пятьдесят лет назад – скажем, в момент образования первых общеевропейских институтов – мы, наконец-то, вышли на свет из тьмы веков национального язычества. И мне хотелось бы способствовать этому хотя бы в малой степени.

Как бы мы это ни толковали, можно только дивиться долгой жизни европейского государства-нации. Как бы нас ни предупреждали о ловушках воскрешения прошлого в нашей памяти и о том, что Арон, цитируя Бергсона, любил называть «ретроспективной иллюзией фатальности», очевидное напрашивается само собой: большинство наших наций вполне узнаваемы на протяжении по крайней мере семи или восьми веков. Я говорил о языках: когда-нибудь кто-то говорил по-французски лучше, чем это сделала Жанна д’Арк перед своими судьями? Откуда такая протяженность, такая преемственность наперекор и вопреки всем этим чудовищным переменам и потрясениям? Это одна из самых волнующих исторических загадок. Во всяком случае мы можем констатировать, что из века в век европейские нации вырабатывали новые политические инструменты, обеспечивающие преемственность всего этого предприятия. Когда политическое устройство, а также тесно с ним связанное устройство, общественное и нравственное, казалось, исчерпывало свои возможности, когда оно «должно было бы» окаменеть, прийти в упадок или разложиться, европейцы находили невероятно смелые решения, перебрасывая через пропасть времен огромные мосты. Я упомяну здесь только некоторые из них. Вместо того, чтоб застыть в «феодальности», находящейся в плену локального местечкового господства, они придумали удивительный парадокс (так хорошо описанный Боденом) абсолютного суверена, осуществляющего свою власть над свободными подданными. Когда эта формула исчерпала свою эффективность вместе с развитием крупных монархий, хорошо администрированных и весьма цивилизованных, но лишенных постоянной политической свободы, они нашли новое невообразимое решение проблемы: представительное правление.

Суверенное государство и представительное правление являются двумя решениями-уловками, которые позволили дать цивилизацию и свободу огромным людским массам. Мы до сих пор живем в этой системе. Тем не менее катастрофичность войн прошлого века привела к новому пониманию этой системы. Процесс в развертывании трудно описывать. Поэтому скажу следующее: государство становится все менее суверенным, а правление – все менее представительным. Политические инструменты демократической нации – более функциональными и менее политическими. А политические решения-уловки – если так можно сказать – все изощреннее и с каждым днем все дальше от естественных движений души гражданина. Почему это происходит?

***

Прежде всего следует отметить, что оба звена этой системы теснейшим образом взаимосвязаны друг с другом, потому что если суверенное государство может и не быть представительным, то представительное правление предполагает наличие суверенного государства. В хронологическом отношении это совершенно верно, поскольку, как мы знаем, суверенное государство предшествовало представительному правлению. Сначала был Ришелье, а уж потом – Гамбетта! Но это также верно в логическом и политическом отношении. Мы не будем подробно рассматривать этот процесс, скажем лишь следующее: только суверенное государство способно определять и институировать абстрактное место «национального представительства», а также то, что я назвал «планом гражданского равенства», без которого невозможно демократическое представительство. В отсутствие суверена политическая формация непременно тяготеет к одной или другой форме олигархического господства. А значит, без суверенности не бывает и представительства.

Но ведь мы наблюдали и делали совсем другое? По истечении страшных войн прошлого столетия мы придумали две новые знаменательные уловки: первая радикально ограничила, если не устранила, суверенность, затронув тем самым и представительство, а вторая напрямую изменила сам смысл представительства.

Первая уловка – это, конечно же, строительство единой Европы. Мы не будем здесь воссоздавать все его этапы или анализировать его механизмы. Тем не менее, думаю, стоит сказать, что почти за пятьдесят лет своего развития оно основательно поменяло свой смысл. Все начиналось как общее предприятие старых европейских наций, в первую голову – Франции и Германии, предпринятое с целью положить конец эпохе деморализующей вражды и опустошительных войн и проложить дорогу к здравомыслящему будущему, которое, не будучи похожим на прошлое, увеличило бы продолжительность жизни наций, медленно, но все же идущих навстречу некоему новому политическому образованию. Были сомнения, была неясность, но это давало нашим изнуренным в войне нациям некую перспективу и, так сказать, возможность перевести дух, без чего они так быстро не восстановились бы и без чего не было бы ни «немецкого чуда», ни «итальянского чуда», ни стремительного французского восстановления (согласно Конституции, во Франции не бывает чудес![3]).

Довольно долгое время наши нации и Европа развивались вместе. Но на определенном этапе, который непросто, да и нет необходимости определять и который принято называть «Маастрихтским договором», европейское строительство претерпело серьезные изменения. Инструмент отделился от национальных политических формаций. Уловка начала жить собственной жизнью. «Европа» кристаллизовалась в идею, обладающую большей легитимностью, чем любая другая, и институциональными механизмами, способными переплавить все аспекты европейской жизни. Европейцы угодили в «бесконечную конечность», которая не имела теперь никакого политического смысла, ее единственным будущим стало безграничное расширение, о котором уже никто не знал, где и как можно его остановить. Таково положение дел.

Вторая уловка – это государство-провидение. Такое государство представляет из себя сложную систему, в которой можно запутаться. С одной стороны, оно, безусловно, является продолжением и улучшением представительного правления или, скорее, представительного государства. Благодаря ему представительная демократия сумела охватить и рабочий класс, угрожавший дальнейшему существованию прежнего государства. Этот класс и «народные слои» вообще лучше ощущают себя именно при таком политическом режиме. Их желание смены политического режима на новый, который действительно был бы «их режимом», в результате ослабло. В то же время представительство меняет свой смысл или теряет некоторую его часть. Гарантированные государством «социальные права», с соответствующими пособиями, сводят на нет то, что до этого столь красноречиво именовали «положением рабочих». Разница «положений» просто исчезает, когда все граждане, обладая равными гражданскими и политическими правами, становятся «правопреемниками» государства, в равной степени проявляющего заботу об их «социальных нуждах». Я не задаюсь вопросом о том, не был ли оплачен этот несомненный социальный прогресс некоторым упадком индивидуальной и даже социальной ответственности. Споры либералов и социалистов на эту тему здесь не представляют для нас интереса. Меня больше занимает парадоксальность этой игры в представительство.

Парадоксальность, о которой я говорю, заключается примерно в следующем. Живучесть представительного процесса предполагает, что народ, который нужно представлять во всем его разнообразии, существует и хочет существовать независимо от представительства, а значит, и от представительного государства. Чтобы быть представленным, нужно сначала быть. А чтобы действительно быть, нужно существовать в «положении», независимом от представительства. Таким образом, желание быть представленным предполагает и содержит в себе, если так можно выразиться, отказ от представительства, нежелание или уклонение от него. Пролетариат требовал представительства на уровне высших политических инстанций, а в конечном счете и на уровне правления нацией, но в то же время занимался организацией своей «классовой» автономии по отношению к обществу и буржуазному государству. Он не доверял государству, от которого требовал признания. На это можно возразить: это были разные пролетарии или разные рабочие организации, потому что одни были реформистами, другие – революционерами или синдикалистами-революционерами. Да неважно! Мы рассматриваем здесь представительную систему в неизбежной амбивалентности ее механизма, а значит, независимо от «субъективных устремлений» различных групп. Тогда можно было бы сказать, что хорошее, настоящее политическое представительство приобретается не только в борьбе с недостаточно представительным государством, но и в борьбе с нежеланием или уклонением всякого народного образования от необходимости быть представленным или оказывать доверие своим представителям. Разумеется, период, о котором идет речь – скажем, во Франции это XIX век и первая половина XX века, – полон социальных и политических волнений, которые мы, к счастью, наконец-то, преодолели. Разумеется, граждане тогда часто проявляли недовольство «столь плохим представительством». Но эти страсти и были жизнью, порой опасной, которая могла отвернуться от демократии, то есть от действительно представительного политического режима.

Но мы сегодня живем в несколько ином режиме. Я уже говорил, что на смену системе, строившейся на отношениях между отдельными народными образованиями, живущими согласно различию своего положения и представительства, постепенно пришло такое государство, чья миссия заключалась в гарантировании прав – не только «либеральных» прав на собственность и свободную деятельность, но и «прав социальных», «прав-требований»[4]. После промежуточного периода – грубо говоря, периода «славного тридцатилетия»[5], – когда в силу инерционности классовой борьбы стали, наконец, «хорошо представлять» граждан, мы вступили в эру «представительного несчастья» нового типа. Теперь граждане жалуются на своих представителей в широком смысле, то есть как на политический класс. И, чем больше этот класс предпринимает усилий, чтобы показать гражданам свою «близость», понимание, сострадание, тем больше граждане им недовольны.

Конечно, более или менее значительная часть возмущения связана с экономической ситуацией или вызывающими беспокойство перспективами. В то же время совокупное богатство наших обществ не прекращает расти, а индикаторы, в первую очередь здоровья и продолжительности жизни, не позволяют думать о каком-либо объективном ухудшении нашего «общего состояния». Не думаю, что безработица или краткосрочное трудоустройство могли бы объяснить растущее отчуждение граждан. Тут, конечно же, важнее потеря самой представительной способности политического аппарата. В случае Франции она имеет институциональные причины или причины, связанные с политическими нравами, например, с «коалиционностью» правительств. Тем не менее мне кажется, что зло не в этом. В негодовании по поводу плохого представительства есть тревога от перспективы стать непредставляемым: прекратить быть народом или же быть им все меньше и меньше; причем надо понимать это красивое слово «народ» в его социальном или национальном смысле. Социальная сочлененность народа, как и сочлененность национальная, уже потеряны нами или находятся на стадии исчезновения. Об этом свидетельствует сам язык. Нет больше пролетариев, нет даже «народных слоев», есть только «исключенные», под которыми понимают тех, кто, как говорится, «прошел сквозь сети социальной защиты». То, что являлось народом или частью народа, то, что пребывало в неком особенном социальном «положении», стало статистическим или административным агрегатом, лишенным для всего общества, и в первую очередь для самих «исключенных», всякого смысла. Нищета осталась прежней, а кое-где и возросла, но теперь она представляется осечкой социального механизма. Вот откуда одновременно исполненные пафоса и напрасные усилия по созданию «партии безработных» или «представительства безработных». В ходе развития нашей демократии различные части тела нации одна за другой оказались включенными в представительную систему. Теперь все они включены в эту систему, поскольку само исключение понимается сегодня как явление индивидуальное. Нет больше «социальной отстраненности», нет социальной независимости – независимости «классовой», – которые могли бы питать настоящее желание представительства. Индивидуум может сколько угодно взывать к своим представителям – ответом ему будет стократное эхо его отчаянного одиночества.

Таким образом, декорации остались теми же, и мы по-прежнему выбираем всякого рода представителей, но одной ногой уже стоим за пределами представительного режима. На смену суверенному государству и представительному правлению в рамках одного народа-нации пришло государство, стремящееся возможно полно гарантировать «человеческие права» всем членам общества. Государство? Но нужно ли нам для этого государство? Действительно ли государство является адекватным инструментом для выполнения этой функции? Не будет ли это лучше делать региональная, европейская или даже частная администрация? Не должно ли представительное правление уступить свое место демократическому менеджменту?

***

В сегодняшнем языке политических деятелей, да и граждан, эта подмена представительного правления менеджериальным управлением (gouvernance) показывает амбивалентность наших административных систем в отношении нашей демократии. Впрочем, слово «амбивалентность» недостаточно точно это выражает. Мы стоим на пороге смешения, даже противоречия наших политических чувств.

С одной стороны, мы патетично оплакиваем гражданскую апатию, хотя электоральное возмущение регулярно, пусть и ненадолго, прерывает ее. Правительства же с невозмутимостью констатируют свое бессилие в проведении реформ, необходимость и неотложность которых они всячески и охотно подчеркивают. Это прозвучало бы уморительной остротой, если бы мы сказали, что демократический менеджмент похож на представительное правление, которое больше ничего не представляет и ничем не управляет.

С другой стороны, мы хвалим друг друга за качество наших демократических ценностей и выгодно противопоставляем мягкость наших нравов карательному морализму американской демократии, которая, вопреки нашему порицанию, по-прежнему рассматривает смертную казнь в качестве инструмента правосудия. Когда мы смотримся в зеркало наших «ценностей» – и не стоит краснеть, признавая это, – мы находим в этом удовольствие.

Как объяснить все это уныние и замешательство, с одной стороны, и всю эту удовлетворенность собой, с другой? Возможно, то, что приводит нас в уныние, и то, что нас очаровывает в нашей коллективной жизни, является двумя контрастирующими друг с другом, но неотделимыми друг от друга аспектами одного и того же феномена, двумя следствиями одной и той же причины: нашего политического режима в настоящей фазе его истории и истории, разворачивавшейся в форме нации. Наши новые инструменты, в отличие от их предшественников – то есть государства-суверена и представительного правления, – вместо того, чтобы повышать степень власти в рамках самоуправления, каждый день все больше тормозят этот процесс. В отношении наций, после Первой мировой войны укрепляющихся вокруг своих национальных валют, крупный историк экономики Карл Поланьи говорил о «новом типе нации, о нациях-ракообразных». Можно было бы сказать, что защитный панцирь наших наций, многие из которых как раз отказались от своих национальных валют, становится все тоньше и уязвимее, а хватательные инструменты, я хочу сказать, инструменты административные, столь несоразмерны и изолированы от его рыхлого и нежного тела, что нации растеряли большую часть своей способности к движению. Недвижные в становящемся все придирчивее и неустойчивее обладании своими правами, наши нации предлагают такое толкование человеческого существования, чтобы можно было оправдать их политическую леность и духовную инерцию. Именно поэтому они могут, не ощущая противоречий, раздражаться своим бездействием и в то же время хвалиться своими добродетелями. К тому же, став частями общеевропейской нации, они теперь утешаются тем, что рассматривают себя в качестве творцов этого первого союза, эдакого союза-матрицы, ведущего к неумолимому объединению всего человечества, оставшиеся члены которого, следуя этой логике, вскоре тоже к ним присоединятся.

Эта странная депрессия самых изобретательных народов в истории, еще совсем до недавнего времени способных к обновлению, несомненно, является результатом огромного числа различных факторов. Стремительное старение не с такой уж и далекой перспективой – для некоторых из них – простого вымирания, конечно же, в значительной мере способствует этой пассивности. В конце концов, до сегодняшнего времени мимолетности индивидуума противополагалось бессмертие народа, и вот, когда жизнь индивидуума удлиняется, жизнь народа укорачивается, причем вплоть до того, что народ – какой необычайный человеческий феномен! – стареет и движется к смерти столь же стремительно, а в скором времени это будет еще стремительнее, что и индивидуум. Но мне хотелось бы подчеркнуть здесь именно важность политического фактора, то есть растущую и все парализующую диспропорцию между внутренней слабостью политических сообществ и несоразмерностью их инструментария. Управляемые этим инструментарием менеджмента – а не представительного правления, как прежде, – европейские народы становятся инструментами своих инструментов, недовольным, но податливым материалом для нагромождения всякого рода технократических структур, от простой коммуны до Объединенных Наций, преследующих одну-единственную цель: устранение всякой индивидуальной или коллективной деятельности, которая не являлась бы обычным приложением правовой нормы. Приняв сторону демократических «ценностей», мы забыли про смысл демократии, ее политический смысл, который состоит в самоуправлении. К нам вернулось время просвещенного деспотизма, что является точным определением всей этой совокупности агентств, администраций, судов и комиссий, которые хотя и беспорядочно, но сообразно друг другу навязывают нам различные скрупулезно прописанные правила.

Я только что сказал о том, что во имя демократии, или скорее во имя «демократических ценностей», мы институционализировали политический паралич демократии. Во имя того, что мы иногда называем демократией процедурной, мы выхолостили само существо демократии в ее исходном и прямом смысле, в ее политическом смысле самоуправления политической формацией. Значительную роль в этой эволюции сыграло неумолимо сужающееся понимание человеческой деятельности, хотя оно и стремилось, или, скорее следует сказать, потому чтооно стремилось, быть нравственным. Поэтому вполне допустимо сказать, что разрушение нашего политического мировоззрения берет начало в растущем и все более непреодолимом непонимании того, чем является человеческая деятельность, или «практическая жизнь».

Одним словом, человеческая деятельность обладает легитимностью, и даже в конечном счете интеллигибельностью, только если ее можно подвести под некую универсальную правовую норму или под некий универсальный «этический» принцип – то есть только если ее можно описать как частное приложение универсальных прав человека. Любопытно, что это положение сближает наш этический радикализм с тем, что поначалу представляется его противоположностью, его крайним антагонистом – религиозным «фундаментализмом». Для него тоже человеческая деятельность обладает легитимностью только в качестве приложения закона, закона, укорененного не в общности единого для всех человечества, а в суверенной господней воле, данной в откровении сообществу верующих. Обе эти концепции правильной человеческой деятельности как соответствия легальному правилу – правилу, повторюсь, понимаемому весьма по-разному в каждом из этих двух случаев, – весьма осложняют собственно политическую деятельность, потому что и одна, и другая лишают политические дебаты их легитимности и, так сказать, смысла существования. К этому следует добавить, что они делают невозможным, каждая в равной мере, хотя и по собственным причинам, создание минимального общего плацдарма между нашей экстремальной демократией и религиозным фундаментализмом, – создание, которое может основываться только на политическом образе действий. Нет общих правил, нет универсальных правовых норм, которые позволяли бы здраво, во взаимопонимании и спокойствии урегулировать конфликт тех, кто желает признавать только «права человека», и тех, кто желает признавать только «права божии».

***

Хотелось бы проиллюстрировать примером утверждение о том, что наш демократический радикализм и «этическая» концепция человеческой деятельности сделали нас неспособными к политическому действию, – примером, который сегодня кажется мне весьма показательным. Речь идет о вопросе возможного вступления Турции в Европейский союз – вопросе, в котором достаточно много путаницы.

«Турецкий вопрос» наилучшим образом иллюстрирует проблематичность расширения Европейского союза – проблематичность, возникшую с момента, который трудно локализовать, но легко определить: когда исходный политический образ действия уступил свое место слепому процессу безграничного расширения. Первая Европа, «Европа малая», отвечала определенному политическому дискурсу, о котором я говорил выше. Она строила свое сообщество на основе общего дискурса. Она отвечала на вопрос: что делать? Но как только были реализованы первые связи, которые явились знаком завидного успеха, представились и другие кандидаты, имевшие разные намерения и степень искренности. Следовало сохранять ясное видение и бескомпромиссную линию в отношении того, что мы хотели сделать. Генерал де Голль, и это правда, отверг кандидатуру англичан, искренность которых показалась ему сомнительной. Но нельзя ведь было бесконечно держать Соединенное Королевство перед закрытой дверью, когда оно хотело войти, – Соединенное Королевство, у которого столько исторических заслуг, которыми мы восхищаемся и признаем? Жорж Помпиду открыл им дверь. Решено! Мы еще не осознавали этого, но вопрос уже ставился иначе. Теперь это было не «Почему?», а «Почему бы и нет?». И вопрос этот ставился не основателями союза, а кандидатами на вступление в него. Не «Почему – ради чего – вы хотите вступить?», а «По какому праву вы держите нас за дверью?». Разве мы не такие же европейцы, что и вы? На самом деле, чем многочисленнее становились члены клуба, тем многочисленнее были те, кого хотели оставить на улице и кто был этим вполне справедливо возмущен. В конце концов, устав от сопротивления, в котором они больше не видели смысла и которое, впрочем, действительно его не имело, признанные члены сообщества открыли дверь нараспашку, и в этот проем хлынули все, кто мог или готовился это сделать. Конечно же, никто не был удовлетворен этим, ведь никто не был искренен; и каждый знает, что к тем результатам, которыми мы сегодня хвалимся, в сущности никто не стремился – они были достигнуты работой механизма, которым никто не управлял.

[…]

Итак, мы начали говорить о Турции. У механизма, который я только что описал, нет ни штурвала, ни тормозов. Он мчит на всех парах. Да, мы смутно предполагали, что он остановится, так сказать, сам собой, как только достигнет географических пределов Европы. Эта смутная идея была совершенно абсурдна, потому что географические пределы Европы – это всего лишь условность, условность как раз географическая, не обладающая ни политическим, ни более общим человеческим значением, и уж совсем ничего не стоит говорить о ее возможном практическом приложении, которое могло бы нас довести, например, до включения России, но только до Урала, а в случае с Турцией – большей части стамбульского региона, но никак не Анатолии! Впрочем, по какой причине следует уважать географическую границу – эту черту на карте, как иногда говорят, – если вот уже больше полувека мы гордимся тем, что уничтожили исторические и политические границы? Кто способен на большее – способен на меньшее.

Именно поэтому эта «бесконечная конечность» европейского процесса столкнулась с горячим, если не глубочайшим, желанием сменявших друг друга турецких правительств и, конечно же, большей части турецкого населения вступить в Евросоюз. Как отказать Турции в том, в чем не было отказано другим? Тогда европейские политические классы, вопреки чувству подавляющего большинства народов и их собственным инстинктам, а также за неимением какого-либо весомого аргумента против, вступили на путь принятия этой идеи, изобретая при этом бесчисленное множество хитростей по торможению этого процесса, то есть упрекая турок в недостатках их демократического управления, которые не сильно отличаются от недостатков новых «вступающих стран» или стран-кандидатов. А фактическая истина такова: подавляющее большинство европейских граждан и их представителей считают, что тот факт, что Турция – это сильная страна с большим населением, среди которого преобладают мусульмане, как раз и является основной помехой для ее интеграции в Европейский союз. Но как об этом заявить?

Таким образом, мы оказались в сложной ситуации, но при этом совершенно ясно, что мы сами ее и создали. Это наводит на мысль о том, что теперь только от нас зависит, как мы будем от этого избавляться и обретать, наконец, своюполитическую свободу. Для этого от нас потребуются постоянные усилия и необходимость снова принять тот факт, что внешняя деятельность политических образований, включая и демократические политические образования, никоим образом не подчиняется тем же принципам, что и внутренняя деятельность их правительств. Я не хочу этим сказать, что внешняя деятельность могла бы пренебрегать теми этическими правилами, которые навязываются при деятельности внутренней. Речь как раз не об этике и не о том, следует ли ей подчиняться или нет! Или тогда требуемая нравственность – это просто нравственность признания политической реальности со всеми объективнымисвойствами политических образований, и даже шире – людских союзов. Объективные свойства – это прежде всего свойства, независимые от того, чего каждый из нас опасается или на что надеется, что полагает и представляет себе.

Внутри демократических политических образований, внутри демократического государства все граждане, по определению, обладают одними и теми же правами, что мешает общественным инстанциям дифференцировать их, относиться к некоей группе людей иначе – то есть плохо – по причине расовой, религиозной или в силу мировоззрения. Но то, что европейские демократии вынуждены относиться к своим мусульманским гражданам, скрупулезно соблюдая их права – права граждан, – никоим образом не означает, что они вынуждены предоставить отдельно взятой мусульманской нации «право» войти в собственное сообщество наций. Здесь речь не идет ни о «праве», ни о «правах»! Благодаря какому странному изгибу мысли можно заключить, что Турция или, впрочем, любая другая страна «имеет право» войти в европейский совет? Этого можно желать по той или иной причине, но это не вопрос какого-либо права. Равные права и равное правосудие имеют смысл – и они возможны – только среди граждан некоего уже существующего и организованного в определенный демократический режим сообщества.

Тем самым вопрос о кандидатуре Турции становится тем, чем он и является, то есть не вопросом нравственной философии, и еще меньше возможностью заявить о «европейских ценностях», а вопросом о том, что мы еще недавно называли «большой политикой». Каков бы ни был ответ, он должен быть результатом широко гражданского обсуждения, мобилизующего, синтезирующего весь комплекс аргументации и соотносящего все это с основными политическими задачами, с которыми на самом деле согласны большинство континентальных европейцев: какую форму должна принять Европа, если мы хотим, чтобы она преодолела свою пассивность и обрела свое место с собственной перспективой развития среди других крупных игроков нынешнего мира? Если правильно оценить поставленные задачи, думаю, это приведет нас к отказу от принятия Турции. Но я здесь не стремлюсь выдвинуть аргументы в пользу такого решения, я лишь стараюсь установить, что именно по отношению к этим задачам и именно в такой политической терминологии встает перед нами «турецкий вопрос». […]

Но как вести политические дебаты о религии? Что может означать рассмотрение религии не в качестве материала, безучастного к общему или универсальному человеческому праву внутри некоего демократического режима, а в качестве серьезного коллективного факта, объективного политического элемента, который своим колоритом и формами может оказать мощнейшее воздействие на наш мир, а может быть, – и на его судьбу? Нам нужно вновь научиться политически говорить о религии.

Перевод с французского Сергея Рындина

[1] Мы вынуждены подправить неточность классического перевода Анания Бобовича, в котором речь идет о «возможности общаться между собой». –Примеч. перев.

[2] Битва при Лез-Эпарж во время Первой мировой войны. – Примеч. перев.

[3] Ирония автора связана с тем, что во Франции церковь отделена от государства, тогда как в упомянутых странах дела обстоят несколько иначе. –Примеч. перев.

[4] Оппозиция между «правами-свободами», заявленными в Декларации 1789 года, и «правами-требованиями», имплицитно возникшими уже в Конституции 1946 года, можно условно свести к «правам чего-то» (право слова, право свободы и так далее) и «правам на что-то» (право на образование, право на жилье), то есть к правам индивидуальным, которые защищает индивидуум в их противостоянии власти, и, наоборот, к правам на участие власти в их судьбе. – Примеч. перев.

[5] Период с 1946-го по 1975 год характеризуется расцветом французской экономики. Термин вошел в оборот в 1979 году, благодаря французскому экономисту Жану Фурастье, озаглавившему свою работу «Славное тридцатилетие, или Невидимая революция 1946–1975». – Примеч. перев.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №3(95)

«Коммуникативный поворот» и проблема универсального

Игорь Игоревич Кобылин (р. 1973) – философ, культуролог, доцент кафедры социально-гуманитарных наук Нижегородской государственной медицинской академии, соорганизатор междисциплинарного семинара «Теория и практики гуманитарных исследований».

Ключевой тезис статьи Джона Дарема Питерса – «от истории коммуникаций к истории как коммуникации» – вписывается в ту логику «расширений», которую наметил Маршалл Маклюэн в своей классической работе «Понимание Медиа» (1964). Действительно, если медиа – это расширения (extensions) наших тел и с момента появления электронных технологий новые медиатизированные тела достигли вселенских масштабов, превратив земной шар в деревню, то почему бы самой теории коммуникаций не «расшириться» за счет аннексии «территории историка». Впрочем, как кажется, речь идет не столько о принудительном захвате, сколько о добровольном присоединении: Питерс приводит внушительный список историков, уже осознавших важность медиа-практик для собственной работы. А поскольку любое историческое изыскание заперто, по его словам, в информационном «треугольнике запись–передача–интерпретация», то и всем остальным представителям профессионального цеха предстоит пережить неизбежную «коммуникативную метанойю».

Понятно, что такого рода «обращение» далеко не невинно и чревато целым рядом институциональных последствий, связанных с переопределением дисциплинарных границ внутри устоявшейся системы академического знания и с соответствующим перераспределением финансирования. Но разговор, предложенный Питерсом, носит теоретический характер, и потому обсуждение его статьи также не должно покидать сферу теории.

На первый взгляд, «коммуникативная революция» в историографии сводится у Питерса к напоминанию о тех банальностях, которые неочевидны лишь для очень наивного историка. Конечно, сфера коммуникаций не менее важна, чем сфера производства; конечно, исследователь «коммуницирует» с прошлым, различая непосредственное и опосредованное; конечно, сама позиция историка исторична, и он никогда не достигнет абсолютно исчерпывающего знания об объекте[1]. Но, как мне кажется, за этими общими местами скрывается нечто большее, чем сжатое обобщение современного теоретического мейнстрима.

Прежде, чем попробовать ответить на вопрос об этом «большем», необходимо сделать небольшое отступление. Райнхарт Козеллек убедительно показал, что «история» как общее понятие – изобретение, достаточно недавнее:

«Лишь начиная примерно с 1780 года появляется “история в общем смысле”, “история сама по себе”, “просто история”: с помощью различных пояснений это новое, самодостаточное понятие отделилось от привычных “историй”»[2].

Такая «просто история» возникает как «всемирная», как объединяющая действительность и рефлексию о ней и, наконец, как творимая человеком. Подобная универсализация – «понятийное достижение философии Просвещения»[3] – подготовила «большие нарративы» и «сильные теории» о «смысле и назначении» исторического процесса. (Хотя надо признать, что роль, отводимая человеку, в этих нарративах и теориях существенно разнится.) Сегодня «всемирная история» – удел школьных учебников и популярных энциклопедий, а сколько-нибудь масштабные теоретические обобщения берутся под подозрение на самых дальних подступах. Не успев родиться, «история» в единственном числе вновь рассыпается на бесчисленное множество отдельных «историй»: тела, кухни, елочной игрушки, сердца, частной жизни, унитаза, брюк или обуви. При этом тематическое дробление сопровождается взрывным ростом новых историографических направлений («новый историзм», «новая социальная история», «гендерная история», «интеллектуальная история», «устная история», «memory studies», «trauma studies») и сменяющих друг друга «поворотов» («лингвистический», «этический», «визуальный», «аффективный»). А за пределами академической среды история, по меткому наблюдению Кирилла Кобрина, используется в основном в качестве составной части рекламной «легенды», автоматически повышающей ценность продаваемого продукта. И чисто рекламное продвижение мало чем отличается от идеологического. В этой логике слоганы «Пиво “Амстел” – производится с 1870 года!» и «Государство “Россия” – производится с древнейших времен!» практически эквивалентны[4]. Другими словами, историческое прошлое все больше напоминает антикварную лавку, торгующую эффектами благородной старины, древних традиций и вековых устоев. Но, как и всякая антикварная лавка, она грозит постепенно превратиться в простое накопление бессмысленных следов времени, в склад лишенных всякой интенциональности фрагментов и руин[5].

В этом контексте небольшой, но чрезвычайно насыщенный текст Питерса может быть прочитан как попытка вернуть занятиям историей некое универсальное измерение. Это, по всей видимости, и есть тот «тайный месседж», тот «дар», который преподносится дезориентированным историкам теорией медиа и коммуникаций. Сама по себе такая попытка, безусловно, заслуживает пристального внимания и становится особенно интригующей на фоне тех актуальных политико-философских концепций, которые решаются заново продумать универсалистский проект, противопоставляемый постмодернистскому любованию карнавальным шествием нередуцируемых различий[6]. Но то, каким образом Питерс вводит в игру чаемую универсальность, вызывает целый ряд сомнений.

Сама игра, как представляется, ведется на трех взаимосвязанных между собой уровнях. Первый уровень – это уровень объекта. Очевидно, что история коммуникаций стала возможной только после того, как коммуникации превратились в массовое явление, а новые технологические медиа (прежде всего электронные) радикально изменили всю социальную, экономическую и культурную жизнь общества. Экспликация средств передачи информационных потоков, действительно охвативших сегодня всю планету, позволяет ретроактивно задаться вопросом об их «тайной истории», выявить «медийное бессознательное» ушедших эпох. Здесь Питерс, безусловно, прав: прошлое всегда возникает из будущего. Историчность точки зрения должна пониматься не как недостаток, некая дефицитарность по отношению к идеальному наблюдателю, занимающему вневременную позицию, но, напротив, как позитивное условие возможности любого высказывания о минувшем. «Перспективизм» вписан в наши размышления об истории именно потому, что самой Истории как Целого не существует[7]. Но выдержать этот ницшеанский «перспективизм» до конца удается редко. Актуальное настоящее зачастую проецируется не только в прошлое, но и в будущее, так что оно становится лишь несколько улучшенной версией самогó настоящего.

В этом смысле коммуникативный поворот в историографии до определенной степени сопоставим с марксистским проектом. Конституирование «экономики» как относительно автономной сферы стало возможным лишь при капитализме, так как капитализм – это первый способ производства, где изъятие прибавочного продукта формально осуществляется чисто экономическим путем[8]. Центральное положение, занимаемое экономикой в рамках буржуазной формации, Маркс спроецировал на весь исторический процесс, превратив диалектику «производительных сил» и «производственных отношений» в его (процесса) объяснительный принцип[9]. Нет сомнений, что Марксу именно благодаря этой проекции удалось высветить целое поле исторически значимых отношений, чье влияние трудно переоценить. Но вместе с тем на его примере становится особенно заметным противоречие между исторически определенным местом высказывания и финалистским характером последнего. Это противоречие удачно сформулировал Корнелиус Касториадис:

«В определенном смысле именно потому, что Маркс проецировал что-то на прошлое, он и смог в нем нечто открыть. Мы критикуем эти проекции лишь постольку, поскольку они выдают себя за абсолютную, исчерпывающую и систематизированную истину»[10].

Действительно, вполне обоснованная «герменевтика подозрения» по отношению к самоописаниям обществ прошлого грозит всякий раз обернуться их слишком сильным прочтением. В этом случае мы сталкиваемся со своеобразной инверсией. Нечто, возникшее или во всяком случае получившее определяющее значение в конкретной исторической ситуации, обретает статус универсального «естественного» объекта, имеющего, конечно, свою историю, но такую, где инаковость лишь подчеркивает сущностную непрерывность развития как развертывания во времени. То, что людям всегда приходилось материально обеспечивать собственное воспроизводство, и то, что они всегда общались между собой, позволяет возвести «экономику» и «коммуникации» на уровень антропологических констант, компенсируя историческую изменчивость универсальной неизменностью человеческой природы. История замыкается: точка начала (настоящее) становится и телеологически постулируемым концом. Насколько продуктивен такой подход – большой вопрос. Во всяком случае, здесь стоит напомнить об идеях Мишеля Фуко, проблематизировавшего само понятие вечных объектов.

Размышления Фуко в контексте их значения для историографии удачно сформулировал его ученик и близкий друг, специалист по античной истории Поль Вен. Согласно Вену, Фуко переключает внимание историков с «естественных объектов» на сингулярные практики, жестко привязанные к определенному моменту и порождающие сингулярные же «объективации»:

«Вместо того, чтобы полагать, что существует некая вещь под названием “управляемые”, на которую направлены действия “правителей”, надо принять во внимание, что “управляемых” можно рассматривать с точки зрения практик, столь меняющихся от эпохи к эпохе, что эти управляемые объединены только их названием»[11].

Управляемых объективировали как «племя», идущее к великой цели; как естественную «флору», которую, изъяв часть произведенного продукта, можно оставить в покое; как совокупность юридических субъектов; как объектов дисциплинарного воздействия и, наконец, как «население». В связи с этим Вен утверждает, что ключевым понятием у Фуко является понятие «редкости» (raritas), а сам метод можно определить как «прореживание»:

«Человеческие факты редки, они не укоренены в полноте разума, вокруг них имеется пустое пространство для других фактов, о которых наш разум не догадывается; ведь то, что есть, могло бы быть другим»[12].

Таким образом, задача историка – не описание детерминированных исторических форм «вечных» объектов в их преемственности, а обнаружение произвольных «редкостей» и единичных практик. При этом меняется тип понимания исторической каузальности. Вместо поисков единственной пружины телеологического развертывания исторического движения, некоего аналога схоластической «первопричины» или «перводвигателя», конкретная «редкая» практика объясняется исходя из всех смежных практик, с которыми она взаимодействует.

Важно отметить, что сегодня сама теория коммуникаций и медиа довольна далека от того единства, которое явным образом предполагается Питерсом, опирающимся на концепцию Гарольда Инниса. «Расширение», по всей видимости, имеет свой предел и оборачивается в итоге внутренним расколом, дифференциацией и теоретическими конфликтами. В этом плане показателен недавно вышедший сборник «Медиа: между магией и технологией», содержащий работы современных российских и западных медиатеоретиков, чей, по определению редакторов, «категориальный поиск […] направляется далее описаний по случаю, высказываний в апокалиптическом тоне и техновизионерских предсказаний и является более строгим и нацеленным на результативное знание»[13].

Действительно, в отличие от слишком поспешных обобщений как критического, так и апологетического толка, именно стремление к концептуальной «строгости», демонстрируемое авторами, становится главным фактором диверсификации. Это прежде всего касается самого понятие «медиума». В «вавилонском столпотворении» толкований можно выделить как минимум две ключевые стратегии интерпретации. Первая характерна для немецкой медианауки, представленной в первую очередь именами Зигфрида Цилински и Фридриха Киттлера. Здесь «медиум» понимается в основном материально-технически. Вторая связана с англо-американскими cultural studies, погружающими медиа в широкий контекст социальных и дискурсивных практик. Понятно, что на выходе мы получим две очень разные медиаистории, или, как сегодня принято говорить с поправкой на Фуко, две очень разные медиаархеологии. Так «киттлерианец» Вольфганг Эрнст в статье «Время медиа: понятия, археология, наука» четко различает Medienwissenschaft и Kommunikationwissenschaft и вслед за Линднером полагает, что первая появилась как результат глобальной неудачи второй. Медиум определяется Эрнстом с двух сторон: «с одной стороны, исходя из математической исчислимости физического мира, включая промежуточные пространства и помехи; с другой стороны, – из его машинной вписанности в материальное»[14]. Такое определение – медиум здесь именно «вещь», а не просто «объект» – позволяет дистанцироваться от расплывчатой «медиальности» и сосредоточиться не на жанрах, нарративах, переживаниях и представлениях, но на способах их технического опосредования.

Однако ампутированная дискурсивность настойчиво возвращается, вменяясь теперь самим медиа. Они превращаются в автономную саморазвивающуюся систему, рефлексивно пробегающую на каждом этапе собственную историю и создающую в итоге единственно подлинный дискурс – дискурс о самой себе. А «так называемые люди» (Киттлер) – более или менее случайные носители «машинного духа», всякий раз попадающиеся на гегельянский крючок хитрости «медийного разума». Комментируя идею Фрейда и Маклюэна о медиа как протезах телесности, Киттлер выражает сомнения в том, что именно человек является их субъектом:

«Если мы проанализируем развитие частичной системы медиа во всей исторической широте, […] то будет напрашиваться подозрение как раз в противоположном: о том, что технические инновации […] соотносятся лишь друг с другом и реагируют одна на другую, так, что именно из этого собственного развития, протекающего совершенно независимо от индивидуальных или же коллективных человеческих тел, впоследствии возникает подавляющее воздействие на органы чувств и органы как таковые»[15].

Конечно, эта преимущественно техническая история затрагивает человека, но лишь в той мере, в какой он сам не определен и нуждается в техномоделях для самопознания. Киттлер приводит любопытный пример. Стандартизация алфавитного письма в Афинах способствовала появлению философии. Но, отвечая на вопрос, как возможно философствование, сами греки вспоминали не ионический алфавит, а человека и его душу. Душа же понималась по аналогии с восковой табличкой для записей.

«Поэтому убежищем новооткрытой души в конечном счете оказалось – в обличье метафоры, но выступавшей не только как метафора – новая медиатехника для языка, вызвавшего к жизни эту душу»[16].

Исследователи, работающие в рамках cultural studies, справедливо критикуют такую техническую телеологию, где победное шествие «средств» триумфально завершается созданием компьютера. Важен не только синтаксис, но и семантика, не только сам факт технического опосредования, но и то, что опосредуется. История медиа невозможна без истории производства, истории дискурсов и истории ментальностей. Так профессор Калифорнийского университета Эркки Хухтамо, разрабатывающий близкий к cultural studies топологический вариант «медиаархеологии»[17], сочувственно упоминает Марка Блока, писавшего в «Апологии истории» о почти бесконечном разнообразии исторических свидетельств: «Все, что человек говорит или пишет, все, что он изготовляет, все, к чему он прикасается, может и должно давать о нем сведения»[18]. (Любопытно, что Блок ссылается далее на Поля Валери, критиковавшего «традиционную историю» за излишнюю увлеченность политическими событиями и невнимание к явлениям, куда более важным для будущего. Среди таких явлений Валери называет глобальную электрификацию земного шара, сомневаясь в том, что история этого процесса когда-либо будет написана. Надо ли говорить, что, как и полагал Блок, Валери глубоко ошибался, и сегодня мы имеем множество версий такой истории[19]).

Приведенная выше цитата из Блока позволяет прояснить важность того фундаментального сдвига (слегка напоминающего знаменитые хайдеггеровские хиазмы) от «истории коммуникаций» к «истории как коммуникации», который является диагностически важным для всего проекта Питерса. Дело не в том – или не только в том, – что история человечества представляет собой совокупность коммуникативных практик, а медиум может определяться и как «твердая» техническая вещь, и как «вещь», окруженная дискурсами и практиками. Причудливый список, помещенный Питерсом в конец статьи, где юбка соседствует с йоктосекундой, а охота – с клавиатурой, может быть продолжен до бесконечности потому, что само историописание – предприятие коммуникативное. «Все» не столько изначально и объективно является, сколько функционально становитсямедиумом именно в историческом исследовании. И вновь мы сталкиваемся с инверсией: не только медиумы «производят» историю, но и история «производит» медиумов. Универсальность объекта вторично обеспечивается универсальностью историографической процедуры, с критическим вниманием относящейся к собственным источникам. Недоверие к «великим нарративам» в духе Гегеля и Маркса оборачивается осознанием того, что любой исторический нарратив, повествуя о чем угодно, повествует одновременно и о медиальных условиях собственной (не)возможности. Расползающаяся на глазах история обретает единство в рефлексивном удвоении. Только, вместо провиденциального замысла, движения духа или неуклонного роста производительных сил, мы получаем воск, астролябию и формальдегид в качестве новых героев исторической сцены.

Но не наделяется ли здесь универсальной значимостью вполне определенный и, возможно, преходящий способ писать историю? Вернее, не предполагается ли у Питерса неявная теория прогресса, очередная версия гегельянского онтогносеологического развития, где единый «исторический разум» после долгих приключений и превращений, наконец-то, осознает себя, а «история коммуникаций» триумфально совпадает с «историей как коммуникацией»? И не так уж важно, что эмпирически этот процесс будет продолжаться, а прошлое – переписываться в зависимости от медиатехнологических достижений будущего, всегда оставаясь «неполным» и «неопределенным». По-настоящему важно то, что сам этот процесс определяется вневременной формой закона ретроактивной рефлексии. Нарратив, на мой взгляд, не менее «великий» и «тотальный», чем у Гегеля[20]. Особенно если вспомнить, что речь у Питерса идет не только о людях, но и об устройстве Вселенной в целом.

Здесь вновь имеет смысл обратиться к сомнениям Вена:

«История наук – это не история постепенного открытия правильного метода и непреложных истин. Греки по-своему, особым образом верили в свою мифологию или проявляли скептицизм, и эта их вера и их скептицизм лишь иллюзорно сходны с нашей верой и нашим скептицизмом. Они опять-таки по-своему, не так, как мы, писали свою историю; и этот способ написания истории зиждется на некоем неявном предположении, при котором различие первичных и вторичных источников [или «непосредственного» и «опосредованного». – И.К.] хотя и не упускается из виду, […] но не играет определяющей роли»[21].

Вряд ли диалектика способна протянуть тут единую нить развития.

И последнее. В статье американского теоретика обращает на себя внимание еще одна особенность. Медиа непрерывно усиливают нашу эпистемологическую оснащенность, но не ставят под вопрос ни саму познавательную деятельность, ни ее субъекта. Субъект – это третий и наиболее проблематичный уровень универсальности, неявно постулируемый Питерсом. Единство субъекта гарантирует в конечном счете и единство всего остального. Конечно, философская проблема субъекта слишком сложна, чтобы рассматривать ее здесь во всех необходимых деталях. Но мысль о том, что субъект – это не столько независимая от опыта данность, сколько «поле битвы сил внешнего» (Жиль Делёз), «складка», образуемая их исторически подвижными соотношениями, стала общим местом современной теории. И одной из таких сил, несомненно, является объективированная в технике система коммуникаций. Можно не соглашаться с логикой Киттлера в целом, но нельзя не согласиться с тем, что наша субъективность находится в определенной зависимости от используемых медиатехнологий. Так, например, появление такой технологии, как кино, не только предоставила историкам колоссальный архив визуальных свидетельств прошлого, но во многом изменила сам способ восприятия мира вообще и истории в частности. Олег Аронсон заметил:

«Сегодня мы уже не переживаем “нашими” душами, не чувствуем органами чувств, не мыслим мозгом, но переживаем, чувствуем и мыслим образами, причем образами кинематографическими»[22].

По сути, кинематограф – это не столько «искусство» (или познавательная техника), сколько беспрецедентно новый перцептивный режим, спектр исторических последствий которого – эстетических, политических, гендерных – еще не вполне изучен и осмыслен. Здесь индивидуализированный картезианский субъект (и скроенные по его модели коллективные субъекты – «класс», «нация», «народ»), суверенно распоряжающийся собственными представлениями, явно уступает место коллективной субъективности без четкой идентичности, некоему аффективному массовому «мы», где отдельное «Я» претерпевает становление Другим, «любым», «каждым». Присущая кинематографическому, и шире – «медийному» вообще, образу «коммуникативная избыточность» (зона банального и неуникального) находится за пределами истины и лжи и не подчиняется логике суждений, иерархий и социально одобряемых предпочтений. И при этом она способна объединять в сообщества тех, кто разделен интеллектуально, экономически, культурно; в сообщества, где все связи выключены из жесткого социального цикла производство–потребление и господство–подчинение[23]. Для такой «общности-в-аффекте» характерно уже не познание с его «истиной» в качестве эпистемологического идеала, а скорее «заражение» как становление Иным вне пространства репрезентации. В любом случае картина несколько сложнее, чем та, что нарисована Питерсом. Как будет писать историю новый «рассеянный» субъект и будет ли он писать ее вообще – это вопрос, на который нам только предстоит ответить.

[1] Впрочем, напоминания порой бывают совсем не лишними. Это особенно касается настойчиво повторяемой Питерсом идеи о необходимости постоянного переписывания прошлого: в эпоху ширящегося распространения «мемориальных законов» право на такое переписывание все чаще ставится под сомнение. К сожалению, Питерс почти ничего не говорит о политических аспектах всякий раз возобновляющихся «боев за историю». Здесь было бы важным не столько противопоставить конъюнктурным искажениям нейтральную «объективность», сколько отрефлексировать неизбежную политическую ангажированность любого пишущего. О политической нагруженности самой демаркационной линии между настоящим и прошлым см., например: Олейников А. Откуда берется прошлое? (Апология анахронизма) // Новое литературное обозрение. 2014. № 126.

[2] Козеллек Р. Можем ли мы распоряжаться историей? (Из книги «Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени») // Отечественные записки. 2004. № 5(20) (www.strana-oz.ru/2004/5/mozhem-li-my-rasporyazhatsya-istoriey-iz-knigi-p...).

[3] Там же.

[4] Устное сообщение на «круглом столе» «Частный человек и Большая история: механизмы антропологического описания», проходившем в нижегородском филиале Государственного центра современного искусства «Арсенал» 12 июня 2013 года.

[5] Об «антикварном» историзме, фетишизирующем любые «следы времени», см.: Ямпольский М. Пространственная история. Три текста об истории. СПб.: Книжные мастерские; Мастерская «Сеанс», 2013. С. 193–202.

[6] Интересным примером здесь может служить концепция «политической теологии» Эрика Сантнера, совмещающая революционный мессианизм Вальтера Беньямина, «новое мышление» Франца Розенцвейга и «паулинистский» универсализм Алена Бадью. См.: Santner E.L. Miracles Happen: Benjamin,Rosenzweig, Freud, and the Matter of the Neighbor // Santner E.L., Zizek S., Reinhard K. The Neighbor: Three Inquiries in Political Theology. Chicago; London, 2005.

[7] Славой Жижек считает, что «перспективизм» является непременным условием и подлинно материалистической онтологии. «Можно… сформулировать это на языке хайдеггерианской эпохальности: “абсолютный перспективизм” означает, что “наш” мир всегда раскрывается для нас в каком-то конечном горизонте, возникающем на фоне непостижимой самопотаенности Бытия. Всякий онтологический дискурс является, по определению, частичным, искаженным “errance” Бытия, и эта ограниченность есть положительное условие возможности» (Жижек С. 13 опытов о Ленине. М., 2003. С. 39). Питерс, кажется, тоже не чужд широким космологическим обобщениям.

[8] Если для докапиталистических формаций проблематичным является существование «чисто экономического» базиса, то современный постфордистский капитализм ставит под вопрос понятие «надстройки», вписывающейся сегодня в структуру производства. Это имеет непосредственное отношение к коммуникациям: «В ситуации, когда инструменты изготовления не сводятся к машинам, но состоят в лингвистическо-познавательных способностях, неотделимых от живого труда, резонно предположить, что часть так называемых “средств производства” заключается в технике и процедурах коммуникации. Но где, как не в культурной индустрии, выковывается эта техника и эти процедуры?» (Вирно П. Грамматика множеств: к анализу форм современной жизни. М., 2013. С. 69).

[9] Безусловно, реальная мысль Маркса сложнее и противоречивее расхожих версий догматизированного «марксизма». О двух противоположных видениях истории у Маркса см.: Лефорт К. Маркс: от одного видения истории к другому // Он же. Формы истории. Очерки политической антропологии. СПб., 2007. С. 191–230.

[10] Касториадис К. Воображаемое установление общества. М., 2003. С. 43.

[11] Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М., 2003. С. 354.

[12] Там же. С. 351.

[13] Медиа: между магией и технологией / Под ред. Н. Сосны, К. Федоровой. М.; Екатеринбург, 2014. С. 4.

[14] Эрнст В. Время медиа: понятия, археология, наука // Медиа: между магией и технологией. С. 155.

[15] Киттлер Ф. Оптические медиа. Берлинские лекции 1999 г. М., 2009. С. 24.

[16] Там же. C. 29.

[17] См.: Хухтамо Э. Археология медиа. Особый взгляд // Медиа: между магией и технологией. С. 162–176.

[18] Блок М. Апология история, или Ремесло историка. М.: Наука, 1986. С. 39.

[19] См., например: Hausman W.J., Hertner P., Wilkins M. Global Electrification. Multinational Enterprise and International Finance in the History of Light and Power, 1878–2007. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.

[20] Питерс, написавший предисловие к английскому переводу «Оптических медиа» Киттлера, не зря с одобрением отозвался о гегельянских амбициях последнего. См.: Peters J.D. Introduction: Friedrich Kittler’s Light Shows // Kittler F. Optical Media: Berlin Lectures 1999. Cambridge, 2010.

[21] Вен П. Греки и мифология: вера или неверие? Опыт о конституирующем воображении. М., 2003. С. 9.

[22] Аронсон О. Трансцендентальный вампиризм // Синий диван. 2010. № 15. С. 32.

[23] Он же. Медиа-образ: логика неуникального // Синий диван. 2010. № 14. С. 87–106.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №3(95)

История как проблема коммуникации

Джон Дарем Питерс (р. 1958) – специализируется на теориях медиа, профессор Университета Айовы (США), автор книг «Speaking into the Air» (1999) и «Courting the Abyss» (2005).

Историю коммуникации начали изучать, по историческим меркам, недавно. До конца XIX века никто не выделял коммуникации в качестве самостоятельного предмета исследования, отличного от таких областей, как транспорт, книгоиздание, обмен, язык или речь. Мысль о том, что имеются коммуникации, у которых есть собственная история, появилась в исторической науке и политической экономии XIX века – об этом писали Токвиль и Гизо во Франции, Милль в Англии, Книс и Шеффле в Германии. В начале ХХ века социологическую обработку этих данных осуществили Чарльз Хортон Кули в Соединенных Штатах и Вернер Зомбарт в Германии. Утверждение Кули, что «транспорт существует физически, коммуникация существует физически», стало первой вехой в становлении понятия коммуникации не просто как материального, а как метафизического способа передачи информации[1]. К 1930-м годам общие черты истории коммуникаций уже были различимы в произведениях Льюиса Мамфорда, Джона Дьюи, Эдварда Сепира, Вальтера Беньямина и его коллег по Франкфуртской школе, однако ключевую роль сыграл канадский историк политической экономии Гарольд Адамс Иннис (1894–1952), который в последние годы жизни (увы, короткой по причине рака) создал серию текстов – в том числе и оставшуюся незаконченной рукопись – по истории коммуникаций. Его первые исследования касались вопросов торговли в Канаде, впоследствии он занимался массовыми коммуникациями – таким образом, обмен и связи всегда были предметами пристального внимания Инниса. Свою лепту он внес и в процесс концептуализации понятия коммуникации. Многим коллегам взгляды Инниса, судя по всему, казались не совсем нормальными, поскольку он полагал коммуникацию столь же значимым историческим факторам, как и политика, рынки, война, демография и культура. Спору нет, определенную маниакальность Инниса в отношении к обнаруженной им разгадке становления и разложения цивилизаций усмотреть можно. При поверхностном прочтении его утверждение о том, что устная традиция, надписи на камнях, глине, папирусе, пергаменте и бумаге производят разные виды социальной и политической жизни и, соответственно, исторической фиксации, можно счесть банальным. Однако, если вдуматься, становится ясно, что Иннис не просто добавил еще одну тему в репертуар работы историка. Став предметом исторического исследования, коммуникация оказалась носительницей революционного потенциала для всей дисциплины. Иннис писал в 1949 году:

«Наше знание других цивилизаций в существенной мере зависит от характера используемых ею средств коммуникации – в первую очередь от того, насколько они долговечны и доступны для изучения»[2].

Наше знание о прошлом – это вопрос медиумов, средств коммуникации. Иннис не просто придумал историю средств коммуникации – он открыл медиум истории.

Для Инниса история – это проблема коммуникации во времени и пространстве; каждое средство коммуникации выборочно передает, записывает и делает доступной определенную информацию. При этом каждому историческому средству коммуникации – будь то документы, руины, предметы обихода, кости, ДНК и так далее, пережившему путешествие из прошлого в настоящее, – свойственны некоторые искажения. Историки, изучающие большие периоды, отмечает Иннис, обычно переоценивают значение религии, пренебрегая важностью бюрократического аппарата, потому что в веках, как правило, остаются документы, написанные повелителями времени – мудрецами и священниками, а не повелителями пространства – законниками и купцами. Выбор предмета и метода исследования априори влияет на его результат. Интерпретировать прошлое – значит, не просто считывать содержание исторических документов, но и изучать организацию самих этих документов. «Предубеждения» чреваты не только потенциальной необъективностью; сам Иннис прибегал к метафоре косого среза. Историкам приходится читать по диагонали: поскольку они вынуждены рефлексировать об условиях собственной деятельности, они оказываются исследователями массовых коммуникаций.

Едва ли исследование коммуникаций представляется нам неотъемлемой частью профессии историка. В обеих областях имеется методологическая проблема: как интерпретировать далекое и чужое? Обе дисциплины оперируют понятиями источника, записи, значения и передачи данных. Исследование коммуникаций обычно сосредоточено на распространении данных в пространстве, однако коммуникации возможны и во времени. Передача и сохранение данных, преодоление пространства и времени – центральные темы обеих дисциплин. Запись – это акт запечатления информации в долговечной форме; передача – это отправка данных через пространство или время; интерпретация – акт получения переданных данных и встраивание их в современный контекст. Историческое исследование всегда располагается в треугольнике запись–передача–интерпретация. В этой статье я рассматриваю сближение философии истории с теорией коммуникаций, не только чтобы расширить наше понимание истории коммуникаций, но и чтобы показать, насколько важны проблемы коммуникации для исторического исследования. История коммуникаций – это не просто вспомогательная историческая дисциплина; она ставит под вопрос сам наш подход к истории.

Историки прекрасно чувствуют разницу между непосредственным и опосредованным. В их задачу входит оценка подлинности документа, времени его создания, выяснение источника, авторства, принадлежности его к той или иной традиции и так далее. Первый вопрос историка к документу – не «Что в нем сказано?», а «Откуда он взялся?» или даже «Как он здесь оказался?». Сам факт того, что документ (до сих пор) существует, может оказаться наиболее информативным. Все историки являются исследователями коммуникаций – в том смысле, что, работая с текстами и артефактами, они изучают процессы их производства и распространения. Прошлое создается зазором между прошлым и будущим, оно образовано теми же историческими процессами, которые мы пытаемся понять. Иными словами, историки крайне чувствительны к условиям кодирования и декодирования. Историк культуры Карло Гинзбург говорит о семиотике улик, философ Поль Рикёр – о герменевтике свидетельства[3]. Оба этих интерпретационных стиля концентрируются на мелочах и случайностях. Один наблюдает за статистами, а не за звездами; другой слушает не речи, а оговорки. И Гинзбург, и Рикёр работают, как криминалисты: они ищут симптомы и косвенные улики. Историк, бросающий первый взгляд на старые документы, не будет сразу погружаться в их «содержание», он обратит внимание на их происхождение, на переплет, на порядок, в котором представлены отдельные элементы, на сгибы и помятости. Историку книгопечатанья переплет книги может показаться интересней ее содержания – так же, как исследователю вспышек холеры в Европе иногда интересней понюхать документ, чтобы уловить запах уксуса, который использовали для дезинфекции[4]. Так что и для историка средство коммуникации и есть само послание, the medium is the message.

Запись истории

Документируется, собственно, необычное. Здесь действует любимый журналистами когнитивный сдвиг: человек покусал собаку. Документы по самой своей природе сомнительны, они лишь частично отражают ход событий. Даже в повседневной речи – своего рода устной документации мыслей и поступков – невысказанного-но-понятого гораздо больше, чем фактически сказанного. В словах отливается лишь небольшая часть совместного общения. Любой документ покоится на массе незамеченного.

Гарольд Гарфинкель применяют эту модель к институциональным практикам документирования. Документы – например, медицинские записи – делаются не для того, чтобы предоставить историку точное и исчерпывающее описание. То, что человеку внешнему кажется беспорядочными записями, вполне может быть грамотной – с институциональной точки зрения – документацией. Как пишет Гарфинкель, для «плохих» медицинских записей есть «хорошие» организационные основания. Пометки психиатра не показывают, как происходит социальное взаимодействие внутри клиники; они предполагают его в качестве условия и таким образом скрывают. Если считать документы зеркалом реальности, то это будет кривое зеркало, однако вполне пригодное для того, кто умеет с ним обращаться[5]. Как раз самые важные детали часто остаются за пределами документа. Существует когнитивная экономика, а также политика и социология документации. Исторические документы, за редкими исключениями, пишутся не для историков – те лишь оказываются в роли подслушивающих (как и большинство из нас в процессе коммуникации). Эта ситуация знакома из герменевтики: мы читаем тексты, которые предназначались не нам[6].

Следует отличать документы от протокольных записей. Однажды ко мне в кабинет вошел коллега, размахивая письмом со «специальным предложением». Цинично ухмыляясь, он объявил, что ему предлагают купить фильм «Величайшие моменты в истории спорта». Я даже не сразу понял, над чем он так потешается: но ведь если это видео, то там не будет ни одного события из истории спорта до изобретения камеры, а также всего, что просто осталось неснятым. «История спорта» мгновенно сжалась до периода с 1895 года по сегодняшний день. Однако обратите внимание, что я только что допустил и более тонкую ошибку: я предположил, что существует непрерывная «история спорта», которая не зависит от способов ее фиксации. В самом буквальном смысле выбор средства коммуникации определяет исторический документ.

Археологические данные о доисторических временах – вопрос более тонкий. Большая часть находок – топоры, кинжалы, наконечники стрел и подобные им долговечные объекты. Это в основном то, что Льюис Мамфорд называл «технологиями силы», отличая их от «технологий емкостей», – к ним относятся корзины, кухонная утварь, язык, семья, водоемы и ритуалы, которые оставляют гораздо меньше следов. Орудия выживают лучше, чем слова, поступки, мысли или практика воспитания. Эта разница в способностях к сохранности, по мнению Мамфорда, дает нам искаженное и отнюдь не феминистское представление о людях как животных, пользующихся орудиями, а скажем, не о мечтающих или говорящих животных[7]. То, что время сделало с документами, должно приниматься во внимание при работе с ними – возможно, это избавит нас от идеологического рабства.

Документы – это описания, а описания в принципе не бывают исчерпывающими. Потенциальная коммуникация о событии не может быть полной. Всегда есть, что добавить; то есть документ, по определению, всегда не закончен. Каждый способный говорить человек наделен удивительной способностью составлять совершенно понятные фразы, которых до этого в истории никто не говорил; более того – каждый из нас проделывает этот невероятный трюк по нескольку раз на дню. Сходной порождающей способностью обладают документы и описания. Нет документа, который ставил бы последнюю точку в каком-либо вопросе. Из этого, разумеется, не следует, что один документ не может быть полнее другого. Мы благодарны Сэмюэлю Пипсу и Марте Бэллард за описания их миров, однако никому в голову не придет утверждать, что они рассказали все о Лондоне XVII века и штате Мэн XVIII века соответственно[8]. Мы не знаем, когда появятся и появятся ли вообще другие свидетельства, которые подтвердят, дополнят или опровергнут то, что мы знаем сейчас. Как гласит известная поговорка, прошлое России непредсказуемо. Новые старые документы переписывают старые новые. Кумранские рукописи, обнаруженные в 1947 году, перевернули наши представления о Библии. Прошлое находится в непрекращающемся становлении, как и любой объект описания.

Прошлое радикальным образом неполно, потому что исторические свидетельства сами являются частью истории. Историкам, изучающим социальное положение женщин, пришлось справляться с «отсутствием свидетельств», которое в свое время являлось главным аргументом против того, чтобы проводить подобные исследования[9]. Историки труда, детства, рабства, питания, менталитета, повседневной жизни, приватного пространства, болезней принялись раскрывать богатейший, как теперь кажется, исторический материал. Однако до 1900 года мало кто даже мечтал о том, что такая эфемерная вещь, как погода, может быть предметом реального исторического исследования. Благодаря дендрохронологии и глубинным пробам полярного льда, позволившим получить образцы атмосферы многовековой давности, история климата стала активно развивающейся дисциплиной, позволяющей ответить на многие вопросы о погоде на Земле в различные эпохи, – а это весьма значимые сведения на фоне современных проблем, связанных с глобальным потеплением. Новые свидетельства возникают в связи с обострением восприимчивости к определенным проблемам (как в случае с историей женщин) и появлением новых инструментов исследования (как в истории климата), однако, в принципе, это одно и то же. Дневник Марты Бэллард не стал бы таким ценным историческом свидетельством, не попади он в руки столь внимательной читательницы, как Лорел Тэтчер Ульрих. Невозможно априори определить, что именно окажется высказыванием, – как невозможно определить, что находится за пределами коммуникации, – поэтому потенциальное богатство прошлого неисчерпаемо.

Прошлое возникает в будущем. Вот что говорит итальянский антрополог, участвовавший в недавней эксгумации двух гуманистов Ренессанса:

«Тело – это хранилище информации, связанной с жизнью и смертью человека. Благодаря современным технологиям мы можем разрешить множество спорных вопросов последних столетий и получить ответы, которые еще несколько лет назад были недоступны»[10].

Пико делла Мирандола умер в 1494 году, однако в течение пяти веков его тело было просто разлагающимся трупом и лишь недавно превратилось в «архив». Ученые решили провести анализ ДНК, то есть по сути превратить тело в читабельный текст. Новые методы из арсенала криминалистики дали нам новые исторические документы – или, может, это старые исторические документы? Старое изменчиво не в меньшей степени, чем новое. Историк находится в той же позиции, что и очевидец: пока события разворачиваются, ни тот ни другой не знают, какая улика окажется решающей. Улика – и в области истории, и в суде – становится таковой постфактум[11]. То, что сегодня никому не нужно, завтра может стать бесценным[12].

Обращение с «историей» как с абстрактным философским понятием опасно, поскольку оно само является продуктом определенного исторического момента. И даже тезис, что прошлое рождается в будущем, сам по себе исторический. Лишь для современности, в которой прошлое стало таким фактурным благодаря успехам геологии, методам критической истории, эволюционной биологии, космологии и археологии, стало характерно столь острое осознание динамической природы исторического свидетельства. Благодаря графической революции XIX века, когда фотография, фонография, миография, кинематография, спектрография и другие техники уничтожили вековую монополию письма на сохранение культурного наследия, понятие исторического документа претерпело радикальные изменения. Новые документы порождаются автоматически, и сегодня мы имеем возможность «прочитать то, что никогда не было написано». Аналоговые медиа фиксируют и наделяют значением непроизвольные следы, не требуя их символической языковой обработки[13]. Самой современной чертой современности вполне может оказаться наше видение древности – вплоть до первой секунды после Большого взрыва; современность, вполне возможно, лучше всего проявляется не в достижениях медицины и техники, а в непрестанном переосмыслении прошлого. Мы живем с сознанием того, что еще может появиться средство свидетельствования, которое позволит превратить самые незначительные детали нашего мира в важные кирпичики исторического конструкта. Исторические свидетельства с годами могут не только разрушаться, но и, наоборот, становиться членораздельнее.

Передача истории

«Теория коммуникации» Клода Шеннона была первой попыткой разобраться в том, как отфильтровывать и расшифровывать получаемые издалека сигналы. Если отбросить математику, то перед историческим исследованием стоят схожие задачи. Пусть историю пишут победители, однако и они зависят от капризов природы и от того, захотят ли потомки сохранить знания об их победах. На передачу исторической информации оказывают влияние и культура, и природа. Недавнее исследование показало, что институты такой передачи – монастыри, библиотеки, университеты, музеи и архивы – имеют собственные интересы: политические, и не только[14]. Многое, очень многое может зависеть от аукционного каталога или королевского архивариуса! Исчезновение с исторических фотографий было знаком опалы (и, как правило, расстрела) в Советском Союзе в сталинские годы. Однако такое abolitio memoriae может быть и незапланированным. Насколько доступными современные данные окажутся через 50 лет, если уже сейчас компакт-диски почти вышли из употребления, терабайты данных на дискетах чахнут в техно-лимбе, а виниловые пластинки и видеокассеты покоятся на полках нетронутыми? Большая часть раннего кинематографа уже утрачена. Сибелиус сжег свою 8-ю симфонию в 1940-х; примерно тогда же, во время войны, Бахтин извел на самокрутки рукопись своего легендарного magnum opus. Однако прежде, чем впасть в меланхолию, давайте вспомним, что таблички с Линейным письмом Б – а это ценнейший источник для изучения древней письменности – сохранились только благодаря пожару в Кносском дворце: он превратился в своего рода печь для обжига. То же самое относится и к угаритскому языку[15]. Горячий пепел Везувия похоронил все население Помпеи, однако законсервировал сам город.

Специалисты по коммуникациям изучают механизмы возникновения тенденциозности в выпусках новостей, однако то же самое проделывается и при изучении прошлого. Критические штудии Гомера (и других греческих классиков) и Библии были важнейшей частью историографической революции на рубеже XVIII и XIX веков. Современная наука до сих пор крайне тщательно изучает способ передачи этих текстов. Еще Цицерон и Иосиф Флавий отмечали необычную композицию и способы передачи гомеровского эпоса. Для современности же характерно осознание необратимой утраты источника. В XVIII веке немецкий филолог Кристиан Готтлоб Гейне писал:

«Мы не сможем обрести “Илиаду” в том виде, в каком ее сочинил Гомер, – это очевидно. Так же и книги Моисея и Пророков мы никогда не узнаем такими, какими они вышли из-под пера их авторов»[16].

Похоронив надежду на получение подлинника, ученые принялись сравнивать разные списки и устанавливать наиболее аутентичный вариант. Иногда изначальный текст специально выдумывается – как знаменитый Q (от немецкогоQuelle – источник), синопсис евангелий от Марка, Матфея и Луки. Когда исследователи Нового Завета пытаются восстановить оригинальные слова Иисуса, они сначала выясняют, через кого они до нас дошли: «Если оригинальные реплики передавались из уст в уста, а записывались позже (а именно такова ситуация с евангелиями), то на каждом этапе передачи информация могла меняться»[17]. Таким образом, книга, которая когда-то считалась надиктованной Святым Духом, превращается для историков в лоскутное одеяло.

Любая передача никогда не происходит в вакууме. Средства передачи – не трубы, по которым течет содержание, точно так же, как время – не пустой медиум, несущий в себе прошлое. Фридрих Август Вольф (1759–1824), создатель термина «филология» и выдающийся исследователь Гомера, содействовавший развитию историко-критического метода, утверждал, что поздние списки могут оказаться более аутентичными, чем древние. Он был уверен, что текст Гомера, с которым он имел дело в 1794 году, лучше, чем списки, которые читались в Александрии двумя тысячелетиями ранее. (Он знал, что прошлое может возникать асинхронно.)

Некоторые ученые полагают, что очевидные искажения в передаче информации обладают огромной исторической ценностью – особенно учитывая, что идея о возможности передачи текста без искажений сама по себе исторична. В Средние века разницу между автором и переписчиком осознавали крайне редко, и, пожалуй, лишь изобретение печатного станка и породило саму идею «неизменного повторяемого текста»[18].

«Ошибки переписчика – описки, грамматические неправильности, перестановки и даже очевидные пропуски – могут быть ценным историческим свидетельством: реже они говорят о политической подоплеке создания конкретного текста, чаще – о литературных технологиях своего времени»[19].

Исследователи еврейских древностей долго не обращали внимания на схолии к Талмуду, сделанные великим комментатором XI века Раши, считая их каракулями; впоследствии оказались, что это ценнейший образец средневекового французского[20].

Анализ того, как свидетельство попало к нам, всегда является ключевой частью систематического исследования. Можно сказать, что любое исследование – это исследование средств коммуникации. Это ярко проявляется в эволюционной биологии и космологии – двух областях знания, которые изучают далекое прошлое и находят ключи для истолкования именно в процессах передачи данных. В «Происхождении видов» Дарвина (1859) есть глава «О несовершенстве геологических свидетельств», где анализируется дефицит данных о переходных звеньях между видами. Он утверждает, что их следов в окаменелостях нет не потому, что их не было, а потому, что мы имеем дело с неполными или искаженными данными. Следы истории биосферы уничтожаются самыми разными способами – от эрозии почвы до извержения вулканов. Как и Гарфинкель, Дарвин читает свидетельства, соотнося их со сформировавшими эти свидетельства процессами. Пытаясь обосновать свою теорию катастрофической нехватки данных, Дарвин говорит, что имеющиеся в ней дыры относятся лишь к способам передачи информации о прошлом, а не к самому прошлому. Если бы все свидетельства сохранились, мы увидели бы переходные звенья между видами. Искать же их в геологических источниках – все равно, что ждать видеороликов о древних олимпиадах в фильме о величайших моментах в истории спорта.

В космологии возможные сбои в передаче данных сами по себе несут важную информацию об истории вселенной. Когда мы смотрим в далекий космос, мы на самом деле смотрим в далекое прошлое. Видимый нами свет покинул свой источник миллиарды лет назад. Поскольку вселенная расширяется, свет, прошедший наибольшее расстояние, должен был испытать на своем пути наибольшие помехи. В соответствии с эффектом Доплера волны от объекта, удаляющегося от наблюдателя, удлиняются, то есть свет более далеких объектов смещается к красной – длинноволновой – части спектра. Этот сдвиг позволяет вычислить скорость и – косвенным образом – возраст таких объектов. Чем раньше появился светящийся объект, тем быстрее он будет удаляться, поскольку в начале Большого взрыва скорость расширения вселенной была максимальной. Чем дальше объекты, которые мы наблюдаем в космосе, тем они краснее и древнее. Вселенная вывернута наизнанку: ее окраины моложе центра. (Но для нас они старше.) Астрономы – например, Эдвин Хаббл – не стали отбрасывать красное смещение как ошибку передачи, поскольку посчитали, что само это искажение может оказаться свидетельством об истории вселенной. Хаббл научился читать это искажение как индекс прошлого. Сейчас красные смещения стали основным способом измерения возраста далеких небесных объектов. Это та же интерпретативная стратегия, что и изучение схолий в комментариях Раши[21].

История и коммуникация не свободны от свойственных XIX веку мечтаний о полной и однозначной передаче информации. Говоря очень условно, идеал историцизма – доминирующей с тех времен историографической доктрины – это путешествие во времени, имеющее своей целью идеально точную реконструкцию старого мира, создающую у историка ощущение полного погружения в него. В спиритуализме, определявшем в тот период популярные представления о коммуникации, идеалом считалась телепатия, то есть полное единение двух умов. Оба этих идеала стремятся найти средство коммуникации, которое было бы трансцендентно любым возможным помехам. Оба идеала возникают в ответ на все более усложняющиеся способы коммуникации и расширяющийся аппарат исторического исследования. Критический метод, возникший в Германии на рубеже XVIII и XIX веков, наоборот, постулирует, что документы, источники и архивы никоим образом не являются прозрачными или нейтральными каналами коммуникации. Историческое исследование эпохи модерна на определенном этапе всегда рефлексирует об условиях собственной (не)возможности. Критика источников – краеугольный камень исторического метода, и любой историк охотно признает, что прошлое в конце концов недоступно. Люди эпохи модерна в начале ХХ века были вынуждены прибегать к критике источников по мере появления в их жизни телеграфа, телефона и экспресс-почты. Они учились отделять технические факторы (например, задержки в доставке) от коммуникативных решений (например, отказ отвечать на письмо). Разрушив пространственно-временной континуум, электрические и прочие медиа одновременно делали далекое близким и уничтожали прежнее понятие интимного. Наше понимание истории и коммуникации отражает и присущую модерну надежду на трансценденцию, и отчаяние по поводу ее недостижимости.

Раскритиковать эти мечтания – задача несложная, однако передача информации в том или ином виде остается крайне важной темой для историков и теоретиков коммуникации. «Возможность ошибки – это отправная точка в интеллигибельном порядке вселенной», – говорил великий, хоть и забытый теперь Джосайа Ройс[22]. Стремление к корректной передаче информации – это, скорее, этическая позиция, связанная с уважением к инаковости истории, а не попытка добиться эпистемологической полноты и прозрачности. Отрицать Холокост не только глупо, но и безнравственно. Речь здесь идет не о дефекте познания, а о несправедливости. Исследуя прошлое, мы имеем дело с самым существенным и тонким видом коммуникации – с общением между живыми и мертвыми[23]. Задача историка не в том, чтобы убивать мертвых. Он должен воскрешать их в памяти снова и снова и следить за тем, чтобы наш мир был всегда наполнен новыми старыми вещами. В этом глубокий этический смыл, объединяющий изучение истории и коммуникацию.

Интерпретация истории

В истории немало моментов, сопровождающихся избыточной информацией, моментов информационной апоплексии, – это дело известное. Однако мы – отчасти благодаря Интернету – живем в эпоху обостренного архивного сознания. Перед историками, по выражению Майкла Поллана (употребленного, правда, в другом контексте), стоит «дилемма всеядного»[24]. Любое исследование потенциально бесконечно. Фрактальная геометрия показывает, что масштаб рассмотрения – вещь условная. Длина береговой линии Британии – это производная длины измерительного шеста, которым мы пользуемся[25]. Представьте отчаяние аспиранта, который понимает, что каждая фраза в его диссертации может превратиться в еще одну диссертацию, а его собственная диссертация может оказаться одной-единственной фразой в диссертации кого-то еще.

Задокументированное – лишь малая часть произошедшего, а сохранившееся – лишь малая часть задокументированного, при этом саму интерпретацию можно, пожалуй, считать, зоной наибольшей избирательности. (Конечно же, отбор может быть не только редукционистским; запись, передача и интерпретация могут и сильно преувеличивать «то, что было на самом деле».) У нас нет другого выбора, кроме как выбирать, потому что наше внимание конечно, а сами мы смертны. Можно писать большую историю маленьких вещей: гульфика, соли, подписи – или маленькие истории больших вещей: времени или первой секунды Большого взрыва, но историю всего написать невозможно. Выборка – это не только процедурный вопрос, определяющий подход к данным, это вопрос экзистенциальный: посредством выборки решается, на что человек будет тратить свою жизнь. Интерпретация – это отчасти решение логической задачи по распределению времени, пространства и сил. Писать историю – одно из самых исторических занятий. Наша принадлежность к конкретной исторической ситуации определяет, как мы пишем, гораздо сильнее, чем нам кажется.

«Антропный принцип» в космологии подчеркивает именно эту связь понимания с исторической ситуацией. Согласно этому принципу, знание возможно только в определенного вида вселенной: это должна быть достаточно старая и остывшая вселенная, способная произвести комплекс химических элементов, без которых разумная жизнь невозможна. То есть сама возможность наших знаний о вселенной требует наличия пригодной для жизни вселенной. Когда вселенная становится достаточно старой, в ней может зародиться жизнь, способная ее понимать; то есть для этого она должна быть остывшим, пустым, темным местом (пригодным для существования органической основы жизни). «То, что мы в принципе можем наблюдать, ограничено условиями нашего существования как наблюдателей»[26]. Антропный принцип указывает на совпадение нашей экзистенциальной ситуации и эпистемологического ресурса. Как историки вселенной мы сами являемся частью ее истории. Возникновение историков возможно лишь на определенном этапе истории вселенной. Наша восприимчивость к сигналам из далеких точек в пространстве и времени связана с нашим положением в пространстве и времени. Наша способность считывать эти сообщения отчасти конституирована тем же самым историческим процессом, который эти сообщения и породил. У историков есть доступ к области исторического, который им предоставила сама история. Находясь в рамках этих ограничений, историки раз за разом вынуждены совершать непростой выбор. События могут обладать внутренней неопределенностью. Неопределенность прошлого происходит не только от ограниченности нашей способности видеть – она связана с неопределенностью происходящего. Мы можем воображать более совершенный аппарат документирования, способный ухватить движение каждой молекулы, однако на деле он позволит нам увидеть лишь фундаментальную нестабильность вещей: чем лучше мы документируем, тем менее они определенны – таков урок, который преподает нам квантовая физика. Реальность может быть столь же туманной, как и текст, а текст – столь же непостижимым, как реальность. Описание оказывается неисчерпаемым не только потому, что язык производит генерализирующие эффекты, но и потому что сама вселенная неполна. Мы сами часто не вполне понимаем, что говорим, – но и вселенная, вероятно, не до конца уверена в себе.

Эпилог

Если история – это история коммуникаций, то нам предстоит большая работа. Одна из осей расширения – само время. Инниса часто цитируют, однако мало кто разделяет его интерес к сравнению старых и новых цивилизаций. Доисторическая эпоха дает богатый материал, которым раньше занимались исключительно антропологи: доместификация огня, институт родства, телесные и голосовые техники, речь и письмо. Одомашнивание животных и растений, приготовление пищи и воспитание детей, навигация и исчисление времени, ритуалы и искусство памяти – все это важнейшие части долгой истории коммуникаций. Общий архив человечества – с религией, философией, юриспруденцией, литературой и искусством – это богатейшее собрание медиапрактик. Различные истории коммуникаций за пределами Европы и Северной Америки еще ждут своих историков. Глобализация академических коммуникаций в современном мире стимулирует возникновение глобального прошлого. Крен в междисциплинарность может помочь нам преодолеть замкнутость гуманитарных и общественных наук и написать историю точной науки и технологии. Метафизика, говорил Пирс, – это обезьяна математики, а физика и математика – это во многом тайная история коммуникации. Наконец, мы должны вслед за Иннисом расширить наше изучение медиа[27]. Вот лишь небольшой их список: астролябия, башня, воск, гласные, день, единица, емкость, журнал, зонтик, имя, йоктосекунда, клавиатура, лучи, метроном, ноль, охота, подпись, рог, стекло, точка, ультразвук, формальдегид, хор, цепь, читающая машина, шкаф, щебень, электрод, юбка, язык. У истории коммуникации исключительно богатое будущее[28].

Перевод с английского Петра Серебряного

[1] См. краткий анализ этой истории в моей статье: Peters J.D. Communication, History of the Idea // Donsbach W. (Ed.). International Encyclopedia of Communication. Oxford, 2008.

[2] Innis H.A. The Bias of Communication. Toronto, 1949. P. 33.

[3] Гинзбург К. Приметы. Уликовая парадигма и ее корни // Он же. Мифы-эмблемы-приметы: Морфология и история. М., 2004; Ricoeur P. The Hermeneutics of Testimony // Idem. Essays in Biblical Interpretation. London, 1981.

[4] Оба примера взяты из статьи: Grafton A. Dreams of a Universal Library // The New Yorker. 2007. November 5. P. 50–54.

[5] Гарфинкель Г. Исследования по этнометодологии. СПб., 2007. Гл. 2, 3, 6.

[6] Ricoeur P. Hermeneutics and the Human Sciences. Cambridge, 1981.

[7] Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М., 2001; см. также: Zoe S. Container Technologies // Hypatia. 2000. Vol. 15. P. 181–201. Мамфорду было бы приятно узнать, что женщины-историки, проанализировав ДНК, опровергли старый археологический миф о том, что тело, захороненное с оружием, всегда мужское.

[8] Ulrich L.T. A Midwife’s Tale: The Life of Martha Ballard, Based on Her Diary, 1785–1812. New York, 1990. P. 24.

[9] Idem. Well-Behaved Women Seldom Make History. New York, 2007. P. XXII, 42–43, 208–220, passim.

[10] Researchers exhume 2 Renaissance writers(http://usatoday30.usatoday.com/news/topstories/2007-07-27-252902785_x.htm).

[11] Peters J.D. Witnessing // Media, Culture and Society. 2001. Vol. 23. P. 707–724.

[12] Thompson M. Rubbish Theory: The Creation and Destruction of Value. Oxford, 1979.

[13] Kittler F.A. Gramophone, Film, Typewriter. Stanford, 1999.

[14] Из недавних исследований см.: Ernst W. Das Rumoren der Archive. Berlin, 2002.

[15] Powell B.B. Writing and the Origins of Greek Literature. Cambridge, 2002. P. 105.

[16] Цит. по: Grafton A., Most G.W., Zetzel J.E.G. Introduction // Wolf F.A. Prolegomena to Homer. Princeton, 1985. P. 13.

[17] Fredriksen P. From Jesus to Christ: The Origins of the New Testament Images of Jesus. New Haven, 1988. P. 5.

[18] Маклюэн М. Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего.СПб., 2013.

[19] Howell M., Prevenier W. From Reliable Sources: An Introduction to Historical Methods. Ithaca, 2001. P. 62.

[20] Blondheim D.S. Les gloses françaises dans les commentaires talmudiques de Raschi. Baltimore, 1937. Vol. 2.

[21] Я развиваю этот тезис в статье: Peters J.D. Space, Time, and Communication Theory // Canadian Journal of Communication. 2003. Vol. 28. P. 397–411.

[22] Royce J. The Religious Aspect of Philosophy. Gloucester, 1965.

[23] Беньямин В. О понятии истории // Новое литературное обозрение. 2000. № 46.

[24] Pollan M. The Omnivore’s Dilemma: A Natural History of Four Meals. New York, 2006.

[25] Mandelbrot B. How Long is the Coast of Britain: Statistical Self-Similarity and Fractional Dimension // Science. 1967. Vol. 156. P. 636–638.

[26] Barrow J.D. The Constants of Nature. New York, 2002. P. 160–176; цитата из Брэндона Картера – на с. 162.

[27] Подробнее см. мою статью: Peters J.D. Strange Sympathies: Horizons of German and American Media Theory // Kelleter F., Stein D. (Eds.). American Studies as Media Studies. Heidelberg, 2008.

[28] Я глубоко признателен Георгине Борн, Сэмюэлю Маккормику, Бенджамину Петерсу, Питеру Симонсону и Джоффри Уинтроп-Янгу за их комментарии и уточнения.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №3(95)

Морская экспедиция по маршруту «Греция - Азорские острова» отправилась в путь из порта города Салоники.

Четыре члена экипажа Томас Панагиотопулос, Спирос Гониотакис, Кристиану Сенини и Александрос Веис преодолеют 3.000 морских миль, отделяющих Грецию от Азорских островов, на надувной лодке длиной 10 метров. Экспедиция «Средиземноморье нас объединяет», проходит под эгидой «Салоники - Молодежная столица Европы 2014 года».

Конечным пунктом назначения является Понта - Делгада, крупнейший порт и столица архипелага Азорские острова. Промежуточные остановки будут сделаны в портах Неаполя, Марселя, Барселоны и Лиссабона.

Экспедиция, как ожидается, будет завершена в период с 20 по 25 августа, в зависимости от погодных условий. Последняя часть пути является наиболее сложной, так как она включает переправу через Атлантический океан из Португалии на Азорские острова, к тому же, без возможности дозаправки. По оценкам мореплавателей, чтобы преодолеть этот участок длиной в 800 морских миль, им понадобится двое суток. Сочетание всех факторов сложности делает экспедицию Греция - Азорские острова одним из самых впечатляющих европейских морских событий этого года.

Руководитель компании «Сюннёве Финден» Ларс Треттетейг, производящей и импортирующей молочные продукты, критикует правительство Норвегии за изменение порядка субсидирования отдельных категорий сельскохозяйственных товаров.

Так, с 1 июля 2014 года Государственное сельскохозяйственное агентство снизило в рамках системы мер по выравниванию цен на молочные продукты ставку сбора на йогурты с наполнителем, произведённые в Норвегии, на 0,13 норвежских крон на1 литрмолока. Кроме того, на 0,28 крон снижена ставка сбора на норвежское молоко, используемое для производства отдельных йогуртовых продуктов. Также правительство изменило порядок субсидирования производства натурального йогурта, «технически» перенеся его из категории йогуртов без наполнителей в категорию йогуртов с наполнителями.

Ларс Треттетейг считает все эти меры нарушением как отдельных статей Соглашения о ЕЭП, так и его духа, заключающегося в принципе создания условий для роста торговли, а не для закрытия национальных рынков от конкуренции.

Одно из последствий такой «игры» правительства, по мнению предпринимателя, – возможная потеря им легитимности и доверия в глазах производителей, от чего, в конечном итоге, проиграет норвежский потребитель.

/газета «Дагенс Нерингслив»/

Испанские производители клубники сетуют на 20% падение рентабельности.

Сокращение рентабельности в секторе клубники стало следствием 20% снижения цен, произошедшего на протяжении последних двух сезонов.

Точные причины падения рентабельности были установлены на рабочем заседании представителей клубничного сектора под названием «Mesa de Trabajo of Fresa».

В то время, как производство клубники упало с 330 тысяч тонн (полученных за сезон 2011-2012) до 302,28 тысяч тонн тонн (полученных за сезон 2012-2013), цены на ягоду также снизились: на 2,2% (до 0,90 евро за килограмм) по сравнению с кампанией 2012-2013 и на 19,6% (до 1,12 евро за килограмм) по сравнению кампанией 2011-2012.

Снижение цен объясняется избытком предложения ягоды и недостаточным спросом на рынке. Высокие температуры, фиксируемые в других странах (Франции, Италии, Нидерландах, Бельгии и Германии) способствовали развитию в них местных производств и стали препятствием для продаж клубники из испанской провинции Уэльва.

Представители отрасли считают, что в дальнейшем необходимо совершенствовать сорта по вкусовым и качественным параметрам, а также по показателю скороспелости. Это позволит обеспечить высокие конкурентные позиции их клубники по сравнению с продукцией других стран.

Кроме этого, следует диверсифицировать ягодное производство с помощью дополнительных культур, таких как малина, черника и ежевика.

Напоминаем, что в России, по сведениям Ассоциации компаний в розничной торговле, минимум 70% ягод и фруктов, представленных на рынке, являются импортными. Основными импортерами клубники в нашу страну остаются Турция и Греция.

В Коринфе встал на якорь самый большой катамаран в мире, работающий исключительно на солнечной энергии. МС Turanor Planet Solar прибыл в Грецию в рамках археологической разведки места доисторического поселения в морской зоне Арголического залива, в районе Эрмионидас.

Совместные археологические исследования проводятся Университетом Женевы в сотрудничестве со Швейцарской археологической школой, греческим Центром морских исследований и Департаментом подводных древностей.

Солнечный катамаран под флагом Швейцарии пробудет в порту Коринфа ближайшие три дня, затем, через Коринфский перешеек, отправится в Арголический залив, где начнёт исследовательскую работу. Судно сделает остановку в Нафплионе, а в понедельник, 4 августа, прибудет в Пирей.

Сегодня, после официального приёма MS Turanor Planet Solar в Коринфе, экипаж катамарана проведёт экскурсию по судну для небольшой группы посетителей.

Греческая команда Robot Masters блестяще выступила на Открытом чемпионате Европы Open European FIRST LΕGO League Championship в Памплоне, Испания, вызвав восхищение всех участников и судей. Команда, состоящая из учащихся начальной и средней школы, заняла 2-е место в общем зачёте и 1-е место в категории Robot Performance.

Темой этого года была «Ярость Природы» («Nature’s Fury»). Греческая команда представила исследование на тему извержения вулканов, уделив особенное внимание вулкану Санторини. Инновационное решение о переносе сейсмологического центра Санторини в район, расположенный вне вулканической зоны Санторини с тем, чтобы его деятельность не прекращалась в случае извержения вулкана, получило благоприятные отзывы. Греческая команда представила также информационные буклеты и видео с предложениями по ограничению рисков, которые будут рассмотрены на очередном муниципальном совете Санторини.

В конкурсе приняло участие 96 команд из 42 стран со всего мира. Исследование Robot Masters о переносе сейсмологического центра, а также этические принципы команды получили максимальное количество баллов (5/5). Решением судей греческая команда была номинирована во всех категориях: Исследования, Инновации, Презентации, Вдохновения, Командном духе и Профессионализме (Gracious Professionalism).

Турпоток россиян в некоторые страны Европы за полгода снизился почти на 50% в результате резкого повышения курса евро, общеполитической ситуации и сообщений о санкциях Запада, заявила РИА Новости пресс-секретарь Российского союза туриндустрии Ирина Тюрина.

"В принципе, в Европу турпоток снизился очень сильно, по разным данным от 40% до 50% в разных странах, за исключением только Греции, где очень сильный демпинг", — сказала Тюрина.

По ее словам, очень многие туристы приняли на свой счет разговоры о санкциях, которые Запад ввел против некоторых российских чиновников из-за событий на Украине. "Понятно, что санкции не имеют никакого отношения к туристам. В результате сложилась парадоксальная ситуация, когда туристы обращаются к нам с вопросами, реально ли получить визы, а национальные фирмы европейских стран и консульства просят нас распространить информацию, что санкции не имеют никакого отношения к простым россиянам", — заявила Тюрина. Она подтвердила, что осложнений с выдачей виз туристам в связи с введенными в отношении РФ санкциями туроператоры не почувствовали.

"Сезон очень тяжелый для турбизнеса, даже не включая последние случаи с приостановкой деятельности турфирм. Нынешний сезон даже хуже, чем в кризисный 2008 год. Конечно, сюда надо прибавить реальное снижение потребительской активности во всех сферах, не только туристической" — заключила пресс-секретарь РСТ.

На прошлой неделе крупнейший российский туроператор "Нева" заявил о приостановке своей деятельности. Накануне туроператор "Роза Ветров Мир" объявил о приостановке деятельности. Обслуживание клиентов также прекратило и юрлицо "РВ Мир". Оба туроператора застрахованы. Ранее эксперты прогнозировали, что из-за кризиса на Украине и экономической нестабильности в России поток российских туристов может снизиться.

Сумма легитимности

Рубцов Александр Вадимович — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН. Член Научного совета фонда ИНДЕМ. В прошлом – советник правительства РФ, координатор группы консультантов администрации президента РФ.

Идеология как машина

Сегодня уже очевидно, что нет общества без идеологии, и она не определяется только как «взгляды доминирующего класса». Это очень сложное и многослойное явление, взывающее к философскому осмыслению, а не только к эмпирическому описанию отдельных случаев. Как говорится, либо общество имеет идеологию и есть живой идеологический процесс и открытый рынок идей — либо идеология имеет общество как пассивную, манипулируемую массу, незаметно, а потом и открыто приватизируя машину производства и трансляции идеологического.

Идеология — не только система идей, но и система институтов, и не менее важно наличие инстанции, из которой могло бы исходить идеологическое. Когда начинали «сочинять» национальную идею, то отсутствие такой инстанции с самого начала было очевидным. Была задача отчасти реабилитировать идеологическое, снять не только избыточные ожидания политиков, но и интеллигентскую иллюзию возможности бескрайней деидеологизации, не поддающейся рефлексии. Постепенно к идеологии стали относиться как к проблеме, а не как к пугалу.

Одним из труднейших вопросов в идеологическом и практическом плане является вопрос легитимизации власти. В России были испробованы разные акценты легитимации, последовательно дискредитировавшие себя и перестававшие работать. Сейчас появились слабые, но отчаянные симптомы попытки легитимации через сакральное. В итоге в обоснованиях власти не осталось ни традиции, ни идеологии или харизмы, ни «полицейского государства всеобщего блага»... Но и последнее прибежище в сакральной легитимации в окладе РПЦ также не обретается. И если раньше обществу предлагался рационально оформленный курс на модернизацию — классический мегапроект, то теперь любые стратегические идеи, независимо от их смысла и качества, как правило, всерьез не воспринимаются: девальвирован сам жанр.

Модернизационный порыв поддерживал условную лояльность продвинутой части общества, имевшей основания рассчитывать на изменения к лучшему. Рокировка в тандеме оттолкнула уважающих себя людей откровенностью, но в тот момент кончилась и риторика модернизации, а из дискурса власти стратегическое вовсе выпало даже как стилистика. Стиль политических заявлений стал эклектичен, наполнен намеками, правильными, но ни к чему не обязывающими сентенциями, содержащими зияющую дыру там, где ранее привычно располагались фразы о модернизации. Пробоина оказалась незаделываемой. Авторы стратегий не могли решить задачу «снятия с иглы» — преодоления зависимости от экспорта сырья.

В итоге мы получили власть без проекта и даже без видимости адекватного владения ситуацией. Все более заметно, как приемная управляет кабинетом, контролируя поступающую туда информацию, особенно свидетельствующую об ошибках. Все более из тайных коридоров власти проступает знакомый по Макиавелли образ коварного государя, но только на этот раз не способного хотя бы достоверно имитировать исключительное знание о происходящем, понимание интересов государства-стато и правильных путей движения в истории. Проектное сознание — основа цивилизации и в политической философии — культивируется с XV века, от Большого Модерна. Макиавелли был не просто циничным певцом интриги и силы, но обосновывал это право государя знанием обо всех делах и о подлинных интересах государства: ragion di Stato, raison d’État, Sttatsträson и пр. В модели «нация — государство» интерес стато, по определению, есть интерес всех.

В начале нового века Россия опять обречена на мегапроект — либо на сползание в третий мир с плохо предсказуемыми последствиями. Это плохо, но таково наше положение плюс нарастающий дефицит времени. Покушаться на очередной исторический подвиг приходится в ситуации постмодерна, давно отнесшего мегапроекты к разряду опасных анахронизмов. И тем не менее… мы все еще очень советские!

За последнее время все изменилось, но никуда не сдвинулось. Общество шагнуло вперед — и попятилось. Закручиванию гаек мешают срывы резьбы; протест ходит кругами — ищет новые форматы. В энергичных пробуксовках и топтании на месте вконец стирается тонкий слой несущей поверхности, пока еще удерживающий ситуацию в относительном и весьма неустойчивом равновесии. Уже ясно, что выход из нее сложнее, чем казалось, и точно не в горизонте обыденного понимания.

В моменты нестабильности, на сквозном транзите, особенно важен адекватный язык описания. Тем более в стране, в политической фактуре которой всë сплошь имитации и обманки, а слова и вещи друг с другом как не родные. Однако перерождение затронуло такие глубины социального порядка, что взывает к темам, которые пока вообще вне языка, к предметам сразу не видимым и почти не обсуждаемым, а значит «непромысливаемым». В политическом своя архитектоника: помимо конструкции власти есть природа полей и сил, которые эту конструкцию держат. Это как разница между основами конструирования и теорией гравитации. Или первотолчка.

Ничто не вечно. И власть тоже

Главный вопрос уже сейчас вовсе из другого измерения и вызывающе резок: а собственно, по какому праву здесь вообще правят? Не именно эти, но и все, кто был до них и придет после. Только кажется, будто здесь всё известно и понятно, что менять. Если «государство» так регулярно и легко делают средством перехвата личной власти, общих ресурсов, чужих судеб и жизней, значит, мало этот инструмент по-разному затачивать и передавать из рук в руки, даже если эти руки с каждым разом все чище, головы горячее, а сердца как лед.

Более того, здесь мало и затертых сентенций про то, что надо менять «не фигурантов, а систему». Речь уже не о качестве легальности, но о самой природе легитимного. Это уже проблема не организационная, а сущностная. Обнаружив, что вождь не вечен и что у него тоже есть спина, не защищенная от травм и друзей, народ озадачился будущим: как из этого загона не просто выйти, но так, чтобы более не возвращаться туда же, откуда только что с дикими мучениями выбирались. Люди открыли сундук власти, увидели в нем привычные политические вещи и собрались их перетряхнуть: что-то выбросить или заменить. Но стоит лишь задуматься о том, почему все прошлые ревизии и освежающие процедуры до сих пор не дали надежных, устойчивых результатов, как тут же открывается еще один слой, а там второе дно, под ним еще одно, такое же ложное... Когда же рядом шкаф с книгами по философии политики и государства, этот сундук и вовсе превращается в бездонный колодец, только сверху прикрытый realpolitik, но в глубине скрывающий микрофизику власти и ее метафизику. Там сплошь нерешенные и даже не поставленные вопросы — а значит, и место не найденных и потерянных ответов, необходимых для выхода из тупика, но у поверхности не встречающихся.

За последнее время Россия успела в разных долях и акцентах испытать почти все известные обоснования отношений господства и подчинения — трансцендентальные и сакральные, идеологические и социально-психологические, рационально-прагматические, операционально-технологические и даже банально силовые. Мы будто в съемке рапидом упаковали в эту четверть века едва ли не всю мировую историю оправдания политики и почти полный комплект теорий власти с соответствующими им моделями отношений и конструкциями правления. Гегелевское «совпадение исторического и логического» в нашей хронике чуть хромает, но это лишь подтверждает правило, снимая иллюзию, будто все это время тип властвования у нас был хотя бы примерно один.

Падение рейтингов и накал протеста рассеяли иллюзию относительно «полицейского государства общего блага». Тотальной замены политики полицией не произошло, а с «общим благом» все еще хуже, хотя мотив «лояльность за порядок и хлеб» все еще сохраняет инерцию.

Признание за властью «права» на цинизм, коварство, обман и насилие через мифологию сегодня уже невозможно, равно как и оправдание через Особое Знание про государственный интерес (то самое макиавеллиевское ragion di Stato). Перед сдачей президентского кресла на временное хранение случился взрыв активности в сфере стратегического планирования. Сейчас и эта модель не работает: эпическое полотно «Он знает все» и вовсе рассыпалось — больше этого формата не будет. В высшую политику Путина втолкнули через личную популярность, нагнетавшуюся прежде всего фоном, который создал Ельцин: от противного (Путин как не-Ельцин). Сам кандидат на тот момент был типичный «who is?», но уже была атмосфера ожидания чего-то дееспособного. И хотя все держалось на антихаризме позднего Ельцина, в начале славных дел сыграла именно харизматическая доминация. Две остальные схемы Макса Вебера не работали: рациональная вера в законность порядка была слишком условной, а опоры на традицию не было вовсе. Теперь и остатки харизмы тают на глазах.

Миф о «лихих 90-х» питает еще одну идеологему: якобы Путин обуздал Гоббса в России, прекратив «войну всех против всех» в стране, ухитрившейся в новейшей истории впасть в «естественное» (догосударственное) состояние. Но Путин победил не войну, а своих врагов в ней. И сейчас нагнетает новый всплеск политического милитаризма: война (еще холодная, но уже гражданская) развязана именно властью, легитимация которой как миротворца все более абсурдна.

Решающее событие страна пережила в самом начале 1990-х: она прошла точку небытия и момент учреждения новой государственности. Это могло бы стать основой новой легитимности, если бы с конституцией не обращались, как сейчас. Кроме того, известно, что такие учредительные акты не проходят без идеологии как светской религии — если не питать иллюзий по поводу деидеологизации и понимать, что антикоммунизм и критика засилья идеологии сами идеологичны. Но и эта «опора» рассыпалась, а новую национальную идею Старая площадь так и не изобрела. Не осталось теорий, которые можно было бы подвести под эту шатающуюся, падающую конструкцию. Но и саму власть уже нельзя рассматривать в привычной логике. Она диффузна, проникает во все пóры отношений и повседневности. В играх легитимизации общество активно и порой само же подталкивает начальство к тому или иному способу действия.

Похоже, богоданное самодержавие у нас до сих пор вспоминают с вожделением. Помазанник и династия (хотя бы и не родовая, а через «политическую фамилию») в России в натуральном виде уже нереальны, но братание с Патриархом создает узнаваемый фон. Плюс праздничные стояния, дележ добычей от аннексий и контрибуций в стране-вотчине, обмен дарами, символическими и не очень. Земли, памятники архитектуры и произведения искусства — в обмен на безоговорочную поддержку.

Показателен эпизод в храме Христа Спасителя. Если бы не столь адресная, персонифицированная просьба к Богородице, такого скандала не было бы даже близко. В итоге — интереснейшее сращивание светского закона, церковных норм и политики во всем ее неподражаемом цинизме. В светском процессе на равных участвуют ссылки на 62-е и 75-е правила Трулльского собора, а за кадром стоит Некто Невидимый, но земного происхождения. «Попрание святыни» — ровно про него. Более того, это было кощунство не просто сакральное или политическое, а задевшее именно «симфонию» власти и церкви.

Все это слабый отблеск того, что происходило в Средние века, когда священная власть пыталась опираться на светское право, которому тоже приписывалось сакральное происхождение, но уже через суверена. Тогда это было связано с борьбой за инвеституру (право назначений) — здесь также утверждается власть над вертикалью. Поскольку и сейчас подлинное происхождение главных законодательных инициатив ясно, то наш президент тоже является, по сути, lex animata — «воплощением юстиции». Это почти пародийный вариант модели «двойного тела короля», которую детально исследовал Эрнст Канторович. Согласно абсолютистской версии, у короля есть обычное тело, бренное и подверженное всем человеческим слабостям и недугам, и тело мистическое, вечное, как земное инобытие Христа. Средневековые юристы прямо называли эти два тела «естественным» и «политическим» — «подставка под корону» (Фуко). В нашем случае видна неосмысленная попытка воспроизвести этот образ вечной сущности навязчивой демонстрацией тела Путина — неуязвимого, защищенного от любых недугов, свободно перемещающегося в любых средах. Оттон II (классика художественной сакрализации единовластия) тоже парил между небом и землей, но не в телевизоре, а в живописи. Образ «пожизненной вечности» (на прямое бессмертие пока у нас не покушались) вербально выражен в излюбленном девизе Путина: «Не дождетесь!», имеющем как биологический, так и политический смысл. Если бы это понимали сразу, иллюзий было бы меньше, а рокировку предсказали бы задолго до.

К мифу физической, биологической и политической неуязвимости добавляется мотив безгрешия. Когда церковь заявляет о своей полной (и якобы традиционной) лояльности власти, она тем самым освящает все, что эта власть делает. Власть грешит безоглядно, но неизменно получает индульгенцию. Однако суммарный эффект здесь скорее обратный: из иконы «отца нации» получается недружеский шарж, карикатура в духе картунизма — последнего штриха постмодерна. А сам иерархат своим неумеренным подобострастием и небескорыстием (конечно же, в интересах церкви!) все более опускается в глазах даже воцерковленных и клира.

То же и в навязывании обществу проекта воцерковления школы. Превращение религиозного образования из факультативного в обязательное способствует формированию поколений, обученных верить и не выступать. Здесь ищут сознания не праведного, а воспитанного в послушании — внушаемого и некритичного. Забывают при этом, что люди именно с таким особо внушаемым сознанием сначала «слушают и повинуются», а потом так же неожиданно восстают, слепо свергают и рвут на части. С темным населением протянуть можно дольше, но конец будет ужасней.

Между легальностью и легитимностью

В стране произошла смена плана легитимации, а это принципиально. Между легальностью (соответствие закону) и легитимностью (признание прав на власть) нет прямой корреляции. В отличие от понимания легитимности как признания данной власти наилучшей, у нас, как правило, работает согласие на вариант хотя бы не наихудший. Пассивный консенсус мешает поставить режим под снос, двадцать лет и два года обеспечивая нужный минимум стабильности.

В замкнутом контуре с положительной обратной связью реакция на события усиливает факторы, ее вызывающие, — система идет вразнос. Первое падение рейтингов вызвало шок и острое желание тут же все вернуть, добавив оборотов машине пиара. Решающим проколом стала рокировка. До этого фронду смиряла надежда, что режим сможет хоть как-то эволюционировать. Эту иллюзию особо цинично растоптали с остатками репутации местоблюстителя (из равновесия вывел серийный обвал близких по духу автократий, казавшихся железобетонными). Новую стратегию выбрали самую недальновидную: не возглавить неизбежное, а переломить тенденцию. Ужас перемен породил желание победы «как раньше» — любой ценой, но именно сокрушительной, с огромным запасом прочности по количеству, но не по качеству результатов. Более того, показное небрежение формой понималось как демонстрация силы, уверенности в какой-то иной легитимности, не иначе — харизматической (отсюда столько театра). Однако реальный мотив был от обратного: не допустить того, чтобы выборы громогласно подтвердили плохой тренд.

В политике победитель не может отвечать за все действия своих невменяемых сторонников, но тогда он обязан публично расследовать факты, отрекаться от виновных, наказывать их по статье и объявлять амнистию всем, кто готов каяться сам и сообщать о деяниях других. Власть демонстративно не сделала ничего — и тем подорвала остатки легитимности, которую в классификации Макса Вебера можно было бы хоть как-то счесть формально-рациональной. В какой-то момент казалось, что протест, возбужденный поведением на выборах, постепенно схлопнется из-за отсутствия эффекта и перспективы. Однако возникла другая проблема: теперь лидеру надо доказывать еще и свою легитимность в узком кругу, в своей объективно правящей группировке. Для этого он должен являть хронический активизм, перехват инициативы, невероятную непрогибаемость и неистребимую волю к власти, если надо, то и разрушительную, в том числе в отношении своих. Отсюда long list экзотических актов как высочайшего происхождения, так и низовой инициативы, улавливающей новый дух и подражающей лидеру.

Но Россия уже не та страна, в которой разрыв между легальным и легитимным может быть вечным.

Отношения между властью и людьми, еще ценящими достоинство и независимость, зашли так далеко, что уперлись в вопрос о природе режима, о его сущностных и даже трансцедентальных обоснованиях. На тот же вопрос наводит и суета, с какой начальство теперь доказывает себе и миру, что оно не самозванно, а, наоборот, «право имеет». Оказались сломанными все «машины легитимации», ранее примирявшие с режимом не только подкормленную массовку, но и сытую фронду. В итоге в обоснованиях власти не осталось ни традиции, ни идеологии или харизмы, ни даже сомнительных прелестей «стационарного бандита» или «полицейского государства всеобщего блага»... А уж надежда на придание власти некоей сакральности через поддержку РПЦ и подавно выглядит довольно странно. Общество уже явно томится ожиданием инстанции, способной предъявить стране знание о том, чтó на самом деле с ней происходит и что же, наконец, делать.

Полицейское государство присвоения всеобщего блага

Поползновения осчастливить страну новой версией полицейского государства — это для нас проблема: именно здесь глубинный конфликт между правом и произволом накладывается на остаточную популярность полицейской модели в инертной массе. Однако это понятие не всегда было одиозным. Изначально оно имело гораздо более широкий смысл, затрагивало едва ли не все сферы ответственности государства и для своего времени и места было вполне легитимным.

Идея полиции тогда была практически тождественна идее порядка, но особого рода — достигаемого всей мощью государства, в котором счастье подданных, их материальное и даже духовное благоденствие полностью определяются заботой и качеством власти. В компетенцию полицейского порядка помимо умиротворения и безопасности входили также вопросы хозяйственные и бытовые, отчасти «духовные»: уборки и освещения улиц, брака и воспитания, образования и науки, снабжения провиантом и здорового питания, правильного поведения, вплоть до одежды и… выражения лиц.

Регулятивная практика предполагает достойную науку. Впервые термин «полиция» употребил Мельхиор фон Оссе в 1450 году, но классическим считается «Трактат о полиции» Николя Де Ламара (1750). Параллельно с полицеистикой в Германии возникает камералистика, которая начинает с вопросов управления государственным владением, помимо финансов включая торговлю, разработку недр, лесоводство и проч., но также выходит в более широкую сферу компетенции. В едином деле благоустроения, как отмечают исследователи, Gute Ordnung und Polizei немцы часто заменяли простым Gute Polizei. Это важно для понимания, что такой тип государства и в постсоветской России сложился задолго до того, как здесь стали шуметь о полицейском режиме Путина, а власть начала без оглядки вводить сугубо полицейские меры подавления протеста. Если проанализировать нашу систему регулирования всякого рода деятельности, прежде всего предпринимательской, мы обнаружим здесь именно эту идеологию: общее благо и счастье подданных исходят от государства как высшей организующей инстанции. Как говаривал Фридрих Великий: «Народу, как больному ребенку, следует указывать, что ему есть и пить».

Прямая противоположность этому — идеология правового государства: Rechtsstaat против Polizeistaat (в философии — Кант против Вольфа). В развитых странах мы имеем не чистые модели, а разные градации сочетания либерального государства — с элементами полицейщины и полицейского государства — с элементами права. Но на полюсах эти градации настолько различны, что переходят в качество.

В полицейской модели есть решающий нюанс: власть здесь, хотя и отчасти вписана в закон, тем не менее уполномочена на допроцедурные решения и действия, на легитимное принуждение и насилие «оперативного» характера. Так в чрезвычайной ситуации может поступать полицейский, но таким же правом обладает и представитель регулятора или контрольно-надзорного органа, который может закрыть любое предприятие (даже если для этого нужно судебное решение). Группой таких же чрезвычайно уполномоченных полицейских становится руководство страны. При этом, по официальной идеологии и по конституции, мы живем в другой системе отношений, а именно в правовом государстве, в котором все построено на неприкосновенности неотъемлемых прав человека, гражданина, частного лица. Однако если углубиться в систему подзаконных актов, в нормативную базу, в дебри ведомственного нормотворчества и произвольного правоприменения, в суть господствующих здесь отношений, то мы обнаружим дух и реалии полицейского государства если не в классическом виде, то в модернизации, очень близкой к прототипу. Для постсоветской России это тем более естественно, что она является прямой наследницей экстремальной версии полицейского государства, представленной нашим сталинизмом. Например, адаптация технического регулирования к рынку оказалась у нас весьма своеобразной: с таким же успехом можно было в 1930-е годы перевести НКВД на хозрасчет и превратить в бизнес, доходность которого зависела бы от числа посаженных и расстрелянных. Раньше система шла на запах крови — теперь идет на запах денег.

В этом плане население России условно можно разделить на две большие категории: люди, которым государство дает, и люди, которых это же государство обирает. Понятно, что и те и другие свой доход так или иначе «зарабатывают», но очень по-разному. Это деление не совпадает с границей между сырьевой рентой и производством, хотя и связано с такого рода различением. Скорее здесь срабатывает самоощущение: насколько доход человека зависит от его инициативы и креативных способностей, не слишком связанных с прямым распилом государственного бюджета. В этом смысле страна находится на развилке, условно говоря, XVIII века, когда объективное развитие общества и производства потребовало перехода от полицейского государства к правовому. Наше социальное пространство разделено этим рубежом времени: в одной и той же стране одни люди живут «до», другие «после» — с соответствующими политическими предпочтениями. Одним важнее «порядок» и минимальные гарантии — другим защита достоинства и собственности, свобода и маневр, возможность если не определять политику государства, то хотя бы блокировать одиозные тенденции. Между — неопределившиеся, которым хочется и прелестей «порядка», и поводов для самоуважения.

Совсем недавно произошел перелом. Раньше наше государство можно было с оговорками характеризовать как умеренно полицейское — и в плане регулирования быта и деятельности, и в плане политики. Точнее, в плане политики оно уже было неумеренно полицейским, но все же не экстремальным. Затем режим стал терять популярность, куда и как далеко зайдет этот тренд, было неясно. Судя по ураганному рецидиву хватательного рефлекса, во власти есть предощущение агонии, хотя непонятно, куда все это собираются прятать и как потом легализовывать. Важнее, что происходит в массе, по инерции все еще воспринимающей этот порядок как легитимный.

Здесь тоже постепенно складывается все более отчетливое понимание того, что этот тип власти, при всех его полицейских аксессуарах, никак нельзя назвать «хорошо упорядоченным» (well-ordered) ни внутри еле управляемой вертикали, ни в плане обеспечения повседневной жизни подданных. Зарабатывающие люди тем более понимают, что этот самодовлеющий полицейский аппарат не столько защищает, сколько сам является угрозой — мегамашиной по присвоению всеобщего блага во всех его видах и в неограниченных масштабах. Однако все это было и раньше. Сейчас же осыпается защищавший репутацию «тефлон»: люди перестают отделять высшее руководство от всей этой неприглядной действительности. Легкой истерики наверху оказалось достаточно, чтобы удушающий произвол полицейской машины внизу в сознании людей начал связываться со стратегией верха.

Следующих выборов это «полицейское государство нового типа» не переживет, а другие машины по производству легитимности также не подлежат восстановлению. Но и надолго застыть в явном тупике не получится: есть ряд системных ограничителей, мешающих превращению России в polizeistaat типа Беларуси или КНДР.

Государство как миротворец и новый Левиафан

В этом ряду вариантов легитимности функция государства как верховного миротворца занимает видное место. Образ «лихих 90-х» в путинской идеологии отрабатывает одновременно и тактическое, и стратегическое задание. Вроде ясно: был беспредел с огнестрелом — пришел человек и навел порядок. Но это и целая философия, хотя и не всегда осмысленная. У Гоббса государство возникает как инстанция, впервые укрощающая «войну всех против всех». У нас то же и даже более того: власть не просто напоминает, зачем она вообще нужна и почему в стране не обойтись без железной руки, осаживающей горячие головы. Возникает образ перворождения государства именно «национальным лидером» и именно в этот момент — в нулевые, с выходом из первобытной дикости усмирением либерального хаоса. Получается, тут не просто «приняли меры», а почти что на ровном месте создали государство, как Петр — столицу на болоте. Это скользкий в этическом отношении момент. Лояльность по отношению к Ельцину формально соблюдена. Но замалчивается, что «беспредел 90-х» уже при нем начал входить в берега. Просто спецпропаганда о работе над образом тогда вообще не думала.

Диффузная война в стиле «убийство драке не помеха» была, но ее сдерживало в тех же рамках и ельцинское государство. Но при Ельцине большие деньги вмешивались в большую политику — преемник с этим не покончил, а лишь оставил это право за собой, и только за собой обеспечивать «мир», но оригинальным способом: он загнал, как писали, «дерущихся бульдогов» под ковер и там одних придушил, других запугал. В итоге славной победы образовалась единовременная добыча и регулярная дань. Это позволило купить избранные силовые структуры, политический класс, творческую интеллигенцию, а в итоге и народ, впервые за долгое время вспомнивший вкус минимальных гарантий, «растущих потребностей» и подарков от власти на средства из народного же кармана.

Однако возможен и другой взгляд. Можно считать, что ресурс сырьевого экспорта до этого времени, а именно на момент захвата, вовсе не принадлежал никому. После распада СССР страна на какой-то момент сжалась не до границ РФ, а до условной точки небытия — и тут же начала форсированный бросок внутренней колонизации, о которой проникновенно писали такие мыслители, как Сергей Соловьев, Василий Ключевский и вот сейчас — Александр Эткинд. В этой логике люди, захватившие ресурсы сырьевых продаж, искренне считают, что они не отбирали чужое и общее, а просто подобрали то, что валялось, почти как болтавшуюся под ногами власть. Большие деньги всегда хотели большой власти. Новый режим взялся доказать, что это неправильно: лучше, когда большая власть хочет больших денег. Но поскольку от электората здесь все еще что-то, и даже многое, зависит, это красочное полотно легко выворачивается наизнанку. Эта власть захватила страну, как Чечню: победитель платит дань побежденному. Так же и с оккупированной страной: если не платить побежденному народу дань, «победителя» быстро изгонят. Такое умиротворение бывает стабильным только на кладбище. В живом обществе оно рано или поздно вызывает протест, которому государство-Левиафан объявляет войну на поражение с неизбежным возвратом к нестабильности и росту конфликтов.

Если же анализировать переход экономики в политику, то миротворческая миссия такого государства предстает еще более спорной, если не провальной. В политике есть две стратегии: процедурно договариваться — или уничтожать врагов в соответствии с заветами Карла Шмитта (оппозицию «друг/враг» Шмитт завещал как основу политического), которому идейное окормление нацизма не помешало остаться одним из политических мыслителей века. Но тогда надо говорить не «скрепы», а «фаши», провозглашать принцип «там, где есть полиция, не остается политики» и идти до конца, помня, как много в этой философии значит слово «смерть».

Однако тут не получается идти не то что до конца, но даже за известные пределы. Хочется власть употребить по-настоящему, но именно тут тебя нетерпеливо поджидает кровожадная оппозиция, которой для полноты счастья не хватает сакральной жертвы. Риторика войны продолжилась и на президентских выборах. Главные слова на Манежной со слезами на глазах: «Мы победили!» Было не очень понятно, кто это «мы» и кто эти побежденные: конкурентов выбили задолго до. Однако это был вздох человека, который только что избежал Ватерлоо и обеспечил себе что-то вроде Бородина (спасибо, что живой). Осталось превратить протест в род иноземного нашествия, у которого в мыслях только и есть, что раскачать лодку и поджечь страну. Развязав гражданскую войну (пока холодную), теперь ее пытаются представить как национально-освободительную. Но главное в этом милитаризме, пожалуй, другое: власть не только воюет на выживание в большой политике, но и разжигает множество мелких фронтов, стравливая группы и страты, подзуживая и поощряя наиболее конфликтных и агрессивных. Состояние войны пытаются сделать всеобщим, пропитать ею все пóры социального организма, все моменты его нормальной жизнедеятельности. Сейчас модно видеть в этом отвлекающий маневр: в пыли общей свалки не видны куда более серьезные дела. Однако эта конспирология не должна отвлекать от «рисков настроения»: сначала раскалываются умы — потом начинают раскалывать головы.

Метафизика власти: на закате теневой идеологии

Выше мы протестировали формы легитимности в нашей истории; остался момент, важный для XX и начала XXI века — легитимация через идеологическое. Постсоветский период начинался с формально-рациональной (процедурной) легитимации, а также с легитимации идеологической и через харизму. С процедурой ясно: за Ельцина и новый порядок (как он на тот момент виделся) тогда проголосовали. То были, по сути, наши первые выборы от души: голосовали за харизматика, а не маразматика.

С идеологией сложнее. С одной стороны, сработал антикоммунизм — от антисталинизма и антибольшевизма до простой усталости от застоя и унылой геронтократии. Но была и усталость от всего идеократического, от засилья идеологии как таковой — идеологическая идиосинкразия. В хрониках века это был еще один перевертыш «изживания через гипотрофию»: перехлесты идеологизма, агрессивной социализации, этатизма и имперскости породили отдачу — неприязнь к «кормлению периферии» (страны и лагеря), к навязчивой «заботе» государства с его поборами и символическими подарками, ко всякого рода коллективности (социалистическая атомизация), а также к любым формам «идеологической работы». Однако все это довольно быстро исчерпало себя, хотя и с сильными остаточными эффектами: постсоветские будни начали возвращать тягу к коммунальному теплу, к сильному государству и к «железной руке», к имперской державности и геостратегии в высоком стиле «он уважать себя заставил». Лучшего выдумать не могли: уже начинало тянуть к тому, от чего все еще тошнило. Но менее всего здесь было ностальгии по идеологии (за исключением идейно озабоченных). У части старшего поколения такая тоска была скорее в «алгебраическом» виде: старики примирились бы с молодежью, будь у нее пусть другие, но убеждения, — их возмущала безыдейность как таковая.

Но в коллективном рацио доминировал миф о деидеологизации. Люди не видели идеологии там, где привыкли ее видеть: в символике власти и в практиках прямого промывания мозгов. При этом с прежней, если не с большей силой продолжали (и продолжают) работать скрытые, латентные формы идеологии — своего рода идеологическое бессознательное: когда люди ничего идейного специально не артикулируют, однако в политической и социальной жизни ведут себя так, как если бы они были убежденными носителями тех или иных представлений, принципов и ценностей. Это как с учеными, полагающими, что «наука — сама себе философия», но при этом являющимися носителями бытовой метафизики, непромысливаемых мировоззренческих стереотипов своего времени и места — «очевидностей», только кажущихся универсальными и вечными. Все великие ученые были и философами — или не были великими.

Примерно то же случилось и с обществом. Оно оказалось беззащитным перед латентным, скрытым, теневым воздействием (что сейчас мы и расхлебываем), но одновременно оказались пусты высшие уровни идеологического, которые не могут пустовать при любой деидеологизации. Вовсе элиминировать идеологическое нельзя, можно лишь перевести его на следующий этаж сознания, на метауровень. Конституционный запрет на огосударствление идеологии также необходимо толковать — иначе вы получите под эгидой нераскрытой, непроясненной конституции новую государственную монополию на идеологическое, к тому же политически приватизированную. Что мы и имеем. Правовые, законодательные акты, при всей их идейной нагруженности, остаются прежде всего документами юридическими, требующими комментариев, в том числе раскрытия идеологии текста. Иначе вы всегда будете учреждать одно государство (возможно, хорошее), а жить в другом (какое получится). Наши реформаторы вели себя как естествоиспытатели-позитивисты: они полагали, что экономика — тоже сама себе идеология. В жизни иначе: живой идеологический процесс и открытый рынок идей — или вами будут манипулировать те, кто смог приватизировать машину производства и трансляции идеологического.

Путин стартовал в духе привычного прагматизма. На идеологию не замахивались отчасти из осторожности, отчасти в силу все того же неизжитого экономического детерминизма. В проектах грефовского Центра стратегических разработок (ЦСР) уже были отдельные попытки идеологических заходов, но скорее как необязательные довески. Стратегию писали в рамках обычного, «само собой разумеющегося» мировоззрения. Далее прагматизм рассасывался по мере того, как стратегический проект начинал давать сбои на практике. Населению так или иначе надо было что-то говорить, причем достойное власти. Сверхактивный политический пиар проблему не решал: необходимо было нечто логичное и ценностное — еще один нарратив. В отсутствие собственных достижений пришлось, как обычно, отталкиваться от очернения предыдущего периода. Так возникла идеологема «лихих 90-х» с героической мифологией спасения страны от развала, от победы бандитизма, от сплошного братоубийства.

Однако и этот ресурс со временем оказался исчерпан. К моменту сдачи трона на временное хранение уже требовалось нечто более конструктивное и эпохальное. Из «плана Путина» ничего не вышло, о мегапроекте инновационного маневра и «снятия с иглы» пришлось забыть из-за еще большей подсадки на сырьевой экспорт. С возвратом в Кремль стала подводить и прагматика в экономике и политике. Пришлось идти на действия, которые продвинутой частью населения воспринимаются как «некрасивые», а то и не вполне адекватные.

В этой ситуации обычной теневой идеологии недостаточно. Еще совсем недавно хватало того, что информационный фон и экспертная аналитика наматывали на подкорку населению то, что власть не могла артикулировать явно, не вступая в противоречие с конституцией, не ссорясь с местными интеллектуалами и не позорясь перед «мировым цивилизованным». Но сейчас формируется идеология оппозиции, которая в пафосе отрицания смазывает различия отдельных проектов. И эта идеология останется, даже если уличный протест поделится уже не на колонны, а на отдельные демонстрации. Возникла потребность во внятной контридеологии, которая хотя бы как-то возвышала то, что в текущей политике выглядит мелочным и корыстным.

Эта статья начиналась с новейших попыток сакральной легитимации и дружбы с РПЦ. Круг замкнулся. Если идеология — это вера в упаковке знания (а это более не проходит), то начинает мерещиться возможность опереться на знание в упаковке веры, на «идеологию через проповедь». Вовсе не случайно верховный иерарх даже по языку так часто бывает похож на ангажированного политолога и пропагандиста партийной идеологии. Остается последний вопрос — о перспективах такого симбиоза, да и самого режима, при постепенном отпадении всех прочих протестированных властью форм ее легитимации

Легитимация снизу — безысходность, терпение, гордыня

При «закручивании гаек» можно стабильность еще какое-то время наращивать, но потом неизбежен срыв. Однако «ядерный электорат» режима хотя и убывает, но все еще сохраняется — возможно, уже не благодаря усилиям власти, а в силу встречных, низовых инерций сознания массы. Здесь особенно много скрытых, латентных мотивов и рационально неразрешимых парадоксов.

Самое простое — признание режима теми людьми, для которых относительное повышение благосостояния, случившееся за последнее время благодаря некоторому перераспределению сырьевой ренты, является достаточным поводом для моральной легитимации власти. Можно с каким угодно скепсисом относиться к этому типу сознания, однако нельзя не видеть его мотивированности всем ходом советско-российской истории. Как правило, это люди, сформировавшиеся в логике минимальных гарантий, господствовавших в СССР. Бедность на грани нищеты компенсируется здесь «скупой надеждой на будущее», не требующей от человека заботы и инициативы. Можно считать это одной из форм «бегства от свободы», но при этом не стоит забывать, что в этом было и своеобразное, превращенное инобытие свободного существования, чем-то родственное морали клошаров, коорые ютились под мостами Сены и встречали помощь и понимание у хиппующих туристов из самых разных стран и континентов.

У нас этот вынужденный эскейп (escape — побег, спасение), выражавшийся либо в опустившемся бедности, либо в опущенном или одухотворенном пьянстве, был распространенным стереотипом поведения — одной из форм жизненных стратегий. Но с крушением советской системы и началом рыночных преобразований по этой стратегии был нанесен удар. Люди, плохо приспособленные к ответственности и минимальной инициативе самообеспечения, оказались попросту заброшенными. Тогда у власти хватило ума хотя бы держать повальную безработицу в скрытой форме: люди сидели без денег, но были причастны к «коммунальному телу» и к «государству» (или к тому, что они по инерции считали государством, — например, заводоуправлению на частном предприятии). Система минимальных гарантий начала восстанавливаться еще при позднем Ельцине, но эту социальную «подушку безопасности» подложил народу именно Путин. И теперь президент сравнительно легитимен для всех, кто в этом смысле почти вернулся «назад в СССР».

Но здесь в прогнозах на случай ухудшения социальной обстановки есть развилка. По одной версии, для социальных напряжений достаточно снижения привычных темпов роста благосостояния — тем более при искусственно перегретых ожиданиях. По другой же — кризис актуализирует логику «коней на переправе не меняют» и породит легитимацию мобилизационного типа. Такие попытки, несомненно, будут. Однако они столкнутся с рядом обстоятельств. Политический протест станет искать союза с протестом социальным, а полностью подавить протестное движение не получится: придется закрыть страну, а это лишь усугубит кризис, если не вызовет цепную реакцию распада.

Далее, эти прогнозы приходится просчитывать в логике неприемлемого ущерба — последствия провала мобилизационного сценария могут быть не менее трагичными, чем при развале СССР. Наконец, даже теоретически шансов на успех мобилизационного проекта гораздо меньше. Есть знаменитая «джей-кривая Бреннера»: в реформах стабильность сначала ослабевает, но затем устойчиво наращивается. Но есть и почти не пародийная обратная «ню-кривая Рубцова»: при закручивании гаек стабильность можно какое-то время наращивать, но потом неизбежен срыв — и график стабильности падает вниз почти отвесно, как в той греческой букве. Это, впрочем, относится отнюдь не только к социально-политическим системам.

Под легитимацией обычно понимают признание права данной власти на власть — право править. И это признание толкуется позитивно. Право принуждать выводится из тех или иных преимуществ, особых достоинств людей во власти — благоприобретенных собственными усилиями или дарованных происхождением, свыше и т.п.

Но бывают случаи, когда люди власть как таковую не любят и не признают, но терпят. Порой скрепя сердце и из последних сил, но при этом они не только не участвуют в активном протесте, но даже и выполняют требуемые ритуалы — например, голосуют.

Сказывается здесь и политическая безальтернативность, отсутствие для многих реального выбора — при всем понимании искусственного характера этой безальтернативности. Но и здесь срабатывает фактор социального терпения, которое, естественно, тоже не бесконечно. При снижении рейтингов до понятного предела и при усугублении социально-экономической обстановки такого рода безальтернативность становится, напротив, мощным раздражающим фактором, способным при голосованиях производить самые неожиданные эффекты, вплоть до «кто угодно, но только не…». Плюс естественная усталость от персонажа. В таких случаях оппозиции даже не надо раскручивать своих активно задействованных лидеров, к тому же растаскивающих протестный электорат. Достаточно появления сравнительно нейтральной, именно нераскрученной, но морально безупречной альтернативной фигуры (или ряда фигур — с учетом технических методов снятия с дистанции). За таких немолодых, но «политически свежих» лидеров часто голосуют едва ли не все подряд как за гарантов прекращения игры без правил и восстановления правил игры, равных для всего легального политического спектра. Когда возникает ощущение, что такая ситуация назрела, действующее начальство начинает стремительно терять легитимацию через безальтернативность и становится «хромой уткой» даже при еще не совсем упавших рейтингах.

Правда, всегда сохраняется иллюзия, что неизбираемого кандидата от власти в последний момент можно «накачать», как Ельцина в 1996-м. Но тогда была реальная затяжная борьба: народ и в самом деле можно было напугать призраком коммунизма и угрозой реванша. Теперь власть блистает всеми своими достоинствами в выжженной политической пустыне, и пугать уже много раз пуганное население ей просто нечем.

В таких случаях, когда проигрыш для властвующей группировки равносилен гибели, бывают оптимальны переходные, «шарнирные» варианты, когда в логике почти универсального компромисса пропускают кандидата, более или менее приемлемого и для власти, и для оппозиции — вроде бывшего министра финансов Алексея Кудрина. Правда, потом вполне возможна реинкарнация прежних порядков (как это в итоге оказалось при переходе от СССР к РФ), и тогда радикалы начинают клеймить соглашателей за предательство принципов, идей и самой революции, однако часто реальной альтернативой компромиссу бывает либо продолжающаяся, хотя и обреченная, реакция, либо массовая бойня, за которую перед людьми и историей приходится отвечать не меньше, чем за временный тактический сговор с уходящим режимом.

И наконец — любители остатков имперского величия, крутой риторики. Это тоже мотив спонтанной, «естественной» легитимации, хотя и усиленно культивируемый. Здесь тоже сложный баланс. С одной стороны, некоторым все еще нравится, когда власть рассказывает им, как она круто общается с геостратегическими оппонентами «вставшей с колен» великой России. Но все больше людей готовы повторять вслед за недавно прославившимся фермером Мельниченко: «Россия производит впечатление великой страны. И больше ничего не производит».

К тому же никакая гордость за внешнюю политику в наше время не может компенсировать удушающего стыда за манеры и методы в политике внутренней.

Это опасное слово «харизма»

Один из видов легитимации власти, по Максу Веберу, наряду с традицией и формально-рациональной процедурой — харизма. Процедуре у нас всегда следовали, мягко говоря, без фанатизма, а традиция имеет настолько «рваный» вид, что скорее убеждает в обратном: власти вообще свойственно то и дело рушиться и учреждаться заново на руинах. Отсюда — особые ставки на харизматику, тем более естественную в нашей культуре инстинктивной персонификации власти.

На орбиту, как мы уже отмечали, Путина вывела симпатия «от противного», Путин как не-Ельцин. Работала этимология слова: древнегреческое χ?ρισµα означает «милость, дар». Стартовое признание Путину именно подарили, но не свыше, а свои — и ради дела. Фигурант не давал поводов для преклонения, безоговорочного доверия и признания неограниченных или хотя бы сверхординарных возможностей. Но была нормальная энергия и, как тогда казалось, расчетливый выбор Ельцина.

Путин во многом развил то, что сначала пропагандистски присвоил. Ему в этом не мешали, чтобы не портить игру: в дарении был элемент жертвы. Затем эта харизма набирает силу, но раздваивается. Путин-1 — благодетель для бюджетопоглощающего «большинства», даритель остатков сырьевой ренты; эта его харизма импортная, как и наши «современность» и «стабильность». Путин-2 — покровитель институциональных реформ начала «нулевых», надежда реформаторского актива и части либерального крыла, полагавшего, что авторитаризм сможет обуздать среднюю и низовую бюрократию и либерализовать экономику прежде всего для малого, среднего и не сверхкрупного бизнеса.

Это миф, будто бы реализация такого курса была обречена по системным причинам. Изнутри было видно, сколь много значили субъективные факторы: недостаток политической воли у одних и банальная продажность других. Но в итоге все же хвост так отрулил собакой, что за несколько лет буквально сменил ей масть и саму породу.

Тогда же зазвучало слово «сценичен». Хотя ничего особенного в этом актерстве не было, но, видно, очень хотелось аплодировать. Поэтому не обращали внимания на то, что каким-то волшебным образом никого такого же сценичного даже из своих рядом и близко не появляется. Та же «харизма от противного»: Ельцин создал для Путина фон — Путин фон вокруг себя просто выжег.

Важный атрибут харизмы — святая вера в непогрешимость. Как известно, вождь не может ошибаться, даже в мелочах! Однако рейтинг вовсе не обязательно подрывается компроматом. Есть простая усталость от образа (надоел!), есть объективное снижение темпов при искусственно перегретых ожиданиях — всего лишь «ухудшение улучшения». В начале 2011 года социология напугала, и началась форсированная накачка харизмы. Помогло не слишком, поскольку подлинная харизма, как настоящая любовь, — дар одноразовый: разбил — не склеишь.

В таких ситуациях лишние старания опаснее недоработок. Бросается в глаза наигрыш, и под подозрения попадает и сама святость: это зачем же он так старается? Зона недовольства начинает перегреваться и закипать, все более воздействуя на нейтральных и даже лояльных. Наращиваются эффекты антиобаяния, антихаризмы, лишний раз подтверждая, что и в политике от любви до активного неприятия — один шаг.

Однако остается еще «внутренняя харизма»: для себя и для своих. Для себя, чтобы самому держать тонус; для своих, чтобы держать в тонусе окружение, рано или поздно задумывающееся о том, насколько рационально сохранять безоговорочную лояльность в меняющихся условиях. Отсюда кажущаяся абсурдной упертость в самых провальных начинаниях, явно вредящая и делу партии, и самой личной харизме. Это называется «лучше не связываться». Но и такая стимуляция работает лишь до поры — потом только хуже.

Как бы там ни было, уже видно, что ставка на харизматическую доминацию больше не пройдет. Даже если раскручивать популярного Сергея Шойгу. Голосование обеспечить можно, но жизнь — это не только выборы. В стране все меньше людей, желающих гоняться за очередным «спасителем», и все больше — ценящих системное и безличностное, но устойчивое. Это важно для будущего, но будет зависеть от того, какие страты будут выбраны опорными: внушаемая масса или рефлектирующий актив.

Цугцванг

Более двадцати лет наша политическая система поочередно тестирует едва ли не все известные из истории и теории формы легитимации, ни на одной долго не останавливается, но каждую рано или поздно дискредитирует. В итоге эта политическая постройка приобретает черты безопорной конструкции: у нее почти не остается иных (тем более метафизических) обоснований, кроме промывания мозгов и голой силы. Теоретический предел такого состояния — режим оккупации.

Чем дальше, тем менее общество настроено прощать проколы в легальности (прежде всего злоупотребления на выборах), компенсируя их иной легитимностью, в обход опошленной формально-рациональной процедуры. Наметился один и тот же повторяющийся цикл: делается акцент на очередном более или менее экзотическом варианте легитимации, какое-то время схема срабатывает, но затем ломается и начинает работать против заказчика.

Так было с попыткой нащупать какое-то подобие сакральной легитимации, но в итоге Патриарха пришлось уводить с политической авансцены на задний план, если не за кулисы (все заметили?). Так было с мифом «постсоветского Левиафана» — с акцентом на идее государства как миротворца в войне всех против всех (те самые «лихие 90-е»). Теперь сама же власть и воспринимается как главный разжигатель розни и конфронтации, начиная с военизированной риторики и лексики политического милитаризма и заканчивая прямым стравливанием. Так было с «формулой Макиавелли»: после периода активной демонстрации обладания высшим знанием об истинных интересах государства и путях движения в истории сейчас буквально бьет по глазам вопиющий стратегический вакуум. Без «модернизации» и «смены вектора» наше будущее опустело, в нем не просматривается ничего, кроме возвращающегося прошлого, к тому же темного. Власть понимает происходящее хуже подданных, а грядущее видит в горизонте не далее чем на полгода.

Так было со всеми идеологическими экспериментами. «Суверенную демократию» в итоге отрыгнули вместе с изобретателем концепта. Перестает работать модель «стационарного бандита»: вместо разумного дисконтирования поборов власть системно наращивает их, а публичные услуги превращает в механизм насильственного изъятия средств у населения. В итоге отношение власти к месту и людям все более напоминает режим набега, беспощадной «гастроли». Похоже, уже не важно, что будет завтра с этой зоной кормления и обитающей на ней тягловой силой. Постепенно исчерпываются и факторы негативного «признания» — легитимность терпения, страха перед изменениями к худшему, неясность альтернативы.

Во всех этих более или менее судорожных попытках разыграть, в крайнем случае, хотя бы имитировать тот или иной формат легитимации есть изначальная ущербность. Нормальная легитимность в целом одновалентна и не предполагает суммирования чего бы то ни было в качестве решающего метода.

Если власть — «от Бога», то ей не нужно, даже грешно и во вред разыгрывать какие-то иные спектакли. Если главенствуют идеология и (или) харизма, народ можно вести на любые баррикады и самоубийственные подвиги, но нет нужды подкупать в режиме «залить деньгами».

Если честно срабатывает формально-рациональ-ная процедура, все остальное вторично, а если чего-либо не хватает, это компенсируют новой легитимацией через ту же электоральную процедуру.

У нас же срабатывает принцип «до кучи», а в итоге не остается хотя бы умозрительного варианта, какую бы еще легитимность приспособить в качестве опоры. Не остается времени от запуска проекта до его дискредитации. Теперь даже убогие попытки приписать лидеру окормление страны «новой моралью» (триада: Труд, Родина, Семья) тут же воспринимаются не как сборка ключевых ценностей, а, наоборот, как опасное расчесывание самых больных мест: именно труд и родина более всего девальвированы нашей моделью рентной экономики, а семья здесь — скорее объект шантажа нестабильностью и подкупа подачками.

Это чистый цугцванг, когда любой ход лишь ухудшает положение. Опросы и особенно фокус-группы показывают, что в борьбе с коррупцией люди увидели не столько борьбу, сколько саму коррупцию — ее масштабы и статус участвующих в ней, невзирая на лица, включая… Кампания по изничтожению НКО, конечно же, ничуть не остановит людей принципиальных, но при этом в массовом масштабе политизирует ранее совершенно мирные и безобидные инициативы, помогающие больным людям или вымирающим птицам.

Власть не может не чувствовать кризис легитимности и нарастающую критичность ситуации. Отсюда спектакли легитимности, часто дающиеся в первую очередь для одного лица, для вливания в него энергии «поддержки». Отсюда же множество инициатив и проектов, подчеркивающих нормальность ситуации и создающих видимость устойчивости существующего порядка: саммиты, чемпионаты, единые стерильно-непротиворечивые учебники, циклопические музейные затеи (словно больше не на чем сосредоточиться и некуда больше тратить и без того дефицитные «ярды» рублей). Нечто вроде парада на Красной площади в осажденной Москве — но там и маршировали с другой мотивацией.

На этом фоне существует практическая, невиртуальная внутренняя политика, которая выглядит агрессивно-наступательной, но, по сути, реализует паническую стратегию превентивной обороны, выстраиваемой к моменту, когда провалы легитимности обнажатся окончательно, а защищать власть не выйдет никто. Как это бывает с купленной верностью.

Все, что сейчас делается особо значимого, направлено на поляризацию друзей и врагов режима, на обособление этих зон, на устранение смягчающих контактов между ними (таких, например, как в НКО, не тягающихся с режимом, но своей гражданской активностью в чистом и притягательном виде реализующих повседневные практики либерализма). Это еще и устранение потенциального конкурента, моральная легитимность которого заведомо и на порядок выше, чем у слишком демонстративно не бедствующей власти.

Конструкция зависает. Она еще держится на восходящих потоках, иногда даже кажется, что уверенно, но это именно то парение, в котором в итоге чаще падают, чем мягко планируют на запасные аэродромы.

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2014, №38-39

Мыслящие политики и практикующие эксперты

5-й Гайдаровский форум 2014. Oбзор

В середине января в Москве прошел 5-й Гайдаровский Форум.

Теперь Форум – авторитетная мировая экономическая конференция, посвященная памяти Е.Т. Гайдара и организуемая его соратниками, Академией народного хозяйства и Государственной службы при Президенте РФ, Институтом Гайдара и Фондом Егора Гайдара.

Форум собрал блестящий состав участников и беспрецедентную прессу.

«Гайдаровский Форум за пять лет его существования сумел стать превосходной площадкой для дискуссий экспертного сообщества и правительства», – таково общее мнение почти всех экспертов.

Хотя – и не без того, конечно, чтобы (за пределами Форума) несколько неутомимых ненавистников Гайдара и «гайдаризма» не отработали свои номера с ритуальными проклятиями.

Гайдаровский Форум-2014 продемонстрировал, что политическое руководство страны признало внутренний характер проблемы замедления темпов экономического роста. Поэтому нынешний Форум воспринимался как некий «мозговой штурм» при обсуждении модели экономического роста, хотя бы на среднесрочную перспективу.

Похоже, что правительство и экспертное сообщество достигли консенсуса по вопросу улучшения делового климата в России, с тем чтобы именно малый и средний бизнес могут стать «драйвером экономического роста, а не надеяться на повышение спроса за счет нефтедолларов». Но кроме правительства и экспертов есть еще многое, что должно заработать в унисон.

Первый день 5-го Гайдаровского Форума был посвящен теме «Контуры посткризисного мира». Начался он дискуссией с парадоксальным названием «Устойчивое развитие в период нестабильности».

Обсуждались варианты государственной экономической политика в условиях нестабильности; структурные и стабилизационные меры экономической политики; будущее мировых резервных валют; обновление мировой финансовой архитектуры.

Модератор дискуссии — Сергей Синельников-Мурылев, ректор Всероссийской академии внешней торговли Минэкономразвития России, научный руководитель Института Гайдара.

* * *

Тональность дискуссии задал министр экономического развития Алексей Улюкаев, заявивший, что Россия сейчас находится «в противофазе с мировым экономическим ростом»: мировой рост составляет 3,5%, в России в 2013, 2014, 2015 гг. и, возможно, в последующие годы — в лучшем случае 2%. Однако, по мнению А. Улюкаева, наблюдаемые сейчас явления — это не кризис, а переход с одной модели экономического развития на другую, для которой будут характерны более низкие темпы роста и преодоление сложившихся дисбалансов.

Устойчивость и развитие, отметил министр, — «это две стороны одной медали». Средствами для их поддержания являются создание качественных институтов, комфортной среды для предпринимательства, снятие ограничений — не по спросу, а по предложению.

* * *

Министр финансов Антон Силуанов сообщил, что дефицит федерального бюджета по итогам 2013 г. составил 0,5% ВВП, при том, что планировали недополучить 0,8% ВВП. Основной задачей Министерства финансов он считает сокращение ненефтегазового дефицита до уровня 5-6%, (по итогам 2012 г. этот показатель составил 10,2% против запланированных 9,7%). «Излишний оптимизм при планировании доходов привел к тому, что по мере исполнения бюджета пришлось направлять нефтегазовые доходы на восполнение выпадающих ненефтегазовых доходов. Консерватизм при планировании — один из основных выводов по итогам 2013 года», — сказал Силуанов.

А. Силуанов (вслед за А. Кудриным, не устающим указывать на необходимость и неизбежность повышения пенсионного возраста) заявил, что без решения вопроса о повышении возраста выхода на пенсию балансировка пенсионной системы невозможна.

* * *

Первый заместитель председателя Банка России Ксения Юдаева считает, что российская экономика исчерпала возможности восстановительного роста и уже в прошлом году столкнулась с явлением стагфляции. «В целом в круге стран с развивающейся экономикой, в том числе и в России, можно говорить о такой проблеме, как стагфляция, то есть о замедлении экономического роста, который сопровождается всплеском инфляции. Мы видим такое в России, мы видим такое в ряде стран, например в Бразилии». По ее словам, эта проблема является одним из вызовов прошлого года. Необходимо сделать соответствующие выводы и «строить стратегию развития, исходя из этого вызова.

* * *

Президент — председатель правления Сбербанка России Герман Греф подверг критике работу правительства России. По его словам, неясно, какие задачи ставит правительство РФ на 2014 год. «Я зашел на сайт правительства, но не нашел там шагов на 2014 год, потом зашел на сайт открытого правительства, но и там ничего. Но вместе с тем есть цифры на 2018 год».

Впрочем, Греф заявил, что не стоит поддаваться унынию, а нужно просто работать. Он дал рекомендации гражданам и малому бизнесу по поводу валют,

в которых стоит хранить свои сбережения, и представил результаты исследования экспертов Сбербанка по 33-м странам мира. Исследовалось состояние экономики стран и их устойчивость. В первую тройку лидеров попали Швейцария, Норвегия и Швеция. «Сохранение сбережений в валютах этих стран, с точки зрения устойчивости, наиболее безопасно, поэтому мы не отнесли евро в рекомендуемый набор валют». Доллар США эксперты Сбербанка поставили на 9-е место. Учитывалась и ликвидность валют этих стран — максимум у швейцарского франка: Греф отметил, что ежедневно в мире обращается эквивалент около $80 млрд в этой валюте. Этой ликвидности достаточно для большинства представителей МСБ.

Российский рубль в рейтинге оказался на 11-м месте. «Это очень неплохое место, — сказал Греф. — Зона евро весьма разнородна, поэтому мы не отнесли евро в рекомендуемый набор валют». Глубокомысленные предложения Сбербанка оживили аудиторию.

«Контуры посткризисного мира» (По стенограмме пленарной дискуссии)

Владимир Мау, ректор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации:

…Особенность нашего Форума состоит в том, что форум этот не инвестиционный и не политический, это Форум экспертов, которые становятся политиками, и политиков, которые любят думать. Я бы так сказал: мыслящие политики и практикующие эксперты. Собственно, это основной месседж, основная идея этого Форума.

Мы хотим обсудить контуры мира, который будет возникать после этого системного кризиса. Год назад, обсуждая ситуацию, мы говорили, что мир проходит через системный кризис, через структурный кризис, который по своей глубине в чем-то аналогичен кризисам 30-х и 70-х годов XX века.

Из этого кризиса мир выходит с другим видением глобальных тенденций, с новыми конфигурациями резервных валют, с новой экономической доктриной, с новыми инструментами, с новыми механизмами регулирования, новой индустриальной парадигмой.

Я бы использовал такое сравнение: экватор кризиса пройден.

В общем, и экономисты, и политики гораздо лучше понимают ситуацию, чем это было в 2008, 2009 и даже 2010 гг., но сейчас перед нами стоит несколько загадочных проблем, на которые предстоит ответить. Отчасти мы сможем ответить на эти проблемы. Среди них — будущее социального государства, потому что понятно, что то социальное государство, которое возникло в начале XX века в других демографических ситуациях, теперь, в современном развитом мире, включая Россию, неэффективно.

Это вопрос о том, будет ли новая модель роста демонстрировать те же высокие темпы, которые были в предыдущие 20 лет — в 1990-е и 2000-е годы.

Это одна из интереснейших дискуссий — являются ли те темпы роста, которые были в предыдущие 20 лет, нормальными или мир выходит в другую парадигму, где темпы развитых стран, а также и темпы развивающихся стран (emergingmarkets) будут ниже, чем это было в предыдущие 20 лет.

Это и вопрос о том, как удастся выйти из той ситуации с денежными политиками, когда балансы ведущих центробанков и двух основных резервных валют получили такой денежный прилив, которого не знает история.

Самое интересное в кризисах (и самое болезненное) — это те возникающие ситуации, которые не имеют исторических прецедентов. Такого увеличения балансов центробанков без инфляционного эффекта история не знала никогда.

Что это значит? Это выход в новую парадигму, или за это придется платить? Чем — инфляцией или ростом? Это тоже вопрос, на который еще только предстоит дать ответ, какая денежная политика будет в этой ситуации.

Это и вопрос новой модели регулирования. Но опять же: после кризиса 1930-х годов мир вышел с дирижистской моделью, с резко возросшим уровнем бюджетной нагрузки на экономику, а после 1970-х — с моделью дерегулирования.

Что будет сейчас? В какой мере на вызовы финансовой глобализации удастся ответить возможностями межнационального финансового регулирования? Стоит ли этот вопрос на повестке? В какой мере он будет стоять или отражаться в решениях стран?

В общем, мне кажется, что это тот круг вопросов, на которые пришла пора ответить, на которые очевидных ответов нет, но на которые уже можно отвечать.

В общем, у нас такая уникальная панель экспертов. Я коротко представлю их.

Это Марио Монти — профессор экономики, еврокомиссар и председатель Совета министров Италии (2011–2013 гг.).

Это Анхель Гурриа — генеральный секретарь ОЭCР. Мы только что провели дискуссию по представлению доклада ОЭCР, и надо сказать, что выводы ОЭCР гораздо более оптимистичны, нежели выводы большинства российских экономистов как правого, так и левого направления.

Вацлав Клаус, который в течение 10 лет был президентом Чехии, известный экономист — еще один пример, когда видный экономист становится политиком.

Рэйчел Кайт, вице-президент Всемирного банка, занимающегося устойчивым развитием.

Джеффри Сакс, имя которого в какой-то мере стало нарицательным в нашей стране, но который совершенно не соответствует (вы, я думаю, это увидите) тому облику и тому представлению… Есть мифический Джеффри Сакс, о котором можно почитать в газетах, особенно левого толка и есть реальный Джеффри Сакс, которого вы узнаете.

Яков Френкель — человек, который 10 лет руководил центральным банком Израиля, собственно, обеспечил в значительной мере стабильность израильской экономики благодаря тем стабилизационным мероприятиям, которые до него и при нем проводились. В настоящее время является президентом J. P. Morgan International. Такая панель.

Наверное, участникам панели я буду задавать определенные вопросы. Впрочем, хочу сразу сказать, что это их право — отвечать на эти вопросы или не отвечать. Я надеюсь, что у нас будет интересная, увлекательная дискуссия, которая в ближайшее время получит свое продолжение.

Да, еще. Характеризуя участников сессии, хочу сказать, что у нас собрались люди (мы не специально это придумали) с парадоксальными взглядами, и вы это тоже увидите.

Д.А. Медведев, Председатель Правительства Российской Федерации:

Мир переживает очередной этап «созидательного разрушения»

…За время своего существования Форум уже заслужил репутацию достаточно авторитетной площадки. У многих ведущих экономистов, представителей деловых кругов, международных организаций даже сложилась неплохая традиция — начинать год здесь, в Москве, на Гайдаровском Форуме.

…Большинство стран, которые пострадали от глобального кризиса, находятся в стадии разрешения своих экономических проблем. Усилия по оздоровлению финансовых систем, развитию мировой торговли, поддержанию инвестиционной активности все же приносят определенные результаты. Это, кстати, видно даже и по тому, как менялась повестка дня дискуссий на Гайдаровском Форуме в последние годы.

Если раньше (после 2008 г., конечно) в основном обсуждались меры по реанимации мировой экономики, то сегодня мы говорим о поиске точек устойчивого роста. Однако эта позитивная динамика — и не только в повестке дня Форума, но и в развитии мировой экономики — не отменяет всей сложности стоящих перед нами задач по выходу на траекторию роста.

Готовых рецептов, конечно, нет ни у одного правительства, ни в одной стране. Нет той универсальной модели или универсального лекала, с помощью которого можно было бы нарисовать контуры посткризисного мира и динамичного развития. Но, как только что говорил господин Мау, именно в периоды кризисов формируются новые возможности для экономического роста, меняются традиционные направления мировой торговли, сложившиеся, в том числе не всегда справедливые, геополитические и геоэкономические балансы и появляются новые лидеры — лидеры роста, появляются новые технологии производства и целые отрасли.

В этом смысле можно согласиться с тем, что мир переживает очередной этап «созидательного разрушения», описанного еще Йозефом Шумпетером феномена, который создает предпосылки для последующего развития.

Не так давно (это было в прошлом году на нашем Сочинском форуме в сентябре) я сказал, что время простых решений прошло. Это действительно так. Перед всеми нами стоит очень серьезный интеллектуальный вызов, и от нашего ответа зависит то, каким будет посткризисное развитие, зависит и то, какую роль и какое место получит наша страна, Россия, в глобальном мире.

На фоне глобального кризиса ситуация в России — по формальным, подчеркиваю, признакам — выглядит достаточно стабильной, о чем, в общем всегда говорят. Экономика растет, конечно, невысокими темпами, но все же как-то растет. Бюджет сегодня сбалансирован, государственный долг и безработица — невелики, инфляция (имея в виду наши подходы к этому вопросу) находится под контролем.

Однако, и это тоже всем абсолютно понятно, динамика нашего развития не может не вызывать озабоченность. Напомню, что если в 2010–2012 гг. средние ежеквартальные темпы роста составляли почти 4,5%, то во II и III кварталах прошлого года только 1,2%, и это при том, что среднегодовые цены на нефть остаются вблизи своих исторических максимумов. Конечно, здесь есть и внешние причины, к примеру, рецессия у нашего основного торгового партнера — Европейского Союза, но не это главное.

Наблюдаемое сейчас торможение российской экономики обусловлено прежде всего внутренними проблемами нашего развития, теми структурными и институциональными ограничениями, которые не дают нам выйти на принципиально новый уровень развития.

С одной стороны, мы, конечно, уже достигли довольно высокого, по российским меркам, уровня благосостояния, а с другой — мы постепенно приближаемся к ограничениям по цене рабочей силы, она уже достаточно высока. В то же время ограничения существуют и по институтам, которые еще недостаточно хорошо развиты.

Это может привести нас к проблемам конкуренции как с развитыми экономиками, которые обладают высококвалифицированной рабочей силой и экспортируют технологические инновации, так и с экономиками с низкими доходами, низким уровнем заработной платы и дешевым производством промышленных товаров. Это то, что вслед за Барри Эйхенгрином называют «ловушкой среднего уровня доходов» — когда при достижении определенного уровня валового внутреннего продукта происходит определенное «зависание» темпов экономического роста.

Хотел бы также отметить, что наши сегодняшние проблемы, на мой взгляд, не являются результатом ошибок прошлого. Во всяком случае, их было не так много. Напротив, это скорее следствие довольно успешной реализации экономической политики в последние 10–12 лет, которая и позволила нашей стране совершить рывок вперед, подняться на качественную ступень, именно на которой мы и сталкиваемся с совершенно другими по своей природе и масштабу вызовами — кстати, по сравнению с теми, которые стояли перед нашей страной еще 10–15 лет назад и о которых в начале предыдущего десятилетия говорил Егор Гайдар.

А говорил он буквально следующее: «То, что мы делали в начале 1990-х гг., было исключительно болезненно в социальном отношении и рискованно политически, но интеллектуально несложно. А то, что должно делать правительство в настоящее время, — реформы здравоохранения, пенсионной системы, качественное обновление системы правовой охраны, защиты прав собственности — все это требует и тщательной проработки, поскольку здесь не может быть универсальных рецептов».

Для того чтобы справиться со всеми этими новыми вызовами, необходимо серьезное обновление большинства сложившихся институтов и процедур — и формальных, а зачастую и неформальных, — в рамках которых существуют и работают государство, бизнес, социальные структуры, граждане, все гражданское общество нашей страны. Это не просто теоретические размышления, это в современных условиях, по сути, веление времени.

Сегодня наша самая важная задача может быть выражена одним словом — словом «качество». Это и качество труда, и качество товаров, и качество продуктов и проектов, которые предлагаются для инвестирования, и, конечно, качество управленческих решений — в конечном счете все, что формирует качество нашей жизни.

Теперь несколько слов о тех направлениях, по которым правительство собирается эти задачи решать.

Первое, о чем мне хотелось бы сказать, — это повышение качества труда и обеспечение профессионального роста.

Это необходимое условие решения задачи по созданию до 2020 года 25 млн высокопроизводительных рабочих мест. Впервые об этом было сказано, напомню, Президентом России. Из страны дорогого, но зачастую некачественного и неэффективного труда мы должны стать страной высокого коэффициента полезного действия.

В этом смысле нам нужно обеспечить и гибкость рынка труда и трудового законодательства, повысить мобильность и качество трудовых ресурсов. На Сочинском форуме, о котором я уже упоминал, я как-то сказал, что мы не должны искусственно поддерживать занятость, поддерживать занятость любой ценой. Это тогда вызвало определенную критику, даже волну критики.

Тем не менее я считаю, что это правильно. При этом хотел бы отметить еще раз то, о чем говорил тогда: конечно, надо минимизировать социальные и политические риски высвобождения работников, а они есть, но сегодня они значительно ниже, чем несколько лет назад. Почему?

Во-первых, масштаб возможных высвобождений не такой большой, как 20 или даже 10 лет назад.

Во-вторых, сейчас на пенсию выходит многочисленное поколение 1950-х гг., а свои первые записи в трудовых биографиях делают представители поколения 1990-х, когда, собственно, в нашей стране и начал наблюдаться демографический спад. Таким образом, доля экономически активного населения, к сожалению, постепенно сокращается, и эта тенденция, вероятно, сохранится и в ближайшие годы. В этих условиях, скорее, будет не хватать квалифицированных сотрудников, работников, чем рабочих мест.

Государство должно стимулировать переход работников на те предприятия, которые нуждаются в рабочих руках и могут найти им наилучшее применение, помогать в открытии собственного дела, способствовать переобучению работников, получению ими новых и востребованных знаний. Иными словами, мы должны будем помогать тем, кто готов меняться, готов идти по пути повышения и эффективности, и качества своего труда, идти по пути модернизации. Это будет помощь и работникам, и работодателям, которые обеспечивают рост производства. Мы, кстати, готовы брать на себя и довольно существенную часть затрат, связанных с высвобождением работников: я имею в виду переобучение, оплату переезда к новым местам работы и необходимую адаптацию.

То есть в первую очередь мы здесь будем помогать самим людям, тем более что повышение такой мобильности — это важнейший ресурс экономического роста.

Еще несколько десятилетий назад промышленность развитых государств уходила в страны с дешевой рабочей силой. Сегодня все чаще она возвращается назад, но уже не в виде традиционных производств. Современная реиндустриализация — это появление принципиально новых технологий, которые к тому же непрерывно развиваются, совершенствуются, и работа с ними требует высокой квалификации, качественной образовательной подготовки.

Во всем мире инвестиции в знания растут существенно быстрее, чем вложения в основные фонды. Это, кстати, неудивительно, потому что 90% всех открытий и информации, которыми располагает человечество, было сделано за последние 30 лет, а те же самые 90%, но уже ученых и инженеров, подготовленных за всю историю цивилизации, — это наши современники.

Динамика прогресса такова, что принцип «одна жизнь — один диплом» очень быстро устаревает… К сожалению, в нашей стране те, кто постоянно обновляет свои профессиональные знания, занимается дополнительным образованием, пока находятся в меньшинстве, поэтому мы намерены поддерживать расширение сферы непрерывного образования, причем, учитывая возрастную структуру нашего общества, особое внимание будет уделено людям среднего и старшего возрастов. К 2015 г. доля работников, которые прошли повышение квалификации, должна вырасти на 10% против того, что мы имеем сейчас, — где-то до 37%... В современном обществе сектор знаний — это такая «умная машина» по принятию решений, по разрешению различных проблем, причем не только технологических или управленческих, но и тех, от которых зависит продолжительность экономически активной жизни каждого человека.

…Мы, конечно, рассчитываем на развитие институтов непрерывного обучения, бизнес-школ, executive education, и, естественно, других возможных средств, и, конечно, на приход качественных управленцев в государственный сектор.

Принципиальное изменение предпринимательской среды, ее качества — это второе, на чем следовало бы сфокусироваться правительству.

Основная задача — сделать условия ведения бизнеса в России, или, как сейчас модно говорить, национальную российскую юрисдикцию комфортной и конкурентоспособной, снять инфраструктурные и институциональные ограничения для деловой активности, создать эффективную систему стимулов для инвестирования в реальный сектор, в инновационные проекты и в региональное развитие. Мы этой работой занимаемся в расчете на то, что и российские инвесторы, и малый и средний бизнес к этому тоже будут подключаться.

…Приведу пример, который, на мой взгляд, является, может быть, наиболее красноречивым: срок подключения к электросетям для потребителей до 150 кВт сокращен до 180 дней, а его стоимость снижена более чем в 3 раза (совсем недавно эти цифры были совершенно тяжелые).

…Более простыми и прозрачными станут процедуры получения земельных участков под строительство и необходимых разрешений. В этом году будут снижены издержки бизнеса, связанные с предоставлением отчетности, до 40% увеличена доля закупок в электронной форме в общем объеме конкурентных закупок, срок государственной регистрации права собственности и кадастрового учета сократится до семи и пяти дней соответственно, а срок регистрации в государственных внебюджетных фондах для юридических лиц и индивидуальных предпринимателей должен составить один день.<…>

Сейчас нам крайне нужны инвестиции, которые связаны с внедрением передовых технологий, современного менеджмента, созданием высокотехнологичных рабочих мест, о которых я уже сказал, с качественно иным уровнем использования ресурсов и производительности труда. Как известно, инвестор понимает, что идти нужно туда, где выгодно, удобно и безопасно работать.

И, как очень часто довольно цинично говорят, патриотизм заканчивается там, где начинается налоговая декларация. В этом смысле мы тоже чувствуем это и на своем опыте.

Критически важный для нашей страны момент в плане сокращения издержек отдельных компаний — это создание современной транспортной и социальной инфраструктуры. Речь идет о привлечении частных инвестиций в крупные проекты Сибири, Дальнего Востока, в жилищно-коммунальный сектор, в строительство, в инновации.

О развитии социального предпринимательства и государственно-частного партнерства в этой сфере много говорится, но в любом случае требуются стимулирующие меры, и такие меры должны быть созданы, в том числе за счет возврата части будущих федеральных налогов.

Что касается формирования территорий опережающего развития, расположенных в Сибири и на Дальнем Востоке, то для предпринимателей, которые будут вести здесь свой бизнес, будут созданы особые условия, я буду заниматься этим лично. В том числе установлены пятилетние налоговые каникулы по налогу на прибыль, по добыче полезных ископаемых, земельному и имущественному налогам, а также пониженные ставки страховых взносов.

Одна из ожидаемых многими инвесторами инноваций в этой сфере, которая, как мы рассчитываем, тоже будет приносить пользу, — это механизм отсроченных платежей, так называемый TIF, когда реализация проекта начинается без первоначальных вложений со стороны государства и затраты инвесторов возмещаются за счет налоговых поступлений от реализации инвестиционного проекта в целом.

Еще один наболевший для бизнеса и граждан вопрос (он напрямую влияет на качество бизнес-среды) — это обеспечение более эффективной работы инфраструктурных монополистов. Вы знаете, мы тарифы заморозили, в самых ближайших планах — внедрение системы общественного контроля за издержками инфраструктурных монополий, процедур ценового и технологического аудита, раскрытие информации о закупках и обсуждение их инвестиционных программ. Этим тоже стали заниматься гораздо более активно, чем это делалось в последние 15–20 лет.

Нас часто упрекают в коротком горизонте планирования, критикуют за постоянные изменения в правовом регулировании предпринимательской деятельности. Это отчасти справедливо, но не до конца. Я напомню, что за прошедшие полтора года утверждены Основные направления деятельности правительства до 2018 года, ряд долгосрочных стратегий, 39 государственных программ.

Конечно, эти инструменты нуждаются в доводке, но это все-таки довольно ясные ориентиры для инвесторов, позволяющие планировать долгосрочные капитальные вложения и привлекать длинные кредитные ресурсы, создавать дополнительные рабочие места, тем самым формировать реальные точки устойчивого экономического роста.

В последние годы российское законодательство было существенно модернизировано, в том числе в связи с тем, что мы приводим его в соответствие с требованиями ВТО, гармонизируем его правовую базу с нашими белорусскими и казахстанскими партнерами в ходе формирования Таможенного союза и Единого экономического пространства.

На очереди вступление в ОЭСР, поэтому мы и дальше продолжим совершенствование законодательства в области регулирования капитальных вложений, финансовых рынков, экологии, борьбы с коррупцией… Важно, чтобы эти новации улучшали деловой климат и не создавали дополнительной административной нагрузки на бизнес. Чтобы эти риски свести к минимуму, вводится оценка регулирующего воздействия.

…По большому счету речь идет об определенном самоограничении власти в определенных отраслях экономики, в сфере ЖКХ и социального обслуживания — там, где частный инвестор, там, где собственник по определению более эффективен и поэтому должен быть заинтересован в развитии своего бизнеса.

Что касается малых и средних предприятий. Наша задача — набор критической массы. В странах Евросоюза на долю небольшого бизнеса приходится до половины валового внутреннего продукта. У нас, к сожалению, пока цифры другие, у нас это около 20%, ну а в общей численности занятых — приблизительно четверть. Показатель занятости в секторе малого и среднего бизнеса других стран, в Европе, действительно составляет около 50%.

Многое зависит от эффективности государственной политики. Даже в условиях оптимизации государственных расходов мы продолжаем финансирование федеральных программ поддержки небольших компаний, предпринимателям предоставляются субсидии. В текущем году на это было предусмотрено более 21 млрд рублей. Предстоит также реализовать решение (оно было озвучено в Послании) о двухлетних налоговых каникулах для вновь созданных предприятий в производственной, социальной и научной сферах. Необходимые полномочия должны быть предоставлены субъектам нашей страны уже в этом году.

Более открытой для малого и среднего бизнеса должна стать система государственных закупок. С этого года мы внедряем закон о контрактной системе. Он, как известно, предусматривает серьезные преференции для малых и средних предприятий, имея в виду, что не менее 15% годового объема заказов должно быть отдано небольшим фирмам и социально ориентированным некоммерческим организациям, а для малых и средних предпринимателей в закупках инфраструктурных монополий эта доля должна быть еще значительнее.

Еще одно важное направление — повышение доступности кредитных ресурсов для малого и среднего бизнеса… Все эти шаги имеют конкретную цель — максимально упростить для бизнеса создание современных рабочих мест, создание новых продуктов и услуг и облегчить выход на новые технологические уровни.

Но, скажем прямо, одних правительственных усилий недостаточно. Власть только может создать необходимые условия и постараться их качественно внедрить, а вот как использовать открывающиеся возможности, зависит от всех нас, от каждого из нас — от тех, кто ведет собственное дело, от тех, кто работает на малых и средних предприятиях, в крупных компаниях, общественных организациях, в конечном счете зависит от нашего желания добиваться успеха собственным трудом.

Марио Монти(президент Университета Боккони, пожизненный сенатор, председатель Совета министров Италии в 2011–2013 гг.)

Европа преодолела кризис

В.Мау: В начале 1990-х я открыл для себя своеобразный экономический или экономико-политический закон: если профессор экономики становится премьер-министром, дела в стране идут плохо. Потом я понял, что это работает и для Европы. Особенно это стало ясно, когда профессор Монти стал премьер-министром Италии. Марио, хотел спросить: как это было и как вы себя чувствуете? Много ли еще профессоров должны занять места премьер-министров и президентов в Европейском Союзе?

Кстати, в этой связи не могу не вспомнить цитату. Некоторое время назад я прочитал в «Экономисте» такую фразу: «Для того чтобы в Европе прошел кризис, необходимы немецкая экстравагантность, французские реформы и итальянская политическая зрелость». Как вы к этому относитесь?

Для меня большая честь участвовать в Гайдаровском Форуме, я прежде всего благодарен профессору Мау за то, что меня пригласили. Для меня особая честь вновь встретиться с премьер-министром господином Медведевым, с которым я прекрасно сотрудничал на двусторонней основе, я имею в виду Россия — Италия в рамках «восьмерки», в рамках «двадцатки». Также я сотрудничал и с президентом Путиным, когда я недолгое время находился в правительстве.

Немецкие, французские, итальянские плюсы или минусы, слабости или сильные стороны — это один из интересных аспектов, характеризующих Евросоюз.

Конечно, есть еще 25 стран, которые могли бы добавить кое-что к этой комбинации. Если вы спросите у итальянцев по поводу того, как они реагировали на итальянский финансовый кризис в конце 2011 г., то, наверное, они будут еще более откровенными, они, наверное, скажут: «В ноябре 2011 г. нам, похоже, дали немецкого премьер-министра» — скорее всего, так они скажут, и это совсем не обязательно будет означать комплимент.

Честно говоря, я считаю, что в последние два года мы в Европе осознали необходимость добиться взаимопонимания в том, что касается нашей совместной деятельности и сотрудничества.

По моему мнению, Еврозона сегодня в общем и целом преодолела кризис. Не все решено, но в большинстве проблемы разрешены. Также следует отметить, что никогда речь не шла о кризисе евро. Эта валюта все еще молодая, и за последние годы евро никогда не ставился под вопрос ни с точки зрения покупательной способности внутри Союза, ни в том, что касается обменного курса vis-a-vis основных валют мира. Хотя многие в Европе могут вам сказать, что евро — слишком сильная валюта, но речь шла о финансовом, банковском кризисе, который захлестнул большое количество стран в рамках Еврозоны. Во всяком случае, в Италии этот кризис был очевиден. В ноябре 2011 г. Италия столкнулась с ситуацией, когда за предыдущие четыре месяца разница между процентной ставкой в Италии и в Германии увеличивалась очень быстро: c двухсот базовых пунктов до шестисот базовых пунктов менее чем за четыре месяца. Это и привело к серьезным проблемам.

Неожиданно Италия превратилась в страну, на которую был обращен взор Европы, да и всего мира (и это чувствовалось, надо сказать), потому что после финансовых кризисов в Греции, Португалии, Ирландии и в какой-то степени в Испании все опасались, что и Италию ждет такая же участь, принимая во внимание системные проблемы в Европе.

Но этого не произошло. И благодаря коалиции, большой коалиции, благодаря политике фискальной дисциплины, благодаря структурным реформам, которые не так уж и отличаются от тех, которые столь подробно описал здесь премьер-министр России, — итак, благодаря всему этому мы смогли выйти из этой ситуации.

И, в общем-то, Италия на данный момент — единственная страна на юге Европы, которая вышла из финансового кризиса. При этом не было необходимости просить о финансовой помощи ни ЕС, ни МВФ. Италия также — единственная страна на юге Европы — плюс, единственная страна, которая вышла за рамки процедур ЕС, регулировавших финансовые процедуры. Почему я говорю «юг Европы плюс»? Это не только Испания, Греция, Португалия, которые все еще этим процедурам следуют, плюс еще Франция; еще одна страна — это Нидерланды, которая не находится на юге.

Нынешнее правительство Италии под руководством премьер-министра Летта активно проводит политику фискальной дисциплины и структурных реформ. Позвольте мне сказать, что Еврозона в своей системе управления в значительной степени отошла от предыдущей схемы; опять же реагируя на кризис и учитывая посткризисные контуры мира. Например, каждая страна сегодня должна представлять Евросоюзу проекты бюджетов на следующие годы еще до того, как этот проект поступает в национальный парламент.

Или, например, сейчас создается банковский союз, и речь идет об одном общем механизме банковского надзора. Он, конечно, несовершенен, но тем не менее. Добавим все те инновации, которые внедрил европейский ЦБ по мониторингу банковских

сделок. Конечно же, все мы заплатили цену за это — всем тем, что касается краткосрочного спада, рецессии, высокой безработицы, особенно среди молодежи, в Италии, например, да и в других странах. За этим надо следить внимательно: в результате кризиса растет разочарование, растет недопонимание, растет конфликт между севером и югом Европы, а это очень опасно. Это требует серьезных усилий, направленных на обеспечение роста в условиях стабильности…

Я думаю, что мы должны в значительной степени следовать в рамках ОЭСР, полагаю, что тогда мы добьемся большего роста стабильности как на юге, так и на севере Европы. И это будет наш вклад.

Что касается юга, то, конечно же, мы должны и дальше проводить политику бюджетной дисциплины и структурных реформ. Не все страны целенаправленно следуют этому импульсу, а это очень важно, по моему мнению. Это означает также, что мы должны внедрить культуру социальной экономики, как в Германии, и в остальных странах Западной Европы. Но ведь и север должен сделать свой шаг навстречу, их экономика должна быть более готовой внести свой вклад с точки зрения экспансии.

Нынешний анализ, который был сделан в ЕС — а именно: анализ макроэкономики и ситуации в Германии — в том, что касается тех реалий, который там существуют, это серьезный шаг вперед. Но в отношении позиции Германии, позиции других северных стран — это то, что касается принятия общеевропейских решений… Здесь тоже надо продвигаться вперед, особенно в том, что касается более открытой позиции не по бюджетному дефициту в целом, а по производственным инвестициям в госсектор. Необходимо объяснять определенные заимствования, особенно если ставка на кредиты ниже, нежели ожидаемая отдача от реализуемых проектов. Это не является дисциплинированной политикой в области госфинансов и не является экономически оправданным подходом.

Полагаю, что если мы добьемся стабилизации роста (а здесь должны внести свой вклад как юг, так и север Европы), то в результате мы выйдем из ситуации спада, о котором говорил премьер-министр России. Мы преодолеем спад, который переживает ЕС и который не помогает никому, и российской экономике среди прочих.

Эти политическую комбинацию можно и нужно менять, развивать, отходить от социальных стереотипов, которые укоренились в наших странах.

Нельзя забывать, что наша европейская структура сложная, сильная, но довольно молодая, она была создана в результате трагического кризиса после Второй мировой войны. В течение многих десятилетий благодаря Евросоюзу мы смогли избежать проблем между Германией и Францией. Конфликты — всегда последствия кризиса, и я думаю, что кризис Еврозоны не является исключением из этого правила. Спасибо.

В.Мау: Спасибо. Я хочу попросить выступить Анхеля Гурриа, генерального секретаря ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития), организации, в которую Россия хочет вступить и с которой мы ведем интенсивные дискуссии.

Сегодня утром была сессия по докладу ОЭСР, где доклад ОЭСР звучал гораздо оптимистичнее по отношению к России, чем высказывания многих российских экономистов.

А. Гурриа, генеральный секретарь Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР)

Контуры посткризисного мира

Когда Марио Монти говорит: «следуйте примеру ОЭСР», — день хорошо начинается. День начинается хорошо тогда, когда премьер-министр говорит обо всех изменениях политики, всех тех изменениях, которые реализуются здесь. И я должен сказать в качестве комментария… Я представил наш доклад здесь, на форуме; мой комментарий к этому документу объясняет, почему у России кризис проходит лучше, чем в других странах мира. Конечно, кризис не закончился, Россия развивается, но тем не менее задачи стоят серьезные, мы их описываем в нашем обзоре, и эти задачи должны быть решены.

Позвольте мне сказать следующее: мы все еще живем в посткризисном пространстве. Я не буду говорить о контурах посткризисного времени, как будто бы речь идет об истории. К сожалению, мы все еще чувствуем на себе результаты кризиса. Я бы сказал так: кризис оставил нам довольно серьезное наследие, которое беспокоит нас, и сегодня мы должны решать эти проблемы.

Какой сейчас рост в мире? 1,7% по сравнению с более чем 4%. По цифрам ОЭСР, прошлогодний рост — 2,5%.

В этом году ситуация в Еврозоне лучше, США набирают обороты — это в какой-то степени неплохие новости. Япония впервые выходит из дефляции после 15 лет; побороли дефляцию, но рост все еще достаточно скромный, и огромным бременем лежит задолженность — больше 200% по сравнению с ВВП.

Одно из наследий кризиса — низкий рост. Безработица — вторая проблема, которую мы унаследовали: до 8% в среднем в ОЭСР, 47 млн человек, и 16% в качестве среднего показателя среди молодежи. Во Франции каждый четвертый, в Италии каждый третий, в Греции и Испании — каждый второй молодой человек без работы.

Безработица в Еврозоне — 12%. И рост безработицы продолжается. Поэтому это не история, это не прошлое. В США безработица снижается, и это странно. Цифры говорят о том, что новых рабочих мест в последние месяцы было создано очень мало, тем не менее безработица падает, хотя все больше и больше людей ищут работу. Здесь есть определенный парадокс в том, что касается статистики. Но это означает, что мы в ОЭСР говорим о 12–13 млн новых безработных, которых мы получили в результате кризиса. Это серьезное бремя. Далее. Что еще мы унаследовали? Неравенство, растущее неравенство. И раньше, до кризиса, мы все это видели. Но ничто лучше кризиса не влияет на рост неравенства… И уровень неравенства в ОЭСР достиг девяти раз (10% самых богатых людей в сравнении с 10-ю процентами самых бедных). Много это или мало? Одно поколение назад показатель был — в 6-7 раз. А это означает, что показатель неравенства увеличился в течение одного поколения, за 35 лет, на одну треть, и это уже очень нехорошие новости. Показатель этот растет очень быстро. За три кризисных года — 2008, 2009, 2010 гг. — этот показатель вырос быстрее, нежели за предыдущие 12 лет. Это третья проблема, которую мы унаследовали, — медленный рост экономики, безработица, быстрый рост неравенства.

Важнейшая черта времени — утрата доверия к государству. Все, что мы построили — политики, премьеры, банковская система, президенты, транснациональные корпорации, конгрессы, парламенты, — так вот, ко всему этому люди утратили доверие.

Люди не верят теперь, что все эти структуры могут решать их проблемы. Растет цинизм в обществе: люди не считают, что традиционные институты, государственные структуры в состоянии решать их индивидуальные проблемы, а это в значительной степени затрудняет решение этих проблем и реализацию государственной политики. Это то, что мы унаследовали, это то, с чем мы должны считаться.

Четыре «цилиндра» экономики

Сравним нынешнюю экономическую ситуацию с автомобильным рынком. Скажем, речь идет о европейской машине. Если бы речь шла об американской машине, тогда было бы восемь цилиндров, и она бы просто сжирала весь бензин, а мы говорим о четырехцилиндровом двигателе — европейский автомобиль более эффективный, экономичный. Но все четыре цилиндра работают лишь вполовину своей мощности. Они не работают в полную мощь.

Какие же это «четыре цилиндра»? Инвестиции — примерно 2%, самые медленные за прошлые годы, отстают от тенденции, а инвестиции сегодня — это завтрашний рост. Так вот, инвестиции очень медленные. Торговля — это мировой двигатель. Рост 2–3%, еле-еле, теперь понемногу набирает обороты.

Но президент Путин на встрече «двадцатки» едва ли не выкручивал всем руки, используя свое умение дзюдоиста, чтобы убедить в том, что «двадцатка» не должна повернуть вспять, не должна вернуться к протекционизму. Он сделал это дважды: в Лос-Кабосе в Мексике, а затем повторил это, конечно же, в Санкт-Петербурге. Он сам, единолично, добился того, что «двадцатка» обещала четыре года, — не возвращаться к протекционизму. Мы говорим о продвижении вперед, об открытии рынков. Но мы даже не можем убедить людей в том, чтобы они замерли на месте! Парадокс, серьезный парадокс, в котором кроются проблемы. Это серьезный протекционизм, и это проблема.

Кроме того, кредиты — это еще один «цилиндр». Средний процент увеличения выдачи кредитов — плоская линия, то есть минус 3% в Европе, возможно, небольшой прирост выдачи кредитов в США, небольшой — в Японии, но на самом деле рост выдачи новых кредитов практически отсутствует. Почему нас это удивляет? Почему банки не дают кредиты? Это всех нас очень волнует. «Как же они не обанкротились», — вот о чем думаем в первую очередь. Для общества очень дорого обходится банкротство банков, крах банковской системы, потому что должен же кто-то давать в долг. Банки дают в долг, им нужно давать в долг, а если они не будут давать в долг, тогда кто? В ОЭСР дела с этим обстоят не очень.

Четвертый «цилиндр» нашего двигателя… Торговля, инвестиции, выдача кредитов и следующее... Кто же у нас раньше быстро рос? Китай, Индия, Бразилия, Южная Африка, Индонезия. Сейчас экономики всех этих стран серьезно замедлились. Китаю удалось стабилизировать ситуацию более-менее, но у остальных все не так хорошо. Даже в Мексике мы наблюдаем значительное замедление темпов роста. Это наследие кризиса, это наши сегодняшние условия, в которых мы живем.

Что происходит вокруг России

Премьер-министр Медведев говорил о том, что для такой страны, как Россия, становится все сложнее расти, потому что Россия встроена в глобальный контекст. Давайте посмотрим, что происходит вокруг России.

В нашем обзоре говорится: из-за того, что есть большое количество неопределенностей, и из-за того, что в России велика зависимость от энергоносителей и от продажи энергоносителей, российской экономике сложно расти. Что касается контуров посткризисного мира, мы надеемся, что ситуация в ближайшие годы улучшится, но остается большое количество неопределенностей. Возможно, США будут постепенно выходить из серьезной поляризации, политических дебатов по проблемам долга и бюджета.

«Абэномика» в Японии не сможет, возможно, справиться, это будет плохо.

Но какие меры будут приниматься в Китае? А в Евросоюзе? Вот где будут главные вызовы, с которыми мы можем столкнуться, и нам нужно понять, что же станет нормой в будущем, когда мы, наконец, по-настоящему выйдем из кризиса.

Очень сложно будет принимать решения в области политики и стратегии. Чтобы поддержать темпы производства и роста экономики, нам нужно будет смотреть, когда будет усиливаться или ослабляться монетарная политика федеральной резервной системы и так далее. На все это станут оглядываться чаще и больше; те, у кого внешний долг высокий, будут страдать больше, будут более подвержены и уязвимы, а также более уязвимы те, у кого слабая банковская система.

В этом смысле у России дела обстоят неплохо, она, в общем-то, готова к новой стадии развития. Это будет очень конкурентная стадия развития мировой экономики. Будут потеряны многие рабочие места, сократится экспорт, благосостояние уменьшится — все придется отрезáть, ампутировать, а потом надо будет наверстывать упущенное, поэтому каждой стране нужно лучше готовиться к этой новой гонке, которая последует за выходом из кризиса.

Позвольте в конце моего выступления сказать также о том, что господин премьер-министр Медведев говорил о навыках, образовании. Это два разных аспекта. Мы посмотрели, как в России дела обстоят по методологии PISA. Россия улучшает свои показатели, но, что касается навыков, это уже относится к трудовому рынку, это отдельный элемент, он не связан с успеваемостью студентов. Этот компонент связан с тем, как работают взрослые выпускники, какая ситуация на рынке труда. Во многих странах ситуация на рынке труда обстоит не очень хорошо в связи с участием женщин на рынке труда, а также недостаточно принимаются во внимание соображения экологичности.

Мы идем по пути столкновения с природой, нам нужно изменить траекторию нашего развития, иначе мы столкнемся, и цена будет очень высокой. Не нужно идти против природы.

Таковы, на мой взгляд, контуры посткризисного мира. Нужно будет наверстывать упущенное, внедрять инновации, усердно работать и осторожно принимать решения.

В.Мау: Спасибо большое. Я попрошу выступить Вацлава Клауса. Он, я бы сказал, один из крупнейших евроскептиков вне Великобритании.

Вацлав Клаус (президент Чехии в 2003–2013 гг.)

«Европа является очень неудачным примером организации экономической и политической системы»

Спасибо за ваше приглашение посетить очень важную площадку — Гайдаровский Форум. Гайдар был моим хорошим другом, прекрасным экономистом и серьезным, выдающимся политиком.

Прежде всего: как связаны я и профессор Мау? Мы говорили в первой переписке об устойчивом развитии и о периоде нестабильности. Здесь есть проблема. Я не понимаю, что такое «устойчивое развитие». Это не нейтральный термин. Как его трактовать? Я думаю, что он недостаточно хорошо разработан. Идеологическая концепция его плоха, он не может быть серьезной основой для вдумчивых обсуждений.

Я думаю, что те, кто использует этот термин, действительно не хотят обсуждать, как вновь запустить мотор экономического роста, особенно в Европе, как увеличить темпы роста в развивающихся странах или как преодолеть бедность. Вот что действительно важно, а разговоры об устойчивом росте или развитии должны сводиться к тому, что нам необходимо убрать ненужные барьеры, нам нужно отказаться от некоторых операционных концепций. Те, кто использует термин «устойчивое развитие», являются заложниками устаревших экономических доктрин, которые не дают расти нам так быстро, как надо.

В 1970-е гг. многие «зеленые» взяли этот термин на вооружение. Я думаю, что нам очень нужно прояснить, что же он значит и какие еще идеологически заряженные и мотивированные термины используются у нас. Нужно об этом подумать и отказаться от многих.

Я жил в централизованной, в плановой экономике Чехословакии, как и в СССР, я кое-что знаю о необходимых предпосылках и условиях экономического роста и развития. Они включают развитую рыночную экономику, минимальное вмешательство государства. Частная собственность, ее очень высокая доля — чем меньше субсидий, тем лучше. И, конечно, нужны институциональные и правовые рамки, надлежащие рамки.

Многие считают, что это всем известно, и все это по всему миру признают, а 20 лет назад, когда у нас были серьезные перемены, которые в Центральной и Восточной Европе серьезно повлияли на наше развитие (кстати, Гайдар пытался здесь сделать что-то похожее), мы думали, что это все уже стало историей. Нет-нет, по-прежнему мы обсуждаем всё те же темы и вопросы.

Когда я говорю «здесь обсуждаем», я имею в виду прежде всего Европу, потому что Европа является очень неудачным примером организации экономической и политической системы.

Вот говорили о социально-ориентированной рыночной экономике (это немецкий термин), но она стала препятствием и барьером для экономического роста. Все это напоминает нам плановую экономику времен социализма в Чехословакии, и нам нужно отходить от тех практик управления экономикой. Европейская экономика зарегулирована, она перегружена социальными и другими обязательствами, она демонстрирует протекционизм, и все это не дает экономике Европы расти.

Кроме этой неэффективной экономической и социальной системы, Евросоюз становится всё более и более забюрократизированным и централизованным образованием. Все стремятся перейти к еще более тесному союзу. Это является доказательством, что плановая экономика и плановое общество бесперспективно. Оно ослабляет одну из самых сильных европейских особенностей — это традиционно высокий уровень демократии. Мы должны остановить де-демократизацию Европы.

Что касается второй части названия данной дискуссии, я не думаю, что нестабильность является надлежащим описанием того, что сейчас происходит в мировой экономике.

Я не думаю, что есть какая-то особая нестабильность в отличие от обычной, просто есть дисгармония тенденций развития, новое распределение динамики роста и богатства. Во многих частях света, например в странах БРИКС или схожих с ними, нет серьезной нестабильности, они растут довольно быстро, что неразрывно связано со всеми проблемами, дисбалансами, несоответствиями быстрого роста и состоянием мировой экономики.

В некоторых частях света мы можем сказать, что имеет место нестабильность, например в Европе. Там нет экономического роста, там высок уровень долга. Однако мне кажется, что европейцев устраивает текущее положение вещей, они не готовы к серьезным переменам. Я считаю, что будущие выборы в Евросоюзе не изменят ситуацию сколь-нибудь серьезным образом. Политическая бюрократия в Евросоюзе сильна, а простым людям внимания уделяется все меньше. Возможно, эта тенденция продолжится и в будущем. Я согласен с господином Монти: кризис в Европе — это не кризис евро, это кризис, который был создан евро, таким обменным курсом и процентными ставками и едиными ставками, единой монетарной политикой для очень разношерстного континента.

Мы не должны забывать о развивающихся странах. Многие из них демонстрируют чудесные, невероятные темпы роста и снижения уровня бедности в последние десятилетия. Особенно это характерно для Азии.

Сегодня бедность остается в основном проблемой Африки, потому что этот континент наименее интегрирован в мировую экономику. Изменения там возможны, если бы там была увеличена роль рыночной экономики и снижена роль правительства. Слишком сильное вмешательство правительства порождает коррупцию, снижает продуктивность всех процессов и приводит к разворовыванию помощи в целях развития.

Второй день Гайдаровского Форума-2014 был посвящен теме «Ресурсы и инфраструктура устойчивого развития». Он начался с пленарной дискуссии «Будущая индустриальная структура».

За последние десятилетия ускоренное развитие широкого круга технологий создало возможность формирования на их базе нового поколения производств. Эти технологии позволяют осуществлять быстрое проектирование сложных изделий, обеспечивают быструю и незатратную адаптацию изделий к требованиям заказчиков, позволяют гибко менять параметры устройств и производить индивидуализированные образцы.

С учетом развития подобных технологий, подкрепленных ростом производительности труда, повышением мобильности решений энергетического и ресурсного обеспечения, сокращается размер производств и растет мобильность современных производств. Это вызовет множество сопутствующих проблем, в том числе — социальных и политических.

Обсуждались вопросы: Какие перспективы открывают данные технологии для традиционных отраслей промышленности?

Какие возможности создают данные технологии для новых отраслей, для развития малых инновационных производственных компаний?

Насколько применение подобных технологий изменит структуру производства, возвращая его в развитые страны с высокой стоимостью рабочей силы?

Какие программы и формы поддержки нужны для развития перспективных производственных технологий, обеспечения доступа к ним инновационным производственным компаниям? Какие вызовы для рынка труда создает распространение этих технологий?

Модератором дискуссии выступил председатель правления ОАО «РОСНАНО» Анатолий Чубайс.

Денис Мантуров, министр промышленности и торговли РФ, считает, что на данный момент одним из перспективных направлений развития являются индустриальные парки. За счет такой организации высокотехнологичного бизнеса страны с несырьевой экономикой привлекают в свои производства существенные инвестиции. При этом он особо подчеркнул, что это направление технологического развития было создано «снизу», самим бизнесом. В работе индустриальных парков, согласно словам министра, занят преимущественно средний бизнес, являющийся «основным драйвером экономики». В связи с этим в текущем году будет принята специальная подпрограмма поддержки индустриальных парков, предусматривающая налоговые преференции для только что созданных компаний. Министр также отметил, что на данный момент в России ведут свою деятельность 36 индустриальных парков. Планируется открытие еще 80 в ближайшее время и 300 технопарков в течение следующих пяти лет.

По словам Алексея Пономарева, вице-президента Сколковского института науки и технологий, на данный момент новые индустриальные технологии (НИТ) также активно обсуждаются, как и нанотехнологии около 10 лет назад. Он считает, что современные возможности проектирования и изготовления материальных объектов делают возможным изготовление уникальных персонифицированных вещей не в массовом, а в единичном производстве. Такие технологии, по его мнению, могут быть использованы и в промышленности, и в быту, и в науке.

Эско Ахо, председатель совета директоров Eas tOffice of Finnish Industries, премьер-министр Финляндии (1991–1995 гг.), рассказал о международном опыте в области развития новых промышленных (цифровых) технологий, в том числе на примере компании Nokia Финляндии. При этом он особо отметил, что, по прогнозам, в результате внедрения новых технологий через 10–20 лет Финляндия потеряет до 50% рабочих мест.

Игорь Агамирзян, генеральный директор ОАО «РВК» говорил, что происходящая новая технологическая революция ликвидирует огромное количество массовых профессий, приведет к усугублению социально-экономической дифференциации общества, что в результате будет иметь глубокие социально-экономические последствия.

* * *

На четвертый день состоялась открытая дискуссия «Контуры посткризисного мира». С основным докладом выступил ректор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ Владимир Мау.

Назвав кризис 2007-2008 гг. системным, В. Мау сделал обзор «глобальных реформаций», которые этому предшествовали. «В 70-е гг. начался структурный кризис на Западе, темпы роста упали. Появился неизвестный раньше элемент экономической системы — стагфляция, — отметил он. — На протяжении 70-х западные страны трансформировали свои экономии к новым вызовам информатизации и технологического развития. В Советском Союзе в это время формировалась модель обмена продовольствия и оборудования для добычи нефти и газа на энергетические ресурсы». Российский кризис 90-х гг. происходит из последствий европейского кризиса: «Советская трансформация была структурным продолжением западной трансформации 80-х... Со второй половины 1999 г. начался экономический рост, у которого было три источника: макроэкономическая стабилизация, восстановительный рост, высокие цены на нефть с привязкой к бурному росту экономики на Западе… В моем понимании, ключевой институциональной задачей является переход от экономики спроса к экономике предложения. Экономика предложения — это экономика низкой инфляции, низких процентных ставок, устойчивых налогов».

В.А. Мау убежден, что «будущая промышленность становится все более интеллектуальной. Появляются технологии, в которых не обязательно конкурировать по труду — важна доступность потребителя и исследователей, разработчиков».

Академик А.Г. Аганбегян был озабочен: «Почему мы после умеренного роста 3-4% за год перешли к стагнации? Закономерное сокращение связано с тем, что силы, тянущие экономику вниз, превышают те, что тянут вверх».

Алексей Комиссаров заметил: «В нашей стране проблема состоит в том, что краткосрочные цели являются более приоритетными, чем долгосрочные». Увы, не только в нашей стране.

Обзор подготовлен по материалам сайтов Института Гайдара, АНХиГС, Фонда Гайдара.

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2014, №38-39

Россия. Весь мир > Госбюджет, налоги, цены > magazines.gorky.media, 24 июля 2014 > № 1137513

Размышления о бюджете

Взгляд скептика

Андрей Нечаев — Министр экономики России в гайдаровском «правительстве реформ». (1991-1992 гг.) Председатель партии «Гражданская инициатива». Профессор.

Госдума завершает рассмотрение главного финансового документа страны — государственного бюджета — на ближайшие три года. Строго говоря, новыми являются только бюджетные проектировки на 2016 г., поскольку цифры на 2014–2015 гг. были уже утверждены годом ранее. Однако предлагаемые ныне параметры бюджета столь разительно отличаются от принятых всего год назад, что возникает сомнение в способности финансовых властей проектировать нашу жизнь на три года вперед. Сомнений, что Дума ограничится лишь косметическими поправками, полагаю, ни у кого нет, поэтому уже можно делать выводы относительно финансовых перспектив нашего ближайшего будущего.

Необоснованный оптимизм

Отрадно, что правительство не стало рассказывать нам сказку про «островок стабильности» и удвоение ВВП, а честно признало, что экономика страны вошла в полосу стагнации. Впрочем, при 1,2% роста ВВП, нулевом росте промышленного производства и снижении инвестиций по итогам десяти месяцев 2013 года настаивать на экономическом благополучии было бы затруднительно.

В итоге правительство заявляет, что бюджет сверстан с учетом резкого замедления экономического роста, с вытекающим отсюда сокращением ранее планировавшихся трат. Однако на этом реализм заканчивается, и прогноз роста экономики на 2014–2016 гг. вновь наполняется оптимизмом в сравнении с реалиями сегодняшнего дня. Увеличение ВВП в 2014 г. прогнозируется на 3%, а в 2016-м темпы должны вырасти до 3,3%. Инфляция же должна снизиться и остаться стабильной все три года на уровне 4–5,5% в год (напомним, что в 2012 году было 7%, а в 2013-м ожидается 6%). Оснований для подобного оптимизма не видно.

МВФ недавно заметно понизил прогнозные темпы развития мировой экономики, что негативно скажется и на спросе на российское сырье.

В инвестиционном климате России близких перемен к лучшему явно не намечается, поэтому активного роста инвестиционного спроса тоже не предвидится. Добавьте сюда и неизбежное сокращение инвестиционных программ естественных монополий в результате планируемого замораживания тарифов для промышленных потребителей.

Рост реальных доходов населения, а следовательно, и потребительского спроса, устойчиво замедляется. Намеченный отказ от индексации зарплат ряда категорий бюджетников и замедление индексации пенсий, а также попытки Центробанка сдержать рост потребительского кредитования из-за его повышенного риска будут объективно способствовать дальнейшему замедлению роста потребительского спроса.

Постоянное сжатие сальдо платежного баланса в сочетании с устойчивым оттоком капитала на протяжении пяти последних лет (в 2013 г. ожидается до 70 млрд.$ «чистого оттока капитала») создает предпосылки для девальвации рубля. Это положительно скажется на доходах бюджета (вот оно, «секретное оружие» Минфина!), но конечно, будет, иметь неизбежные инфляционные последствия. Ведомства через своих лоббистов, скорее всего, будут требовать компенсирующего роста бюджетных ассигнований.

Даже верный власти электорат будет не в восторге от роста цен, а ведь в 2016 г. предстоят выборы в Госдуму. Инфляция может усилить протестные настроения в обществе. Существующий консенсус между властью и большей частью общества состоит в следующем: граждане закрывают глаза на коррупцию, бюрократию и ограничение демократических свобод в обмен на устойчиво растущий уровень жизни. Его падение или зримое замедление роста — второй раз с 2008 года — может подвергнуть этот неписаный общественный договор серьезным испытаниям. В такой ситуации идея ряда политологов о возможности досрочных выборов в Госдуму, пока «брак по расчету» между властью и обществом окончательно не дал трещину, вовсе не кажется абсурдной.

Таким образом, риск неисполнения уже сниженных планов доходов бюджета весьма высок. Даже обычно осторожная Счетная палата в своем заключении на проект бюджета пишет, что «существуют риски недостижения планируемых темпов экономического роста», с соответствующими последствиями для исполнения бюджета. Не случайно Минфин заложил в новый бюджет увеличение его дефицита (0,5% ВВП в 2014-м, 1% в 2015-м и 0,6% в 2016 году). В ранее утвержденном бюджете дефицит был ниже, за три года намечалось свести его к нулю.

Ловкий маневр, а не страшный «секвестр»

В этой экономической ситуации правительство пошло на решительный шаг, потребовав от министерств и ведомств снизить свои расходы в части госзакупок на 5%. На 2% сокращаются субсидии бюджетным и автономным учреждениям. Симптоматично, что инициатор идеи Минфин отказывается употреблять обычно применяемое в таких случаях слово «секвестр», а говорит о «бюджетном маневре». Чисто формально Минфин прав. Секвестр подразумевает прямое урезание всех расходов бюджета, а в нынешнем бюджете сэкономленные деньги предполагается частично отправить на выполнение “майских указов” президента.

Пока с этими амбициозными установками главы государства дело обстоит скверно. Уже не только для независимых экспертов, но и для той же Счетной палаты очевидно, что многие целевые показатели указов (по росту производительности труда, увеличению объемов инвестиций и нормы накопления, снижению процентов по ипотеке, созданию 25 млн. высококвалифицированных рабочих мест и?др.) в установленные сроки достигнуты не будут.

При этом выполнение указов тяжелым бременем легло на бюджеты регионов. Большинству из них Минфин компенсировал лишь около половины дополнительных расходных обязательств. В результате для исполнения указов регионы вынуждены резать инвестиционные программы, поддержку инноваций и малого бизнеса, дорожное строительство и другие статьи расходов, все больше превращаясь просто в кассы по раздаче заработной платы бюджетникам.

Не удивительно, что региональные и местные бюджеты все глубже залезают в долги. По сравнению с 2008 годом их задолженность на 1 августа 2013 г. возросла в 2,3 раза. У более трети регионов долг превысил 50% собственных доходов регионального бюджета. В результате условия для экономического роста в регионах ухудшаются, а следовательно, еще более сжимается доходная база бюджетов, особенно в части налога на прибыль. Складывается порочный круг, разорвать который становится все труднее.

Похоже, что формально «временно замороженное» несколько лет назад положение предыдущего бюджетного кодекса о разделении расходов бюджета 50 на 50 между центром и регионами окончательно выброшено на помойку. Изъятие подавляющей части доходов консолидированного бюджета в центр и последующая «раздача» регионам стали важным инструментом пресловутой «вертикали власти» для обеспечения лояльности региональных руководителей, в том числе и при проведении выборов.

Правила создаются не для их выполнения, или привет от М.Е. Салтыкова-Щедрина

Правительство явно предчувствовало сложности с исполнением даже урезанного бюджета, поэтому верстало его в строгом соответствии с «бюджетным правилом». Доходы и расходы 2014 г. были рассчитаны исходя из цены на нефть в 93 $ за баррель, хотя, по собственным прогнозам правительства, она составит 101 $. Разница в доходах должна пойти в Резервный фонд. Но со времен как минимум Салтыкова-Щедрина, не было в России таких правил, которые бы не обходили бы, едва их введя.

В правительстве бурно обсуждают возможные направления использования средств Фонда национального благосостояния (ФНБ), который также сформирован на нефтяные деньги. Предлагается задействовать около 100 млрд. руб. для кредитования среднего бизнеса. До 450 млрд. руб. может быть направлено на три инфраструктурных проекта: развитие Транссиба и БАМа, строительство высокоскоростной железнодорожной магистрали Москва-Казань и Центральной кольцевой автодороги в Подмосковье. Если полезность возведения еще одного кольца вокруг Москвы можно понять, то острая необходимость скоростной пассажирской магистрали от столицы до Казани вызывает некоторые сомнения. Ведь одну такую магистраль — между двумя столицами — мы уже строили. Кончилось котлованом в Петербурге и тотальным разворовыванием немалых бюджетных средств. БАМ мы развиваем еще со времен Брежнева, а Транссиб — и вовсе со времен царизма, но за все эти годы так и не преуспели (см. также статью Дм. Орешкина в этом номере журнала. — Ред.).

Более того, Минфин уже подстраховывается на случай превышения расходов над расчетными, зная аппетиты и лоббистские возможности коллег по правительству. В бюджете заранее записано, что ежели такое случится, то финансировать это превышение будут за счет дополнительных нефтегазовых доходов. Даже подсчитаны объемы урезания вложений в «кубышку». В 2014 г. на эти цели будет направлено 272,1 млрд. руб. (44,2 % прогнозируемого объема дополнительных нефтегазовых доходов), в 2015 г. — 384,9 млрд. руб. (100%) с соответствующим сокращением средств, планируемых к зачислению в Резервный фонд. Лишь в 2016 г. дополнительные нефтегазовые доходы в полном объеме будут направлены в Резервный фонд, как того требует бюджетное правило.

Кредитор и заемщик в одном лице

Дефицит бюджета страны, как и дефицит бюджета семьи, нужно чем-то покрывать. Способы давно известны. Или продать что-то ненужное, или пройтись по друзьям и соседям с целью «перехватить» до лучших времен. Лишнего у нашей державы немало. Ключевую роль в большинстве отраслей играют государственные или подконтрольные государству компании. Однако расставаться с ними жалко. Не вписывается это в реализуемую в последние годы концепцию ручного управления в рамках строительства госкапитализма.

Вот и сокращаются в проекте бюджета доходы от приватизации (в 2014 г. — 196,8, в 2015-м — 158,5, а в 2016-м — лишь 99,9 млрд. руб.). Добавим, что программа приватизации в 2012-2013 гг. была провалена полностью.

Остается одалживать. В отличие от обычной семьи, где жена редко занимает деньги у мужа, государство имеет возможность внутренних заимствований и собирается активно воспользоваться ими. В 2014 году у собственных граждан через разные финансовые институты будет изъято — т.е. взято в долг, 809 млрд. руб., а в 2016-м — уже 1240 млрд. руб.

Понятно, что когда на рынок выходит такой, заемщик как государство, всем остальным приходится потесниться. Соответственно, ставки по кредитам для частного бизнеса и населения при прочих равных условиях возрастут (привет Указу президента о снижении ставок по ипотеке!). Вряд ли это поспособствует ускорению роста экономики.

Однако намного интереснее (и скандальнее) ситуация с заимствованиями у соседей. Прошу внимания: государство планирует все три года одалживать на внешнем рынке по 7 млрд.$ в год. При этом проценты по размещаемым за рубежом российским госбумагам составят, по оценкам, 5,75–6% годовых.

Но ведь мы сами размещаем на внешних рынках средства наших суверенных фондов. Так вот, в 2014–2016 годах средневзвешенная ставка процента размещения средств Резервного фонда и ФНБ на счетах в иностранной валюте в Банке России (за рубежом деньги размещает Центробанк, и он в дальнейшем платит проценты от размещения правительству) прогнозируется в размере 0,58% годовых (в 2011 и 2012 годах — 1,8% и 0,74% годовых соответственно). В этом месте аналогии с семьей придется завершить. Давать в долг под 0,6%, а брать под 6% ни один глава семьи не будет (случай адюльтера не рассматриваем).

Некие странности российской долговой политики на этом не заканчиваются. Общий внешний долг России, по итогам прошедших месяцев 2013 г., превысил 720 млрд.$ и составил 33,5% ВВП (на начало 2012 года — 28,3%). Это почти на 200 млрд.$ выше золотовалютных резервов страны. 48% внешнего долга приходится на госсектор (само правительство плюс госбанки и госкомпании). Ставки привлечения средств госкомпаниями, естественно, выше, чем по гособлигациям правительства. Таким образом, левой рукой государство размещает свои деньги за рубежом, а правой их одалживает, но значительно дороже. Чудны дела твои, Господи!

Пока государственный долг России по международным меркам, вполне допустимый, но темпы его роста впечатляют: с 1.01.2012 по 01.08.2013 года он вырос с 5,3 трлн. руб. до 6,6 трлн. руб.

По проекту бюджета совокупный государственный долг России возрастет с 9,6% ВВП на начало 2012-го до 14,3% ВВП в 2016 году. Это еще не Греция, но не заиграться бы!

Ведь расходы на обслуживание госдолга уже увеличатся с 408 млрд. руб. в 2013-м до 569 млрд. руб. в 2016-м (в 1,4 раза) и существенно превысят общий объем бюджетных ассигнований, в 2016 г. направляемых на ЖКХ, охрану окружающей среды, культуру, спорт, СМИ, а также на здравоохранение.

Хотели как лучше, или недоработанные новации

Главная новация новой бюджетной трехлетки — тотальный программный подход. Теперь тратить деньги предполагается не просто по статьям расходов бюджета, а в рамках госпрограмм, ориентированных на результат. Идею можно только приветствовать. Ставим приоритетные цели: например, здравоохранение — как в Израиле, дороги — как в ФРГ, продолжительность жизни — как в Японии, а рождаемость — как в Узбекистане. Считаем, сколько денег потребуется на достижение этого по годам и заносим в бюджет.

Как всегда, подкачало исполнение. Цели программ часто весьма не амбициозны или количественно не просчитаны. Ограничусь одним примером, хотя их сотни. Так, показатель «Охват профилактическими медицинскими осмотрами детей» по госпрограмме «Развитие здравоохранения» не увеличивается за весь период ее реализации (85%) — при росте объемов финансирования в 2014 — 2020 гг. в 2,6 раза! Поразительно, что исполнители программ часто не в состоянии даже потратить выделенные деньги. Например, в январе — августе 2013 г. кассовые расходы по ФЦП «Чистая вода» (запланирована на 2011–2017 гг.) составили 0,4 %, от годового плана, а по ФЦП «Обеспечение безопасности полетов воздушных судов государственной авиации Российской Федерации в 2011–2015 годах» — 1,6 %! А ведь с безопасностью полетов, как показала очередная авиакатастрофа в Казани, у нас далеко не все благополучно.

В целом все госпрограммы за этот же период профинансированы на 39,6%, хотя общие расходы бюджета составили 59,3% годового плана.

Остается лишь гадать: то ли разработанные программы не нужны, то ли они плохо составлены, то ли исполнители никуда не годятся. Вероятно, верны все три причины. Про взаимоувязку госпрограмм и координацию их реализации неловко и говорить. Каждое ведомство ковало и тянет свою. Пока же правительство поручило им доработать программы до конца года. Доработают, конечно, не отказываться же от денег.

Победители и проигравшие

Расходы бюджета в номинальном выражении все же растут, да и «ужимаются» получатели бюджетных средств не совсем одинаково. Кто же проиграет и выиграет в рамках объявленного «бюджетного маневра»? Официально власти продолжают твердить про социальную направленность бюджета. Новая классификация бюджетных расходов не позволяет полноценно сравнить нынешний бюджет с предшествующими. Однако невооруженным глазом видно, что социальные обязательства растут лишь номинально, а их доля в расходах бюджетной системы за три года отчетливо снижается.

Не может не радовать, что чиновники решили сэкономить и на себе. Разумеется, о сокращении зарплат или «благ» — типа лечения, служебных автомобилей, дешевого отдыха и т.п. — речи не идет. Решено лишь в 2014 г. не индексировать зарплаты госслужащих. Накопленный ранее «жирок», полагаю, позволит пережить это самоограничение. Так, в прошлом году средняя зарплата служащих, например администрации президента РФ, увеличилась на 46,5%. Можно немного и притормозить. Чтобы не обидеть народных избранников — депутатов Госдумы, — им тоже загодя, еще в конце 2013 года, подняли зарплату аж до 420 тысяч в месяц. И лояльность к тому же бюджету обеспечена, и «замораживание» зарплат в 2014-м будет легче выполнить.

Зато у будущих пенсионеров лихо отобрали всю накопительную часть пенсий 2014 года, направив деньги в «общий котел» Пенсионного фонда, т.е. на текущие пенсии. А, это между прочим, 244 млрд. руб., которые не попадут в будущие пенсии (не считая еще и доходов от инвестирования средств). Про компенсацию изъятия — пока молчок.

Предложенная пенсионная реформа — это вообще тема отдельного серьезного разговора, ибо заложенные в ней концептуальные ошибки — мина замедленного действия под пенсионное обеспечение россиян через 15–20 лет, не говоря уж о фактическом уничтожении, через ликвидацию накопительной части пенсий, единственного источника «длинных» инвестиционных денег в стране.

Недобровольным самоограничениям подвергнутся и так называемые естественные монополии. Впрочем, здесь борьба еще не закончена. Первоначально предполагалось заморозить все тарифы на газ, электроэнергию, услуги ЖКХ, железнодорожные перевозки и иные тарифы монополистов регулируемые государством. Однако лоббистские возможности «естественных монополий» велики (как-никак, Газпром — «национальное достояние»). Раздавшийся «плач Ярославны» уже через пару недель заставил правительство поменять исходные планы. Теперь тарифы заморозят только для промышленных потребителей, а для населения тарифы все-таки будут расти, но «с отставанием от инфляции» (пока предлагается ввести понижающий коэффициент роста 0,75 к общему прогнозному индексу потребительских цен).

По идее лоббировать интересы населения, т.е. избирателей, должны были бы Госдума и само правительство, но это — только в теории. Проще не заморачиваться с защитой прав собственных граждан, а снова фальсифицировать выборы, подобным способом лишив избирателей возможности возвысить голос в свою защиту и проголосовать за другую власть.

Заметно увеличен резерв правительства на антикризисные цели. В текущей непростой ситуации это вроде бы разумно. Только мы помним, как в ходе кризиса 2008-2009 гг. использовались деньги на помощь фактически обанкротившимся госбанкам и дышавшему на ладан Автопрому, на оплату внешних долгов государственных и приближенных к власти компаний и на прочие небесспорные нужды.

Не решилось правительство также всерьез посягнуть и на «священных коров» — оборону и правоохранительные органы, если не считать замораживание на 2014 год денежного содержания военнослужащих. В целом расходы на национальную оборону, безопасность и правоохранительную деятельность составят в 2014-м 34,6% бюджета, а в 2016-м — 32,9%. На расходы по статье «национальная экономика» в те же годы придется, соответственно, 16,3% и 12,3% бюджета. По абсолютной величине оборонные расходы вырастут за три года более чем на 40%. Как попутное следствие, если в 2013-м «засекреченным» был каждый седьмой рубль бюджетных расходов, то в 2016-м — уже каждый четвертый. Под предлогом защиты государственной тайны об обороноспособности державы главный финансовый инструмент страны становится все менее прозрачным и совсем не доступным обществу.

Более всего пострадает господдержка средств массовой информации: за три года она сократится на треть. Одно радует — выжившие СМИ станут более свободными от государственного (читай — чиновничьего) влияния, ибо, как говорят в Одессе: кто девушку ужинает, тот ее и танцует.

Октябрь 2013 г.

Сокращенный вариант статьи был опубликован на сайте журнала «Нью-Таймс».

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2014, №38-39

Россия > Госбюджет, налоги, цены > magazines.gorky.media, 24 июля 2014 > № 1137511 Андрей Нечаев

Новая политическая география Европейского Союза

(европейские эксперты о кризисе в ЕС)

Власова Ксения Викторовна — кандидат исторических наук, научный сотрудник Института Европы РАН

…разразившийся три года назад кризис евро революционизировал общую политику Европы: основные политические партии стали бороться за свое существование; те же, которые считали себя частью европейского ядра, ощутили себя находящимися на его периферии; в самом сердце Европы возник огромный вакуум.

Недавно Европейский совет по международным отношениям опубликовал на своем сайте обширный аналитический труд коллектива европейских авторов*, которые приглашают нас переосмыслить наши представления о текущем кризисе и его возможные последствия для интеграционного процесса в Европейском Союзе. Приглашенные ученые и эксперты попытались определить, каково сегодня соотношение сил сторонников и противников евроинтеграции в различных государствах Евросоюза, а также задуматься об имеющихся возможностях поиска приемлемых решений по выходу из кризиса и вероятных преградах на этом нелегком пути.

Большинство из них отмечает, что разразившийся три года назад кризис евро революционизировал общую политику Европы: основные политические партии стали бороться за свое существование; те же, которые считали себя частью европейского ядра, ощутили себя находящимися на его периферии; в самом сердце Европы возник огромный вакуум. В силу сложившихся обстоятельств становится очевидным, что идея мультискоростной Европы, основанной на идее, что все государства-члены идут к общей цели, уже невозможна. Поэтому внутри стран Европейского Союза среди еврооптимистов и евроскептиков возникли новые столкновения, которые, как правило, касаются четырех различных проектов европейской интеграции.

Первый проект касается создания единой зоны евро, которая предполагает возникновение интегрированного банковского союза, наличие налоговой консолидации и установление мер, предполагающих возможность принятия объединенных политических решений. Второй проект — это создание единого рынка для спасения еврозоны. Полный распад еврозоны может уничтожить евро, в то время как большой скачок в направлении политического союза может сжать единый рынок, а такие страны, как Великобритания или Швеция, могут выйти из ядра Европы. Третий проект — о воссоединении Европы через расширение и политику соседства, основанной на идее трансформации нестабильных соседей через открытые рынки и прозрачные границы, также является жертвой жесткой экономии и политики времени кризиса. Четвертый проект исходит из «идеи глобальной Европы», согласно которой европейские страны объединят свои коллективные экономические, дипломатические и военные средства, чтобы занять ведущее место в мире, а не просто реагировать на решения, принятые в Вашингтоне или Пекине. Очевидно, реализовать это будет гораздо труднее, если глубокая интеграция в еврозоне идет рука об руку с близорукой политикой самостоятельной маргинализации, что в настоящее время, например, проводит нынешнее британское правительство.

Небывалый за последние годы рост скептических настроений вокруг общего европейского будущего позволяет экспертам утверждать, что внутри Европейского Союза возникла новая политическая география, которая перекроила давно существующие границы и внутри каждого европейского государства, и между странами. Согласно проведенному исследованию, современная перетасовка политической географии Европы происходит, по крайней мере, в четырех направлениях.

Во-первых, на уровне элиты: прежние политические силы из-за разразившегося кризиса оказались под огромным давлением и в настоящее время заменяются новыми политическими лидерами вне существующих партий либо популистскими движениями, характеризующими себя как «околокризисные».

Во-вторых, деление происходит между периферией и ядром: те страны, которые считали себя находящимися в центре Европы, ощутили собственное бесправие. Параллельно с этим процессом разделение произошло и между странами-кредиторами, и между странами-должниками.

В-третьих, в основном ядре Евросоюза наметился огромный разрыв. Хотя новый центр силы сместился из Брюсселя в Берлин, это не всегда приводит к более последовательной, не говоря уже об иерархической, системе управления. Потенциально непреодолимая пропасть возникла также между Парижем и Берлином, и хотя Германия в настоящее время подтвердила свою идентичность как проевропейское государство, она по-прежнему выглядит как «власть без цели». В то же время многочисленные европейские акторы рады наложить вето на любые предложения по выходу Европы из кризиса, что не позволяет всем 27 государствам — членам Евросоюза прийти к консенсусу по какому-либо единичному вопросу, не говоря уже о решении общих глобальных проблем.

Всё это приводит исследователей к последнему, четвертому наблюдению: единое комплексное видение европейской интеграции у Европейского Союза как целостного объединения стран отсутствует напрочь. Термин «политический союз» вошел в европейский дискурс, но пока единого мнения о его значении и полезности не наблюдается. Так, некоторые опасаются «еженедельного» подтверждения из Брюсселя или Франкфурта о том, что именно следует парламентариям других стран принять в течение предстоящей недели в своем собственном государстве. Другие, в свою очередь, жалуются на хрупкость европейского центра, который не в состоянии защитить их от более сильных государств и финансовых спекулянтов. Кроме того, в настоящее время в отдельных секторах были приняты краткосрочные решения, которые не могут составить единого целого и стимулировать энтузиазм граждан или рынков.

Перетасовка элит

С точки зрения ряда исследователей, рост скептических настроений в Евросоюзе и перетасовка политической географии на уровне национальных элит особенно заметны в таких традиционно проевропейских странах, как Германия, Греция и Финляндия.

По мнению греческого автора Г.Пагулатоса, к весне 2012 г. на 14 % больше греков считало Европейский Союз скорее «плохой», нежели «хорошей» идеей: разрыв между положительной точкой зрения на Евросоюз по сравнению с отрицательным отношением к нему, за последние два десятилетия достиг своего исторического максимума и составил более 60 %. Поэтому становится неудивительным тот факт, что традиционные проевропейские партии Греции (такие как ПАСОК) понесли тяжелые потери во время выборов в мае 2012 г., в то время как левые радикалы (СИРИЗА) и правые националисты («Хриси авги», или «Золотая заря») одновременно неплохо показали себя. СИРИЗА в четыре раза увеличила свою долю голосов на последних выборах и стала второй по численности партией в Греции после «Новой демократии».

Однако Греция не — единственная страна, где новые партии увеличили свой политический капитал во время предвыборной кампании, нацеленной против нынешней политики Европейского Союза. Большинство традиционных партий пытались выжить в политической травле от таких «новых малышей в блоке» («new kids on the block»), как нидерландская «Партия свободы», «Партия настоящих финнов», «Датская народная партия», английская «Партия независимости» или итальянское «Движение пяти звезд». Их реакция часто носила антиевропейский характер и была направлена на критику собственного правительства за его чрезмерно проевропейскую позицию. Например, в Финляндии в июне 2012 г. после саммита, посвященного еврозоне, основные партии в парламенте обвинили собственное правительство в превышении его полномочий в связи с использованием средств Европейского механизма стабильности (исследование финского автора Т. Тииликайнен). В свою очередь, в Нидерландах некоторые ведущие партии в парламенте приняли декларацию, требующую, чтобы правительство не вручало Брюсселю какую-либо часть своего национального суверенитета и не продвигалось к какой-либо форме политического союза (мнение голландских экспертов А. Шоты и Я.М. Вирсмы).

Тем не менее, по мнению немецких и французских авторов, в Германии и Франции правящие партии пока не находятся под влиянием новых антиевропейских идей. Однако становится очевидным, что общественность этих стран не желает принимать некоторых ключевых европейских политиков и предлагаемые ими проекты. Данные опросов общественного мнения показывают, что 51 % немцев предпочли бы покинуть еврозону, а один из опросов показал, что 77 % голосов направлено против «более тесной интеграции». Фактически «Пиратская партия» в Германии вскоре может стать еще одним «новым малышом в блоке», отобрав голоса у традиционно проевропейских, давно устоявшихся немецких партий (исследование немецкого ученого У. Гиро).

Исследователи приходят к заключению, что существующие общественные настроения с возвращением стабильности и роста могут измениться, а критика некоторых европейских политиков не должна рассматриваться в качестве оппозиции идеи европейской интеграции так таковой. Из чего следует вывод, что ведущие политические партии вполне могут заниматься антиевропейской риторикой, однако до тех пор, пока они придерживаются европейских рамок для решения текущих проблем. Успех новых партий не обязательно связан с критикой Европейского Союза, скорее, просто с общим недомоганием ведущих партий и с соответствующей национальной политической атмосферой.

Сокращение европейского ядра и разрастание периферии

Евросоюз всегда отличался своим многообразием, однако европейский кризис создал новые разногласия между государствами-членами ЕС: теперь разделение Европы происходит между ее ядром и периферией. Европейские лидеры уже отказались от идеи, будто бы все государства — члены Евросоюза между собой равны, и фактически признали, что существует увеличивающийся раскол, который ведет большинство наций — даже большие страны и членов-учредителей — от европейского ядра к периферии в процессе принятия решений. Существование внутри или вне общей системы уже не кажется вопросом суверенного выбора, а проистекает из различного рода уязвимости и дискриминационной политики. Термин «периферия» применительно к полноценным государствам-членам Европейского Союза в настоящее время очень часто используется в политическом дискурсе, порождая страх и недоверие. И это, очевидно, делает чрезвычайно трудным поиск совместного комплексного решения для выхода из нынешнего кризиса и перемещения интеграционного проекта в нужное русло.

Бюджетный пакт Европейского Союза был разработан странами-кредиторами для дисциплинированности стран-должников — но фактически без участия последних. Государства-кредиторы с гордостью назвали себя «тройкой стран», апеллируя к наивысшему рейтингу основных кредитных рейтинговых агентств, и дали странам-должникам унизительный акроним «государства-PIGS», который формально относится к экономике Португалии, Италии, Греции и Испании. Таким образом, де-факто Евросоюз стал играть роль палача для государств-кредиторов, тем самым подрывая позиции проевропейских политиков в государствах-должниках.

Анализ итальянских экспертов М. де Андриса и С. Франческо показывает, что даже такой член-учредитель одной из крупнейших экономик в Европе, как Италия, был помещен в «политическое управление доходами». Они показывают, как кризис евро в Италии, усугубленный внутренней жесткой экономией и реформами в конце десятилетнего болезненно низкого роста, ослабил любые возможные связи между Европой и развитием Италии, а у крупных итальянских компаний наметились отрицательные тенденции их дальнейшей экономической перспективы. Еще более ухудшило бы ситуацию возвращение на политическую арену Сильвио Берлускони с его антинемецкой и антиевропейской риторикой, которая рискует еще больше отдалить Италию от континентального мейнстрима.

Статья испанских авторов Х.И. Торребланка и Х.М. де Арейлца демонстрирует, что и Испания — другая крупная и богатая страна ЕС — оказалась буквально стиснутой многочисленными проблемами. Европейский Союз продолжает оказывать давление на страну для обеспечения дополнительных мер жесткой экономии и выполнения формальных показателей по сокращению дефицита. В то же время меры жесткой экономии мешают экономическому росту Испании, требуя такого сокращения ее национального долга, что страна может оказаться в дефляционной спирали. Наблюдая оттеснение предлагаемых сокращений на здравоохранение, пенсии и образование, испанское общество параллельно с этим демонстрирует признаки волнения. И, что еще хуже, многие представители каталонской политической элиты, «обижаясь» на потерю популярности, связанную с жесткой экономией, присоединились к сепаратистскому лагерю.

Значительные тревоги наблюдаются и за пределами еврозоны. Чехия и Великобритания отказались подписать «Бюджетный пакт ЕС», наложив на него вето. Кроме того, чиновники обеих этих стран намерены добиваться пересмотра своих позиций в Евросоюзе и передачи некоторых полномочий обратно из Брюсселя в национальные столицы (как показывает статья чешского автора П. Друлака, Чехия уже попросила Европейский совет отказаться от «Хартии Европейского Союза по правам человека»).

Новички Евросоюза, такие как Польша и Болгария, не ограничиваются ростом евроскептицизма, однако опасаются, что развивающаяся тенденция Европы двух или более скоростей будет относить их к периферии. Польша и Болгария подписали «Бюджетный пакт ЕС», но в связи с неполным выполнением необходимых критериев приема по вступлению в еврозону они чувствуют себя более уязвимыми вне зоны единой валюты. Тот факт, что переговоры по поводу будущего еврозоны не особенно прозрачны, увеличивает их чувство подозрительности и неуверенности. И, как показывает исследование болгарского эксперта Д. Смилова, наступление кризиса в Европе обнажило в Болгарии «комплекс неполноценности», что вызвало тревогу от положения ее неполного членства, поскольку Болгарии не хватило времени почувствовать все преимущества от своего вступления в Евросоюз до начала кризиса.

Польша и Болгария считают, что планы создания отдельного бюджета еврозоны имеют целью лишить их доступа к ресурсам Европейского Союза и к ключевым решениям Европарламента. Вот почему у этих стран них нет никаких сомнений, что положительных решений относительно будущего еврозоны не существует, и это, конечно, может сказаться на их собственном благополучии: ведь бóльшая часть банков и инвесторов, действующих на болгарской и польской территории, происходит из еврозоны. И вот почему Болгария и Польша видят дальнейшую интеграцию без единого валютного пространства как шаг на пути создания новых разделительных линий в Европе. Первоначально же они решительно поддерживали проект интеграции, поскольку речь шла о преодолении разногласий в Европе. Однако теперь и Болгария, и Польша обнаружили, что дальнейшая интеграция фактически может намеренно или неявно генерировать новые барьеры между государствами-членами Евросоюза.

Ядро, которое невозможно удержать

Еще более тревожны для будущего Европы те трещины, что возникли в его центре. Наиболее важные решения, одобренные в течение последних двух лет, были приняты фактически без участия Европейской комиссии или Европейского парламента. Европейский совет и президент больше присутствовали в коридорах власти, но главным образом в роли почтальонов, доставляя сообщения из одной европейской столицы в другую. По сути, Европейский центральный банк и даже Международный валютный фонд были более влиятельны, нежели любой из институтов в Брюсселе.

Германия была воспринята многими как ключевой игрок, но, как показывает исследование немецкого аналитика У. Гиро, она воспринимается скорее жертвой неправомерного поведения других государств, нежели лидером, навязывающим свою волю другим. Хотя правительство Ангелы Меркель неоднократно говорило о дальнейших шагах в направлении интеграции и политического союза, но важнейшие детали этих предложений до сих пор неизвестны. Что неудивительно, принимая во внимание текущие общественные настроения в Германии и предстоящие парламентские выборы. Недавний опрос общественного мнения в Германии показал, что 70 % немце не хотят создания «Соединенных Штатов Европы», при этом большинство из них также предпочитают, чтобы Германия вообще покинула еврозону. Другие институты немецкого государства, такие как Центральный банк или Конституционный суд, вообще не в восторге от дальнейшей интеграции, в отличие от Меркель и ее министров в составе нынешнего коалиционного правительства. Вне всякого сомнения, немецкие мандаты являются проевропейскими, однако «Европа Германии» и «Европейский Союз» синонимами не являются. Чтобы справиться с кризисом, Берлин полагался на двустороннюю дипломатию, а не на общие европейские институты. Роль Европейского совета главным образом была сведена к озвучиванию клише, которое предлагает немецкое руководство. Кроме того, наибольшее беспокойство в Германии вызывает то, что нет ощущения как-то управлять соответствующим воздействием на страны-должники. Меркель говорит о «политическом союзе», однако на самом деле она хочет изъять экономику из национальной политики и закрепить основные решения в определенной последовательности. В результате ее основные предложения сводятся к более жестким правилам, аскетизму и введению санкций, нежели к гибкости и стимулам (хотя в последнее время ведутся разговоры о финансовых средствах для поддержания конкретных реформ).

Позиция Германии подкрепляется мнением таких небольших, но богатых государств, как Нидерланды, Финляндия и Австрия. Однако до сих пор они действовали больше как игроки с правом вето, чем как конструктивно мыслящие партнеры, способные предложить общеевропейский путь выхода из кризиса. Они также считают, что Германия слишком мягко относится к странам «коррумпированного Юга». Это не могло не разочаровать тех европейских лидеров, которые настаивали на политике, направленной на стимулирование экономического роста и ратующей за более щедрые финансовые взносы из таких богатых европейских государств, как Германия.

Франция традиционно считает себя европейским лидером, но, как показывает анализ французского исследователя Т. Кло, президент Франции Франсуа Олланд еще выскажет свое мнение относительно дальнейшего развития Европы и собственное видение будущей политической формы континента. Кажется, Олланд убежден, что ни одна реформа европейского договора в настоящее время не может быть решена без проведения пробного референдума во Франции, поэтому он так сопротивляется оказываемому давлению со стороны немцев. Напротив, президент выступает за то, что он называет intégration solidaire, утверждая, что дальнейший путь в еврозону и Европейский Союз должен быть постепенным процессом глубокой политической, экономической и социальной интеграции, а новые формы наднациональной солидарности (такие как евробонды) должны быть первоначально согласованы, а затем институционально изменены. Это полная противоположность видению Меркель, которая настаивает на институциональных изменениях до введения новых наднациональных форм солидарности.

Еще не столь давно Италия и Испания были в состоянии повлиять на ход европейской политики. Однако сегодня оба эти государства в результате финансового кризиса ослабли и не в состоянии эффективно аргументировать свою позицию. Обе страны кажутся разочарованными немецкой настойчивой политикой жесткой экономии, но они не могут противостоять Германии через баланс силовой политики (или «коалиции проигравших»), ибо им необходимо сотрудничество с немцами, чтобы выйти из кризиса. Таким образом, политика в центре еврозоны зашла в тупик.

Поиск приемлемого проекта

Гельмут Шмидт однажды сказал: «если у вас есть видéния, если вам кажется, — следует проконсультироваться с психиатром», и нынешние европейские лидеры в целом придерживаются его тезиса. Каждое европейское правительство в большей степени руководствуется прагматизмом, нежели идеологией. По мнению авторов, проблема заключается в том, что политика даже небольших, но последовательных шагов может работать только тогда, если она руководствуется определенным чувством направления. Картина, складывающаяся после исследования, проведенного экспертами Европейского совета по международным отношениям, показывает, что европейские лидеры все еще не потеряли направления, по которому они двигались в течение последних десятилетий. Эксперты предлагают несколько последовательных ответов для запутавшейся и нетерпеливой общественности. Представленное понятие «политический союз» зыбко и неопределенно. Индивидуальные решения по преодолению кризиса рассматриваются в качестве руководства для решения национальных проблем, а не для достижения какой-либо общеевропейской цели. Похоже, современным лидерам не хватает уверенности, смелости и воображения, чтобы направить Европейский Союз к каким-либо общим усилиям.

К сожалению, избежать более глубокого кризиса Европе не удастся. Рост в Европе требует не только жестких санкций, но и значительных стимулов.

Бремя урегулирования не могут взять на себя только государства-должники: страны-кредиторы тоже должны внести свою долю для корректировки. Разделительные линии в Европе могут быть преодолены, если новые программы сотрудничества будут открыты для всех государств, а не только для некоторых из них. Очевидно, требуется уважительное отношение к разнообразию и автономии отдельных государств — членов ЕС. Что также диктует подписание нового социального контракта между европейцами, а не просто еще одного межправительственного договора.

Эксперты попытались смотреть на Европу не с вершины европейской пирамиды, а с позиций всех европейских граждан, которые думают и голосуют, а выбранные ими представители пытаются оправдывать полученные мандаты. Это предполагает, что новому европейскому проекту необходимо будет сосредоточиться на проблемах, которые важны для обычных граждан, а не для элиты, работающей в «брюссельском пузыре». И это также допускает, что европейские лидеры должны пытаться создать структуру для всей Европы, а не только для еврозоны, показывая, как необходимый процесс интеграции в еврозоне может быть совместим с другими европейскими видениями единого рынка размером с континент, с наличием умиротворенных соседей и сильным европейским полюсом в многополярном мире. Такой вывод может не привести к исполнению «великой исторической мечты», но может вдохновить на принятие последовательных действий на пути к лучшему европейскому будущему.

Примечание

* The New Political Geography of Europe // URL://http://www.ecfr.eu/page/-/ECFR72_POLICY_REPORT_AW.pdf. Европейский совет по международным отношениям – организация, основанная в 2007 г. известными представителями европейских политических элит, стремящимися к усилению роли Европы в мировой политике. ЕСМО проводит анализ по актуальным темам внешней политики и безопасности и является первой панъевропейской фабрикой мысли, имеющей офисы в семи столицах Европы – Варшаве, Берлине, Лондоне, Мадриде, Париже, Риме и Софии.

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2014, №38-39

«Каждый человек носит на дне своем немного ада»

Захар Прилепин написал роман о Соловецком лагере конца 20-х годов

Алла Латынина

Есть писатели, избегающие говорить о своих замыслах. Вы никогда не узнаете, например, над чем работает Маканин и о чем собирается писать Пелевин.

Есть другая писательская стратегия: мелькать в прессе, на экране, раздавать интервью. На протяжении по крайней мере последних двух лет (может, и больше) мне попадались интервью Прилепина, в которых он сообщал, что пишет роман о Соловках, о лагере двадцатых годов. Это интриговало: нужна немалая смелость, чтобы после Солженицына и Шаламова взяться за тему, к которой публика к тому же явно охладела.

Ни один из островков ГУЛАГа не описан в многочисленных мемуарах так подробно, как Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) — первенец советских концлагерей. Это не удивительно: репрессивная машина еще не развернулась в полную мощь, выпустив на свободу немало хорошо образованных людей, считающих своим долгом рассказать об увиденном. Эти свидетельства — большое подспорье писателю.

И тут предварительные интервью Прилепина настораживали: выяснялось, что свидетельства лагерников ему как бы мешают: иначе зачем их все скопом дезавуировать?

Ну вот, например, в интервью «Российской газете» (20.11.2012) писатель замечает, что «все мемуары людей», сидевших в соловецком лагере, в известной степени ангажированы — «ведь все они были написаны в эмиграции на Западе, и, помимо реалий, там много откровенной мифологии»[1].

Ну, во-первых, в эмиграции была написана лишь часть мемуаров, что и понятно. Первые свидетельства о концлагере в Соловках принадлежат смельчакам, чудом сбежавшим из лагеря, и не столь уж многочисленной группе иностранцев, которых удалось высвободить дипломатическим путем.

Большая же часть арестантов ни убежать из Соловков, ни уехать из Советского Союза не могла. «Погружение во тьму» Олега Николаевича Волкова, дважды в двадцатых годах попадавшего в Соловки, — какое отношение имеет эта автобиографическая книга к эмиграции? Воспоминания академика Лихачева, одного из самых известных соловецких сидельцев, — тоже труд эмигранта? А его записки о Соловках, порядках и нравах, часть которых с риском для жизни вывез из лагеря отец, а потом и сам Дмитрий Лихачев, — тоже ангажированы? Кем? А письма Павла Флоренского из Соловков, великого религиозного мыслителя и ученого, расстрелянного в лагере?

И второе — утверждение Прилепина, что все мемуары соловецких узников ангажированы, потому что написаны в эмиграции, своей наивной неопределенностью напоминает удивительную статью уголовного кодекса, по которой в Соловках сидело несколько обвиняемых: «шпионаж в пользу международной буржуазии». Это в Советском Союзе было введено единомыслие, а эмиграция сохраняла весь спектр идеологий — от социалистической до монархистской, и как им угодить всем сразу?

Можно сказать, что все это мелочные придирки. Но из подобных мелочей проступает тенденция. Если добавить к ним оговорки, вроде того, что лагерь был «попыткой советской власти организовать перековку человека» или что Горький в своем знаменитом очерке ничего не наврал (это тот очерк, где Горький прославил чекистов и пожелал стране побольше Соловков), — то легко можно заподозрить, что писатель берется за лагерную тему, чтобы разрушить сложившееся после Солженицына и Шаламова представление о лагерях. И нет ничего удивительного, что Дмитрий Быков, щедро и доброжелательно писавший о Прилепине, мог фамильярно задать ему прямой вопрос: «Пишешь роман? Собрался лагеря оправдывать?» На вопрос Быкова Прилепин, разумеется, отвечает отрицательно. (Он сам вспоминает этот эпизод в интервью «Афише» от 9 апреля 2014). Оправдание лагерей — скандальный и громкий, но обреченный на художественный провал способ актуализации темы.

Однако ясно и другое: если писатель ныне обращается к теме лагеря, то не для того, чтобы следовать в фарватере Солженицына.

Но есть и иная возможность сменить ракурс повествования. Фантастический успех «Ночного портье» Лилианы Кавани, где была осуществлена перверсия отношений между жертвой и палачом (офицера-эсэсовца и узницу концлагеря связывала садомазохистская страсть), более поздний успех «Благоволительниц» Литтелла, написанных от лица эсэсовца, принимающего участие в карательных акциях, — другое направление актуализации темы массового насилия.

Не берусь утверждать наверняка, что замысел Прилепина эволюционировал в процессе написания текста, но многое указывает на то, что он претерпел некоторые изменения, даже если сюжетная схема романа оставалась прежней (а сам Прилепин говорит, что сюжет романа у него сложился задолго до того, как он стал писать сам тест).

В основе сюжета любовная линия «узник — тюремщик», заставляющая вспомнить фильм Лилианы Кавани, но изобретательно усложненная, превращенная в треугольник и освобожденная от пафосной психопатологии садомазохистской страсти.

Связь главного героя Артема Горяинова, заключенного, с чекисткой Галиной Кучеренко замешана на сексе, насилии, страхе, но вместо роковой любви — это все же ее лагерный суррогат (хотя она служит прекрасным двигателем сюжета). Подлинную же любовь-страсть-ненависть Галина Кучеренко испытывает к чекисту Эйхманису, начальнику лагеря, наделенному Прилепиным умом, интеллектом, жестокостью и великодушием и той демонической привлекательностью, которая притягивает к нему более слабые души.

Заметим, что фамилия реального начлагеря Соловков во всех документах пишется чуть по другому: Эйхманс, — и сам он ее писал именно так (есть образцы подписи). Так что хотя герой и реален, писателю есть что возразить на упреки в неточности. Поэтому персонажа Прилепина я в дальнейшем буду называть в соответствии с волей автора Эйхманисом, а реального начлагеря Соловков — так, как он пишется повсеместно: Эйхманс).

Все прочие персонажи, кроме мелькающего в прологе и в эпизодах деда Прилепина Захара, на рассказы которого якобы опирается автор, — вымышлены (хотя могут иметь реальных прототипов), вопреки доверчивому мнению иных рецензентов, поверивших в подлинность доставшегося автору дневника Галины Кучеренко.

Галина — это такой тип комиссарши, романтизированный в литературе 20-х годов, и как большинство реальных комиссарш, она выходец из привилегированного класса, бывшая гимназистка, начитанная, увлекавшаяся поэзией Серебряного века. Но кожаная куртка и наган, вместе с романтикой революции, остаются в бронепоезде Троцкого, а сейчас она следователь ЧК в лагере, допрашивающий узников, вербующий сексотов. Она не садистка и не будет собственноручно сдирать ногти с пальцев заключенного, но если захочет — безжалостно передаст лагерника в руки какого-нибудь спеца по допросу с пристрастием, отправит в штрафной изолятор или добавит новый срок.

Статус любовницы Эйхманиса зыбок — начальник лагеря то приближает Галину, то отдаляет от себя, и постоянно заставляет мучиться, не думая и скрывать свои банные сексуальные оргии с политзаключенными из женского барака (наградой участницам становится досрочное освобождение). Связь с Артемом — это и каприз, и способ тайной мести Эйхманису за постоянные унижения.

Треугольник осложнен тем, что сам Артем тоже попадает под обаяние Эйхманиса. Нет, никакой модной ныне гомосексуальности. Артем, при всей своей брутальности, авантюрности поведения, — этакий человек без свойств, которого можно отлить в любую форму.

И когда Эйхманис, случайно подхватив подвернувшегося под руку сообразительного и расторопного молодого человека, забирает его с собой в странную экспедицию в отдаленной части острова (как потом оказывается, чекист всерьез ищет закопанные монахами клады, и небезуспешно), а потом, повинуясь капризу, делит обильную трапезу со своими узниками и рассуждает, обнаруживая хорошую эрудицию, об истории монастыря, его страшных земляных тюрьмах, его узниках и монахах-тюремщиках, о целях большевизма, вынужденного начать эксперимент по перековке человека — Артема буквально распирает от гордости, что высокомерный и недоступный Эйхманис ведет себя с ним не как начлага с зэком, а скорее как старший офицер с младшим по званию. Возвращаясь в лагерь с поручением Эйхманиса, он слегка рефлектирует: «Как скоро ты превратишься в Бурцева, дружок? Начнешь ли бить Щелкачева лопатой по хребту?..» — задиристо спрашивал себя он.

Бурцев — деникинский офицер, интеллектуал, дворянин, изумил Артема тем, что едва его поставили надсмотрщиком, он тут же стал бить дрыном вчерашних товарищей по бараку. Ну а Митя Щелкачев, специалист по древнерусскому искусству, которого Эйхманис тоже прихватил в экспедицию (должен же кто-то определить древность и ценность церковной утвари, если ее откопают), — молодой ученый, недавно попавший в лагерь и очень симпатичный Артему (с некоторой долей допуска можно сказать, что его прототипом послужил молодой Дмитрий Лихачев).

Задавая себе этот вопрос, Артем над собой «посмеивался, но ответ до конца не знал».

Вот эту страшную черту человека — его амбивалентность, его готовность из роли жертвы перейти в роль палача, Прилепин не раз будет подчеркивать на десятках примеров.

Галина влечет Артема еще и потому, что она любовница начальника лагеря, и близость с ней как бы сокращает дистанцию между лагерным демиургом и простым заключенным.

Сама по себе сцена допроса чекисткой молодого проштрафившегося зэка, которому предложен выбор: стать сексотом или отправиться в штрафной изолятор, внезапно перетекающая в любовную сцену, выполнена Прилепиным мастерски. Но тут нет места любви.

Вот Артем, ударивший надсмотрщика, вызван на допрос к Галине, которая еще раньше вербовала Артема в сексоты. И пока она буравит его ненавидящим взглядом, Артему становится страшней и страшней. Инстинктивно, пытаясь защититься, он лепечет, что Эйхманис назначил его своим ординарцем, тут же с ужасом понимает, что несет чушь, что его убьют за наглую ложь и самозванство, но продолжает настаивать на этой чуши.

«Оба они, кажется, кричали: он — голосом ребенка, заслонившего лицо рукой от ужаса, она — голосом покинутой и обиженной женщины, требующей, чтоб ей немедленно доказали, что она — любима, нужна, что без нее мир пуст, а с ней...»

И каким-то непостижимым чутьем Артем чувствует, что ее женская обида требует компенсации, что он должен угадать ее тайное желание — и только в этом его спасение. И когда он касается ее колена «своей рехнувшейся рукой», а она гневно произносит: «Ах ты, тварь» — в нем борются два голоса, один вопит, что его дерзость кончится «расстрелом, червивой ямой», а другой отчаянно вопрошает: «Угадал?!!»

А в финале, после неудавшегося побега — нескольких дней, проведенных с Галиной в море в маленьком моторном катере, когда становится ясно, что ни до какой Финляндии им не доплыть, бензин кончится, шторма начнутся, и беглецы возвращаются на Соловки, — обессилевший Артем равнодушно вылезет из лодки навстречу лагерной судьбе, не думая о спутнице. «Никакой любви у него к этой глупой женщине не было. И у нее к нему».

Андрей Рудалев, один из первых рецензентов «Обители», сравнивает связь чекистки и заключенного с любовью Мастера и Маргариты. Более нелепое сравнение трудно придумать.

Этот треугольник, образующий костяк сюжета, — тот сосуд, в который можно влить любое вино.

Можно сделать трагической фигурой Галину Кучеренко, барышню-гимназистку, увлекшуюся революцией, беззаветно влюбленную в ее рыцаря (оказавшегося палачом), пытающуюся спасти заключенного (оказавшегося пустым местом), решающуюся на побег из лагеря (за что придется должность следователя сменить на лагерные нары).

Сложнее, но можно встать и на сторону Эйхманиса. Ведь эти романтически настроенные недавние студенты — они ж, мол, мечтали о социальной справедливости, о всеобщем счастье, о Хрустальном дворце, используя метафору Достоевского, и не хотели слышать предостережений великого писателя, что Хрустальный дворец обернется казармой. Правда, не все «пламенные революционеры» согласились бы пойти в тюремщики. Но если постараться, можно и тюремщика оправдать.

Написал же Владимир Бондаренко, желая Прилепина похвалить, что Эйхманис «своими разнообразными экспериментами» увлекает Захара Прилепина, и тот делает его не просто одним из главных героев романа, «но и из самых любимых героев. Он впрямь из лагеря сделал какого-то уникального диковинного СЛОНА, идущего в истории своим путем» («Свободная пресса», 21 апреля 2014).

К чести Прилепина скажу, что, может, он и намеревался сделать Эйхманиса любимым героем и восхититься созданным им диковинным СЛОНом, но художественное чутье этого не позволило.

Когда очарованный Эйхманисом Артем встречает своего соседа по бараку Василия Петровича и признается, что беседовал с начальником лагеря и тот говорит про лагерь много верного, Василий Петрович ехидно спрашивает, а обсуждали ли они «такие темы, как посадка заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями?.. Эйхманис сообщил вам, что лагерник выдерживает не более трех дней, а потом — дохнет? Рассмешил он вас шуткой про дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду „дельфин!”, должны прыгать, допустим, с моста — если их ведут по мосту — в воду... А если не прыгают — их бьют, очень сильно, а потом все равно кидают в воду!..»

Прервем перечисление. Изобретательные надсмотрщики много чего напридумывали, чтобы поглумиться над заключенным, и читателю это предстоит еще увидеть. Но вот что страшно и на чем играет Эйхманис: ведь в лагере самоуправление. Почти все надзиратели выдвинулись из среды самих же лагерников, и среди них не только бывшие чекисты и красноармейцы, но и бывшие офицеры. У Эйхманиса есть возможность сказать Артему: «Вы сами себя мучаете». Но у Василия Петровича есть веское возражение: «зачем же он над нами поставлен».

Писать о лагере, игнорируя угол зрения лагерника, все же нельзя. И в треугольнике чекист — чекистка — заключенный все-таки главным героем писатель делает заключенного. Но какого?

За что сидели все эти интеллигенты — ученые, инженеры, литераторы, актеры, музыканты, которые потом сделали СЛОН легендарным? Это они играли в оркестрах и театрах (что так умилило Горького), издавали газеты и журналы, изучали флору и фауну Соловков, уточняли географию островов и создавали новые карты, разрабатывали способы добычи йода из водорослей, создавали производства и работали в лабораториях.

Ну вот воспоминания Олега Волкова. В сущности, его посадили за дворянское происхождение и знание иностранных языков. Работал молодой человек в греческом посольстве, там же и жил в маленькой комнате, имел контакты с иностранцами. Чекисты попробовали его завербовать. Волков категорически отказался. Тогда отправили в Соловки по безразмерной статье — «контрреволюционная агитация». А вот история ареста Дмитрия Лихачева. Студент университета, погруженный в свои занятия и далекий от политики, принимает участие в работе пародийной Академии наук: каждый из участников должен сделать шутливый доклад. Лихачев делает доклад о некоторых преимуществах старой орфографии. Через какое-то время участников вполне невинного кружка арестовывают.

Была еще привычка у чекистов фабриковать дела. Религиозно-философский кружок «Воскресение», далекий от политики, превращался в контрреволюционную монархическую организацию — так посадили Николая Анциферова.

В романе Прилепина нет действующих лиц, сидящих по сфабрикованным обвинениям (разве что эпизодические персонажи, о причинах ареста которых ничего не сообщается).

Галина Кучеренко с ненавистью замечает, что послушать заключенных — так тут одни невиновные. А в действительности все сидят за преступления. Бурцев сидит не за то, что воевал в Белой гвардии, а за то, что организовал банду, грабившую и убивавшую людей. Поэт Афанасьев, дружок Артема, сидит не за то, что писал стишки против советской власти, а за то, что организовал притон.

Добрейший Василий Петрович, казавшийся Артему образцом русского интеллигента, излагает версию своего ареста, словно позаимствованную из воспоминаний О. Н. Волкова: пошел на прием во французское посольство — позвали, по старой памяти. Арестовали, обвинили в шпионаже. Но позже Артем убедится, что рассказы Василия Петровича — сплошное вранье: один из надзирателей, бывший красноармеец, узнает в богомольном тихом интеллигенте офицера колчаковской контрразведки, собственноручно его пытавшего, выщипывавшего у него на спине кусками мясо.

«Артему неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своем немного ада: пошевелите кочергой — повалит смрадный дым», — есть такая фраза в романе. Почти у каждого героя Прилепина есть что пошевелить.

Примерно до половины романа читатель очень мало знает о герое и даже не может понять, за что арестован Артем. Известно лишь, что он закончил гимназию (когда — если действие происходит в 1928-29 году? И что он делал потом?). Известно, что Артем начитан и любит стихи. Обрывки строк Бальмонта, Анненского, Блока крутятся в его голове.

О причине своего ареста предпочитает не говорить, на прямой вопрос — отшучивается.

Оно и понятно: Артем сидит за убийство своего отца.

Отцеубийство — конечно, одно из самых страшных преступлений, к тому же окруженное в русской литературе особой аурой. Митя Карамазов готовился принять страдания за свои угрозы отцу и горячечные помыслы, Иван Карамазов казнит себя, погружается в галлюцинаторный кошмар, осознав собственную моральную ответственность за преступление Смердякова.

Артем Горяинов особых мук совести не испытывает. Он просто гонит от себя прочь воспоминания о безобразной семейной сцене: вернувшаяся с дачи семья (мать и сыновья) застала отца с женщиной, мать вцепилась в волосы соперницы, отец, голый, схватился за нож — в итоге сын его и зарезал. Артем получил три года: срок небольшой для подобного преступления. И никак не скажешь, что срок этот несправедливый.

Зачем писателю такой герой? Конечно, он соответствует первоначальной авторской концепции Соловков как лагеря, где нет невиновных. Но главным образом — на такого героя можно возложить важную сюжетную функцию.

Достоинством романа Прилепина является динамичность развития действия. А ведь сам по себе лагерь, с его замкнутым кругом общения, довольно статичен.

Так центральным персонажем становится авантюрный герой, а реалистический роман прослаивается приемами романа авантюрного.

Мы знакомимся с Артемом, когда он, недавний, но уже обжившийся лагерник, получает выгодный наряд в лес по ягоды: сосед по нарам, Василий Петрович, поспособствовал. Работа не такая уж тяжелая, да еще без конвоя, можно остаться в ягодной бригаде на все лето, вслед за черникой пойдет брусника, потом клюква, морошка. Но Артем отказывается: норму он, дескать, не выполнил, значит, его ожидает уменьшенная пайка.

На самом деле норму по приключениям героя не выполнил автор. Ему нужна мотивировка, чтобы поставить героя в новые обстоятельства, и автор отправляет Артема «на баланы» — это таскать из реки бревна, стоя по пояс в холодной воде, и потом нести их до лесопилки. Но сама по себе тяжелая и изнуряющая работа не может быть двигателем сюжета. Ну день прошел, ну два, ну три — герой устал и изможден. Устал от однообразия описаний и читатель. Требуется обострение действия.

Вот почему Артем ведет себя неоправданно агрессивно, что в общем-то противоречит тем правилам выживания, которые он же преподает новенькому зэку студенту Мите Щелкачеву: «Не показывай душу. Не показывай характер. Не пытайся быть сильным — лучше будь незаметным. Не груби. Таись. Терпи».

Он-то как раз грубит десятнику, а позже еще бьет его, показывает характер перед блатными: в ответ на шутку одного из них наносит резкий удар по голове, так что тот падает в воду, затевает драку с новоназначенным взводным — Бурцевым, — за что, конечно, оказывается зверски избит.

Половины этих выходок хватило бы, чтобы навсегда закопать Артема. Блатные, которым он объявил войну, обещают его убить, ну а драка с надзирателем должна кончиться увечьем, карцером и новым сроком. Но каждый раз, когда герой оказывается в безвыходной ситуации, появляется Deus ex machina — то в виде великодушного организатора очередной лагерной туфты — Спартакиады, то самого Эйхманиса, то следователя Галины Кучеренко, взявшей на себя с середины романа труд отмазывать бесшабашного любовника от общих работ, карцера, нового срока.

Это дает писателю возможность показать глазами Артема лагерь и разные круги его обитателей. Артем побывал на общих работах, посидел в бараке с блатными, поголодал, оказался вхож к кружок интеллигентов, где ведутся интеллектуальные беседы, пышно названные «Афинские вечера», пообщался со священниками, испытал, что такое лагерная больничка, пожил в благоустроенной келье вместе с молодым ученым Осипом Трояновским, побывал сторожем в лаборатории йодпрома, где работают ученые, и рабочим зверопитомника на дальнем острове, где разводят лисиц и соболей, и пообщался с представителями самых разных слоев лагерников.

Но положение заключенного зыбкое. Да и писатель не может допустить замедления сюжета.

Два события взрывают жизнь лагеря и объясняют последовавшие затем массовые расстрелы, череду допросов, издевательств, карцеров и смертей. Одно — покушение на Эйхманиса, по-моему — совершенно неправдоподобное даже в структуре этого романа. В Эйхманиса стреляет музыкант Мезерницкий, бывший колчаковский офицер, в келье которого проходят «Афинские вечера».

Пистолет он то ли украл у своего приятеля актера Шлабуковского, которому выдали его как театральный реквизит, для спектакля, то ли Шлабуковский сам его отдал — это предстоит выяснить следствию. А пока разъяренный Эйхманис, распорядившись вывести весь лагерь на построение, в бешенстве командует: на колени. И все — блатные и мужики, белые офицеры, аристократы, интеллигенты — все опускаются на колени перед озверевшим чекистом. Сцена по-настоящему сильная.

У читателя, однако, возникает простой вопрос: откуда у лагерника пистолет? Ну, допустим, актеру дали пистолет как реквизит. А боевые патроны что, тоже как реквизит выдали?

Мне кажется, что эпизод этот введен автором не только для того, чтобы обострить действие, но и несколько подретушировать образ Эйхманиса. Мемуаристы не слишком жалуют этого начальника Соловков, хотя и отдают ему предпочтение перед примитивным садистом Ногтевым, имевшим обыкновение лично расстреливать кого-нибудь из новоприбывшей партии: в романе Ногтев придет на смену Эйхманису, и с его приходом будут связываться новые чистки и расстрелы.

«Достаточно не так повернуться на „параде”, неправильно построить ряды, не стройно ответить: „Здра-сте това-рищ на-чаль-ник!” — как взбешенный Эйхманс обрушивается на виновного рядом репрессий, вплоть до Секирки», — вспоминает А. Клингер. А. Бекман рассказывает об учиненном по распоряжению Эйхманса расстреле группы заключенных (причем, сам Эйхманс в нем якобы участвовал) в качестве мести за смерть Дзержинского. Это, скорее всего, — просто слух. Но характерно и появление такого слуха.

Прилепин не опровергает ни факта расстрела, ни вспышек бешенства начальника лагеря. Он только находит веский повод для его гнева. Эйхманис, рассвирепевший после покушения на себя (ведь стрелял привилегированный заключенный, которого он обласкал, поселил в чистой келье, освободил от общих работ — пусть играет в оркестре, пусть собирает друзей) — выглядит, конечно, симпатичнее, чем садист, собственноручно расстреливающий людей неизвестно за что.

Другое событие, назначенное быть в романе причиной страшной волны допросов и расстрелов, придумано намного удачнее (а может, и не совсем придумано). Солженицын пишет, что в октябре 1929 года на Соловках было расстреляно 300 человек по липовому делу: чекисты раздули неудавшийся побег троих заключенных «в большой заговор белогвардейцев, будто бы собиравшихся захватить пароход и уплыть».

«Водили партиями всю ночь, — пишет Солженицын. — (И каждую партию сопровождала отчаянным воем где-то привязанная собака Блэк, подозревая, что именно в этой ведут ее хозяина Грабовского. <…> Этот вой так подействовал на палачей, что на следующий день был застрелен и Блэк и все собаки за Блэка)». Писатель опирается на свидетельства лагерников, например, морского офицера Альфреда Бекмана, считавшего, что заговор был мнимым.

Так это или нет, но Прилепин имеет полное право считать заговор подлинным, тем более, что в пользу этой версии высказываются и некоторые исследователи, например, А. А. Сошина, изучавшая следственное дело, которое хранится в архиве ФСБ в Архангельске (альманах «Соловецкое море», 2007, № 6). По нему видно, кстати, что расстреляли 36 человек, а не 300. Тоже немало.

В романе заговор выглядит очень правдоподобно (и кстати — почему бы ему не быть в лагере, где собрано столько боевых офицеров, в том числе — морских, способных и разоружить охрану, и поднять восстание, и захватить корабль, курсирующий между островом и материком, и управлять кораблем?).

Сам заговор еще раз переворачивает некоторые представления о действующих лицах. Колчаковский офицер Бурцев, сделавшийся жестоким тюремщиком, стремительно продвигающийся по карьерной чекистской лестнице (вот он уже получил доступ к следственным делам и вызывает на допросы узников), — оказывается главой заговора.

Артем узнает о заговоре, и это ставит его перед моральной дилеммой — предупредить Галину, столько для него сделавшую, и тем сдать заговорщиков? Или дать побегу осуществиться — и тем самым приговорить к смерти Галину, которую в лагере ненавидят — слишком многих она сделала сексотами, слишком многим добавила сроки.

Он так и не успевает ничего решить — заговорщиков разоблачают, Бурцева расстреливают. Артема, нечаянного свидетеля поспешных расстрелов, заставляют отмывать от крови сапоги расстрельной команды, а потом его ждет следствие и жуткий штрафной изолятор, где людей, оставленных почти без одежды, морят голодом и холодом, и холод оказывается страшнее: без еды человек живет несколько дней, на холоде замерзает за несколько часов.

Трудное это дело — совладать с композицией огромного романа, действие которого происходит в замкнутом пространстве. Опыт предыдущего романа Прилепина, «Черная обезьяна», где сюжет все время буксует и смысл куда-то проваливается, а вставные эпизоды выглядят необязательным довеском, заставлял опасаться, что и здесь автор не справится с темпом, заданным первой половиной повествования. Но удивительное дело — именно во второй части темп нарастает и нарастает. И если первая часть рассказывает о лагере, где есть общие работы, уголовники, терроризирующие фраеров и обирающие их, надсмотрщики, голод, побои, штрафной изолятор, но есть и множество лазеек, куда можно спрятаться, есть интеллектуальная жизнь, споры, есть условия для общения людей и взаимопомощи, то вторая часть рассказывает о лагере, в котором человек умирает — даже если формально он пока числится живым.

Самые сильные главы романа — это те, где описываются два последних штрафных изолятора, где люди висят на волосок от смерти (а волосок все время обрезают), где вчерашнюю расстрельную команду саму пускают в расход (красное чекистское колесо вертится очень быстро), и вчерашние палачи становятся жертвами.

Критика романа Прилепина только набирает обороты, о романе еще будут писать, но среди первых откликов есть примеры удивительных прочтений. Если уже упоминавшийся Владимир Бондаренко считает Эйхманиса любимым героем Прилепина, то Роман Арбитман увидел в романе... оправдание Сталина. «А Сталин здесь при чем! — хочется воскликнуть, — о нем в романе слова не сказано». Вот именно: сталинист Прилепин, по мнению Арбитмана, внушает читателю мысль, что большой террор начался до Сталина, и значит — Сталина оправдывает.

А вот ничего это не значит. Прилепин — сталинист в своих статьях (и то под вопросом — где здесь сталинизм, а где — инфантильная потребность гусей подразнить). Но в любом случае, когда Прилепин пишет книгу, он не сталинист, а романист. Как публицист Прилепин часто бывает плосок и всегда однозначен. Как художник, он пластичен и многогранен. В статье должен быть ясный смысл и никаких противоречий. Роман, который лишен противоречий, — плохой роман.

Есть еще одно мнение — вполне респектабельное и основательное, — с которым мне хочется поспорить. Кажется, Михаил Визель первым написал, что «Обитель» — «это роман идей: беседуя друг с другом, герои проговаривают <...> “проклятые вопросы”, занимающие Прилепина-публициста в последние годы»[2].

Потом пошло-поехало: «Основная ценность „Обители” — диалоги и монологи о прошлом и будущем России, о месте человека в настоящем, о вине и ответственности за происходящие со страной события...»[3]

А с моей точки зрения самые слабые места романа — это как раз «диалоги о прошлом и будущем России».

Ну вот «Афинские вечера» в келье Мезерницкого. О чем говорят герои? О том, что большевики победили, потому что империя еще раньше прогнила? О том, что русская литература мужика любила абстрактно, а в действительности его не знала и не любила? Что большевики появились не на пустом месте?

Чтобы написать «роман идей», надо уметь, как Достоевский, развивать аргументацию «pro и contra», надо самому быть на высоте сталкивающихся идей. Прилепин этого делать не умеет. Да ему и не надо.

В романе много рассуждают о христианстве, о кризисе веры, о том, что народ изменил Христу, но ему посланы испытания и он придет снова к вере. Слова-слова. Но все эти слова стоят меньше, чем две совершенно замечательные сцены, действительно вступающие в диалог.

Одна, в начале романа — заключенные рушат монастырское кладбище, чтобы расчистить площадку под скотный двор (символично). Поначалу всем немного не по себе, а степенный казак Лажечников, прежде чем свернуть памятник, приговаривает: «Извиняйте, потревожим ...Елисей Савватьевич... Тихон Миронович...» Но скоро заключенные уже раскурочивали памятники «без почтения и пощады, поднимали с кряком, тащили, хрипло матерясь, и бросали как упадет <...> Будто бы восторг святотатства отражался порой в лицах». Среди русских узников один — чеченец. На обратном пути в зону он вдруг хмуро и твердо произносит: «Нам сказали б ломать свое кладбище — никто не тронул. Умер бы, а не тронул. А вы сломали». И после короткой перепалки, подводит итог: «Нету больше вашего Бога у вас — какой это Бог, раз в него такая вера!»

А вот другая сцена — уже в конце. После неудавшегося побега едва ли не все герои романа (кого не успели сразу расстрелять) оказываются в штрафном изоляторе на Секирке: под него определили разоренную церковь. Приводят сюда и владыку Иоанна, одного из самых симпатичных героев романа (его прототипом послужил вятский епископ Виктор, в миру Константин Александрович Островидов, о котором вспоминают с необычайной теплотой все мемуаристы, в частности О. Н. Волков и Д. С. Лихачев). Меж тем красноармейцы периодически выкликают фамилии заключенных и выводят их на расстрел.

Владыка Иоанн (которого в лагере ласково называют «владычкой», как и его прототипа) пытается утешить обреченных, к нему присоединяется другой священник. Сцена коллективной исповеди — одна из самых сильных и страшных в романе. Алексей Колобородов совершенно справедливо увидел в ней нечто от Иеронима Босха — это его сюрреалистические черви, раки, и разные гады в виде человеческих грехов мерещатся Артему, когда он слушает истерические выкрики исповедующихся: «Боже мой, я ограбил и убил старуху! — Задушил ребенка! Помилуй! Всеблагой! Молю!»

А когда кончается причастие и целование креста — в церкви становится «чисто и звонко, как в снежном поле». Пересказывать эти сцены трудно: из них нельзя извлечь квинтэссенцию простых смыслов, он раскрывается лишь в совокупности деталей, красок, слов, поступков. Но все многочисленные и банальные рассуждения героев о вере и безверии русского народа не стоят этих двух сцен. И запоминаются в итоге не разговоры, не идейные споры героев, не рассуждения Эйхманиса о лаборатории по выделке нового человека, которую они здесь устроили. А запоминается сцена, когда лагерников выводят на площадь и гарцующий на лошади Эйхманис командует: «на колени».

Или другая сцена, в финале, когда сменивший Эйхманиса Ногтев объявляет, что расстреляет каждого десятого из-за того, что ученый Осип Троянский не вернулся вовремя из бесконвойной командировки, — и чекисты начинают выдергивать из ряда каждого десятого, выводят и Галину Кучеренко, — и тут Артем добровольно меняется местами с заключенным, обреченным на расстрел. Однако угроза, которой все поверили, была лишь шуткой нового начальника лагеря.

Запоминается штабель, в который укладываются голые заключенные Секирки, чтобы не околеть от холода, и в этом штабеле оказывается раздавленным владычка Иоанн. Запоминается вырванный чуб поэта Афанасьева: допрашивая, чекисты засунули заключенного в гроб и закопали, и он в отчаянии стал рвать на себе волосы. Запоминается собака Блэк, которая воет, когда очередную партию арестантов ведут на расстрел. Запоминается улыбчивый чекист с большим колокольчиком в руке — он раскачивает этот колокольчик, издающий нежный звук, когда ведет очередного обреченного на смерть штрафника. Потом колокольчик умолкает и раздается выстрел. Истерическая исповедь в церкви на Секирке проходит под непрерывный звук этого колокольчика: шутники из расстрельной команды привязали его к собаке и гоняют вокруг церкви. Запоминается Артем, мстительно издевающийся над этими «шутниками», когда они сами на той же Секирке ждут очереди на расстрел, а он будит тяжело уснувшего улыбчивого чекиста, имитируя звук колокольчика.

Зря Прилепин дает свои бесконечные интервью и все растолковывает и растолковывает, что он хотел написать. Его роман значительно тоньше и умнее, чем эти его толкования.

[1] <http://www.rg.ru/2012/11/20/reg-ufo/prilepin.html>.

[2] <http://style.rbc.ru/news/art/2014/04/04/18172>.

[3] <http://readrate.com/rus/news/prilepin-priglashaet-v-obitel>.

Опубликовано в журнале:

«Новый Мир» 2014, №6

В 2016 году Норвегия должна имплементировать в своё законодательство директиву ЕС о профессиональной квалификации по специальностям, которые подлежат законодательному регулированию. Цель этой директивы заключается в облегчении трудоустройства в различных европейских странах. В документе предусматривается выдача профессиональных карт, которые подтверждают профессиональную квалификацию, основываясь на минимальных требованиях к образованию и опыту работы. Карта отчасти даст возможность человеку, получившему квалификацию в своей стране, заниматься профессиональной деятельностью в другой европейской стране.

Данная директива очень важна для работников сферы здравоохранения. Вместе с тем она также касается риэлторов. Это значит, что риэлтор, например, из Греции сможет временно работать в Норвегии, несмотря на то, что законодательство, регулирующее эту сферу деятельности в двух странах диаметрально различается.

Директор норвежской риэлтерской компании «Эйндом Норге» Кристиан Ваммервольд Дрейер скептически относится к тому, что европейским риэлторам будет разрешено работать в Норвегии без знания местного законодательства и наличия соответствующей практики. В качестве аргумента он отмечает существенные различия деятельности норвежских и европейских специалистов по операциям с недвижимостью. Норвежский риэлтор проводит транзакцию полностью. Он отвечает за продажу и маркетинговые исследования, подачу предложений, составление контракта и внесение залога, регистрацию недвижимости и распоряжение средствами клиента. В то же время в большинстве европейских стран риэлтор занимается только продажей и маркетинговыми исследованиями, а другие функции возлагаются, например, на нотариусов и банки.

На практике риэлтерская деятельность в Норвегии представляет собой отдельную профессию, и, как это определено в Законе 2008 года «О посредничестве при сделках с недвижимостью», требует трёхлетнего образования и двухлетней стажировки. Кроме этого, деятельность норвежских риэлторов регулируется большим количеством законов, предписаний и инструкций.

По мнению Дрейера, в настоящее время Норвегия имеет наиболее эффективное законодательство в мире, регулирующее проведение транзакций на рынке жилья, которое могло бы стать отправной точкой для разработки соответствующего законодательства в ЕС.

газета «Финансависен»

Тунисская принимающая компания Express Tour, курортные отели и авиакомпания Nouvelair договорились разделить между собой все расходы по проживанию и перелету туристов фирмы «Нева», которые сейчас находятся в Тунисе. Об этом сообщил глава объединения «Турпомощь» Вячеслав Басов.

Генеральный представитель тунисской компании Express Tour Адель Лтифа рассказал RATA-news, что 18 июля из Туниса в Санкт-Петербург вылетели 60 туристов «Невы», туры которых были полностью оплачены. Также нет задолженности по тем 24 туристам, которые отправляются в Россию сегодня, 21 июля. Свой отдых в Тунисе продолжат еще около 130 клиентов «Невы». Ни размещение, ни обратный перелет у них не оплачены, но все они будут проживать в отелях и потом отправятся домой без каких-либо претензий принимающей стороны. Последние улетят 5 августа. «Мы знаем, что туристы полностью оплатили свой отдых и не виноваты в сложившейся ситуации», – говорит г-н Лтифа.

Единичные сигналы от клиентов «Невы» по поводу проблем с отелями в Тунисе все-таки были. Компания Express Tour четыре дня вела переговоры со своими партнерами, чтобы решить вопрос по «проблемным» туристам. В результате договорились, что все расходы по их проживанию и перелету принимающий туроператор, отели и авиакомпания разделят между собой. Большую роль сыграло то, что российские туристы тратят на курортах и в отелях много денег, активно заказывают экскурсии и пользуются услугами спа-центров. А еще представители турбизнеса Туниса отдали должное многолетнему сотрудничеству с фирмой «Нева».

С благодарностью публикуем список гостиниц в Тунисе, которые пошли навстречу россиянам:

Movenpick Resort & Marine Spa Sousse 5*

El Mouradi Palm Marina 5* Port El Kantaoui

Nour Palace Thalasso 5* Mahdia

Mahdia Palace Thalasso 5* Mahdia

Caribbean World Mahdia 4* Mahdia

Primasol El Mehdi 4* Mahdia

Club Calimera Rosa Rivade 4* Scanes Monastir

El Mouradi Selima Club 3* Port El Kantaoui

Marabout 3* Sousse

Karawan 3* Sousse

Tergui Club 3* Port El Kantaoui

Le President 3* Hammamet

Такая новость – редкое исключение на фоне многочисленных сообщений из разных стран, где туристов буквально выставляют из отелей, если они не готовы повторно оплачивать свое проживание.

О том, как повели себя отельеры в Болгарии и на греческом острове Закинтос, мы уже рассказывали.

В пятницу 18 июля выставил за дверь 25 туристов «Невы» черногорский отель Slovenska Plaza 3*.

А весь прошедший уикенд, с пятницы до воскресенья, в РСТ и «Турпомощь» писали и звонили туристы, которые сейчас «отдыхают» на Родосе в отелях Apollo Beach, Blue Sea Beach, Blue Star, Rodos Beach и др. Повторную оплату требует от них принимающая компания Beleon Tours. При этом генеральный директор Леонидас Димитриадис утверждает, что шантажировать людей ему позволяет законодательство гостеприимной Греции: якобы он имеет право аннулировать неоплаченные партнером брони в отелях, не предупредив об этом клиентов до их прибытия в страну. Либо туристы должны заплатить за свое проживание второй раз. Во всяком случае, именно так он заявил в разговоре с корреспондентом RATA-news.

И все же есть позитивные примеры не только из Туниса.

Генеральный директор кипрской принимающей компания Attica Василис Павлуа, несмотря на задолженность «Невы», предоставил возможность 15 туристам этого оператора отдыхать на острове до окончания их туров.

Московская компания «ГрандТурист» предложила бесплатно разместить в апартаментах на болгарском курорте Елените семь человек из числа клиентов «Невы», у которых возникли проблемы с отелями.

Семи выселенным туристам на Мальте размещение нашел российский консул. Билеты в Санкт-Петербург у всех были на 24 июня, но авиакомпания Air Malta без доплат поменяла вылет на 20 июля. Вчера туристы благополучно вернулись в Россию.

В критском городе Сития открылся первый в Европе и один из немногих в мире Центр археоастрономии (науки, изучающей астрономические представления людей древности - прим. ред.)

Центр, расположенный в павильоне муниципалитета Сития на территории порта, создан по инициативе исследователя эгейской письменности Минаса Тсикритсиса и направлен на популяризацию минойской цивилизации.

Посетители центра могут полюбоваться предметами, которые использовались в 4-м тысячелетии до нашей эры и демонстрируют неразрывную связь греческой цивилизации с науками.

Одним из них является копия минойской каменной матрицы, обнаруженной в 1898 году в Палекастро, район Ситии, в западной части острова Крит и считающейся первым аналоговым компьютером в истории человечества. Рядом с копией «каменного компьютера», посетители увидят современный компьютер, который предсказывает будущие затмения и показывает траекторию Луны.

В Центре археоастрономии также представлены копии сосудов в форме «сковород» из Агия Фотья Ситии, датируемых 2700 годом до н.э., которые использовались в качестве календарей для определения положения Солнца и других планет. Экспозиция включает и образцы первых письмен Крита - критские иероглифы, Фестский диск, линейное письмо А и линейное письмо Б.

Согласно греческому исследователю, Центр был открыт в самой отдаленной части южной Греции и должен стать точкой отсчета, уникальным туристическим направлением, где посетители будет информироваться о происхождении технологии, которая появилась в середине 4-го тысячелетия до н. э. - в первой греческой цивилизации.

Швейцарский финансовый холдинг Credit Suisse Group AG опубликовал ежегодный доклад об уровне благосостояния в мире за 2013 год (Global Wealth Databook 2013), согласно которому стоимость имущества среднестатистического поляка составляет 20,8 тысяч долларов США, что в четыре раза меньше, чем имущество среднестатистического жителя Греции (83,4 тыс. долларов). Хуже всего поляки выглядят на фоне наиболее богатых европейцев – швейцарцев. Самыми бедными в Восточной Европе являются болгары (13,6 тыс. долларов США) и румыны (11,1 тыс.), а самыми богатыми - чехи (36,2 тыс. долларов). Несколько беднее поляков - литовцы (18,6 тыс.) и латыши (19,6 тыс.). Немного богаче - словаки (21,5 тыс. долларов), венгры (22,6 тыс.) и хорваты (21,1 тыс. долларов. Россия попала в группу стран на «границе богатства», где уровень благосостояния колеблется от 5 до 25 тысяч долларов. Богатство на душу населения в РФ составляет 8719 долларов США.

Польское информационное агентство ПАП, 08.07.2014

Евросоюзом был одобрен запрос испанских, французских и итальянских производителей персиков и нектаринов на получение отраслевой поддержки, связанной с кризисом в данном секторе.

В отчете Комитета ЕС по вопросам свежих фруктов и овощей говорится, что это поможет поднять цены, а значит и обеспечить рост доходов производителей фруктов.

Производители из трех стран встретились на прошлой неделе, чтобы обсудить антикризисные меры в рамках оперативных программ ЕС. В ходе встречи участники пришли к выводу, что принятых мер недостаточно для смягчения негативных последствий «слишком низких цен» в текущей кампании.

Глава сельского хозяйства испанского автономного округа Каталония Хосе Мария Пеледжи призвал к «немедленной активации» антикризисных мер Комитета, утверждая, что торговая кампания этого года уже в полном разгаре.

Также Пеледжи заявил, что Министерство сельского хозяйства запросило Еврокомиссию и правительство Франции предоставить гарантии свободного перемещения товаров на дорогах на фоне недавних нападений на партии испанских фруктов на французских магистралях.

Необходимо отметить, что более 70% импорта в Россию нектаринов и персиков поступает из Испании, Италии и Греции. Грузы перевозят преимущественно грузовиками. Длительность пути из Испании равна восьми дням, а из Греции и Италии – четырем.

Развитие туризма в Салониках стало темой обсуждения на встрече министра туризма Греции Ольги Кефалоянни с мэром города Салоники Яннисом Бутарисом, прошедшей в четверг в Министерстве туризма.

Особое внимание на встрече было уделено развитию тематического туризма. Г-н Бутарис высказал предложения по развитию энотуризма и упомянул о вопросах, связанных с продвигаемыми положениями нового законопроекта о туризме.

В тоже время, глава города отметил возможности Салоник в сфере городского туризма, перспективы, а также значение координации работы между ведомствами.

Г-жа Кефалоянни, со своей стороны, повторила, что непосредственными приоритетами реализуемой туристической политики являются повышение уровня предлагаемых услуг, улучшение качества и удлинение сезона, за счет развития тематического туризма и подчеркнула, что, действительно, дальнейшее развитие греческого туризма во многом зависит от лучшего

Эксперты констатируют непростую ситуацию на европейском рынке косточковых.

Текущая кампания в трех крупных с точки зрения производства плодов странах Европы – в Испании, Франции и Италии – характеризуется очень низкими ценами.

Причем ситуация настолько неблагоприятна, что объединенная трехсторонняя группа уже попросила принятия антикризисных мер и помощи со стороны властей ЕС.

Как отмечается в официальном сообщении группы, влияет на ситуацию и кризис в Греции, которая является четвертым по величине производителем косточковых в ЕС. Эта страна также хочет присоединиться к совместному обращению Испании, Франции и Италии.

Ожидается, что именно объединенные действия смогут улучшить текущую ситуацию, особенно в сфере производства и продажи персиков и нектаринов.

Можем ли мы договориться?

Идея новой журнальной рубрики «Политический дискурс» возникла до бурных политических событий последнего времени. «Дискурс» - «чужое слово» на страницах «Вопросов литературы», и оно предполагало, что мы приглашаем авторов сторонним взглядом литератора и филолога посмотреть на ход политических дискуссий, оценить степень их диалогичности, интонационную уместность и речевую точность. Соответственно, главный вопрос рубрики в отношении современных политиков был бы таким: «Могут ли они договориться?»

События рубежа 2013-2014 годов с катастрофической очевидностью подсказали негативный ответ: не могут. И стало ясно, что стилистикой и риторикой ограничиться невозможно, что в современном политическом дискурсе нарушены какие-то важнейшие условия, делающие разговор и договор возможными, предполагающие необходимую степень взаимного доверия, уважения, согласия принять гарантии... Слово «гарантии» теперь годится лишь для комической репризы и демонстрирует, как стремительно в современном мире слова меняют или даже утрачивают значение.

Да и сторонним такого рода сегодняшнее обсуждение трудно представить, поскольку разговор в третьем лице явно сменился на первое лицо: «Можем ли мы договориться?»

И раньше было ясно, что обсуждение у нас идет как-то не так, что окрашенное местным колоритом любое ток-шоу превращается в крик-шоу, где основной риторический прием - не дать оппоненту закончить ни одной фразы, договорить ни одной мысли. Да если он и договорит, то кто ж его слушает? И так понятно, что будут говорить те, кто стоят справа от ведущего, и что им возразят стоящие слева. И оттуда, и отсюда долетают, задевая сознание, лишь оскорбительные фиоритуры. А тема - она давно известна, как и то, что, поговорив (точнее - покричав), каждый останется при своем, так сказать, мнении.

А поговорить? Это получалось плохо, а по мере обострения политических событий стало считаться и вовсе крамольным.

Показательна судьба двух выступлений в Киеве Михаила Ходорковского - краткой речи на Майдане и лекции в Киевском политехническом институте. Генпрокуратура РФ затребовала их текст, чтобы проверить, не содержится ли там чего-нибудь экстремистского. Это с одной стороны, а с другой (стороны стоят друг друга) - М. Ганапольский, комментатор с «Эха Москвы», признал оба выступления крайне неудачными, поскольку к раскаленной аудитории Ходорковский обратился с «округлыми фразами».

А вот подслушанный бытовой диалог:

- Путин сказал, что он ввел войска...

- Путин этого не говорил, наоборот, он сказал, что войска не были введены.

- Ну вот - он всегда врет.

- Подождите, так он сказал, что введены, или он врет, что не вводил? Одно из двух.

- Не ловите меня на слове.

Можно было бы эту спонтанную реплику спроецировать глубже в сознание, ее породившее: не заставляйте меня задумываться о слове, не заставляйте меня отвечать за свои слова. В политическом дискурсе - не только в бытовом, но и в официальном его изводе - это все не предполагается. Здесь даже старая дипломатическая мудрость: «Слова даны дипломату, чтобы скрывать свои мысли» - не подходит. Мысли теперь излагают с непререкаемой убежденностью, а вот их аргументация строится по принципу «не ловите меня на словах».

А почему бы и нет? Разве современный период культуры (постмодернизм?) не провозгласил, что означающее безнадежно разошлось со своим означаемым, что мы живем, а главное, мыслим и говорим в фантомном мире призраков, все еще бродящих в нашем сознании: гуманизм, коммунизм... Но ведь кое-что осталось: для одних - патриотизм, другие им, правда, возражают - глобализация, демократия...

Глобализация - новое словечко, у которого и смысловая судьба иная, чем у старых слов. Открывается другая сторона нашего речевого сознания: здесь дело не в том, что значение слова стерлось от векового (зло)употребления, а в том, что оно вытеснило другое слово, сделав вид, как будто вся эта проблематика не осознавалась, не обсуждалась на протяжении, по крайней мере, двух веков, только известная под другим именем - всемирность, всемирная история. Мы любим все переименовывать, обрывая традицию мысли и настаивая на своей исключительной современности. И при этом теряем ощущение реальной новизны и реальных перемен.

На словах необходимо ловить, о них нельзя не задумываться, поскольку слова порождают идеи, а идеи требуют воплощения. При этом не все слова выдерживают проверку реальностью; пожалуй, не все слова и предполагают такого рода проверку. Пока коммунизм был не более чем идеей, он обладал убедительностью утопии; когда ее попытались осуществить, идея рухнула на головы в своем антиутопическом воплощении.

Судьба демократии в этом смысле куда успешнее. За нее боролись веками, ее продвигали постепенно и на ней создали одну из самых благополучных цивилизаций. Однако, создав, сочли, что идея, столь удачная, должна иметь и универсальное приложение. Для нее открыли все двери, пригласив все народы к незамедлительному и глобальному осуществлению мультикультурности. Спустя два десятка лет проект был объявлен ошибочным западными лидерами - Меркель, Кэмерон, - призванными быть его кураторами. Почему? «Мы думали, они приедут к нам и примут наши ценности...» Они не приняли. А почему вы думали, что они примут, захотят и смогут принять?

Гораздо более безопасным путем было не приглашать участников цивилизационного эксперимента к себе, а экспортировать идеи. В одном из ближайших номеров «Вопросов литературы» будут напечатаны «редакторские книги» В. Короленко, которые он вел, работая на рубеже XX столетия в журнале «Русское богатство». Его ответы авторам, беглые мысли по поводу представленных материалов... Обсуждая английские планы по переустройству Греции, Короленко обронил: «Когда англичане хотят кого-нибудь погубить, то навязывают конституцию» (1904).

Эта забота о чужой конституции тем более трогательна, что в Англии своей нет. Ее нет в привычно понимаемом виде - «сели и написали». Она складывалась веками из законодательных актов с учетом прецедентов, то есть реально текущей жизни и потребностей ее постепенного преобразования, а не навязывания себе или другим.

Если бы современные политики не относились с таким пренебрежением к гуманитарному знанию, то те, кто занимаются компаративистикой, то есть сопоставительным изучением культур, им сказали бы, что один из главных законов культурного развития был сформулирован Александром Веселовским как встречное течение: нельзя понравившуюся идею или форму жизни пересадить на собственную почву. Невозможно привить идею свободы там, где не укоренилась идея ответственности. Заимствовать, конечно, можно, но либеральная идея ударится о землю и предстанет преображенной в вольную волюшку. Тут и либерализму конец.

Не спасет и попытка прожить либеральную историю, возвратившись к ее истокам, поскольку живем мы в другом веке. По этому поводу не скрывал своего изумления тот, кого на Западе называют «крупнейшим теоретиком либерализма в ХХ веке», - сэр Исайя Берлин. В интервью, впервые напечатанном в «Вопросах литературы» (2000, № 5), он говорил о том, что, как он слышал, в России называют либерализацией:

Я не совсем понимаю: либерализация - это значит отмена того, что было? Хорошо. Против тоталитаризма, против тирании, что была раньше. А в каком направлении? Значит ли это laisser faire, чистый индивидуализм старого либерального типа, или это предполагает долю социализма и общественной благотворительности? <...>

Были либералы в XIX столетии, которые этого требовали: чтобы был открытый рынок, были бы законы, останавливающие людей от убийства, грабежа, но в общем чтобы государство не мешало. Это значит laisser faire, laisser passer, что было сказано во Франции в XVIII столетии. Я не в это верю. Я думаю, что у государства есть долг ответственности перед людьми. Бедных нельзя оставить на произвол рынка. Известные меры должны быть приняты, чтобы поддерживать слабых. Если не будет никакого принуждения, а полная свобода каждому человеку действовать, как он хочет, тогда волки заедят овец, акулы сведут всех других рыб. Государству приходится оборонять слабых от сильных, чтобы они были до известной степени неприкосновенны, а для этого нужно вмешиваться.

Таково современное западное представление о либерализме, во всяком случае, для себя. Вариант «на экспорт» может быть иным.

И еще на мой вопрос, как он оценивает свой вклад в развитие либеральной идеи, Берлин ответил, что истинный плюрализм связан для него с возможностью признания не множества взглядов или точек зрения, а множественности ценностей, конфликтующих, в какой-то момент взаимоисключающих, но от этого не утрачивающих своего значения и жизненной необходимости:

То, что мы называем абсолютными ценностями: свобода, справедливость, равенство, любовь, красота, - то, во что люди верят, на чем они жизнь строят, эти высшие ценности не всегда друг с другом уживаются. Полная свобода несовместима с полным равенством, логически несовместима, не говоря уже о том, что это практически невозможно. Если вы каждому человеку дадите свободу, то волки пожрут овец. Если есть полное равенство, тогда нет полной свободы, потому что если кто-то становится немножко неравным, его нужно прихлопнуть. Все это чудные ценности, но между ними также необходим компромисс. Или, скажем, счастье и знание...

Или, добавим из сегодняшнего дня, - патриотизм и либерализм. И сразу становится ясно: то, что Берлин считал своим вкладом в либеральное мышление, в российском сознании себе места еще не находит. Оппоненты ни в коей мере не считают убеждения противника имеющими отношение к ценности. Они взаимно иллюстрируют опасности и провалы, накопившиеся в историческом опыте, а таких, как полагают, вполне достаточно - и с той, и с другой стороны, чтобы считать идеи отыгранными, лишенными ценностного позитива.

Вот еще один почти бытовой диалог - между двумя политизированными дамами на «Эхе Москвы». Они - единомышленницы, но одна как будто бы снисходительнее, а вторая (представляющая редакцию) предельно радикальна:

- Ведь в стране... есть чем гордиться...

- Я не очень понимаю, что можно предложить в качестве предмета гордости?!

- Можно гордиться и красотой природы, и земли... (приводит в пример Швейцарию).

- Это мы переводим вектор нашего разговора в позитив. Не позволим мы этого сделать.

Позитив в принципе не годится, если он относится к «чужим» ценностям, к которым здесь отнесена и Россия.

Мы плохо слышим друг друга, но еще хуже - самих себя. Это так просто сегодня - составить свод высказываний политических спикеров, в речевом потоке невольно проговаривающихся, так что за благородной риторикой звучит ее опровержение - более несомненное, чем любые аргументы, каковые мог бы придумать самый изощренный противник. Эти проговорки - не только в словах, но в не меньшей степени в интонации: воинственный пафос патриота, захлебывающееся злорадство либерала, топорная обличительность официального стиля... Если у А. Синявского были «стилистические разногласия» с советской властью, то в современном политическом дискурсе они рождаются уже в интонационном контуре.

Вот об этом и предполагается новая рубрика, для которой мое вступление есть, в сущности, - редакционная памятка. Напомним, что проблема «политика и литература» не раз возникала на страницах журнала, однако теперь мы бы хотели сделать разговор продолжающимся. Мы уже обратились к нашим постоянным авторам и получили ряд материалов, но пока что в основном для второй, исторической, части рубрики, где будут печататься портреты писателей или история событий, в которых литература оказывалась в особенно остром контакте с политикой и властью.

Игорь ШАЙТАНОВ

Опубликовано в журнале:

«Вопросы литературы» 2014, №3

В 2013 г. потребление древесно-стружечных плит в странах-членах Европейской федерации производителей древесных плит (European Panel Federation; EPF) снизилось в сравнении с результатом 2012 г. на 2,8%, составив 26 млн м3.

Особенно заметно потребление сократилось в Греции (на 40%), Австрии (на 33%) и Норвегии (на 20%), что частично компенсировалось ростом в Великобритании (на 5,5%) и странах Балтии. Кроме того, в странах-членах федерации в 2013 г. значительно снизились запасы ДСП.

Что же касается производства, то Румыния и Болгария в 2013 г. увеличили объемы, в то время как Испания, Франция и Греция сократили. Всего в 2013 г. в Европе было произведено 39 млн м3 ДСП, что на 1,8% меньше, чем годом ранее.

Ожидается, что по итогам 2014 г. потребление ДСП в странах-членах федерации возрастет до 26,5 млн м3.

В состав Европейской федерации производителей древесных плит входят компании из 25 стран.

В Молдове объем накопленных прямых иностранных инвестиций на конец I квартала 2014 г. составил $3 млрд. 677,57 млн., увеличившись в сравнении с показателями аналогичного периода прошлого года на $194,41 млн., или на 5,6%.

По данным Нацбанка Молдовы, при этом, объем накопленных инвестиций в акционерный капитал и реинвестированная прибыль увеличились за год на 5,2% - с $2 млрд. 600,14 млн. на конец марта 2013 г. до $2 млрд. 736,2 млн. на конец марта 2014 г., а объем накопленных внутригрупповых кредитов (другой капитал) повысился за тот же период на 6,6% - с $883,03 млн. до $941,37 млн.

На конец I квартала 2014 г. около 52,8% от совокупного объема прямых иностранных инвестиций, привлеченных в молдавскую экономику, поступили из стран Европейского союза, 11,4% - из стран СНГ, а 35,8% - из других стран. При этом, с начала 2014 г., доля инвестиций из ЕС увеличилась на 0,6 процентного пункта, благодаря новым инвестициям из Италии, Германии и Румынии. Доля инвестиций из стран СНГ уменьшилась на 0,1 п.п., а доля инвестиций из других стран – сократилась на 0,5 п.п.

При этом, в целом в банковском секторе Молдовы наибольший объем накопленных прямых иностранных инвестиций в уставном капитале предприятий приходится на такие страны, как Италия, Румыния, Франция, Германия, Россия, Австрия, США, Великобритания, Греция. В других секторах в уставном капитале предприятий доминируют инвестиции из России, Голландии, США, Кипра, Италии, Германии, Турции, Румынии, Швейцарии, Франции. Инвестиции в сектор финансовой деятельности составляют 26,4% от общего объема накопленных прямых иностранных инвестиций, в перерабатывающую промышленность – 23,8%, сферу оптовой и розничной торговли, ремонта машин, бытовой техники – 14,5%, транспорта и связи – 11,2%, сделок с недвижимостью – 10%, сектора тепло и электроэнергии, газа и воды -7,6%.

7 июля 2014 г., ИП «noi.md»

На днях был успешно запущен с космодрома NASA спутник L-Sat (Hellenic Satellite), который был создан греческими учёными во главе с Периклисом Пападопулосом.

Согласно NASA, греческий спутник сопровождает ракету Antares, которая доставит корабль Cygnus с научным и вспомогательным материалом на Международную космическую станцию (МКС). Cygnus,как ожидается, прибудет на МКС 16 июля.

Целью спутника является изучение влияния космического излучения на материал графен, когда он находится в низкой околоземной орбите.

L -sat был спроектирован и построен греческой научной /студенческой группой «Lambda Team», основанной в Силиконовой долине, Калифорния. Слоганом сайта группы является «Греческие умы в действии» (Greek Minds at Work).

Как отметил доктор Пападопулос (профессор аэрокосмической техники в Государственном Университете Калифорнии в Сан-Хосе) группа Lambda способствует продвижению талантливых греческих ученых.

Стоимость «микроспутника» составила примерно 100.000 долларов.

Песок, солнце, море и пейзажи, напоминающие 60-е годы. Так британская газета Telegraph описывает кикладские Куфонисья, приглашая читателей совершить путешествие в это магическое место. В частности, автор публикации называет Куфонисья неисследованным раем, который стоит посетить. В статье представлена также полная информация о жилье, питании и пляжах в Ано Куфониси.

Особое внимание уделяется цветам моря и песка, которые словно вышли из палитры художника. «Затерянные среди главных островов Киклад, Наксоса и Аморгоса, Куфонисья состоят из двух небольших островков, Ано Куфониси и Като Куфониси, разделённых проливом. Като (Нижний) Куфониси необитаем, в то время как Ано (Верхний) Куфониси населён. 366 жителей острова занимаются в основном рыбной ловлей»,- пишет Телеграф. Также обозреватель газеты обращает внимание на спокойный и размеренный ритм жизни на острове, подчеркивая, что это правильное место, чтобы отрегулировать свои биологические часы.

С 1 августа авиакомпания Emirates прекращает осуществлять рейсы между Киевом и городом Дубай (Объединенные Арабские Эмираты), сообщили в авиакомпании, сообщают Вести.

До этой даты перевозчик будет выполнять рейсы согласно расписанию: по понедельникам, средам, четвергам, пятницам и воскресеньям. Время вылета из "Борисполя" в 00.55 ив 07.00 прибытие в аэропорт Дубай.

На сайте Emirates до сих пор предлагается до 20 июля забронировать билеты в обе стороны Киев-Дубай. Эконом-тариф -6340 грн, бизнес-класс - 29 930 грн.

Спроса нет

Приостановку сообщения между Киевом и Дубаи в авиакомпании объясняют снижением спроса из-за политической неопределенности в Украине. Оператор системы бронирования билетов e-travels Инна подтвердила "Вестям", что в этом году направление ОАЭ мало популярно.

"Ни одного заказа даже на чартеры у нас не было. Люди интересуются более бюджетным отдыхом: Черногорией, Грецией, Болгарией", - рассказала она. Как писали "Вести", по этой же причине в марте закрыла это направление авиакомпания Wizz Air Украина, осуществлявшая рейс Киев - Дубаи трижды в неделю с октября 2013 г.

Последний рейс из аэропорта "Жуляны" в аэропорт Аль-Мактум был выполнен 16 марта. Emirates осуществлял рейс из Киева ежедневно с 19 января 2014 г. В начале выполнения рейсов в Киев, перевозчик планировал рассмотреть использование самолетов большей вместимости на этом маршруте, но с 1 мая сократил частоту полетов с семи до четырех раз в неделю. Остались МАУ и Fly Dubai Пассажиров, которые успели купить билеты на рейсы Emirates после 1 августа, авиаперевозчик обещает пересадить на рейсы альтернативной авиакомпании.

Сейчас в Дубаи трижды в неделю (среда, пятница, воскресенье) из Жулян летает авиакомпания Fly Dubai, а также МАУ из аэропорта "Борисполь" (понедельник, среда, суббота).

У Fly Dubai билет в одну сторону стартует от 187 у.е., а у МАУэконом-тариф в обе стороны составляет от 1243 дирхем (3965 грн. по курсу НБУ), "бизнес"- 2780 дирхем (8868 грн). Вылет в 20.00, в Дубаи в 2.00; обратный рейс - понедельник, среда, суббота - вылет из ОАЭ в 3.20, в Киеве в 7.40.

В 2014 году покупатели квартир на вторичном рынке недвижимости Греции платили около €110 000 за объект.

Для сравнения: в 2009 году цена апартаментов составляла в среднем €181 000. Таким образом, за несколько лет спад цен составил 38%.

Дом в ГрецииАналогичная ситуация наблюдается и на первичном рынке недвижимости Греции. В 2014 году средняя цена новостроек составила €130 000, а пять лет назад - €200 000. В этом сегменте рынка спад цен составил 34%, передает ekathimerini со ссылкой на анализ Ассоциации риэлторов и оценщиков Греции.

Исследования Банка Греции подтверждают эту статистику. По их данным, с начала кризиса жилье в стране подешевело в среднем на 34%. В том числе, в 2013-м годовой спад цен составил 10,3%, а в 2012-м – 11,7%. По итогам первого квартала 2014-го жилье подешевело на 7,5% в годовом исчислении.

Аналитики банка прогнозируют, что в ближайшие кварталы снижение цен продолжится, но более умеренными темпами. Восстановление рынка, по их оценкам, зависит от темпов снижения уровня безработицы, роста доходов местных жителей и развития кредитно-финансовой системы.

Еврокомиссия по-прежнему занимает жесткую позицию по газопроводу "Южный поток", настаивает на приостановке проекта и готова вести разбирательства со странами ЕС, участвующими в проекте, заявил журналистам глава директората Еврокомиссии по энергетике Доминик Ристори.

Еврокомиссия считает, что проект "Южный поток", направленный на диверсификацию маршрутов экспорта российского газа в Европу, не соответствует нормам третьего энергопакета. В ответ Россия начала разбирательство в ВТО по применению норм этого энергопакета, запрещающих компаниям, добывающим газ, владеть магистральными трубопроводами в ЕС.

"В текущем контексте наша позиция по "Южному потоку" ясна: газопровод не имеет места в том контексте, в котором у нас имеются такие трудности с Россией. Мы предложили приостановить "Южный поток" и пересмотреть анализ этого проекта в свете энергетической безопасности (Евросоюза). Учитывая текущее развитие ситуации на Украине и отношения России с Украиной, эта позиция сейчас не может измениться", — сказал Ристори.

Еврокомиссия настаивает, что проект должен полностью отвечать требованиям законодательства Евросоюза. "У нас нет причин изменять это", — заявил он.

"Как вы знаете, мы уже открыли разбирательство, связанное с "Южным потоком". Мы сделаем то же при необходимости в подобных условиях", — сказал представитель ЕК.

На вопрос, идет ли речь о возможности начала разбирательств в отношении стран ЕС, которые должны получать газ в рамках строящегося газопровода, он ответил: "Это наша позиция". Однако за открытие антимонопольных разбирательств в Еврокомиссии отвечает не энергетический департамент, а департамент по конкуренции.

Россия подписала межправительственные соглашения по строительству "Южного потока" с Австрией, Болгарией, Венгрией, Грецией, Сербией, Словенией и Хорватией. Еврокомиссия считает, что эти соглашения противоречат нормам третьего энергопакета. Власти Болгарии уже заявили о приостановке работ по проекту после предупреждения Еврокомиссии о несоблюдении норм ЕС.

Между тем глава МИД Италии, председательствующей в ЕС, Федерика Могерини на прошлой неделе заявила, что проект "Южный поток" очень важен для всей Европы, и необходимо стремиться к тому, чтобы в ближайшие месяцы найти взаимоприемлемые решения по этой проблеме.

ГОСДОЛГ ИТАЛИИ ДОСТИГ РЕКОРДНОГО ПОКАЗАТЕЛЯ В €2,166 ТРЛН

Государственный долг Италии вырос в мае на 20 млрд евро по сравнению с уровнем предыдущего месяца, достигнув рекордной цифры в 2,166 трлн евро

Согласно заявлению Банка Италии, всего с начала 2014 года госдолг страны увеличился на 96 млрд евро, или 4,7%, что означает дальнейшее негативное изменение соотношения между государственным долгом и показателем ВВП. Наибольший рост продемонстрировали расходы в сфере государственного управления (5,5 млрд евро), кроме того, казначейские денежные резервы выросли к концу мая 2014 года на 14,9 млрд евро до 92,3 млрд евро. Для сравнения, годом ранее этот показатель составлял 62,4 млрд евро. Еще 0,4 млрд евро были добавлены в результате инфляционной переоценки облигаций. В сфере бюджетных расходов наиболее "щедрыми" оказались органы центрального управления - их затраты составили 20,9 млрд евро, в то время как местные власти, напротив, сократили бюджеты с 37,9 до 36,6 млрд.

По объему бюджетных затрат (51% ВВП) Италия стоит на восьмом месте среди 28 стран ЕС. Правительство Маттео Ренци снизило целевой показатель сокращения расходов - с 4,5 до 3 млрд евро в текущем году и с 17 до 14 млрд евро к концу 2015 года. Сами по себе высокие бюджетные затраты не являются причиной снижения ВВП: к примеру, Франция и Швеция поддерживают устойчивые темпы роста при сравнительно более высоких расходах. По мнению экономистов, основная проблема итальянской экономики лежит в структурной плоскости: бюджет расходуется неэффективно, а контроль над затратами ослаблен, что приводит к многочисленным злоупотреблениям. В то же время, предложения бывшего главы Департамента по бюджетным вопросам МВФ Карло Коттарелли, представившего на рассмотрение кабинета министров 72-страничный план оптимизации расходов, пока не встретили большого энтузиазма со стороны правительства.

Италия занимает в ЕС второе место после Греции по отношению объема задолженности к ВВП: в 2013 году этот показатель составил 132,6%. Правительству Маттео Ренци неизбежно предстоит принять меры по сокращению расходов, в то же время перед ним стоит задача избежать слишком резкого урезания социальной части бюджета, что может негативно повлиять на обстановку в стране, и без того страдающей от рекордно высокой безработицы за весь послевоенный период.

С начала 2014 года из аэропорта "Киев" открылись несколько новых направлений:

- авиакомпания WizzAir -Украина открыла новые рейсы Киев-Ларнака (Кипр), Киев - Неаполь (Италия);

- авиакомпания "Дарт" запустила чартерную программу по направлению Тиват (Черногория);

- авиакомпания YanAir запустила чартерную программу по направлению Бургас (Болгария) и начала выполнять регулярные рейсы сообщением Киев-Одесса;

- авиакомпания URGA начала выполнять регулярные рейсы по направлению Киев-Львов.

Возобновили свои рейсы:

- авиакомпания "Aegean Airlines" - рейс Киев-Каламата (Греция);

- авиакомпания "Vueling Airlines" - рейс Киев-Барселона (Испания);

Кикладский остров Санторини признан лучшим островом в мире в 2014 году по версии туристического журнала Travel + Leisure. Набрав 89,98 баллов, он опередил три гавайских острова Мауи (2-е место), Кауаи (3-е место) и большой остров Гавайи (4-е место). В десятке также: Бали (Индонезия), Оаху (Гавайи), Галапагосские острова (Эквадор), Британские Виргинские острова, о.Ванкувер (Канада), Сан Хуан (Вашингтон).

Кроме того, в число лучших островов Европы вошли три греческих острова. Помимо Санторини, возглавившего список, на 3- м и 5-м местах расположились, соответственно, Крит и Миконос.

Столичный отель Grande Bretagne также был отмечен симпатиями читателей журнала. С 92,32 баллами афинская гостиница заняла 13-е место среди лучших отелей в Европе.

Рейтинги были составлены по результатам голосования читателей журнала Travel+Leisure, которое было проведено в 19-й раз.

Противостояние Украины с Россией вылилось в срыв производственных планов одного из лидеров отечественного энергомашиностроения — Сумского научно-производственного объединения им. Фрунзе (СНПО им. Фрунзе; контролируется группой российского бизнесмена Константина Григоришина «Энергетический стандарт»). В 2014 г. РФ сократила заказы на предприятии на 55?% по сравнению с прошлым годом.

Не назовешь радужными и дальнейшие перспективы СНПО. «Если не восполнить утраченные заказы за счет других рынков, то в течение следующих трех лет потери предприятия составят около 30–40?% ожидаемого дохода (примерно $ 350 млн)», — рассказал «Капиталу» старший аналитик компании «АРТ Капитал» Алексей Андрейченко. Чистый доход СНПО им. Фрунзе в 2013 г. составил 2,269 млрд грн, сократившись на 30,2?% относительно итогов 2012 г. Чистый убыток достиг почти 160 млн грн, тогда как по результатам 2012 г. предприятие получило чистую прибыль в размере 215,21 млн грн.

Кто заменит СНПО

В Россию предприятие поставляет преимущественно газоперекачивающие агрегаты (ГПА) для газо- и нефтепроводов. Основной заказчик — «Газпром». Еще в начале года эта компания, а также другие добытчики газа стали ломать привычные, сформировавшиеся годами связи в энергомашиностроении, отдавая преимущество российским поставщикам. Например, в марте стало известно, что Казанское моторостроительное производственное объединение (КМПО) впервые выиграло тендер на поставку агрегатов для ОАО «Новатэк», которое до этого получало их производства СНПО. Вторым важным конкурентом сумчан на рынке СНГ является НПО «Сатурн». По данным Андрейченко, в страны СНГ и Балтии СНПО им. Фрунзе направило в прошлом году 58,5?% произведенной продукции на 1,3 млрд грн.

Со сложностями в сбыте продукции в Россию столкнулось не только НПО им. Фрунзе, но и другие компании, специализирующиеся на энергомашиностроении, такие как «Запорожстранформатор» (также собственность «Энергетического стандарта»), государственная николаевская «Зоря» — «Машпроект» (производит силовые установки для военных кораблей и ГПА). Доля РФ в сбыте продукции этих предприятий достигала 60–70?% в общей структуре доходов компаний. Теперь они вынуждены искать альтернативу российским заказам.

На $350 млн недополучит заказов от России за три года Сумское научно-производственное объединение им. Фрунзе

Но если продукцию сумского предприятия в России заместят «Сатурн» и КМПО, то аналога силовым установкам для кораблей «Зори» — «Машпроекта» в России нет. Поэтому обе стороны не спешат расторгать долгосрочное сотрудничество. «Если бы в Украине был сформирован достойный заказ на корабли класса корвет, «Зоря» — «Машпроект» могла бы переориентировать часть газотурбинных установок на производство этих судов», — сообщил «Капиталу» один из бывших заместителей министра промышленной политики на условиях анонимности.

Внутренние заказы

Другое предприятие Григоришина — «Запорожтрансформатор» — сумело уговорить подразделение холдинга ДТЭК — ЧАО «Нефтегаздобыча» (Рината Ахметова) заключить контракт на поставку трансформатора 6,3 МВА, 110 кВ. Он будет установлен на подстанции Семиренковского газоконденсатного месторождения (Полтавская обл.). Эти компании до сих пор ни разу не сотрудничали, и хотя заказ не делает погоды «Запорожтрансформатору», факт нахождения дополнительного сбыта в Украине — хорошая новость сама по себе, считают эксперты.

Подспорьем в перекрытии потерь СНПО им. Фрунзе было бы участие в модернизации украинской газотранспортной системы (ГТС). «Под этот проект предприятие могло бы в течение двух-трех лет ежегодно выполнять поставку ГПА на сумму $ 300–400 млн. Думаю, такая возможность реальна в условиях потепления наших отношений со странами Евросоюза. Особенно в том случае, если Россия действительно откажется от участия в консорциуме по модернизации украинской ГТС», — полагает Андрейченко.Такую перспективу для себя видят и в самом СНПО, но пока не конкретизируют детали. Также СНПО готово презентовать свою продукцию другому отечественному нефтедобытчику — компании «Укрнафта».

Курс на новые рынки

В СНПО им. Фрунзе сообщают, что о возможности приобретать продукцию предприятия с одобрением высказываются компании Индонезии, Таиланда, Ирака, Саудовской Аравии, Катара. Сумское оборудование проходит процедуру предварительной квалификации в Малайзии. «Возлагаются надежды и на Европу. В частности, среди первостепенных планов — освоение рынков стран — транзитеров углеводородов: Польши, Турции, Греции, Италии. Ведутся также переговоры о вхождении на рынки Бразилии и Венесуэлы», — отмечают в компании.

Самым перспективным покупателем продукции Сумского НПО, пожалуй, является Саудовская Аравия. И предприятие всячески обхаживает местных газо- и нефтедобытчиков на предмет получения заказов. Например, компания Saudi Aramco ежегодно реализует проекты в нефтегазовой, химической, нефтехимической и энергетической сферах на сумму $ 10–15 млрд. «Чтобы попасть в число поставщиков такой компании, необходимо соответствовать высоким требованиям, — уверяет начальник отдела маркетинга СНПО им. Фрунзе Игорь Булыгин. — Ознакомившись со спектром продукции и решений, которые предлагает наше предприятие, представители Saudi Aramco единодушно заявили: они одобряют нашу регистрацию в качестве поставщика материалов и услуг».

Три новые награды добавлены в коллекцию успешной туристической кампании периферии Крита под названием «Невероятный Крит: Удивительно ваш!» («Incredible Crete: Surprisingly yours!»). Награждение деятельности периферии Крита по продвижению туризма состоялось на Международном туристическом кинофестивале «Zagreb Tour Film Festival». Ролик «Crete - Incredible Hospitality» выиграл приз за лучший ролик (до 3 минут), в то время как ролик «Crete - All the world on one island» получил специальный приз за лучший сценарий.

Кроме того, на Международном фестивале туристических фильмов «Baku International Tourism Film Festival» в Баку, состоявшемся 25-29 июня, видео «Крит: Весь мир на одном острове!» завоевало золотую награду в категории: «COUNTRY, REGION, CITY».

Критские власти поздравили своего земляка, режиссера клипов Тео Пападулакиса, и его коллег. «Методическая работа и, прежде всего, любовь к родному месту, могут сделать Крит лидером и первопроходцем в Греции и за рубежом», отмечается в заявлении.

В преддверии летних отпусков и каникул, которые в Бельгии традиционно начинаются 1 июля, Национальное бюро по туризму обнародовало информацию о предпочтениях бельгийцев летом 2014 г. Так, отдыхать летом будут 47% граждан страны. При этом наиболее популярным направлением является соседняя Франция – туда направятся 30% бельгийцев. Далее следуют Испания, Италия, Греция, Турция, Тунис и Марокко. Средний бюджет отдыха на одного человека вырос по сравнению с 2013 г. на 69 евро и составил 2577 евро. Бельгия > Миграция, виза, туризм > ved.gov.ru, 10 июля 2014 > № 1121721

Британский телеканал завершил серию программ о питании людей в разных странах. Журналисты Джимми Доэрти и Кейт Килтон посетили множество стран и собрали статистику питания среднестатистического гражданина, а диетологи, проанализировав эти данные, составили рейтинг здорового питания по странам.

Названы страны с самым здоровым питанием

Первое место неожиданно для всех заняла Исландия, маленькая северная страна, где нет фруктовых садов и обширных пастбищ. Однако вместе с тем в Исландии непопулярен фаст-фуд, а продукты в магазинах отменного качества.

Жители Исландии едят много свежей рыбы, качественного мяса и молочных продуктов. Потребление сахара здесь сравнительно низкое, передает Kedem.

Италия и Греция – родина средиземноморской диеты — оказались на втором и третьем месте. В десятку лучших также вошли Япония, Швеция, Норвегия, Дания, Панама, Франция, Испания и Голландия.

Самое неправильное питание обнаружено на Маршалловых островах, жители которых полностью зависят от поставок еды из США.

Муниципалитет Херсониссоса (Крит) представил брошюру, в которой описываются все религиозные памятники, расположенные в этом районе.

Печатное руководство, содержащее полный перечень религиозных памятников в контексте религиозного туризма, является прекрасной возможностью для знакомства посетителей Хирсониссоса с историей этого региона. В целом, будет издана серия буклетов, охватывающих археологические и паломнические направления района.

Брошюра содержит подробную информацию о приблизительно 40 церквях и монастырях муниципалитета Хирсониссос на трех языках (греческом, английском, русском). Эти религиозные памятники можно увидеть не только как священные предметы культа, но и как культурные памятники, представляющие археологический интерес.

Мэр Хирсониссоса Захариас Доксастакис заявил: «Брошюра на тему религиозного туризма имеет цель вызвать интерес путешественника и желание посетить все населённые пункты нашего муниципалитета и полюбоваться культурными памятниками, такими как византийские и пост-византийские церкви».

Брошюра будет распространяться бесплатно в гостиницах.

Ранее, в начале этого года, муниципалитет Хирсониссоса представил первую из серии тематических брошюр - по велосипедному туризму, имеющую большой успех как среди турпредставителей, так и на международных выставках, в которых принимал участие муниципалитет Хирсониссоса.

Комиссия по управлению водно-болотными угодьями (ΕΔΥ) Преспы была отмечена наградами экологической сети Натура 2000, как одна из 6 лучших практик управления особо охраняемыми природными территориями на европейском уровне.

Комиссия является совещательным органом по вопросам, касающимся управления водными ресурсами, растительностью и охраной пернатых, а также по вопросам, касающимся приграничного сотрудничества в вышеуказанных областях. В комиссии участвуют представители всех местных властей, участвующие в управлении озёр и водоёмов областей Малой и Великой Преспа. Это уникальная для Греции инициатива, проводимая с большим успехом, поскольку в ней интенсивно участвуют жители, и с заметными результатами бесперебойного функционирования водно-болотных экосистем озер. Полученная награда является премированием деятельности Комиссии и стимулом продолжать активные усилия по защите национальных парков Преспа.

В Греции выставлено на продажу 30 000 домов для отдыха.

Это количество может достигнуть 50 000, если включить в него тысячи домов, расположенных на небольшом расстоянии до моря.

Исследование, проведенное компанией Alpha Astika Akinita SA, показало, что рынок недвижимости Киклад сейчас «заморожен», поскольку сами греки неохотно инвестируют в недвижимость. Основной интерес идет со стороны зарубежных покупателей, которые ищут жилье хорошего качества, по хорошим ценам и с хорошим местоположением, передает портал Greek Reporter.

Помимо этого, наблюдается значительный интерес россиян и арабов к покупке греческих островов.

В городе Халкидики, в районе Кассандра, цены на недвижимость варьируются от €800 до €1 300 за кв.м. Тем временем в районе Афитос дома для отдыха продаются по цене от €1 200 до €1 900 за кв.м, а в районе Палюри такое жилье стоит от €1 200 до €2 000 за кв.м.

В Аттике инвесторы предпочитают прибрежные области, такие, как Рафина, Неа Макри, Порто Рафти, Агия Марина и Анависсос. Недвижимость в этих местах представляет собою, как правило, семейные дома, которые были реновированы и выставлены на продажу по очень низким ценам.

Зарубежные инвесторы ищут в Греции, как правило, дома, стоимость которых не превышает €100 000. Тем не менее, есть покупатели, которые выбирают роскошное жилье, стоимость которого варьируется от €400 000 до €5 млн.

Отметим, что настоящий бум испытывает в настоящий момент и сектор аренды домов для отдыха в Греции.

Работники государственного сектора Греции начали в среду 24-часовую забастовку по решению крупнейшего профсоюзного объединения госслужащих (ADEDY) в знак протеста против новых увольнений, сокращения зарплат и пенсий, а также приватизации госпредприятий.

Работать не будут государственные и муниципальные учреждения, больницы, охранники в тюрьмах. В больницах будут принимать только тяжелобольных, а охранники тюрем не будут перевозить заключенных в суды.

"Правительство и тройка кредиторов продолжают наступление против трудящихся, пенсионеров и в целом против общества. Правительство продолжает политику перераспределения богатств и сокращения последних прав трудящихся и социальной защиты. Оно передает частному спекулятивному капиталу ключевые отрасли социального государства и общественных благ — здравоохранение, образование, самоуправление, энергетику, воду, порты, пляжи и так далее", — говорится в заявлении профсоюза.

Госслужащие требуют также прекратить увольнения и перевод сотрудников в так называемый трудовой резерв. По данным профсоюза, с 2010 года уволены или отправлены на пенсию 210 тысяч госслужащих.

"Недавно правительство приступило к аттестации 38 тысяч сотрудников, стремясь создать новые списки для увольнений", — заявил профсоюз. Госслужащие протестуют против приватизации энергетической компании DEI, водопроводных компаний в Афинах и Салониках, портов, пляжей и "в целом государственной собственности".

По призыву профсоюзов трудящиеся соберутся утром на площади Клафтмонас в центре Афин и затем пройдут до площади Синтагма, где находится парламент. Акции протеста планируются во всех регионах страны.

Между тем правительство подало иск в суд с требованием признать забастовку госслужащих незаконной. Профсоюз осудил это решение правительство как попытку "запугать работников госсектора и криминализировать их борьбу". Днем возле суда пройдет акция протеста.

ФИЛИППИНСКИЙ ВИГАН СТАЛ ПРЕТЕНДЕНТОМ НА ЗВАНИЕ ОДНОГО ИЗ СЕМИ "ЧУДЕСНЫХ ГОРОДОВ СВЕТА"

В конкурсе Виган обошел такие крупные города, как Афины, Касабланка, Хо Ши Мин, Пномпень, Прага, Кито (Эквадор), Ванкувер и Киото (Япония)

Город Виган (Филиппины), имеющий статус памятника мировой культуры, вошел в список 21-ого официального финалиста, конкурирующих за место в списке новых "7 чудесных городов света". Об этом сообщила компания Access Destination.

Виган - административный провинциальный город. Он входит в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Город славится своими мощеными улочками старых домов, которые наглядно демонстрируют архитектуру времен испанского колониального владычества.

Виган был анонсирован в списке финалистов 8 июля, после подсчетов промежуточного международного рейтинга. В этот рейтинг также вошли Бангкок, Барселона, Бейрут, Чикаго, Доха, Дурбан, Гавана, Стамбул, Куала-Лумпур, Ла Пас, Лондон, Мендоса, Мехико, Мумбаи, Перт, Кито, Рейкьявик, Санкт-Петербург, Сеул и Шэньчжэнь.

В конкурсе новых "7 чудесных городов мира" Виган обошел такие крупные города, как Афины, Касабланка, Хо Ши Мин, Пномпень, Прага, Кито (Эквадор), Ванкувер и Киото (Япония).

Участники второго тура станут известны 7 октября. Из 21-ого финалиста останется только 14. Официальный список "7 чудесных городов света" будет объявлен 7 декабря 2014 года

При выборе мест проведения отпусков в этом году чехи больше ориентируются на цены. По результатам опроса, проведенного агентством STEM/M ARK, для большинства жителей Чехии самым важным критерием при выборе места проведения отдыха, независимо ? за границей или дома является стоимость тура. При этом на будущие расходы обращает больше внимания та категория жителей, которая планирует отпуск на родине. Не секрет, что большинство чехов желают провести больше отпуск за границей, чем дома.

В этом году 35% жителей страны планируют отпуск провести на родине, 16,5% ? в Чехии и за границей, 22% ? за границей и 26,5 – отпуск не планируют. Чехи предпочитают для отдыха Хорватию, Италию, Словакию, т.е. те страны куда можно доехать автомобилем или автобусом. Затем следуют Испания, Турция, Греция и Болгария.

Что касается расходов, то например, в категории до 10 тыс.крон на человека на отпуск в Чехии планируют потратить 83% жителей. На отдых за границей большинство чехов рассчитывает потратить до 15 тыс.крон.

Právo, 27.06.2014

ВОЗ совместно с Европейским респираторным обществом презентовала программу по ликвидации туберкулеза в 33 странах с низким уровнем заболеваемости. По планам экспертов, полного искоренения туберкулеза в данных странах удастся добиться к 2050 г. В основу программы легла первая фаза по снижению заболеваемости (менее 10 новых случаев на 1 млн. населения в год) - уровень должен быть достигнут к 2035 г. К 2050 г., планируется достичь полной ликвидации инфекции. Цель будет достигнута, если заболеваемость составит менее 1 случая в год на 1 млн. населения.

В официальном сообщении ВОЗ отмечается, что принципы программы были сформулированы экспертами из стран с низким бременем туберкулеза и скорректированы с учетом новой глобальной стратегии ВОЗ по борьбе с туберкулезом на 2016-2035 годы.

Наиболее важным специалисты считают ориентацию на уязвимые группы населения, в том числе мигрантов; проведение скрининга на активную и скрытую формы туберкулеза в группах риска; оптимизацию системы профилактики МЛУ-ТБ и поддержку глобальных программ по борьбе с туберкулезом. Еще одним важным фактором является финансирование научных исследований в области лечения и профилактики туберкулеза.

В первую очередь программа будет внедрена в Австралии, Австрии, на Багамских Островах, в Бельгии, Германии, Греции, Дании, Израиле, Иордании, Ирландии, Исландии, Италии, Канаде, Кипре, Коста-Рике, Кубе, Люксембурге, Мальте, Нидерландах, Новой Зеландии, Норвегии, ОАЭ, Пуэрто-Рико, Словакии, Словении, США, Финляндии, Франции, Чехии, Швейцарии, Швеции и Ямайке. Кроме перечисленных стран настоящая программа может быть полезной для государств, на территории которых уровень заболеваемости держится на уровне менее 10 случаев туберкулеза на 100 тыс. человек в год.

Согласно статистике, представленной ВОЗ, в указанных странах ежегодно фиксируется 155 тыс. новых случаев туберкулеза и 10 тыс. связанных с ним смертей.

Правительство Греции в субботу объявило гражданскую мобилизацию энергетиков после того, как суд первой инстанции в Афинах признал незаконной забастовку работников государственной электрокомпании DEI и постановил немедленно прекратить ее, сообщило общественное телевидение NERIT.

"Правительство вводит меры политической мобилизации трудящихся. Решение правительства принято в государственных и общественных интересах", — заявила официальный представитель правительства Греции Софья Вултепси.

В Национальной типографии суббота и воскресенье объявлены рабочими днями, чтобы рабочие смогли отпечатать повестки с уведомлением о запрете забастовки.

Правительство Греции прибегает к гражданской мобилизации служащих, если их забастовки грозят серьезными последствиями для экономики и нормальной жизни страны. Тем, кто откажется выйти на работу после мобилизации, грозит до трех месяцев тюрьмы и увольнение.

Греция оказалась перед угрозой блэкаута после того, как в четверг энергетики остановили работу 13 теплоэлектростанций общей мощностью около 2700 МВт из имеющихся 12500 МВт. В ряде регионов начались отключения электричества. Греческие энергетики протестуют против разделения греческой государственной электрокомпании DEI на две и приватизации.

В ночь на субботу суд признал незаконной забастовку, однако профсоюзы отказались выполнять судебное решение. Геннадий Мельник.

Государственное сельскохозяйственное агентство в рамках системы мер по выравниванию цен на молочные продуктыс 1 июля 2014 годаснизило ставки сбора на йогурты, произведённые в Норвегии, с 1,58 до 1,45 норвежских крон на 1 литр молока.

Система направлена на то, чтобы обеспечить норвежским предприятиям равные закупочные цены на молоко, независимо от географического расположения производства на территории страны и его специализации, создать условия для того, чтобы целевая цена на молоко (оговоренная в сельскохозяйственном соглашении, и которую получают фермеры) могла быть достигнута. Кроме того, в результате реализации программы по выравниванию цен, компании, участвующие в ней, получают равные конкурентные условия. На практике это выражается в том, что в отношении отдельных молочных продуктов (которые предположительно могут продаваться по более высокой цене) устанавливается сбор, и наоборот, производители других продуктов (которые не выдержат конкуренцию на рынке при высоких ценах на них), получают субсидии.

Снижение ставки сбора на норвежские йогурты негативно восприняли компании, поставляющие в Норвегию продукты, произведённые за рубежом.

«Власти с таким же успехом могли бы поднять ставки таможенных пошлин на импортируемые йогурты. Эффект был бы тем же самым. Компании «Тине» (основной норвежский производитель и регулятор рынкамолочных продуктов) в очередной раз предоставляется преимущество, а нас штрафуют за успех», – говорит владелец концерна «Сюннёве-Финден» Ян Бодд, производящего так называемый «греческий йогурт» за пределами Норвегии.

Ещё дальше в своих высказываниях идёт Фрида Кине, директор по связям с общественностью Североевропейского офиса концерна «Данон»: «То, что сейчас делает Норвегия, будет иметь очень негативный эффект… Мы много инвестировали в Норвегию, но история повторяется вновь и вновь. Норвежские товары защищаются. Может быть норвежские власти хотят видеть на прилавках только норвежские товары?».

«Данон» уже направил официальное письмо министру сельского хозяйства и продовольствия Норвегии СильвиЛистхауг с жалобой на дискриминацию предприятий-импортёров.

газета «ДагенсНерингслив»

Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) совместно с Европейским респираторным обществом презентовала программу по ликвидации туберкулеза в 33 странах с низким уровнем заболеваемости. По планам экспертов, полного искоренения туберкулеза в данных странах удастся добиться к 2050 году.

В основу программы легла первая фаза по снижению заболеваемости (менее 10 новых случаев на 1 млн населения в год). Данный уровень должен быть достигнут к 2035 году. В дальнейшем, к 2050 году, планируется достичь полной ликвидации инфекции. Эта цель будет считаться достигнутой, если заболеваемость составит менее 1 случая в год на один миллион населения.

В официальном сообщении ВОЗ отмечается, что принципы программы были сформулированы экспертами из стран с низким бременем туберкулеза и скорректированы с учетом новой глобальной стратегии ВОЗ по борьбе с туберкулезом на 2016-2035 годы.

Наиболее важным специалисты считают ориентацию на уязвимые группы населения, в том числе мигрантов; проведение скрининга на активную и скрытую формы туберкулеза в группах риска; оптимизацию системы профилактики МЛУ-ТБ и поддержку глобальных программ по борьбе с туберкулезом. Еще одним важным фактором является финансирование научных исследований в области лечения и профилактики туберкулеза.

В первую очередь программа будет внедрена в Австралии, Австрии, на Багамских Островах, в Бельгии, Германии, Греции, Дании, Израиле, Иордании, Ирландии, Исландии, Италии, Канаде, Кипре, Коста-Рике, Кубе, Люксембурге, Мальте, Нидерландах, Новой Зеландии, Норвегии, ОАЭ, Пуэрто-Рико, Словакии, Словении, США, Финляндии, Франции, Чехии, Швейцарии, Швеции и Ямайке. Кроме перечисленных стран настоящая программа может быть полезной для государств, на территории которых уровень заболеваемости держится на уровне менее 10 случаев туберкулеза на 100 тыс. человек в год.

Согласно статистике, представленной ВОЗ, в указанных странах ежегодно фиксируется 155 тыс. новых случаев туберкулеза и 10 тыс. связанных с ним смертей.

Греческая фирма ювелирных изделий Angelo di Spirito Moda, созданная всего три года назад, выиграла награду на престижном международном конкурсе, в котором участвовали настоящие «титаны» индустрии моды.

В частности, на первых Clio Image Awards, проведённых в сотрудничестве с WWD (Women’s Wear Daily) в Нью-Йорке, компания Angelo di Spirito Moda вошла в число победителей в категории design, наряду с Ralph Lauren и Estee Lauder.

Греческая фирма победила в категории упаковки, выиграв приз Design - Packaging, Honoring Creative Excellence Woldwide.

По словам генерального директора греческой фирмы и вдохновителя идеи Василиса Трикардоса, подавая заявку на участие в конкурсе, они не ожидали такого успеха, тем более, что «среди других участников были такие компании, как Ralph Lauren, Estee Lauder, Hearst Corporation, Diane Von Furstenberg и Tory Burch, с доходам более 25 миллиардов долларов.

Angelo di Spirito Rosa - это ювелирный бренд, основанный в Афинах, в коммерческом центре Кифисии. Компания стала известна благодаря уникальной концепции упаковки, где драгоценности помещены в стеклянных бутылках, а также стильным и элегантным дизайном ювелирных изделий Марианджелы Паравалу-Трикарду.

Дизайн изделий, адаптированных к современным международным тенденциям моды, навеян классическими католическими чётками.

Добавим, что первым сотрудничеством Angelo di Spirito Rosa, стало сотрудничество с двумя известными бутиками, high fashion boutiques, - Luisa Via Roma и Banner.

Статью, посвящённую обновлённым Кариатидам, опубликовал National Geographic. Известный журнал уделяет особенное внимание результату новаторских методов лазерной графики по омоложению мраморных статуй, которые используют реставраторы Музея Акрополя с 2011 года. Посетители Музея имеют возможность наблюдать работу реставраторов на видео, демонстрирующемся в Музее.

«Кариатида» в переводе с древнегреческого означает Дочь Кареи, города, расположенного рядом со Спартой. Кариатиды являются наиболее известной частью храма Эрехтейон.

В частности National Geographic пишет:

Четыре мраморные Коры из Древней Греции сделали «лифтинг». С помощью специально разработанного лазера, реставраторы с 2011 года устраняют «черную вуаль», покрывавшую статуи. Кариатиды достигают 2,3 метра высотой. Изначально, шесть из них поддерживали кровлю южного крыльца Эрехтейон. Одна из них была вывезена в Лондон в начале 19 века и в настоящее время находится в Британском музее.

Кариатиды пострадали от последствий атмосферных загрязнений. Золотистый оттенок статуй потемнел, их внешний вид стал ухудшаться под постоянной атакой кислотных дождей. В 1979 году они был перевезены в старый музей Акрополя для защиты от дальнейшего разрушения, а на их место были установлены копии. С 2009 года Кариатиды находятся в новом Музее Акрополя. Реставраторы работают за белой ширмой, которой отгораживают каждую Кариатиду. Очистка каждой статуи занимает около семи месяцев.

Почему Порошенко хотел мира, а украинцы – войны

Александр Баунов — журналист, публицист, филолог, бывший дипломат. Он является главным редактором Carnegie.ru.

Резюме Новенькая, с иголочки, власть на Украине, вчера не было, начала расходиться с обществом – не со всем, так с частью.

В Украине новое веянье: роптать на президента Порошенко. Путин потихоньку сворачивает свое походное евразийство, потому что мужички за настоящую русскую правду с автоматом и ему самому угроза, а главное – потому, что удалось вместе с Европой вписаться в число миротворцев: Киев воюет с Донбассом, а нам с Европой разнимай. В Украине же этим как раз и недовольны: как это – Европа и Россия мирят нас с Донбассом, когда мы воюем с Россией, а Донбасс тут вообще ни при чем.

Пшнх

Новенькая, с иголочки, власть на Украине, вчера не было, начала расходиться с обществом – не со всем, так с частью. Но эта часть как раз из тех, кто был представлен Майданом, то есть не первые встречные. Батальоны Нацгвардии «Донбасс» и «Азов» вместе с рассерженными горожанами ходили в выходные к администрации президента: требовали прекратить предательские переговоры и фальшивое перемирие, ввести настоящее ЧП. «Требуем немедленного введения военного положения! Для блага страны его надо ввести сверху, иначе это будет сделано снизу, стихийно, с большим вредом для государства. Пришло время определиться, на чьей стороне власть», – пишет Семен Семенченко, глава батальона «Донбасс».

«Поздно. Надо было Майдану не отдавать кому попало доверенность на власть!» – комментирует народ. «ПОП просто издевается над нами». «Разгоните всех ****** из Рады к ****** матери, а если Порох не в адеквате, то и его за компанию». «Власть давно определилась, и она не с нами». «Люди по крохам собирают нашу армию, а эти суки сразу же ее сливают!» «Хватит всяких совещаний и консультаций! Он Президент или член собачий?» «Пора объединять усилия и создавать теневое МВД, СБУ и т.д.». «Народный трибунал над саботажниками в больших кабинетах и погонах». И вешает аватарки «Петя, або воюеш, або *******».

«Друзья, как вы оцениваете продление Порошенко перемирия до 30 июня?» – спрашивает на своей странице телеканал ТВi. «Как начало краха Порошенко как президента страны. Как начало третьего Майдана», – отвечает народ. «Сдает Украину, сволочь». «Такое впечатление, что с Порошенко будет то, что и с Януковичем». «Пусть «Донбасс» и другие батальоны идут на Киев». «Позор президенту. Он становится игрушкой в руках Путина, ЕС и США. Это унижает нас!» И вешает аватарку «Поросенок Петя еще не решил, он воюет или едет в Ростов». «Воюю», – отвечает.

Другие пытались быть рассудительными. Но даже те, кто не ропщет, пришли в замешательство. Причина замешательства – перемирие, которое объявил новый президент, и переговоры, которые он затеял. Ведет ведь не с кем-нибудь, а с теми, про кого давно все решено, что это зло и соработники зла, враги и слуги врагов, путинские подстилки, януковические прихвостни, место их в тюрьме, в аду на философской сковороде божественного отвержения.

Кучма – протоянукович, прародитель всех майданов, вроде как представляет Украину, а напротив него те, чье место на нарах, на подмосковной даче, в листке Интерпола, во тьме внешней, – Бородай, Царев, Медведчук.

Дальше хуже: новый президент Порошенко и спаситель страны Коломойский вроде как обсуждают, не посадить ли им начальником Донбасса «путинского кума» Медведчука. «Если уже и Коломойский с Порошенко поддержат кандидатуру этого урода, то в этой стране делать больше нечего», – отчаивается народ.

Те люди, которые должны были рассеяться, как дурной сон при пробуждении, яко тает воск от лица огня да исчезнуть, – вот они сидят напротив, не тают, не исчезают, никак не удается проснуться от дурного сна. А дурной сон – он такой: и хочешь, а не проснешься.

Она, взглянуть назад не смея,

Поспешный ускоряет шаг;

Но от косматого лакея

Не может убежать никак.

Сон Татьяны. Inception.

Магия суффикса

Среди способов проснуться от кошмара народом сразу избран один, а украинским президентом другой. Народ, как ему и положено, верит в магическую силу слов – подтверждая, что как только наступает коллективное, тут же по следу идет и бессознательное, не отстает.

Народ считает: если много и часто называть противника чмом, ничтожеством, сверлом, а страну его рашкой, говорить «я маму твою имел», вешать на место номерных знаков таблички птн пнх, пвжп или идвпзд, то действительно пойдет, куда сказано, растворится, исчезнет. Падет вражья сила. Умалится и ссохнется бусурманская земля, скукожится от прямого попадания уменьшительным суффиксом.

Взять, к примеру, Путин сверло. Нам кажется, ну чего особенного, а на самом деле – магический обряд. Переводим противника из мужского рода в средний – лишаем его мужской силы, символически кастрируем. Заодно и обезличиваем, лишаем субъектности при помощи словообразовательной модели с суффиксом «ло» – переводим из активного деятеля в пассивный инструмент: сверло, кайло, весло. Если это кайло петь с такой же частотой, с какой прежде национальный гимн, враг станет бесполым и бессильным.

И вдруг лишенный субъектности, обезличенный, бесполый инструмент возникает как субъект переговоров. И мало того, что сам возникает, так он еще и подсаживает тех, по ком осиновый кол плачет. Требуем к ответу.

А новый, с иголочки, президент вместо ответа говорит, что ему нужен мир и не нужны санкции ради санкций или чтобы России был нанесен какой-то вред. А потом еще в интервью – что невозможно вернуть утраченные регионы военным путем.

Как же невозможно-то. Раб (имя врага), я тебя заклинаю силой имен Адонай, Перай, Тетон, Анон, забери свое темное дело с раба Божьего (имя). Если в течение трех дней с него твое зло не сойдет, пусть все твое зло на тебя падет. В огне ты сгоришь, в воде утонешь, воздухом развеешься, в землю зароешься и злом своим обтычишься. Аминь.

Кого везете

Очевидно, что украинцы больше всего возмущены появлением на переговорах третьей стороны, вот этих самых «утраченных регионов». Грузинский интернет 2008 года тоже был полон путин-сверла, маму его имел и прочих лингвистических заклинаний. Но грузинам было проще – и к третьей стороне там давно привыкли, и по сравнению с нынешней у них картина была невероятной ясности: с одной стороны грузинская армия, с другой – вооруженные силы Российской Федерации.

Если посмотреть, что нового произошло в Киеве за последнее время, не в высокой политике, а в уличной, – это погромы российских зданий – посольства и Сбербанка. Во время Майдана, во время Крыма держались, не громили, все западные каналы показали «Сбербанк России» на Крещатике, как он стоит, целехонький, а тут не выдержали. Почему?

Если одним словом назвать вот это накипевшее, это новое настроение – это желание ясности. Украинцы хотят избавиться от двусмысленности. «Ну сколько можно уже – у нас война или не война? Ведь всем же ясно, что война. А если война, то какое посольство, какой Сбербанк».

«В Грузии посольства не было, и мы хотим, чтобы вот прямо сейчас у нас была война с Россией. Чтоб та война, которую мы сейчас ведем, была с Россией. Пусть и сама Россия, и весь мир, и все у нас это признают».

Погром посольства и Сбербанка – это способ доказать себе и другим, что у нынешнего конфликта две стороны – Украина как целое и Россия как целое: да-да – нет-нет; черный вечер, белый снег. Кого везете? Грибоеда.

Война старого типа

Но нужной ясности не наступает. Россия отказывается признать, что ведет войну. И Порошенко идет на переговоры, а на них сидят террористические образования, народные республики. И Европа отказывается видеть только две стороны и согласна на очередной разговор с участием третьей. И у Би-би-си в репортаже из Славянска нет слова terrorist. Меркель объявляет, что соглашение об ассоциации не начнет работать практически до консультаций с Россией.

«Это потому, что Россия ведет против нас войну нового типа», – убеждают украинцы. Невиданную, неслыханную, незнаемую, неведомую: десять железных башмаков истоптать – такой не найти.

Убеждают и не могут до конца убедить. Потому что да, Россия, да, ведет – но виданную и слыханную. Вот прямо сейчас в Сирии идет война, где оружием и добровольцами одним помогает Турция, другим Иран, третьим Запад, четвертым серьезные люди из монархий Персидского залива. Однако это война не Сирии с Турцией, Америкой и серьезными людьми из Персидского залива. Так можно сказать только в очень публицистическом смысле, а в дипломатическом и военном – не скажешь. В 40-е в Греции на одной стороне, кроме греков, воевали местные славяне и албанские, греческие и югославские коммунисты с советским оружием, на другой – англичане и американцы. В Испании сражались немецкие, итальянские, португальские легионы с тяжелой бронетехникой и пушками, их бомбили сверху советские летчики, а в тылу у интербригад писали пропагандистские репортажи Хемингуэй и Оруэлл. Но это не была ни война Испании с фашистской Германией, ни война Испании с Советским Союзом. Это была испанская война.

Да, война в Донбассе – это месть семьи Януковичей за свержение, и месть Путина за то, что Запад опять хотел кинуть его на Украине, так вот вам. Она разогрета российской пропагандой, поддержана российским оружием, добровольцами, военными корреспондентами и инструкторами. У нее, особенно после выборов, нет необходимого смысла, разумного объяснения, ясной, всем очевидной причины и цели, а в головах у тех, кто ее ведет, – паутина, ветер, болото, туман, красные зори, грозовые сполохи, тучи ходят хмуро, кровь на рукаве.

Так ведь и в головах у испанских интербригадовцев, фалангистов, турок-киприотов и греков-киприотов, «Хизбаллы», ливанских друзов, афганских талибов, Исламского Государства Ирака и Леванта тоже нет аристотелевской ясности.

Ну и что. В головах может быть все ненастоящее, искусственное, выдуманное – вот как у русских большевиков, а война будет настоящей. И надеяться на то, что если в головах – выдуманное, то и война сгинет сама собой, не приходится. Она от ненастоящего в головах как раз и начинается, война.

Гад подводный ход

Воевать с сильным внешним врагом почетнее: это вызовет в мире симпатию и поддержку, особенно если этот враг – страна с репутацией России. Враждуешь с Россией – вроде как борешься за добро автоматически, даже если ты исламист. Тем более если не исламист.

Признать свою войну хотя бы отчасти гражданской – значит сознаться, что и сам хорош. Одно дело, когда на тебя напал внешний враг – тут ты, в общем, ни в чем не виноват, другое дело – враг хотя бы отчасти внутренний. Откуда он взялся-то тут у нас, чей будет, каких отца-матери, что ему шептали над колыбелькой, где учителя в школе недоглядели, куда смотрел трудовой коллектив. Гражданская война бывает, только когда в стране что-то пошло не так, устроено криво – даже если это мозги восставшей части населения.

Гражданские войны, как и обычные, заканчиваются миром или победой. Расхождение между Порошенко и толпой в том, что Порошенко хочет закончить ее миром, а толпа победой.

Но в случае гражданской войны мир и победа отличаются от обычных. В обычной войне разбил противника, и все, дальше не твоя забота: все расходятся по своим государствам, иногда поменяв границы. А в гражданской – побежденные остаются у тебя в стране. Советские самолеты улетят, немецкие пароходы уплывут к своим буржуинам, а эти останутся – и привет мальчишу.

Гражданские войны, которые заканчиваются миром, обычно ведут к сложнейшему компромиссу вроде ливанской Конституции, в котором сам юрист ногу сломит. Такое народу обычно не нравится.

Гражданские войны, где победила одна из сторон, кончаются репрессиями, проскрипциями, апартеидом, но главное и почти неизбежное правило – чем-то вроде морального реванша проигравших. Если приехать в Испанию сейчас и не знать, чем закончилась тогдашняя гражданская война, то можно решить, что гражданскую войну выиграли коммунисты, а Франко проиграл. Греческая интеллигенция любит почти исключительно жертв проигравшей коммунистической стороны.

К тому же ожидания от компромисса никогда не бывают слишком высоки, на него можно списать неудачи. Ожидания от победителя всегда завышены. Таких никакому президенту не хочется, тем более не очень сильному. Вот почему, среди прочего, Порошенко предпочел бы компромисс.

Мы тут судим по себе, привыкли, что президент может все: сказал – и сразу в гранит. А другие-то нет. Особенно когда другим обещают: ты пока тут посиди, порули, но скоро придут наши пацаны, подлинные патриоты с фронта, и установят настоящий порядок и будут новой элитой.

Невозможно окончить гражданскую войну миром, не признав ее участников. Однако если признать, надо быть готовым к тому, что возродится и займет часть пространства пророссийская партия в украинской правящей бюрократии и в деловых кругах.

Если же война закончится победой – вот вам другое предсказание (и доольней лозы прозябанье), в которое пока никто не поверит, ну и ладно. Если Порошенко проиграет толпе и война закончится не миром, а разгромом врага и полной победой, не сразу, через некоторое время, после этого в Украине – не в побежденных Донецке и Луганске, а в Харькове, Днепропетровске, Одессе, Запорожье и главное – в Киеве возникнет новое движение, новая склонность в сторону России, – и не среди пролетариев, а среди интеллигенции, бизнеса, высшей бюрократии; и не на основе выдуманного антифашизма и фальшивых традиционных ценностей, а на реальной общей культуре, тяге к нормальности, управляемости, экономической целесообразности, прочь от власти батальонов закаленных в боях гвардейцев.

Слон

Украина > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 3 июля 2014 > № 2851534 Александр Баунов

Стратегические интересы Европы и России совпадают

Данило Тюрк Экс-президент Словении профессор

Данило Тюрк (1952 г.р.), президент Республики Словения (с 2007 по 2012 г.). С 1984 г. работал в системе Организации Объединенных Наций. С 1992 по 2000 г. являлся постоянным представителем Республики Словения в ООН. В 1998-1999 гг. (когда Словения не была постоянным членом Совета Безопасности), возглавлял один из его комитетов, был Председателем Совета Безопасности ООН. С 2000 по 2005 гг. — помощник Генерального секретаря ООН по политическим вопросам. Профессор юридического факультета Люблянского университета. Автор монографии «Принцип невмешательства в международных отношениях и международном праве», фундаментальных «Основ международного права», многих статей о правах человека, о проблемах применения силы, борьбе против геноцида и др.

Экс-президент Республики Словения, профессор Данило Тюрк отвечает на вопросы Главного редактора «Вестника Европы« Виктора Ярошенко

Виктор Ярошенко: Вы много лет работали в Организации Объединенных Наций, были секретарем Совета Безопасности, пять лет (2007–2012 гг.,) —президентом Республики Словения. Вами накоплен накопили огромный опыт в международной политике, аккумулированный в Вашей фундаментальной книге «Основы международного права» (недавно изданной и у нас1). Поэтому мне хотелось бы говорить с Вами о принципиальных, сущностных вопросах. Например, как Вам видится

Данило Тюрк: Мое основное видение — это то, что либеральная идея в современном мире необходима в обоих направлениях: и в направлении Европы, и в направлении России. И эту либеральную идею необходимо уточнять и актуализировать. Посмотреть, что эта идея несет в себе. Я полагаю, что определяющим фактом является то, что Европа (при этом я имею в виду, конечно же, Евросоюз) нуждается в России, равно как и Россия нуждается в Европе. В принципе, это естественное положение вещей, ибо у Евросоюза и России существуют фундаментальные общие интересы. Конечно, у нас нет какого-то исчерпывающего определения: в чем состоят эти интересы? Я думаю, что к этому вопросу надо подойти последовательно и очень практично, не позволяя утопить в словах назревшие вопросы. Например, необходимо отменить визовый режим на поездки. Визовая проблематика является важным пробным камнем: во-первых, речь идет о степени доверия между странами и поколениями, а во-вторых, это индикатор степени понимания либеральной идеи, стремящейся обеспечить свободное развитие людей и гармонизировать человеческие отношения в мире.

И для развития этих идей надо создать хорошую базу человеческих контактов, но этого у нас нет, а если есть, то слишком мало.

Конечно, ситуация изменяется, в Словению приезжает все больше посетителей, отношения развиваются, приезжают предприниматели и туристы, но слишком мало людей из академической сферы, журналистов и представителей других профессий, чтобы можно было создать человеческую базу сотрудничества. Мне кажется, это серьезный тест, очень важный тест и, в частности, для оценки жизнедеятельности либеральной идеи, однако либеральная идея за последние 20–30 лет в Европе выродилась в экономический либерализм, причем в такой, который придает слишком большую силу капиталу, а это как раз очень плохо для распространения либеральной идеи.

В.Я.: У нас в России уже третье десятилетие идет ожесточенная идеологическая борьба с либерализмом; против него —и националисты, и коммунисты, и сторонники «особого русского пути»... Общество расколото; власть испытывает своего рода сильный когнитивный диссонанс, с одной стороны, проводя в целом довольно разумную экономическую политику, провозглашая идею всесторонней модернизации экономики и институтов, скорейшей интеграции в мировую экономику, вступая в ВТО и другие международные организации; а с другой —поддерживает консервативные, изоляционистские и попросту реакционные силы... А как с этим обстоит в Словении?

Д.Т.: Понимаете, у нас в обществе сейчас распространено представление о том, что наличествует какая-то версия либерально-экономической идеологии, которая создала своего рода плутократию. Сегодня у нас комбинация власти и денег, а это нанесло обществу, республике немалый вред. В результате финансовый капитализм деградировал, а это плохо. Я думаю, что Европе следует изменить некоторые вещи, чтобы вернуться к принципам какого-то реального человеческого измерения. Ведь речь идет о свободе человека, устойчивости его благосостояния, но этого равновесия в Европе в настоящий момент, увы, нет. Есть комбинация и концентрация финансового капитала, есть определенные экономические проблемы, требующие своего решения, но в этом процессе контакт с оригинальной либеральной идеей утрачен.

В.Я.: Может быть, негативное отношение к либеральной идее связано именно с возрастающей пропастью между богатыми и большинством населения, которое является основой формирования всех влиятельных партий...

Д.Т.: У власти в Словении много лет стояла самая сильная партия — либерально-демократическая, но в 2004 году она на выборах проиграла. Это было восемь лет назад, и после этого в стране началось разложение, которое длится до сих пор. Мы переживаем сейчас одну очень важную трансформацию, у которой есть несколько особенностей. И одной из них как раз и является разложение либерально-демократической партии. Это важный симптом состояния общества: с одной стороны, усилилось влияние консервативных сил, а с другой — у людей появилась неопределенность, неуверенность в завтрашнем дне. Возникают новые партии, но исчезают старые, и этот либерально-демократический вызов требует новых решений, изменений в конституции. Этот момент в дальнейшем развитии страны очень важен. Другая причина — это растущее недоверие к политике. У людей накопилось слишком много негативного отношения к политикам — вообще, ко всем политикам и самой политике, что и явилось последствием различных отрицательных явлений, которых не скроешь от людей. Приватизация в Словении, так же как и у вас, в России, которая привела ко многим эксцессам. И у нас существует взаимосвязь между политическими лидерами и экономическими игроками. Все это не могло не создать впечатление, что нам как обществу нанесен огромный вред, и это вызвало у людей недоверие к «политическому классу». Это вторая особенность нашего политического состояния. А третья — заключается в том, что Словения является частью Европейского Союза, а в странах этого Союза, к сожалению, углубляется недоверие к европейским институциям. Многие граждане перестали доверять европейским учреждениям — Европарламенту, Еврокомиссии.

Поэтому когда вы в России думаете о своих собственных проблемах, хорошо было бы сравнивать с теми реальными проблемами, которые существуют в Европе. Мне кажется, Словения во многих случаях может послужить для вас наглядным примером. Вот почему я и назвал эти три проблемы: разложение либерально-демократической партии у нас, недоверие людей к политике вообще и углубление недоверия к европейским институциям. Таковы наши фундаментальные характеристики, и если в России появляется недоверие к политике, стоит объективно посмотреть на процесс и сравнить ваши проблемы с европейскими.

Россия — уникальная страна, у вас есть своя история, пусть даже и нелегкая. Есть традиции, великая культура, наработан собственный политический опыт, хотя, может быть, все это не столь уж сильно отличается от Европы, как это кажется на первый взгляд.

В.Я.: На последние президентские выборы в декабре 2012 г., которые Вы проиграли, пришло всего 37 процентов избирателей; Ваш конкурент, бывший премьер Борут Пахор, за год до выборов отправленный в отставку и получивший в парламенте вотум недоверия, выборы выиграл.

Мне кажется, всюду проявляется усталость людей от «карусели» одних и тех же лиц. В связи с этим многие заговорили о кризисе сложившейся процедуры избирательной демократии. Некоторые предлагают «прямую демократию», «облачную демократию» по Интернету и т.д.

Д.Т.: Да, мы можем согласиться со всем этим... Такое незначительное число происходящих на выборы напрямую свидетельствует о недоверии людей к той политической системе, которая сложилась у нас. Это именно последствие того, что пережили люди, ибо они поняли: от их участия в выборах ничего не зависит, их голоса вовсе, не гарантируют того, что реальную власть получит тот, за кого они хотели бы проголосовать. Реальная власть находится где-то в другом месте, но отнюдь не в демократических институциях, вот это и создает недоверие. Второе — это то, что проблемы в Европейском Союзе создали совсем иную ситуацию. Европа сейчас переживает кризис легитимности, который может угрожать европейскому сообществу.

Вы знаете, мы в Словении ожидали очень многого (может быть, даже слишком многого) от Лиссабонского договора, в котором должны были быть распределены роли европейских учреждений — например, усилены функции Европарламента и Еврокомиссии. Однако сама тенденция развития проходила в обратном направлении, и сегодня Европейский парламент более маргинален, нежели когда-либо, несмотря на то что он стал обладать бóльшими полномочиями.

В.Я.: Быть депутатом в национальном парламенте престижнее, чем в Европарламенте?

Д.Т.: Да, это так, но это не обязательно хорошо.

В.Я.: Можно ли сказать, что в Европарламенте сидят люди из так называемого второго ряда национальной политики?

Д.Т.: Понимаете, Республика Словения — относительно новый член Европейского Союза, мы всего лишь десять лет в Европарламенте, сейчас у нас второй мандат, который заканчивается (один мандат длится пять лет). И, конечно, эти отношения еще не совсем развиты, а сравнения: какие политики уходят в национальные институции, а какие — в Европарламент, — еще не вполне сложились, но ясно одно: о наших европейских депутатах мало что слышно. В основном все происходит у нас дома.

Но что еще больше нас беспокоит — так это то, почему Европарламент никак не проявил себя во время кризиса? Там просто было невозможно ничего согласовать и понять, сталкивалось слишком много совершенно разных интересов. Получилось так, что в кризисной ситуации реальное принятие решений является прерогативой правительств стран объединенной Европы. Премьеры, министры очень часто встречаются на кризисных совещаниях, и эти встречи становятся все более важными, в то время как реальное значение деятельности Европарламента и Еврокомиссии снизилось. Такова характеристика кризиса и наш его опыта в кризисное время. Естественно, что подобное развитие событий усугубило недоверие к европейским институциям. Вот приведу вам пример последних дней: Европейский парламент рассматривал проблематику налоговых сокрытий, и в своих дебатах евродепутаты сожалели о том, что к их советам не прислушиваются. Конечно, в этой очень важной области все зависит от национальных властей. А Европейский парламент выполняет лишь консультативные функции. И все это весьма характерно для нынешней ситуации. Важно, чтобы в России хорошо понимали эту проблематику, понимали, что Европа — это не какой-то идеальный мир, к которому обязательно должны приспосабливаться все другие страны. У Европы — свои нелегкие проблемы, а у России — свои.

В.Я.: По поводу авторитета ЕС давно ходит шутка: «кому же в Европе позвонить?»

Д.Т.: Это еще Киссинджер спрашивал, и проблема до сих пор не решена. В принципе, в Евросоюзе создана одна такая важная институция, в Брюсселе работает много людей, — это Высокий комиссар по вопросам безопасности и внешней политики, но он не обладает столь большими полномочиями, чтобы в любое время позвонить Госсекретарю США, что может сделать министр иностранных дел России Сергей Лавров. Надо понимать, что здесь речь идет не только о формальном понимании вопроса. Более важно реальное положение вещей: европейские страны свою внешнюю политику все еще проводят сами.

В.Я.: Оживившиеся с наступлением кризиса евроскептики, говорят о неминуемом грядущем распаде Европейского Союза (во всяком случае, шенгенской зоны и зоны евро), о возврате к немецкой марке, песо, франку, драхме и т.д. Другие же, напротив, предполагают скорое возникновение мощной Европейской Федерации. Как Вам видятся тенденции развития и строительства Европы?

Д.Т.: Мне кажется, не произойдет ни того, ни другого. Во-первых, у европейских партнеров довольно много общих интересов, чтобы стремиться выжить вместе. Во-вторых, время для какого-либо иного европейского «Священного Союза» еще не наступило. Думаю, что Европа сначала должна доказать, что она способна создать свой эффективный банковский союз. Да, у нас есть общая валюта — евро, это валюта большого числа стран (не всех, но многих: 17 из 27), но при этом выявилось, что это как раз одна из слабых систем, и она не работает. Я говорю о финансовой и банковской системе, напрямую привязанной к евро. И если Европейский Союз не будет способен преодолеть эту проблему, тогда трудно будет представлять себе и политический союз.

В.Я.: Я встречался здесь с профессором И. Менцингером, который слывет в Словении экономическим диссидентом. Как я понял, он считает, что если бы страны ЕС, такие как Греция, Словения и др., имели бы собственную валюту, они могли бы проводить эмиссию, тем самым увеличивать инфляцию, но при этом регулировать экономические механизмы...

Д.Т.: Да, я с этим согласен. Вы знаете, Евросоюз создал некоторые свои институции — например, Европейский центральный банк, основной задачей которого является предотвращение инфляции, и вот этот страх перед инфляцией стал иррациональным. Вместо того чтобы решать эти проблемы средствами монетаристской политики, Центральный банк этого не делает, а переносит все бремя на бюджеты стран — членов ЕС. Понимаете, у Европейского банка есть свой мандат, но он несвободен в своих решениях. И здесь ошибка, я думаю, заключается в самой системе, что Менцингер, конечно, прав. Теперь вопрос в том, как и когда эта система изменится? Потому что если она вскоре не изменится, тогда возникает другой вопрос: на какую базу будет опираться политическая система? Трудно представлять себе будущее Европейского Союза, если он будет не в состоянии решить эти проблемы так, чтобы решение отвечало интересам всех стран — членов ЕС. В этом отношении я пессимист, но хочется верить, что за какое-то время что-то должно измениться, хотя пока ничего не происходит...

В.Я.: Многие, особенно в Германии, говорят о необходимости изменений основных финансовых бюджетных параметров стран —членов ЕС и о введении санкций за их нарушение...

Д.Т.: Если речь идет о банковском союзе, который является ключевым для ЕС, то месяц назад немецкий министр финансов сказал, что для этого придется пересмотреть европейские соглашения, а это очень длительный процесс, который может длиться годами. И все это время у нас будет нефункциональная система. Сегодня трудно быть оптимистом.

В.Я.: Конкурентность Европы по отношению к Китаю падает; и тогда возникает вопрос: могут ли в рамках свободной мировой торговли сосуществовать экономики, обремененные высокими социальными обязательствами, как в странах Европейского Союза, —и экономики стран, лишенных этих ограничений, таких как Китай и другие азиатские страны?

Д.Т.: Мне бы очень не хотелось, чтобы Европейский Союз принял на вооружение китайские стандарты. Думаю, решение заключается в том, чтобы улучшить китайские социальные стандарты. Вот решение! Сейчас сложилась ситуация, когда эксплуатация рабочей силы приобретает характер рабства. То, что случилось в Бангладеш (разрушение зданий текстильных предприятий), когда погибло более тысячи человек, — это в двадцать первом веке совершенно неприемлемо. Социальные стандарты на китайском рынке должны улучшаться, благодаря этому у них будет создан и внутренний рынок. Бóльшая часть проблем будет зависеть от того, как в Китае будет развиваться внутренний рынок. И я думаю, что на международном уровне нам необходимо настаивать на социальных и экологических стандартах производства, я имею в виду ВТО, а также договоры, которые другие государства заключают с Китаем.

ООН здесь не может играть большой роли, но посмотрите: за последние десятилетия Европа переселила свое производство в Китай. Тогда это было мотивировано прибылью, но теперь мы сталкиваемся с негативными последствиями этого, и необходимо срочно исправлять

ситуацию.

Полагаю, что нужно реиндустриализировать Европу. Конечно, Европа пока еще не деиндустриализирована, но слишком много производств было переселено в Китай. Я хорошо помню, когда еще во времена правления Билла Клинтона очень много производств было перевезено в Китай, и тогда это привело к огромным проблемам в США. Конечно, у Америки есть определенные преимущества по сравнению с Европой, у них будет более дешевая энергия, ибо будут применяться новые технологии добычи природного газа. Повысится конкурентоспособность. Я думаю, что сотрудничество Европы с Россией было бы очень важным и выгодным в интересах долгосрочной европейской конкурентоспособности, ведь Россия обладает огромными энергоресурсами. Здесь налицо уникальное совпадение стратегических интересов развития Европы и России, которое мы пока еще не смогли глубоко осознать и правильно использовать.

Мне хочется вернуться к тому, с чего мы начали: для такого сотрудничества необходима хорошая база человеческих отношений и деловых контактов, рост взаимного понимания, интереса и доверия. Чтобы провести вот такие глубокие стратегические изменения, в этот процесс необходимо включить очень много людей. И мы не должны откладывать на потом вопроса о визах. Ну, если нельзя решить визовую проблему сразу, то хотя бы по частям. Но я знаю, что и с нашей, и с российской стороны есть ограничения, т. е. это все не так просто, как кажется. И все-таки основная идея — развивать контакты на новом уровне — это уже существенно.

Уже тридцать лет в мире не существует «железного занавеса», когда людям и нельзя было свободно путешествовать. Теперь многие вещи изменились, но, судя по всему, возникли новые барьеры, и мы, политики в европейских странах, должны бы уделять этому вопросу больше внимания, и не только с гуманистической, но и со стратегической точки зрения.

Я желаю успехов «Вестнику Европы» — журналу с такой долгой интересной историей и с такой важной программой.

Организация беседы, сопровождение и письменный перевод Александра Садыкова

Примечание

1  Данило Тюрк. Основы международного права. Москва: Центр книги «Рудомино». 2013 г. 640 стр.

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2013, №37

Словения. Россия > Внешэкономсвязи, политика > magazines.gorky.media, 3 июля 2014 > № 1116736 Данило Тюрк