Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

В марте 2015 г. компания UPM (г. Лаппеенранта, Финляндия) начнет производственное обучение 50 стажеров, об этом говорится в полученном Lesprom Network пресс-релизе.

Обучение будет проводиться на трех лесопильных комбинатах UPM в разных городах Финляндии. В настоящий момент уже поступило 876 заявок от претендентов, с которыми проводятся тестирования и собеседования, окончательно отбор кандидатов завершится в январе 2015 г.

Срок производственного обучения стажеров — два года.

Бум на мировых рынках недвижимости продолжается

Самыми активными во втором квартале 2014 года были рынки недвижимости Дубая, нескольких стран Европы и Тихоокеанского региона. И наоборот, несколько азиатских рынков показали признаки охлаждения в результате соответствующих мер правительства. А рынок недвижимости США ослабел.

Цены на жилье выросли в 28 из 44 представленных в исследовании Global Property Guide стран.

Дубай продолжает удивлять весь мир, здесь цены на жилье выросли на 33,26% за год и на 5,47% за квартал. Спрос на местную недвижимость остается сильным. Строительная активность увеличивается. Экономика эмирата демонстрирует здоровый рост.

В Тихоокеанском регионе рынки недвижимости укрепляются. Так, цены на жилье в восьми крупнейших городах Австралии увеличились на 7,21% за год. Усиление рынка недвижимости Австралии связано, прежде всего, с рекордно низкими процентными ставками по кредитам и высоким спросом со стороны зарубежных покупателей жилья. В Новой Зеландии средние цены на недвижимость выросли на 6,66% за год. Строительная активность в Австралии и Новой Зеландии продолжает увеличиваться.

Пять из десяти сильнейших рынков недвижимости мира во втором квартале 2014 года находились в Европе. Лучшие показатели у эстонского Таллина, здесь средняя стоимость жилья выросла на 16,72% за год. Такой результат был достигнут благодаря сильному спросу на недвижимость и улучшающейся экономике. В Ирландии цены на жилье увеличились на 11,97% за год. В Великобритании прирост стоимости домов и квартир составил 9,68% за год, в Турции – 7,24% за год, в Исландии – 6,09% за год.

Другие сильные европейские рынки включают в себя Латвию (5,21%), Литву (4,28%), Чехию (3,95%), австрийскую Вену (3,94%), Нидерланды (3,57%) и Польшу (3,56%). Скромный рост цен был зафиксирован в Болгарии (2,31%), Швейцарии (2,3%) и Германии (1,17%).

Рынок недвижимости США замедляется. Цены на жилье здесь выросли всего на 4,1% за год, что меньше, чем 7,25% в первом квартале 2014 года. Несмотря на это, строительная активность и количество сделок в США увеличиваются.

В Азии цены на жилье снижаются в четырех странах. В Сингапуре стоимость недвижимости упала на 5,02% за год, в Гонконге – на 0,86% за год, в Южной Корее – на 0,37% за год, а во Вьетнаме – на 0,03% за год.

Изменение цен за год во втором квартале 2014 года

Страна Изменение цен (второй квартал 2013 г. - второй квартал 2014 г.)

Болгария 2,31%

Испания 3,12%

Германия 1,17%

Турция 7,24%

Греция 6,51%

Чехия 3,95%

Латвия 5,21%

Финляндия 1,21%

Хорватия 2,52%

США 4,10%

Португалия 0,33%

Эстония (Таллин) 16,72%

Швейцария 2,30%

Таиланд 2,28%

Австрия (Вена) 3,94%

Великобритания 9,68%

ОАЭ (Дубай) 33,26%

Израиль 6,06%

Литва 4,28%

UPM объявлена лидером индустрии по глобальному индексу устойчивости Доу Джонса в Европе и мире на 2014-2015 гг. Компания становится лидером уже третий год подряд.

"К нам относятся как к мировому лидеру в индустрии и мы можем этим гордиться. Ответственность – это конкурентное преимущество, а стратегия UPM Biofore - это сильное заявление о нашей приверженности к устойчивому развитию," - заявил Юсси Песонен, исполнительный директор UPM.

"Наши существующие и новые бизнесы используют возобновляемые и перерабатываемые материалы, это основа стратегии Biofore. Мы стремимся создавать больше с меньшими ресурсами во всех наших операциях. Эффективное использование сырья и энергии дает экономию в плане экологии и финансов," - продолжает Песонен.

UPM определила корпоративные принципы ответственности наряду с долгосрочными целями и соответствующими мерами в ключевых аспектах экономической, экологической и социальной ответственности. Создание ценности для акционеров и корпоративное управление – это основные моменты в экономической ответственности. Устойчивая продукция и эффективность ресурсов – в экологии. А безопасная работа и ответственное управление ресурсами – в социальной сфере. Цель – это продолжительное улучшение всех показателей по этим пунктам.

"В социальном плане, наше основное внимание сосредоточено на безопасной работе и условиях труда в частности. Наша инициатива «Безопасность шаг за шагом», запущенная в 2012 году, дала замечательные результаты. Частота происшествий в компании глобально сократилась на более чем 60% за два года," - рассказывает Песонен.

Ежегодный контроль корпоративной ответственности проводится под руководством инвестиционной компании RobecoSAM и основан на тщательном анализе экономических, экологических и социальных показателей работы мировых лидирующих компаний; проверяются вопросы изменения климата, стандарты цепочки поставок, трудовые практики, корпоративное управление и менеджмент рисков. Индекс Доу Джонса использует наилучший подход в определении компаний-лидеров по показателям устойчивости среди игроков своих индустрий.

Спрос на газетную бумагу в мире падает

По итогам 2013 года в соответствии со статданными ФАО объёмы мирового производства газетной бумаги упали более, чем на 3%, составив 29143 тыс. тонн. Следует отметить, что выпуск ГБ падает третий год подряд, в результате выпуск отчетного года сократился на треть относительно показателей десятилетней давности.

На экспорт в 2013 году, согласно данным FAOSTAT, было отправлено около 45% всего мирового производства газетной бумаги, а объём поставок составил 13011 тыс. тонн, рост за –1%. Средние внешнеторговые цены в 2013 году соответствовали уровню 618 $/тонну, минус 3%.Следует отметить, что практически все страны –мировые лидеры по экспорту ГБ реализовывали продукцию по ценам ниже уровня 2012 года.

Канада – лидер по выпуску и экспорту газетной бумаги. Ведущим производителем газетной бумаги в мире, как и прежде, выступает Канада. За 2013 г. показатели по выпуску газетной бумаги в Канаде выросли на 3%, составив 3927 тыс. тонн. По последним данным Канада выпускает почти 14% всего мирового выпуска газетной бумаги. Канада также занимает первое место и среди лидеров по экспорту газетной бумаги. Почти весь объем произведенной ГБ – является для Канады предметом экспорта. Так по последним данным FAOSTATана мировые рынки канадскими предпринимателями было отправлено до 95% всего выпуска газетной бумаги. Импорт ГБ в Канаду – мал. В результате потребление ГБ в Канаде одно из самых низких – всего 258 тыс. тонн по итогам 2013 года. Причем этот показатель упал на 42% относительно уровня 2012 года.На диаграмме видно, что до 2009 года производство газетной бумаги в Канаде было значительно выше. Например, выпуск 2005 года вдвое превысил уровень производства 2013 года.

Китай немного сократил выпуск и импорт газетной бумаги, но остался лидером по уровню потребления. Китай занимает вторую строчку в списке стран, выпускающих газетную бумагу. Уровень выпуска бумаги в Поднебесной в 2013 году составил 3627 тыс. тонн, что на 5% меньше, чем год назад. Процентная доля КНР от мирового выпуска – 12%. Экспорт ГБ для Китая – незначительный, на уровне 93 тыс. тонн. В тоже время среди стран, импортирующих ГБ, Китай занимает четвертую строчку. Всего за 2013 г. в Поднебесную было ввезено около 671 тыс. тонн (-3%) газетной бумаги. Таким образом, по итогам 2013 года Китай немного сократил производство газетной бумаги, упал и уровень поставок в страну. В результате объем потребления газетной бумаги в 2013 году снижен на 7% относительно уровня 2012 года. Тем не менее, внутренний спрос на газетную бумагу в Китае остается самым высоким в мире. В 2013 г. этот показатель составил 4205 тыс. тонн.

Япония использует газетную бумагу в основном собственного производства. Япония – третий мировой лидер по выпуску газетной бумаги, производство которой в 2013 году составило 3219 тыс. тонн (-1%). Вся произведенная газетная бумага – остается в стране. Экспорт – незначительный. Импорт также невелик. Внутренний спрос на газетную бумагу в Японии – высокий, за год составил 3265 тыс. тонн (-1%). Следует отметить, что по уровню потребления Япония стоит на третьем месте после Китая и США.

Уровень импорта газетной бумаги в США практически соответствует уровню выпуска. Четвертое место среди производителей газетной бумаги закреплено за США – объёмы выпуска в 2013 г. превысили 2470 тыс. тонн, что на 14% меньше, чем в 2012 г. На экспорт США отправили треть выпущенной продукции. За год поставки выросли в натуральном выражении на 9% до 800 тыс. тонн. Размер импортных поставок в США практически соответствует объемам выпуска. Так в 2013 г. импорт ГБ составил 2116 тыс. тонн (+2%). По объёмам импорта США занимают первое место в мире. Уровень потребления снижен на 10% относительно уровня 2012 года до 3786 тыс. тонн. США занимает второе место по данному показателю.

Россия занимает пятое место в мире по выпуску и второе место по экспорту газетной бумаги. Более ста лет Россия лидирует по выпуску газетной бумаги. По итогам 2013 г., в соответствии с данными ФАО, Россия стоит на пятом месте по объемам производства газетной бумаги в мире, процентная доля – 6%. Производство РВ в 2013 г. составило 1759 тыс. тонн (-3%). На экспорт отправлено 74% от всего объема производства. По объемам поставок газетной бумаги на мировые рынки России занимает второе место в мире. Внутренний спрос в России на газетную бумагу последнее время падает – в 2013 году спад составил 12%, а потребление достигло уровня – всего 465 тыс. тонн. Интересно отметить, что по данному показателю Россия лишь немного опередила Швецию. Уровень потребления газетной бумаги в Швеции составил 407 тыс. тонн.

Швеция потребляет газетной бумаги примерно столько же, сколько Россия. В 2013 году в Швеции почти на четверть снижены объемы выпуска газетной бумаги в Швеции, упали и поставки из других стран, спад составил 23%. Производство газетной бумаги в Швеции, как и в России – экспортоориентировано. Так на внешние рынки в 2013 г. попало до 77% всего объема выпуска.

Республика Корея отправляет на экспорт 46% произведенной газетной бумаги. Изменений по выпуску, экспорту и потреблению в 2013 году не отмечено.

Импорт газетной бумаги в Индию растет. Развивающийся рынок газетной бумаги в Индии в 2013 году также не показал изменений. На уровне предыдущего года остался объем производства – Индия стоит на 9 месте в мире, выпустив 1380 тыс. тонн. Экспорт – незначительный. А вот по объёмам импорта, Индия занимает второе место в мире, закупая столько же газетной бумаги, сколько производится. В 2013 году импорт газетной бумаги составил 1371 тыс. тонн. За год объёмы поставок выросли на 11%. Следует отметить, что Индия – основной импортер газетной бумаги из России. Внутренний спрос в Индии на ГБ также растет – за год потребление выросло на 5%, составив 2741 тыс. тонн.

Великобритания сокращает ввоз газетной бумаги в страну. Замыкает десятку стран–лидеров по выпуску газетной бумаги – Великобритания. Производство в 2013 г. выросло на 4% до 1233 тыс. тонн, на экспорт отправлено 27% от выпуска – 333 тыс. тонн (-1%). Импорт в 2013 г. сократился на 22% до 510 тыс. тонн. Великобритания – страны с традициями. Одной из таких традиций является ежедневное чтение объёмных газетных изданий. Несмотря на традиции внутренний спрос на ГБ в Великобритании понемногу падает – в 2013 году спад составил 6% до 1410 тыс. тонн.

Анализируя динамику выпуска газетной бумаги, отметим, что производство в Новой Зеландии в 2013 г. упало на 48% до уровня 145 тыс. тонн, а в Малайзии, напротив, выросло на 48%, достигнув уровня 400 тыс. тонн.

Экспортные поставки газетной бумаги

Лидер экспорта ГБ – Канада, увеличил в 2013 г. поставки на 8%, экспортные цены упали на 5% и в среднем составили 630,7 $/т. Россия, по данным ФАО, сохранила уровень экспорта и цены на уровне предыдущего года – 1298 тыс. тонн и 532 $/т. соответственно. На 2% подешевела газетная бумага из Швеции до 643,5 $/т, экспорт упал почти на треть. Экспорт из США подешевел на 7% 577,2 $/т., поставки выросли на 9%.

Увеличился экспорт газетной бумаги и из Франции, рост составил 7%, цены упали на 1% до 632 $/т. Стала дешевле газетная бумага из Германии – минус 2%, поставки выросли на 7%. Республика Корея отправляла бумагу по цене предыдущего года. Из десяти стран–лидеров экспорта ГБ, только Норвегия и Бельгия увеличила цены экспорта соответственно на 1% до 553 $/т и 2% до 611 $/т. Финляндия увеличила экспорт на четверть. Цены упали на 1% до 596 $/т.

Импорт газетной бумаги

Среди стран-лидеров по импорту газетной бумаги существенный спад отмечен в Великобритании – минус 22%. Цены упали на 6%. Индия, напротив, увеличила ввоз газетной бумаги, цены при этом упали на 5%.

Существенное падение объёмов импорта в 2013 г., кроме перечисленных выше стран, было отмечено по таким регионам, как Швейцария (-17%), Австралия (-25%), Финляндия (-20%), Болгария (09%), Сербия (-25%). Поставки газетной бумаги в прибалтийские страны невелики, однако в отчетном году по этим странам отмечен рост на уровне 30-ти процентов.

Депутаты из Франции, Великобритании и Греции чаще своих коллег в Европарламенте голосовали против ассоциации Украины с ЕС. Об этом говорится в отчете, опубликованном на сайте организации независимых наблюдателей VoteWatch Europe.

Ратификацию соглашения об ассоциации с Украиной не поддержали более трети французских парламентариев (27 из 74), треть британцев (22 из 73) и более половины греческих депутатов (12 из 21). Также свои голоса против ассоциации отдали евродепутаты из Германии, Чехии, Испании, Нидерландов, Венгрии, Италии, Польши, Австрии, Бельгии и Португалии.

Странами, единогласно принявшими ратификацию соглашения, стали Болгария, Румыния, Словакия, Словения, Хорватия, Литва, Эстония, Финляндия, Мальта и Люксембург.

Верховная рада Украины и Европарламент 16 сентября ратифицировали соглашение об ассоциации Киева с ЕС. Президент Украины Петр Порошенко подписал закон об ассоциации сразу после ратификации документа.

По итогам 2013 г. прибыльность одного гектара лесных угодий в Финляндии выросла в сравнении с результатом 2012 г. на 17%, составив 99 евро, об этом сообщает портал Skogsaktuellt.se.

Государственная поддержка лесного сектора страны в прошлом году увеличилась на 3% до 64 млн евро. Почти треть этих средств были израсходованы на лесовосстановление и обслуживание лесных дорог.

Завершение сделки по продаже подразделения Vaahto Paper Technology (г. Тампере, Финляндия, входит в Vaahto Group), специализирующегося на техническом обслуживании, будет перенесено с 16 сентября 2014 г. на 26 сентября 2014 г., об этом говорится в полученном Lesprom Network заявлении Vaahto Group.

Как сообщал Lesprom Network ранее, покупателем является компания, созданная группой инвесторов во главе с Антти Ваахто. Цель отсрочки — обеспечение эффективного процесса передачи бизнеса, кроме того, интеграция подразделения займет немного больше времени, чем ожидалось ранее.

Руководство Nordic Forest Fund подписало контракт на приобретение более 1 тыс. га лесных угодий у компании UPM (г. Хельсинки, Финляндия), об этом говорится в полученном Lesprom Network пресс-релизе.

Стороны договорились не разглашать сумму сделки. Лесные участки расположены в районе Лиексы, Северной Карелии, Палтамо и Кайнуу. Кроме того, компании подписали дополнительное соглашение о закупках древесины и управлении лесами.

Сегодня в блогах: Андрей Нечаев, Андрей Нальгин, Сергей Журавлев, Яков Миркин, Сергей Алексашенко, Николай Кащеев, Константин Сонин, Пол Кругман, Каллен Роше, Тайлер Дерден, Элисон Грисуолд, Марк Чандлер

ндрей Нечаев:

Цена на нефть падает. Будем затягивать пояса или менять политику?

Цена на нефть впервые за 14 месяцев упала ниже $100 за баррель. Рынок устал реагировать на геополитическую напряженность, и заработали факторы спроса и предложения. А спрос стагнирует при увеличивающемся предложении, в том числе за счет сланцевой нефти США. Для нас падение цены еще на 5–10% станет тяжелым испытанием для бюджета. А может оно и к лучшему. Что-то должно заставить российские власти поменять экономическую политику, а может и внешнюю тоже.

Андрей Нальгин:

О втором раунде антисанкций

Игра в «бей своих, чтобы чужие боялись» вступает во второй тайм. Предвижу массовые стоны на тему были «мы голодны, стали же голы и босы»...

Как сообщает РБК, российские власти подготовили второй пакет ответных мер на санкции Запада. Вторым пакетом Россия может ограничить импорт автомобилей и некоторых товаров легкой промышленности. «У нас есть целый ряд несельскохозяйственных продуктов, где наши, прежде всего европейские, партнеры больше зависят от России, чем Россия от них. Это касается, например, завоза автомобилей, прежде всего подержанных автомобилей, это касается некоторых видов товаров легкой промышленности, где мы уже сами можем производить. Не всех, некоторых видов одежды», цитирует агентство помощника президента РФ Андрея Белоусова.

Как представляется, провластная экономическая мысль двинулась в контрпродуктивном направлении. В общем-то, уже по внедрению пакета продовольственных антисанкций стало понятно, что такого рода меры, поспешные и непродуманные, стимулируют не столько собственный выпуск, сколько рост цен. По крайней мере, в краткосрочной перспективе. В отличие, скажем, от 1998 года, когда производственные мощности были в избытке и страдали от недозагрузки (благодаря чему и стал возможен быстрый рост импортозамещения в условиях кратной девальвации рубля), сейчас такого и близко не наблюдается. Следовательно, без масштабных инвестиций в расширение производства собственный выпуск не наладить в необходимых масштабах.

Но тут во весь рост поднимается проблема избыточно высокой стоимости заемных ресурсов, которую новые западные санкции лишь обострят и к решению которой наши власти, похоже, не знают, как подступиться. На это накладывается жесткость монетарной и фискальной политики. И, до кучи, даже политика власти в области антисанкций остается непоследовательной: с учетом задекларированного намерения пересмотреть ограничения на импорт через пару-тройку месяцев, вкладываться в постройку в России новых производственных мощностей (даже если найти, где взять деньги и оборудование) совершенно не резон.

Кажется, более правильным было бы подумать о том, как поддержать развитие своего товаропроизводителя, а не как запретить чужого. Но пока о такого рода инициативах слышно до крайности мало, если не сказать почти ничего. И это довольно странно...

Сергей Журавлев:

ЦБ начал считать деньги. Плохой признак?

Мотивируя свое несколько неожиданное решение оставить ключевую ставку без изменения, ЦБ прибег, в частности, к крайне редко используемой денежными властями в мире отсылке к динамике денежной массы. Темпы расширения ее действительно резко ужались после мартовского валютного кризиса. Даже по «широкой» денежной массе, с учетом валютных депозитов в банках (которые очень выросли в этом году из-за слабого желания экспортеров продавать валюту в условиях непредсказуемого поведения властей), они снизились за несколько месяцев почти вдвое – с 16,7% в годовом сопоставлении на начало валютного кризиса в марте, до 9% к началу августа (по «национальным» деньгам М2 сжатие еще сильнее). Более низкое желание иметь деньги в России наблюдалось лишь в кризисном 2009 году (до октября).

Необычность этого аргумента в том, что динамика денежной массы краткосрочно (в интервале до полутора лет) является крайне неподходящим опережающим индикатором движения к конечным целям денежно-кредитной политики (то есть инфляции и, возможно, безработицы). Долгосрочная корреляция довольно устойчива, конечно (см. график), но это не имеет большого значения как операционный ориентир политики – за время запаздывания влияния денежной массы на целевые показатели «спрос на денежные остатки» может довольно сильно поменяться.

Аргументы в пользу повышения ставки, которые часто приводились в последние дни, можно свести к следующим трем:

Инфляция. Продуктовые санкции вряд ли дадут опуститься росту ИПЦ ниже 8,0% год. в течение следующих трех кварталов, и Банк России, вероятно, должен будет пересмотреть свой недавний прогноз в 6,0–6,5%. В последнем релизе в июле ЦБ РФ заявил, что «если высокие инфляционные риски сохраняются, [он] продолжит повышать ключевую ставку».

Но теперь, исходя из представления, что уже произошедшего в этом году ужесточения денежно-кредитной политики достаточно для движения к среднесрочной цели по инфляции, ЦБ описал нынешний новый всплеск инфляции как результат более продолжительного, чем предполагалось ранее, переноса на цены ослабления рубля, произошедшего в результате паники начала года, а также внешнеторговых санкций. Эти ограниченные во времени (то есть немонетарные) факторы, по мнению регулятора, хотя и оставят инфляцию на уровне выше 7% до конца года, но не повлияют на ее среднесрочный тренд (замедление до 4% – оно ранее ожидалось в 2016 году, теперь ЦБ предпочитает не указывать год, ожидая, что замедление цен начнется в первом полугодии 2015 года).

В отношении «разрыва выпуска» (то есть недоиспользования потенциала рабсилы и производственных мощностей) и возможности с помощью ставок стимулировать деловую активность, Банк России подтвердил свои прежние оценки, что ни того, не другого нет, и нынешнее замедление роста ВВП практически до нуля является структурным.

Рубль. Ослабив контроль над обменным курсом с помощью интервенций, ЦБ мог бы использовать ставки против потенциального давления на рубль. Особенно в свете сегодняшних новых санкций на привлечение капитала госбанками, в совокупности со старыми усиливающими чистый отток капитала из РФ на 1-2% ВВП (при прочих равных условиях).

Фондирование банков и смягчение разрыва ликвидности. Повышая ставки предоставления ликвидности, ЦБ РФ, возможно, мог бы ускорить сходимость между рублевым фондированием банков (в условиях сжатия валютного) и ростом кредитования. Однако, учитывая, что сохраняющаяся неопределенность и так будет подавлять кредитную активность, по крайней мере, в течение нескольких следующих месяцев, желание ЦБ не форсировать сжатие возникших «ножниц ликвидности» понятно.

Яков Миркин:

Осенняя элегия

Падают золотые листья. Два ведомства тихо добивают российскую экономику в 2014 году. Минфин – попыткой увеличения налоговой нагрузки, и без того сверхтяжелой, и отказом вводить ударные налоговые льготы за рост и модернизацию. И Банк России – повышением ключевой ставки (процента в хозяйстве) и жесткой денежной политикой (сдерживание денежной массы и уменьшение монетизации экономики).

Спасает обесценение рубля. От него лучше экспортерам и бюджету, но хуже импортерам и тем, кто вывозит капитал. Это единственный луч света в темном царстве при падающих ценах на нефть и газ (уже показались $97 за баррель).

Но этот «луч света» опасен, как никогда. Это тяжелый наркотик, толкающий к гиперинфляции. Наша экономика постепенно запутывается – в санкциях, в утрате бизнеса на Украине, в военных расходах, в политических рисках, в бегстве капитала, во взрывном росте регулятивных издержек.

Слишком много ограничений, слишком мало послаблений и хороших новостей.

Прогноз – пока по-прежнему к зиме. До двух-трех лет относительной устойчивости, и дальше, если не изменится экономическая политика, может начаться сильная нестабильность. Наш самолет пока летит, находится в сильной турбулентности, но может свалиться в штопор.

Что делать? Менять финансовую политику, но не только. Начать политику ослабления ограничений для российского бизнеса и среднего класса, мешающих им расти. «Умная либерализация» в экономике. Не в политике – во внутренней экономике.

Но это уже политическое решение. Ау! Ноябрь уж скоро на дворе, а за ним – трескучие морозы и тяжелая зима российского хозяйства, шаткого, плохо утепленного, с дырами во всех щелях

Сергей Алексашенко:

Коррупция «в законе»

Лет 12 назад, когда я работал в «Интерросе», одним из активов, с которыми я работал, был 25%-ный пакет в «Верхнечонскнефтегазе». Поскольку контрольный пакет этой компании тогда формировался за счет объединения пакетов ТНК и ВР (которые еще не соединились), то шансов на управленческий контроль у «Интерроса» не было. И поэтому в соответствии со стратегией этот пакет был выставлен на продажу. Сказать, что он вызвал ажиотаж – будет неправдой. Мало кому, мало-мальски знакомому с российской практикой корпоративного управления, хотелось становиться миноритарием в такой компании. Но покупатели все-таки нашлись, и самые привлекательные условия были предложены китайской CNPC.

Уже в самом начале правления Владимира Путина (до дела ЮКОСа) российские олигархи престали быть полноценными собственниками и не могли без «разрешения» Кремля продать свои активы кому решат. Поэтому о возможной сделке были проинформированы кто нужно, и … раздался резкий окрик: «Не сметь!» В достаточно понятной и категоричной форме было заявлено, что никакие сырьевые активы продаже китайцам не подлежат. Ни 100%, ни 10%.

Однако постепенно ситуация начала меняться, и уже редкая неделя проходит без того, чтобы мы не услышали об очередном проекте выкапывания чего-нибудь из российских недр для поставки в Китай. Нефть, газ, железная руда, медь и так далее. В эту гонку включились энергетики, которые хотят строить электростанции на территории нашей страны для поставок энергии в Китай. И, как правило, эти проекты предполагают получение финансирования для своего развития из Китая.

Недавно произошла еще одна знаменательная сделка – продажа 10% Ванкорского месторождения, важнейшего для «Роснефти». (Похоже, совсем плохи дела у нашего монстра, и для обслуживания долга приходится продавать бриллианты из своей короны. Бриллианты, впрочем «краденые», но это выходит за рамки сегодняшнего сюжета). Понятно, что этот пакет никакого менеджерского контроля китайцам не дает, но, ведь, если коготок увяз, то всей птичке пропасть…

Но все-таки сделку «Роснефти» понять можно – бизнес есть бизнес и по долгам надо платить. А вот сделка, объявленная «Ростехом», – создание совместного инвестиционного фонда с китайской компанией Sinomach – меня потрясла. Дело даже не в том, что фонд будет ориентироваться на «реализации крупных транспортных и инвестиционных проектов» в разных странах, в первую очередь, в России. В конце концов, и ежику понятно, что с технологиями у нас плохо, а с крупными проектами – хорошо. Меня потрясло то, что все (!) деньги в этот фонд вложат китайцы, но поскольку «китайские инвесторы консервативны и с учетом российских рисков крупные инвестиции дают неохотно, а Ростех их риски может хеджировать».

Вы хорошо поняли сказанное? Похоже, что отныне «Ростех» становится тем самым единым окном, через которое китайская компания будет получать доступ к крупным проектам на территории нашей страны, которые, как правило, щедро финансируются бюджетом. В деловом посредничестве ничего зазорного нет. Это нормальный бизнес. В мире им, как правило, занимаются инвестбанкиры и консультанты. И неплохо зарабатывают на этом. В России они тоже на этом зарабатывают, но помимо них на посредничестве при продаже доступа к бюджетным заказам зарабатывают и многие другие – от жуликов до высокопоставленных чиновников. И вот, похоже, заработкам последних приходит конец – какой смысл платить жуликам и чиновникам, если все, что они делали теперь будет делать «Ростех»?

Вы знаете, я готов согласиться с такой монополией – ведь, по сути дела, речь идет о вытеснении коррупции. Более того, готов даже поддержать эту монополию, но при одном «но» – если уж российские власти согласились на то, чтобы заменить взятки официальными платежами, то правильнее будет полученные деньги направлять в бюджет. А не отдавать «Ростеху», который даже и отчетности нормальной не публикует.

И последнее. А почему бы «Ростеху» не распространить эту технологию и на других инвесторов? И не только иностранных? И по всей стране? Может, это и будет та единственная успешная технология, которую он сможет продемонстрировать налогоплательщикам?

Николай Кащеев:

Очень простая мысль

Даже (даже!) если ты живешь в замкнутой системе. Напечатай денег – дай их в оборонку – оборонка заплатит их своим работникам – работники придут с ними в магазин – а там... мобилизационная экономика и контрсанкции. «Ты кто? – Я – Инфляция, чмоки! А ты кто? – А я... Ну, это... мог бы быть инвестицией в основной капитал. Но теперь не буду – спасибо тебе, Инфляция! Кстати, тут Инвестиционный Климат не проходил? – Нет, давно не было. – Ну, привет от Венесуэлы! Мы пошли в доллар». Занавес.

Константин Сонин:

Немного солнца в холодной воде

Судьба Украины решается сейчас не в экономической сфере, но за реформы они взялись серьезно. (Как и требовали академические коллеги). Это те самые структурные реформы, которые на бумаге выглядят очень просто – отменять-не-строить, а в реальности проводятся исключительно тяжело. Но пока дело Кахи Бендукидзе, выдающегося экономического реформатора, живет и побеждает. Не без его участия, конечно.

Надо сказать, что «академически» мысль о том, что реформы нужно проводить быстро и сразу, живет давно – как минимум со знаменитой статьи Джоела Хеллмана (с притягательным, но не имеющим особого отношения к делу названием) 1997 года. Бальцерович и Клаус соглашаются.

Интересно, что Каха бы сказал, про частичное откладывание исполнения соглашения ЕС-Украина. Там, насколько я понимаю, «откладывание» – это целиком в пользу Украины (то есть они получают выгоды сейчас и откладывают издержки на потом), но, с точки зрения политики реформ (а снижение тарифов – это очевидная и радикальная реформа) всегда лучше прыгать в холодную воду, чем входить в нее потихоньку.

Пол Кругман:

Структурный фетиш

На FT вышла интересная статья о формирующейся доктрине «Драгономика», которая очень похожа на Бланхардономика, которая, в свою очередь, очень похожа на Кругманомику. Ну, дело в том, что мы все изучали макроэкономику вМмассачусетском технологическом институте в середине 1970-х годов. Но меня поразил этот пассаж:

Один из европейских политиков, присутствовавший на форуме еврозоны, сказал: «Структурные реформы являются ключевыми. Те страны, которые предприняли усилия в этом направлении, имеют лучшие показатели. Это Ирландия, Испания и Португалия. Италия и Франция должны хоть чуть-чуть думать об этом».

Да уж, Испания даст полезный урок Франции:

ля тех, кто не является приверженцем культа структурных реформ, поясню. Испания пережила полномасштабную депрессию, когда лопнул пузырь недвижимости. Эта депрессия привела к постепенной болезненной «внутренней девальвации», стоимость труда снизилась, сделав Испании более конкурентоспособной в Европе. Как следствие, экономика Испании начала в последние кварталы понемногу восстанавливаться, и темпы ее роста в последние кварталы (но только в последние кварталы) выше, чем во Франции. Но очень сложно увидеть в столь печальных показателях торжество структурных реформ.

Каллен Роше:

Почему большинство американцев до сих пор не ощутило, что экономика восстанавливается

Я хотел бы поблагодарить ФРС за крушение моих планов на день. Я ждал обзора потребительского рынка за 2013 год, чтобы рассказать счастливую историю, но свежий отчет оказался совершенно удручающим. Хотя фондовый рынок и вырос, а экономика, как представляется, выходит из кризиса 2009 года, данные ФРС делают эту радужную картину более мрачной.

Эту удручающую истории можно суммировать в трех простых графиках. Первый показывает реальный средний доход домашних хозяйств начиная с 1989 года. Он не растет:

Тайлер Дерден:

Что происходит в американской экономике?

Изо дня в день мы ждем экономического роста, но ипотечные ставки растут. Активность на ипотечном рынке замерла:

Элисон Грисуолд:

Американская концепция престижных профессий за 37 лет изменилась

Какую работу американцы считают престижной? На этот вопрос отвечали респонденты Harris. На первом месте – профессия врача. Затем офицер, пожарный, ученый и медсестра. Оставшаяся часть списка включает в себя другие «сервисные» профессии, например, полицейский, священник и учитель.

В этом году Harris впервые провел опрос в онлайн-режиме (слегка изменив методологию). Но такую статистику компания собирает, начиная с 1977 года. Тогда список должностей был короче, и 60% на первое место поставили ученого. Врачи заняли второе место. В 1997 году ученые и врачи также считались самыми уважаемыми людьми.

Harris не делится с общественностью определением «престижности», которое поступает в основание исследования. Наверное, каждый респондент имеет в виду что-то свое, но в целом результаты вот такие. Исходя из ответов получается, что, по мнению среднестатистического американца, престижная работа – это либо достаточно высокий уровень образования и хорошая должность на государственной службе. Американцы, в частности, не приравниваю престиж к славе: актеры и артисты падают в нижнюю половину списка. Деньги, кажется, тоже не имеет большого значения, потому что юристы, бизнесмены и банкиры также не на самых верхних позициях этого рейтинга.

Наверное, люди ориентируются на понятие о престижности профессии, когда стремятся направить своих детей на тот или иной факультет университета. Но «самая престижная профессия» далеко не всегда оказывается самой востребованной на рынке труда.

Марк Чандлер:

Сколько стоит колледж?

Начало нового учебного года усиливает беспокойство по поводу роста стоимости высшего образования. Стоимость обучения в колледже все больше бьет по карману средней семьи. Цена образования выросла быстрее, чем инфляция, долги по таким целевым кредитам резко выросли, а молодежи сложно найти работу после вуза.

В то же время, кажется, что все больше людей задаются вопросом о стоимости колледж. New York Federal Reserve’s Current Issues опубликовал статью, в которой рассматривается значение высшего образования. Конкретно речь идет о профессиях юриста и получении степени бакалавра. Авторы статьи приходят к выводу, что выгоды от наличия высшего образование все еще перевешивают издержки на университет. В то время как затраты выросли, заработная плата у работников без оконченного высшего образования упала.

Эти два графика иллюстрируют выводы, приведенные в статье.

Стоимость четырех лет обучения на бакалавра снизилась с $120 тыс. в начале 1970-х годов до $80 тыс. в начале 1980-х годов. Но к концу 1990-х она резко выросла до почти $300 тыс. и держалась на этом уровне, причем снижение в кризис не было столь заметным.

Второй график показывает, сколько лет придется работать, чтобы окупить затраты на колледж. Авторы используют метод дисконтированных денежных потоков, которые были использованы для расчета чистой стоимости и определить, через сколько лет человек начнет получать прибыль от наличия высшего образования.

Оказывается, что время, необходимое на то, чтобы окупить расходы на бакалавриат, существенно сократилось в 1980-х годах. В конце 1970-х годов потребовалось бы почти два десятилетия, чтобы высшее образование окупилось. Теперь на это уходит 10 лет.

Авторы делают вывод, что значение высшее образование остается вблизи своих исторических максимумов, а сроки выхода на доходность – вблизи исторических минимумов. Это исследование является частью более крупной работы, в которой рассматриваются случаи, когда высшее образование не окупилось для конкретных людей. Колледж может оказаться и отрицательной инвестицией.

Spydell:

Наука и технологии. Затраты на R&D

С патентами, безусловно, много нюансов, так как пока нет единого стандартизованного критерия автоматического и бесспорного определения иерархии в технологическом насыщении и наукоемкости патентов на продукты и исследования. Есть так называемые патентные тролли, патентующие воздух для последующих юридических склок и подавления конкурентов. А есть патенты, призванные защитить уникальные интеллектуальные и достаточно сложные разработки.

Патенты на технические решения в функционировании ядерных реакторов, космических аппаратов или систем противоракетной обороны не равнозначны патентам в степени закругления иконок и их расположении на экране iPhone, цветовую гамму меню или отступы рамки экрана от краев смартфона. То есть, патентный портфель, например Apple (в котором на 90% троллинг патентование для рычагов ограничения конкуренции на рынке) не равнозначен реальной интеллектуальной собственности в какой-нибудь аэрокосмической корпорации.

Кроме того, на конечном результате сказывается так называемая патентная культура. Одни компании или ученые могут патентовать малейшую малозначительную итерацию, другие же, наоборот, придерживаются концепции открытости на научные изобретения, даже если исследование достаточно масштабное.

Критериями определения технологического прогресса могут быть:

Затраты на исследования и разработки, количество людей занятых в R&D, количество научно-исследовательских центров, институтов, лабораторий.

Некий реальный выхлоп от деятельности – международно-признанные патенты, верифицируемые научные статьи в авторитетных научных изданиях.

Практический эффект от деятельности. Произведенная высокотехнологичная продукция и что особо важно – международное признание, нужность этой продукции в других странах, что выражается в величине экспорта хайтек-продукции.

Про экспорт и патенты писал. Но какие затраты на исследования и разработки?

В данные будут включены расходы государства, бизнеса и венчурных фондов в фундаментальные и прикладные исследования, как в высших учебных заведениях, НИИ, научно-конструкторских центрах, так и в недрах самих компаний. Вся информация из OECD из отчетов Research and development (R&D). Сортировка стран от большей к меньшей по размеру экономики среди тех, по каким есть данные.

Инвестиции Китая в науку, исследования и разработки поражают воображение. В 2000 году было около $30 млрд. (чуть меньше Франции на тот момент), теперь под $300 млрд. (на 2012 год), что уже сравнимо с 15 самыми крупными странами ЕС (все вместе в сумме). По всей видимости, сейчас Китай уже превосходит ЕС из 28 стран. Абсолютный лидер в R&D являются США – $453 млрд. инвестиций. С такими темпами развития Китай уже в 2016 году сможет нагнать США. Китай с 2008 по 2014 годы, то есть за четыре года, удвоил расходы на R&D. В 1999 году разрыв Китая от США был десятикратный, сейчас уже сходится в ноль.

В таблице видно, что ведущие страны, такие как США, Япония, Франция, Германия, Великобритания за пять лет увеличили инвестиции на 5–20%, что в рамках приращения инфляции за соответствующий период. Наиболее мощный прирост расходов на R&D идет в Китае и Корее.

Если сравнивать 10–15-летний период, то разрывы еще более фантастические. То есть из этой информации выходит, что основной импульс в науке в Азии был получен после 1995 года, где стремительный взлет произошел после 2002 года. По сути, наука и технологии там создаются на глазах почти с нуля.

Тут интересно вот что. Когда критическая масса научного потенциала и разработок будет достаточной, чтобы влиять на мировой баланс? В принципе, известно, что долгое время технологическими трендами двигали компании из США, Японии, Англии, Германии, Франции, Италии, немного Швеции и Швейцарии. У всех на слуху западные компании. Но для мирового сообщества не так известны китайские компании, бренды. Много ли вы сможете назвать китайских брендов с мировым именем?

Но по ряду объективных признаков видно сверхагрессивное развитие научного и технологического потенциала в Китае – по темпам строительства высших учебных заведений, по количеству созданных НИИ, количеству патентов, научных статей и затрат на R&D. А ведь следует учесть, что $300 млрд. (на 2012 год) расходов на R&D в Китае – это не тоже самое, что $300 млрд. в США, так как цены и зарплаты в Китае совершенно другие, чем в США и ЕС. Например, в 28 странах ЕС трудится около 2,6 млн. человек в сфере R&D, а в Китае под 3,3 млн. Если для ЕС количество занятых последние 10 лет практически не меняется, то в Китае растут в разы. Следует ожидать мощного прорыва Китая во внешний мир.

В России $38 млрд. идет на R&D, где на государство приходится около $12 млрд., но не все идет на науку из этой суммы, а в государство еще включено R&D в госкомпаниях в сфере ОПК и космоса. $38 млрд. – это выше, чем в Италии и Канаде, примерно на уровне Великобритании, но значительно меньше, чем в Германии. Хотя стоит отметить положительную динамику, так как еще в 2003 году были позади Италии и Канады.

Вообще лидеры в R&D следующие – США, Китай, Япония, Германия, Корея и Франция. Именно в таком порядке и с подозрительной точностью эта группа лидеров совпадает с лидерством в экспорте высокотехнологической продукции и в количество патентов. То есть создать технологии мирового уровня без супермасштабных инвестиций на голом энтузиазме невозможно.

По внутренним госинвестициям в R&D Россия рядом с ТОП-3 после США и Китая на уровне с Японией и Германией, но это связано с тем, что у нас большое количество компаний с государственным участием, особенно в сфере оборонки и космоса.

По источникам финансирования совокупного R&D доля государства у России очень высокая. Выше только в Аргентине. Дело в том, что помимо внутренних расходов (например на науку или государственного предприятия) в России много средств идет формально частным компаниям, но так или иначе аффилированным с государством.

По миру среди ведущих стран доля государства колеблется от 20% до 35%. В России под 70% Отмечу, что доля выросла с 1999 года. Частных денег все меньше...

Отношение всех расходов на R&D к ВВП.

В России 1,3%. За 15 лет доля почти не выросла. Сейчас на уровне Великобритании, но там есть значительный накопленный технологический базис на высоком уровне. Мы же сильно отстали по технологическим отраслям. А Китая и Корея активно наращивают вложения как в абсолютном выражении, так и в относительном.

Видно, что технологические страны имеют расходы на R&D от 3% и выше. Помимо уже указанных стран можно отметить Швейцарию, Швецию, Финляндию, где наука и технологии имеют высокий вес в экономике.

Чтобы компенсировать отставание от ведущих стран, России необходимо увеличить инвестиции на R&D до $100–120 млрд. в год (как раз 3% к ВВП), что в течение пяти-семи лет хотя бы несколько выровнять диспропорции. Из группы крупнейших развивающихся стран (Китай, Россия, Бразилия, Индия, Мексика, Турция, Южная Африка, Индонезия, Аргентина, Чили). Расходы на науку выше, чем в России только у Китая. В этом аспекте нельзя сказать, что совсем все плохо с наукой в России. Если же сравнивать с безусловными лидерами – США, Китая, Япония, Германия, Корея, Франция – то да, плохо. Но зато даже после лихих 1990-х Россия все еще может конкурировать с мировыми лидерами в сфере ОПК и космоса, а это в чистом виде технологическое производство. Так что потенциал есть.

Совокупные R&D на душу населения в динамике.

Низкое соотношение в Китае обусловлено слишком большим количеством населения (более 1,3 млрд.), тогда как абсолютные показатели и потенциал высоки в мировом масштабе. Кстати, группу развивающихся стран, помимо целого ряда известных признаков, еще отличает малое количество R&D на душу населения.

Конец диаспор?

(Обзор журнала «Diaspora: A Journal of Transnational Studies»)

Владислав Третьяков

Два-три десятилетия тому назад популярным предметом не только полити­ческих дискуссий, но и академического изучения стала диаспора. Именно к началу 1990-х гг. относятся резкий рост популярности таких терминов, как «диаспора» и «транснационализм»[1], и начало становления диаспороведения в качестве признанной области междисциплинарных исследований. И до, и после оформления этой научной области в качестве таковой диаспорами за­нимались самые разные ученые — от социологов и политологов до религио­ведов и киноведов, включая историков и специалистов по международным отношениям.

Повышенному вниманию к «диаспоре» изначально сопутствовала недо­статочная концептуализация этого понятия: чем чаще употребляли термин в разных контекстах, тем больше смыслов в него вкладывали. Да и сами усло­вия современной жизни — возросшая мобильность населения и вообще гло­бализация — заострили эту проблему (пере)определения диаспоры. Чем от­личается она от простой совокупности живущих за рубежом — с одной стороны — и от того, что называлось диаспорой раньше, когда этот термин применяли к евреям, армянам и грекам, — с другой? Какова сегодня специ­фика опыта и идентичности людей, живущих в диаспоре?

Одновременно симптомом повышенного интереса к диаспоральной теме, активным фактором становления диаспороведения и проектом, направлен­ным на теоретическое осмысление «диаспоры», стало начатое в 1991 г. периодическое издание «Диаспора: Журнал транснациональных исследова­ний»[2]. Журнал выпускается издательством Университета Торонто при фи­нансовой поддержке Института Зоряна — организации, состоящей из двух созданных в 1980-х гг. в американском Кембридже и Торонто центров изуче­ния армянского народа. Поначалу журнал выходил трижды в год (правда, с задержкой шестого выпуска на год), а с 2004 г. — дважды в год, но с сохра­нением общего годового объема — порядка четырехсот страниц. Второй, сдвоенный выпуск за 2004 г. вышел лишь в 2007 г., и до сих пор «Диаспора» выходит с опозданием, в результате чего к настоящему моменту вместо ше­стидесяти семи номеров выпущено лишь пятьдесят. При этом номера дати­руются без пропусков, что приводит к многочисленным анахронизмам на страницах журнала: так, в одной из статей в № 2/3 за 2005 г. дается обзор книг о китайской диаспоре, опубликованных в 2008 г., а материалы конфе­ренции, состоявшейся в конце 2012 г., помещены в № 1 за 2008 г. — на деле он вышел летом 2013 г. Нерегулярный выпуск журнала объясняется тем, что вся его редакция состоит из одного человека — профессора Уэслианского университета Хачика Тололяна. Тололян — историк армянской культуры, специалист по творчеству американского писателя Томаса Пинчона, но прежде всего он известен как основатель и редактор «Диаспоры». Что до ее авторов, то в первое время в ней публиковались в основном американские антропологи и гуманитарии — специалисты по постколониализму, а позднее и социологи из разных стран.

В соответствии с замыслом учредителей, журнал не придерживается той или иной теории, руководствуясь лишь соображениями научной пользы и публикуя статьи самых разных идеологических и политических ориентаций. В силу специфики предмета эти ориентации бывают ярко выражены. Напри­мер, среди статей первого выпуска есть работа Роджера Роуза «Мексиканская миграция и социальное пространство постмодернизма» (1991. № 1), посвя­щенная миграции мексиканцев в Соединенные Штаты и неспособности по­следних сделать мигрантов своими гражданами; эта миграция трактуется в статье как признак сдвига к транснациональному капитализму. Роуз пока­зывает непригодность таких образов, как «центр» и «периферия», для опи­сания складывающейся системы отношений и выдвигает «альтернативную картографию социального пространства», учитывающую транснациональ­ную миграцию.

Пристальное внимание к современному, «транснациональному» миропо­рядку, описываемому на его страницах в разнообразных кейс-стади, посвя­щенных различным диаспорам, журнал успешно сочетает с теоретической направленностью, которая и обусловила выбор слова «диаспора» в форме единственного, а не множественного числа в качестве его названия (см. об этом: 2002. № 1. С. 1). Это отличает его как от ряда существующих журналов об отдельных диаспорах (африканских, китайских и др.), так и от едва ли не единственного издаваемого сегодня наряду с «Диаспорой» «общедиаспорального» журнала — индийских «Diaspora Studies», с 2007 г. выходящих дважды в год на английском языке и ориентированных на сравнительно-историче­ское, а не теоретическое изучение диаспор[3].

Принципы и задачи «Диаспоры» описаны в открывающем первый номер манифесте главного редактора. Тололян не дает здесь четкого определения диаспоры и говорит о «семантическом пространстве», включающем такие раз­ные понятия, как эмигрант, беженец, иностранный рабочий и т.д.: «..."Диас­пора" должна исследовать — в текстах литературных и визуальных, канони­ческих и туземных, то есть во всех культурных продуктах и на протяжении всей истории — следы борьбы вокруг — а также противоречий внутри — идей и практик коллективной идентичности, родины и нации. "Диаспору" интере­сует то, как нации, существующие в реальности и вместе с тем являющиеся воображаемыми сообществами (Андерсон), придумываются, вводятся в дей­ствие, собираются и разбираются: в культуре и политике, на земле, которую они называют своей, и в изгнании» (1991. № 1. С. 3). Характерно, что в этой программной статье Тололян ссылается на книгу Бенедикта Андерсона «Во­ображаемые сообщества»[4]; знаменитый термин, примененный Андерсоном к нации, будет многократно использован по отношению к диаспоре авторами журнала, стоящими на конструктивистских позициях и даже порою сводя­щими диаспоричность к диаспоральной идентичности.

Актуальность «Диаспоры», по замечанию Тололяна, обусловлена тем, что миграции последних пятисот лет, особенно последних пятидесяти, привели к росту числа диаспор и переопределению их роли; понятие диаспоры, как было сказано, потребовало концептуального уточнения. На протяжении пер­вых лет своего существования журнал был занят именно этим — поиском ра­бочего определения диаспоры. Не менее важным и проблематичным в науке последних десятилетий было и понятие идентичности, прочно вошедшее в антропологический дискурс в 1960—1970-х гг. и осмысленное в Америке в духе теорий символического интеракционизма и социального конструкти­визма. Этому понятию журнал также уделяет немало внимания. Наконец, можно выделить еще одну актуальную тему, разрабатываемую (начиная с конца 1990-х гг.) на страницах журнала: Интернет, сделавший мир глобаль­ным, «транснациональным», как никогда прежде, и его роль в формировании и развитии диаспор и диаспоральных идентичностей.

В первом выпуске «Диаспоры» была опубликована ставшая весьма известной статья Уильяма Сафрана «Диаспоры в современных обществах» (1991. № 1). На примере ряда диаспор Сафран рассматривает роль воспоминаний и ми­фов об утраченной отчизне и проводит различие между теми сообществами, которые стремятся вернуться на родину, и теми, чьи усилия направлены на сохранение родной культуры в новом месте. Считая еврейскую диаспору па­радигматическим идеальным типом, он называет следующие критерии, по которым можно оценить степень «диаспоризации» той или иной общности: 1) расселение из исходного «центра» в два или более места; 2) сохранение коллективной памяти или мифа о родине; 3) убеждение переселенцев, что они не полностью приняты новым окружением; 4) вера в то, что родина — их настоящий дом и что однажды они туда вернутся; 5) убеждение, что следует быть преданными сохранению или восстановлению отчизны; 6) поддержание связей, постоянная самоидентификация с нею тем или другим способом.

Позднее в журнале появилась статья Йона Стрэттона «Историзация идеи диаспоры» (1997. № 3), в которой тот предложил рассмотреть эту идею с точки зрения исторического опыта евреев и подверг критике концепцию Сафрана (нечастый случай прямой теоретической полемики на страницах «Диаспоры»). Под историческим пониманием диаспоры Стрэттон имеет в виду признание того факта, что изменения исторического контекста вокруг того, что называется диаспорой, влияет на смысл и опыт пребывания в диа­споре. Задача его статьи — «установить, какие контекстуальные обстоятель­ства обеспечивают общую базу модерному и постмодерному типам опыта, называемым "диаспорой", — помимо физического факта рассеивания как такового» (с. 304). Стрэттон указывает, что выдвинутые Сафраном крите­рии анахронистичны — они приложимы лишь к некоторым группам евреев в XX в.: вторая их половина «работает» только с учетом существования из­раильского государства-нации и вообще описывает только современную си­туацию. В домодерную эпоху народ отождествляет себя с родной землей, а в модерную эпоху эта связь опосредуется идеологией нации и государства (с. 314). Вступление евреев в современность предполагало обновление их опыта в терминах нации-государства (с. 324).

В том же номере помещена статья Стивена Вертовеца «Три значения "диаспоры", представленные среди южноазиатских религий». Автор пишет, что сегодня диаспорой называется любое сообщество, считающееся «детерриториализированным» или «транснациональным», то есть таким, которое происходит не оттуда, где проживает, и «чьи социальные, экономические и политические связи пересекают границы государств-наций» (с. 277). Слово «диаспора» все активнее используют для самоназывания, в результате чего, по замечанию антрополога Джеймса Клиффорда, дискурс меньшинств за­меняется или по крайней мере дополняется дискурсом диаспор[5]. Вертовец выделяет три группы значений, встречающиеся в современной литературе: диаспора как а) «социальная форма» — специфические социальные отно­шения, связанные узами истории и географии; политические ориентации; экономические стратегии; б) «тип сознания» и в) «модус культурного про­изводства», или субъект «производства и воспроизводства транснациональ­ных социальных и культурных феноменов» (синкретичных, креолизированных) в глобализированном мире; это последнее значение особенно актуально применительно к среде диаспоральной молодежи и при учете глобальных медиа и средств коммуникации. Во втором же из названных подходов, до­бавляет Вертовец, делается «акцент на описании разнообразия опыта, мен­талитета и чувства идентичности» (с. 281). Автор указывает на двойствен­ную, парадоксальную природу этого сознания, снова цитируя Клиффорда: «Связь (там), производящая различие (здесь)»[6]. Диаспоральное сознание предполагает представление о множественном местоположении и вместе с тем — общее воображение; это коллективная память, но раздробленная, от­сюда и дробление диаспоры на сообщества. Вертовец призывает признать совместное действие «структурных, сознательных и бессознательных факто­ров в реконструировании и воспроизведении идентичностей и социокультурных институций» среди сообществ, находящихся за пределами места своего происхождения (с. 277).

Недостаточную четкость термина «диаспора» отмечает и Ким Батлер в статье «Определение диаспоры, уточнение дискурса» (2001. № 2). Диаспора зачастую определяется этнографически — на примере той или иной конкрет­ной диаспоры, которая в этом случае подвергается эссенциализации. Однако такие определения не универсальны, и развить эпистемологию диаспороведения, считает Батлер, возможно лишь путем сравнительного анализа этих «этнографий». Она называет три главных, более или менее общепринятых критерия: рассеяние, связь с родиной (реальной или воображаемой) и осо­знание групповой идентичности — и добавляет к ним четвертый: существо­вание на протяжении как минимум двух поколений (с. 192). Кроме того, она выделяет пять «измерений диаспороведения»: причины и условия расселе­ния; отношения с родиной; отношения с принявшей страной; внутренние от­ношения между сообществами в диаспоре; а также сравнительное изучение разных диаспор по предыдущим четырем пунктам (с. 195).

Последняя к этому моменту опубликованная в «Диаспоре» статья о поня­тии диаспоры — «Переопределение диаспоры через феноменологию постпа­мяти»Сандры Со Хи Чи Ким (2007 [фактически — 2013]. № 3). Автор предла­гает отойти от онтологических определений, основанных на категориальных критериях, и рассмотреть диаспору феноменологически, то есть «изнутри, в качестве опыта»: «Диаспора должна быть понята как феномен, который возникает, когда перемещенные субъекты, переживающие утрату "истока" (в буквальном или символическом смысле слова), закрепляют идентифика­ции, связанные с этими местами истока, в последующих поколениях посред­ством механизмов постпамяти», то есть памяти о не пережитом, унаследо­ванной памяти, памяти-воображения (с. 337).

Кроме того, в журнале были опубликованы отклики на книги по теории диаспоры: статья Сафрана «Новейшие французские концептуализации диа­споры» (2003. № 3) о книге «Диаспоры» французского социолога Стефана Дюфуа[7] и рецензия Беда Гири на книгу Виджея Мишры «Литература индий­ской диаспоры: Теоретизируя диаспоральное воображаемое»[8] (2007 [факти­чески — 2012]. № 1/2).

И, наконец, несколько слов о собственных публикациях главного редак­тора журнала о понятии «диаспора». Это, во-первых, статья «Переосмысле­ние диаспор(ы): власть без гражданства в транснациональную эпоху» (1996. № 1) — о том, как термин «диаспора», прежде применявшийся лишь к евреям, грекам и армянам, стал приобретать с конца 1960-х гг. современное значение. Тололян обобщил исходную еврейскоцентристскую парадигму понимания диаспор, которая, по его словам, была впоследствии видоизменена под влия­нием дискурсивной власти различных групп, притязающих на диаспоральный статус. Таким образом, эволюция значения слова «диаспора» — это «результат изменений в политике дискурсивных режимов и в то же время продукт внедискурсивных феноменов» (с. 3). Во-вторых, еще раньше, с вось­мого номера журнала, Тололян начал вести рубрику под названием «Диаспорама». Вновь обратив внимание на все более частое использование слова «диаспора» в самых разных значениях, он стал собирать наиболее интересные случаи употребления этого слова и призвал читателей принять в этой работе участие, попросив при этом учитывать новые или странные способы употреб­ления не только слова «диаспора», но также слов «изгнание», «этнический», «транснациональный», «постколониальный» и т.п. Здесь же, в рубрике «Диаспорама», Тололян пообещал вести «неполную и неформальную аннотиро­ванную библиографию книг и статей» на темы, интересующие журнал (1994. № 2. С. 235). Замысел этот не был реализован: второй и последний раз «Диаспорама» появилась в журнале лишь в № 2 за 2000 г.

Для вопроса о понятии «диаспора» ключевое значение имеет вопрос о диаспоральной идентичности. Один из выпусков журнала (2002. № 2), целиком состоявший из материалов конференции «Раса, культура, нация», посвя­щенной португалоязычному миру и проведенной в Массачусетском и Брауновском университетах в апреле 2001 г., открывался статьей организаторов конференции — антропологов Андреа Климт и Стивена Любкемана, опи­сывающей дискурсивный подход к диаспоре. Последняя предстает здесь в качестве особого рода дискурса идентичности. Подобно тому как нации воображаются, традиции изобретаются, а понятия о доме дискурсивно конструируются[9], точно так же и диаспора является «особым способом вообра­жать, изобретать, конструировать и презентировать себя» (с. 146). Соответ­ственно понимаются и дискурсы — как «системно и плотно сплетенные массивы сигнификации, образующие символическую среду для производства специальных "фреймов", служащих категоризации и интерпретации соци­альных действий, событий и идентичностей» (с. 147).

Проблема идентичности — одна из постоянных тем «Диаспоры». Уже в третьем выпуске (1991. № 3) мы находим, во-первых, «Заметки по антро­пологии африканских диаспор в Новом Свете» Дэвида Скотта, в которых он критикует традицию, идущую от Мелвилла Херсковица и направленную, по его словам, на закрепление учеными «аутентичной» коллективной идентич­ности путем конструирования связей с прошлым, что чревато недооценкой ими необходимой работы по описанию «локальных сетей власти и знания», где версии прошлого используются для придания новой формы современным идентичностям; а во-вторых, статью «Поэтика и практика иранской носталь­гии в изгнании» Хамида Нафиси. В ней доказывается, что для иранских бе­женцев, живущих в «Лос-Анжелесе и других диаспоральных сообществах <...> среди высокомедиатизированных постиндустриальных обществ», про­изводимая и потребляемая ими популярная культура (прежде всего телеви­дение) продолжает реконструировать и распространять коллективную иден­тичность. Автор исследует, как в «ритуалах изгнаннической ностальгии» беженцы обращаются к предшествовавшим изгнанию стихам и фильмам за образами отсутствия, нехватки, утраты и возвращения и совершают «симво­лические воссоединения». Насифи рассматривает использование иранцами практик, направленных на поддержание границ, подчеркивание собственной непохожести, утверждение своей связи с прошлым и поддержку сходства между собой. Он также говорит о влиянии семиотической и идеологической борьбы между политическими группами внутри иранской диаспоры на то, как воображается сообщество беженцев.

Более сложный случай описывается в статье Джона Соренсона «Суще­ственное и случайное в конструировании гоударственности: трансформации идентичности в Эфиопии и ее диаспорах» (1992. № 2) (прежде всего в канад­ской). Речь идет о «конфликте между этнической и национальной идентичностями в имперском государстве, являющемся многоэтничным и много­культурным», а также о «пересмотре идентичности в диаспоре, активно под­держивающей связь с родиной» (с. 201). Соренсон подчеркивает большое значение для диаспоры мифа об изгнании и возвращении; в случае с бежен­цами из Эфиопии (которых в 1992 г. было более полутора миллионов) такого единого мифа нет, родина воображается ими по-разному, ее история получа­ет разительно непохожие интерпретации, а формы идентичности, приписы­ваемые диаспоре и принимаемые ею, не совпадают. Диаспора вынуждена изобретать себе традицию, договариваться о ней.

Той же теме посвящены «Размышления о диаспоральных идентичностях»Пурнимы Манкекар (1994. № 3) — рецензия на книгу Карен Леонард «Делая этнический выбор: пенджабские мексиканоамериканцы в Калифорнии»[10]. Согласно Леонард, первые пенджабские иммигранты, сталкиваясь в Америке с расизмом, одиночеством, правовыми, экономическими и иными ограниче­ниями, вынуждены были вновь и вновь делать определенный «этнический выбор», принимать те или иные стратегические решения и тем самым кон­струировали свою идентичность. Например, они женились на мексиканках, а не на черных женщинах, чтобы не ассоциировать себя с группой, ненави­димой белыми, надеясь более успешно решать свои проблемы подобного же рода самостоятельно, без объединения с черными. А появлявшиеся в таких браках дети, вырастая, предпочитали считать себя индийцами или урожен­цами Ост-Индии из-за существовавшего среди мексиканоамериканцев (как называют американцев мексиканского происхождения, хотя бы частичного) предубеждения против детей, рожденных в смешанном браке. Выбор по­пулярных американских имен начиная с третьего поколения также был ре­зультатом влияния господствующего дискурса расы и нации. К изложению наблюдений Леонард Манкекар добавляет выводы из собственных бесед с сикхской женщиной в Нью-Дели, также показывающие влияние господ­ствующей нации на идентичность маргинальной группы.

Здесь стоит упомянуть номер журнала, почти целиком посвященный му­зыке, чья важность для коллективной идентичности, по замечанию Тололяна, соответствует ее транснациональной мобильности и объединяющей силе (1994. № 3. С. 241). В качестве приглашенного редактора этого номера вы­ступил этномузыковед Марк Слобин, составивший подборку статей на раз­ном материале — от гаитянского до китайского. К этой подборке тематичес­ки примыкает кейс-стади Джона Бейли «Роль музыки в трех британских мусульманских общинах» в следующем номере «Диаспоры» (1995. № 1).

Подробнее следует остановиться на статье Фран Марковиц «Перекрещи­вающиеся идентичности: русская еврейская диаспора и еврейская диаспора в России» (1995. № 2), которая не только посвящена проблеме диаспоральной идентичности, но и является одной из очень немногих публикаций «Диа­споры» на «русскую» тему[11]. Автор начинает с указания на то, что всякий ана­лиз вопроса об идентичности российских евреев «усложняется проблемами, проистекающими из новых политических или демографических изменений» (с. 201). «Советского еврейства», как и Советского Союза, больше нет — и нет «политически приемлемого, исторически корректного» обозначения. «Рус­ские евреи» жили в разных частях Союза, имели разный коллективный опыт; кроме того, есть русскоговорящие евреи за пределами России, не говоря о миллионной диаспоре «советских евреев» в Израиле и Америке; кроме того, «русскими евреями» обычно называют евреев, живших в Российской импе­рии. Именование обусловливается идентичностью, а та — опытом, в данном случае советским и постсоветским.

Марковиц пишет, что на протяжении предыдущих тридцати лет групповая идентичность советских/русских евреев репрезентировалась сначала как единое целое, затем как нечто фрагментированное. Советские евреи изобра­жались как сообщество, противостоящее советским власти и обществу, стиг­матизирующим их, отказывающим им в желанной для них идентичности. Од­нако, согласно интервью, проведенным Марковиц в 1980-х гг., большинство евреев ассимилировались, а сталкиваясь с непреодолимыми трудностями — стремились уехать. Они затруднялись определить, что конституирует еврей­скую идентичность, и вместо традиционной религиозной составляющей на­зывали «в качестве отличительной характеристики своей групповой иден­тичности высокую степень интеллектуализма, космополитизма и сильную ориентацию на результат» (с. 204). Хотя внешние наблюдатели (западные авторы) приписывали им несколько иной набор качеств, и те и другие все же представляли советское еврейство как единое сообщество, «базирующееся на монолитной модели или идеальном типе», с «отчетливой групповой иден­тичностью, основанной на общей истории и судьбе» (там же). И лишь пере­селение десятков тысяч советских евреев в Израиль и Северную Америку в 1970-х гг. поколебало эти представления.

Израильтяне и американские евреи были поначалу озадачены, а затем воз­мущены тем, что советские евреи были больше озабочены налаживанием быта, чем воссоединением с еврейским народом. Американские активисты, ратовавшие за свободу советского еврейства, удивлялись, почему те вдруг предпочли приехать к ним, а не в Израиль; им казалось, что к ним попросту едут «не совсем евреи». Сами бывшие советские евреи тоже сталкивались со «странностями», испытывавшими на прочность их представления о ев­рейской идентичности. В новой стране их встретили евреи — таксисты, па­рикмахеры и наркоторговцы, а не только инженеры, музыканты, врачи и журналисты. Не все окружающие евреи были общих с ними политических взглядов, а некоторые были недовольны их приездом. Процесс фрагментирования еврейской идентичности усилился переменами внутри иммигрант­ских группировок. Например, не всем удавалось успешно реализоваться на рынке труда, а этическое требование делиться с другим в данном случае не срабатывало.

Марковиц отмечает, что на обоих континентах бывшие советские евреи чувствовали необходимость поддерживать связь с товарищами по эмиграции: им были нужны русский язык, русская кухня, а главное — уверенность, что их старая жизнь, так же как и новая, имела смысл. Они обратили внимание на то, что раньше было самоочевидным: что они не только евреи, но и русские, хотя «официально» не имели в СССР такой идентичности. Что же касается трех миллионов евреев, оставшихся в 1990-е гг. в России, то они утратили «советско-еврейскую» идентичность.

Согласно выводу Марковиц, лишенные как религиозного, языкового и гео­графического «общих знаменателей», так и веры в ту или иную политическую систему, но зато имеющие своими приоритетами знание и профессию, евреи в конце XX в. — это современные люди в сущностном смысле этого слова. Осмысляющие свою еврейскость, сознающие свою русскость и в то же время ставшие израильтянами или американцами, евреи образовали «транснацио­нальное сообщество» (с. 207). «Это сообщество, воображаемое <...>, непред­намеренное и, очевидно, не имеющее определенной территории, покоится на социальной основе родственных и дружеских связей, преодолевающих рас­стояние между континентами; на эмоциональной основе общего понимания того, что такое быть евреем в СССР; на позитивной оценке русской высокой культуры и русского языка; на ориентации на интеллектуализм и профессио­нализм и на необходимости приспособить эти ценности, убеждения и жизнен­ные установки к новой, постсоветской реальности. С учетом недавно возрос­ших возможностей международного обмена информацией (по телефону и электронной почте) и транснациональных путешествий теоретическая идея такого всемирного сообщества реализуется на практике» (с. 207—208).

В отличие от статьи Марковиц, лишь в небольшой степени основанной на интервью, работа Уэсли Чапина «Турецкая диаспора в Германии» (1996. № 2) — это кейс-стади с большим количеством статистических данных, опи­сывающих усиление иммиграции турок в Германию. В статье показано, что турецкая диаспора неоднородна: она состоит, во-первых, из гастарбайтеров (их большинство) и беженцев, а во-вторых — из нескольких этнических групп (этнических турок среди турецких иммигрантов всего лишь две трети). Тем не менее, отмечает Чапин, это все же одна диаспора со своей идентич­ностью, обладающая общей памятью о родине и, как правило, не стремящаяся к ассимиляции (натурализации).

Идентичности другой крупной диаспоры посвящена статья Беннетты Жюль-Розетт «Дискурсы идентичности и диаспоральная эстетика в черном Париже: формирование сообщества и перевод культуры» (2000. № 1). Если в 1960 г. во Франции проживали лишь 18 тысяч африканцев, то, согласно переписи 1982 г., их было уже 127 322, а по переписи 1990 г. — 1 633 142 (с. 39). На протяжении этого времени диаспоральные сообщества афри­канцев во Франции вырабатывали различные определения коллективной идентичности; статья Жюль-Розетт посвящена роли интеллектуалов и ху­дожников — выходцев с африканского континента в «оформлении дискурсов идентичности и диаспорических социальных формаций» (там же). Под дискурсом групповой идентичности подразумеваются утверждение идеала, выражение коллективной репрезентации и интересов группы (позитивного переопределения маргинальной или подавляемой группы) и ее социально- политические притязания. Подобные дискурсы лежат в основе различных стратегий приспособления к новым условиям (внедрение, ассимиляция, интеграция).

Первый такой дискурс африканцев во Франции был связан с движением «негритюд» 1930—1940-х гг., возникновению которого во многом способство­вало знакомство черных студентов Сорбонны с «Историей африканских ци­вилизаций» Лео Фробениуса. Главными его идеологами были Эме Сезер, Леопольд Сенгор и Леон-Гонтран Дамас. Согласно концепции Жюль-Розетт, один дискурс сменяется другим, когда первый не приводит к желаемому со­циально-политическому результату или же когда исторические или поли­тические обстоятельства показывают его неадекватность реальности. Это смещение автор определяет как результат разрыва между означаемым и озна­чающим. Так, негритюд был проблематизирован к 1970-м гг., когда было по­ставлено под вопрос существование его фундаментального означающего — сущностной «негритянскости»; среди сыгравших в этом роль обстоятельств Жюль-Розетт называет постколониальную критику африканского полити­ческого и экономического кризиса, сам факт миграции африканцев на север, создание крупных постоянных диаспор в Лондоне, Париже и Брюсселе. Идеология «антинегритюда» может быть коротко определена как подчерки­вание «важности креолизации в усилении черной автономии» (с. 44). Здесь сыграли роль такие интеллектуалы, как министр культуры Бенина Станислас Адотеви, гаитянский поэт Рене Депестр и др. Третий дискурс идентичнос­ти — «паризианизм» — утверждается в 1970-е гг., когда новое поколение африканских писателей решило вовсе порвать с темой негритюда. «Паризианизм» укоренен в разочарованности и углубленности в себя, ставших «отве­том на атмосферу постколониального обмана» (с. 46); его основные темы — отчужденность, изгнание и безумие. Одно из главных имен здесь — Поль Дакейо, камерунский поэт, в 1980-х гг. основавший два издательства, кото­рые публиковали новую африканскую литературу, и таким образом способ­ствовавший возникновению транснационального африканского интеллекту­ального сообщества, подготовив почву для четвертого дискурса, который Жюль-Розетт называет постколониальным универсализмом. Один из его идеологов — ивуарский поэт Жан-Батист Тьемеле, который уже говорит об идентичности как о воображаемом конструкте.

Со сказанным в статье Жюль-Розетт созвучны размышления Тололяна о религиозных, филантропических, политических и других «элитах и инсти­тутах армянской транснации» в одноименной статье, опубликованной в том же выпуске «Диаспоры». Согласно Тололяну, «организованные, институцио­нально установленные и поддерживаемые связи в сочетании с материаль­ным и культурным обменом между диаспоральными сообществами и между диаспорой и родиной являются ключевыми компонентами "диаспоральной" социальной формации в строгом смысле этого слова, а не в смысле только этнической группы» (с. 108). Автор прослеживает историческое развитие ар­мянских «диаспоральных общинных элит и институтов», например куль­турных, продуцирующих все новые формы идентичности, и показывает пе­реход диаспоры от «изгнаннического национализма» — то есть понимания диаспоры как нации в изгнании, ждущей возвращения на родину, — к «диа- споральному транснационализму», хотя и без отмены понятия «нация», со­храняющего значение в армянской диаспоральной публичной сфере. «Се­годня, — пишет он, — диаспоральные элиты начали видеть в совокупности диаспоральных сообществ устойчивую армянскую транснацию» (с. 115). В качестве примера транснациональной организации приводится Армянская апостольская церковь.

К теме еврейской идентичности обращается и израильский политолог Йосси Шаин в статье «Американские евреи и конструирование израильской еврейской идентичности» (2000. № 2), посвященной противостоянию свет­ских и религиозных евреев в Израиле, в котором приняли участие и аме­риканские евреи. Как пишет Шаин об их реформаторской и консерватив­ной «деноминациях», «нахождение в авангарде сражения против господст­ва ультраортодоксов в Израиле воспринимается этими движениями как утверждение их собственной значимости в Соединенных Штатах» (с. 164). Шаин прослеживает «эволюцию еврейско-американско-израильских от­ношений с точки зрения конфликтующих еврейских идентичностей», а точнее — влияние изменений в «еврейско-американской идентичности» на «израильско-диаспоральные отношения» (с. 165): интеграцию евреев в аме­риканское общество в конце 1940-х — начале 1960-х гг., «израилизацию», или «сионизацию», еврейско-американской идентичности с середины 1960-х гг., «консолидацию отношений между Израилем и американскими евреями» с начала 1980-х гг. и, наконец, трансформацию обоих сообществ и отношений между ними с начала 1990-х гг. под влиянием распространения демокра­тических ценностей и идей плюрализма, средневосточных мирных перегово­ров и т.д. Шаин делает вывод о «проникновении в традиционалистский из­раильский иудаизм либерального американского иудаизма как другого, среднего пути между агрессивной ультраортодоксией и безоговорочным секуляризмом» (с. 194).

Еще одна статья на обсуждаемую тему — «Одно лицо, много масок: един­ственность и множественность китайской идентичности» Тона Чикьона и Чана Квокбуна (2001. № 3). Авторы анализируют материалы бесед с живу­щими в Сингапуре китайцами, которые были проведены на рубеже 1980— 1990-х гг. «Китайскость» определялась информантами через кровное род­ство, выражающееся в фенотипических признаках и фамилии, тогда как другие маркеры этнической идентификации: язык, религия, образование — утратили для них «гомогенизирующее влияние» (с. 371). Таким образом, в этнической идентификации сингапурские китайцы полагаются на «инди­видуальное», а не «общинное» (в терминологии авторов). Те из них, кто по­лучил образование на английском языке, определяют получивших образо­вание на китайском как ультраконсервативных и старомодных, а вторые определяют первых как либеральных и сексуально распущенных «полу­китайцев», не знающих, что такое китайская культура, и называют их между собой «бананами» (то есть желтыми снаружи, белыми внутри) (с. 378—379). Все это, наряду с разрывом поколений, младшее из которых зачастую не бы­вало в Китае, привело к «фрагментированию китайской этничности» (с. 384).

В упомянутом выше спецвыпуске 2002 г. о диаспоре как дискурсе — «изобретении, конструировании и презентации себя» — изобретению и пе­реизобретению традиции посвящена статья Маргарет Саркисян «Играя (в) португальское: конструирование идентичности в сообществе португаль­цев в Малайзии» (2002. № 2). Саркисян убедительно показывает, что музыка, танец и используемые в представлениях костюмы суть один из способов (на­ряду с языком и религиозной верой) саморепрезентации членов сообщества в качестве португальцев. Здесь же назовем еще один, недавний спецвыпуск «Диаспоры», составленный из материалов прошедшей в 2012 г. в Оксфорд­ском университете конференции «Острова и идентичности: креолизация и диаспора в сравнительной перспективе» (2008 [фактически — 2013]. № 1). Креолизация трактуется в нем как не сводимая к Карибам, а характерная для островных пространств вообще «идентичностная траектория», сопоставимая с диаспоральной и отличная от нее («там и тогда» — в диаспоре, «здесь и сей­час» — в креолизации). Географически материал статей охватывает Маскаренские острова, острова Зеленого мыса и Гаити; наиболее теоретичная из них — «Понятие креолизации: попытка теоретического прояснения»Кристины Шиваллон.

Одна из первых статей о диаспоральной идентичности, появившихся в «Диа­споре», — «Индия онлайн: электронные доски объявлений и конструирова­ние диаспорической индийской идентичности» Амита Рэя (1995. № 1). Это одновременно и первая публикация журнала, в которой диаспоральная проб­лематика рассматривается в контексте новейших цифровых средств комму­никации, а именно — популярной в конце 1980-х — начале 1990-х гг. системы (точнее, ряда систем) обмена сообщениями и файлами, прообраза современ­ных интернет-чатов, а также электронной почты и файлообменных сетей. В этой статье анализировались сообщения, содержащие пропаганду индий­ского национализма, а значит, конструирующие и репрезентирующие индий­скую идентичность. К ней примыкает работа Винная Лаля «Политика истории в Интернете: кибердиаспорический индуизм и североамериканская диаспора индусов» (1999. № 2). Лаль пишет о воинственности «кибердиаспорического» индуса и создаваемых им «ревизионистских версиях индийской ис­тории»: стремлении отождествить индуизм с хиндутвой, утверждении, что технология RSS, регистрирующая обновления на вебсайтах, является реали­зацией идей Вивекананды и т.д. (с. 152 и далее). Той же темы касаются более поздние статьи: «Интернет, место и публичная сфера в диаспоральных со­обществах»Энджел Адамс Пархам (2005 [фактически — 2009]. № 2/3), в ко­торой говорится об использовании онлайн-пространств гаитянской диаспо­рой, и «"Ватсапы" в Сети: роль информационных и коммуникационных технологий в формировании транснациональной эфиопской диаспоры» Нэнси Хафкин (2006 [фактически — 2011]. № 2/3). Обе они посвящены не вир­туальным сообществам, а тому, как то или иное реальное сообщество исполь­зует виртуальную среду. А в статьеМартина Зёкефельда «Алевизм онлайн: переосмысление сообщества в виртуальном пространстве» (2002. № 1) об­суждается и понятие «виртуальное сообщество» — различаются «культурные», то есть просто представленные в кибепространстве, и «социальные» сообщества, то есть поддерживаемые посредством активного взаимодействия в этом пространстве (с. 108).

Внимание «Диаспоры» к этой теме, во-первых, полностью отвечает одной из главных задач журнала: проследить, как переопределяются некогда строго расчерченные границы нации-государства в новой, транснациональной куль­туре, а во-вторых, свидетельствует в пользу его актуальности: триада «диа­спора — медиа — идентичность» веьма популярна, список литературы на эту тему обширен[12], и это закономерно: значение медиа для диаспор и, значит, для диаспороведения едва ли возможно переоценить.

Глобализация последних десятилетий — это новые возможности не только для активного передвижения людей (мобильности), но и для быстрого рас­пространения информации. И, пожалуй, второе даже больше, чем первое, влияет на жизнь вне родины и на традиционное представление об этой жизни. Иными словами, появление Интернета, глобального телевидения и мобильной связи должно было не просто существенно повлиять на диаспоры, но даже поставить под вопрос само их существование. В 2005 г. вышла книга Карин Авив и Давида Шнеера «Новые евреи: конец еврейской диаспоры»[13], где было показано, что для нового поколения евреев Израиль больше не яв­ляется «землей обетованной» и что они чувствуют себя дома там, где живут, будь то одна часть света или другая (ср. изложенные выше наблюдения Марковиц над новейшей еврейской идентичностью из № 2 «Диаспоры» за 1995 г.). Под концом диаспоры в данном случае подразумевается конец идеи изгнания (сами израильтяне сегодня, упоминая евреев, проживающих за ру­бежом, говорят уже не про «галут» — «изгнание», а про «тфуцот» — «рассея­ние»), но это выражение можно употребить и в расширительном смысле. Со­временные глобальные медиа — наряду с возможностью быстро и часто путешествовать — позволяют чувствовать себя как дома где бы то ни было, и соответствующие критерии диаспоральности, названные Сафраном в № 1 «Диаспоры» за 1991 г., едва ли не теряют значение, а сам термин «диаспора» — продуктивность.

[1] См. об этом: Diaspora and Transnationalism: Concepts, Theo­ries and Methods / Eds. R. Baubock, T. Faist. Amsterdam: Amsterdam Unuversity Press, 2010. P. 7.

[2] Адрес официального сайта журнала — http://www.utpjournals.com/diaspora.

[3] См.: http://diasporastudies.in/.

[4] См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышле­ния об истоках и распространении национализма [ 1983] / Пер. с англ. В. Николаева. М.: КАНОН-пресс-Ц; Кучково поле, 2001.

[5] Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. № 9. P.311.

[6] Ibid. P. 322.

[7] Dufoix S. Les Diasporas. P.: Presses Universitaires de France, 2003.

[8] Mishra V. The Literature of the Indian Diaspora: Theorizing the Diasporic Imaginary. L.: Routledge, 2007.

[9] Авторы ссылаются здесь на «Воображаемые сообщества» Андерсона и известный сборник «Изобретение традиции» (The Invention of Tradition / Eds. E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge (UK): Cambridge University Press, 1983), а также на статью: Rapport N, Dawson A. Home and Move­ment: A Polemic // Migrants of Identity: Perceptions of Home in a World of Movement / Eds. N. Rapport, A. Dawson. Oxford: Berg, 1998. P. 19—38.

[10] Leonard K.I. Making Ethnic Choices: California's Punjabi Mexican Americans. Philadelphia: Temple University Press, 1992.

[11] К числу других статей относятся «Диаспора с отличием: этническая идентичность еврейских и грузинских подрост­ков в Российской Федерации» той же Марковиц (1997. № 3), «Возвращение на тоталитарную родину: неопределен­ная инаковость русских репатриантов из Китая в СССР» Лори Манчестер (2007 [фактически — 2013]. № 3), а также «Декосмополитизация русской диаспоры» Дэвида Лэй- тина, где говорится о выборе диаспоральным сообществом того или иного аспекта идентичности в качестве главного и о том, как — не почему, а именно как — русские евреи на Брайтон-Бич консолидировались по религиозному прин­ципу (2004. № 1; русский перевод см. в этом тематическом номере «НЛО»).

[12] Так, роль потребления медиа и «апроприации коммуни­кационных технологий» в процессе конструирования диа- споральной идентичности в повседневной жизни рассмат­ривается на материале этнографических исследований в Лондоне и Нью-Йорке в кн.: Gergiou M. Diaspora, Identity and the Media: Diasporic Transnationalism and Mediated Spacialities. Cresskill: Hampton Press, 2006. См. также: Brinkerhoff J.M. Digital Diasporas: Identity and Transnatio­nal Engagement. N.Y.: Cambridge University Press, 2009; Alonso A., Oiarzabal P.J. Diasporas in the New Media Age: Identity, Politics, and Community. Reno: University of Ne­vada Press, 2010, и др.

[13] Aviv C.S., Shneer D. New Jews: The End of the Jewish Dias­pora. N.Y.: New York University Press, 2005.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Диаспорическое воображение и культурная идентичность

Ирина Прохорова

Мы не в изгнаньи, мы в посланьи...

Нина Берберова

Мы не в изгнаньи, мы в посланьи… на х.й…

Юз Алешковский — Нине Берберовой

Быть в диаспоре означает для нас развивать те особенности русского слова, которые... не могут быть развиты в метрополии.

Александр Гольдштейн

Дорогой читатель,

мы рады представить тебе очередной специальный выпуск «Нового литературного обозрения», посвященный исследованию культурных механизмов конструирования идентичности в диаспорах.

Интерес «НЛО» к диаспорам обусловлен, прежде всего, дальнейшей разработкой и продвижением большого проекта по изучению антропологии закрытых модерных обществ, которые журнал ведет на протяжении последних лет. В рамках этого системного исследования на страницах «НЛО» регулярно публикуются тематические подборки статей; к настоящему времени вышло также три больших спецвыпуска: «1990: Опыт изучения недавней истории» (2007. № 83/84), «Антропология закрытых обществ» (2009. № 100) и «Семиотика августа в XX веке» (2012. № 116/117). Все они так или иначе касаются одного круга вопросов, в частности: как в (со)обществах закрытого и открытого типа вырабатываются различные формы личной и коллективной идентичности, каковы механизмы и способы их конструирования, как отдельные члены этих (со)обществ адаптируют их под собственные стратегии выживания и самореализации, как вариативность самоидентификационных процессов влияет на градацию открытости/закрытости общества.

В данном спецвыпуске мы рассматриваем диаспору как разновидность самоизолирующегося сообщества, где элементы культуры метрополии вступают в сложное взаимодействие с новой социальной и культурной средой, в конечном итоге трансформируя исходный культурный бэкграунд[1]. Но прежде чем дать более подробное описание концепции номера, необходимо сказать несколько слов о теории и практике «науки о диаспоре».

Диаспоральные исследования (diaspora studies) в последние тридцать лет стали одним из самых популярных и быстро развивающихся научных направлений в мировой гуманитаристике, многие считают их новой перспективной академической дисциплиной. Оснований для подобных утверждений вполне достаточно, учитывая контекст, в котором это направление прокладывает себе дорогу, а также возрастающую вовлеченность других академических практик в изучение феномена современных диаспор: постколониальных исследований, устной истории, культурной памяти, теории этничности, национализма и расизма, социологии повседневности, семиотики культуры, политологии, антропологии и т.д.

Понятие «диаспора» было активировано и введено в научный контекст в начале 1960-х годов, когда резко возросшая мобильность людей (как результат смягчения миграционных режимов, распада колониальной системы, складывания мощных транснациональных экономических и культурных связей и т.д.) породила серьезные изменения в социально-политической конфигурации мира, получившие впоследствии название «глобализация». Становление диаспороведения протекало одновременно и с процессом распада «больших нарративов» в гуманитарных и социальных науках, с появлением многочисленных «поворотов» и «-измов», ориентированных на углубленное и усложненное изучение человеческой истории. Таким образом, диаспоральные исследования стали составной частью общего процесса модернизации гуманитарного знания.

К 1980-м годам прошлого столетия усилиями первопроходцев, отцов- основателей этого нового интеллектуального направления (Уильяма Сафрана, Хачика Тололяна, Йосси Шаина, Робина Коэна и других[2]) диаспора становится модным понятием, привлекательной альтернативой дискриминационному понятию этнонациональных меньшинств[3]. Создание в 1991 году журнала «Диаспора: журнал транснациональных исследований» («Diaspora: A Journal of Transnational Studies»), бессменным главным редактором которого стал профессор Уэслианского университета, историк армянской культуры и специалист по творчеству Томаса Пинчона Хачик Тололян, стало отправной точкой кристаллизации разрозненных диаспоральных штудий в рамках поднимающейся новой дисциплины[4].

Основная притягательность и одновременно проблематичность науки о диаспорах состоит в том, что она занимается изучением «движущейся мишени»: в современном динамичном мире диаспоры и диаспоровидные сообщества множатся и беспрестанно мутируют, что порождает большие трудности в концептуализации предмета исследования. Главным содержанием методологических споров в диаспороведении было и остается определение того, что такое диаспора, чем различаются подобные локальные сообщества, принадлежащие к разным историческим периодам, и чем диаспора отличается от групп (э)мигрантов, беженцев, гастарбайтеров, кочевников, племенных и субкультурных образований, сексуальных меньшинств, интернет-сообществ и т.п.

Первую развернутую характеристику диаспоры дал Уильям Сафран в стартовом майском номере журнала «Диаспора»: взяв за основу классическую, парадигмальную еврейскую диаспору и отталкиваясь от широкого определения этой социальной общности, данного Уолкером Коннором (как «группы людей, живущих за пределами родины»)[5], Сафран выделил ряд базовых черт диаспорического сообщества. По его мнению, концепция диаспоры приложима к тем группам экспатриантов, члены которой обладают следующим рядом сходных свойств:

они или их предки подверглись рассеянию из некоего изначального «центра» в два и более «периферийных» региона страны или за границу;

они сохраняют коллективную память, образ или миф об исторической родине — о ее местонахождении, истории и достижениях;

они полагают, что никогда не будут полностью признаны принимающей их страной, и поэтому испытывают чувства изоляции и отчуждения;

они рассматривают страну предков как истинный, идеальный дом, куда они или их потомки обязательно вернутся, как только позволят обстоятельства;

они верят в необходимость коллективной работы над сохранением и возрождением своей исторической родины, над ее безопасностью и процветанием;

они продолжают — прямо или косвенно — поддерживать связи с исторической родиной, и их этнокоммунальная идентичность и солидарность во многом базируется на существовании подобной связи»[6].

Признавая, что ни одна из существующих на тот момент диаспор не дотягивает до своего идеального исторического прототипа — еврейской диаспоры, Уильям Сафран тем не менее утверждает, что на основании его определения к современным диаспорам с полным правом можно отнести сообщества армян, турок, палестинцев, магрибинцев, кубинцев, греков, китайцев, живущих за пределами родины. Из диаспор прежних эпох Сафран выделяет польскую[7], а мы можем добавить к этому списку русскую эмиграцию первой волны.

За прошедшие двадцать с лишним лет со дня выхода статьи Уильяма Сафрана выдвинутая им концепция неоднократно подвергалась критике, уточнениям и переформулировке. Так, Ким Батлер вводит историко-временное измерение в определение диаспоры: она должна существовать на протяжении по крайней мере двух поколений[8]. Робин Коэн предложил альтернативный подход к установлению типологии диаспор, основанный на причинах и условиях первоначального рассеяния, а также статусе диаспорального сообщества в принимающей стране. Следуя этой логике, он выделяет пять основных типов диаспор: виктимную, трудовую, торговую, имперскую и культурную[9]. Активно возражая Робину Коэну, Хачик Тололян утверждает, что экономическую или торговую миграцию нельзя причислить к диаспоре, поскольку последняя рождена коллективной катастрофой и порожденная этой катастрофой травма в случае диаспоры выступает концептуальным ядром работы памяти, различных коммеморативных практик и ритуалов скорби, которые в свою очередь влияют на специфику «культурного капитала» и политической деятельности сообщества[10].

У нас нет возможности более детально представить многолетнюю полемику вокруг теоретических основ диаспороведения, ведущуюся представителями различных дисциплин и школ (об этом можно прочесть в обзоре журнала «Diaspora» в настоящем номере), но по ходу статьи мы будем касаться отдельных эпизодов этих споров, непосредственно затрагивающих тему нашего проекта. В данный момент важно подчеркнуть, что эти мультидисциплинарные дебаты не только постоянно расширяют концептуальный словарь диаспоральных исследований (посредством обмена метафорами и идеями между разными гуманитарными научными направлениями), но и способствуют созданию общего научного языка. Таким образом, дискурсивный аппаратdiaspora studies становится пусть и не идеальным, но гибким и удобным инструментом для исследования специфики модерных обществ, в частности его разных — открытых и закрытых — агрегатных состояний.

В контексте этого спецномера нас интересует, прежде всего, антропологическая составляющая диаспороведения и связанная с нею концепция идентичности. По нашему мнению, антропология (в различных ее изводах) вносит решающий вклад в развитие диаспорального знания, поскольку обладает обширным опытом изучения локальных сообществ, апробированными и постоянно совершенствующимися навыками полевых исследований, развитым дискурсивным аппаратом и, главное, серьезным теоретическим бэкграундом, опирающимся на культуру как на базовое условие социального разнообразия и основу для формирования групповой и индивидуальной идентичности. Принципиальные установки антропологии на утверждение ситуативной, многоголосой, гибридизированной природы локальной идентичности позволили проблематизировать множество традиционных характеристик диаспоры[11]. Так, например, исследовательница армянской диаспоры в Германии Анна Арутюнян оспаривает понятия единой исторической родины, этнично- сти и глобальной диаспоры, противопоставляя им аналитические категории «эмоциональных мест», культурных идентичностей и локального «общинного пространства»[12]. Эта концепция продолжает концепцию известного британского исследователя «черной Атлантики» Стюарта Холла, который неоднократно подчеркивал, что определяющими факторами формирования диаспорической идентичности являются культурная память и культурные нарративы. И хотя усилиями деконструктивизма, феминизма, cultural criticism и других вариантов постмодернистских теорий «идентичность» потеряла присущий ей эссенциалистский статус целостного, природного и неизменного ядра личности, превратившись в конструкт, в никогда не прекращающийся процесс переформулирования и перекодировки признаков принадлежности к некоему «воображаемому сообществу» (пользуясь известным выражением Бенедикта Андерсона), тем не менее, по мнению Холла, она остается важным понятием в междисциплинарных исследованиях[13].

Рассматривая диаспоры с антропологических позиций, мы беремся проследить, как различные культурные коды, установки и механизмы формируют и поддерживают гибридные, «множественные» диаспоральные идентичности, которые в свою очередь определяют степень социальной структурированности локального сообщества, его открытости/закрытости, способности к трансформации. Такими основополагающими социокультурными механизмами, по нашему мнению, являются: язык, искусство (включая литературу, музыку, живопись, кинематограф, фотографию, перформативные практики и т.д.), повседневные практики и ритуалы, системы ценностей, религиозные взгляды, материальная культура, телесные практики, гендерные отношения, сексуальность, медиа и т.д. В этом номере мы постарались рассмотреть, как функционируют некоторые из них в диаспоральном контексте.

В центре внимания диаспорального спецвыпуска «НЛО» — феномен русской диаспоры XX века. Удивительно, но огромный массив эмпирической информации по истории четырех волн российской эмиграции, накопленный в гуманитарной науке, практически никогда не рассматривался системно на предмет обнаружения особой диаспоральной идентичности. Несмотря на то что с 1999 года в России выходит серьезный научный журнал «Диаспоры» (в некотором смысле русский аналог англоязычного журнала «Diaspora»)[14], проблематика диаспоризации русского мира прошлого столетия по-прежнему остается на периферии интересов исследователей. Между тем, изучение диаспор позволяет по-новому взглянуть на историю метрополии, поскольку многие элементы устройства общества отражаются в диаспоре в концентрированном виде: с позиции живущих в диаспоре людей, она выступает «депозитарием» культурных кодов, идеологем и ценностей, которые были присущи потерянной исторической родине и должны быть сохранены. Проводя сравнительный анализ русских диаспор разного периода, мы получаем более точное представление и о радикальных изменениях в российском обществе ХХ века, и о специфике его культурных «констант». Таким образом, одну из главных задач спецномера мы видим в попытке вписать историю русской эмиграции в международный контекст диаспоральных исследований, критически переосмыслив устоявшуюся культурную мифологию вокруг этого явления.

Мощным инструментом конструирования и поддержания диаспоральной идентичности была и остается художественная литература — особенно это характерно для русской культуры с ее традиционным литературоцентриз- мом. Именно поэтому значительная часть спецномера была посвящена анализу роли литературы в самоидентификации российских эмигрантов разных поколений. В статье Марка Гамзы «О системах ценностей русской эмиграции в Китае», рассматривающей творчество писателей первой волны эмиграции (Михаила Щербакова, Альфреда Хейдока, Бориса Юльского), анализируется парадоксальное соединение культурных стереотипов дореволюционной России с интеллектуальными трендами новой эпохи, находящее себе место в складывающемся диаспоральном сознании этих литераторов. С одной стороны, это — в духе Серебряного века — эстетизация и романтизация таинственного экзотического Востока, с другой, — в согласии с нарождающейся философией европейского фашизма — артикуляция откровенных расистских суждений, относящихся к современным китайцам, утверждение национально-этнического превосходства русского человека и перед «азиатами», и перед «растленными» европейцами.

Ольга Матич в статье «Литература третьей волны: границы, идеология, язык» отмечает принципиальное отличие структурирования диаспорального сознания у эмигрантов первой и третьей волн. Если в первой, «классической», русской диаспоре коммеморативные практики предсказуемым образом сосредоточивались на ностальгии по родине и надежде на скорое возвращение, то у диаспорального сообщества 1970—1980-х годов ностальгия практически отсутствовала. Ее место заняло либо постмодернистское ироническое переосмысление советских культурных мифов метрополии с последующим дистанцированием от них (Синявский, Аксенов), либо их тотальное разоблачение с позиции морального императива (Солженицын). Открытый эстетический и политический раскол в среде третьей эмиграции на космополитическую и националистическую фракции, обусловленный разной стратегией самоидентификации, как и яростная полемика между двумя этими лагерями во многом предвосхитили поляризацию российского общества в постсоветское время. Матич отметила еще одну интересную особенность формирования третьей диаспоры: «рассеянию» первоначально подверглись тексты, тайно вывезенные и опубликованные за границей; феномен тамиздата и породил «"промежуточное" состояние их авторов, определяющее для диаспорической идентичности — вне зависимости от того, оказались сами авторы в конце концов за границей или нет»[15].

Специфику постоттепельной эмиграции невозможно исследовать, игнорируя важнейший феномен закрытого советского социума — «внутреннюю эмиграцию», которую, как правило, рассматривают преимущественно в политико-идеологическом контексте эпохи. Нам же представляется, что этот своеобразный способ диверсификации и реконфигурации позднесоветского общества в форме «внутренней диаспоризации» (параллельно с диаспоризацией внешней) дает ключ к более глубокому пониманию сложных и противоречивых процессов самоидентификации различных социальных групп в тоталитарных и авторитарных государствах[16]. Особенный интерес в этом смысле представляет формирование новой еврейской идентичности в период застоя, чему посвящен блок статей, подготовленный Михаилом Крутиковым. В собственной статье Крутиков рассматривает так называемое «культурническое» направление в еврейском движении 1970—1980-х годов (сконцентрированное на изучении еврейской культуры, языка, религии и истории), породившее, по сути, диаспоральную сеть «детерриториализованных сообществ» во всех крупных советских городах. Этот вид самоизоляции, в отличие от активного диссидентства, не стремился изменить существующую действительность, но создал свою собственную реальность за пределами оппозиции «советское / антисоветское» — так называемый «парасоветский хронотоп». Крутиков утверждает, что для многих советских литераторов эмиграция в начале 1990-х годов была обусловлена желанием сохранить этот уникальный «парасоветский» образ жизни, ставший немыслимым в условиях новой России. Анализируя творчество литературных эмигрантов четвертой волны — Александра Гольдштейна, Олега Юрьева и Александра Иличевского, — автор показывает, как попытки воссоздания «парасоветского третьего мира» в новых условиях приводили писателей к переосмыслению конфигурации художественного пространства, в котором границы русской культуры переставали совпадать с границами Российской Федерации.

Стефани Сандлер в статье «Поэты и поэзия в диаспоре: о "маргинальном еврействе"» поднимает вопрос о трансформации еврейской идентичности в ХХ веке. Полемика на эту тему — одна из центральных в диаспороведении, поскольку кризис еврейской идентичности в современном мире, фиксируемый многими исследователями[17], ставит под вопрос само существование диаспоральной парадигмы. Отмечая специфику еврейской самоидентификации в Советском Союзе (отсутствие знаний об иудаизме и религиозных практиках), Сандлер тем не менее констатирует: культурная память о еврейском опыте и традициях у многих современных эмигрантских поэтов (Бориса Херсонского, Марины Темкиной, Ильи Каминского) сохраняется, обогащая тот корпус идей, который помогает диаспоре самоопределяться и поддерживать себя.

При работе над данным проектом мы делали особый акцент на активном характере диаспорального мифотворчества, на смелой игре «диаспорального воображения» с разнородными элементами социокультурной традиции как утраченной, так и новообретенной родины, становящейся строительным материалом для конструирования новой идентичности. На примере религиозного самоопределения русско-еврейских эмигрантов, осевших в Америке и Израиле в последней четверти прошлого века, Дэвид Д. Лэйтин убедительно показывает, как культурная и политическая конъюнктура страны-хозяйки влияет на выбор тех черт, что определяют диаспоральное отличие. Парадоксальным образом, те, кто эмигрировал в религиозное государство (Израиль), стали основывать свое политическое поведение на светских ценностях, идентифицировать себя как «русских», тогда как те, кто влился в страну, не имеющую единой официальной государственной религии (США), основывают свое поведение на религиозной идентичности (иудаизме). Лэйтин объясняет этот казус различным статусом русской идентичности в названных странах: в Израиле идентификация с евреями-израильтянами не дает русско-еврейской диаспоре рычагов влияния на политическую и культурную жизнь страны, а в США в силу невысокой репутации русского эмигрантского сообщества только объединение с религиозными американскими евреями помогает диаспоре обеспечить себе твердые социальные позиции.

К сходным выводам приходит и Адриан Ваннер. Анализируя творчество современных русскоязычных писателей, начавших в эмиграции писать на других языках (Владимир Каминер, Гари Штейнгарт, Владимир Вертлиб и др.), он приходит к выводу, что, хотя все писатели обладают составной идентичностью, большинство из них на первый план выдвигает именно «русскость», ориентируясь на потребности международного литературного рынка и создавая иронически окрашенный этнический бренд, основанный на стереотипах западного восприятия российской «самобытности» (матрешки, красные знамена, водка, советские ужастики и т.д.). Ваннер подчеркивает, что русская идентичность не следует автоматически из происхождения, языка или места рождения писателя: эта идентичность «активно создается в процессе изобретения собственной литературной личности»[18].

Творческий выбор национальной доминанты идентичности в диаспорах ставит вопрос о сложной природе национального сознания в модерных обществах. В последние десятилетия исследовательский интерес к проблемам этничности, расы и национализма неуклонно возрастает, однако, несмотря на огромное количество литературы, производимой в рамках различных академических дисциплин, этому направлению, по мнению Роджерса Брубейкера, до сих пор недостает подлинной компаративности, междисциплинарности и мультипарадигмальности[19]. Многие исследователи солидарны в том, что активный процесс «изобретения» традиции в диаспорическом сообществе открывает новые горизонты в изучении национализма и включенности локальных сообществ в мировой контекст[20].

Этой важнейшей проблематике посвящены ряд статей спецномера. Так, Лора Манчестер, исследуя кристаллизацию идеи национальной идентичности в диаспорах первой волны русской эмиграции, отмечает, что, вопреки ожиданиям, эта идея не опиралась ни на один из двух дореволюционных критериев «русскости» — ни на владение русским языком, ни на принадлежность к Русской православной церкви. Фундаментальным мифом новой национальной идентичности стала коллективная травма Гражданской войны. Именно это обстоятельство позволило выйти на первый план таким факторам, как: политические убеждения (критика царизма приравнивалась к поддержке большевиков), гражданство (сохранение имперского подданства), этническая и расовая принадлежность (отказ в «русскости» эмигрантам-евреям и другим «инородцам» как потенциально сочувствующим большевикам), классовое происхождение, уклад жизни и «коллективный дух». Для интеллектуалов русского зарубежья национальная самоидентификация была непосредственно связана с сохранением дореволюционного культурного наследия и созданием новой, бесцензурной культуры, однако в вопросе о том, чью именно культуру они пытались сохранить и приумножить, не было ясности и единодушия.

Идея культуры и языка как стержня национальной идентификации находится в центре внимания исследования Катерины Кларк, посвященного поиску новой модели идентичности в антифашистской немецкой диаспоре 1930-х годов, обосновавшейся в Советском Союзе[21]. Отрицая нацистскую идеологию «крови и почвы»[22], немецкие антифашисты пытались создать альтернативную «национальную идею», основанную на главных просветительских ценностях — разуме, гуманизме и культуре. Они сформировали светскую культурную идентификацию, своего рода секуляризованную веру, главным сакральным объектом которой стала «мировая литература», понимаемая в духе позднего немецкого Просвещения и раннего романтизма. Ключевые фигуры этой эпохи — Гёте, Шиллер, Фихте, Гегель, братья Гумбольдт, определявшие нацию в контексте языка и европейской культуры, рассматривались антифашистами как носители «прогрессивного национализма» в противовес милитаристскому национализму Бисмарка и Германской империи. Таким образом, интеллектуалы-антифашисты конструировали идентичность одновременно и национальную и интернациональную.

Как показывают вышеприведенные примеры, использование понятия «культура» может быть плодотворно при структурировании диаспоральной идентичности, но иногда культура, наоборот, выступает репрессивным механизмом подавления диаспорического самосознания — особенно в тех случаях, когда она становится инструментом влияния исходящей из метрополии власти. В статье Кевина Платта «Гегемония без господства / Диаспора без эмиграции: русская культура в Латвии» описывается драматическая ситуация, когда стремление русского населения в Латвии утвердить единую с Россией наднациональную коллективную идентичность и культурную территорию торпедируется агрессивной политикой метрополии, импортирующей в диаспору свои собственные культурные институты вместо поддержки существующих, навязывающей локальному сообществу цивилизационное покровительство сродни культурной колонизации. В то же время Катриона Келли в своем антропологическом исследовании трудовой миграции в Петербурге[23]убедительно показывает, как культурная мифология северной столицы — «самого европейского города России» — препятствует складыванию диаспорических сообществ, лишая инокультурные традиции статуса легитимности.

Междисциплинарные исследования диаспоральной идентичности позволяют переосмыслить диалектику и иерархию взаимоотношения родины, государства и диаспоры в формировании национального самосознания. Сам образ исторической родины как центрального диаспорального идентификационного ядра подвергается серьезной реконфигурации. В статье «Связь формы и идентичности в исламской архитектуре американского Среднего Запада» Хасиб Ахмед задается вопросом, почему все исламские мечети на Среднем Западе построены по одному образцу и чем обусловлено предпочтение восьмигранной формы центра любым другим. Оказывается, подобная форма зданий насаждалась как образец архитектуры мечетей во времена Османской империи в качестве символа власти над обширной и разноплеменной территорией; таким образом, посредством имперской архитектурной метафоры прихожане-мусульмане, выходцы из различных стран и культур, могут воспринимать себя гражданами общего воображаемого государства. Опираясь на разработанную Хоми Баба и Виктором Тёрнером концепцию лиминальности, Анна Арутюнян анализирует формирование альтернативного, интерсубъективного опыта турецких армян в Германии, оказавшихся в переходном пространстве между глобальной и локальной историями, между реальной и символической родиной, национальным и межнациональным. Автор заключает, что множественная идентичность армяно-турецкой диаспоры формируется с помощью гибридизированного образа родины, включающего в себя историческую Западную Армению (потерянную после геноцида), современную Республику Армению и Турцию, причем в этом триумвирате именно Турция выступает доминирующим «эмоциональным местом» диаспорального ностальгического воображения.

Наиболее радикально к пересмотру понятия диаспоральной родины подходит Брайан Аксель[24]. В противовес традиционной в диаспороведении концептуализации родины как а) места происхождения и б) территории, на которой оседают образующие диаспору мигранты, Аксель выдвигает концепцию «диаспорального воображаемого», которая характеризуется двумя основными моментами. Во-первых, ключом к пониманию диаспоры становится «не место ее возникновения, а ее временные рамки, присущие этой диаспоре аффекты и свойственная ей материальность»[25]. Анализируя идентичность диаспоры сикхов, сосредоточенной на утопической идее создания собственной родины — государства Халистан, автор делает вывод, что для многих диаспоральных сообществ родина существует не географически, а как бы внутри самой диаспоры, и потому продуктивней считать, что диаспоры сами создают себе родину, а не наоборот. Вторая базовая характеристика концепции «диаспорального воображаемого», с точки зрения Акселя, — это категория насилия, которая является ключевой для формирования личности в диаспоре. Благодаря появлению Интернета изображения изувеченных пытками тел сикхов — борцов за Халистан — широко распространились по миру, в результате чего сформировался культ мучеников, легший в основу диаспоральной идентичности сикхов. Этот тезис перекликается с мыслью Джеймса Клиффорда о том, что для диаспор история скитаний, страданий, адаптации или сопротивления может быть не менее важной, нежели проекция своего особого «истока» или «телеология истока/возвращения»[26].

Важное достоинство работы Брайана Акселя мы видим в том, что в ней тело концептуализируется как один из основных инструментов формирования самосознания в диаспорах. Проблематике телесных диаспоральных практик и связанных с ними символических перформативных ритуалов посвящен ряд статей спецномера, и в первую очередь я хочу упомянуть в этом ряду статью Евы Луксайте, исследующую конструирование тела в диаспоре на примере ритуальных обрядов (свадьбы, похороны, молитвы, фестивали, ритуальные танцы и одежда, домашние и публичные символические практики) южноазиатского населения современной Великобритании[27]. Совмещая научную литературу по исследованию диаспор с работами по теории телесности (Мишеля Фуко, Пьера Бурдьё, Томаса Чордаша, Кристофера Шиллинга, Марка Лафранса и др.), автор прослеживает, как новое местоположение и новое истолкование традиции в диаспоре влияет на тело, воспроизводящее эту традицию, и описывает то новое тело, что создается посредством подобной ритуальной деятельности. Анализируя ритуальные телесные практики различных групп мигрантов, выходцев из стран Южной Азии, Луксайте показывает, как преображенное и заново воссозданное новое ритуализированное тело становится проводником диаспорического опыта и генератором сопровождающих его смыслов.

Сходную проблематику разрабатывает Энди Байфорд, исследующий появление в 2000-х годах русскоязычной диаспоры в Великобритании[28]. Он отмечает, что в силу неоднородности эмигрантского сообщества, формирующегося из полиэтнического и многоконфессионального населения бывшего Советского Союза, общность языка (русского) оказалась недостаточным основанием для структурирования диаспоральной идентичности. Используя антропологические практики наблюдения и интервьюирования, а также опираясь на теорию социального взаимодействия Ирвинга Гофмана и антропологию ритуального действа Виктора Тёрнера, Байфорд обнаруживает центральный механизм кристаллизации диаспоральной идентичности — перформативные публичные акции (фестиваль «Русская зима» на Трафальгарской площади, псевдоцарские балы для «высшего общества», маскарады с советской атрибутикой и т.д.), через которые социально и символически конструируется (и деконструируется) русская диаспора в Великобритании. С позиции автора, диаспоральное сообщество проявляется и обретает свой смысл именно в процессе самого исполнения.

Не менее существенным фактором развития диаспоральной идентичности являются визуальные художественные технологии, и в первую очередь кинематограф. Лоренцо Кьеза в статье, основанной на сравнительном исследовании сериалов об италоамериканской мафии, наглядно показывает диалектику трансформации диаспоральной идентичности итальянского сообщества в Америке: от создания идиллического мифа о патриархальных устоях Италии («Крестный отец» Фрэнсиса Копполы) до развенчания этой криминализованной утопии («Клан Сопрано» Дэвида Чейза) ввиду усиливающейся интеграции итальянских эмигрантов в американское общество и усвоения его системы ценностей[29].

Все без исключения исследователи диаспор отмечают решающую роль различных современных медиа в развитии и укреплении диаспоральной идентичности. Пальма первенства здесь, безусловно, отдается Интернету, с появлением которого начинается новый этап в структуризации локальных сообществ. Тема Интернета так или иначе появляется почти во всех материалах нашего спецвыпуска. Я хочу специально выделить лишь статью Оксаны Моргуновой, посвященную описанию большого международного проекта «Атлас электронных диаспор» и особенностям цифрового пространства русскоязычной диаспоры[30]. Среди многих важных выводов, сделанных в ходе исследования Интернета постсоветских диаспоральных сообществ, особенно интересно наблюдение о гендерной специфике русскоязычной диаспоры: социальное и культурное измерение большинства мигрантских постсоветских общин в значительной степени определяется деятельностью женщин, однако наблюдается большой разрыв между их активным стилем жизни и профессиональной вовлеченностью.

Я постаралась кратко обозначить ряд важных тематических вех на обширном концептуальном поле диаспороведения, попавших в фокус внимания при подготовке этого спецномера. Мы не стремились к полноте охвата материала: это изначально не входило в задачу данного проекта, да и физически невозможно в рамках одного тома. Цель наших нынешних усилий (как и предыдущих тематических выпусков) — наметить, пусть и в пунктирном виде, новые перспективные территории интердисциплинарных исследований в русистике, сделать еще один шаг к разработке новой антропологической парадигмы, способной предложить принципиально новые подходы к человеческой истории поверх узких рамок эссенциалистских национально-имперских дискурсов. Нам представляется, что концептуальная база диаспорального знания потенциально способна предложить обществу альтернативное видение мировой истории как серии (пользуясь метафорой Эрла Льюиса) «взаимопересекающихся диаспоризаций»[31].

[1] «НЛО» уже обращалось к диаспоральной проблематике: в 2012 году XX Банные чтения (ежегодная научная конференция, проходящая под эгидой журнала), называвшиеся «Между собакой и волком: Культурные механизмы конструирования идентичности в диаспорах», были посвящены предварительной разработке этой темы.

[2] Интервью с Х. Тололяном, У. Сафраном, Р. Коэном и Й. Шаином см. в наст. номере. С. 29—48.

[3] Подробнее об этом см.: Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. Vol. 9. № 3. P. 302—308.

[4] Подробный обзор журнала см. в наст. номере: Третьяков В. Конец диаспор? (Обзор журнала «Diaspora: A Journal of Transnational Studies»). С. 49—61.

[5] Connor W. The Impact of Homelands upon Diasporas // Modern Diasporas in International Politics / G. Sheffer (Ed.). New York, 1986. P. 16—46.

[6] Safran W. Diasporas in Modern Societies: Myths of Homeland and Return // Diaspora: A Journal of Transnational Studies. Spring, 1991. P. 83—84.

[7] Ibid. P. 84.

[8] Butler K.D. Defining Diaspora, Refining a Discourse // Diaspora. 2001. № 10 (2). P. 192.

[9] Cohen R. Global Diasporas. An Introduction. London: UCL Press, 1997. P. x—xi.

[10] Tololyan Kh. The Contemporary Discourse of Diaspora Studies // Comparative Studies of South Asia, Africa and the Middle East. 2007. Vol. 27. № 3. P. 648.

[11] О потенциале развития антропологических исследований диаспор см., например: Levy A. Diasporas through Anthropological Lenses: Contexts of Postmodernity // Diaspora. 2000. № 9 (1). P. 137—157.

[12] Harutyunyan A. Challenging the Theory of Diaspora from the Field // Working Papers des Sonderforschungsbereiches 640: Reprasentationen sozialer Ordnungen im Wandel. 2012. № 1. S. 5.

[13] Hall S. Introduction: Who Needs 'Identity'? // Questions of Cultural Identity / S. Hall, P. du Gay (Eds.). London, 1996. P. 1 — 17.

[14] О журнале «Диаспоры» см. обзор в наст. номере: Рейт- блат А. Диаспоры и «Диаспоры» (Обзор журнала «Диаспоры»). С. 62—70.

[15] Матич О. Литература третьей волны: границы, идеология, язык // Наст. изд. С. 317.

[16] Отдельная и практически не разработанная тема — это диаспоризация отдельных этнических групп, произошедшая в результате сталинских депортаций целых народов. Об этом см.: Кустова Э. «Спецконтингент» как диаспора? Спецпереселенцы из Литвы на пересечении множественных сообществ // Наст. номер. С. 543—557.

[17] Подробный обзор обширной научной литературы о кризисе еврейской идентичности в ХХ веке см.: Носенко- Штейн Е. В поисках самости: Изучение еврейской идентичности // Наст. номер. С. 71—94.

[18] Ваннер А. Тройная идентичность: русскоязычные евреи — немецкие, американские и израильские писатели // Наст. номер. С. 126.

[19] Brubaker R. Ethnicity, Race, and Nationalism // Annual Review of Sociology. 2009. № 35. P. 21—42.

[20] Упомяну лишь несколько наиболее важных текстов о роли диаспоральных исследований в развитии теории национализма: Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. Vol. 9. № 3. P. 302—338; Tololyan Kh. Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Transnational Moment // Diaspora. 1996. Vol. 5. № 1. P. 3—56; Brubaker R. The 'Diaspora' Diaspora // Ethnography of Racial Studies. 2005. Vol. 28. № 1. P. 1 — 19; Laitin D. Identity in Formation: The Russian-Speaking Populations in the Near Abroad. Ithaca et al., 1998; Idem. Nations, States, and Violence. New York, 2007.

[21] Кларк К. Интеллектуалы немецкоязычной антифашистской диаспоры в поисках идентичности // Наст. номер. С. 178—194.

[22] Статья Джеймса Е. Кастила «Русские немцы и немецкое национальное воображение в межвоенный период» описывает формирование идентификационной нацистской парадигмы «крови и почвы» как результат переоформления немецкого национального самосознания после Первой мировой войны. Опираясь на известную книгу Роджерса Брубейкера «Переосмысленный национализм» (Bruba- ker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. New York, 1996), Кастил показывает, как война, размыв границы между гражданской и военными сферами жизни, способствовала милитаризации сознания общества и породила идею тотальной мобилизации во имя воскрешения великой Германии. Эта доктрина привела к возникновению так называемого «транснационального» национализма, в котором этнические немецкие меньшинства, проживающие на территориях различных стран, стали рассматриваться как части единого «национального тела», требующие защиты от агрессоров. Все это позволило легитимизировать вторжения в другие государства и развязывание Второй мировой войны.

[23] Келли К. «Гости нашего города»: мигранты в «самом европейском городе России» // Наст. номер. С. 487—522.

[24] Аксель Б.К. Диаспоральное воображаемое // Наст. номер. С. 417—430.

[25] Там же. С. 417.

[26] CliffordJ. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge, 1997. P. 250.

[27] Луксайте Е. Конструирование тела в диаспоре: ритуальные практики южноазиатского населения Великобритании // Наст. номер. С. 403—416.

[28] Байфорд Э. Разыгрывая «сообщество»: русскоязычные мигранты современной Британии // Наст. номер. С. 377— 395.

[29] Кьеза Л. «Вы из НАТО?»: Демистификация итальянского наследия в «Клане Сопрано» // Наст. номер. С. 148—158.

[30] Моргунова О. Аспекты электронного картографирования русскоязычной диаспоры // Наст. номер. С. 431—444.

[31] Lewis E. To Turn as on a Pivot: Writing African Americans into a History of Overlapping Diasporas // American Historical Review. 1995. Vol. 100. № 3. P. 765—798.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Диаспоры и «Диаспоры»

(Обзор журнала «Диаспоры»)

А. И. Рейтблат

В 1990-х в науке обострился интерес к проблеме диаспоры. Во многом это было связано с ростом числа и значимости различных диаспор — и порож­денных трудовой миграцией, как турки в Германии, арабы и негры во Фран­ции, индусы в Великобритании, и возникших по политическим причинам — в ходе распада СССР и Югославии. Рост числа публикаций на эту тему по­влек за собой складывание если не научной дисциплины, то, по крайней мере, общего проблемного поля и, соответственно, возникновение специальных научных изданий. В 1991 г. начал выходить англоязычный журнал «Diaspora», а со сравнительно небольшим опозданием (в 1999 г.) и российский — «Диаспоры».

Тогдашний главный редактор издания (ныне — его заместитель) В.И. Дят­лов писал в обращении «К читателям», открывавшем первый номер журнала, что «он призван заполнить пробел в комплексном междисциплинарном из­учении процесса формирования диаспор, логики их внутреннего развития, сложнейших проблем их взаимоотношений с принимающим обществом. Не­обходимо также обсуждение самого термина и понятия "диаспоры". Назрела потребность строже определиться в самом предмете изучения, а, следова­тельно, привести в некую систему уже имеющиеся критерии, подвергнуть их критике, возможно, сформулировать новые» (с. 5). При этом он предупреж­дал, что «при составлении выпусков журнала предполагается идти путем не узкого априорного очерчивания понятия "диаспоры" с соответствующей се­лекцией материалов, а путем широкого определения поля исследований, ана­лиза и сопоставления конкретных ситуаций с последующей концептуализа­цией» (там же).

Издание не связано ни с какой организационной структурой и в подзаго­ловке позиционируется как «независимый научный журнал». Вначале он вы­ходил два раза в год, с 2002-го — четырежды, но с 2007 г. вернулся к перво­начальному графику. Обычно в номере бывает ключевая тема, с которой связана значительная часть входящих в него статей. Как правило, такой те­мой становится либо народ, диаспора которого рассматривается: евреи (2002. № 4; 2009. № 2; 2011. № 2); армяне (2000. № 1/2; 2004. № 1); татары (2005. № 2); поляки (2005. № 4); корейцы и китайцы (2001. № 2/3); «кавказцы» (2001. № 3; 2008. № 2); русские (2002. № 3; 2003. № 4; 2010. № 1), либо регион, в котором находятся те или иные диаспоры (преимущественно на территории бывшего СССР): Москва (2007. № 3), Юг России (2004. № 4), Сибирь и Дальний Восток (2003. № 2; 2006. № 1), Прибалтика (2011. № 1), Централь­ная Азия (2012. № 1) и др. Но есть и номера, составленные по проблемному принципу: язык в диаспоре (2003. № 1; 2007. № 1/2), диаспоральная иден­тичность (2002. № 2; 2009. № 1), гендер и диаспора (2005. № 1), молодежь в диаспоре (2004. № 2), диаспоры в литературе (2008. № 1/2) и др.

Значительная часть статей основывается на эмпирическом материале; многие авторы применяют в работе социологические методы: опросы насе­ления и экспертов, фокус-группы, контент-анализ и т.д.

С первого номера в журнале была введена теоретическая рубрика «Диас­пора как исследовательская проблема». В.И. Дятлов в статье «Диаспора: по­пытка определиться в понятиях» (1999. № 1) указывал, что термин этот упо­требляется в самых различных значениях и нередко трактуется предельно широко, как синоним «эмиграции» или «национального меньшинства». По­пытавшись дать более четкую трактовку данного термина, основное внима­ние он уделил специфическим чертам диаспоральной ситуации, предпола­гающей как заботу о сохранении собственной идентичности, так и умение интегрироваться в окружающий жизненный уклад. Он подчеркивал, что для диаспоры «сохранение собственной идентичности становится <...> насущ­ной, повседневной задачей и работой, постоянным фактором рефлексии и жесткого внутриобщинного регулирования. Этому подчинялись все осталь­ные стороны жизни социума» (с. 10—11). Интересным и продуктивным пред­ставляется положение, что жители империй, оказавшись в колониях или иных государствах, «не испытывали тревоги по поводу сохранения своей идентичности» и «не смогли образовать устойчивого, развивающегося на собственной основе социума» (с. 12). Например, русские эмигранты в ХХ в. в первом поколении рассматривали себя как беженцев, а во втором и третьем поколениях ассимилировались и «растворились» в окружающем обществе.

Как и Дятлов, другие авторы, статьи которых помещены в этой рубрике, не столько анализируют само ключевое понятие, сколько пытаются опре­делить его, исходя из рассмотрения конкретных случаев и ситуаций. Так, видный американский социолог Р. Брубейкер в статье «"Диаспоры катак­лизма" в Центральной и Восточной Европе и их отношения с родинами (на примере Веймарской Германии и постсоветской России)» (2000. № 3) рас­сматривает аспект, который исследователи диаспор либо игнорируют, либо не считают значимым, — влияние «метрополий» на положение «своих» диа­спор (защита их прав и интересов, оказание помощи и т.п.). Взяв два указан­ных в подзаголовке статьи примера, автор исследует судьбы диаспор в связи с развитием различных типов «постмногонационального» национализма:

1. «национализирующий» национализм, когда титульная нация рассмат­ривается как «владелец» страны, а государство — как призванное служить этой нации (например, в Эстонии, Латвии, Словакии, Хорватии и т.п.);

2. «национализм родины» — когда граждане других стран воспринимаются в качестве этнокультурно родственных, по отношению к которым «родина» считает своей обязанностью защищать их права и интересы. Он «рождается в прямой оппозиции и в динамичном взаимодействии с национализмом на­ционализирующегося государства» (с. 11) (Сербия, Хорватия, Румыния, Рос­сия); 3) национализм диаспор, возникших после распада полиэтнических го­сударств. Они требуют от властей признать их как особую национальную общность и дать им основанные на этом коллективные права. Исследователь показывает, насколько опасным может быть столкновение выделенных им типов национализма.

Ряд авторов рассматривают феномен диаспоры на основе «модельной» диаспоры — еврейской (Милитарев А. О содержании термина «диаспора» (К разработке дефиниции) (1999. № 1); Членов М. Еврейство в системе ци­вилизаций (постановка вопроса) (там же); Милитарев А. К проблеме уни­кальности еврейского исторического феномена (2000. № 3); Попков В. «Клас­сические» диаспоры. К вопросу о дефиниции термина (2002. № 1)). Во многом по этому же пути идет американский политолог У. Сафран в статье «Сравнительный анализ диаспор. Размышления о книге Робина Коэна "Ми­ровые диаспоры"» (2004. № 4; 2005. № 1), переведенной из канадского жур­нала «Diaspora».

О политических аспектах диаспор идет речь в статье израильского уче­ного Г. Шеффера «Диаспоры в мировой политике» (2003. № 1), а о политичес­ких контекстах использования этого слова — в статье В. Тишкова «Увлечение диаспорой (о политических смыслах диаспорального дискурса)» (2003. № 2).

При всей неравноценности работ, помещавшихся в теоретической рубри­ке (были там, например, и довольно декларативные и схоластичные статьи, например «Диаспоры: этнокультурная идентичность национальных мень­шинств (возможные теоретические модели)» М. Аствацатуровой (2003. № 2) и «Диаспора и состояния этнического индивида» М. Фадеичевой (2004. № 2)), она играла в журнале важную роль, создавая теоретическую «рамку» для многочисленных чисто эмпирических статей. Но с 2006 г. эта рубрика в журнале, к сожалению, исчезла.

Один из ключевых сюжетов журнала — диаспоральная идентичность, этой теме посвящена львиная доля статей, особенно касающихся положения рос­сийской диаспоры за рубежом и различных диаспор в России.

Представленные в журнале работы показывают всю сложность диаспоральной идентичности, характерным примером является статья К. Мокина «Диаспорная идентичность в динамике: конвергенция и энтропия (изучая армян Саратовской области)» (2006. № 4). Автор рассматривает идентич­ность как продукт сложного социального взаимодействия, основу которого представляет «процесс идентификации, при котором индивид позициониру­ет себя по отношению к известным ему людям, определяет свое место в об­ществе» (с. 152). Исследователи установили, что «территория исхода и миг­рационные устремления являются существенным фактором размежевания в рамках армянской общины» (с. 159), члены которой в Саратовской области выделяют внутри общины пять групп: «армянские армяне» (из самой Ар­мении, которые всячески подчеркивают свою связь с Арменией и знают язык), «азербайджанские армяне» (из Баку, Нагорного Карабаха и т.д.), иден­тичность которых не столь определенна, они хорошо владеют русским язы­ком; «среднеазиатские армяне», у которых очень размытое понятие о том, что такое «армянин»; «русские армяне», то есть армяне, уже несколько поко­лений живущие в России; «трудовые мигранты». Оказалось, что «для диас­поры важным является не проблема выбора альтернативного направления в формировании идентичности и самоопределения, а проблема синтеза вы­бранных культурных ориентиров и создания особого типа диаспорной иден­тичности» (с. 163).

Любопытный пример «плавающей идентичности» дает поведение живу­щих на юге России хемшилов — армян, принявших мусульманство. В зави­симости от ситуации они позиционируют себя то как армян, то как турок (см. статью Н. Шахназаряна «Дрейфующая идентичность: Случай хемшилов (хемшинов)» в № 4 за 2004 г.).

Исследования показали, что в разных частях диаспоры или в диаспоре и метрополии основу диаспоральной идентичности лиц, которых принято от­носить к одной и той же национальности, могут составлять во многом раз­личные факторы. Так, например, в США, по данным социологических иссле­дований, ключевыми для формирования еврейской идентичности являются принадлежность к еврейской общине, иудаизм, поддержка государства Из­раиль и Холокост (см. статью Е. Носенко «Факторы формирования еврей­ской идентичности у потомков смешанных браков» (2003. № 3)). В России же ключевым фактором является современный антисемитизм, в число других важных факторов вошли еврейская литература и музыка, праздники и кухня.

При этом опрошенные чаще определяли себя как «русских евреев» или «рос­сиян», что дало основание исследователям говорить об их «двойственной этничности» (Гительман Ц., Червяков В., Шапиро В. Национальное самосозна­ние российских евреев. (2000. № 3; 2001. № 1, 2/3)).

Об условном, чисто конструктивном характере этничности свидетельст­вуют многочисленные примеры «реэмиграции» представителей ряда про­живавших в СССР народов на свои исторические родины. Так, в статье И. Ясинской-Лахти, Т.А. Мяхёнен и др. авторов «Идентичность и интеграция в контексте этнической миграции (на примере ингерманландских финнов)» (2012. № 1) идет речь о финнах, уехавших из России в Финляндию в 2008— 2011 гг. Многие из них являются потомками финнов, переселившихся в Рос­сию несколько веков назад, ассимилировавшимися и забывшими финский язык. Тем не менее они считали себя финнами, видя в себе «финские» черты характера, например честность. Они надеялись успешно интегрироваться в финское общество, не утратив свою культуру и установив контакты с фин­ским окружением. Однако в Финляндии их считали русскими и относились к ним соответственно. В результате произошла «(финская) национальная деидентификация, а также актуализация русской идентификации в связи с этим негативным опытом» (с. 189).

Подобное отторжение — не исключение. Точно такая же судьба, когда «свои» не принимают и называют приехавших «русскими», а приезду сопут­ствуют не только снижение профессионального статуса, но и культурное отчуждение от новой среды, социальная маргинализация, ждала переехав­ших из России немцев в Германии, греков в Греции, евреев в Израиле (см.: Менг К., Протасова Е., Энкель А. Русская составляющая идентичности рос­сийских немцев в Германии (2010. № 2); Кауринкоски К. Восприятие родины в литературном творчестве бывших советских греков-«репатриантов» (2009. № 1); Рубинчик В. Русскоязычные иммигранты в Израиле 90-х гг.: иллюзии, действительность, протест (2002. № 2); Ременник Л. Между старой и новой родиной. Русская алия 90-х гг. в Израиле (2000. № 3)).

Любопытно, что с аналогичными проблемами столкнулись и русские, при­ехавшие в Россию после распада СССР, о чем пишут английские исследова­тели Х. Пилкингтон и М. Флинн («Чужие на родине? Исследование "диа­споральной идентичности" русских вынужденных переселенцев» (2001. № 2/3)): «Переезд оказался для них не идиллическим "возвращением домой", а тяжелым испытанием, связанным с конфронтацией и необходимостью от­стаивать свои права» (с. 17). Исследователи в 1994—1999 гг. провели в ряде областей России опросы русскоязычных переселенцев из других стран. Оказалось, что у них нет четко выраженной диаспоральной идентичности. Их отношение к бывшей стране проживания в значительной степени опре­делялось имперским сознанием, трактовкой себя как цивилизаторов. При этом, наряду с невысокой оценкой квалификации и трудолюбия местного на­селения, они положительно отзывались об атмосфере межнационального об­щения, о местной культуре и местных традициях. В языке опрошенных от­сутствовали «русскость», ощущение общности языка и родины с россиянами, исследователи фиксируют «странную искаженность представлений о том, что "дом там" ("у нас там"), а "они здесь", в России ("они — тут")» (с. 17). Авторы приходят к важному выводу, что «классические модели диаспоры вряд ли приложимы к опыту выживания русскоязычных имперских мень­шинств в новых независимых государствах — из-за особенностей заселения ими бывшей союзной периферии и их объективной, но отнюдь не субъектив­ной, "диаспоризации" в постсоветский период» (с. 28). Родина для них раз­делилась на два воплощения — «дом» (место, где они жили) и «родину» (как воображаемое сообщество).

Другой вывод, который следует из представленных в журнале статей, — это различия в диаспоральном поведении лиц, приехавших в Россию из стран бывшего СССР, и русских, оказавшихся в странах бывшего СССР. Первые налаживают между собой социальные связи, создают механизмы поддержа­ния национальной идентичности. Хороший пример этого дает армянская об­щина в небольшом городе Кольчугино во Владимирской области, имеющая общий денежный фонд, в который вносят деньги все члены общины и на ос­нове которого существуют воскресная школа, газета на армянском языке, ока­зывается помощь членам общины, испытывающим финансовые трудности, и т.д. (см.: Фирсов Е., Кривушина В. К изучению коммуникационной среды российской армянской диаспоры (по материалам полевых исследований ло­кальных групп Владимирской области) (2004. № 1)).

Иначе ведут себя русские, оказавшиеся в других государствах после рас­пада СССР. Они, как показывает норвежский исследователь Поль Колсто в статье «Укореняющиеся диаспоры: русские в бывших советских республи­ках» (2001. № 1), так или иначе приспосабливаются к жизни там и не очень склонны (если судить по данным социологических опросов, см. с. 29) считать Россию своей родиной.

Н. Космарская в статье «"Русские диаспоры": политические мифологии и реалии массового сознания» (2002. № 2) отмечает, что во многом «диаспоризация» русских за границами России — это миф, создаваемый СМИ, ко­торые утверждают, что эти люди воспринимают Россию как родину и стре­мятся вернуться в ее пределы. Русскоязычным сообществам приписываются характеристики «настоящих» диаспор: «1) этническая однородность; 2) об­остренное переживание своей этничности, причем именно как общности с ма­теринским народом; 3) высокая степень сплоченности (имеющей к тому же хорошо развитую институциональную основу — в виде "институтов русских общин"), а также управляемости, доверия к лидерам и, наконец, социальной гомогенности, собственно, и делающей возможным подобное единодушие (как в "общине"); 4) ориентация на этническую (историческую) родину в ка­честве базового элемента идентичности; стремление с ней воссоединиться» (с. 114—115).

В реальности, как пишет Н. Космарская, опираясь на данные социологи­ческих исследований в Киргизии, ситуация носит гораздо более неодно­значный и многовариантный характер. Во-первых, там живет немало людей, не являющихся этническими русскими, для которых русский язык и русская культура являются родными; во-вторых, подобные русскоязычные сообщест­ва быстро дифференцируются, в том числе и в отношении к России; в-треть­их, самосознание этой группы — «сложная и динамически развивающаяся структура», в которой соперничают разные идентичности, а «русскость» — лишь одна из них; в-четвертых, консолидация их может происходить на раз­ной основе.

Среди русских в Киргизии Россию назвали своей родиной 18,0%, а Кир­гизию — 57,8%; в Казахстане назвали Казахстан своей родиной 57,7%, а Рос­сию — 18,2%, в Украине назвали ее родиной 42,5% опрошенных русских, а Россию — 18,4% (с. 134).

Существует и другой уровень идентичности — среднеазиатское сообще­ство, то есть идентичность локальная (например, солидарность с народами этого региона). Русские Киргизии осознают себя несколько отличающимися от русских в России.

И. Савин в статье «Русская идентичность как социальный ресурс в совре­менном Казахстане (по материалам исследования представителей русской элиты)» (2003. № 4) пишет, что у русских в Казахстане «нет родственных или соседских структур взаимопомощи, скрепляемых символическими ат­рибутами общеразделяемой этничности» (с. 101), «в каждом русском другой русский не видит автоматически потенциального социального партнера» (с. 92). При этом большинство не знает казахского языка, т.е. не собирается ассимилироваться. Таким образом, по мнению исследователя, язык (и отно­шение государства к языку) — это основа идентичности русских в Казахстане. Аналогичную картину неспособности к сплочению и достижению общих це­лей у русских Узбекистана рисует Е. Абдуллаев («Русские в Узбекистане 2000-х гг.: идентичность в условиях демодернизации» (2006. № 2)).

В Прибалтике же у русских довольно интенсивно идут процессы ассими­ляции, идентификации себя с «коренным населением». Так, Е. Бразаускене и А. Лихачева в статье «Русские в современной Литве: языковые практики и самоидентификация» (2011. № 1) на основе исследования, проведенного в 2007—2009 гг., приходят к выводу, что русские Литвы «ощущают себя непо­хожими на русских России и полагают, что и в России их не считают своими. 20% русских Литвы не возражают, если их будут считать литовцами, 46% за­явили в ходе опроса, что им все равно, как их будут называть — русскими или литовцами, 10% воздержались от определенного ответа и лишь около 14% не согласны на то, чтобы их считали литовцами» (с. 71). В то же время русские Литвы отмечают и свое отличие от литовцев. Основа такой самоидентифи­кации — русский язык.

Любопытную ситуацию рассмотрел М. Рябчук в статье «Кто самая круп­ная рыба в украинском пруду? Новый взгляд на отношения меньшинства и большинства в постсоветском государстве» (2002. № 2). В отличие от дру­гих государств постсоветского пространства в Украине оказалось два много­численных коренных для этой территории народа. Автор характеризует со­циокультурное и политическое противостояние двух частей населения — с украинской идентичностью и с русской идентичностью, между которыми находится довольно многочисленная группа «обрусевших украинцев, от­личающихся смешанной, размытой идентичностью» (с. 26) и определяю­щих себя через регион проживания («одесситы», «жители Донбасса» и т.п.). Первые стремятся создать национальное украинское государство с одним государственным языком — украинским, вторые не хотят утрачивать при­надлежавшую им в прошлом, а во многом и сейчас позицию культурного до­минирования, а промежуточная группа не имеет, по мнению автора, четкой позиции, и за нее борются обе крайние группы. Правительство же не прово­дит в этом аспекте никакой последовательной политики, что создает очень неустойчивую ситуацию.

Автор не верит, что существующее статус-кво можно сохранить надолго. Он видит два возможных варианта развития событий: либо маргинализация украинцев (т.е. Украина станет «второй Белоруссией»), либо маргинализа­ция русских. Второй вариант он считает предпочтительным, поскольку «"убежденные" украинцы, сумевшие защитить свою языковую идентичность даже под мощным давлением российской и советской империй, никогда не примут маргинальный статус меньшинства в своей стране, в независимой Украине» (с. 27). По данным социологических опросов, на которые ссылается М. Рябчук, лишь 10% русских Украины считают Россию родиной, почти треть этой группы не возражают против того, что их дети (внуки) будут учиться в школе на украинском языке (с. 21), за десять постсоветских лет почти половина русских Украины стала идентифицировать себя с украин­цами (с. 22).

Приведенные данные о ситуации русских, оказавшихся после распада СССР за пределами России, когда возникают самые разные варианты диаспоральной идентичности, ярко демонстрируют сложность как научного из­учения проблемы диаспоры, так и практической деятельности России по ока­занию им помощи и поддержки.

Оценивая проделанную редакцией журнала (и отечественным «диаспороведением»?) работу, следует констатировать, что в ходе ряда исследований были собраны разнообразные эмпирические данные о ситуации проживания одних народов (главным образом бывшего СССР) среди других, о их само­сознании и идентификации. Однако обещанная в первом номере журнала «последующая концептуализация» пока не осуществлена. На наш взгляд. это связано с тем, что, охотно используя социологические методы сбора инфор­мации, исследователи не практикуют социологическое видение материала. Это выражается в том, что, изучая идентичность диаспор, они обычно игно­рируют социальные институты, «отвечающие» за создание и поддержание диаспоральной идентичности. Так, в журнале очень редко встречаются ра­боты, в которых бы исследовалась роль школы, церкви, литературы, кино, средств массовой коммуникации, особенно Интернета, в этом процессе.

Любопытно, что социальные причины возникновения организаций, пре­тендующих на выражение интересов реально не существующих или суще­ствующих вне связи с ними диаспор (своего рода «псевдодиаспор»), и их дальнейшее функционирование были подвергнуты в журнале обстоятельному исследованию в статье С. Румянцева и Р. Барамидзе «Азербайджанцы и грузины в Ленинграде и Петербурге: как конструируются "диаспоры"» (2008. № 2; 2009. № 1). Авторы продемонстрировали, что «азербайджанская и грузинская "диаспоры" (вос)производятся через институционализацию бю­рократических структур и дискурсивные практики, в пространстве которых этнические активисты (интеллектуалы и бизнесмены) и "статистические" азербайджанцы и грузины объединяются в многочисленные сплоченные со­общества, наделяются общими целями и выстраивают, в качестве коллектив­ных политических авторов, отношения с политическими режимами стран пребывания и исхода» (2009. № 1. С. 35).

Но социальными механизмами, с помощью которых формируется реаль­ная диаспора (то есть церковью, партиями, культурными организациями, прессой, телевидением и радио, Интернетом и т.д.), мало кто занимается. Не­редко СМИ и литература рассматриваются в их «отражательной» роли — «зеркала» (пусть зачастую и весьма кривого) диаспор, например в блоке статей «Жизнь диаспор в зеркале СМИ» (2006. № 4), а также в работах М. Крутикова «Опыт российской еврейской эмиграции и его отражение в прозе 90-х гг.» (2000. № 3), С. Прожогиной «Литература франкоязычных магрибинцев о драме североафриканской диаспоры» (2005. № 4); Д. Тимошкина «Образ "кавказца" в пантеоне злодеев современного российского кри­минального романа (на примере произведений Владимира Колычёва)» (2013. № 1). А вот их созидательная роль, участие в создании и сохранении диаспор почти не изучается. Так, роли Интернета для диаспор посвящены лишь че­тыре работы. В статье М. Шорер-Зельцер и Н. Элиас «"Мой адрес не дом и не улица.": Русскоязычная диаспора в Интернете» (2008. № 2) на материале анализа русскоязычных эмигрантских сайтов не очень убедительно обосно­вывается тезис о транснациональности русскоязычной диаспоры, а в статье Н. Элиас «Роль СМИ в культурной и социальной адаптации репатриантов из СНГ в Израиле» на основе интервью с эмигрантами из СНГ делается вы­вод, что «СМИ на русском языке, с одной стороны, укрепляют культурные рамки русскоязычной общины, с другой — способствуют интеграции иммиг­рантов на основе формирования нового самосознания, включающего актуальную общественную проблематику» (с. 103).

Гораздо больший интерес представляют две работы О. Моргуновой. Пер­вая — статья «"Европейцы живут в Европе!": Поиски идентичности в ин­тернет-сообществе русскоязычных иммигрантов в Великобритании» (2010. № 1), в которой анализируется интернет-дискурс русскоязычных мигрантов в Великобритании. Основываясь на материалах веб-форумов «Браток» и «Рупойнт», автор показывает, как там складывается идея «европейскости», которая затем используется для формулирования собственной идентичнос­ти. «Европейскость» выступает как синоним «культурности» и «цивилизо­ванности» (такая трактовка распространена в самой Европе в течение трех последних веков), причем «культура» в основном ограничивается XVIII— XIX вв., современные искусство и литература не включаются в нее, это «куль­тура, созданная в прошлом и практически не изменившаяся» (с. 135). Автор приходит к выводу, что система групповых солидарностей мигрантов вклю­чает в себя два типа положительного Другого (внешний — британец и внут­ренний — мигрант из Украины) и два таких же типа отрицательного Другого (внешний — мигранты-«неевропейцы» и внутренний — «совок»), причем в основе этой типологии лежит идея «европейскости».

Во второй статье — «Интернет-сообщество постсоветских мусульманок в Британии: религиозные практики и поиски идентичности» (2013. № 1) — речь идет не столько о национальной, сколько о религиозной идентичности в диаспоре. На основе интервью и анализа соответствующих сайтов автор приходит к выводу, что в силу различных причин мусульманки, приехавшие с территории бывшего СССР, «переносят религиозные практики в Интернет, где следуют исламу в кругу подруг и родственников, оставаясь не замечен­ными британским обществом» (с. 213). Именно Интернет становится сферой конструирования и проявления их религиозности.

На наш взгляд, наблюдающаяся в журнале при выборе тем недооценка СМИ неоправданна, поскольку они кардинально изменили сам характер со­временных диаспор. Все, пишущие о диаспоре, согласны, что ее составляют представители какого-либо народа, живущие за пределами родной страны, осознающие свою связь с ней и стремящиеся сохранить свою культурную (религиозную) специфичность. При этом историки знают, что, оказавшись в подобной ситуации, одни народы создают диаспоральное сообщество, а дру­гие через одно-два поколения ассимилируются. Понятно, что предпосылкой создания диаспоры является «сильный» культурный «багаж» (принадлеж­ность к древней и богатой культуре, вера в миссию своего народа и т.д.), но для того, чтобы реализовать эту предпосылку, нужны особые социальные институты, обеспечивающие как поддержание чисто социальных связей (институты взаимопомощи, благотворительности и т.п.), так и сохранение, трансляцию национальной культуры (церковь, школа, издание книг и пе­риодики и т.д.).

В традиционной диаспоре возникающая в силу территориальной удален­ности от родины культурная оторванность компенсируется бережным сохра­нением (в определенной степени — консервацией) унесенного с родины куль­турного багажа. Если для метрополии маркеры национальной идентичности не так важны, то диаспора, в силу ее существования в инокультурном кон­тексте, нуждается в четких границах, поэтому она культурно консервативнее по сравнению с метрополией. Тут всегда подчеркивается верность прошлому, ключевым символам, и поддержанию традиции уделяется гораздо больше внимания, чем новаторству.

Процесс глобализации во многом меняет характер диаспор. Во-первых, развивается транспорт, и самолеты, скоростные поезда, автомобили и т.п. обеспечивают быстрое перемещение, в том числе возможность частых по­ездок на родину для иммигрантов. Во-вторых, телевидение и Интернет соз­дали возможность для синхронной, «онлайновой» коммуникации, для повсе­дневного коммуникационного (в том числе делового, политического, художественного) участия в жизни родины.

Меняется и характер «национальной» идентичности. Если раньше она была «двухслойной» («малая родина» и страна), то теперь возникают гиб­ридные образования (например, «немецкие турки», у которых тройная иден­тичность — «турок», «немцев» и «немецких турок»), не говоря уже о транс­национальной идентичности («житель Европы»).

Теперь нет такой оторванности диаспоры от метрополии, какая была ра­нее. Всегда можно вернуться домой, можно часть времени работать (жить) за рубежом и т.д.

Но, с другой стороны, с развитием СМИ и Интернета поддержание со­циальных и культурных связей облегчается, что создает предпосылки для бо­лее простого формирования и поддержания диаспоральной идентичности (особенно это касается народов, которые изгнаны с родных мест).

Все эти процессы ставят под вопрос традиционную трактовку феномена диаспоры, поэтому исследователям придется искать для него новые термины и новые теоретические модели.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Интервью с Хачиком Тололяном

(пер. с англ. А. Зубова и А. Логутова)

«НЛО»: Как бы вы могли вкратце обрисовать современное состояние диаспоральных исследований?

ХАЧИК ТОЛОЛЯН: Это поле исследований представляется достаточно интересным и активным, но в то же время неоднородным. Во-первых, эта категория сама по себе весьма инклюзивна и сейчас включает в себя ряд конфликтующих рабочих определений, что отличает современную ситуацию от ситуации, скажем, 1990 года, когда только лишь еврейские, армянские и греческие диаспоры опознавались как таковые. Во-вторых, в diaspora studies оказываются вовлеченными многие другие научные дисциплины: от антропологии, социологии и политологии до исследований в области постколониальной литературы, религиоведения, социально-экономической географии и т.д. В-третьих, это поле поистине интернационально. Журнал «Diaspora: A Journal of Transnational Studies», который я издаю, является типичным в этом отношении, так как в нем печатаются статьи авторов из Англии и США, Малайзии и Южной Африки, Индии и Франции и т.д. Каждый из авторов по-своему использует те же понятийные категории и привносит что- то новое в методологию.

«НЛО»: У стороннего наблюдателя, оценивающего ситуацию из российского контекста, складывается впечатление, будто концептуальное поле diaspora studies как таковое уже сложилось, но понятийный аппарат для его осмысления еще находится на стадии становления, внутренние границы между различными аспектами изучения диаспор до сих пор не определены. Насколько верно такое впечатление или, наоборот, оно не соответствует истине?

Х.Т.: И да, и нет. Да — в том смысле, что в diaspora studies нет одного авторитетного лица, которое диктовало бы, что такое diaspora studies, как следует определять эту дисциплину и как ее изучать. Ученые постигают традиции своей дисциплины в своей стране, они изучают подходы, появляющиеся в других странах и других дисциплинах, затем пишут сами и учат других. Если их работа принимается, то сперва она расширяет все поле исследований, а затем с течением времени те или иные подходы принимаются другими последователями дисциплины и становятся доминирующими. Но здесь нет полного согласия, и ни у кого нет достаточного авторитета, чтобы насильно утвердить его. В каком-то смысле взгляды, убеждающие большее количество ученых, побеждают.

К примеру, многие влиятельные ученые верят, что для диаспоры необходимо сохранять ориентацию на покинутую в свое время родину. Этого мнения придерживаются многие диаспоральные группы. Сионисты, например, подтверждают, что стремятся к тому, чтобы как можно большее число евреев вернулось в Израиль, но ведь к тому же стремятся и Государственный департамент США, и представители Всемирного банка, поскольку они бы хотели, чтобы диаспоры, появившиеся на Западе и ведущие происхождение из экономически малоразвитых стран, инвестировали в свои родные страны и способствовали их развитию. Эти представления обладают как концептуальными, так и политическими компонентами. Напротив, ряд других ученых полагает, что диаспоры должны обладать только двумя качествами: дисперсией и стремлением поддержать единую идентичность, т.е. сопротивление ассимиляции. В таком случае романи, или цыгане, которые не помнят родину и не заинтересованы в возвращении в родную северо-западную Индию, которую они оставили около 800 года н.э., составляют диаспору во втором смысле, а согласно первому определению — нет.

Более того, существуют категории, которые ученые принимают в теории, но на которых никто не фокусируется на практике. Диаспора, изучаемая с точки зрения количества денег, которые транснациональные эмигранты посылают домой («римесса»), и та же диаспора, рассмотренная с позиции обмена культурной продукцией, к примеру музыкой, циркулирующей между метрополией и различными диаспоральными сообществами, в результате может показаться двумя разными диаспорами. В том случае, если ученый не концентрируется на транснациональном, кросскультурном обмене, но, напротив, изучает функционирование институций диаспоры, таких как школы, места религиозного почитания и политические органы, то та же диаспора вновь будет выглядеть иначе. В теории, эти и другие подходы должны быть синтезированы, что в итоге позволило бы увидеть полную картину той или иной диаспоры, но на практике это малодостижимо.

«НЛО»: Насколько сильно — или, наоборот, слабо — понимание диаспоры в современных теориях отличается от традиционного представления? Я имею в виду такие определения, как предложенное в английском разделе «Вики- педии»: «Диаспора — это рассеянное население с общим происхождением на небольшой географической территории. Диаспора также может означать миграцию населения с исторической родины».

Х.Т.: Трудно сказать, поскольку даже традиционные определения могут отличаться друг от друга. Рассмотрим несколько наиболее существенных пунктов, ставших объектами споров в ранних определениях понятия. Во-первых, это причины миграции с родины: еврейские и американские мыслители делают акцент на насильственной высылке как причине возникновения диаспоры. Но это далеко не единственная причина. Первая волна евреев, несомненно, была сослана в Вавилонское изгнание силой, но в Египте к тому моменту уже существовали еврейские общины, и уже после окончания Вавилонского изгнания многие евреи «добровольно» продолжали эмигрировать по экономическим причинам. Первая волна дисперсии армян была спровоцирована жестокой политикой тюркских правителей Сельджукидов, однако причинами последующих волн эмиграции были уже экономическая бедность и поиск более благоприятных возможностей в жизни. Рассмотрим и другой пункт, особенно ценный для ряда еврейских ученых: цель любой диаспоры — возвращение в метрополию. В то же время большинство людей — представителей одной диаспоры, раз обосновавшись в новой стране, предпочитают там и остаться. Так, в настоящее время многие евреи возвращаются в Израиль, многие, наоборот, уезжают, но многие же продолжают оставаться на своих местах, в Англии или Бразилии. Такие разные типы поведения характеризуют большие, наиболее развитые диаспоры.

Мне кажется, такое усложнение частично связано с тем, как по-разному можно понимать «принудительную высылку». Миграция киргизских и армянских рабочих в Россию с 1991 года связана не с тем, что они подвергались преследованию на родине, а, в первую очередь, с отсутствием там рабочих мест или с заработной платой ниже прожиточного минимума. Можно ли описать эту ситуацию как экономическое насилие? Является ли диаспора, возникшая в результате экономической нищеты, в той же степени диаспорой, как и та, которую составляют пережившие резню или геноцид? Очевидно, эти две диаспоры во многом отличаются: к примеру, механизмы коллективной памяти диаспоры, скрепляющей ее в единое сообщество, в обоих случаях функционируют по-разному. В то же время обе они представляют собой сообщества рассеянных по миру людей, сохраняющих транснациональные связи и общее желание сопротивляться ассимиляции и сохранять собственную идентичность. Моя позиция и позиция многих моих коллег состоит в том, что все это примеры диаспор, однако они не поддаются единой концептуализации.

«НЛО»: Обычно считается, что диаспоральное сообщество — это сообщество с твердой и последовательной установкой на закрытость, но насколько закрытыми можно считать реальные диаспоры? Можно ли приблизительно выстроить какую-либо «градацию» этой закрытости? Насколько вообще диа- споральное сообщество закрыто или открыто для соседних культур и этносов?

Х.Т.: Опять же, ответ зависит от места и времени. Раньше было проще сохранять закрытость диаспоральных сообществ, когда доминировали такие факторы, как религиозная самоидентификация, этнические и расовые предрассудки, затрудненная и ограниченная мобильность, сокращенный уровень коммуникации, закрытое хозяйствование с определенными экономическими нишами только для представителей диаспор, недоступность высшего образования, необязательность несения военной службы для всех. При таких условиях, которые до недавнего времени были превалирующими для всего мира, лидерам диаспоральных сообществ было проще разрабатывать стратегии убеждения своих членов в необходимости сохранения и поддержания границ сообщества закрытыми, а также успешно добиваться определенной модели поведения — запрета на междиаспоральные браки, ограниченных и формализованных контактов между членами диаспоры и представителями сообщества принимающей страны и полного отсутствия ассимиляции. Однако и в этой ситуации многое зависело от поведения именно принимающей стороны: если общество оказывается нетерпимым, то оно не позволяет интеграцию меньшинств, включающих и диаспоральные меньшинства, она для него оказывается нежелательной. Ни одно общество Европы, кажется, не пожелало интегрировать цыган; американское общество было более открыто интеграции поляков и евреев, чем афроамериканцев. Некоторые общества и страны практиковали религиозные преследования и попытки обращения в определенную веру — к примеру, в Византии армяне массово принимали православие, с одной стороны, из-за давления правительства, с другой — стремясь использовать карьерные возможности, открытые для обращенных в православие.

Сегодня правительства многих стран меньше демонстрируют националистическое и пуританское отношение к сообществам и, наоборот, более открыты для культурной гибридизации, не практикуют жесткого и принудительного приобщения к социальным, культурным и экономическим нормам. Они все чаще позволяют социальное, культурное и экономическое самоопределение, возможности и способы интеграции в сообщество принимающей страны и получения гражданства. (Я знаю, что до сих пор существует ряд государств, где подобное отношение не в ходу, однако в глобализированных странах это доминирующая линия поведения.) Мы наблюдали примеры такого прогрессивного движения в сообществах, ориентированных на открытость и инклюзивность, что ведет к облегченному контакту с обычаями другой культуры, как это происходит сейчас в Америке. На настоящий момент подавляющее большинство японо-американских браков совершаются за пределами одной группы. Это заметное изменение по сравнению с ситуацией 1970-х годов. Значительный процент браков евреев и армян в Америке заключается не с членами их диаспоральных групп. Снижение роли религии, распространение университетского образования, телевидение, музыка и Интернет — все это способствует становлению единой глобальной молодежной культуры, более сильной, чем культура диаспоры. Однако это движение может быть замедлено или даже обращено вспять при изменении поведения принимающей стороны. Может казаться, что история неумолимо движется в одном направлении, но затем она внезапно меняет курс.

«НЛО»: Какова реальная или воображаемая связь диаспоры с метрополией? Каково взаимоотношение культур диаспоры и метрополии? Х.Т.: На этот вопрос не может быть единого ответа ни с точки зрения исторической перспективы, ни в настоящем. Древнейшая и в каком-то смысле показательная диаспора — еврейская — не могла иметь контактов с метрополией, поскольку в 66—134 годах н.э. войны с Римской империей привели не только к разрушению священного города Иерусалима, но и буквально к разорению всей страны. В течение нескольких веков продолжали существовать маленькие религиозные сообщества, и они же создали первый Иерусалимский Талмуд. Однако уже к 500 году н.э. первенство получили вавилонские евреи и их Талмуд. С трудом верится, что между 500 и 1880 годами н.э. в Палестине / Израиле могло быть больше 3—4 тысяч евреев одновременно. Схожим образом, африканские рабы в США не имели возможности устанавливать контакты с родиной, однако диаспора имела четкие границы, так как американское правительство препятствовало ассимиляции, а такие факторы, как жестокость извне и создание внутри сообщества сильной религиозной, устной и музыкальной культуры, унаследованной потомками рабов, помогли становлению особой идентичности. Другие диаспоры, к примеру армяне, никогда не теряли контакта с метрополией, однако количество и качество контактов могли сильно различаться.

Отчасти отличительной чертой диаспор в ситуации после 1960-х годов является легкость, с которой можно путешествовать на родину, и постоянная циркуляция видео-, телефонных и электронных сообщений между странами. Даже в тех случаях, когда метрополия располагается далеко, как, к примеру, Индия от Америки, большое количество состоятельных индусов ежегодно посещают родину. Для сравнения вспомним, что в 1910 году письмо из Чикаго в Одессу могло идти около трех недель, и столько же обратно. В год таких контактов могло совершаться не более семи-восьми. Сейчас я знаю мигрантов, которые ежедневно общаются со своими семьями, живущими на расстоянии семи тысяч километров. Они могут пересылать деньги, подарки, видео и «селфи». Сейчас упрощение контактов с родиной продолжает усиливаться.

Разумеется, формы культурных и других видов взаимодействий имеют куда более комплексный характер. Связи с литературной традицией метрополии исчезают быстро, поскольку многие мигранты либо малообразованны, либо слишком заняты зарабатыванием денег, либо утрачивают язык метрополии за одно поколение. Если правительство принимающей страны практикует политику подавления, то возможности контакта еще более усложняются. При экономическом подавлении контакты полностью прекращаются. Между 1979 и 1989 годами, после того как Дэн Сяопин открыл экономику Китая, 85% всех иностранных инвестиций в Китай поступило от китайцев из Южной Азии. Последние повели себя стремительно и эффективно, как только для них стало очевидно, что они могут свободно инвестировать средства в свою страну и получать от этого выгоду.

«НЛО»: С позиции живущих в диаспоре людей, она выступает как депозитарий культурных кодов, идеологем и ценностей, которые были присущи метрополии и теперь должны быть сохранены. Насколько это правдиво с точки зрения внешнего наблюдателя-антрополога?

Х.Т.: И да, и нет. Распространенная проблема состоит в том, что открытые диаспоры, т.е. те, которые не загоняются в гетто, стремительно теряют многие из этих кодов и ценностей. В то же время многие меньшие фракции, наоборот, придерживаются их. О диаспоральных социальных формациях (таких, как в национальных сообществах) лучше думать как о массе населения, занятой работой или отдыхом и вовлеченной в прочие рутинные практики, маркирующие ее идентичность. Однако всегда существует маленькая группа людей, более преданных и активных, посвятивших себя общей идее. Они и составляют ядро сообщества, работающее на сохранение угасающих традиций, некоторые из которых время от времени могут возрождаться.

В качестве иллюстрации приведу пример. Некоторое время назад израильское правительство решило документировать все еврейские танцы в каждой диаспоре, начиная с исполняемых в Йемене и Марокко и заканчивая теми, что существовали в Восточной Европе до становления Израиля. Обнаружилось, что никто в Израиле не имел ни малейшего представления, как исполнять определенные танцы, скажем, из Восточной Польши, хотя название танца в памяти диаспоры продолжало жить. В то же время проживающие в Бруклине хасиды до сих пор сохраняют традицию исполнения этого танца. Этот пример показывает возможность сохранения старых традиций в диаспоре и говорит о важности того факта, что сообщества метрополий могут меняться очень быстро. И в процессе изменений эти сообщества, будучи уверенными в своей идентичности, уходящей корнями в их родину, отбрасывают старые традиции с большей легкостью, нежели более мелкие диаспоральные группы. Но в целом следует сказать, что в диаспорах традиции исчезают стремительно.

Важно отметить, что это не всегда является следствием ассимиляции. Те диаспоры, которые придерживаются старых культурных практик, определяющих их идентичность, продолжают существовать. Однако когда эти практики исчезают, сообщество просто-напросто изобретает новые с целью поддержания определения себя как особой диаспоральной группы, отличной от окружающего общества принимающей страны. Механизм выживания диаспоры — непрерывное производство маркеров различия. В конце концов они оказываются отличающимися не только от принимающей страны, но и от культуры предков их родной метрополии. Такая двунаправленная дифференциация является основной особенностью диаспор. Конечно, связь с утраченными традициями может быть более или менее выраженной. Так, в 1970-е годы в молодежных клубах Лондона группа молодых пенджабцев, иммигрантов из Индии, вдохновившись древним земледельческим танцем из их родного региона и усовершенствовав его танцевальными стилями черных иммигрантов с Карибских островов, изобрели танец «бхангра». Этот танец, будучи продуктом этой диаспоры, также получил широкое распространение и популярность в среде молодежи в Индии. В настоящее время дифференциация нередко становится следствием транснациональной циркуляции практик и смыслов.

«НЛО»: Каким образом сообщество, в основе которого уже не лежат привычные категории территории / гражданства / национальной идентичности, выстраивает свою культурную идентичность и какие компенсаторные механизмы оказываются вовлечены в это производство идентичности?

Х.Т.: Для начала к этим трем категориям я бы хотел добавить еще две: экономическую и религиозную идентичность. Не думаю, что здесь стоит распространяться о религиозной идентичности. Эта категория говорит сама за себя. Но позвольте мне подробнее остановиться на экономической идентичности. Единственное, в чем полностью соглашаются и убежденные марксисты, и «махровые» капиталисты, — это то, что экономика является базовой категорией человеческой жизни. Сегодня под воздействием глобализации народы, живущие на своей территории как граждане своего национального, независимого государства, говорящие на родном языке, обнаруживают, что условия их жизни изменились кардинально из-за того, что экономика больше не является национальной. По определению, это всегда было верно для диаспор — они всегда живут в «чьей-то еще» (народной или государственной) экономической среде. Диаспоры изначально занимают определенную экономическую нишу. Существует старый термин — «меньшинство комиссионеров», описывающий преимущественно евреев, армян, китайцев и диаспоры индийцев в Британской Восточной Африке. Эти диаспоральные меньшинства выработали не только свои собственные коммерческие практики, но и коллективную идентичность в экономической нише в качестве посредников между превалирующим земледельческим населением и полуфеодальной аристократией. Евреи и армяне в Польше между 1340 и 1650 годами были ювелирами, ростовщиками, искусными ремесленниками, но не крестьянами. Китайцы играли схожую роль в Индонезии и Таиланде, однако этот пример немного сложнее, так как в некоторых случаях они также выступали и в роли «рабочих-кули» (наемных землепашцев). Путешествуя по Европе и Северной Америке, нельзя не заметить, что менялы, владельцы газетных киосков, заправочных станций и мотелей и мелкие лавочники в большинстве случаев — индийцы. Все эти нишевые экономики позволяют определить культурную ориентацию и идентичность диаспоральной мелкой буржуазии, тем не менее обладающей сильными транснациональными связями.

Уместным будет добавить, что вопрос об «идентичности» сам по себе крайне сложный и практически нерешаемый. Два уважаемых американских исследователя, Роджерс Брубейкер и Фредерик Купер, в длинной статье «За гранью идентичности» пишут, что хотя мы и используем термин «идентичность», но по-настоящему в нем не нуждаемся, а его использование часто приводит к путанице. В рамках академического дискурса, утверждают авторы, исследование, проводимое через призму понятия «идентичность», может стать более продуктивным, если использовать комбинацию других, менее абстрактных терминов. Насколько я могу судить, хотя и не существует общепринятой и наглядной теории идентичности, многие из нас тем не менее продолжают до сих пор использовать термины «идентичность» и «культурная идентичность» в повседневном общении, в академических дебатах и научных исследованиях. Очевидно, если и существуют русская или американская коллективные идентичности, которые продолжали бы работать на протяжении длительного времени, то в таком случае нам необходим анализ того, как общество и культура, работающие через семью и институциональные структуры, воспроизводят эту идентичность внутри индивидуумов, обеспечивая ею каждого новорожденного внутри сообщества. Сейчас у нас накопилось много наблюдений и идей, но никакой адекватной общей теории. Конечно, мы знаем, что родительские институциональные практики имеют значение. Но в то же время мы не можем объяснить, почему, когда в диаспоре в одной семье рождаются два сына, скажем, с разницей в два года, один из них наследует диаспоральную идентичность, а второй — наоборот, максимально отдаляется от «породившего» его сообщества. И в этом нет ничего удивительного, ведь точно так же мы не можем ответить на вопрос, почему, в то время как один из двух братьев, выросших в одной семье, становится трудолюбивым и порядочным человеком, другой превращается в грабителя-наркомана. Вопрос, что является решающим фактором в становлении человеческой личности — биология, семья, более крупная родовая группа или сообщество, — большая загадка для ученых, чем они готовы признать. И эта загадка тесно связана с вопросом о диаспоральной идентичности.

«НЛО»: Существует конструктивистское представление, что диаспора, как инация, — это конструкт, «воображаемое сообщество». Насколько это представление можно считать работающим? Является ли диаспора сообществом, сконструированным только изнутри, или окружающий контекст тоже ее конструирует? И если да, то как?

Х.Т.: Когда Бенедикт Андерсон ввел представление о том, что нации — это непременно воображаемые сообщества, он имел в виду то, что — в отличие, например, от жителей деревни — члены нации не вовлечены в повседневное личное взаимодействие друг с другом и не связаны интересами и целями, возникающими в подобном взаимодействии. Будучи специалистом по Индонезии, Андерсон хотел обратить внимание читателя на то, что, к примеру, жители северо-западной Суматры, отделенные, скажем, от острова Малуку тремя тысячами километров океана, восприняли новую общую индонезийскую идентичность, научившись воображать себя частью обширного, но закрытого сообщества. Им это удалось во многом благодаря технологическим инновациям XIX века, и в особенности — развитию печати.

В андерсоновском смысле диаспоры всегда и неизбежно «воображаемы». Чтобы дать им адекватное описание, нужно отметить существование локальныхдиаспоральных сообществ, связанных друг с другом различными способами. Во-первых, это интранациональные связи, существующие, к примеру, между армянскими общинами Парижа, Марселя и Лиона или — насколько я могу предполагать — Санкт-Петербурга, Москвы, Ростова-на-Дону и Краснодара. Во-вторых, они вступают в транснациональные, преодолевающие государственные границы, связи с другими локальными сообществами. Например, армяне Москвы могут поддерживать контакты с армянами Лос-Анджелеса, Парижа или Нью-Йорка. Разумеется, все эти сообщества не теряют связи с Арменией. Подобное сочетание локальных и транснациональных связей и обеспечивает существование абстракции, известной как глобальная армянская диаспора.

Диаспора представляет себя не в абстрактных терминах, а посредством различных форм интенсивного коммуникационного обмена, превышающего по силе любые формы печатной коммуникации, доступные в XIX столетии. Сегодня турки в Берлине, ереванские армяне в Лос-Анджелесе и ливанцы в Нью-Йорке могут благодаря спутниковому телевидению круглосуточно следить за новостями из метрополии; многие из них также пользуются компьютерами и мобильными телефонами для оперативного общения со своей родней. Кроме того, существуют институционализированные формы контактов, обеспечиваемые низкой стоимостью путешествий: священники, филантропы, политические активисты, ученые, интеллектуалы и люди творческих профессий постоянно перемещаются с места на место. В обмен вовлечены и идеи, и деньги. Значительная часть онлайн-общения происходит на английском или французском языке, так как китайцам в Сингапуре, Гавайях или Лондоне (так же как индийцам из Калькутты, Йоханнесбурга или Сан-Франциско, гаитянам из Майами, Монреаля или Парижа) легче удается спорить или соглашаться со своими онлайн-респондентами на этих языках. Исследователи диаспор нередко читают эту переписку и наблюдают новые интересные способы конструирования диаспоральной идентичности: в онлайн-общении черты местных диаспоральных сообществ играют меньшую роль, чем дискурс воображаемой глобальной диаспоры. Иногда это может привести к опасным последствиям: появлению глобальных форм национализма, не привязанного к национальному государству.

«НЛО»: Какую роль в жизни диаспор играют практики памяти? Каким образом передается эта память?

Х.Т.: Память — это, несомненно, один из ключевых связующих элементов, обеспечивающих единство диаспоры во времени и пространстве. Но обобщить этот очевидный факт нелегко. В каком-то смысле память в диаспоре работает так же, как и в метрополии. В диаспорах, как правило, празднуются все те исторически памятные события, что и в метрополии: для мексиканских общин США «Синко де майо» (5 мая) не менее важен, чем для жителей Мехико. Праздники местного значения также сохраняют свою значимость: население Маленькой Италии в Нью-Йорке отмечает день Святого Януария с тем же размахом, что и в Неаполе (как это верно изображено в «Крестном отце 2» Копполы). В маленьком городке Миддлтаун (50 тысяч жителей), где я живу, польский праздник Ченстоховской Черной Мадонны и сицилийский праздник Святого Себастьяна отмечаются этническими группами, нередко демонстрирующими диаспоральное поведение. (Этнические группы и диаспоры — разные явления; все диаспоры являются этническими группами, но не все этнические группы диаспоральны.)

Повторю еще раз, что особенно остро личное и коллективное сталкиваются именно в сфере памяти. Каким образом коллективные воспоминания становятся личными? В диаспорах, переживших акты принуждения и насилия, особенно устойчивы воспоминания о травматических событиях. Но каким образом я, сын армян, переживших геноцид в Османской империи, или дети евреев — жертв Холокоста (такие, как моя коллега и подруга Мариан Хирш) способны сохранять эту память? Ни я, ни она не переживали этих страшных событий. Как можно помнить то, что с тобой не происходило? Исследуя старые фотографии и тексты, профессор Хирш ввела новый термин «постпамять» (postmemory), обозначающий воспоминания, внушаемые при помощи семейных и прочих нарративов тем, кто, по определению, не может помнить самих событий.

Разумеется, уже во втором поколении потомков переживших катастрофу передача памяти становится довольно сложной и основывается на очень разнообразных приемах и практиках. К примеру, существуют так называемые «объекты наследия» (legacy objects) — не обязательно обладающие художественной ценностью ремесленные изделия, несущие в себе стиль или способ производства, характерный для метрополии до катастрофы: керамическая поделка, привезенная немецкой семьей из Венгрии в Миннесоту в 1848 году; лакированная шкатулка, привезенная из Китая около 1850 года; вышитый носовой платок, привезенный из армянского Мараша век назад; кулинария, местные песни и, конечно же, разнообразные типы повествований (истории, фотокарточки, письма, дневники и т.д.). Все это вносит вклад [в сохранение памяти]. Изучение форм культурной памяти стало сейчас особой научной субдисциплиной, основанной на работах ряда исследователей — от Мориса Хальбвакса до Яна Ассмана или Питера Бёрка, а также на мемуарных и художественных текстах. Музеи, временные выставки, учебники по истории для диаспоральных школ, споры вокруг устной истории, психоаналитические подходы к анализу травмы и бессознательного — все эти объекты, механизмы и практики формируют культурную и социальную память и способствуют образованию постпамяти у членов диаспоры.

«НЛО»: Каким образом изменение доступности текстовых, визуальных, аудиальных и т.д. медиатехнологий в диаспоре и метрополии отражается на конструировании и циркуляции идентичностей? Каким образом такие ключевые компоненты наций и диаспор, как коллективная память и общий язык, изменяются с появлением новых медиа?

Х.Т.: Переход к цифровым медиа изменил все — начиная от сексуальных практик и кончая преступностью в диаспорах. Влияние медиа на диаспоральные сообщества необходимо анализировать в терминах двух отдельных феноменов. Необходимо прояснить способы передачи информации и способы культурногопроизводства. В определенном смысле я уже касался этой темы: в настоящее время члены диаспоры могут с поразительной скоростью узнавать подробности о событиях в жизни метрополии, их семей, об экономических и политических изменениях в масштабах целой нации — и эта информация не подвергается фильтрации или контролю со стороны крупных организаций. К примеру, я подписан на ANN, армянскую новостную службу, которая генерирует подборку из всех онлайн-новостей, содержащих слова «Armenia» или «Armenian». В результате каждое утро я получаю 100—150 новостей на английском или французском языке самого разного объема и тематики: начиная от описания того, как армяне отмечали годовщину геноцида в Марселе, и кончая тем, как поживает футболист Генрих Мхитарян, играющий за немецкую «Боруссию». Кроме того, в моих руках оказываются десятки веб-ссылок на разного рода статьи и видео. В обычный день я трачу на просмотр этих сообщений не менее часа, иногда — больше. Разумеется, это делают далеко не все. По разным оценкам, около двух или трех тысяч армян занимаются чем-то подобным ежедневно. По выражению Габриеля Шеффера, их можно назвать «ядерными» членами диаспоры. Как говорилось выше, разные люди по-разному участвуют в поддержании существования диаспор, и главная роль в этом деле принадлежит целеустремленным, активным, легко мобилизующимся индивидам.

Участие в общении, в обмене идеями, изображениями и аудиовизуальными материалами очень важно. Со временем даже интеллектуалы старшего поколения, такие как я, привыкшие читать бумажные книги, овладевают цифровыми технологиями. Для наших молодых коллег цифровой мир стал естественной средой существования, в которой они живут, работают, развлекаются и принимают на себя разного рода обязательства. «Цифровое целеполагание» (digital commitments) активно исследуется учеными. Каким образом рассеянные по миру члены диаспоры, сидя за экраном компьютера, создают новые связи, затевают новые разговоры, конструируют новые диаспоральные дискурсы и практики, в которых не просто воспроизводится уже известная, доступная иными способами информация, но придумывается ипроизводится новая?

Немецкий антрополог Мартин Зёкефельд предпринял попытку показать то, каким образом социальные движения могут создаваться в Сети, на примере возрождения уникального (как в этническом, так и в религиозном смысле) сообщества алевитов в Турции, которое последовательно уничтожалось властями с 1923-го по 1980 год. Начиная с 1960-х годов некоторые алевиты начали в индивидуальном порядке переезжать в Германию, утратив практически все устные традиции и коллективные практики. Зёкефельд демонстрирует, как с конца 1980-х им удалось восстановить утраченные традиции и воссоздать свое сообщество при помощи использования цифровых технологий не только в политических, но и в культурных и религиозных целях.

В своем исследовании диаспорального киберпространства Виктория Бернал показала, как беженцы из Эритреи и другие мигранты, покинувшие свою родину в результате тридцатилетней войны за независимость Эфиопии (1961—1991), использовали новые медиа для консолидации публичного пространства диаспоры и политической мобилизации культурных центров. Пнина Вербнер, работавшая с пакистанским населением Англии, и Арджун Аппадураи, более известный теоретическими исследованиями, также подчеркивают важность цифровых технологий для развития публичного пространства диаспор. Разумеется, этот процесс имеет и негативные стороны. Анонимность интернет-общения открывает возможности для распространения нелицеприятных политических мнений и культурных предрассудков. Пожалуй, самые уродливые формы индусского диаспорального национализма родились именно в Сети. В статье «Кибераудитории и диаспоральная политика в транснациональном китайском сообществе» («Cyberpublics and Diaspora Politics among Transnational Chinese») антрополог Айхва Онг показывает, как глобальная цифровая диаспора, оторванная от повседневности социальных взаимодействий, порождает новый культурный дискурс, предпочтение в котором отдается сомнительным эссенциалистским абстракциям.

«НЛО»: В какой степени жизнь диаспоры определяется культурными стереотипами? На основании каких критериев представители диаспоры формулируют свои отличия от окружающих обществ? Какими способами конструируются эти отличия?

Х.Т.: Стереотипы распространены в диаспорах, но в меньшей степени, чем в окружающих их сообществах, где, подкрепляемые государственной властью, они особенно опасны. И весело, и грустно наблюдать за тем, как разные диаспоры часто пытаются подтвердить свою уникальность, прибегая к одним и тем же стереотипам. «Мы — семейные люди», — говорят о себе итальянцы, армяне, китайцы и вьетнамцы в Америке, полагая, что только им свойственно уважение к семейным ценностям, которым они объясняют свои успехи и в котором отказывают другим диаспорам.

На практике стереотипы используются диаспоральными меньшинствами как орудие критики большинства, среди которого они живут. К примеру, я слышал от американских армян и корейцев утверждение: «Мы — трудолюбивые семейные люди, в отличие от американцев, которые здесь всегда жили». Иногда подобные высказывания принимают форму настоящего расизма, направленного против афроамериканцев. Иногда они носят более общий характер: многие иммигрантские диаспоры (евреи, армяне, греки, китайцы, индийцы) в среднем более экономически успешны, чем коренные американцы — как белые, так и черные. У членов этих диаспор возникает недоумение по поводу того, почему коренные жители за многие века так и не воспользовались преимуществами жизни на «благословенной» (blessed) земле (в США, Австралии или Канаде), и они склонны объяснять свой быстрый успех при помощи снисходительной стереотипизации местного большинства, приписывая последнему лень, любовь к алкоголю и наркотикам или сексуальную распущенность. Разумеется, большинство отвечает тем же, только уже в более опасных формах. Меньшинствам, специализировавшимся на посредничестве в торговле (евреи, армяне, китайцы и индийцы) и достигшим делового успеха в преимущественно сельскохозяйственных районах, часто приписывалась жадность и нечестность: «Разве приезжие могут разбогатеть за одно поколение? Наверняка они нас грабят». Подобные идеи могут привести к дискриминациям или даже массовым убийствам. Так что — да, стереотипы существуют. Но, по крайней мере, в США и Канаде их становится меньше.

«НЛО»: Можно ли — и если да, то на каких основаниях — причислить к диаспорам «пограничные» социальные формы: например, микросообщества, образуемые в процессе «внутренней миграции» в закрытых обществах, или вовлеченные в трудовую миграцию «переходные» группы, еще не обретшие гражданского статуса в новой стране, не организовавшие собственных культурных институтов и находящиеся в «серой зоне неразличимости» между двумя или несколькими социумами?

Х.Т.: По этому поводу есть самые разные мнения. Мобильность стала частью человеческой жизни с тех пор, как первый Homo sapiens вышел из Африки 150 тысяч лет назад. То есть диаспора, понимаемая в смысле результата расселения популяции, возникла еще в древности. В своих работах я использую термин «расселение» как общую категорию, частным случаем которой является «диаспора», которая — в силу исторических причин — стала тем, что в риторике определяется как «синекдоха», т.е. частью, заменяющей целое.

В каких условиях сообщества расселения становятся диаспорами? Можно ли назвать все сообщества мигрантов диаспоральными? Моя исследовательская позиция по этому вопросу не самая популярная. По моему мнению, диаспоры должны отвечать целому ряду критериев: (1) члены диаспоры должны быть разбросаны по государствам вне своей метрополии, но при этом (2) как можно дольше сохранять свою изначальную идентичность, чтобы затем создать новую, основанную на поддержании культурных и прочих различий. Кроме того, (3a) они ощущают родство со своими бывшими соотечественниками, разбросанными по другим странам, а также — в большинстве случаев — (3b) с теми, кто остался в метрополии. И, наконец, (4) я предпочитаю определять подобные людские образования как «транснациональные сообщества» в переходном состоянии, превращающиеся через три и больше поколений в «настоящие диаспоры». Подобные критерии кажутся большинству моих коллег слишком произвольными, но, по-моему, это не так. У первого поколения мигрантов независимо от того, покинули они свою родину вынужденно или добровольно, еще сильна память о доме и о семейных узах — они живут в «транснациональной семье». Во втором поколении эти связи ослабевают, но остаются значимыми — дети мигрантов знают своих бабушек, дедушек, дядей и племянниц, проживающих в метрополии. В третьем и последующих поколениях, когда связи с бабушками и дедушками, двоюродными братьями и сестрами окончательно исчезают, а личные обязательства не успевают приобрести фундаментальное значение, выбор в пользу сохранения и дальнейшего развития особой идентичности становится по-настоящему осмысленным. Разумеется, в разные исторические периоды это происходит по-разному. Как уже было сказано выше, если большинство населения новой страны отвергает ваше сообщество, оно с легкостью остается диаспоральным. Но если в условиях культурной гибридизации, отсутствия проблем с получением гражданства и равенства экономических возможностей, характерных для многих современных социумов, группа продолжает поддерживать свою обособленность, то можно говорить о ее полной диаспоризации.

Большинство других определений не столь детальны и строги, а потому довольно разнообразны. Робин Коэн, работающий в Оксфорде и много сделавший для расширения определения «диаспоры», выделяет такие типы, как вик- тимная диаспора (victim diaspora), торговые и купеческие диаспоры, трудовая диаспора, а также «имперская диаспора», состоящая из колониальных чиновников и поселенцев. Пол Гилрой, используя термин «Черная Атлантика», выделяет культурную диаспору чернокожих, вышедших из Африки и обретших вторую родину в Бразилии, на Ямайке, в Гайане, США, на Кубе или в Лондоне, для которых путешествия, культурный обмен и циркуляция произведений искусств, художников и интеллектуалов стали определяющими факторами единства сообщества. В этом смысле «черная диаспора» как социальная формация обязана своим существованием культуре, производимой меньшинством и открытой к заимствованиям со стороны большинства. На мой взгляд, подобное положение имело место во многих диаспорах на протяжении очень долгого времени. Тем не менее споры продолжаются — и, поскольку интеллектуальные, психологические и политические силы уже преодолели национальные границы, точка в них будет поставлена еще очень нескоро.

Пер. с англ. Артема Зубова и Андрея Логутова

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Еврейская память и «парасоветский» хронотоп:

Александр Гольдштейн, Олег Юрьев, Александр Иличевский

Михаил Крутиков

OFF-SOVIET КАК КУЛЬТУРНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ТИП

Антрополог Алексей Юрчак в своей книге о культуре «последнего советского поколения» определяет «поколение застоя» как продукт «общего опыта нор­мализованного, вездесущего и непреложно-властного дискурса брежневского времени»[2]. И в отличие от других советских поколений, сформировавшихся под знаком одного большого исторического события — такого, как война, «от­тепель» или же перестройка и распад СССР, — для «поколения застоя» та­кого определяющего события не было. Даже само понятие «застой» как «несобытие» для определения брежневского периода вошло в оборот позже, для противопоставления горбачевскому «ускорению», а затем перестройке. Ха­рактерным ощущением, оставшимся от того времени в памяти интеллиген­ции этого поколения, было чувство «непринадлежности», «нахождения вне» общественных структур, как официальных советских, так и диссидентских антисоветских[3]. Например, Дина Рубина так комментирует автобиографиче­скую основу своей прозы: «Я пока свидетельствую только о своей личной легкомысленной, никогда не советской (я умудрилась даже в комсомол не вступить) и никогда не диссидентской (для этого был необходим другой тем­перамент) жизни»[4]. Или, как сказал Олег Юрьев в речи при вручении не­мецкой Премии имени Хильде Домин: «Для меня вся советская действитель­ность была нереальной — мутная пленка вокруг подлинной жизни, реального существования»[5]. Такое «внесистемное» существование предполагало, как считает Юрчак, «активное участие в создании разнообразных новых увлече­ний, форм идентичности и стилей жизни, которые допускались, но не обяза­тельно определялись официальным властным дискурсом»[6]. К таким «фор­мам идентичности» можно отнести самые разнообразные неформальные сообщества — от обществ охраны памятников старины до панк-движения. Говоря о неформальных сообществах, возникших в это время вне офици­ально признанных форм общественной жизни, Юрчак использует термин «детерриториализованные сообщества» (deterritorialized milieus), заимствуя понятие детерриториализации у Делёза и Гваттари. По аналогии с предло­женным Светланой Бойм понятием off-modern такой культурно-антрополо­гический тип можно было бы назвать off-Soviet.

Специфический еврейский вариант такой детерриториализации внутри го­родского советского социума представляло собой так называемое «культур­ническое» направление в еврейском движении 1970— 1980-х годов, претендо­вавшее на то, чтобы занимать срединную позицию между активным диссидентством и официальной советской культурой. Как объясняет этно­граф Михаил Членов, один из немногих активистов этого движения, которому удавалось совмещать престижную академическую работу с подпольным пре­подаванием иврита: «...евреи в Советском Союзе оказались в таком сложном положении, когда они ничего о себе не знают. Когда государство всячески пре­пятствует проникновению любого еврейского знания, будь то языковое, ис­торическое, литературное, культурное, религиозное или какое-нибудь другое знание. И наша задача, во-первых, — освоить это знание самим; во-вторых, — передать его другим»[7]. Членов подчеркивает обыденный, негероический ха­рактер «культурнического» движения: «Сюда приходили самые обычные люди; они приходили не бороться, а некоторым образом жить. В этом отно­шении еврейское движение сильно отличалось от диссидентского. Диссидент­ское движение ставило себе целью изменение ситуации в Советском Союзе. А участники еврейского движения не ставили перед собой такой цели. Прин­ципиально не ставили и об этом громко заявляли»[8]. Таким образом, всем, ин­тересующимся еврейской культурой в самом широком смысле, не оставалось иного выбора, кроме как создавать свою «детерриториализованную» инфра­структуру по модели, описанной Юрчаком. Эта инфраструктура, охватывав­шая тысячи человек, живших преимущественно в крупных городах, и была небольшим фрагментом обширного открытого пространства, включавшего са­мые различные неформальные группы и формы активности, а также занимав­шего промежуточное положение — в терминологии постколониальной теории «третье место» — между более четко обозначенными «советским» и «антисо­ветским» полюсами. В результате перестройки и распада СССР эта аморфная конфигурация распалась, поскольку ограничивающие ее полюса потеряли свою значимость. Исчезли и препятствия как для легальной еврейской дея­тельности на местах, так и для эмиграции.

Интересную попытку осмыслить происходившие на его глазах перемены сделал московский искусствовед Евгений Штейнер, специалист по средне­вековому японскому искусству и раннему советскому авангарду, эмигриро­вавший в 1991 году в Израиль. В эссе «Апология застойного юноши», опуб­ликованном сразу по приезде в израильском журнале «Звенья», Штейнер обозначил признаки своей уходящей в прошлое социальной группы, во мно­гом предвосхитив концепцию Юрчака: «Речь пойдет о некоем типе, или, по- нашему, карассе, носителей парасоветской ментальности, круг которых до­вольно узок, и страшно далеки они от какого бы то ни было народа. Да, далеки, на том и стоят, тем и интересны, через то в истории народа (не того, так этого) и останутся. В самом деле, история любого народа без истории его антиномических отношений с его инородцами будет неполной»[9]. По Штейнеру, этот тип был чужд как советской идеологии с ее образом жизни и эсте­тическими нормами, так и активному, «героическому» диссидентству, однако он был и «определенно не несоветский», по простой причине: «.ибо откуда же было взяться европейскому, или американскому, или просто досоветскому»[10]. В результате возник некий «мутант советской системы», имевший «негативный опыт отторжения от господствующей социокультурной ситуа­ции», но не имевший никакого «позитивного опыта вхождения в принципи­ально иную макросистему». Эмиграцию многих представителей этого типа — включая себя самого — Штейнер объяснял не стремлением убежать от надо­евшей советской реальности, а желанием сохранить этот уникальный «парасоветский» образ жизни, ставший невозможным в условиях новой России: «...ныне наш карассе оказался реликтом — исчезла породившая его среда оби­тания, и он, не желая ничего перестраивать, никого обустраивать, а паче всего — растворяться, откочевал в земной Иерусалим, по-прежнему взыскуя вневременного Небесного»[11]. Штейнер заключает свое рассуждение вопро­сами: «Насколько в новой ситуации окажется возможным актуализовать на­работанный в специфической теплице скотского хутора багаж? Какие тексты сумеют создать, какой отпечаток сумеют наложить на окружающее общество (а центр его, несомненно, несколько сместится в эту сторону) те, кто как пси­хологический тип со своими поведенческими стереотипами и культурными нормами возник в доброе застойное время, по недосмотру и благодаря по­койнице Советской Власти?»[12]

Переходя от культурной антропологии к словесности, можно попытаться взглянуть на описанную ситуацию и ее продолжение с точки зрения худо­жественных репрезентаций на языке метафор и символов. Как поиски «парасоветского третьего места» за рамками советской/антисоветской дихото­мии воспроизводятся post factum в художественных текстах? Сохраняет ли «еврейский случай» свою особенность, как это было при советской власти, или же произошла его нормализация после того, как исчезли навязанные из­вне ограничения? Каким образом заполняется — и заполняется ли — тот ва­куум еврейской идентичности, о котором говорил Членов?

РУССКИЙ ЛЕВАНТ АЛЕКСАНДРА ГОЛЬДШТЕЙНА

Оппонентом Штейнеру в «Звеньях» выступил Александр Гольдштейн, быв­ший журналист и редактор из Баку, вынужденный эмигрировать в Израиль из-за волны этнического насилия в Азербайджане, сопровождавшей карабах­скую войну. Для Гольдштейна «этот внешне столь привлекательный, а внут­ренне столь амбициозный образ жизни и даже целый круг существования на самом деле в основе своей был в значительной степени потребительским, на­копительским, сберегательно-рачительным <...> — одним словом, каким угодно, но только в последнюю очередь по-настоящему творческим, то есть создающим нечто принципиально новое»[13]. Писатель воспринимал эмигра­цию как переход от мнимого существования к реальному: «А потом мы уехали и приехали в Израиль. И здесь "действительности" оказалось больше, и была она круче, "подлиннее"»[14]. Израиль стал для Гольдштейна не только новым местом жительства, откуда он мог критически обозревать советское прошлое, но и пунктом для наблюдения за всей мировой цивилизацией. За­рабатывая на жизнь газетной поденщиной, он получил признание среди рос­сийской интеллигенции благодаря книге «Расставание с Нарциссом», под­водившей итог советской культуре как «нарциссической цивилизации». Он закончил свой некролог этой культуре призывом к созданию нового и самостоятельного средиземноморского извода русской культуры в русской израильской диаспоре: «...русскому слову на Святой Земле лучше бы по­меньше кружиться вокруг дорогих могил и священных камней». Вместо это­го следует «прорубать себе выход к Средиземному морю и левантийскому мифу, к соленой мореходной метафизике. Это стало бы исполнением запо­ведных травматических интенций нашей культуры, так долго тосковавшей по утраченной эллинистической целокупности, по александрийскому своему окоему»[15]. В этом призыве Гольдштейна слышится отголосок чаяний моло­дого Бабеля, писавшего в 1916 году в порыве военного патриотизма: «И ду­мается мне: потянутся русские люди на юг, к морю и солнцу. Потянутся — это, впрочем, ошибка. Тянутся уже много столетий. В неистребимом стрем­лении к степям, даже м[ожет] б[ыть] "к кресту на Святой Софии" таятся важ­нейшие пути для России. Чувствуют — надо освежить кровь. Становится душно. Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда — из солнечных степей, обтекаемых морем»[16]. Это стремление расширить границы «русского мира» на восточное Средиземноморье имеет, конечно, глубокие корни в русской имперской традиции.

В отличие от столичной интеллигенции, пережившей распад СССР отно­сительно комфортно, для Гольдштейна агония советской власти была связана с этническим насилием. От уютного «застойного» Баку остаются лишь зыб­кие воспоминания: «Привычный город исчезал на глазах. Да и был ли он во­все? Этот беспечный циник-космополит, прожженно-советский и насквозь несоветский, теплый, морской и фруктовый, обаятельно двоемысленный (каждый знал наперед, что отдать кесарю, а что взять себе) — он служил впечатляющей иллюстрацией к известной поэтической максиме, согласно которой "ворюга мне милей, чем кровопийца"»[17]. Баку в описании Гольд- штейна напоминает постколониальные ностальгические образы других кос­мополитических городов, уничтоженных войнами и революциями ХХ ве­ка, — Александрии, Салоников, Бейрута. Американский литературовед Дэвид Мур удачно определил этот стиль репрезентации прошлого как «ретроспек­тивный космополитизм» (retrospective cosmopolitanism)[18]. В новом, постсоветском мире Тель-Авив оказался для Гольдштейна реинкарнацией исчезнув­шего Баку. Гольдштейн вновь оказался «в провинции у моря», откуда он мог наблюдать за миром и разгадывать смысл происходящего, делясь своими со­ображениями с ближними и дальними читателями. В Тель-Авиве ему инте­ресны и близки не по-европейски фешенебельные центральные и северные приморские районы, а населенные неудачливыми эмигрантами и приезжими рабочими из «третьего» и «второго» мира южные и восточные окраины и пригороды, эти «белые найроби» среди «светской столицы евреев»: «Роль найроби огромна, самостоятельна, исторична. Теперь-то я знаю, найроби — магические пространства, не разрешавшие городу набрать ритм буржуазно­сти, респектабельности, бурно ускориться в эту сторону»[19].

По Гольдштейну, роль «детерриториализованных» диаспор в литературе схожа с положением «белых найроби», этих «заряженных колдовской потен­цией» «магических участков» чужеродности среди однородной буржуазной городской территории. Диаспора должна будоражить, раздражать и беспо­коить свою культурную метрополию, не давая ей окончательно закоснеть в самодовольстве. В предисловии к стихотворному сборнику Александры Петровой «Вид на жительство» Гольдштейн писал:

[И]мперской литературе, какой и надлежит быть русской словесности, по­добает тяготеть к иноприродности, инаковости своих проявлений. Культура империи выказывает мощь в тот момент, когда ей удается выпестовать пол­ноценный омоним, выражающий чужое содержание посредством материн­ского языка. Исходя из собственной, подчеркиваю, собственной выгоды, культура остывшей империи должна сказать пишущим в диаспоре: ваша ли­тература не русская, а русскоязычная, и это хорошо, именно это сейчас тре­буется. Она существует, она исполнена смысла. Добивайтесь максимального удаления от метрополии языка, развивайте свое иноземное областничество. Вы мне нужны такими, вы дороги мне как лекарство от автаркической за­мкнутости. В этом моя корысть, мое эгоистическое, оздоровительное к вам влечение, любовь к дальнему, разгоняющему застоявшуюся кровь[20].

В качестве примеров для подражания Гольдштейн приводил «франкоречивых авторов Магриба» и «индийских писателей английского языка». Периферий­ная литература должна противостоять «полированным кубикам» — «бед­ствию среднего вкуса», постигшему, по мнению Гольдштейна, современную русскую литературу[21]. Оптимистический взгляд Гольдштейна на литературу диаспоры противостоит скептицизму Иосифа Бродского, считавшего, что пи­сатель в «изгнании» обречен на переживание своего прошлого: «.ретроспек­ция играет в его существовании чрезмерную (по сравнению с жизнью других людей) роль, затеняя его действительность и затемняя будущее»[22]. Для Брод­ского писатель-изгнанник по природе консервативен, обращен лицом к прош­лому, поскольку «стилистические сдвиги и инновации в значительной степе­ни зависят от состояния литературного языка "там", дома»[23], для Гольдштейна же именно диаспора является источником языковых «инноваций» и «стили­стических сдвигов». Сам Гольдштейн критически оценивал эссеистику Брод­ского в эмиграции, усматривая причину стагнации в происхождении его поэ­тики из «рукава все того же петербургско-ленинградского мифа»[24].

Заочная полемика Гольдштейна с Бродским имеет и пространственное из­мерение. Для Гольдштейна эмиграция была не фактом биографии отдельного человека, а продуктом тектонических сдвигов в глубинах исторической мате­рии: «.твой марш-бросок исполнили тобой и за тебя разъятая держава, раз­бухшие проценты эмиграций <...>. Люди редко узнают свою участь в лицо...»[25]Поэтому призвание писателя-эмигранта «словесно запечатлевать тягостные извороты и положения» является, возможно, единственным оправданием его личных «никчемных претерпеваний». Переезд из Баку в Тель-Авив был не «изгнанием», как отъезд Бродского из Ленинграда, а исторически обуслов­ленным перемещением с восточного края древней ближневосточной ойку­мены на западный, с Каспийского моря на Средиземное. Исторически, куль­турно и географически Баку и Тель-Авив Гольдштейна принадлежат одному пространству, в то время как Ленинград и Нью-Йорк Бродского относятся к разным мирам. Восток для Гольдштейна представляется неизменной в своей сути темной, нетерпимой и разрушительной силой, скрывающейся за орна­ментальным фасадом учтивости — «я, ненавидя Восток, всю жизнь провел на Востоке»[26]. Восток принуждает каждого человека сохранять и культивировать свою национальную и религиозную особенность. На Востоке «[н]ет слова мощнее, чем нация. Взбухает, крепнет, раздается нация — трухлявятся другие слова. В нации соки мира кипят (в смысле world, в смысле мiр), бродят меркуриальные духи, нация темноречивая винокурня, тайнорунная колыбель, с благоуханными мощами рака»[27]. Запад же предлагает комфортную ано­нимность растворения в космополитической культуре. Мечта о Западе пред­ставляется Гольдштейну греховным соблазном: «А был нераскаянный грех, мечталось бродягой безродно с вокзала пройти в пакс-атлантическом каком-нибудь городке мимо двухбашенной церкви, бархатной мимо кондитерской <...>. Полвека хотел проскитаться из отеля в отель, на вопрос о корнях отвечая кислой гримаской, давно, дескать, снято с повестки, человек без родинки, песеннотихий никто, расплачиваюсь евро, нет наций после Голгофы, моей-то наверное — каюсь, был грех, о, нация, нация, все мое от тебя, я капля из дож­девой твоей тучи»[28].

ЕВРЕЙСКИЙ МИФ ПЕТЕРБУРГА ОЛЕГА ЮРЬЕВА

В противоположность средиземноморскому бакинцу Гольдштейну, живущий во Франкфурте Олег Юрьев видит себя хранителем и продолжателем петер­бургской поэтической традиции: «…стихи — это единственная область, где я закоснелый шовинист и фундаменталист. Русская поэзия как система, как осмысленный непрерывный текст — это петербургская поэзия. Так будет все­гда, пока будет стоять город, поскольку он пишет, а мы записываем. Вне этого города существовали и существуют по отдельности замечательные и великие поэты, сочиняющие по-русски, но из этого для меня не складывается никакой единой поэзии, никакого общего текста — только примечания»[29]. Не менее значимо присутствие Петербурга и в прозе Юрьева, прежде всего в романной трилогии «Полуостров Жидятин» (2000), «Голем, или Война стариков и де­тей» (2004) и «Винета» (2007), показывающей последнюю четверть ХХ века через сложную оптику мифологии, фантастики и гротеска. При всем изоби­лии постмодернистских приемов, проза Юрьева, как и его поэзия, ориенти­рована на традицию высокого модернизма, разыгрывающую основополагаю­щие мифы европейской культуры в декорациях современности. Каждый роман трилогии имеет свой набор мифов, на котором строится повествование об определенном отрезке советской и постсоветской истории, но общим для всей трилогии служит «петербургский миф» в его новейшей, постсовет­ской вариации. В предисловии к роману «Винета» герой Юрьева рассуждает о природе «петербургского человека»:

Простой петербургский человек, рожденный сюда как бы авансом, ни за что ни про что, безо всяких со своей стороны на это заслуг, всегда отчасти сму­щен и постоянно слегка неуверен — а достоин ли он незаслуженной чести, а законна ли его прописка в Раю? <...> И в жизни петербургского человека наступает рано или поздно тот час, когда, больше не в силах жить на чужой счет, он отрывается — ведь и сам он, точно шарик, наполнен щекочущим га­зом. <...> И бедный шарик уносит — в Москву или Гамбург, в Венецию или Нью-Йорк, в простые беззазорно стоящие на земле (ну, пускай на воде) го­рода — а те уж польщены будут, и благодарны, и счастливы, коли петер­бургский человек сойдет в них пожить. Для них — мы ангелы...[30]

Таким образом, жители Петербурга также оказываются своего рода «евре­ями», несущими миру тайное знание о городе, который «так и остался небес­ным островом — все и висит над землей и водой, чуть-чуть не касается»[31].

Действие первого романа трилогии, «Полуостров Жидятин», происходит весной 1985 года, в период короткого «междуцарствия» между смертью Чер­ненко и назначением Горбачева. Напуганное слухами о погромах интелли­гентное ленинградское еврейское семейство отправляется на школьные каникулы в «погранзапретзону полуостров Жидятин», расположенную у са­мой советско-финской границы на Карельском перешейке, где их родствен­ник служит офицером по снабжению военно-морской части. Там они сни­мают нижнюю часть старого пакгауза, на втором этаже которого живут хозяева — последние на земле последователи секты «жидовствующих», с на­пряжением ожидающие чудесного избавления из векового пленения. Книга состоит из двух частей, написанных от лица двух подростков, ленинградца Вени Язычника и его ровесника из семейства Жидята. Сознание обоих рас­сказчиков несколько помутнено, в первом случае из-за острой болезни, а во втором — после произведенного собственными руками ритуального обреза­ния в ожидании скорого исхода из «римского» пленения, ассоциированного с Ленинградом, в «Иерусалим», находящийся в воображении сектантов на месте Хельсинки. Эта двойная перспектива задана симметрической кон­струкцией книги-перевертыша, которую можно с одинаковым успехом чи­тать с двух концов.

Валерий Шубинский связывает зеркальную конструкцию романа с еврейско-русской темой: «."русское" и "еврейское" как будто отражаются друг в друге, взаимно пугаясь и не узнавая друг в друге — себя самое. Две семьи, имеющие реальные (но совершенно разные) основания считать себя еврейскими, видят друг в друге воплощение чуждого и опасного "русского" мира»[32]. Можно также сказать, что два рассказчика пародийным образом пер­сонифицируют две антропологические модели еврейской идентичности, эт­ническую и религиозную. Сам Веня Язычник далек от каких бы то ни было еврейских интересов, а брат его старшей сестры, учитель Яков Маркович Перманент, и вовсе принадлежит к группе ленинградских евреев-интелли­гентов, обретших истину от простого деревенского попа, с доброй усмешкой окормляющего свою «пархатую епархию». Однако в потоке сознания Вени возникают говорящие на сочной смеси русского и идиша различные семей­ные персонажи старшего поколения. Их грубая «местечковая» речь по-бахтински подвергает осмеянию как официальный советский язык, так и анти­советские по содержанию и советские по форме рассуждения «человека европейской культуры» Перманента. Аналогичный стилистический прием мастерски использовал Фридрих Горенштейн в пьесе «Бердичев», где грубой и примитивной «аутентичной» местечковости старшего поколения бердичевских евреев противопоставлена шаблонная «интеллигентность» евреев московских. По-обэриутски виртуозно сочиненная сектантская речь Жидяты пронизана религиозной мифологией, скомпонованной из пестрой смеси ис­торических эпизодов, таких как изгнание евреев из Испании, новгородская ересь «жидовствующих» и завоевание Финляндии Россией. Если в глазах ле­нинградских евреев их дачные хозяева выглядят дикими русскими сек­тантами, то «последние жиды» из рода Жидята считают своих дачников из «языческого Рим-Города», он же «Ленин-Город и Петер-Город», типичными представителями завоевавшей их «забобонской» страны, чью власть они должны терпеть, покуда не прибудет мессианское избавление. Для Юрьева язык служит одновременно объектом и субъектом письма, темой и героем. Само имя Язычник (происходящее, как объясняет герой, от местечка Языч­но) заключает в себе эту двойственность: с одной стороны, оно указывает на «язычество» советских евреев, утративших свою культуру и религию; с дру­гой стороны, оно подчеркивает важность языка как инструмента для осозна­ния, сохранения и отражения исторического опыта. При этом еврейский язы­ковой материал с его двухслойной, религиозно-этнической стилистикой, сочетающий в себе как высокое, так и низкое, противопоставляется одномер­ной шаблонности советского сознания.

Действие романа «Новый Голем, или Война стариков и детей» происходит в 1992—1993 годах, в период следующего «междуцарствия и семибоярщи­ны в бывшем Скифопарфянском Союзе», «единственной империи в мире, самораспустившейся по недоразумению»[33]. Место действия, пограничный чешско-немецкий городок Жидовска Ужлабина / Юденшлюхт («Еврейское ущелье») напоминает своим местоположением Жидятин. Но в отличие от Жидятина, расположенного на строго охраняемой советско-финской гра­нице, разделяющей два враждебных мира, Юденшлюхт оказывается в центре новой объединенной Европы, стремящейся к стиранию всех границ: «Запад­ный человек нашего нового времени будет красным зеленым голубым чер­ным евреем-христианином-мусульманином»[34]. Герой романа, молодой ле­нинградский историк Юлий Гольдштейн (как выясняется в дальнейшем, двоюродный брат Вени Язычника) попадает в Юденшлюхт благодаря сти­пендии от фонда «Kulturbunker e.V.». Как и «Жидятин», «Новый Голем» на­полнен иронической игрой в амбивалентность и зеркальность: для получения гранта, по условию предназначенного исключительно для женщин, Гольд- штейну приходится принимать женский облик всякий раз, когда он возвра­щается в свой бункер. Там он встречает своего двойника, переменившую свой пол на мужской американскую студентку Джулию Голдстин, которая тенью сопровождает Гольдштейна при всех его перемещениях. В центре интриги этого романа, который может восприниматься как пародия на триллер, нахо­дится тайна глубокого бункера, уцелевшего при бомбардировках Второй ми­ровой войны. В глубине этого «еврейского ущелья» скрыта та самая волшеб­ная глина, из которой в XVII веке пражский раввин Магарал слепил Голема и за которой сегодня охотятся спецслужбы США и России.

Как и в «Полуострове Жидятине», пространство «Нового Голема» разде­лено надвое. Карнавальной реальности новой Европы противопоставлен со­храняющий прошлое подземный мир, населенный истребленными с земной поверхности евреями. Позиция Европы по отношению к евреям сформули­рована одним из персонажей романа в духе концепций радикальной ассими­ляции XIX века: «...наивысшей пользой и защитой для евреев было бы их полное исчезновение! Тогда бы им уже ничего не грозило <...> Еврейство бы стало таким же полноценным наследием Западной Цивилизации, как и ан­тичность, и евреев, эту ушедшую шеренгу мудрецов и героев, все бы лю­били — никому же не придет в голову ненавидеть древних греков и римлян...»[35]Свободная от евреев Европа почувствовала себя более комфортно и с радостью приняла новую власть «Римской Империи Американской На­ции», однако ценой этого комфорта оказалась утрата собственного европей­ского подсознания, ибо, как замечает рассказчик, «подсознания у американ­цев нет и никогда не было. У европейцев оно было, с конца XIX века до середины двадцатых годов, потом его начисто вылечили»[36]. Попасть в под­земный «еврейский» мир, метафорически связанный с утраченным европей­ским подсознанием, можно через скрытые разломы в земной поверхности, такие как Юденшлюхтский бункер или петербургское еврейское кладбище. Под землей еврейские души «ртутными шариками укатываются по перепу­танным трещинам и кротовьим проходам земли, лужицами и озерцами сте­каются к подкладбищенским полостям <... > чтобы медленно течь дальше — под самый под Иерусалим», где, «разобравшись по родам и коленам», они ожидают «растворения недр и поименного вызова»[37].

Надземный и подземный миры различаются скоростью и направлением течения времени: «Еврейское время все медленнее, а нееврейское — все бы­стрей; все с большей скоростью размельчаются еврейские души — на поло­винки, на четвертушки, осьмушки, шестнадцатые <...> на многие тысячи тел едва-едва собирается одна хиленькая, с трудом вспоминающая дарованье скрижалей душа — поэтому все медленней и медленней дополняется Со­бранье Израиля»[38]. Христианское же время, по которому живет «победонос­ная часть» человечества, движется поступательно вперед, поскольку «хрис­тианская цивилизация связала ритм жизни человечества с ритмом жизни человека»[39], и лишь на короткий промежуток между Рождеством и Новым го­дом в этом поступательном течении времени наступает зазор. В этот короткий интервал открывается «межвременная щель», своего рода проблеск конца света, представляемого не как момент, а как процесс, размыкающий автома­тическую связь между человеком и человечеством (источником этого образа послужили Юрьеву дневники Якова Друскина). Однако еврейство у Юрьева не является абсолютной данностью. Разделение на евреев и неевреев может быть навязано окружающим обществом, а может стать результатом собствен­ного выбора какой-то группы людей. Такое еврейство по выбору как маркер различения и избранности принимает различные формы в зависимости от эпохи и культуры, но Юрьева занимает реализация еврейства в русском кон­тексте. В главе «Двадцать граней русской натуры» содержится важное для по­нимания этой концепции утверждение, сформулированное рассказчиком в присущей Юрьеву иронической манере: «У русских и евреев вообще очень много сходных качеств (за вычетом разной конфигурации ума и инстинкта) — в первую очередь из-за того, что и русские, и евреи не народ, не раса, не куль­тура, а нечто вроде отдельного человечества, внутри которого много народов, рас и культур. Им бы и жить на отдельных планетах»[40].

Действие романа «Винета», завершающего трилогию, происходит на ру­беже нового тысячелетия в балтийском морском пространстве между Рос­сией и Германией. Вениамин Язычник, повзрослевший и загрубевший в пе­рипетиях девяностых годов, спасается от преследующих его петербургских бандитов на рефрижераторном судне «типа "Улисс"», везущем из Петербурга в Любек замороженные трупы, которые на поверку оказываются живыми людьми, стремящимися, как и он, убежать от ужасов российской действи­тельности. При этом настоящая цель Язычника — найти легендарную Винету, предмет его кандидатской диссертации, «сказочно богатый славянский город на Балтийском море», по преданию, затонувший у берегов Германии где-то в начале второго тысячелетия в результате осады «народами низкого культурного уровня, но большой алчности» — датчанами, немцами и поля­ками. На корабле Язычник встречает своих одноклассников и как бы возвра­щается в свое советское прошлое, знакомое нам по «Жидятину». Среди встре­ченных им людей из прошлого оказывается и его покойный отец, капитан израильской подводной лодки «Иона-пророк алеф бис», погибший десять лет назад при выполнении секретного задания. В отличие от обычных, еврей­ские подводные лодки плавают в основном не под водой, а под землей, «по извилистым подземным проходам, по светящимся пещерным озерам, по страшным голубым рекам, выводящим отовсюду под Иерусалим, в огромное подскальное море под Масличной горой»[41]. По пути эта подводная лодка под­бирает разных «жидовских людей», пробирающихся трудными подземными путями в Иерусалим, — русских субботников, судетских гномов и жидятинских цыган. Наступление нового тысячелетия возвращает героя в Петербург, мифологический двойник Винеты, соединенный с ней, как показал Язычник в своей диссертации, «по принципу ленты Мёбиуса»: «Собственно, мы даже можем сказать, что в конечном итоге Петербург — это и есть Винета, а Винета есть Петербург...»[42] Цикличность времени в романе обозначена обретением Винеты и одновременным возвращением в Петербург в момент наступления нового тысячелетия, то есть на исходе того самого «межвременного зазора», который был описан в «Новом Големе».

В интервью Валерию Шубинскому Юрьев объясняет свой интерес к ев­рейской теме преимущественно этическими соображениями: «Скажу сразу, прямо и определенно: еврейская тема для меня — ничто. Как, впрочем, и лю­бая другая тема. Тематически я не мыслю. Надеюсь, что в моих сочинениях я мыслю образами, что от меня, собственно, и требуется. Другое дело, что моим происхождением, моей биографией, моими в том числе залитературными интересами мне предложен был в изобилии "еврейский строительный материал". Уклониться от него означало бы (в свое время) сознательно укло­ниться от того, что тебе по обстоятельствам исходно дано, причем по при­чинам, которые могли быть только низкими и стыдными»[43]. Само понятие «русско-еврейская» литература для Юрьева лишено смысла, так как, по его словам, литература полностью определяется языком: «Все равно ведь все рас­писывается по структурам общерусской литературы»[44]. Однако такая пози­ция, при всей ее определенности, не отвечает полностью на заданный вопрос. «Еврейская тема» в романах Юрьева — безусловно, нечто большее, чем про­сто «строительный материал», состоящий из знакомого по жизни советского еврейского быта и почерпнутых из книг знаний о еврейской культуре. Еврей­ский миф, наряду с петербургским, служит несущей опорой для замыслова­тых литературных конструкций в прозе Юрьева. Этот миф содержит языко­вые, исторические, религиозные пласты, позволяющие создавать особое, нелинейное пространство и время. Он объединяет как самых обычных асси­милированных советских евреев, так и всевозможных экзотических «жидят», соединяет живых и мертвых, настоящее и будущее. Этот миф продолжает жить в европейском подсознании, несмотря на то что Европа, казалось бы, это подсознание давно утратила. Еврейский миф выходит на поверхность из глубин прошлого в моменты перелома, когда иллюзия линейного течения времени нарушается. Именно в этот исторических момент «расхождения межвременной щели» становится видимым другое, «еврейское» время, где настоящее не разделяет, а замыкает прошлое и будущее. Это время сложным образом связано с концом света, представляемым не как момент, а как про­цесс, «с собственной сложной структурой подъемов и спадов»[45]. Трилогия Юрьева зафиксировала один из таких спадов, случившийся в России и Ев­ропе между 1985 и 2000 годами. Нелинейная фактура времени в романах от­ражает его эстетическую позицию по отношению к модернизму и постмо­дернизму. В своем блоге на сайте проекта «Новая камера хранения» Юрьев определяет себя как одного «из усердных употребителей понятий «новый или второй модерн»»[46], которое он противопоставляет постмодернизму. «Второй модерн» для Юрьева - «это еще одна попытка осуществить истори­чески недоосуществленное на новом антропологическом материале — т.е. на нашем»[47]. Тем самым «второй модерн» эстетически продолжает «первый», обращаясь к нему через всю советскую эпоху, которую Юрьев определяет как «второй XIX век», насильно вторгшийся в течение времени и прекративший естественное развитие модернизма. Возводя свою литературную генеалогию к петербургскому модерну первой половины ХХ века, Юрьев отностится к мифу как к основе всякого творчества, что отличает его от постмодернист­ских авторов, использующих мифологические элементы для литературной игры. Игра для Юрьева не цель, а средство, художественный прием, вовле­кающий читателя в диалог с автором. При этом Юрьев всеяден в отношении используемого культурного материала, от советских шлягеров до «Улисса», от подросткового жаргона до высокой поэзии. В каждом предложении при­сутствует цитата, аллюзия или параллель, что придает его текстам живость и глубину. Но за всем этим стоит попытка художественного воссоздания — а не только отражения — действительности, раскрытия ее глубинных смы­слов, недоступных линейному, «декартовому» мышлению.

ЗАОЧНАЯ ПАМЯТЬ АЛЕКСАНДРА ИЛИЧЕВСКОГО

Нелинейность является одним из определяющих свойств прозы Александра Иличевского. Первый роман Иличевского, «Нефть» (выходивший также под названиями «Мистер Нефть, друг» и «Solara»), построен на материале семей­ной истории автора, хотя его героя, подростка по имени Глеб, нельзя назвать двойником автора. Иличевский заставляет читателя самостоятельно вы­страивать смысл происходящего, вылавливая и сопоставляя детали из фраг­ментов повествования. Рассказчик, по его собственному признанию, «всегда отличался ненормально взвинченной психосоматической реакцией»[48], и эта психическая неуравновешенность усугубилась преследованием со стороны родственников. Все это делает его историю путаной и непоследовательной; явь перемежается со снами и фантазиями, что, по-видимому, должно отра­жать его внутреннее переживание распадающегося исторического времени. В этой ситуации распада реальности единственной точкой опоры для автора становится семейная история, и даже не сама по себе история, а возможность писания о ней: «Сама история, если внимательно ее размыслить, не так уж и важна, поскольку она — кульминация и развязка, — и, как и все взвинченное и мгновенное, отчасти бессмысленна; но вот то, что ввело меня в нее, и то, благодаря чему она стала возможна как случай, мне самому представляется существенным и вполне достойным изложения»[49]. В писании для рассказ­чика важен не результат, который может существовать отдельно от автора в качестве книги, а сам процесс, посредством которого он восстанавливает свое «я». Писание позволяет остановить «осыпание действительности», за­фиксировать себя во времени и пространстве.

Подобно своим героям, Иличевский занят поисками и реконструкцией своей литературной генеалогии, ведущей через метаметафоризм Алексея Парщикова к футуризму Велимира Хлебникова. Ключевую роль в этом по­иске играет метафора, воспринимаемая не просто как литературный ин­струмент или прием (Иличевский не включает в свою генеалогию фор­малистов), а как принцип построения текста и «мощнейший инструмент познания». Через «управляющую смыслом» метафору автор стремится уста­новить «телескопическое сродство» между природой, цивилизацией и чело­веком[50]. Яркой иллюстрацией этого художественного метода служит мета­фора нефти, объединяющая два романа, использующие автобиографический материал, «Нефть» и «Перс». Нефть выступает в этом истолковании как тройственная «метаметафора» источника в магическом, биологическом и психологическом смыслах: это «вариант "философского камня", превращаю­щего что ни попадя в золото — деньги»[51](отсюда, по Иличевскому, вытекает вся экономика, основанная на семиотической операции «подмены» реальной ценности денежным знаком); это питательная среда, в которой зародились и развились первые микроорганизмы и с помощью которой они вышли на по­верхность земли»; и, наконец, это «спрессованная злая воля, сумеречный пер­вобытный мозг, звериная злоба»[52].

Прозу Иличевского можно читать как развернутый комментарий к сти­хотворению Парщикова «Нефть». Стихотворение Парщикова завершается пророчеством, задавшим Иличевскому направление для поиска нового чело­века и новых общественных форм, результатом которого и стал цикл из че­тырех романов:

Нефть — я записал, — это некий обещанный человек,

заочная память, уходящая от ответа и формы,

чтобы стереть начало...

«Любое открытие» — пишет Иличевский в своем анализе этого стихотворе­ния — «осуществляется на деле как событие припоминания». Функция па­мяти заключена в самой структуре пространства, его топологической конфи­гурации, и текст — как «акт сознания» — является одновременно актом припоминания[53]. Мифогенный потенциал метафоры нефти как «заочной па­мяти» конца времен разрабатывается Иличевским в посвященном Парщикову романе «Перс», во многом продолжающем и развивающем темы романа «Нефть». Связь между ними подчеркнута общей семейной фамилией Дубнов, напоминающей о знаменитом российском еврейском историке и привер­женце концепции «национально-культурной автономии» евреев в диаспоре. Рассказчик, геолог Илья Дубнов, в начале 1990-х эмигрировавший в Америку и вернувшийся в начале нового тысячелетия из Калифорнии в Москву, «сердце моей неведомой родины», отправляется в Азербайджан на поиски своего друга детства, иранца Хашема, бежавшего вместе с матерью в совет­ский Азербайджан после гибели отца, офицера шахской тайной полиции, во время Исламской революции. Герои «Перса», как и трех других романов — «Матисс», «Математик» и «Анархисты», объединенных Иличевским в «квад­ригу», — своего рода «дауншифтеры», успешные в прошлом мужчины, кото­рые прошли через внутренний кризис, отказавшись от карьерных устрем­лений и найдя свой собственный путь. Выбранный героем вариант пути определяет не только сюжет, но и стилистику и композицию романа. Для Дубнова этот путь ведет через возвращение в детство на пропитанном нефтью Апшеронском полуострове, что отражается в рекуррентной структуре текста, на каждом новом витке возвращающем читателя к определенным ключевым эпизодам и образам из детства и юности героев. Детство как исток жизни и источник памяти метафорически смыкается с нефтью: «Детство еще очень близко к небытию и потому, наверное, счастливо, что удалось сбежать от не­бытия. Теперь детство так далеко, будто и не существовало»[54].

Хашем воплощает для Дубнова путь от цивилизации к природе. Отказав­шись от скромных благ, которые он мог получить в независимом Азербай­джане как «единственный на всю республику переводчик и исследователь американской поэзии»[55], он создал небольшую анархистскую коммуну в за­брошенном ширванском заповеднике. Там ему удалось воссоздать вымыш­ленную реальность, подобную Голландии Уленшпигеля, в которую они игра­ли в детстве вместе с Ильей. Тогда реальность воображаемого мира открылась им на занятиях в детской театральной студии «Капля» под руководством Льва Штейна, «бесстрашного солдата культуры в провинциальном Баку», позна­комившего их с фигурой Хлебникова — «С этого-то все и началось». Фигу­ра Штейна, неудачливого еврейского интеллигента-инженера, приехавшего в Азербайджан по распределению и нашедшего свое призвание в детском те­атре, наделена определенными чертами Александра Гольдштейна в его быт­ность в Баку. Это сходство проявляется в круге чтения: «...взахлеб Сартр, Камю, роялистского Солженицына отставить, взяться за самиздатных Шестова, Бердяева, Кьеркегора, пропесочить Белинкова, обожествить Олешу, разрыдаться над Поплавским, написать инсценировку по "Столбцам" и "Ста­рухе", погрузиться в "Письма к Милене"»[56]. Как и Гольдштейн, Штейн мрачно оценивает свое положение: «Что ж обижаться на местожительство, провинция повсюду. Москва, Ленинград — всё провинция. С точки зрения цивилизации страна не существует уже многие десятилетия»[57]. В терминологии Евгения Штейнера, Штейн представляет собой «парасоветский» тип, создающий свой собственный воображаемый мир в вязкой и мрачной советской провинциаль­ной среде. Если Штейнер относился к авангарду чисто эстетически, то для Штейна авангард — это «капля отравы — капля надежды на авангард, на без­умие творчества. На то, что где-то в абсолютной, неожиданной абстракции, как здесь, в этом для Штейна одновременно родном и пронзительно чужом южном городе, некогда оплодотворенном пророком авангарда — Хлебниковым, зародится нечто осмысленное и жизнеспособное, нечто отличное от наследия симулянтского слоя и его впитывающего амальгамического подполья»[58]. Образ зарождения нового смысла в «симулянтском слое» и «амаль­гамическом подполье» возвращает воображение читателя к обобщающей ме­тафоре нефти как среде зарождения новой жизни из остатков прежней.

От Штейна Илья и Хашем узнают о Баку двадцатых годов, городе, где жили Хлебников, Есенин, Вячеслав Иванов, Блюмкин, о советском шпионе Абихе, оставившем ценный «персидский» архив материалов Хлебникова. Впоследствии этот архив оказывается источником вдохновения для Хашема, а Хлебников становится его ролевой моделью — «роль должна нащупать его откровением». В свою очередь, учителем Хлебникова был бакинский цадик, каббалист Меюхес (на иврите — «человек знатного происхождения»), рас­крывший русскому поэту религиозный смысл творчества: «Тора — не венец, не инструмент, Тора ради Торы, Господь на вершине Синая сидит и изучает Тору. Я хочу заглянуть ему через плечо»[59]. Каббала в интерпретации Меюхеса сближается с учением хуруфитов, средневековой исламской секты, обожествлявшей язык, слово и поэта. Вера в то, что «язык сильнее разума и власти», перешла от средневековых еврейских и исламских мистиков в теур­гическую концепцию авангарда и снова ожила на руинах советской империи. Мотив возвращения к «истоку», первоначальному моменту, лежащему за пределами знания и восприятия как отдельного человека, так и всего чело­вечества, принимает в романе различные формы, от увлечения авангардом до занятий биоинформатикой. Стремление Дубнова оживить утраченный мир детства отражается и в его научном интересе. Он надеется найти в глу­бинных пластах бакинской нефти следы первичного генома, «Божьего се­мени» и «общего предка всего живого», того «избранного организма», кото­рый дал своими бесчисленными комбинациями начало всему многообразию живых форм. Поиск этих следов стал новым «вектором его жизни», привед­шим его сначала в Россию, а потом на Апшерон, «первое на планете место промышленной добычи нефти»: «Нет больше места на земле, где существо­вали бы в течение многих веков нефтяные алтари. <...> Я жил среди нефти и слышал ее, я знаю, что нефть — зверь. Самый огромный страх детства — по­жар в Черном городе — стоял у меня перед глазами. Нефть сочилась из недр в предвосхищенье войны...»[60] Нефть определяет городскую мифологию Баку, его прошлое, настоящее и будущее: «Древность и нефть, богатство и нефть, промышленность и нефть, великое опасное море, усыпанное искусственными островами, одолеваемое промыслом; золотое дно Каспия, легенды о гигант­ских подводных опрокинутых чашах, передвигающихся по дну моря вместе с буровыми установками»[61]. Нефть соединяет начало жизни героя с началом жизни на земле, и она же, по Парщикову, связана с образом «некоего обещан­ного человека», воплотившегося в романе Иличевского в Хашеме.

Хашем пытается возродить суфийский вариант ислама, с тем чтобы «предъявить ценности, способные противостоять шариату»[62]. Эклектическое учение Хашема включает остатки переживших советскую власть в далеких углах Азербайджана дервишских практик, переработанный для экспорта вос­точный вариант мировой революции, который пытались внедрить в Иране Блюмкин и Хлебников, а также охрану уникальной доледниковой природы Ширвана от разрушения и расхищения со стороны развращенной нефтью ци­вилизации. Для реализации своего плана Хашем создал в заброшенном Ширванском заповеднике «Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова», со­вместив функции духовного учителя и полевого командира. Сверхзадача этого предприятия — «столкнуть вечность со временем»[63], как это завещал Хлебников в радикальной интерпретации Штейна: «Задача Хлебникова — весь мир превратить в авангард. Так — авангардом — обогнать время и им завладеть»[64]. Для Дубнова Хашем предстает «законченным героем некогда оборвавшегося и позабытого, но сейчас продолженного действа»[65], и одно­временно реинкарнацией Хлебникова: «…передо мной сидел воскресший Хлебников. Никаких сомнений. Это был оживший и окрепший, исполнив­ший многие свои предназначения, какие не успел при жизни, Велимир Хлеб­ников собственной поэтической персоной. Я вспомнил Штейна, давшего не­имоверное задание своему талантливому ученику, и поежился»[66].

Столичному «вскормленному нефтью» Баку пространственно и концеп­туально противопоставлен пограничный Ширван, своего рода восточный аналог Жидятина и Юденшлюхта:

Здешнее пограничье всегда было особенным. Зажатая между горами и мо­рем, эта полоска империи находилась в особенном состоянии — напряжен­ном и возгонном одновременно, как жидкость у поверхности находится в со­стоянии постоянного возмущения испаряемыми потоками и осадками — и вдобавок стянута незаметным, но мощным поверхностным натяжением. Здесь жили сосланные сектанты — молокане, субботники, геры, духоборы; с ними сосуществовали и добровольные изгои, по призыву собратьев при­бегшие к убежищу тучной отдаленности. Жили они тут будто на выданье, грезя об Иерусалиме за горами, и многие уходили, пройдя райскими устами Мазендерана в материнскую утробу. С сектантами соседствовали казачьи заставы, чье население к началу двадцатого века было давно укоренив­шимся. В советское время все эти места были охвачены погранзоной с осо­бым режимом допуска, тремя КПП, обеспечивавшими заповедность[67].

Ширван, как и пограничные локусы у Юрьева, изоморфно связан со Святой землей — «Ширван, собственно, был для Хашема скрижалью. Карту древнего Израиля Хашем переносил на Ширван контурным методом»[68]. Но в отличие от чешско-немецкого пограничья в самом центре новой европейской про­винции американской империи, граница между Азербайджаном и Ираном отделяет далекого и ненадежного вассала Америки от ее врага. Эта граница открыта для птиц, главного достояния Ширванского заповедника, чьи под­робнейшие описания занимают десятки страниц «Перса». Птицы, метафори­чески воплощающие идею небесной свободы, противопоставлены нефти и земле. Персия/Иран, «Новый Свет для русских колумбов», куда течет главная русская река Волга, наделена в мифологии романа двойственным смыслом, представляя одновременно смерть и свободу. В далеких горах обитает антипод Хашема по прозванию Принц, за которым угадывается Осама Бен-Ладен, ли­дер исламского фундаментализма, одного из последствий нефтяной лихо­радки. Аналогом утопической Винеты у Иличевского служит древняя Хазария, защищенное со всех сторон убежище гонимых евреев: «Страна была желанной и неприступной, как иная дева. Или — тайна, что наследует смерти. Иудеи, бежавшие из Персии, священно правили ею, призвав Бога Израиля, Бога отцов их, на охрану и во благо своего нового прибежища. Царь и народ вняли призыву. В половодье протоки меняли русла. Моряна внезапно гнала в камышовые дебри волну со взморья — на погибель. Страна плыла, менялась вместе с дельтой, как рука, пытающаяся удержать горсть песка, то есть время. Для чужаков страна была неприступна, будто призрак»[69]. Обращение к по­пулярному хазарскому мифу позволяет Юрьеву и Иличевскому образно пе­редать амбивалентность положения евреев Евразии как одновременно искон­ных жителей региона, но при этом всегда отчужденных от массы населения.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Распад СССР изменил не только политическую географию мира, но и личное ощущение своего места у каждого жителя этой бывшей страны. Каждый пи­шущий по-русски литератор, независимо от своего постоянного или времен­ного местожительства, пытается заново определить свое положение во време­ни и пространстве. Агрессивная Москва, с ее претензией на верховодство в новом постсоветском «русском мире», вызывает отторжение у писателей, пытающихся художественно осмыслить новую пространственную конфигурацию, в которой границы русской культуры не совпадают с границами Российской Федерации. Герой-рассказчик «Перса» Дубнов возвращается в Москву после долгих лет, проведенных в Калифорнии и Израиле: «Моск­ва — сердце моей неведомой родины. Призрак империи страдает фантомной болью. Боль эта взаимная, и оторванные ударом истории колонии тоскуют по целости. Здесь почти всегда вы на ровном месте — в любой области жизни, будь то культура, общество, наука, мыслительный процесс как таковой — сталкиваетесь с препонами, которые из-за своей непроницаемости выглядят сначала злостными, затем комическими и, наконец, зловещими»[70]. В петер­бургском мире-мифе Юрьева Москва служит средоточием художественной эклектики и безвкусия на грани безумия: «У меня вот был один знакомый писатель когда-то, из Москвы, так он себе целью поставил объединить, в ху­дожественном смысле, конечно, Кафку и Зощенко. И знаете, что вышло? — Кащенко!»[71] Характерно, что интеллигентный ленинградский юноша, к ко­торому обращена эта шутка, «не будучи москвичом, бонма не просек»[72]. Персонажу Юрьева вторит Хашем у Иличевского: «Москва грузный город, слепой. В Питере горизонт с любой улицы видно»[73]. Для Гольдштейна и Иличевского, выходцев с южной советской окраины, Москва представляет собой колониальный имперский «фантом», одновременно притягательный и оттал­кивающий. Все три писателя противопоставляют «грузной и слепой» Москве иронически романтизированный «детерриториализированный» «парасоветский» еврейский хронотоп. Не случайно русской литературе не удалось соз­дать «еврейский миф» Москвы, несмотря на то что Москва была самым крупным и динамичным еврейским центром СССР. Некоторой компенса­цией может служить «слободской» миф еврейских пригородов — Черкизова, Останкина, Марьиной Рощи, Томилина, — возникших вокруг исторической Москвы с появлением еврейских беженцев в начале Первой мировой войны и разросшихся в первые годы советской власти. На русском языке этот миф лучше всего воплощен в рассказах Асара Эппеля, герои которых редко по­падают в совершенно чуждый им центр города, а также в романе Юрия Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера». Именно бывшая советская пе­риферия активно порождает метафорические и символические конструкции «еврейского» хронотопа.

[1] Автор признателен Олегу Юрьеву и Алексанру Иличевскому за замечания и поправки к тексту статьи.

[2] Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2006. P. 31—32.

[3] Ibid. P. 31—32.

[4] Рубина Д. Ни жеста, ни слова // Вопросы литературы. 1999. № 5/6 (http://www.dinarubina.com/interview/nizhe-stanislova.html).

[5] Neue Zurcher Zeitung. 2010. 1 Jan. S. 19.

[6] Yurchak A. Everything Was Forever. P. 31—32.

[7] Членов М. У истоков еврейского движения. Интервью Polit.ru. Опубл. 18 мая 2011 г. // http://www.polit.ru/article/201l/05/18/chlenov/.

[8] Там же.

[9] Звенья. 1992. № 6. Перепечатано в тель-авивском журнале «Зеркало» (2009. № 33 (http://zerkalo-litart.com/?p=3042)).

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Гольдштейн А. На ту же тему // Звенья. 1992. № 7. Пере­печатано в журнале «Зеркало» (2009. № 33 (http://zerkalo- litart.com/?cat=38)).

[14] Там же.

[15] Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поми­нальной риторики. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 373—374.

[16] Бабель И. Одесса // Он же. Сочинения. Т. 1. М.: Художест­венная литература, 1991. С. 65.

[17] Гольдштейн А. Конец одного пантеона // Знак времени. 1992. № 2. Перепечатано в: Зеркало. 2009. № 33 (http://zerkalo-litart.com/?p=875).

[18] См.: http://hu.tranzit.org/en/event/0/2011-10-14/lecture-david-chinoi-moore-v....

[19] Гольдштейн А. Спокойные поля. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 58.

[20] Гольдштейн А. Три дарования // Петрова А. Вид на жи­тельство. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 9—10.

[21] Гольдштейн А. Огорчительны нападки на слово // Open Space.ru. 22.07.2011 (http://os.colta.ru/literature/projects/175/details/23768/).

[22] Brodsky J. The Condition We Call Exile // Idem. On Grief and Reason: Essays. New York: Farrar Straus Giroux, 1995. P. 27.

[23] Ibid. P. 30.

[24] Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. С. 375.

[25] Гольдштейн А. Спокойные поля. С. 77.

[26] Гольдштейн А. Помни о Фамагусте. М.: Новое литератур­ное обозрение, 2006. С. 20.

[27] Там же. С. 20.

[28] Там же. С. 20—21.

[29] Юрьев О., Шубинский В. Сопротивление ходу времени // НЛО. 2004. № 66. С. 240—241.

[30] Юрьев О. Винета // Знамя. 2007. № 8. С. 7.

[31] Там же.

[32] Шубинский В. Часть или целое? Евреи и еврейство в кни­гах Олега Юрьева // Народ книги в мире книг, 77 (де­кабрь 2008) (http://narodknigi.ru/journals/77/chast_ili_tseloe_evrei_i_evreystvo_v_kn...).

[33] Юрьев О. Новый Голем, или Война стариков и детей: Ро­ман в пяти сатирах. М.: Мосты культуры, 2004. С. 119.

[34] Там же. С. 37.

[35] Там же. С. 235.

[36] Там же. С. 49.

[37] Там же. С. 85.

[38] Там же. С. 85.

[39] Там же. С. 91.

[40] Там же. С. 146.

[41] Юрьев О. Винета. С. 72.

[42] Там же. С. 85.

[43] Юрьев О., Шубинский В. Сопротивление ходу времени. С. 237.

[44] Там же. С. 238.

[45] Юрьев О. Новый Голем. С. 93.

[46] Юрьев О. К попытке реабилитации понятия «постмодер­низм», предпринятой Владиславом Кулаковым // Блог Олега Юрьева. 26.02.2010 г. (http://www.newkamera.de/blogs/oleg_jurjew/?p=1153).

[47] Там же.

[48] Иличевский А. Бутылка Клейна. М.: Наука, 2005. С. 298.

[49] Там же. С. 278.

[50] Эту мысль Иличевский высказывает применительно к поэзии Парщикова: Дробязко Е. Алеша тихо улыбнул­ся // Topos. ru. 24.05.2012 (http://www.topos.ru/article/bibliotechka-egoista/alesha-tikho-ulybnulsya).

[51] Иличевский А. Бутылка Клейна. С. 245.

[52] Там же. С. 246.

[53] Иличевский А. Прочтение. «Нефть» //https://sites.google.com/site/alexanderilichevsky/esse/dozd-dla-danai.

[54] Иличевский А. Перс. М.: АСТ; Астрель, 2010. С. 60.

[55] Там же. С. 294.

[56] Там же. С. 312.

[57] Там же. С. 315.

[58] Там же. С. 315.

[59] Там же. С. 422.

[60] Там же. С. 100.

[61] Там же. С. 273.

[62] Там же. С. 189.

[63] Там же. С. 235.

[64] Там же. С. 322.

[65] Там же. С. 391.

[66] Там же. С. 502.

[67] Там же. С. 237.

[68] Там же. С. 355.

[69] Там же. С. 498.

[70] Там же. С. 24.

[71] Юрьев О. Новый Голем... С. 62.

[72] Там же.

[73] Иличевский А. Перс. С. 304.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Русские немцы и немецкое национальное воображение в межвоенный период

(пер. с англ. А. Голубковой под ред. А. Скидана)

Джеймс Кастил

Русские немцы и немецкое национальное воображение

В МЕЖВОЕННЫЙ ПЕРИОД[1]

В сентябре 1929 года группа крестьян — русских немцев, недовольных усло­виями жизни в Советском Союзе, — прибыла в предместья Москвы и потре­бовала, чтобы им разрешили эмигрировать. Количество собравшихся этни­ческих немцев, большая часть которых были меннонитами, быстро росло и в наивысшие моменты составляло более 13 000 человек[2]. Их требования ши­роко освещались в германской прессе, и это обратило внимание читателей на советскую коллективизацию. Последствия этого события для германо-совет­ских дипломатических отношений, с установлением сталинизма делавших­ся все более напряженными, хорошо известны. На основании изучения вы­званного им в прессе резонанса обычно предполагается, что идентификация немецкой общественности с русскими немцами — вещь самоочевидная и не требующая объяснений[3]. В действительности же общественный интерес и правительственная озабоченность проблемой русских немцев были относи­тельно недавним феноменом. В послевоенную эпоху немцы в Германии на­чали воспринимать русских немцев как символическое воплощение немец­кой судьбы — как невинных, трудолюбивых крестьян, преданных немецкой нации и неустанно работающих над распространением в мире немецкой куль­туры. Проблема русских немцев олицетворяла также более широкий кризис легитимности, охвативший Веймарскую республику, парламентское управ­ление которой все чаще воспринималось как неспособное защитить немецкий народ и его интересы ни в самой Германии, на за рубежом[4].

Ниже я исследую место русских немцев в германском социальном вообра­жении в межвоенный период. Завороженность русскими немцами была про­дуктом транснациональных отношений между немцами в Рейхе и этничес­кими немцами в Советском Союзе, причем эти отношения приобрели новое значение после Первой мировой войны. Кратко обсудив изменение концеп­ции национального немецкого государства, я покажу, как условия жизни рус­ско-немецких общин — и под властью царизма, и при большевиках — стали темой публичной дискуссии в Германии и как концепция нации была расши­рена, распространившись на эти экстерриториальные сообщества, что в свою очередь привело к обязательствам по их поддержке. Хотя идентификация с русскими немцами имела место на протяжении всего рассматриваемого мною периода, я сосредоточусь на ключевых моментах, в которые оно кри­сталлизовалось, мобилизовав самых разных общественных деятелей из эмиг­рантских ассоциаций русских немцев, политиков и националистических ли­деров на достижение своих целей и нужд: это голод 1921—1922 годов, «сход» немцев под Москвой в 1929—1930 годах, антибольшевистский крестовый по­ход нацистов после их прихода к власти и начало Второй мировой войны.

В эпоху народного суверенитета главной политической силой немцы на­чали представлять не государство, а Volk, народ, при этом понятие Volk рас­пространялось за пределы национального государства. Русские немцы не заботили немецких ирредентистов, однако в межвоенный период они при­обрели новую ценность. Наряду с гуманитарной озабоченностью трудными условиями их жизни при советской власти, немецкое правительство, предста­вители крупного капитала и промышленности полагали, что русские немцы могут быть полезны для распространения на Россию германской экономи­ческой гегемонии. В то же время, хотя русские немцы действительно обладали навыками, полезными для утверждения на советских рынках, на первый план выступило их символическое значение. Помощь русским немцам рассматри­валась как средство распространения власти и влияния Германии на восток. Страдания русских немцев под властью большевиков обсуждались в герман­ской публичной сфере как часть общенемецких трудностей. Немцы стали представлять себя и русских немцев вовлеченными в общую борьбу против одних и тех же врагов — как реальных, так и воображаемых. Это воображае­мое сообщество[5] отчасти основывалось на той точке зрения, что немцы — ив Рейхе, и за границей — «получили удар в спину» от тех же «еврейских» и «революционных» сил, которые, по утверждению правых, виновны в пораже­нии Германии в Первой мировой войне. Я покажу, что нацистский режим был сформирован и впоследствии воспользовался этим расширенным националь­ным воображением, включившим также и русских немцев в реализацию им­перских проектов в Восточной Европе во время Второй мировой войны.

ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ VOLK В ВЕЙМАРСКОЙ ГЕРМАНИИ

Германская озабоченность проблемами проживающих в России этнических немцев была частью более широкого переопределения «немецкости» во время и после Первой мировой войны, которое можно охарактеризовать при помощи понятия «трансграничный национализм». Перед Первой мировойAuslanddeutschen (немцы, живущие за границей, буквально — немцы в зару­бежных странах), состоявшие в основном из потомков немецкоязычного на­селения, мигрировавшего в Российскую империю, юго-восточную Европу и Америку в XVIII—XIX веках, не вызывали особого интереса. Хотя в куль­турном отношении они по-прежнему рассматривались как ветвь немецкого народа, представители немецких сообществ за границей не получили граж­данства во время объединения Германии в 1871 году и остались гражданами или подданными соответствующих государств[6].

Русские немцы не были главной темой публичного обсуждения до Первой мировой войны, однако лидеры пангерманского движения проявили к ним живой интерес еще во время революции 1905 года в России. Праворадикаль­ные Пангерманский союз и Ассоциация немцев за границей выступали за расширение концепции немецкого народа и в защиту немцев по всему миру, включая Россию. В частности, эти объединения стремились помочь при­балтийским немцам в их борьбе против русификации, а также поддержать эмиграцию немецких поселенцев из Царства Польского и Волыни. Вообще говоря, в этот период немецкое государство не предпринимало действий в поддержку русских и других немцев за границей, поскольку такие действия означали бы вмешательство в дела других государств и их подданных[7]. Только в 1913 году был принят закон о гражданстве, утвердивший принцип jus sanguinis, согласно которому живущие за границей немцы — благодаря пангерманскому движению — получили возможность, если они решали вер­нуться в Германию, обратиться за гражданством[8].

Первая мировая война глубинным образом изменила статус Auslanddeutschen в национальном сознании. Она размыла границы между граждан­ской и военной сферами жизни, в ходе чего переоформила немецкую нацию. Тотальная война подразумевала тотальную мобилизацию материальных, культурных и человеческих ресурсов. По-новому сформулированная забота о «национальном теле», которое все больше мыслилось в социал-дарвинист­ском ключе, понуждало сосредоточить всю жизнедеятельность немецкого общества на военных усилиях, единственно способных обеспечить выжива­ние нации в будущем[9]. Зарубежные немцы вошли в национальное воображе­ние как члены расширяющейся немецкой общности и как такие же жертвы военной агрессии союзников. Все воюющие страны следили за потенциально «ненадежным» населением и прибегали к депортациям, особенно в пригра­ничных районах[10]. Германская пресса преподносила такие акции как дискри­минационное ущемление немецкого народа в целом, объединяя тем самым их борьбу с борьбой всего немецкого Рейха.

Подобная забота о соотечественниках за рубежом наиболее ярко проявля­лась в случае русских немцев, особенно из западных приграничных областей. Несмотря на то что они были подданными русского царя, после начала войны русское правительство стало обращаться с этническими немцами как с «вра­жескими союзниками» и ввело ограничения на использование немецкого языка и на их экономическую деятельность. Кроме того, землевладельцев в приграничных районах лишили их владений. Немецкие публицисты воен­ного времени осудили такую политику как наступление на немецкую нацию, и в правительстве начали обсуждать планы помощи русским немцам, включая предоставление им права переселиться в Германию. Экспансия Германской империи в Восточную Европу подстегнула планы «переселения» этнических немцев из России на новые завоеванные территории — политика, вызвавшая перемещение местных жителей с целью возвести «бастион» против будущих вторжений с востока. По Брест-Литовскому мирному договору русским нем­цам гарантировался десятилетний период, в течение которого они могли поки­нуть Россию и переселиться в Германию. В 1918 году немецкое правительство даже учредило Имперское управление по миграции (Reichswanderungsstelle), чтобы подготовиться к массовому переселению русских немцев. Поражение в войне помешало осуществлению этих планов[11], и дальнейший импульс к мобилизации национальной идентичности был дан послевоенными соглаше­ниями. Версальский договор спровоцировал следующий цикл перемещений населения, перекроив мультиэтническое пространство Центральной и Вос­точной Европы на отдельные национальные государства и «проведя границы по народам» во всем регионе[12]. Этот процесс, обостривший напряжение меж­ду разными национальностями на всех приграничных территориях, привел к еврейским погромам в Восточной Европе[13].

Межвоенное публичное обсуждение проблемы русских немцев было след­ствием мобилизации политики идентичности, произошедшей во время Пер­вой мировой войны и направленной против врагов Германии. В нем также выражалось недовольство колониальными потерями, ведь новые послевоен­ные границы были проведены в Восточной Европе прямо по территории не­долговечной немецкой континентальной империи. Правые, колониалисты и защитники этнических немцев видели в русских немцах «пионеров культуры» в отсталой России, а их достижения рассматривали как свидетельство исклю­чительных колонизаторских способностей, тем самым используя их в качест­ве аргумента против условий мирного договора, требовавшего от Германии отказа от контроля над заокеанскими колониями[14]. Подобные нарративы о не­мецком прилежании, трудолюбии и «цивилизаторских» навыках сопровож­дались рассуждениями, подчеркивающими лицемерие врагов Германии[15].

В общественной дискуссии о русских немцах нашло выражение и страст­ное неприятие Версальского договора. Один автор в бюллетене Немецкого института по зарубежным связям в Штутгарте за 1919 год утверждал, что по­бедоносные союзники, выступавшие в роли «защитников "угнетенных"» на территории бывшей Российской империи, помогали другим национальнос­тям, но игнорировали право на самоопределение русских немцев. Отсутствие реакции на их нужды автор преподносил как свидетельство лицемерия мир­ного договора и даже высказывал предположение, что «враги» Германии наме­ренно игнорировали положение немецких меньшинств[16]. Представляя послед­них в виде жертвы, правые приспособили идею союзников о самоопределении для националистических целей и изображали новый мировой порядок как прикрытие сознательной эксплуатации немецких меньшинств их врагами[17].

Помимо возмущения Версальским договором и отрицания поражения Германии, возникший интерес к русским немцам был частью более общего изменения политики идентичности, произошедшего сразу после войны. В своем новаторском исследовании «Переосмысленный национализм» Род­жерс Брубейкер объясняет эту транснациональную динамику национализма, обращаясь к примеру Германии межвоенного периода. Рассматривая «отече­ственный национализм» как часть трехсторонних отношений между нацио­нальным меньшинством, государством, в котором это меньшинство прожи­вает, и «иностранным» отечеством, берущим на себя задачу представлять его интересы, Брубейкер показывает, как государство и отдельные группы не­мецкого общества установили систему коммуникации с «немцами», живу­щими за границей Рейха, и стали претендовать на то, чтобы представлять и защищать их интересы[18].

В послевоенном контексте, когда притязания на законность формулиро­вались с точки зрения права на самоопределение, появилось множество ор­ганизаций, занимавшихся условиями жизни «немецкой нации» за пределами Германии. Эти организации выступали в защиту как Auslanddeutschen, так и Grenzdeutschen — этнических немцев, проживавших рядом с границей Рей­ха на территориях, ранее бывших частью либо Германской империи, либо Австро-Венгрии[19]. Ассоциация немцев за границей, единственная довоенная организация национального масштаба, вскоре присоединилась к Немецкому союзу защиты приграничных и зарубежных немцев, созданному в 1919 году. Последняя была зонтичной ассоциацией, основанной для координации более чем ста двадцати организаций, занимавшихся проблемами немцев за новыми границами Рейха. Многие немецкие университеты открыли исследователь­ские институты, изучавшие положение как Auslanddeutschen, так и Grenzdeutschen, и эта проблема также широко обсуждалась в прессе[20].

И хотя эту мобилизацию в немецком обществе начали националистичес­кие лидеры, правительство Германии в этот период тоже стало вмешиваться в дела зарубежных немцев — чего раньше оно не делало. Министерство иностранных дел учредило департамент культуры, который занимался все­ми немцами за границей[21]. Для многих немцев, причем не только правых ра­дикалов, война в 1918 году не закончилась. Объединение всех этнических немцев, включая и проживавших в России, давало возможность продолжить национальную борьбу военного времени новыми средствами. Однако, в от­личие от интереса к немецким меньшинствам в пограничных регионах, это новое внимание к русским немцам — равно как и диаспорам в других стра­нах — не сводилось к ирредентизму. Язык национальной принадлежности был неотъемлемой частью немецкого имперского дискурса[22].

МУЧЕНИКИ VOLK: ГОЛОД И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС К РУССКИМ НЕМЦАМ

Как убедительно показал Майкл Гейер, в межвоенный период немцы не смогли примириться с поражением в Первой мировой войне. Для веймарской культуры была характерна «политика освобождения и искупления», задей­ствованная всеми силами политического спектра и позволявшая «потенци­ально любую политическую тему» толковать «как выход из порабощения в свободу, из угнетения в самоуправление»[23]. Именно в этом ключе в Герма­нии межвоенного периода была переистолкована ситуация с русскими нем­цами. Русско-немецкие общины теперь не только воспринимались как часть единого национального сообщества, они, по мнению немцев Рейха, еще и были вовлечены в общую борьбу. Забота о положении соплеменников (Volksgenossen) за рубежом охватила Германию; она играла на эмоциональных чув­ствах и моральных обязательствах по защите нации. Подобная риторика была особенно эффективна, потому что убеждала, что русских немцев ожидает несомненная гибель, если Рейх не придет им на помощь. Срочность и не­отложность в постановке проблемы видны по статьям 1919 года, призывав­шим не забывать поволжских немцев:

Мы должны вместе [с нашими братьями по расе] образовать за границами Рейха единое целое: непоколебимый, сильный и свободный немецкий на­род. Мы должны показать нашим братьям, живущим там, что родина их не забыла и что, несмотря на переживаемые нами огромные трудности, мы го­товы им помочь и постоять за них ради того, чтобы гарантировать им на­циональные права и облегчить тяжелое положение[24].

Хотя публицисты националистического толка часто принимали за бес­спорный факт свою идентификацию с этническими немцами в России как соплеменниками, эта идентификация вовсе не обязательно была взаимной. Несмотря на довоенные культурные контакты и взаимодействие между ев­ропейскими и русскими немцами, идентичность последних, в общем и целом, не совпадала с идентичностью немцев в Рейхе, и уж точно они не прибыли в Россию в качестве колонизаторов, как это любили представлять национа­листы. Большинство, за исключением балтийских немцев, состояло из по­томков колонистов, приглашенных заселить колониальную окраину Рос­сийской империи[25]. Это переселение происходило в три волны: первая — в Поволжье (1764—1769), вторая — к Черному морю (1803—1823) и третья — на Западную Украину и Волынь (1830—1870). Потомки первоначальных пе­реселенцев основали также колонии на Кавказе, в Центральной Азии и в Сибири. На рубеже столетий насчитывалось 1,8 млн. русских немцев, что составляло 1,43% населения всей Российской империи[26]. Несмотря на язы­ковую и культурную близость, разные немецкие общины сохраняли различ­ную идентичность, которая в ХХ веке определялась как конфессионально (в основном протестанты, католики и меннониты), так и географически. В Российской империи русские немцы не осознавали себя определенным эт­ническим сообществом[27].

Несмотря на очевидную замкнутость и привязанность к немецким куль­турным традициям, русские немцы вовсе не оставались не затронутыми про­грессом, как предполагали их современники в Германии и многие занимав­шиеся этим вопросом историки. После реформ 1860-х годов, отменивших привилегии различных этнических групп, русско-немецкие колонисты по­литически, экономически и социально все больше интегрировались в россий­ское государство. В Первую мировую войну к этническим немцам, жившим на приграничных территориях, были применены дискриминационные меры вплоть до конфискации земель. В результате такой политики колонисты при­ветствовали Февральскую революцию как конец царской тирании. Хотя есть свидетельства, что поволжские немцы изначально поддержали большевист­скую земельную реформу, последовавшая за революцией Гражданская война и политика реквизиций, проводившаяся и красными и белыми, разорили об­щины и сделали очень мало для того, чтобы добиться от этнических немцев одобрения нового режима[28].

Ключевую роль в освещении положения немцев в России сыграли русско-немецкие иммигранты в Германии[29]. Активным защитником интересов рус­ских немцев как в России, так и в Германии был Иоханнес Шлейнинг, пастор поволжских немцев из Саратова. До его переезда в Германию русское прави­тельство во время войны выслало Шлейнинга в Сибирь. После Февральской революции его освободили и разрешили вернуться в Поволжье, где во время революционных событий и Гражданской войны он боролся за культурную автономию поволжских немцев, даже ездил в Германию и выступал перед рейхстагом с речью об их судьбе. Эмигрировав после большевистской рево­люции, Шлейнинг продолжил свою деятельность в Германии, где организо­вывал помощь русским немцам через различные националистические груп­пы, включая Ассоциацию немцев за границей, работа в которой позволила ему остаться в стране и перевезти туда свою семью. В 1919 году он основал Союз немцев Поволжья и возглавил Центральный комитет немцев из России, зонтичную организацию, объединявшую различные группы русско-немецких иммигрантов[30]. Хотя Шлейнинг был «посторонним» для немецкой культуры эпохи Веймарской республики, пускай и привилегированным благодаря своим сохранившимся немецким традициям, но все же иммигрантом и чужа­ком, ему очень быстро удалось адаптировать и трансформировать нарративы идентичности поволжских немцев, интегрировав их в актуальный для после­военной эпохи дискурс жертвы[31]. В многочисленных публичных лекциях и статьях он выступал в защиту русских немцев и обличал пренебрегающих ими соотечественников из Германии.

Шлейнинг стремился пробудить у немцев в Рейхе чувство национальной вины за то, что они «забыли» о своих соплеменниках, ведущих «тяжелую борьбу за жизнь» далеко в России. Он изложил представления немцев По­волжья об их собственной истории и культуре и интерпретировал их так, чтобы сделать значимыми для германской аудитории. Его рассказ о судьбе немецких переселенцев в России сводился к колонизации: немцы, «предна­значенные [для этого] Провидением», веками боролись за превращение «ази­атской пустыни в житницу России». Столкнувшись с враждебностью коче­вых «азиатских и славянских племен» и с природными трудностями, русские немцы тем не менее выполнили задачу «создать защитную стену против все­гда ненадежного Востока». Шлейнинг подчеркивал фактическую автономию немцев Поволжья: несмотря на отсутствие поддержки со стороны царской власти и со стороны родины, им, благодаря собственной инициативе, удалось стать важной экономической силой в России — они выращивали пшеницу, мололи муку и продавали все это от Владивостока до Финляндии. Но Первая мировая война, революция и Гражданская война уничтожили достижения этих людей, что заставило их «ступить на дорогу смерти, несравнимой ни с чем в истории народов и эпох»[32].

Шлейнинг также подчеркивал «немецкость» поволжских немцев: в его изображении они всегда остаются именно немцами, привязанными к немец­кому национальному государству. И хотя во время Первой мировой войны поволжские немцы как лояльные подданные служили российскому государ­ству (что было их обязанностью), в своих сердцах, утверждал он, они тайно занимали сторону Германии. Согласно Шлейнингу, вера поволжских немцев «в окончательную победу Германии» оставалась «непоколебимой и безгра­ничной». После дискриминации военного времени и угрозы потери принад­лежавших им земель царская власть в глазах поволжских немцев утратила легитимность. Шлейнинг описывал Февральскую революцию как время на­ционального пробуждения, объединившего всех поволжских немцев в общей «борьбе за сохранение и дальнейшее развитие их национального духа»[33].

Движение в защиту поволжских немцев в Германии достигло кульми­нации в 1921—1922 годах, когда низовья Волги были охвачены голодом, от которого пострадали более двадцати пяти миллионов людей, включая и этни­ческих немцев. Хотя в создании предпосылок для голода свою роль, безус­ловно, сыграли и климатические условия, основные его причины, как показал Джеймс В. Лонг, были политическими. Политика большевиков по реквизи­ции зерна оставила немецких крестьян в Поволжье без семян для весеннего сева. Во время Гражданской войны продотряды Красной армии опустошили регион, забрав у колонистов все доступное продовольствие; при этом они час­то жестоко обращались с местным населением. Белая армия вела себя не лучше и использовала ту же тактику. В результате этой политики зимой 1920/21 года в регионе начался голод. Центральные власти в Москве знали о его предпосылках из сообщений местных органов, но не смогли принять адекватные меры. Только в июле 1921 года советская власть публично при­знала голод и попросила помощи из-за границы. С 1920-го до конца 1921 года эмиграция и смерть от голода на 23% сократили число поволжских немцев, уменьшив их количество с 450 000 до 350 000[34].

И голод в России в целом, и страдания русских немцев в частности широко освещались в Германии и привлекли внимание различных публичных фигур, партий и организаций всего политического спектра[35]. Несмотря на неста­бильную социальную, экономическую и политическую ситуацию в Веймар­ской республике, либеральная и социалистическая пресса подчеркивала, что голод в России — это, прежде всего, человеческая беда и что немцы обязаны помочь русским людям. Подобные призывы оказать помощь России не были несовместимы с сильными антибольшевистскими настроениями. Либераль­ная газета «Vossische Zeitung» убеждала немцев различать русский народ и большевизм, который был «враждебен культуре» и привел к страданиям людей[36]. Сходным образом, социал-демократы считали большевизм «варвар­ским искажением социализма» и подчеркивали, что не пошли бы на такой грандиозный «эксперимент», как в Советском Союзе, принеся в жертву по­коления рабочих ради реализации будущей утопической цели[37].

Немецкие коммунисты тоже подчеркивали обязанность буржуазных стран прийти на помощь голодающим. Статьи в коммунистической прессе указы­вали на международные классовые связи, объединявшие рабочих и крестьян всего мира в борьбе против капиталистов и империалистов. Этот императив проистекал не из буржуазной гуманитарной чувствительности, а из классо­вой позиции. Коммунисты считали голод результатом отсталости царизма, деятельности контрреволюционеров и армий интервентов во время Граждан­ской войны, а также буржуазной эксплуатации помощи голодающим в поли­тических целях. Коммунисты противостояли некоммунистической прессе, которая обвиняла в происходящем большевиков и допускала, что голод мо­жет стать концом революции[38].

Поначалу голод воспринимался как гуманитарный кризис, затрагиваю­щий всех людей в России, однако немецкие голодающие вскоре привлекли особое внимание. Либеральная газета «Frankfurter Zeitung» описывала по­ложение поволжских немцев с использованием лексики Шлейнинга и других защитников русских немцев: «Посреди несчастного и терпеливого русского народа страдает также немецкое племя, оно голодает и умирает медленной мучительной голодной смертью — забытое и покинутое своей отчизной». Ко­лонии поволжских немцев, согласно этим описаниям, особенно преуспевали перед войной и были предметом зависти других подданных царя, поскольку «развили свою экономику до более высокого уровня, чем их русские соседи». Подобные рассуждения должны были побудить немцев к действию. Особый акцент ставился на том, что от голода и нищеты погибает двухсотлетняя община полумиллиона немцев и что очень скоро «некогда процветавшие поселения» «превратятся в пустыню». Читателей умоляли жертвовать день­ги на помощь и требовать от правительства незамедлительных действий[39]. Постоянные ссылки на моральный императив помочь русским немцам были мощной стратегией по установлению связей немцев в Рейхе с немцами за его границами. Немцев неустанно побуждали рассматривать немецкие диаспоры как вовлеченную в общую борьбу часть всей нации.

Даже левые упоминали тот факт, что многие жертвы голода были нем­цами. Социал-демократы в этом отношении были наиболее сдержанными, отмечая в редких случаях, что немецкие колонисты в Поволжье «особенно страдают»[40]. Коммунисты в своей публицистике использовали этот факт чаще, считая, что привлечение внимания к национальности страдающих от голода может помочь получить финансовую поддержку от консерваторов и правых. Во время организации помощи голодающим немецким Красным Крестом газета «Rote Fahne» писала: программа помощи не должна игнори­ровать тот факт, что «не менее трех четвертей миллиона немцев» проживает в «Поволжье, которое страдает больше всего»[41]. В шварцвальдском городе Санкт-Блазиен Максим Горький выступил с речью на акции по сбору денег для немецких жертв голода, организованной студентами университета в Тю­бингене. Как писала газета «Rote Fahne», Горький призывал студентов поду­мать о «судьбе своих соплеменников»[42].

Альфред Розенберг, идеолог нацистской партии и позднее министр окку­пированных восточных территорий, считал тяжелое положение поволжских немцев частью большого еврейского заговора. В раннем антибольшевистском памфлете Розенберг, сам происходивший из балтийских немцев, изображал поволжских немцев как ведущих «постоянную борьбу за существование» под властью большевиков. Он подчеркивал ужасающие условия их жизни («ограбленные и изнасилованные, даже немецкие крестьянские общины на востоке стали жертвой хаоса и голода») и жестко критиковал республикан­ское правительство за недостаточную помощь русским немцам. Критику вей­марского правительства и страдания поволжских немцев объединял антисе­митизм. Розенберг обвинял немецкие власти в том, что они «с готовностью разрешили сотням тысяч восточных евреев-большевиков въехать в страну», но при этом «закрыли границы для наших изнасилованных сородичей [Stam- mesgenossen]». В уничтожении общин поволжских немцев он видел еще один пример мирового еврейского заговора, частью которого были действия союз­ных сил и большевиков и который, по его убеждению, имел целью «истребле­ние народов»[43]. Розенберг проиллюстрировал статью фотографиями вождей большевиков, предположительно евреев по национальности, и фотография­ми тел их предполагаемых жертв, тем самым наглядно устанавливая в соз­нании читателя связь между евреями, большевиками и массовой гибелью русских немцев.

Язык Розенберга, конечно, представлял собой одну из крайностей, но все же он был составной частью более широкого обсуждения проблемы русских немцев и других зарубежных диаспор, извлекавшего на свет и эксплуатиро­вавшего антисемитские и ксенофобские чувства. В Германской империи со­временный антисемитизм был хорошо укоренен в качестве «культурного кода», — кода, который увязывал все социальные проблемы современности с символом еврейства[44]. После разрушений, массовых смертей и окончатель­ного поражения в Первой мировой войне немецкий антисемитизм перешел в новую фазу; теперь все враги немецкой нации, как внутренние, так и внеш­ние, могли быть представлены именно через образ «еврея»[45]. Правую прессу заполнили описания «усердных» русско-немецких крестьян, ведущих «тя­желейшую борьбу за немецкое существование» в условиях варварских на­падений «евреев-большевиков». Подобная риторика часто использовалась в критике республиканского правительства — оно якобы оказывало помощь восточноевропейским евреям и полякам за счет русских немцев и других «со­племенников»[46]. Одна правая газета опубликовала письмо с жалобой от Ор­ганизации помощи поволжским немцам в Министерство иностранных дел под заголовком «Преданное германство». В письме задавался вопрос, почему помощь голодающим не была направлена исключительно русско-немецким общинам[47]. Как будто посвященная исключительно проблеме русских нем­цев, риторика подобного рода помогала сконструировать в общественном со­знании расовую иерархию, ставившую в вопросах социальной политики и за­рубежной помощи нужды немцев выше нужд всех остальных. В рамках этого дискурса также предполагалось, что в подобных решениях правительства присутствовало «иностранное» или «еврейское» влияние, и это подразуме­вало, что коррумпированное «иностранцами» веймарское правительство не может по-настоящему представлять немецкую «расу».

ПОЛИТИКА ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ

Германское правительство пыталось помочь русским немцам, хотя и не так, как предлагали правые радикалы. Правительство видело в помощи жертвам голода шанс улучшить отношения с Советской Россией и распространить на нее немецкое влияние. Для организации помощи голодающим правительство работало вместе с немецким Красным Крестом. Помощь в первую очередь заключалась в предоставлении медикаментов для предотвращения эпидемий тифа в затронутых голодом областях, но также и для усиления связей между Рейхом и русскими немцами[48]. Помощь голодающим вполне соответствовала послевоенной политике сохранения и поддержки этнических немецких об­щин за рубежом в интересах ирредентизма. И хотя германское правительство не рассматривало русских немцев с точки зрения присоединения некогда уте­рянной территории, оно видело в них средство содействия немецкой про­мышленности, точку опоры на русских рынках, особенно с восстановлением германо-русских отношений в 1922 году по условиям договора в Рапалло.

И если военные получали выгоду от тайной программы перевооружения, не­мецкая промышленность надеялась на прибыль от концессий и инвестиций в Советскую Россию в условиях НЭПа. Таким образом, германские чинов­ники рассматривали русских немцев — и особенно тех, кто жил в Автономной Советской Республике Немцев Поволжья, — как нечто ценное для большого проекта восстановления германской гегемонии во всем мире[49].

Эта помощь рассматривалась также в качестве средства сдерживания угро­жающе увеличивающейся миграции русских немцев. Немецкая миграцион­ная политика в эпоху Веймарской республики была в высшей степени про­текционистской. Она ориентировалась на предотвращение иммиграции из Восточной Европы поляков и евреев, соответственно стала более строгой и практика натурализации, предпочтение отдавалось иммигрантам с немец­кими этнокультурными корнями. И хотя русские немцы — благодаря их не­мецким корням и из гуманитарных соображений — считались желательными мигрантами, на практике государственные чиновники неохотно содейство­вали этой миграции из опасений, что она обременит государственный бюджет, уже и без того истощенный попытками поддержать уровень жизни граждан Германии. После многочисленных обсуждений этого вопроса в разных мини­стерствах, включая Министерство иностранных дел, иммигрировать было разрешено только небольшому числу русских немцев, в качестве же основной формы поддержки рассматривалась именно помощь голодающим[50].

В отличие от политиков времен Первой мировой войны чиновники Вей­марской республики не особенно беспокоились по поводу благонадежности русских немцев. Как и возвращающиеся из плена немецкие солдаты и плен­ные с Восточного фронта[51], русские немцы, «возвращавшиеся» в Германию во время войны, подвергались тщательной проверке: необходимо было убе­диться, что они не шпионы, не большевистские активисты и не носители за­болеваний вроде тифа. Такая проверка определяла и их собственно немецкие национальные качества. В частности, русско-немецких крестьян, которые жили в изолированных общинах и сохранили свой язык и религиозные ве­рования, предпочитали городским русским немцам, которые считались асси­милированными русской культурой и особенно восприимчивыми к револю­ционным большевистским идеям. Несмотря на существование планов по массовому переселению (даже обсуждалось предоставление всем русским немцам полного немецкого гражданства), на практике большая часть русско-немецких иммигрантов имела в Германии юридический статус «вражеского союзника». Звали только тех, кто мог быть полезным для трудовых нужд во­енного времени[52]. В веймарский период, однако, эта обеспокоенность благо­надежностью русских немцев стала менее острой. Образы русских немцев как примерных мелких фермеров, ведущих борьбу с большевистским угнетением, не давали оснований чиновникам сомневаться в их преданности Германии[53].

Занимаясь организацией помощи голодающим, представители Красного Креста верили, что улучшение условий жизни русских немцев за границей может быть также полезным и для германского экономического проникно­вения в регион, и для восстановления в мире немецкого научного и культур­ного доминирования. Например, Отто Фишер, ученый-медик, участвовав­ший в программе помощи русским немцам под эгидой Красного Креста, в 1924 году изложил свое видение ситуации в правом периодическом издании «Deutsche Arbeit» — по-видимому, отвечая на более радикальную критику германского Красного Креста и усилий Министерства иностранных дел по помощи этническим немцам в России справа[54]. Фишер выступил в под­держку деятельности Красного Креста по возобновлению присутствия Гер­мании в России. И восстановление работы госпиталя в Санкт-Петербурге, и учреждение бактериологической лаборатории в Москве упрочили контакты между немцами в Рейхе и русским академическим сообществом; эти дейст­вия, полагал Фишер, внесли «значительный» вклад «в укрепление доброго имени и репутации немцев». В дополнение к этим медицинским проектам по предотвращению повторных вспышек эпидемии в Поволжье связи между немцами в Рейхе и их русскими соплеменниками были институционализи­рованы в Берлине в 1921 году созданием Экономического отдела потреби­тельского кооператива, поставлявшего поволжским немцам машины и другие товары. А для обеспечения фермеров займами был учрежден Немецко-Волж­ский банк сельскохозяйственного кредита[55].

Фишер считал, что эти усилия по укреплению здоровья и экономического положения русских немцев принесут пользу Германии в условиях НЭПа — политики, которую правительство и представители бизнеса приветствовали как возможность распространить в России влияние Германии[56]. Для Фишера русско-немецкие колонисты в целом и поволжские немцы в частности исто­рически служили образцом для других народов России, ведь последним, по его мнению, требовалась «помощь иностранцев, которые культурно превос­ходили местное население и могли послужить им учителями»[57]. Несмотря на разорение, усилия поволжских немцев по преодолению последствий голода возвращают им роль образца экономического развития и «немецкой культур­ной работы», — писал Фишер. Восстановление сельского хозяйства в регионе он объявлял «великим подвигом немецкой промышленности, продемонстри­ровавшим — даже больше, чем сохранение языка и культуры, — что поселенцы Поволжья остались в глубине души немцами» (выделено автором). Фишер приписывал эти достижения немецкой нации и преподносил их как источник гордости для всех немцев в мире. Несмотря на очевидное улучшение условий жизни немцев в России, он настаивал, что немцам Рейха нужно продолжать укреплять связи с ними, нужно помочь им поддерживать немецкость. Фишер даже рассматривал это вновь обретенное «желание собрать всю силу немецкой нации, рассеянную по всему миру», как «один из немногих положительных для немецкого народа результатов мировой войны»[58].

Помощь русским немцам понималась как способ усиления всего немец­кого народа в преддверии будущих конфликтов, которые должны будут ком­пенсировать потери, вызванные проигранной войной. Публичное обсужде­ние проблемы Auslanddeutschen содержало и самообвинение в том, что немцы не мобилизовали все свои ресурсы в прошлой войне — как материальные, так и людские, на языке того времени часто называвшиеся «силами народа» (Volkskrafte). Урок на будущее был ясен: немцам нужно использовать эти че­ловеческие ресурсы и создать «общенациональную экономику» (Volkswirtschaft), которая будет связывать немецкую диаспору с Рейхом[59]. Современники отмечали, что русские немцы, в отличие от немцев в Северной Америке, об­ладали поразительной способностью сохранять свою немецкость. Многие авторы статей для объяснения этой разницы указывали на культурные и ра­совые различия между этническими немцами и коренным населением. В Рос­сии немецкие колонисты были «пионерами культуры» в крайне «отсталой» стране. И как раз осознание превосходства над русскими способствовало со­хранению колонистами своей немецкой идентичности: «...в их глазах русские были неорганизованными, неаккуратными людьми, неспособными на любую энергичную, методичную, целенаправленную и эффективную работу. Они сознательно отделили себя от них»[60].

Авторы многочисленных статьей ссылались также на разницу между внешним видом поселений русских немцев и других жителей России, указы­вая на их «поразительную чистоту и почти образцовый порядок». Не следует считать эти взгляды эмпирическим описанием реальности. Скорее, они ис­пользовались как идентификационная стратегия различения немецкой куль­туры и русского варварства[61]. Это сопротивление русских немцев влиянию чужих культур и идей объясняло и их антикоммунизм. Так, автор одной статьи восхищался «крепкими лбами» поволжских немцев, позволившими им «оставаться свободными от чужой крови, чужих манер и чужой поли­тики». Автор гордо заявлял, что поволжские немцы «ненавидят большевизм сегодня так же сильно, как вчера, и будут ненавидеть его и в будущем»[62].

Разумеется, подобные представления вызывали возражения. Тем не менее, хотя немецкие коммунисты не поощряли прославление немецкости коло­нистов, они все же помогали поддерживать положительный образ русских немцев. Коммунисты восхваляли советских немецких крестьян как «аван­гард коллективизации», как людей, вносящих выдающийся вклад в успех дела социализма. После окончания голода в публикациях коммунистов по­стоянно указывалось, что советские немцы, особенно живущие в Автономной Советской Республике Немцев Поволжья, выиграли от советской националь­ной политики. По словам коммунистов, советская власть сделала поволж­ских немцев современными, обеспечив их тракторами, чтобы пахать поля, и радио, соединившим их со всем миром[63].

Очевидно, однако, что новое символическое значение русские немцы об­рели в ходе распространения германской экономической гегемонии по все­му миру. Считалось, что они обеспечивают германской промышленности и крупному капиталу доступ к почти безграничным ресурсам и потенциалу советских рынков. Согласно одной брошюре, немцы в России проявили себя «первопроходцами» и «носителями культуры», доказав, что «восточные районы, больше всего проникнутые немецким духом, наиболее культурно развиты». Русских немцев прославляли как застрельщиков восстановления России, выдвигая их в качестве образца и для немцев в Рейхе. Верность не­мецкому духу придала им «внутренней силы» и помогла перенести страдания и преследования, которым они подвергались во время и после Первой миро­вой войны[64]. Более того, авторы некоторых статей были убеждены, что «не­мецкая работа», способствовавшая «цивилизации» России со времен Петра Великого, вскоре приведет к тому, что немецкий язык станет «деловым lingua franca до самого Владивостока»[65]. Таким образом, интерес к русским немцам выходил за пределы практической задачи проникновения Германии на со­ветские рынки. Их ценность в контексте общественной жизни времен Вей­марской республики была преимущественно символической: пример русских немцев показывал, как, вопреки самым неблагоприятным и враждебным условиям, сохранение немецкости и упорный труд могут обеспечить в буду­щем выживание всей немецкой нации.

РУССКИЕ НЕМЦЫ ПЕРЕД «СХОДОМ» ПОД МОСКВОЙ И В КРИЗИСНЫЕ ГОДЫ РЕСПУБЛИКИ

«Сход» этнических немцев под Москвой, начавшийся в сентябре 1929 года, совпал с годами кризиса республики. Коллективизация сельского хозяйства в Советском Союзе имела существенные последствия как для русско-немец­ких общин, так и для всего остального сельского населения[66]. Германское Ми­нистерство иностранных дел с самого начала относилось к идее воздействия на ситуацию крайне скептически — Советский Союз посчитал бы это вмеша­тельством во внутренние дела, что могло иметь негативные последствия для уже и так ухудшившихся германо-русских отношений. Многие официальные лица разделяли мнение, что протестующие представляют лишь меньшинство русских немцев, а большинство сумело приспособиться к советской поли­тике. Тем не менее Отто Аухаген, атташе по сельскому хозяйству при посоль­стве Германии в Москве, писал многочисленные рапорты о положении рус­ских немцев, которые широко циркулировали в Министерстве иностранных дел и других министерствах и повлияли на дискуссию в прессе. Аухаген утверждал, что протестующие — это всего лишь верхушка айсберга. По его мнению, все русские немцы были недовольны коллективизацией и хотели эмигрировать из Советского Союза. Он надеялся, что им разрешат поселить­ся в Восточной Германии в качестве сельскохозяйственных рабочих и это по­может преодолеть падение прироста немецкого населения[67]. Группы русско-немецких эмигрантов, Партия католического центра и все правые партии активно критиковали правительство за отсутствие реакции на нужды немец­ких братьев. Под давлением общественного мнения чиновники решили, что обязаны действовать. Не желая принимать русских немцев как иммигрантов в разгар экономического кризиса, чиновники пришли к компромиссному ре­шению: русским немцам разрешалось останавливаться во временных лагерях перед отправкой под безопасные небеса обеих Америк. Германские чинов­ники убедили Советский Союз выдать выездные визы, и около 5 400 человек смогли эмигрировать в Бразилию, Парагвай и Канаду до того, как СССР остановил эмиграцию[68]. Президент Гинденбург призвал немецкую общест­венность создать фонды поддержки русских немцев на время их путешест­вия, а правительство учредило специальную должность рейхскомиссара для управления временными лагерями[69].

Если немецкая коммунистическая пресса пыталась приуменьшить мас­штаб проблемы, настаивая на том, что съехавшиеся под Москву колонисты составляли «кулацкое» меньшинство, ни в коей мере не представлявшее все русско-немецкое население[70], то буржуазная пресса изображала их невин­ными жертвами большевистского гнета. Правые и националистические ли­деры преподносили страдания русских немцев как нарушение прав челове­ка. Для них эта ситуация обнажала лицемерие союзников и большевиков — и те и другие в вопросах самоопределения наций и прав человека использо­вали универсалистскую риторику, однако не применяли эти же стандарты к этническим немцам[71]. К примеру, женское отделение группы защиты нем­цев за границей протестовало против «ужасающей депортации все большего количества немецких фермеров, которых система посчитала неблагонадеж­ными» в России, и призывало «всех немецких соплеменников» выступить против этих мер. Группа умоляла правительство действовать, «дабы предот­вратить чудовищное преступление против человечности»[72]. Сходным обра­зом Иоганнес Шлейнинг утверждал, что коллективизация разрушила общи­ны русских немцев и представляла собой «массовое преступление против культуры человечества»[73].

При том что подобные рассуждения прикрывались заботой о правах чело­века, они были продуктом в высшей степени германоцентричного взгляда на мир. Это особенно видно по отсутствию сострадания к судьбе других народов, ставших жертвами советской политики. Так, Шлейнинг признавал жесто­кость коллективизации в случае этнических немцев, но при этом допускал, что она может подходить для «фаталистичных» русских крестьян, которые веками выживали под властью «татар»[74]. Подобным же образом Пауль фон Гинденбург, германский президент и бывший генерал времен Первой ми­ровой, обосновывал помощь собравшимся под Москвой националистичес­кой риторикой, отмечая, что после войны немцы позволили многочислен­ным «нежелательным» иммигрантам въехать в Германию[75]. Это безразличие к судьбе других народов в России подтверждает точку зрения Грэга Егиджана: «.немецкая политическая культура межвоенной поры мало что мог­ла предложить гражданам в плане языка, пафоса или этического кода, кото­рые могли бы подтолкнуть к сочувствию к чужестранцам»[76].

Германоцентричный взгляд присутствовал и в статьях ведущих буржуаз­ных газет, уделявших значительное внимание «бегству немецких фермеров», пусть в них было и меньше радикальных высказываний правых национали­стов. Газета «Vossische Zeitung» возражала против описания коммунистами собравшихся под Москвой немецких крестьян как «кулаков», отмечая, что они имели разное классовое (включая пролетариев) и религиозное про­исхождение. Все они решили, что лучше эмигрировать и начать все заново, чем оставаться в России, и что вскоре их судьбу разделят все крестьяне в Со­ветском Союзе[77]. Консервативная газета «Kreuzzeitung» тоже винила боль­шевиков в «трагической судьбе» немецких крестьян, но при этом использо­вала антисемитскую и антиславянскую риторику: политика большевиков, дескать, была направлена на отнятие земли у работящих немецких крестьян и последующее ее перераспределение между русскими, украинцами и еврея­ми. Признавая, что по закону немецкие крестьяне являлись советскими граж­данами и что германское правительство мало что может предпринять для за­конного вмешательства, «Kreuzzeitung» тем не менее подчеркивала, что массовая эмиграция не в интересах Германии, поскольку «нам нужно сохра­нить живой мост на восток»[78].

Прибытие русско-немецких беженцев во временные лагеря тоже широко обсуждалось в прессе. Так, газета «Vossische Zeitung» напечатала интервью с русскими немцами, которые испытали большое облегчение после бегства из России и теплого приема на немецкой земле, в лагере беженцев в Эйдку- нене (Восточная Пруссия). В статье подчеркивались их оптимизм и вера в то, что упорным трудом они смогут восстановить свою жизнь за границей. Ав­тор даже отмечал их внешние данные как символическое выражение этих качеств: «Бородатые мужчины мощного сложения, с открытым уверенным взглядом, стоят бок о бок со смелыми и непокорными женщинами». Особо подчеркивалась их немецкость и сообщалось, что беженцы с удовольствием поют немецкие народные песни и со страстью читают Гёте и Шиллера[79]. Дру­гая статья в поддержку поселений русских немцев на востоке Германии жест­ко критиковала правительство: «Вдали от родины, в крайне тяжелых обстоя­тельствах эти фермеры удивительным образом из поколения в поколение сохраняли свой немецкий национальный характер. Если Германия, несмотря на сложную ситуацию, найдет в себе решимость и энергию для выполнения этой национальной задачи, это будет означать подъем перед лицом всего мира»[80]. «Kreuzzeitung» отмечала, что теперь, когда русские немцы прибыли на немецкую землю, они могут «открыть своим соплеменникам правду» о страданиях, которые им довелось пережить под большевистским гнетом[81].

Таким образом, переоценка русских немцев в Веймарской республике была связана с процессом переустройства немецкого общества в перспективеVolksgemeinschaft, национального единства[82]. С этой точки зрения (общего места в эпоху, когда народный суверенитет стал главным источником политической легитимации) не государство, а Volk — под этим все больше понимали расу, а не народ — давал ключи к будущему. Немецкая культура веймарского периода расширила рамки Volksgemeinschaft, включив в него русских немцев именно как «немцев». В веймарский период русские немцы являли собой пример того, как, несмотря на трудности и враждебное окружение, преданность немецкой нации и упорство могут обеспечить выживание немецкой нации в будущем. В контексте ухудшающейся социальной, экономической и политической си­туации в поздние годы Веймарской республики и все большего числа сообще­ний о сталинских репрессиях немцы в Германии стали рассматривать поло­жение русских немцев как часть смертельной борьбы всего немецкого народа с врагами — как внутри страны, так и за ее пределами.

РУССКИЕ НЕМЦЫ В НАЦИСТСКОЙ КУЛЬТУРЕ И ПРОПАГАНДЕ 1930-х ГОДОВ

Придя к власти, нацисты могли строить на фундаменте, заложенном нацио­налистами и защитниками русских немцев. Переживания войны, опыт пора­жения, инфляция и экономический кризис породили у всех германских по­литических деятелей и представителей власти общее чувство, что выживание нации как коллективного единства важнее нужд отдельной личности. Соот­ветственно защита русских и других этнических немцев подпитывала нацио­нальное воображение, воспринимавшее мир исключительно с германоцентричной точки зрения. Расистские рассуждения о русских немцах наводнили нацистскую культуру и пропаганду, изображавшую их ведущими непрерыв­ную борьбу за освобождение от «еврейско-большевистского» гнета. Анализ изменений национального воображения в вопросе о русских немцах позво­ляет увидеть, как нацистское расовое мышление трансформировало взгляд немцев на самих себя и на других, создав предпосылки для нацистского ра­сового империализма.

Взяв бразды правления в свои руки, нацисты начали агрессивную анти­большевистскую кампанию, сопровождавшуюся беспощадным подавлением Коммунистической партии Германии, равно как и других участников левой оппозиции. И хотя формально Третий рейх многое унаследовал от респуб­лики, нацисты быстро приступили к унификации (Gleichschaltung) — при­ведению учреждений, общественных организаций и отдельных личностей в соответствие с идеологией нацистского движением. Этот процесс поло­жил конец открытости веймарской публичной сферы. Нацисты почти сразу запретили коммунистические и социал-демократические газеты и вынуди­ли эмигрировать многих левых журналистов, а также журналистов-евреев. Как и в случае других институтов немецкого общества, гляйхшалтунг бур­жуазной прессы происходил скорее по согласию, чем с применением силы. К 1930-м годам правая пресса заняла доминирующее положение в медиа- сфере республики и, естественно, поддержала нацистский призыв к нацио­нальному обновлению и подавлению коммунистической оппозиции[83].

Антибольшевизм и официальная политика поощрения и сохранения экс­территориальных немецких общин шли рука об руку с нацистскими импер­скими амбициями в Восточной Европе[84]. Нацистская довоенная политика по отношению к русским немцам продолжала веймарскую политику сохранения таких общин ради экономического и политического влияния в других госу­дарствах. Большая часть организаций этнических немцев, действовавших в Германии или за рубежом, и ассоциации в Рейхе, которые защищали их ин­тересы, приветствовали «национальную революцию» и были уверены, что нацисты наконец-то займутся интересами этнических немцев (Volksdeutsche). Несмотря на то что они поддержали нацистов, эти организации также под­верглись гляйхшалтунгу, хотя здесь это было больше вопросом реорганиза­ции структуры (на ключевые позиции ставили членов нацистской партии), чем серьезных идеологических изменений[85]. Различные организации русско-немецких эмигрантов, включая те, что были созданы Шлейнингом, тоже прошли через гляйхшалтунг. В 1935 году представлявшие русских немцев ассоциации были объединены в Союз немцев из России (Verband der Deutschen aus Russland), который впоследствии был переименован в Союз рус­ских немцев (Verband der Russlanddeutschen), а в 1938 году уже как «Volksdeutsche Mittelstelle» Гиммлера распространил свое влияние на вопросы, касающиеся положения немцев за границей[86].

Положение русских немцев сыграло ключевую роль в этой антибольше­вистской кампании и вообще в нацистской пропаганде 1930-х годов. На­цистская пропаганда ставила целью показать ужасы жизни в сталинском Советском Союзе — тяжесть непрерывной борьбы советского государства с крестьянством и большой голод зимы 1932/33 года, затронувший и Поволжье[87]. Опираясь на устоявшиеся описания страданий русских немцев, на­цисты изображали их жертвами большевистской политики, направленной против них именно как немцев. В действительности же, хотя причина голода, бесспорно, была политической (некоторые ученые утверждают, что голод был актом геноцида против украинского народа), современные исследования убеждают скорее в том, что советская политика во время голода не была на­правлена против каких-то отдельных этнических или национальных групп, а ставила задачу преодолеть сопротивление крестьянства коллективизации[88].

Под девизом «Братья в беде» нацисты поощряли немцев собирать деньги для оказания помощи соплеменникам в России. Хотя программа предостав­ляла продовольствие и финансовую поддержку русским немцам на протяже­нии всех 1930-х годов (эта помощь делала русских немцев еще более подозри­тельными в глазах советской власти), ее основной целью было подчеркнуть антикоммунизм Гитлера и заручиться поддержкой нацистского режима на За­паде. Одной из самых громких публикаций, появившихся во время этой кам­пании, была статья «Должна ли Россия голодать?», написанная родившимся в Эстонии немцем Эвальдом Амменде, ярым антибольшевиком и давним ак­тивистом по сбору помощи для немецких меньшинств. Подобные публикации были особенно пагубными, поскольку, призывая помочь голодающим в Рос­сии, маскировали намерения нацистского ревизионизма[89]. Другие публикации сосредоточились в основном на страданиях русских немцев во время голода и от его последствий. С этой целью печатались письма русских немцев, от­правленные знакомым в обеих Америках или в Европе. Мольба о помощи в та­кой корреспонденции звучала на языке религиозных обязательств перед хрис­тианами и националистических обязательств перед соплеменниками[90].

В рамках этой антибольшевистской мобилизации Генрих Шрёдер, рус­ский немец из причерноморской области Украины, в 1934 году опубликовал книгу о страданиях русских немцев, предназначенную для юношества и мас­совой аудитории[91]. Текст Шрёдера содержал рассказ о его собственном опыте жизни под властью большевиков во время Гражданской войны, а также опи­сания голода в Поволжье и на Украине. Эти примеры должны были нагляд­но доказать читателю, что большевики заняты «систематическим истребле­нием русских немцев». Книга Шрёдера — откровенная нацистская пропа­ганда, но она заслуживает изучения, так как поднимает тяжелые проблемы реальных и вымышленных коллективных страданий и их использования в политике идентичности.

Шрёдер следовал нарративному канону, установленному Шлейнингом, который нарисовал идиллическую картину жизнеспособности русско-немец­ких общин до войны и их последующий упадок под давлением того, что он назвал двойной «кампанией по уничтожению» (Vernichtungsfeldzug). Пове­ствование Шрёдера, таким образом, сваливало в одну кучу дискриминацию и преследование русских немцев во время Первой мировой войны при цар­ской власти, хаос и голод в период революции и Гражданской войны и кол­лективизацию сельского хозяйства в рамках сталинского первого пятилетнего плана, причем каждый из периодов был представлен как часть непрерывного антинемецкого движения. Для включения упадка русско-немецких общин в историю германского поражения в Первой мировой войне Шрёдер ис­пользовал миф об ударе в спину. В реквизициях зерна, производившихся большевистскими недочеловеками (Untermenschen), он усматривал начало «опустошительного времени террора» для его общины. Деревня Шрёдера по­лучила передышку в апреле 1918 года, когда ее освободили немецко-австрий­ские войска. Однако «ноябрьская измена» немецкой революции заставила войска уйти из Украины, оставив русско-немецкую общину на произвол судьбы. Колонисты пережили свой «Верден» в Блюментале, стратегически важном пункте в сражении с большевиками. В марте 1919 года они были вы­нуждены капитулировать, и район до 1920 года оставался полем битвы между белыми и красными, пока силы большевистского террора не взяли верх[92].

Шрёдер рассказывает о насилии и терроре Гражданской войны, о своем участии в ней и о том, какой ужас ему пришлось пережить. В шестнадцать лет он вступил в отряд самообороны, созданный колонистами. Он сталки­вался с красноармейцами и чекистами и был свидетелем их жестокого обра­щения с его друзьями и семьей, которые тоже участвовали в самообороне. После многочисленных лишений Шрёдеру удалось бежать и присоединить­ся к транспорту немецких и австрийских военнопленных, направлявшихся в Германию. Некоторых из его друзей, которые должны были присоеди­ниться к нему, схватили чекисты — Шрёдер изображает их казнь как боль­шевистский ответ на попытку остаться «верными немецкому духу»[93]. Объ­единяя борьбу русских немцев против большевиков с общими военными усилиями Германии, Шрёдер представляет их мучениками наравне с жерт­вами Рейха во время Первой мировой войны[94].

Чтобы придать смысл этим травматическим событиям, автор указывал на продолжающий действовать еврейско-большевистский заговор, цель кото­рого — истребление русских немцев. Сталинскую коллективизацию Шрёдер интерпретировал как вторую большевистскую «кампанию по истреблению» русских немцев. Обращаясь к немецкому юношеству, он заявлял, что во вре­мена Веймарской республики «правду об ужасной судьбе наших братьев по расе в советском аду» от немецкого народа «намеренно скрывали». Шрёдер клеймил германских политиков еврейского происхождения, таких как Валь­тер Ратенау и Рудольф Гильфердинг, за то, что они якобы помогали восточ­ноевропейским евреям, а не русским немцам. Он даже выдвинул смелый те­зис: «...русский народ и немцев в России систематически уничтожают при помощи западной демократии!»[95]

Рассказ Шрёдера делает очевидным тот факт, что в большевизме немцев пугало не столько даже то, что они знали о «реалиях» жизни в Советском Союзе[96]. Скорее, их страх перед большевизмом был связан с мифом об ударе в спину, обвинявшим евреев и революционеров в предательстве интересов нации, которое и привело к поражению в Первой мировой войне. Согласно этой воображаемой конструкции, русские немцы тоже «получили удар в спи­ну», разделив общую судьбу всех немцев. Так нацистская пропаганда стала представлять русских немцев жертвами ужасов большевизма и расового вы­рождения. Нацисты изображали коллективизацию как окончание изоляции русских немцев от других жителей России путем насильственного смешения их с другими «расами», включая евреев. Таким образом, нацисты видели в большевизме угрозу расовому единообразию и самому существованию не­мецкого Volk.

Не все немцы разделяли в 1934 году шрёдеровскую концепцию всемир­ного еврейского заговора, тем не менее публичное обсуждение проблемы рус­ских немцев усвоило некоторые из ее предпосылок. Рассказы немецких бе­женцев из Поволжья (например, мемуары Анны Янеке «Судьба поволжских немцев») строились по похожей схеме: здоровая жизнь общин поволжских немцев, война и революция как травматический разрыв, описание эмиграции в Германию[97]. Йозеф Понтен (1883—1940), плодовитый автор десяти романов и более двадцати новелл, чьи ранние вещи заслужили одобрение самого То­маса Манна[98], выбрал историю поволжских немцев предметом своего много­томного романа-эпопеи о судьбе немецкого народа. «Народ в пути. Роман немецкого смятения» («Volk auf dem Wege. Roman der deutschen Unruhe»), изначально задуманный как трилогия, но позднее разросшийся до шести то­мов, получил восторженные отзывы в прессе и продолжал перепечатываться с выдержками и сокращениями для популярных и фронтовых изданий на протяжении всего нацистского правления[99]. Предисловие к сокращенному изданию, опубликованному в 1939 году, описывает серию романов Понтена как современный «народный эпос», подобный «Илиаде» Гомера или «Песне о Нибелунгах». И этот эпос показывает, как русские немцы разделяют «об­щую расовую судьбу» всех немцев[100].

Популярный антибольшевистский роман Эдвина Эриха Двингера «И Бог молчит... Обращение и призыв» («Und Gott Schweigt... Bericht und Aufruf») также использовал в качестве ключевых событий в жизни протагониста голод и судьбу русских немцев. Молодой наивный немец, во время Первой мировой оказавшийся в России в плену, подпадает, в силу своего идеализма, под обая­ние большевистских идей переустройства мира на справедливых началах. Роман показывает, как вера героя в коммунизм разбивается после встречи с реалиями жизни в ходе его путешествия по Советскому Союзу. Обращению главного героя к нацизму способствует учитель — этнический немец. От него юный герой узнает, что на самом деле советская политика индустриализации и коллективизации «превратила весь народ в армию рабов» и «принесла смерть миллионам». Оказывается, убивали не «буржуев-эксплуататоров», а «маленьких людей ремесленного труда, прежде всего — немцев, прежде все­го — братьев!» Главный герой решает, что он должен рассказать правду, чтобы «спасти сознание Европы», которая, похоже, не обращает внимания на эти страдания. Постепенно молодой немец убеждается в том, что только германское «тотальное государство» способно противостоять разрушитель­ным силам большевизма и продолжить «великую миссию цивилизованного западного человека — дать отпор смертельному яду Востока». Утвердившись в своей вере в нацизм, герой возвращается в Германию, причем требует, чтобы пограничники арестовали его — ведь он был коммунистом[101].

Другие художественные произведения изображали опасность расового вырождения этнических немцев в Советском Союзе. Герман Пферцген опуб­ликовал вымышленное описание путешествия немца из Рейха к поволжским немцам. Во время деревенского схода герой впечатлен гендерной иерархией: женщины молча ждут, пока говорят мужчины. Но эту благостную картину немецкого порядка, патриархальности и счастья нарушают чужеродные эле­менты: советское правительство поселило в деревне шестерых «отученных кочевать» татар, явно отличающихся своим «азиатским» видом. Пферцген подчеркивает кочевой характер татар и отсутствие у них корней тем, что на вопрос героя, откуда они, татары не могут дать определенный ответ. Он спра­шивает поволжских немцев, общаются ли они с татарами, на что те отвечают категорическим «нет»; однако на «опасность» расового смешения указывает пренебрежительное упоминание, что в других деревнях взаимоотношений между немцами и ненемцами больше. Таким образом, большевизм здесь по­казан систематически подрывающим расовые связи, поддерживающие по­волжских немцев именно как «немцев». Подобные представления были рас­пространены и в нацистской прессе, и в академических трудах о России[102].

Хотя из этих повествований явствует, что язык нацизма проник во все слои немецкого общества и сформировал точку зрения на русских немцев, подоб­ные идеологические настроения часто сосуществовали с другим видением ре­альности. Показательна в этом отношении лекция о положении немецких ко­лонистов в Советском Союзе, прочитанная в 1936 году Отто Аухагеном. Как упоминалось выше, Аухаген сыграл ключевую роль в публичном освещении страданий русских немцев во время коллективизации; кроме того, он был од­ним из первых западных обозревателей, написавших о массовом голоде[103]. Большая часть лекции строилась на типичных образах русских немцев из ре­пертуара консервативного дискурса веймарского периода. Русско-немецких колонистов Аухаген считал стоящими выше русских крестьян в культурном и экономическом отношении. Их «до мозга костей немецкая» позиция, бла­гочестие и высокий уровень рождаемости привели к преуспеванию и расши­рению общины этнических немцев. Несмотря на жестокое обращение с ними во время войны и революции, Аухаген по-прежнему считал русских немцев способными на высокую производительность и сопротивление большевикам в годы НЭПа. И только начало коллективизации в рамках первого пятилет­него плана радикально изменило ситуацию — русские немцы «перестали быть хозяевами своей судьбы». Коллективизация покончила с частной собствен­ностью крестьян на землю, тем самым разрушив «связь между человеком и почвой». В дополнение Аухаген упоминал о большевистской политике при­нуждения женщин к вступлению в трудовую армию как способствующей раз­ложению семьи — фундамента культуры поволжских немцев. Для Аухагена все эти политические меры приближали осуществление «конечной цели» коммунистов — «распад семьи и превращение народа в отдельных индиви­дуумов, полностью интегрированных в государственный механизм»[104].

Но главную критику политики большевиков несла в себе нацистская идиома «расовое вырождение». Аухаген считал немцев в России более, чем другие группы в советском обществе, способными противостоять больше­визму, однако отмечал, что коллективизация уменьшила их сопротивление, потому что в деревнях разрешили работать людям с ненемецким происхож­дением, включая евреев: «.с коллективизацией все больше функционеров приезжали [в деревню] извне <...> и это, вдобавок к ослаблению чувства еди­нения внутри общины, угрожало немецкой деревне расовым разложением». Аухаген, ссылавшийся на Гитлера, тем не менее еще мог заявлять, что наи­более важным элементом, сплачивающим немецкую диаспору, является ре­лигия. Но этот взгляд вполне уживался с нацистским упором на расу и био­логические характеристики, причем последние начинали играть все большую роль. Аухаген закончил свою лекцию на обнадеживающей ноте, отметив, что молодежь поволжских немцев может оказаться устойчивой к большевист­ским идеям: «…снова и снова кровь немецких крестьян будет бороться про­тив чуждого духа»[105].

Подобные чувства отражали просачивание нацистского мировоззрения в сознание немцев и формировали их взгляд на окружающий мир. Посте­пенно сталинский Советский Союз все больше и больше воспринимался сквозь призму расовой терминологии, в которой большевизм представал па­разитом, уничтожающим отдельные расы[106]. В 1936 году Гитлер и нацистская партия начали готовиться к предстоящей великой расплате с «еврейским большевизмом» — апокалиптической битве, завершение которой они видели либо как победу Германии, либо как гибель немецкой расы. На ежегодном партийном съезде в Нюрнберге Гитлер объявил четырехлетний план, поста­вивший Германию на путь перевооружения и задуманный как ответ сталин­ской пятилетке и советскому участию в испанской Гражданской войне. Речи на съезде изображали СССР как место наихудшего варварства по отношению к народам Советского Союза, включая русских немцев, оставленных страдать от еврейского заговора[107].

Эта биологизация дискурса о русских немцах недвусмысленно проявля­лась в ультраправых и нацистских публикациях. Одна статья приветствовала достижения русских немцев и оплакивала их разорение при большевиках. Но русские немцы, «самое младше дитя великой немецкой материнской расы»», были еще и самыми сильными. Автор анализировал демографию рус­ских немцев, утверждая, что во всем мире их 2 128 500 человек, причем по­ловина живет в Советском Союзе, где «на русской земле, посреди невырази­мых жертв и мучений, они ожидают дня избавления», пока остальные ради сохранения своей немецкости продолжают борьбу с «враждебностью ино­странных государств». Русских немцев восхваляли за их расовые качества: «.необыкновенную биологическую силу, огромные колонизаторские и эко­номические способности, а также упорство, с которым они повсюду в мире держались за свою немецкость»[108]. Таким образом, русских немцев продол­жали рассматривать как здоровый пример существования немецкой нации за рубежом; они боролись против внешних врагов и демонстрировали немцам в Рейхе, что нация обладает достаточной силой для выживания в будущем. Нацисты вовсю будут эксплуатировать эти представления в приближаю­щейся войне.

ВОЙНА, ИМПЕРИЯ И «ОСВОБОЖДЕНИЕ» РУССКИХ НЕМЦЕВ

Публичная кампания в защиту немецких общин в Восточной Европе была не столько попыткой отвлечь внимание от других политических проблем, сколько частью реализации германоцентричных представлений о мире, все более и более укоренявшихся в нацистский период[109]. Набор образов, ассо­циировавшихся с русскими и другими зарубежными общинами этнических немцев, сыграл важную роль в одобрении немецким обществом нацистско­го империализма в Восточной Европе. Так, немецкое вторжение в Польшу в 1939 году сопровождалось мощной кампанией в прессе, сосредоточившейся на условиях жизни этнических немцев в Польше и их «освобождении» гер­манской армией. Хотя этнические немцы в Польше действительно подверга­лись дискриминации и испытывали экономические трудности в межвоенный период (но правда также и то, что многие из них активно участвовали в ир­редентистских движениях и симпатизировали нацистам)[110], нацистская про­паганда использовала их трудное положение и преувеличивала жестокость поляков, направленную якобы против всего немецкого народа. Этнические немцы провозглашались мучениками, жертвами ужасного угнетения, спро­воцированного всего лишь тем, что они немцы. Такие образы сложились за десятилетия общественного обсуждения положения немцев за рубежом. Они полностью переворачивали жестокую реальность политики, которую вторг­шаяся немецкая армия проводила в оккупированной Польше. Поляки, ком­мунисты и евреи описывались в прессе как зачинщики убийств и гнусных преступлений против немцев в то самое время, когда нацисты сгоняли в гетто евреев, использовали на принудительных работах поляков и других славян и казнили польских интеллектуальных, религиозных и политических лиде­ров[111]. Нацистская пропаганда лишала врага человеческих черт, изображая невинных немцев жертвами «польского террора», «жестокости» и «мании убийства»[112]. Эти образы были не просто побочным эффектом военных устремлений Германии, они играли основополагающую роль в мобилизации немецких солдат и гражданских лиц для геноцида в Восточной Европе, целью которого было заселение территории убитых жертв этническими немцами[113].

С началом войны произошел большой сдвиг и в политике по отношению к этническим немецким общинам: от поддержки их как форпостов немецкости за рубежом нацисты перешли к активному поиску диаспор и переселению их в Германию и на расширявшиеся оккупированные территории, что было частью большого проекта по строительству нацистской империи. Обмен на­селением в рамках пакта Молотова—Риббентропа способствовал расшире­нию власти и влияния СС на оккупированных Германией территориях Вос­точной Европы[114]. 6 октября 1939 года, почти месяц спустя после вторжения в Польшу, Гитлер выступил перед рейхстагом с речью, широко освещавшейся в прессе. Гитлер подчеркнул, что план по переселению этнических немцев не только распространится на бывшие польские территории, но включит всех проживающих в Европе немцев в большой утопический проект реорганиза­ции «всего жизненного пространства» по национальному принципу. Гитлер объявил, что он решит проблемы меньшинств путем переселения небольших сообществ этнических немцев, которые сами по себе не в состоянии вести межнациональную борьбу. Таким образом, в других государствах просто-на­просто больше не останется немецких диаспор[115].

Нацистская пропаганда шумно приветствовала прибытие русских немцев на территории, оккупированные Германией. Она эксплуатировала образ гор­дого и преданного этнического немца, который страдал под чужой «еврей­ской» властью и боролся с ней, но благодаря своей вере в фюрера возвратился наконец в Германию[116]. С вторжением в Советский Союз в июне 1941 года передышка в антибольшевистской пропаганде закончилась. Статьи в газетах обвиняли советскую тайную полицию (ГПУ) в том, что та стремилась поме­шать переселению этнических немцев по пакту Молотова—Риббентропа. Та­кое вмешательство в германские дела расценивалось нацистской пропаган­дой как доказательство того, что Сталин никогда не думал всерьез выполнять договор по обмену населением и что он просто использовал «мирную» поли­тику Гитлера в собственных целях, главным образом — для того, чтобы во­ткнуть нож в спину немцам[117].

С началом операции «Барбаросса» немецкие солдаты вступили на тер­риторию СССР в роли «мстителей» за преступления «еврейского больше­визма». Основа для такого восприятия была заложена уже вторжением в Польшу. Однако если в случае Польши нарратив о немцах как жертвах использовался для того, чтобы представить немецкой общественности цели войны в благородном свете (возвращение «исторически» немецких земель и освобождение этнических немцев от произвола власти иностранцев и евреев), то война с Советским Союзом была принципиально иным конфликтом. Она задумывалась, планировалась и велась как война на уничтожение. В своих истоках это был не просто антибольшевистский крестовый поход, а расовая война, которая должна была очистить Европу и весь мир от гнусного влияния евреев. Гражданские и военные чиновники, равно как и пропаганда военного времени, обвиняли евреев в том, что именно они развязали войну. Речи Гит­лера и предназначенная для солдат пропаганда в армии подчеркивали «пре­вентивный» характер войны, изображали битву с «еврейским большевиз­мом» как расовую войну, от которой зависит само выживание немецкой и европейской цивилизации[118].

Война против Советского Союза вернула в прессу описания страданий эт­нических немцев в России, особенно это касалось поволжских немцев. 28 ав­густа 1941 года, когда немецкая армия быстро продвигалась в глубь советской территории, правительство СССР объявило о плане депортации поволжских немцев в Сибирь. В ужасных условиях 400 000 немцев выслали во внутрен­ние регионы России из опасений, что они могут саботировать военные уси­лия или каким-либо другим образом помочь врагу[119]. Германская пресса, освещая судьбу поволжских немцев, вписала это событие в контекст много­летней «германофобии» в Советском Союзе. Поволжские немцы под властью Советов изображались неоднократными «жертвами самых ужасных ката­строф». Исчезновение Республики Немцев Поволжья стало символом того, что ожидает и другие национальности под властью большевиков, за кото­рыми скрывалась фигура губящего расу еврея: «Наиболее способная и дея­тельная часть поселений на Волге превращена в серую несчастную массу и отправлена на верную смерть». Евреев-большевиков обвиняли в организации «немецких погромов», вытеснении немцев с их земли и передаче результатов труда многих поколений в руки «чужаков»[120]. Министерство оккупирован­ных восточных территорий Альфреда Розенберга составило проект «руко­водства для радиопропаганды по вопросу изгнания поволжских немцев в Си­бирь». Называя акции большевиков «еврейскими происками», министерство заявляло, что немцы ответят коллективным возмездием в захваченной ими Европе: «Если преступления против поволжских немцев продолжатся, еврей­ство сторицей заплатит за эти преступления»[121].

Эти слова писались в тот момент, когда немецкая армия и оперативные группы (Einsatzgruppen) по мере продвижения в глубь России уже присту­пили к систематическому истреблению евреев и когда готовились планы по конференции в Ваннзее, которая обречет на геноцид всех евреев Европы. По­добный дискурс с его чудовищным переворачиванием реальности говорит о тех способах, которыми нацисты поставили транснациональные связи с рус­скими немцами на службу расовому империализму. Целью этой политики было обеспечить «жизненным пространством» всех немцев Восточной Ев­ропы, что означало убийство либо насильственное перемещение коренных жителей этих территорий[122]. Это никоим образом не было неизбежным ре­зультатом повышенного внимания к русским немцам в Германии межвоен­ной эпохи; однако статус русского немца как «жертвы» в национальном во­ображении этого периода был тесно связан с антисемитским дискурсом, в ко­тором еврей представал «мучителем», угрожающим самой сути немецкости. Резонанс, вызванный трудным положением русских немцев, был раздут, по­тому что отвечал распространенным тревогам о будущем нации после тоталь­ной войны.

Перевод с англ. А. Голубковой под ред. А. Скидана

[1] @ Central European History. 2007. Vol. 40. P. 429—466. Выражаю благодарность Омеру Бартову, Белинде Дэвис, Петеру Холквисту, Бонни Смит и двум анонимным чита­телям журнала «Central European History» за их проница­тельные комментарии к более ранней версии этой статьи. Исследование проведено по гранту Германской службы академических обменов (DAAD).

[2] Oltmer J. Migration und Politik in der Weimarer Republik. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2005. S. 199—200. Олтмер предлагает наиболее исчерпывающее исследова­ние официального немецкого отклика на это событие.

[3] См.: Mick Ch. Sowjetische Propaganda, Funfjahrplan und deutsche Russlandpolitik 1928—1932. Stuttgart: Franz Stei- ner, 1995. S. 350—379; Dyck H.L. Weimar Germany and So­viet Russia, 1926—1933: A Study in Diplomatic Instability. London: Chatto & Windus, 1966. P. 174—180.

[4] О кризисе легитимности см.: Peukert DetlevJ.K. Die Weima­rer Republik. Krisenjahre der Klassischen Moderne. Frank­furt am Main: Suhrkamp, 1987.

[5] О статусе нации как «воображаемого сообщества» см.: An­derson B. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism (rev. ed.). London: Verso, 1991; рус. перевод: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2001.

[6] Gosewinkel D. Einburgern und AussschlieBen. Nationalisie- rung der Staatsangehoringkeit vom Deutschen Bund bis zur Bundesrepublik Deutschland. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2001. S. 178—180.

[7] См.: Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 114—117; Neutatz D. Die Wolgadeutschen in der Reichsdeutschen Publizistik und Politik bis zum Ende des ersten Weltkrieges // Zwischen Reform und Revo­lution. Die Deutschen an der Wolga 1860—1917 / D. Dahl- mann, R. Tuchtenhagen (Hgs.). Essen: Klartext, 1994. S. 115— 133; Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik zur Zeit der Wei- marer Republik. Eine Studie am Beispiel der deutsch-baltischen Miderheit in Estland und Lettland. Hannover-Dohren: Harro v. Hirschheydt, 1977. S. 48—50. Касательно Пангерманского союза см.: Chickering R. We Man Who Feel Most German: A Cultural Study of the Pan-German League 1886—1914. Bos­ton: George Allen & Unwin, 1984. P. 74—86. Прусское госу­дарство основало Фонд поддержки немецких репатриан­тов, который сагитировал более 26 000 русско-немецких крестьян, преимущественно из Волыни, переселиться в вос- точнопрусские провинции. Эта организация продолжала работу по переселению 60 000 русских немцев во время войны. См.: OltmerJ. Mirgation und Politik. S. 140—154.

[8] См.: Gosewinkel D. Einburgern und AusschlieBen. S. 278—327; Bade K.J. Immigration, Naturalization, and Ethno-National Traditions in Germany: From the Citizenship Law of 1913 to the Law of 1999 // Crossing Boundaries: The Exclusion and Inclusion of Minorities in Germany and the United States / L.E. Jones (Ed.). New York: Berghahn, 2001. P. 31—38; Bru­baker R. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 114—137; Jarausch K.H., Geyer M. Shattered Past: Reconstructing Ger­man Histories. Princeton: Princeton University Press, 2003. P. 200—203. Немецкие земли сохраняли контроль над гражданством и натурализацией, пока нацисты не центра­лизовали эту политику в 1934 году. Закон о подданстве го­сударства и Рейха от 1913 года ввел категорию националь­ного гражданства, которая использовалась для того, чтобы предотвратить потерю гражданства немецкими эмигран­тами и немцами в колониях (раньше они лишались его после десяти лет, проведенных за границей). Немцы, жи­вущие за границей, могли пройти процесс натурализации и получить немецкое гражданство.

[9] Domansky Е. The Transformation of the State and Society in World War I Germany // Landscaping the Human Garden: Twentieth-Century Population Management in a Compara­tive Framework / A. Weiner (Ed.). Stanford: Stanford Uni­versity Press, 2003. Р. 46—66.

[10] Diner D. Das Jahrhundert verstehen. Eine universalhisto- rische Deutung. Frankfurt am Mine: Fischer, 2000. S. 201.

[11] Oltmer J. Migration und Politik. S. 151 — 182; Brandes D. Von den Verfolgungen im Ersten Weltkrieg bis zur Deportation // Deutsche Geschichte im Osten Europas. Russland / G. Stric- ker (Hg.). Berlin: Siedler Verlag, 1997. S. 131—137; Gosewin- kel D. Einburgern und AusschlieBen. S. 330—337. О планах переселений см. также: Liulevicius V.-G. War Lands on the Eastern Front: Culture, National Identity, and German Occu­pation in World War I. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Р. 89—108; Geiss I. Der polnische Grenzstreifen 1914—1918. Ein Beitrag zur deutschen Kriegszielpolitik im Ersten Weltkrieg. Lubeck: Matthiesen, 1960.

[12] Jarausch K.H., Geyer M. Shattered Past. Р. 204—208; Bar- key K, Hagen M. von. After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Otto­man, and Habsburg Empires. Boulder: Westview, 1997.

[13] См.: Hagen W.W. Murder in the East: German-Jewish Liberal Reactions to Anti-Jewish Violence in Poland and other East European Lands 1918—1920 // Central European History 2001. Vol. 34. № 1. Р. 1—30; Christoph M. Ethnische Gewalt und Pogrome in Lemberg 1914 und 1941 // Osteuropa. 2003. № 12. S. 1810—1827; SacharH.M. Dreamland: Europeans and Jews in the Aftermath of the Great War. New York: Vintage, 2003.

[14] Среди многочисленных примеров см.: In der deutschen Wolgarepublik // Hamburger Correspondent. 1926. Jan. 17; копия в: PA-AA, R 83864. По вопросу веймарского коло­ниального движения см.: Wildenthal L. German Women for Empire, 1884—1945. Durham: Duke University Press, 2001. Р. 172—200. Русские немцы сходным образом описыва­лись в литературе для немецких солдат во время Первой мировой войны как «пионеры культуры» на «отсталом» Востоке (Liulevicius V.-G. War Lands. Р. 160—163).

[15] См., к примеру: Heinrich C. Auslandsdeutschtum und deuts­che Zukunft // Der Auslanddeutsche 1 (приложение к «Der Deutsche»). 1921. April 2; копия в: BArch Berlin R 8034 II/8404, Bl. 3.

[16] Sauermann F. Friede, Freiheit und Recht. Ein Wort fur die Wolgadeutschen // Der Auslanddeutsche. 1919. № 4. April. S. 69.

[17] См. серию памфлетов, опубликованных Ассоциацией нем­цев за границей: Schriften zum Selbstbestimmungsrecht der Deutschen auBerhalb des Reichs. MeiBen: Bruno Thieme, 1919.

[18] Brubaker R. Nationalism Reframed. Р. 107—147.

[19] Это различие между немцами, живущими за границей, и приграничными немцами часто размывалось, особенно в среде правых, где до того, как нацисты пришли к власти, использовались термины Volksdeutsche или Volksgenossen.

[20] Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik. S. 123—130; Oberkro- me W. Volksgeschichte. Methodische Innvovation und volkische Ideologisierung in der deutschen Geschichtswissenschaft 1918—1945. Gottingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1993.

[21] Ritter E. Das Deutsche Ausland-Institut in Stuttgart 1917— 1945. Ein Beispiel deutscher Volkstumsarbeit zwischen den Kriegen. Wiesbaden: Franz Steiner, 1976. S. 18—30.

[22] См. обсуждение «пан»-движений у Ханны Арендт: Arendt H. The Origins of Totalitarianism (new ed.). San Diego: Harvest, 1975. Р. 226—227.

[23] Geyer M. Insurrectionary Warfare: The German Debate about a Levee en Masse in October 1918 // The Journal of Modern History. 2001. № 75. Р. 514.

[24] Sauermann F. Friede, Freiheit und Recht. S. 69.

[25] Балтийские немцы были по большей части аристократа­ми-землевладельцами и начали эмигрировать на запад пе­ред Первой мировой войной. Оставшиеся оказались в но­вых независимых балтийских государствах. Там имелось и городское немецкое население, состоявшее из квалифи­цированных рабочих и государственных служащих, кото­рые тоже эмигрировали во время войны и революции. Оставшиеся после революции немецкие общины в России были крестьянскими. Краткий обзор см.: Brandes D. Die Deutschen in RuBland und die Sowjetunion // Deutsche im Ausland—Fremde in Deutschland. Migration in Geschichte und Gegenwart / Klaus J. Bade (Hg.). Munich: C. H. Beck, 1992. S. 85—134.

[26] Kappeler A. RuBland als Vielvolkerreich. Entstehung, Ge- schichte, Zerfall. Munich: Beck, 2001. S. 330.

[27] См.: Brandes D. Die Deutschen in Russland // The Soviet Germans Past and Present. London: C. Hurst, 1986. Р. 13— 30. По вопросу гетерогенности русско-немецких общин и их растущего взаимодействия с расширяющейся Россий­ской империей см.: LongJ.W. From Privileged to Disposses­sed: The Volga Germans, 1860—1917. Lincoln: University of Nebraska Press, 1988. Более широкий контекст националь­ной политики Российской империи см. в: Kappeler A. Russ- land als Vielvolkerreich.

[28] Long J.W. From Privileged to Dispossessed. Р. 16—40, 215— 254; Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich. S. 203—266.

[29] Олтмер оценивает количество русско-немецких иммиг­рантов в десятки тысяч: Oltmer J. Migration und Politik. S. 184—185.

[30] Биографию Шлейнинга см.: SchleuningJ. Mein Leben hat ein Ziel. Lebenserinnerungen eines russlanddeutschen Pfarrers. Witten: Luther Verlag, 1964; BridenthalR. Germans from Rus­sia: The Political Network of a Double Diaspora // The Heimat Abroad: The Boundaries of Germanness / K. O'Donnell, R. Bridenthal, N. Reagin (Eds.). Ann Arbor: University of Mic­higan Press, 2005. Р. 190—196. Хотя Шлейнинг претендовал на выражение мнения всех поволжских немцев, он сгладил в своих мемуарах тот факт, что эсеры и меньшевики были тоже популярны среди немецких крестьян Поволжья. Ср.: LongJ.W. From Privileged to Possessed. Р. 238—240; Schleu­ningJ. Mein Leben. S. 580—582. Шлейнинг наладил кон­такты с балтийскими немцами и немецкими национали­стами в период своей учебы в Германии после русской революции 1905 года. Он вел переговоры с балтийскими немцами в Эстонии по поводу переселения немцев из российской глубинки в Прибалтику, а в 1918 году лобби­ровал право на возвращение русских немцев по Брест- Литовскому договору среди немецких чиновников. См.: Schleuning J. Mein Leben. S. 127—145, 152—163, 416—438. О его связях с Ассоциацией немцев за границей (VDA) см.: SchleuningJ. Mein Leben. S. 452—453, 468—473, 593— 594. В межвоенный период Шлейнинг также налаживал связи русско-немецких общин с Северной Америкой, см.: Bridenthal R. Germans from Russia. Р. 194.

[31] Шлейнинг с неудовольствием отмечает, что немецкие им­миграционные чиновники не рассматривали его как граж­данина Германии, а ставили на одну доску с «русскими евре­ями и поляками», см.: SchleuningJ. Mein Leben. S. 420—421.

[32] Schleuning J. Die Wolgadeutschen. Ihr Werden und ihr To- desweg. Berlin: Kranzverlag, n.d [1932]). S. 1, 5, 10, 17.

[33] Ibid. S. 20—21, 22.

[34] Около 10% поволжских немцев умерло от голода. См.: Long J.W. The Volga Germans and the Famine of 1921 // Russian Review. 1992. № 51. Р. 510—525; Brandes D. Von den Verfolgungen. S. 137—145. Лонг утверждает, что «не­вежество и недостаток информации» о ситуации на ме­стах, равно как и предубеждение против поволжских нем­цев, обусловили неспособность большевиков действовать быстрее (LongJ.W. The Volga Germans. Р. 515—516). В то время как антигерманские настроения действительно сыг­рали здесь свою роль, предубеждение распространялось не только на русских немцев, но и на другие меньшинства в западных приграничных областях — на поляков, болгар и греков, лучшее экономическое положение и религиоз­ность которых угрожали советской власти. См.: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923—1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001. Р. 35—36. Современные исследователи пола­гают, что большевикам не были настолько неизвестны по­следствия их политики. Так, Ленин издал приказ увели­чить продовольственные реквизиции у крестьян 30 июля 1921 года, уже после начала кампания помощи голодаю­щим. А как только из-за границы начали поступать про­дукты и медикаменты, он провел чистку Всероссийско­го комитета помощи голодающим. См.: Werth N. A State Against Its People: Violence, Repression, and Terror in the Soviet Union // The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression / St. Courtois et al. (Ed.). Cambridge: Harvard University Press, 1999. Р. 119—124.

[35] Список лиц и учреждений, поддержавших голодающих, см.: Protokoll der Sitzung uber die Hilfsaktion fur RuBland am Mittwoch den 3. August 1921 // German Red Cross to Foreign Office. 1921. August 11. PA-AA R 60203; публичные заявления таких фигур, как Макс Бартель, Георг Гросс, Артур Холичер, Маргарета Хуч, Кете Кольвиц, Фритьоф Нансен, Эрвин Пискатор и Хелен Стокер, вошли в бро­шюры и листовки (BArch Koblenz, R 57 neu 1045, Nr. 10, «Nansenhilfe, Berlin», а также: Aufruf des Komittees Kunst- lerhilfe «An alle Kunstler und Intellektuellen» (1921) // Quellen zu den deutsch-sowjetischen Beziehungen, 1917— 1945 / H.-G. Linke (Hg.). Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1998. S. 101 — 102. Также см.: Lersch E. Hungerhilfe und Osteuropakunde // Deutschland und die russische Revolution, 1917—1924 / G. Koenen (Hg.). Mu­nich: Fink, 1998. S. 617—645).

[36] Maxim Gorki fur das hungernde RuBland. Ein Notruf an Ger- hart Hauptman // Vossische Zeitung. 1921. July 18; Grigorj- anz A. Die russische Hungersnot // Vorwarts. 1921. August 5.

[37] RuBlands Hungerkatastrophe // Vorwarts. 1921. July 20. Ав­тор статьи уверял, что подобные эксперименты невоз­можны над немцами, так как они не настолько раболепны и пассивны, как русские.

[38] Среди многочисленных примеров см.: Aufruf zu einer Hilfsaktion fur SowjetruBland // Rote Fahne. 1921. July 24 (ут­ренний вып.); Die Hungersnot im Wolgagebiet und die Mittel zu deren Bekampfung // Rote Fahne. 1921. July 12; RadekK. Der Hunger in RuBland und die kapitalistische Welt // Rote Fahne. 1921. September 13, 14 (вечерние вып.); Idem. Wir, den Hunger, und die Anderen // Rote Fahne. 1921. August 8 (утренний вып.). См. также: Holitscher A. Stromab die Hun- gerwolga. Berlin: Vereinigung internationaler Verlaganstalten, 1922.

[39] Popoff G. Die Tragodie der Wolgadeutschen // Frankfurter Zeitung. 1921. Dec. 25 (копия: BArch Berlin R 8034 II/2077, Bl. 176—177). Следует отметить, что в своих мемуарах По­пов едва упоминает поволжских немцев в описании своего путешествия по районам, затронутым голодом. Popoff G. Ich sah die Revolutionare. Moskauer Erinnerungen und Bege- gungen wahrend der Revolutionsjahre. Bern: Verlag Schweize- risches Ost-Institut, 1967. S. 49—58. В качестве примера статьи, посвященной главным образом страданиям русских немцев, см.: Die Hungerkatastrophe in RuBland // Vossische Zeitung. 1921. August 1.

[40] См., например: Russische Hungersnot und Hilfsaktion // Vor- warts. 1921. August 19.

[41] Helft SowjetruBland // Rote Fahne. 1921. July 23 (утренний вып.).

[42] Gorki fur die Wolgadeutschen // Rote Fahne. 1922. Feb. 1 (утренний вып.).

[43] Rosenberg A. Pest im RuBland! Der Bolschewismus, seine Haupter, Handlungen und Opfer. Munich: Deutsche Volks- verlag, 1922. S. 52, 69. О корнях идеологии Розенберга см.: Kellogg M. The Russian Roots of Nazism: White emigres and the Making of National Socialism, 1917—1945. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

[44] Volkov Sh. Antisemitismus als kultureller Code: Zehn Essays. Munich: Beck, 2000. S. 36.

[45] Bartov O. Defining Enemies, Making Victims: Germans, Jews, and the Holocaust // The American Historical Review. 1998. Vol. 103. № 3. P. 771—816.

[46] Vom Deutschtum in aller Welt. Das bedrohte Deutschtum in Sowjetrussland // Deutsche Zeitung. 1921. Feb. 25 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/8403, Bl. 185). Об изображении России в правой прессе см.: Doser U. Das Bolschewistische Russland in der deutschen Rechtspresse 1918—1925. Ph.D. diss., Freie Universitat Berlin, 1961. Дозер не рассматривает русских немцев.

[47] Verratenes Deutschtum! // Deutscher Tagesblatt. 1921. Dec. 28 (копия: BArch Berlin R 8034 II/ 8404, Bl. 88—89). Немец­кая иммиграционная служба была осведомлена о непри­язни к восточноевропейским евреям-эмигрантам и о том, какие ограничения это накладывало на эмиграцию рус­ских немцев (OltmerJ. Migration und Politik. S. 188—193).

[48] См.: Weindling P. Epidemics and Genocide in Eastern Europe, 1890—1945. New York: Oxford University Press, 2000. Р. 153—160. В основном всю продовольственную помощь для голодающих предоставил Американский комитет. См.: Patenaude Bertand M. The Big Show in Bololand: The American Relief Expedition to Soviet Russia in the Famine of 1921. Stanford: Stanford University Press, 2002. Немецкие коммунисты организовали собственную кампанию, од­нако фонды были использованы больше для пропаганды и публикаций, чем для прямой помощи голодающим. См. также: McMeekin S. The Red Millionaire: A Political Bio­graphy of Willi Munzenberg, Moscow's Secret Propaganda Tsar in the West. New Haven: Yale University Press, 2003. Р. 103—145.

[49] О научном и культурном обмене см.: NotzoldJ. Die deutsch- sowjetischen Wissenschaftsbeziehungen // Forschung im Spannungsfeld von Politik und Gesellschaft. Geschichte und Struktur der Kaiser-Wilhelm-/Max-Planck-Gesellschaft / R. Vierhaus, B. vom Brocke (Hgs.). Stuttgart: Deutsche Ver- lags-Anstalt, 1990. S. 778—800; Gross S.S. The Soviet-German Syphillis Expedition to Buriat, Mongolia, 1928: Scientific Re­search on National Minorities // Slavic Review. 1993. Vol. 52. № 2. Р. 204—232; о военном сотрудничестве см.: Ziedler M. Reichswehr und Rote Armee 1920—1933. Wege und Statio- nen einer ungewohnlichen Zusammenarbeit. Munich: Olden- bourg, 1993. Германские чиновники также надеялись, что эти отношения будут способствовать смягчению режима в России, см.: Cameron DJ. To Transform the Revolution into an Evolution: Underlying Assumptions of German Foreign Policy toward Soviet Russia, 1919—1927 // Journal of Con­temporary History. 2005. Vol. 40. № 1. Р. 7—24; Muller R.-D. Das Tor zur Weltmacht. Die Bedeutung der Sowjetunion fur die deutsche Wirtschafts- und Rustungspolitik zwischen den Weltkriegen, Wehrwissenschaftliche Forschungen 32. Boppard am Rhein: Boldt, 1984. О немецком ирредентизме см.: Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik. S. 134—158.

[50] О германской миграционной политике и ее официальном обсуждении см.: OltmerJ. Migration und Politik. S. 219—270; Sammartino A. Suffering, Tolerance, and the Nation: Asylum and Citizenship Policy in Weimar Germany // GHI Bulletin. 2003. № 32. Р. 103—115; GosewinkelD. Einburgern und Auss- chlieBen. S. 353—368; Weindling P. Epidemics and Genocide. Р. 150—153. В качестве примера бюрократических дискус­сий по этому вопросу см.: Dr. Noebel. Aufzeichnung. 1921. Dec. 21 (PA-AA R 60204); Reichsamt fur deutsche Einwan- derung, Ruckwanderung und Auswanderung to the AA. 1921. Jan. 4 (R 83849, Bl. 50). Следует отметить, что даже такие сторонники разрешения иммиграции, как Министерство иностранных дел, предполагали, что количество русских немцев, которые могут переселиться к польской границе, будет относительно небольшим в текущих условиях Со­ветской России. См.: Dr. Noebel. Aufzeichnung. 1922. Feb­ruary 21 (PA-AA R 60206).

[51] Об опасениях германских и австрийских чиновников по по­воду зараженности идеями большевизма солдат и переме­щенных лиц см.: Moritz V. «Bazillen des Bolschewismus». Die Krise der Zentralmachte und die Heimkehrproblematik im Jahre 1918 // Gefangenschaft, Revolution, Heimkehr. Die Be- deutung der Kriegsgefangenenproblematik fur die Geschichte des Kommunismus in Mittel- und Osteuropa 1917—1920 / А. Leidinger, V. Moritz (Hgs.). Vienna: Bohlau, 2003. S. 453— 504; а также документы в: Lager, Front oder Heimat. Deutsc­he Kriegsgefangene in SowjetruBland 1917 bis 1920: 2 vols. / В. Pardon, V.V. Zhuravlev (Hgs.). Munich: K. G. Saur, 1994. Vol. 1. S. 83—86, 96—97, 155—156. См. также: RachamimovA. POWs and the Great War: Captivity on the Eastern Front. Oxford: Berg, 2002; GatrellP. Prisoners of War on the Eastern Front during World War I // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. Vol. 6. № 3. Р. 557—566. Моритц и Лейдингер постоянно подчеркивают большевистское вли­яние на перемещенных лиц. Их позицию подтверждают свидетельства о том, что неспособность привести войну к победоносному миру в 1918 году вызвала среди немецких военных рост недовольства военным руководством. См.: Lipp A. Friedenssehnsucht und Durchhaltebereitschaft. Wahr- nehmungen und Erfahrungen deutscher Soldaten im Ersten Weltkrieg // Archiv fur Sozialgeschichte. 1996. № 36. S. 279— 292; Ziemann B. Entauschte Erwartung und kollektive Er- schopfung. Die deutschen Soldaten an der Westfront 1918 auf dem Weg zur Revolution // Kriegsende 1918. Ereignis, Wir- kung, Nachwirkung / J. Duppler, G. P. GroB (Hgs.). Munich: Oldenbourg, 1999. S. 165—182.

[52] Об официальных дискуссиях военного времени по поводу русских немцев см.: OltmerJ. Migration und Politik. S. 165— 182; Sammartino A. Migration and Crisis in Germany, 1914— 1922. Ph.D. diss., University of Michigan, 2004. Orap. 2.

[53] Иногда представление о русских немцах как независимых мелких фермерах работало против них: чиновники опа­сались, что если разрешить им въезд в Германию, то они могут не согласиться стать сельскохозяйственными ра­бочими в больших имениях в Восточной Пруссии. См., к примеру, брошюру, направленную Рабочим объедине­нием Союза немецких колонистов Украины германскому правительству и Министерству внутренних дел в июне 1925 года (PA-AA, R 83849, Bl. 192).

[54] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 2. № 6. S. 151. Фишер направлял свои отчеты об условиях жизни поволжских немцев в «Deutsche Schutz- bund» (R 8039/210) и сотрудничал с «Blatter des deutschen Roten Kreuzes» в рубрике «Hilfe fur unsere Bruder in RuB­land!» (приложение к Bd. 1, 1922). При нацистах Фишер работал в Гигиеническом институте в Вене и продолжал оценивать состояние здоровья этнических немцев, кото­рые должны были переселиться в Германию по условиям соглашения об обмене населением в рамках пакта Молотова—Риббентропа. См. его отчет об условиях жизни бес­сарабских немцев, основанный на обследовании 1939— 1940 годов (Barch Berlin R 59/325, Bl. 1—21).

[55] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland. S. 152; Idem. Vom Deutschtum in RuBland (Fortsetzung) // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 23. № 7. S. 174—175; Пауль Вейндлинг в своем обсуждении подчеркивает конкуренцию между немец­кими учеными Антанты за получение контроля над рус­скими разработками, равно как и попытки большевиков использовать помощь в собственных интересах. См.: We- indling P. Epidemics and Genocide. S. 153—171.

[56] См.: Freund G. Unholy Alliance: Russian German Relations from the Treaty of Brest-Litovsk to the Treaty of Berlin. Lon­don: Chatto & Windus, 1957. Р. 90—91; Muller R.-D. Der Tor zur Weltmacht.

[57] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland. S. 152.

[58] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland (Schluss) // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 23. № 9. S. 239, 242.

[59] См.: Thalheim Karl C. Das deutsche Auswanderungsproblem der Nachkriegszeit. Jena: Fischer, 1926.

[60] Corbach O. Deutschtum und Bolschewismus // Deutsche Ar­beit. 1922. Bd. 21. № 9. S. 238. Эти взгляды отразились во многих текстах. Похожие эмоции см. в: Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland (Fortsetzung). S. 17.

[61] См.: Auslanddeutschtum und Film. Ein Beitrag zur Frage des nationalen Films in Deutschland // Der Tag. 1921. Dec. 8 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8404, Bl. 79—80). Похо­жие взгляды см. в: Unsere Landesleute im Wolgagebiet // Deutsche Tageszeitung. 1931. Nov. 14 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8408, Bl. 43).

[62] См.: Die Wolgadeutschen. Zehn Jahre Autonomie // Jungde- utsche. 1928. May 1 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8405, Bl. 82). Другие комментаторы считали антибольшевизм русских немцев результатом их расового происхождения, отделявшего немцев от «кочевых» народов России. См.: Corbach O. Deutschtum und Bolschewismus. S. 240.

[63] См.: Die Wolgadeutschen — Vortrupp der Kollektivierung // Rote Fahne. 1931. June 7; Neun-Jahre Wolga-Deutsche Auto­nomie // Arbeiter Illustrierte Zeitung. 1927. Bd. 6. № 42. S. 4—5.

[64] См. «Der Weg zum Ostgeschaft» — брошюру, опублико­ванную «Studiengesellschaft fur Preisabbau», n.d. [1922] (копия: PA-AA, R 83849, Bl. 88). Эта переоценка диаспоры соотносится с идеей «национального возрождения», кото­рую Мориц Фёллмер обнаруживает в среде гражданских чиновников и промышленников, рассматривавших эконо­мическое, психическое, физическое и моральное укреп­ление народа как средство предотвращения падения Гер­мании в хаос «большевизма». См.: Follmer M. Der «kranke Volkskorper»: Industrielle, hohe Beamte und der Diskurs der nationalen Regeneration in der Weimarer Republik // Geschichte und Gesellschaft. 2001. Bd. 27. № 1. S. 41—67.

[65] См.: Heinrich C. Auslandsdeutschtum und deutsche Zukunft.

[66] См.: Fitzpatrick Sh. Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village After Collectivization. New York: Ox­ford University Press, 1994. Об условиях жизни меннонитов в Советском Союзе см.: Neufeldt C.P. The Fate of Mennoni- tes in Ukraine and Crimea During Soviet Collectivization and Famine (1930—1933). Ph.D. diss., University of Alberta, Ed­monton, 1998; особ. с. 27—29.

[67] Отчеты Аухагена переиздавались при нацистах. См.: Auha- gen O. Die Schicksalswende des Russlanddeutschen Bauern- tums in den Jahren 1927—1930 // Sammlung Georg Leibrandt: Quellen und Materialien zur Erforschung des Deutschtums in Osteuropa. Bd. 6. Leipzig: S. Hirzel, 1942. Аухаген писал пре­зиденту Гинденбургу по поводу расселения русских немцев на восточных границах в 1930 году: Zu IV Ru 4347. Abschrift Auhagen to Hindenburg. 1930. June 12 (PAAA R 83851). Ка­сательно Аухагена см.: Burleigh M. Germany Turns East­wards: A Study of Ostforschung in the Third Reich. New York: Cambridge University Press, 1988. Р. 34; Buchsweiler M. Volks- deutsche in der Ukraine am Vorabend und Beginn des Zweiten Weltkriegs — Ein Fall Doppelter Loyalitat? Gerlingen: Bleicher Verlag, 1984. S. 58—64.

[68] Oltmer J. Migration und Politik. S. 199—212; Mick Chr. Sowj- etische Propaganda. S. 350—379; Dyck H.L. Weimar Germany and Soviet Russia. P. 162—180; Martin T. The Origins of So­viet Ethnic Cleansing // Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. № 4. Р. 836—837.

[69] Oltmer J. Migration und Politik. S. 207—208; Zwangsweiser Rucktransport der deutschen RuBlandbauern // Kreuzzeitung. 1929. November 20. Похожие отчеты см. в: Hilfe fur die RuB- landmuden. Beschlusse der Reichsregierung // Vossische Zei- tung. 1929. November 20. Коммунисты прозвали эту долж­ность «рейхскомиссар антисоветских подстрекателей»: Reichskommisar fur Antisowjethetze // Rote Fahne. 1929. No­vember 16.

[70] См.: Den Kulaken wird der Boden zu heiB. 10.000 deutsche Kulaken wollen auswandern — ein neues «Argument» fur An­tisowjethetze // Rote Fahne. 1929. November 9. Немецкие коммунисты рассматривали кампанию в защиту «немец­ких братьев в беде» как попытку обмануть избирателей: ан­тисоветская пропаганда использовалась для того, чтобы за­маскировать их истинные цели. См.: Die Not der Deutschen in der USSR ein entlarvter Wahlschwindel! // Rote Fahne. 1929. November 14; Millionen fur die Kulaken — Nichts fur die deutschen werktatigen Massen // Rote Fahne. 1929. De­cember 1; «Bruder im Not»? «Ja, aber bei uns im Hindenburg- Paradies» // Rote Fahne. 1929. December 7.

[71] Подобная риторика была обычной в германских официаль­ных кампаниях против позиции Лиги Наций в вопросе о не­мецких меньшинствах. См.: Fink C. Defending the Rights of Others: The Great Powers, The Jews, and International Mino­rity Protection, 1878—1938. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 295—328. Настораживает, что некоторые не­давние исследования немецких ученых правых взглядов изображают националистический активизм предшествен­ником современных выступлений в защиту прав человека и моделью Евросоюза. См., к примеру: Luther R. Blau oder Braun? Der Volksbund fur das Deutschtum im Ausland (VDA) im NS-Staat, 1933—1937. Neumunster: Wachholtz, 1999.

[72] См.: Soll der Deutschenmord in RuBland weitergehen? // Deutsche Tageszeitung. 1930. July 10 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/2082, Bl. 35 RS).

[73] SchleuningJ. In Kampf und Todesnot. Die Tragodie des Russ- landdeutschtums. Berlin: Bernard & Graefe, [1930]. S. 211.

[74] Ibid. S. 174.

[75] Замечания Гинденбурга опубликованы в: Dyck H.L. Wei­mar Germany and Soviet Russia. Р. 171.

[76] Eghigian G. Injury, Fate, Resentment, and Sacrifice in German Political Culture, 1914—1939 // Sacrifice and National Belon­ging in Twentieth Century Germany / G. Eghigian, M.P. Berg (Eds.). College Station, TX: Texas A&M Press, 2002. Р. 108.

[77] Stein W. Bauernflucht aus RuBland. Folgen der Vernichtungs- politik // Vossische Zeitung. 1929. November 3.

[78] Die Massenauswanderung der deutschen RuBlandbauern. Ein tragisches Schicksal // Neue PreuBische Kreuz Zeitung. 1929. November 9.

[79] Im russischen Fluchtlingslager. Auf deutschem Boden // Vos- sische Zeitung. 1929. December 2.

[80] Freies Land im Osten. Fur Ansiedlung der russischen Flucht- linge // Vossische Zeitung. 1929. November 16.

[81] Die ersten RuBlandfluchtlinge in Deutschland. Der Leidens- weg der Kolonisten // Neue PreuBische Zeitung (Kreuzzei­tung). 1929. December 4.

[82] См.: Fritzsche P. Germans into Nazis. Cambridge: Harvard University Press, 1998; Domansky E. Transformation of State and Society. Р. 46—66.

[83] О подавлении коммунистов см.: Gellately R. Backing Hitler: Consent and Coercion in National Socialist Germany. New York: Oxford University Press, 2001. Р. 9—50. О гляйхшал- тунге см.: Koonz C. The Nazi Conscience. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003. Р. 69—102; Friedlander S. Nazi Germany and the Jews. Vol. 1. The Years of Persecution. New York: HarperCollins, 1997. Р. 9—72. О прессе см.: Frei N, SchmitzJ. Journalismus im Dritten Reich. Munich: Beck, 1989. S. 35, 48—53.

[84] Koehl R.L. RKFDV: German Resettlement and Population Policy, 1939—1945. A History of the Reich Commission for the Strengthening of Germandom. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1957. Р. 34—35. Хотя нацисты и немецкие активисты за границей разделяли многие идеологические положения, нацистам в Рейхе нужно было проделать зна­чительную работу, чтобы сохранить хорошие отношения с этими группами и удержать их от действий, невыгодных внешней политике Гитлера. См.: Lumans V.O. Himmler's Auxiliaries: The Volksdeutsche Mittelstelle and the German National Minorities of Europe, 1933—1945. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1993. Р. 73—75, 77—80.

[85] Об отличиях организационного и идеологического гляйх- шалтунга см.: Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 71—72, 88—91. Гляйхшалтунг облегчался тем, что эти организации уже стали зависимыми от государственных фондов во время Веймарской республики. Нацисты про­должили практику финансирования только тех групп, ко­торые им симпатизировали. Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. Р. 40—43; Krekeler N. Revisionsanspruch und geheime Ostpolitik der Weimarer Republik. Die Subventio- nierung der deutschen Minderheit in Polen. Stuttgart: De­utsche Verlags-Anstalt, 1973; Lumans V.O. Himmler's Auxi­liaries. Р. 40—43.

[86] Bridenthal R. Germans from Russia. Р. 195—196; BuchsweilerM. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 54—57. См. также: Willi­ams Robert C. Culture in Exile: Russian Emigres in Germany, 1881 — 1941. Ithaca: Cornell University Press, 1972. Р. 350— 363. Несмотря на то что Шлейнинг утратил позицию лиде­ра в вопросе русских немцев, он продолжал свою деятель­ность в этом направлении во время войны и в Германии, и в оккупированной Восточной Европе. Шлейнинг ездил на Украину в 1940-е годы и описывал нацизм как режим, бла­гоприятный для работы церкви даже более, чем в самой Германии. SchleuningJ. Die Stummen reden. 400 Jahre evan- gelischlutherische Kirche in Russland. Erlangen: Martin Lut­her Verlag, 1952. S. 140—143. Его деятельность во время войны не упоминается в опубликованной версии мемуаров.

[87] См.: Fitzpatrick Sh. Stalin's Peasants. Р. 19—79; Werth N. A State Against Its People. Р. 146—168.

[88] Разумеется, утверждение, что голод не был геноцидом, ни в коей мере не преуменьшает страдания его жертв и преступность советских и украинских властей, создавших условия для его возникновения. Однако только в 1935 го­ду советская национальная политика добралась до этни­ческих чисток, которые прошли в пограничных регионах против немцев, поляков и финнов, особенно из-за опа­сений советского правительства, что связи этнических диаспор с иностранными правительствами сделают их «неблагонадежными». Ср.: Conquest R. The Harvest of So­rrow: Soviet Collectivization and the Terror Famine. New York: Oxford University Press, 1986; Martin T. Affirmative Action Empire. Р. 273—308, 328—343; Idem. Origins of Soviet Ethnic Cleansing. Р. 813—861; Weitz E.D. A Century of Ge­nocide: Utopias of Race and Nation. Princeton: Princeton University Press, 2003. Р. 74—82. См. также действенную и убедительную полемику Франсин Хирш со взглядом на Советский Союз как «тюрьму народов», в управлении ко­торой национальные меньшинства активно не участво­вали: Hirsch Fr. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2005. Р. 1 — 18.

[89] Программа по отправке посылок действовала на протяже­нии всех тридцатых годов. См.: Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 64—71; Jacobsen H.-A. Nationalsozialistische AuBenpolitik 1933—1938. Frankfurt am Main: Alfred Metzner, 1968. S. 446—460; Ammende E. Muss Russland hungern? Menschen und Volkerschicksale in der Sowjetunion. Vienna: Wilhelm Braumuller, 1935 (их публикация осуществлялась на средства нацистских фондов). См. также: Housden M. Ambiguous Activists: Estonia's Model of Cultural Autonomy as Interpreted by Two of its Founders: Werner Hassenblatt and Ewald Ammende // Journal of Baltic History. 2004. Vol. 35. № 3. Р. 231—253; Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukrai­ne. S. 64—70. Советская власть проводила политику этни­ческих чисток в пограничных регионах как прямой ответ на эти попытки помощи, подавление коммунистической партии в Германии и Германо-польский пакт о ненападе­нии. См.: Martin T. Affirmative Action Empire. Р. 328—329.

[90] См.: Ihlenfeld K. Hungerpredigt. Deutsche Notbriefe aus der Sowjetunion. Berlin: Eckart, 1933.

[91] Шрёдер был школьным учителем в Тюрингии и в свое время уже критиковал республиканскую реакцию на си­туацию с русскими немцами. Большая часть риторики из его поздних публикаций уже применялась в письмах к официальным чиновникам Веймарской республики. См., к примеру, письмо Шрёдера к советнику Брюнингу от 10 апреля 1930 года, в котором критиковался республи­канский ответ на большевистскую политику мучений и убийств немцев: «Volksgenossen im Osten» (PA-AA, R 83849). А также письмо Шрёдера к советнику Брюнингу от 1 февраля 1932 года: «Vernichtung der Russlanddeutsc- hen» (PA-AA, R 83853).

[92] Schroder H. Der systematische Vernichtung der Russland-Deutschen. Langensalza: Julius Beltz, [1934]. S. 9—13.

[93] Ibid. S. 14—20, cit. 19—20.

[94] О германских представлениях о военных жертвах см.: Mosse G.L. Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. Oxford: University Press, 1990.

[95] Schroder H. Der systematische Vernichtung der Russland- Deutschen. S. 20, 23.

[96] Таковы аргументы Эрнста Нольте: Nolte E. Der europaische Burgerkrieg 1917—1945. Nationalsozialismus und Bolsche- wismus. Frankfurt am Main: Propylaen, 1987. См. также ра­боту его ученика: MerzK.-U. Das Schreckbild. Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921. Berlin: Propylaen, 1995; Striefler Ch. Kampf um die Macht. Kommunisten und Nationalsozialisten am Ende der Weimarer Republik. Berlin: Propylaen, 1993. Наиболее актуальную точку зрения см. в: BiebersteinJ.R. von. «Judischer Bolschewismus». Mythos und Realitat. Dresden: Edition Antaios, 2002. Нольте написал предисловие к этой книге.

[97] Янеке описывает судьбу своих родственников, многие из которых умерли во время Гражданской войны и коллек­тивизации, и заключает предупреждением, что больше­вики — это «нелюди», а большевизм — «чума». Ее история содержит некоторые антисемитские высказывания, на­пример, она утверждает, что все «большевистские комис­сары» были евреями: Janecke A. Wolgadeutsches Schicksal. Erlebnisse einer Auslanddeutschen, die sich aus dem Unter- gang ihrer vom Bolschewismus vernichteten Heimat retten konnte. Leipzig: Koehler & Amelang, 1937. S. 86—90, cit. 266, 268.

[98] Манн впоследствии дистанцировался от его работ. См. пре­дисловие Ханса Вислинга в: Mann T. Dichter oder Schrift- steller? Der Briefwechsel zwischen Thomas Mann und Josef Ponten 1919—1930 // Thomas Mann Studien. Bd. 8. Bern: Francke, 1988. S. 7—24.

[99] Ponten J. Volk auf dem Wege. Roman der deutschen Unruhe: 2 vols. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1930—1931; рас­ширенное исправленное издание в 6 томах выходило в том же издателеьстве в 1933—1942 годах.

[100] Ponten J. Auf zur Wolga: Schicksale deutscher Auswanderer. Cologne: Hermann Schaffstein, [1939]. S. 4—6. См. также рецензию: Langer N. Der neue Ponten // Deutsche Arbeit. 1935. Bd. 35. № 1. S. 51—52. Романы повествуют о жизни в Поволжье немецкого колониста XVIII века, эта исто­рия перемежается рассказом об одном из его потомков, который хочет вернуться на свою немецкую родину перед Первой мировой войной. Произведения Понтена участ­вовали в посвященной «немцам в России» выставке, ор­ганизованной Государственной библиотекой в Берлине в 1933 году. В дополнение к книгам и статьям экспертов, в том числе многих активистов из эмигрантов, на ней были выставлены карты и фотографии поселений русских немцев. Выставка превозносилась как пример «историко- культурных достижений Государственной библиотеки»: Die Deutschen in RuBland // Munchener Neueste Nachrich- ten. 1933. July 19 (копия: PA-AA, R 83854).

[101] Dwinger E.E. Und Gott schweigt? Bericht und Aufruf. Jena: Eugen Diederichs, 1937. S. 104—119, 153—154, cit. 121, 141— 142, 154. Тираж романа составил как минимум 170 000 экз. Такие рассказы об обращениях были обычными в нацист­ской прессе и часто одинаковым образом использовали встречи с русскими немцами. См., например: Ich war Prolet in Sowjetru Bland. 5 Jahre StoBarbeiter — Genosse Berger sagt: Feierabend! // Der Angriff. 1937. March 13 (копия: BArch R 8034 II/2084, Bl. 157).

[102] Porzgen H. Reise zu den Wolgadeutschen // Deutsche Arbeit. 1936. Bd. 36. № 3. S. 119—120. Подобные же примеры в на­цистской прессе см.: Wolgadeutsche als neuestes Opfer der bolschewistischen «Sauberungsaktion» // Volkischer Beo- bachter. 1937. Feb. 16 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/ 2084, Bl. 143); Leibbrandt G. Moskaus Kampf gegen die Volker der Sowjetunion // Volkischer Beobachter. 1937. Oct. 10 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/ 2085, Bl. 74).

[103] Auhagen O. Wirtschaftslage der Sowjetunion im Sommer 1932 // Osteuropa. 1932. № 7. S. 644—655.

[104] Protokoll zum Vortrag von Herrn Professor Dr. Otto Auhagen «Die heutige Lage der deutschen Bauern in der Sowjetu- nion» [Feb. 1936] // BArch Koblenz, R 57/474/44, Nr. 1911; cit. 1, 8, 9—10. Копия также приложена к письму Аухагена к советнику Хенке от 24 февраля 1936 года (PA-AA, R 83855).

[105] Auhagen O. Die heutige Lage der deutschen Bauern. S. 11. В анализе коллективизации до 1933 года Аухаген подчер­кивал, что эта политика была направлена непосредствен­но против крестьянства, но затронула русских немцев больше, чем остальных, потому что они были более тру­долюбивыми, чем другие крестьяне. См.: Auhagen O. Die Schicksalswende.

[106] Нацистская пресса изображала советскую политику как помощь евреям за счет русских немцев. См., например: Da- vidstern und Sowjetsichel. Das Weltjudentum finanziert den deutschen Sowjetstaat Birobidschan // Volkischer Beobach- ter. 1935. Feb. 14 (копия: PA-AA, R 83854).

[107] Речи, произнесенные на съезде, содержатся в: Der Parteitag der Ehre vom 8. bis 14. September 1936. Offizieller Be- richt uber den Verlauf des Reichsparteitages mit samtlichen KongreBreden. Munich: Zentralverlag der NSDAP, Franz Eher Nachf, 1936. См. также: Kershaw I. Hitler 1936—1945: Nemesis. London: Penguin, 2000. Р. 9—23; Fleischhauer I. Das Dritte Reich und die Deutschen in der Sowjetunion. Stutt­gart: Deutscher Verlags-Anstalt, 1983. S. 53.

[108] Frasch A. Todesabschnitt volksdeutscher Front. RuBlandde- utschtum — «Das Volk auf dem Wege» // Deutsche Arbeit. 1939. Bd. 39. № 7. S. 308, 309.

[109] Я поддерживаю мысль Клаудии Коонц о том, что «этни­ческое сознание» было центральным в политической куль­туре нацистского режима. Однако, как показывает мое исследование, аспекты этого сознания выкристаллизова­лись сразу же в послевоенную эпоху и играли доминирую­щую роль уже в веймарской политической культуре. См.: Koonz C. The Nazi Conscience. P. 1—16.

[110] См.: Blanke R. Orphans of Versailles: The Germans in Wes­tern Poland 1918—1939. Lexington: University Press of Ken­tucky, 1993; ср.: Rossino A.B. Hitler Strikes Poland: Blitz­krieg, Ideology, and Atrocity. Lawrence, KS: University of Kansas Press, 2003. Р. 66 ff.

[111] См.: Madajczyk Cz. Die Okkupationspolitik Nazideutschlands in Polen, 1939—1945. Cologne: Pahl-Rugenstein, 1988. S. 3— 18; Browning Chr. R. Nazi Policy, Jewish Workers, German Killers. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Р. 1— 5, cit. 5; Hilberg R. Die Vernichtung der europaischen Juden, durchgesehene und erweiterte Ausgabe. Frankfurt: Fischer, 1999. Vol. 1. S. 197—201; Koehl R.L. RKFDV. P. 89—100. Наиболее известным примером было «Кровавое воскре­сенье» в Бромберге (Быдогоще) (Bromberger Blutsonntag), когда тысяча вооруженных гражданских этнических нем­цев, симпатизировавших нацистам, были убиты поляками. Нацистская пропаганда называла цифру в 5 800 убитых, позднее — 58 000. Информанты из этнических немцев впоследствии помогали оперативным группам, обычной полиции и солдатам регулярной армии в массовых рас­стрелах польских ополченцев и гражданских лиц. См.: Rossino A.B. Hitler Strikes Poland. Р. 58—87.

[112] Среди многочисленных примеров см.: Erschutternde Zeug- nisse des Polenterrors vom September 1939. 5437 Volksdeutsche starben durch polnische Morderhand // Volkischer Beobachter. 1940. Jan. 3 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 142); Eine furchtbare Blutschuld. Volksdeutsche Bauern unter polnischen Mordterror // Nationalsozialistische Land- post. 1940. Jan. 12 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 146); Opitz H. Funf Jahre Martyrium einer deutschen Frau // Berliner Morgenpost. 1939. Sept. 16; Volksdeutscher Invalide von Polen ermordet // Berliner Morgenpost. 1939. Sept. 22; Polnische Panzerwagen fahren uber wehrlose De­utsche // Volkischer Beobachter. 1939. Sept. 21 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 118—119).

[113] Россино также подчеркивает, что убийства немецкими войсками гражданских лиц польской и еврейской нацио­нальности были мотивированы сознанием того, что они пришли помочь этническим немцам (Rossino A.B. Hitler Strikes Poland. Р. 196—216).

[114] См.: Deutsches Volkstum im Osten! Zur Umsiedlung der Deutschen aus WeiBruBland und der westlichen Ukraine // Volkischer Beobachter. 1939. Nov. 7 (копия: R 8034 II/8446, Bl. 63). Советский Союз тоже проводил жестокие депорта­ции «кулаков» и других классовых врагов; однако важно подчеркнуть, как это делает Ян Гросс, что от системы, кото­рую советские оккупационные власти насаждали на захва­ченных территориях, страдали и сами же оккупанты. В этом заключалось существенное отличие от нацистской оккупа­ции (GrossJ.T. Revolution From Abroad: The Soviet Conquest of Poland's Western Ukraine and Western Belorussia. Prince­ton: Princeton University Press, 1988. Р. 17—113, 225—240).

[115] См.: Umsiedlung // Westfalische Zeitung. 1939. Oct. 10 (ко­пия: R 8034 II/8446, Bl. 48); Koehl R.L. RKFDV. Р. 34—88; Lumans V.O. Himmler's Auxiliaries. Р. 128—136. См. также: Aly G. «Final Solution»: Nazi Population Policy and the Mur­der of the European Jews / Trans. B. Cooper, A. Brown. Lon­don: Arnold, 1999.

[116] См.: Unser Vater Hitler hat gerufen — wir kommen! // Schle- sische Tageszeitung. 1940. Jan. 25; Jenseits des Pruth — Reise nach RuBland // Berliner Borsen Zeitung. 1940. Sept. 15; Neue Heimat im deutschen Osten. BDM hilft den wolhynien- und galiziendeutschen Siedlerfamilien // Deutsche Allgemeine Zei- tung. 1940. Oct. 2 (копия: R 8034 II/8446, Bl. 118, 170, 183).

[117] См.: Die Umsiedlung der Volksdeutschen. Unter der Sabo­tage der Sowjets // Frankfurter Zeitung. 1941. June 29.

[118] Forster J. Operation Barbarossa as a War of Conflict and An­nihilation // Germany and the Second World War. Vol. 4: The Attack on the Soviet Union. Oxford: Clarendon Press, 1998. Р. 481—521. Идеология сыграла ключевую роль в превращении обычных немцев в «расовых воинов»; см.: Koonz C. The Nazi Conscience. Р. 221—252; Bartov O. Hitler's Army: Soldiers, Nazis, and War in the Third Reich. New York: Oxford University Press, 1990. Р. 106—177. См.: Hitler A. Proclamation to the German People. June 22, 1941 // Hitler Reden und Proklamationen 1932—1945 / M. Domarus (Hg.). Vol. 2. Neustadt a.d. Aisch: Schmidt, 1963. S. 1725—1732; Idem. Proclamation to soldiers on the eastern front. October 2, 1941 // Ibid. Р. 1756—1758, cit. 1756. См. также документы: Gitelman Z. Bitter Legacy: Confronting the Holocaust in the USSR. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1997. Р. 255—274.

[119] Контакты с Германией и попытки воздействия на немец­кие диаспоры в России повлияли на решение Советского Союза начать депортацию. См.: Nekrich AM. Pariahs, Part­ners, Predators: German-Soviet Relations, 1922—1941. New York: Columbia University Press, 1997. Любопытно, что по­волжские немцы не подвергались «немецкой операции» во время Большого террора 1937—1938 годов, который со­средоточился на населении западных приграничных тер­риторий. См.: Werth N. The Mechanism of a Mass Crime: The Great Terror in the Soviet Union, 1937—1938 // The Specter of Genocide: Mass Murder in Historical Perspective / R. Gel- lately, B. Kiernan (Eds.). Cambridge, MA: Cambridge Uni­versity Press, 2003 Р. 237.

[120] См: Terror an der Wolga // Frankfurter Zeitung. 1941. Sept. 11. См. также: Ein Schlag Moskaus gegen die Wolga- deutschen // Frankfurter Zeitung. 1941. Sept. 11. Отто Фи­шер также рассматривал немецкую армию как единст­венную силу, способную спасти поволжских немцев от неминуемого уничтожения. См.: Fischer O. Der Untergang der deutschen Volksgruppe an der Wolga // Deutsches Archiv fur Landes- und Volksforschung. 1942. Bd. 6. S. 17—34.

[121] См. в: Fleischhauer I., Pinkus B. Soviet Germans: Past and Pre­sent. London, 1986. Р. 83. Георг Лейббрандт, этнический не­мец из Украины, набросал указания и впоследствии при­нял участие в конференции в Ваннзее. См.: Schmaltz E.J, Sinner S.D. The Nazi Ethnographic Research of Georg Leib- brandt and Karl Stumpp in Ukraine, and its North American Legacy // Holocaust and Genocide Studies. 2000. Vol. 14. № 1. Р. 42—44. Требование Розенбергом принятия мер в ответ на депортацию поволжских немцев могло сыграть роль в решении Гитлера начать в сентябре депортацию гер­манских евреев в польские гетто. См.: Roseman M. The Wannsee Conference and the Final Solution: A Reconsidera­tion. New York: Picador, 2002. Р. 56—61; Gerlach Ch. Krieg, Ernahrung, Volkermord, Forschungen zur deutschen Vernich- tungspolitik im Zweiten Weltkrieg. Hamburg: Hamburger Edition, 1998. S. 71—75. Розенберг, Лейббрандт и другие русско-немецкие эмигранты выступали в защиту русских немцев против обвинений СС и других нацистских чинов­ников в том, что они «большевизировались» и утратили свою немецкость. См.: Fleischhauer I. Das Dritte Reich und die Deutschen. Р. 47—50.

[122] Несмотря на привилегированное место в нацистской идеологии, не все русские немцы получили преимущества от нацистского управления. Хотя большинство из них первоначально выиграли от нацистской политики, многих посчитали недостаточно ценными в расовом отношении, и в итоге они утратили свой привилегированный статус Volksdeutsche. По этому вопросу см.: Bergen D. The Nazi Concept of «Volksdeutsche» and the Exacerbation of Anti Semitism in Eastern Europe // Journal of Contemporary History. 1994. Vol. 29. № 4. Р. 569—582; Idem. The «Volk- deutschen» of Eastern Europe, World War II, and the Holo­caust: Constructed Ethnicity, Real Genocide // Yearbook of European Studies. 1999. № 13. Р. 70—93; Lower W. Nazi Empire-Building and the Holocaust in the Ukraine. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 2005. Р. 40—43.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Этническая идентичность как вынужденный выбор в условиях диаспоры: парадокс сохранения и проблематизации «русскости» в мировом масштабе среди эмигрантов первой волны в период коллективизации

(пер. с английского А. Логутова)

Лори Манчестер

Русское зарубежье обладало всеми характеристиками, свойственными со­временной нации (кроме, разумеется, территориального единства). Разбро­санные по шести континентам русские были связаны друг с другом «нацио­нальным публичным пространством»: новыми праздниками, международной прессой, благотворительными, образовательными и бюрократическими ин­ституциями, а также культурой, армией и публичными зрелищами (театром)[1]. В 1920-е годы самопровозглашенные интеллектуальные лидеры русского за­рубежья видели свою миссию в сохранении дореволюционного культурного наследия и пестовании новой, бесцензурной, русской культуры[2]. Первому поколению эмигрантов в высшей степени успешно удалось избежать ассимиля­ции, и, казалось, сохранение и распространение русской культуры шло своим чередом. Русское зарубежье продолжало традиции дореволюционной России, а его обитатели по умолчанию отрицали новую советскую государственность. Важнейшей для поддержания культурной преемственности частью их нацио­нального проекта была попытка представить зарубежную диаспору как ис­числимое и поддающееся учету сообщество единомышленников. Тем не ме­нее при более пристальном рассмотрении вопрос о том, чью культуру они пытались сохранить и приумножить, оказался не столь однозначным.

Идеи единого национального проекта появляются в русском зарубежье во время заката нэпа и начала процесса коллективизации, когда многим эмиг­рантам стал очевиден масштаб насаждаемых Сталиным преобразований. Во­енное сопротивление большевистскому режиму сошло на нет, и перспектива возвращения на родину становилась все отдаленнее. Наиболее известные проекты национального строительства, осуществлявшиеся по инициативе эмигрантских лидеров, подразумевали среди прочего расширение культур­ного присутствия России в мире посредством создания прочной экономиче­ской базы: кредитных банков, кадровых бюро, страховых компаний, проф­союзов, больниц и сиротских приютов. Однако в этой статье мы хотели бы разобрать один частный, «любительский» национальный проект, на примере которого видно, какое смятение внесли в ряды эмигрантов первой волны по­пытки определить критерии принадлежности к русскому зарубежью[3].

В 1927 году недавно потерявшая мужа баронесса Мария Врангель (1857— 1944), мать генерала Врангеля, запустила процесс сбора сведений от «кажд[о- го] эмигрант[а], где бы он ни был», относительно бытовых условий жизни за границей[4]. Для баронессы, никак себя до этого не проявлявшей в обществен­ной деятельности (если не считать короткого периода работы в сфере обра­зования и впоследствии в Красном Кресте во время Первой мировой войны), этот проект стал одной из многочисленных инициатив, направленных на до­кументирование истории эмиграции[5]. При помощи газетных объявлений, пи­сем подписчикам консервативной белградской газеты «Новое время» и зна­комым с просьбой прислать ей имена и адреса всех известных им эмигрантов за несколько лет баронессе удалось собрать информацию по примерно четы­ремстам эмигрантам, проживавшим в пятидесяти восьми странах[6]. Вопросы, которые она задавала своим респондентам, варьировались. Баронесса не пользовалась опросными листами, задавая вопросы в форме письма. Судя по всему, набор вопросов определялся в том числе местом жительства кон­кретного человека. Чаще всего повторялись просьбы оценить количество рус­ских в стране проживания, описать их юридический статус, отношение к ним со стороны властей и местного населения, перечислить функционирующие русские организации; церкви; благотворительные общества; издательства; ре­месленные и промышленные предприятия; театры; музеи; рассказать о со­бытиях музыкальной жизни. Также ее интересовало наличие русских зна­менитостей, средние зарплаты соотечественников, их гражданство, степень денационализации и перспективы поступления на государственную службу[7]. Респонденты, принимавшие участие в глубинном исследовании баронессы, испытывали трудности при ответе только на один вопрос — о демографичес­ком составе русской диаспоры[8].

Исходя из распространенного представления о том, что беженцы живут только прошлым, можно было бы предположить, что эмигрантская идея на­циональной идентичности воспроизводила один из двух дореволюционных критериев «русскости» — владение русским языком и принадлежность к Рус­ской православной церкви[9]. Но опыт революции, войны, жизни в изгнании, а также влияние бытовых условий, населения и политической культуры стра­ны проживания вызвали существенные изменения в мировосприятии респон­дентов, заставив их отказаться от дореволюционных представлений о сути «русскости». Несмотря на сравнительную гомогенность эмигрантского сооб­щества (большинство составляли мужчины-монархисты аристократического происхождения, воевавшие на стороне белых, а также некоторое количество менее образованных солдат), эти представления обнаружили высокую степень разнообразия и новизны, непредставимую в дореволюционные времена.

Для борьбы со 120-миллионным колоссом Советского Союза русское за­рубежье также нуждалось в миллионах граждан. Кроме того, ему было необхо­димо поддерживать интерес к себе со стороны Лиги Наций и других между­народных институтов, способных дать ему признание и поддержку. Но, как мы увидим, тосковавшие по прежним временам респонденты баронессы — отвечая на ее невинный на первый взгляд вопрос о количестве русских в стра­не или городе их проживания — шли не по инклюзивному, а по эксклю­зивному пути, исключая из числа русских целые группы эмигрантского населения[10]. Их определения национальной принадлежности расходились с волюнтаристской и органической концепциями, обращение к которым мог­ло бы существенно пополнить их ряды. Их противоречивые представления о принадлежности к русской нации были образованы сочетаниями как ми­нимум девяти критериев: 1) политические убеждения; 2) гражданство; 3) мес­то рождения; 4) этническая принадлежность; 5) самоопределение; 6) раса; 7) мораль; 8) классовое происхождение и, наконец, пользуясь термином Хердера, 9) быт и «коллективный дух» (common spirit).

Одной из причин, побудивших баронессу начать свой проект, была обес­покоенность тем ущербом, который политические и религиозные склоки в эмигрантской среде причиняли образу русского зарубежья в глазах иностранцев[11]. Эмигранты были очень чувствительны к отношению со стороны жителей Западной Европы, и многие из них (в том числе сама баронесса) со­бирали статьи из иностранной прессы, посвященные русской эмиграции. Ее чувство национального достоинства усиливалось, когда иностранцы выка­зывали уважение к русской культуре, рекламируя и спонсируя русские куль­турные мероприятия[12]. Но, наряду с подпиткой самоуважения (имевшей са­мостоятельную ценность как фактор замедления ассимиляции), лидеры эмиграции видели в объединении единственную возможность снова получать моральную и финансовую поддержку от иностранцев, не спешивших оказы­вать ее в условиях постоянной борьбы среди эмигрантов. Как выразился один из эмигрантских лидеров в 1929 году, иностранцы хотели помочь России, а не отдельным политическим партиям[13]. При этом в иностранцах видели не только великодушных спонсоров. Один из респондентов баронессы писал из Кореи в 1932 году о необходимости «подготовить нашу молодежь, чтобы она чувствовала, что все иностранное нам счастья не даст, ибо здесь нас всегда будут стараться зажать на положение рабов». Устойчивая и открытая нацио­нальная идентичность, по его мнению, позволила бы утратившим отечество беженцам защититься от неизбежных попыток иностранцев разделить их и поработить[14]. Такого рода «чужбинная идентичность» не могла совпадать с идентичностью советской. Ее нужно было создавать «с нуля». В письме от 1929 года белый офицер, обосновавшийся в Шанхае и работавший над изда­нием многотомной трехъязычной «Всемирной энциклопедии русской эмиг­рации», объяснял баронессе, что у русских эмигрантов было «ПРАВО СОЗНАВАТЬ СЕБЯ НАРОДОМ среди народов других»[15].

Замысел баронессы подразумевал на определенном этапе формирование национальной идентичности «снизу» — силами низших образованных слоев, а не признанных кузнецов национальных идентичностей: интеллектуалов и государственных деятелей. Все виктимные диаспоры (victim diasporas) вы­нуждены так или иначе решать задачу сохранения своей этнической принад­лежности в надежде на возвращение домой; но в нашем случае диаспора пребывала в состоянии разобщенности, определяя себя через противопо­ставление тем представителям своего народа, которые остались на родине[16].

Это позволяло отдельным эмигрантам брать на себя функции государства, самостоятельно выбирая и применяя на практике критерии определения «русскости», чтобы в отсутствие избранных или хотя бы повсеместно при­знаваемых лидеров самовластно решать, кто достоин жить в их экстратерри­ториальной державе. Именно в диаспорах лучше всего видна пластичность понятия национальной идентичности, которое многие до сих пор считают ис­конным и неизменным.

Подобно многим другим лидерам эмигрантских объединительных движе­ний в эпоху сталинской революции «сверху», баронесса придерживалась на словах политики инклюзивности. Она записывала в эмигранты всех против­ников большевизма и сетовала на то, что приверженцы левых взглядов не от­вечали на ее письма. Приняв в себя своих политических оппонентов, русское зарубежье могло бы значительно увеличить свою численность[17]. Как писал баронессе в 1931 году один из ее информантов из Рио, если бы бывшие ка­деты и социалисты признали свою вину за развал родины, то могли бы стать частью эмигрантского мира[18]. Впрочем, лишь в одном отклике, полученном из Германии в 1930 году, признавалась возможность распространить опреде­ление «русский» на представителей левой идеологии и даже на советских граждан, проживающих за границей, но при этом констатировалось, что ни граждане СССР, ни сменовеховцы, ни невозвращенцы на данный момент ни­как не связаны с эмигрантским обществом[19]. Даже сама баронесса, отвечая на письмо русского профессора, обосновавшегося в Канаде, поставила ему в упрек неучастие в Белом движении, несмотря на то что в то время он только что закончил гимназию[20]. Коллективная травма Гражданской войны — как это часто случается в современном мире — стала базовым событием, фунда­ментальным мифом новой национальной идентичности[21].

Политическое истолкование русской национальной идентичности стало в руках ряда респондентов инструментом исключения русских евреев из эмигрантского сообщества. Даже в случае такой небольшой и отдаленной от России страны, как Коста-Рика, в которой — по утверждению респондента — жило лишь 6—7 русских, последний счел нужным уточнить, что он «не счита[ет] русских жидов», которые безразличны «нашей родине»[22]. Патриотизм считался необходимым компонентом национальной идентичности — причем патриотизм монархического толка. Еще один респондент из Калифорнии в своем письме от 1931 года жаловался на то, что американцы презирают рус­ских и те не могут свободно «практиковать» свою культуру, как это делают эмигранты из Италии или Ирландии. Виной тому были якобы русские евреи, приехавшие в США до революции и уже несколько десятилетий унижавшие царскую Россию[23]. В письме от 1927 года из Шанхая очередной эмигрант объ­яснял, что единственной причиной, по которой он не учитывал евреев при оценке численности русского населения, было то, что в день десятой годов­щины Октябрьской революции ни один еврей (даже самых консервативных взглядов) не откликнулся на призыв русских национальных организаций вы­весить из своего окна имперский флаг. Тот же респондент писал, что многие евреи получали советское гражданство; таким образом, в его глазах (как и в глазах многих других респондентов) критика царизма приравнивалась к поддержке большевиков[24].

Любопытно, что баронесса безо всяких объяснений исключила из своего исследования город Харбин, ставший домом для более чем ста тысяч русских, где тысячи советских граждан жили рука об руку с русскими эмигрантами (некоторые из этих советских граждан неохотно приняли советское под­данство, чтобы не потерять работу на КВЖД). Харбин, так же как и многие бывшие территории Российской империи, был местом в высшей степени спе­цифическим: многочисленные этнические русские, жившие там до револю­ции, оказались за границей, не приняв осознанного решения эмигрировать[25]. Так как политические пристрастия этой части населения были сомнительны, респонденты часто отказывали им в «русскости». Еще более проблемной группой эмигрантов были десятки тысяч уехавших из России по экономичес­ким мотивам на рубеже XIX—XX веков. Эти люди — подобно большинству русских евреев-эмигрантов — сознательно покинули царскую Россию, что расценивалось эмигрантами как в высшей степени непатриотичный, а следо­вательно, «пробольшевистский» поступок.

Их нередко называли «уклонистами», «дезертирами» и «революционе­рами», а их политические взгляды, так же как взгляды евреев, считались еди­нообразными и негибкими. Так, в 1930 году один австралийский респондент воспроизвел в своем письме распространенное представление о том, что все «старожилы» симпатизируют большевикам и враждебно настроены по отно­шению к эмигрантам. Этим двум группам не суждено объединиться, а дурная репутация, которой старожилы обязаны своим левацким взглядам, мешает представителям Белого движения утвердиться в австралийском обществе[26]. Эта неспособность к объединению с другими этническими русскими, разде­лявшими те же языковые, религиозные и — нередко — бытовые ценности, препятствовала распространению органических представлений о националь­ной идентичности и имела, как и в случае с русскими евреями, не только по­литические причины[27].

Одним из критериев, при помощи которых баронесса оценивала степень «русскости», было сохранение имперского подданства (то есть де факто — статус лица без гражданства). Многие из ее респондентов были не согласны с этим определением и с сочувствием писали о тех, кто принял иностранное подданство (за исключением советского), чтобы найти работу. Некоторые пытались доказать, что смена гражданства не мешает человеку оставаться русским. Так, в письме из Орегона, написанном в 1931 году, говорилось, что эмигранты, ставшие американскими гражданами, сохраняли русский быт и культуру и духовно остались такими же русскими, что и раньше[28]. В то же время некоторые соглашались с баронессой в том, что смена гражданства — это предательский поступок, приравниваемый к денационализации. Княгиня из Филадельфии оплакивала толпы эмигрантов, которые устроились на ра­боту, по своей воле сменили подданство и «с восторгом уходят из русских»[29]. Представление о том, что перемена гражданства приводит к изменению на­циональности, воспроизводится и в письме 1928 года из Румынии, в котором говорится о русских, которые «стали украинцами и проживают по украин­ским документам»[30].

Многие иностранные правительства, особенно в неславянских странах, редко интересовались национальностью эмигрантов или датой их отъезда из Российской империи. Все родившиеся в России и владевшие русским языком автоматически считались русскими[31]. Некоторые респонденты разделяли эти либеральные взгляды, хотя сами при этом не забывали распределять жи­вущих по соседству эмигрантов по национальному признаку. Один из ин­формантов, писавший из Германии, сетовал на отсутствие соответствующей статистики и находил «крайне важным» знание национальности, возраста и общественного положения каждого эмигранта[32]. Сама баронесса в став­шем частью проекта наброске, посвященном эмигрантской жизни в Берлине в 1920—1922 годах, включила евреев в число русских. То же самое сделали несколько человек из США[33]. Кроме того, в список эмигрантских органи­заций в Бельгии она включила как собственно русские, так и украинские и еврейские институции. В письме из Греции звучало воодушевление по по­воду того, что греки, приехавшие из России, отказываются ставить знак ра­венства между собой и уроженцами Греции, называя Россию своей родиной[34]. Похожая ностальгия по многонациональной империи и ощущение братской близости с другими народами заметны в письме из Польши, автор которого отделяет русских поляков, вхожих в эмигрантские круги, от поляков из Ав­стро-Венгрии, считавших первых варварами и дикарями[35]. Народы, жившие в империи, разделяли друг с другом не только родину, но и психологические характеристики. Респондент из Литвы пишет (в 1928 году), что литовцы очень похожи на русских: они такие же гостеприимные, простые, открытые, талантливые, трудолюбивые, упрямые и патриотичные[36].

Если эмигранты, оказавшиеся в странах, некогда пользовавшихся под­держкой Российской империи, — Болгарии, Сербии, Абиссинии, — чувство­вали, хотя бы поначалу, заботу и радушие местного населения, то в получив­ших независимость частях бывшего российского государства эмигрантам приходилось сталкиваться с проявлениями местного национализма, сохра­нившего память о насильственной русификации. Почти все респонденты из Литвы (включая упомянутого выше) указывали на несправедливость цар­ского запрета на печать литовских книг и сожалели о том, что некоторые эмигранты забывали, что они у литовцев в гостях. При этом те же авторы были, казалось, обижены нежеланием литовцев смешиваться с эмигрантами.

Одна из них интерпретировала всякую помощь со стороны литовской ин­теллигенции как благодарность литовцев за то, что русские обогатили их культуру[37]. Эмигрант из Румынии выразил надежду на укрепление русской гегемонии на территории бывшей империи; он был явно расстроен запретом на преподавание русского языка в молдавских школах[38]. В схожих чувствах признается его собрат по несчастью из Парагвая, написавший баронессе, что русские эмигранты пользуются одной библиотекой с русскими евреями, ко­торые — к его великому сожалению — постепенно забывают русский язык[39].

Но количество респондентов, использовавших расширительное (инклю­зивное) определение «русскости» и ностальгировавших по многонациональ­ной Империи, было в разы меньше числа толковавших русскую национальную идентичность в узкоэтнических терминах. Так, в одном письме из Гамбурга (1930) автор называл единственными виновниками раскола в местной право­славной церкви немецких русских, женившихся на русских женщинах. Не­смотря на то что они, по всей видимости, были православными или недавно перешли в эту веру, у них — по мнению автора письма — не было никакого права вмешиваться в исключительно русские дела[40]. Бывший редактор рус­скоязычной газеты в Аргентине жаловался на то, что она перешла к латышу, и поражался тому, что всеми русскими газетами заведуют нерусские люди[41].

Респонденты, не разделявшие либеральный взгляд на «русскость», осо­бенно уверенно исключали из русской нации евреев[42]. В качестве объяснения они указывали на предполагаемую связь всех евреев с большевиками. Кроме того, эмигранты из стран, в которых у них не было надежного юридического статуса и хороших материальных условий, сетовали на то, что евреи поль­зуются большими правами и забирают у русских рабочие места (хотя евреям якобы принадлежали все предприятия и весь капитал), а также захватывают русские рестораны и магазины[43]. Страх потери национальных организаций звучит и в письме респондентки из Каира, которая пишет, что «Клуб Рус­ского объединения — только по названию, 3/4 жиды»[44].

Многих респондентов ужасало то, что русские евреи называют себя рус­скими и что местные жители (например, в Южной Америке) считают русских и евреев одной нацией[45]. Они объясняли свое возмущение не столько антисе­митизмом, сколько тем, что они могли называть себя только русскими, а пред­ставители других народов бывшей империи могли выбирать, как называться. Один эмигрант из Рио жаловался на то, что эстонцы, латыши, литовцы и по­ляки называют себя русскими, только когда им это выгодно, а в противном случае открещиваются от своей «русскости»[46]. Очевидно, что для ряда рес­пондентов «настоящий» русский не мог иметь «запасной» национальности.

Впрочем, многие другие респонденты видели в «самоидентификации» (self-affiliation) весомый компонент национальной идентичности. Так, один житель Чикаго в своем письме (1931) не проводил различия между эмигран­тами, приехавшими в Америку до и после революции. На то, что он говорит об уехавших до революции, указывает лишь то, что он ссылается на разницу между поколениями: несмотря на то что второе поколение эмигрантов с тру­дом говорит по-русски, а третье и вовсе не владеет этим языком, они считают себя русскими православными[47]. Из одного письма из Швеции баронесса узнала, что дети русских, женившихся на шведках, не говорили по-русски, не считали себя русскими и, следовательно, не были таковыми[48]. Респондент из Венгрии писал, что бывшие военнопленные нашли себе венгерских жен и не помышляли о возвращении в Россию. Они приняли венгерское гражданство, проигнорировали призыв Врангеля принять участие в Гражданской войне, забыли русский язык и, что самое печальное, скрывали свою национальную принадлежность[49]. Автор письма, судя по всему, был только рад «избавле­нию» от этих притворщиков, но некоторые респонденты из Шанхая были возмущены поведением ряда приехавших после Гражданской войны бе­женцев, тоже вставших на путь отрицания собственного происхождения[50]. Эти респонденты опирались на органическое, естественное (involuntary) по­нимание национальности, так как «русскость» участников Белого движе­ния была в большинстве случаев очевидна. Единственным исключением из правила самоидентификации были эмигранты, которые были вынуждены отречься от своей национальности, чтобы избежать физической расправы от рук ревностных антикоммунистов, путавших эмигрантов с гражданами СССР[51]. Такого рода путаница особенно часто случалась в странах, где мало знали о России, и дополнительно мотивировала эмигрантов на поиск особой национальной идентичности. Возможно, именно существованием Советского Союза объясняется непопулярность определения «русскости» через расовую принадлежность. Одна респондентка из Греции тепло отозвалась о проекте баронессы, указав на то, что, несмотря на все склоки, только русская раса могла достичь в эмиграции того, что она достигла[52]. Автор письма из Абис­синии клялся, что тамошние русские не собираются отказываться от своего гражданства. По мнению автора послания, в этом все равно нет смысла, так как «своей русской физиономии» не скроешь[53].

В своеобразном предисловии к своему проекту баронесса утверждает, что Россию покинули лучшие представители русской нации. Наряду с сохране­нием русской культуры, русское зарубежье видело свою миссию в воспита­нии духовно чистой молодежи, которая смогла бы принять участие в судьбе родины после падения большевизма. Оправдывая свое изгнание стремлением уберечь русскую кровь от большевистской заразы, некоторые респонденты приравнивали «русскость» к нравственной чистоте. В одном письме из Вен­грии (1930) говорилось, что эмигрировавшие казаки (в которых другой рес­пондент, из Канады, видел единственную группу эмигрантов, по-настоящему обеспокоенную положением дел в России и не одержимых зарабатыванием денег) слишком много пьют, чтобы получить право вернуться на родину: они были недостойны называться русскими. Тот же респондент из Венгрии предложил исключить из числа будущих возвращенцев русских женщин, привезенных в Венгрию в качестве жен, а затем брошенных венграми-воен­нопленными. Он снова ссылался на соображения этического характера: эти женщины, многие из которых впоследствии вышли замуж за казаков или венгров, были лживы, необразованны и вели паразитический, сомнительный с моральной точки зрения образ жизни. По мнению респондента, они были политически близки большевикам (хотя никаких фактов их политической активности он не приводит) и порочили честь русских женщин[54]. Похожего мнения придерживался его немецкий «собрат», выделявший русских жен­щин, вышедших замуж за русских немцев, в особую группу, отличавшуюся, по его мнению, «малокультурностью»[55].

Нация нередко концептуализируется как метафорическая семья, поэтому русские эмигранты, являвшиеся нацией в диаспоре, последовательно увязы­вали здоровье своей «нации» с женщинами. В них видели хранительниц род­ного языка, то есть главного барьера на пути денационализации. Кроме того, потеря национальной идентичности связывалась с межнациональными бра­ками (в которые вступали не только русские женщины, но и русские муж­чины, см. приведенное выше письмо из Швеции). Как писали многие респон­денты, женщинам было легче найти работу, так что традиционная структура семьи претерпевала в условиях диаспоры существенные изменения. Среди прочего, баронесса нередко интересовалась состоянием эмигрантских се­мей, а — в случае азиатских стран — и тем, сколько женщин-эмигранток работало в барах. Один респондент из Шанхая писал, что многие жены бро­сали своих мужей и что не менее 15% эмигранток работали в барах (что чаще всего обозначало проституцию)[56]. Напротив, эмигрантская пресса настой­чиво превозносила нравственные качества эмигранток и живописала упадок традиционной семьи и женских нравов в Советском Союзе[57]. По наблюдению Мэри Луизы Пратт (Mary Louise Pratt), во время заграничных путешествий люди чаще всего обращают внимание на детали, связанные с проблемными моментами их жизни на родине[58]. В нашем случае все наоборот: в роли «за­границы» для эмигрантов выступал Советский Союз, в котором они никогда не были, но который тем не менее казался им знакомым.

Еще двумя группами (как мы видели, часто воспринимавшимися в связи друг с другом), исключавшимися из сообщества русских в том числе на эти­ческих основаниях, были русские евреи и мигранты, покинувшие Россию до революции. Респондент из Аргентины сетует, что русских там недолюбли­вают из-за того, что большинство евреек из России занимаются проституцией[59]. В письме из Австралии говорится о том, что по вине «старожилов» к участникам Белого движения, приехавшим в 1920-е годы, местные отно­сятся хуже, чем к чернокожим; русских считают отсталыми, некультурными и совершенно невежественными[60]. В похожих выражениях респондент из Ка­нады жалуется на низкий уровень этического и национального сознания среди преступников, сектантов, политических экстремистов и крестьян из западной России, переехавших в Канаду до 1917 года. Их безнравственное поведение позволяет канадцам смотреть на русских эмигрантов как на низ­шую расу. Но по мере того, как в Канаду приезжает все больше представите­лей интеллигенции и «полуинтеллигенции», отношение к русским меняется в лучшую сторону[61].

Представление о себе как об «интеллигенции» (несмотря на то, что до ре­волюции интеллигенция ассоциировалась скорее с политическим радикализ­мом) было довольно распространено. Один респондент из Бразилии (письмо от 1931 года) признавался, что, несмотря на все свое отвращение к слову «ин­теллигент», он не может найти лучшего определения для разносословной массы образованных русских, с которыми он общается[62]. Профессор, писав­ший из Парагвая в 1930 году, утверждал, что русское сообщество разительно отличалось от любой другой иммигрантской группы именно в силу своей ин­теллигентности. Парагвай, находившийся на слишком низкой ступени про­мышленного развития, был малопривлекателен для пролетариата, и, хотя русские рабочие время от времени приезжали из Аргентины для работы на отдельных проектах, надолго они не задерживались. Русские сельскохозяй­ственные общины Парагвая были не менее «удачным» образом отдалены от столицы, где обосновались интеллигенты[63]. В устах одного сербского респон­дента слово «интеллигенция» звучало в еще более расширительном, полити­ческом (консервативном) смысле: по его словам, все эмигранты, очутившиеся в Югославии, принадлежали к «той интеллигенции», которая воевала на сто­роне Белой армии[64]. С практической точки зрения для усиления своих пре­тензий на национальную идентичность респондентам следовало бы настаи­вать на включении в свои ряды представителей всех сословий. Именно так поступала баронесса, справляясь в письмах эмигрантам из Южной Америки о положении русских крестьян[65]. Тем не менее представление о всеобщей ин­теллигентности эмигрантов имело то преимущество, что снимало проблему классовых противоречий в их рядах, гомогенизировало их сообщество.

Интеллектуалы не только создают национальную идентичность, они так­же удачнее всех сопротивляются ассимиляции. В отличие от многих образо­ванных людей дореволюционной России, корреспонденты баронессы не ви­дели в народе кладезь национального самосознания. Напротив, в диаспоре именно «народ» быстрее всего подвергался ассимиляции. Раз за разом в ответ на вопрос баронессы о том, не забывают ли дети русский язык, респонденты писали, что сохранение языка определяется не столько доступностью русских школ, сколько образованностью родителей. Они писали, что крестьяне, пе­реехавшие в страны вроде Аргентины еще до революции, утратили «русский облик», русский быт и чистоту языка. Их дети, по мнению авторов писем, ни­чем не отличались от местных жителей[66]. Учитывая то, что многие крестьяне во время Гражданской войны встали на сторону большевиков, опасаясь воз­вращения помещикам их земель, неудивительно, что респонденты баронессы были не склонны к народническим настроениям.

Русский быт, о котором писали респонденты, особенно ощущался на фоне общения с иностранцами, среди которых жили эмигранты. В одном из писем из Германии (1930) автор сравнивал немцев с русскими и констатировал их абсолютную непохожесть: первые — пунктуальные и дисциплинированные, вторые — сентиментальные романтики, живущие фантазиями и увлеченно спорящие об идеалах. Автор гордился этими отличиями, превознося даже на­ходчивость русских преступников, сидевших в немецких тюрьмах: «...и здесь русские показали свои индивидуальные способности в смысле изобретательности»[67]. Респонденты последовательно сходились на двух отличительных осо­бенностях русских эмигрантов: благодаря своей честности, прилежанию и уму они были лучшими работниками в любой сфере, а русские студенты превос­ходили своих зарубежных соучеников сообразительностью и подготовкой[68].

Столкнувшись в некоторых странах с высоким уровнем жизни рабочих (включая эмигрантов), респонденты воспроизводили в своих письмах под­ход, названный Чаттерджи (Chatterjee) «колониальным национализмом», то есть представление о превосходстве Запада в области материального про­изводства и монополии колонизированных народов на духовность[69]. По об­разу и подобию многих интеллектуалов дореволюционного времени респон­денты с готовностью применяли к себе ориенталистскую дихотомию. Атаман, писавший из Канады в 1930 году, жаловался баронессе: «С нашей Славян­ской мягкостью, сердечностью, доверчивостью и привитым нам гуманизмом, трудно пробить себе путь среди царящего здесь материализма и самомне­ния». Еще один корреспондент, восхищаясь красотами канадской природы, замечал, что «эстетика у канадцев развита слабо, все заняты добыванием дол­лара». Третий выражал недовольство «американизацией» Уругвая: высокий уровень жизни оттенялся недостатком духовной культуры: местные больше увлекались футболом, чем строительством библиотек[70].

Тем не менее не всякое сравнение русских с иностранцами было в пользу первых. Многие респонденты жаловались на свойственные русским неорга­низованность и любовь к интригам. В одном письме из Литвы автор ставил русским в пример литовских националистов; респондент из Парагвая писал, что русским стоило бы поучиться организованности у еврейской общины[71]. Другой эмигрант из Парагвая отмечал, что, несмотря на бедность и бескуль­турье приютившей его страны, местные жители очень вежливы и умеют себя вести: «Наша российская грубость, хамство и хулиганство совершенно не­известны здесь»[72].

Осознавая гибкость национальных идентичностей, некоторые респон­денты, успевшие полюбить свою новую родину, писали о необходимости со­блюдения и усвоения по крайней мере части иностранных обычаев. Так, рес­пондент из Канады указывал на то, что русские священники могли бы взять пример с западных пасторов, не боявшихся затрагивать в своих проповедях сложные и насущные вопросы. Эмигрант из Норвегии демонстрировал еще больший энтузиазм и предлагал превратить освобожденную от большевиков Россию во вторую Норвегию. Указывая на несомненное превосходство нор­вежцев над русскими, он писал о трудолюбии, честности, общительности, предупредительности и чистоплотности этих людей, живших в такой благо­устроенной и упорядоченной стране[73]. Впрочем, у большинства респондентов страх ассимиляции отбивал всякое желание интеграции в чужеродную куль­туру. Те из них, кто обосновался в городе или стране, где русские могли чув­ствовать превосходство над местным населением или, наоборот, третирова­лись европейцами (что случалось чаще всего в (полу)колониальных странах), в меньшей степени опасались распада русской идентичности в силу изоли­рованности эмигрантского сообщества. Напротив, респонденты из Нового Света, страны которого охотно принимали иммигрантов, утверждали, что ас­симиляция уже началась[74].

Подобно всем виктимным диаспорам, русское зарубежье мечтало о воз­вращении домой. Но, в отличие от еврейской, русская родина была населена и управлялась преимущественно представителями той же этнической группы. Такое положение дел — подкрепляемое усилившимися в условиях диаспоры процессами восстановления этнической идентичности — заставило русское зарубежье отмежеваться не только от иностранцев, но и от населения СССР. К началу коллективизации многие эмигранты, во-первых, утратили веру в скорое возвращение, а во-вторых, укрепились в мысли о том, что боль­шевики настолько развратили советских граждан, что даже те из них, кто еще сопротивлялся режиму, утратили право называться русскими. В 1931 году баронесса опубликовала статью, в которой описывала моральное падение со­ветской молодежи, с которой успела пообщаться за два года жизни при Со­ветах. Напротив, девушки и юноши, жившие в эмиграции, воплощали в ее глазах патриотизм, смирение, чистоту, жизнерадостность и самоотверженность[75]. Один из ее бразильских респондентов писал: «Многие боятся, что за это время духовные свойства русского народа в Советской России так изме­нились, что, по возвращении, невозможно будет понять друг друга». Эту мысль дословно выразил другой эмигрант, беседовавший в 1940 году с взя­тыми финнами в плен солдатами; в течение десяти лет не видевший никого из советской России, он был удивлен тем, что понимает их русский[76]. Хотя концепция двух русских этносов, восходящих к одной нации, может пока­заться надуманной, аналогичный подход применялся некоторыми учеными к населению Восточной Германии. Кроме того, исследователи возвратной миграции (return migration), изучавшие в том числе обстоятельства возвра­щения эмигрантов в СССР и русских — в ближнее зарубежье, пришли в вы­воду, что этносам в веберианском смысле свойственно расщепляться при вос­соединении диаспоры с отечественным населением[77].

Трудности, с которыми столкнулись респонденты баронессы при попытке определить русскую национальную идентичность, могут объясняться неопре­деленностью этой идентичности в дореволюционный период и сохранением сословной системы, которая вплоть до 1917 года препятствовала возникнове­нию идеальных национальных типов. Некоторую роль в этом могла сыграть и ориентация русской знати на западноевропейскую культуру[78]. В то же время сравнение с другими диаспорами показывает, что ситуация русского эмиг­рантского сообщества была не вполне уникальна. Вопреки всей риторике диаспорического национализма, национальные идентичности в условиях диа­споры неустойчивы. К примеру, на протяжении двух тысячелетий жизни в диаспоре евреи были вынуждены постоянно переосмыслять свою идентич­ность, используя ресурсы духовного, культурного, территориального и расо­вого характера[79]. Эксклюзивность диаспорического национализма может быть направлена как внутрь, так и вовне, а нередко игнорируемые исследователями и преуменьшаемые иммигрантами классовые различия не утрачивают в усло­виях диаспоры своей разобщающей силы[80]. Отдельные члены диаспоры часто видят в себе носителей рафинированной национальной идентичности, пре­восходящей по чистоте идентичность населения покинутой родины[81].

В диаспоре, перед лицом угрозы ассимиляции, индивиды вынуждены по­стоянно делать выбор в пользу той или иной национальной идентичности. Обычно мы плохо представляем себе то, как рядовые члены сообщества — в противоположность интеллектуалам и государственным деятелям — по­нимают свою принадлежность к той или иной нации. Проект баронессы по­казывает, что в русском зарубежье русская национальная идентичность, существование которой было необходимым условием сохранения и разви­тия диаспоры, была предметом, которому широкие массы образованных эмигрантов (по крайней мере, их консервативная часть, вступившая в пере­писку) уделяли много внимания. Насущность ощущавшейся ими потреб­ности принять участие в процессе создания новой нации эмигрантов ста­новится еще более очевидной из их ответов, превосходивших по своему разнообразию вопросы, заданные баронессой[82]. Другие проекты по сбору информации также не ограничивались опросами интеллектуальных лиде­ров и непрофессиональных историков эмиграции: в эмигрантских архивах хранится множество альбомов, в которые рядовые члены диаспоры собира­ли вырезки из статей, в которых шла речь об эмигрантах, опубликованных преимущественно в эмигрантской прессе. Строители нации — как профес­сионалы, так и такие любители, как баронесса, обходившаяся без наемных чиновников из своего экстратерриториального народа, — были вынуждены обращаться напрямую к рядовым членам сообщества, выполняя жизненно важную для существования национального самосознания задачу по переписи населения. В условиях отсутствия государства эмигранты были глубоко убеждены в собственном праве лично определять и культивировать свою национальную идентичность и с готовностью откликались на призывы к этой деятельности.

Перевод с английского А. Логутова

[1] Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции: 1919—1939. М.: Прогресс-Академия, 1994; Ко­валевский П.Е. Зарубежная Россия: История и культурно- просветительная работа русского зарубежья за полвека (1920—1970). Paris: Librarie des cinq continents, 1971. День русской культуры был учрежден в день рождения Пуш­кина в 1926 году и праздновался ежегодно всей диаспорой. День русского ребенка был впервые отпразднован в рус­ском зарубежье в 1931 году. О военных частях русского зарубежья см.: Robinson Р. The White Army in Exile, 1920— 1941. Oxford: Oxford University Press, 2002.

[2] Бунаков И. Что делать русской эмиграции // Гиппиус З.Н., Кочаровский К.Р. Что делать русской эмиграции. Париж: Родник, 1930; Гиппиус З.Н. Наше прямое дело // Там же. С. 14.

[3] Бунаков И. Указ. соч. С. 5, 8. Русские больницы и сирот­ские приюты уже существовали в Маньчжурии. Объеди­нительные усилия генерала Хорвата описаны ниже. Уни­кальный по своему охвату и глубине проект баронессы имел параллели в эмигрантской среде. Аналогичные начи­нания варьировались от создания Исторического архива русского зарубежья в Праге в 1923 году до сбора более двух тысяч «автобиографий» русских школьников из четырех стран, написанных между 1923 и 1925 годами (см.: Дети русской эмиграции. М.: Терра, 1997). См. также хроноло­гические, тематические и географические подборки эмиг­рантских писем, объявлений и вырезок из эмигрантской прессы, тщательно собранные по друзьям со всего мира бывшим белым офицером Абданк-Косовским, работавшим таксистом во Франции, где он периодически устраивал вы­ставки своих подборок (Holy Trinity Orthodox Seminary. V.K. Abdank-Kossovskii papers. Ящики 2—54). Идея систе­матизации информации об эмигрантах при помощи анкет также не принадлежит баронессе. См. анкету из 68 пунк­тов, составленную по собственному почину пожилым эмигрантом Сергеем Николаевичем Сомовым и разослан­ную им русским эмигрантам в Парагвае из Парижа в на­чале 1930-х годов (ГАРФ. Ф. Р-6378. Оп. 2. Д. 1—4).

[4] И. Л. Живая летопись живых: дело баронессы М.Д. Вран­гель // Возрождение. 1930. 1 мая. Некоторые из получен­ных баронессой ответов были недавно опубликованы. См. ответы из Италии, Канады, Польши, Японии, Литвы и Ру­мынии, а также два ответа из Латвии в: Квакин А.В. Доку­менты из коллекции баронессы Марии Врангель Гувер- ского архива США по истории Российского зарубежья // Вестник архивиста. 2004. № 1. С. 263—295; № 2. С. 291— 314; № 3—4. С. 272—284; № 5. С. 311—325; еще один ответ из Италии с комментарием см.: Квакин А.В. Документы из коллекции баронессы Марии Врангель в архиве Гувер- ского института по истории русских в Италии // Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции. М.: Русский путь, 2006. С. 129—137. Два ответа из Эстонии с коммен­тарием см. в: Исаков С.Г. Записка А.К. Баиова «Русская эмиграция в Эстонии» // Балтийский архив. 2002. № 7. С. 212—2 43; Он же. Записка М.И. Соболева «Русские бе­женцы в Эстонии» (1929) // Труды русского исследова­тельского центра в Эстонии. 2001. № 1. С. 91—104.

[5] Другие ее проекты были посвящены в основном сбору ав­тобиографических и биографических материалов среди представителей профессиональных сообществ (известных писателей, художников, музыкантов и т.д.), а не попыткам связаться со всеми эмигрантами. Биографический очерк баронессы и обзор ее проектов см. в: Шевеленко И. Мате­риалы о русской эмиграции 1920—1930-х гг. в собрании баронессы М.Д. Врангель. Stanford: Dept. of Slavic Langua­ges and Literature, 1995. Р. 11—51. Шевеленко полагает, что проект баронессы и другие объединительные инициа­тивы совпали с периодом оптимизма среди эмигрантов по поводу скорого возвращения домой, что прямо противо­положно мнению, высказанному в этой статье. В доказа­тельство своей точки зрения Шевеленко приводит только одно секретное донесение ГПУ относительно настроений в эмигрантской общине Парижа.

[6] Она получила ответы из Абиссинии, Афганистана, Узбе­кистана, Алжира, Аргентины, Австрии, Австралии, Бель­гии, Боливии, Бразилии, Болгарии, Канады, Китая, Конго, Коста-Рики, Чехословакии, Данцига, Дании, Египта, Эсто­нии, Финляндии, Франции, Германии, Гоа, Великобрита­нии, Греции, Гавайев, Голландии, Венгрии, Индии, Ирана, Ирака, Явы, Японии, Италии, Латвии, Литвы, Люксем­бурга, Мадагаскара, Марокко, Новой Зеландии, Норвегии, Палестины, Парагвая, Перу, Филиппин, Польши, Румы­нии, Испании, Швейцарии, Швеции, (Французского) Су­дана, Сирии, Туниса, Турции, США, Уругвая, Югославии. Не все из этих мест были независимыми странами (Дан­циг, Гавайи). Баронесса хранила корреспонденцию из Аляски в отдельной папке, которая потом была объединена сотрудниками Института Гувера с материалами по США. Баронесса создала каталог из 499 разделов для проекта (одновременно она занималась еще несколькими). Иногда она помещала все письма от одного человека в один раздел, иногда — разносила их по разным. Некоторые разделы со­держали только ответы. Большая часть ответов была по­лучена между 1928 и 1931 годами. Папки из архива Инсти­тута Гувера содержат несколько писем, полученных после 1934 года, не включенных в каталог баронессы, но исполь­зованных нами в работе. Каталог содержится в Ящике 2 ее архива в Институте Гувера (далее — HILA).

[7] В некоторых случаях она просто просила респондента на­писать ей ответ на его усмотрение.

[8] Один из респондентов даже включил в ответ географиче­скую информацию, как в настоящей переписи. См. «План русского Парижа», подробную карту с указанием всех рус­ских организаций, магазинов и ресторанов (HILA. Мария Врангель. Ящик 52-10).

[9] Джераси Р.П. Окно на Восток. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

[10] Boym S. The Future of Nostalgi. N. Y.: Basic Books, 2002. Р. 49—51.

[11] HILA. Мария Врангель. Предисловие. Ящик 1-10.

[12] Там же. Ящик 2-3 и особенно 50-3 (Французская афиша русских культурных мероприятий, помещенная для проек­та в раздел «Франция»). Примеры этого явления в эмиг­рантской прессе см. в: Е. Б. Итальянцы о русской эмигра­ции // Возрождение. 1929. № 1462. 3 июня.

[13] Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объединение русской эмиграции», и желательные основные положения его организации. Прага, 1929. С. 3, 5, 9.

[14] HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (Янковский — М.Д. Вран­гель, 07.10.1932, 11.13.1932).

[15] Там же. Ящик 2-3 (М.И. Федорович — М.Д. Врангель, 10. 11.1929). l.3. Выделено Федоровичем.

[16] «Виктимная диаспора» — группа, изгнанная со своей ро­дины и живущая в ожидании возвращения на родину: это традиционное понимание диаспоры. В последние десяти­летия многие исследователи ставят под вопрос первенство этого определения. Русское зарубежье, как любая другая виктимная диаспора, вписывается в более современное и более широкое определение диаспоры как группы лю­дей, поддерживающих коллективную идентичность при помощи любой комбинации следующих средств: языка, религии, обычаев или фольклора, восходящих ко времени их проживания на родине. Другие определения этого тер­мина см. в: Cohen R. Global Diasoras: An Introduction. Se­attle: University of Washington Press, 1997. В русле свой­ственной западным исследователям неосведомленности относительно русской диаспоры, Коэн ни разу не упоми­нает ни первую, ни вторую, более многочисленную, волну эмиграции из СССР.

[17] Генерал Хорват, управляющий КВЖД в Харбине с 1903 по 1920 год, возглавил объединительное движение на Дальнем Востоке. В письме другому лидеру эмиграции (от 1933 года) Хорват объясняет, что ввиду бессмысленности дальнейшей вооруженной борьбы с СССР он видит свою задачу в том, чтобы объединить всех эмигрантов против общего врага — большевиков. В ответ на вопрос о допу­стимости членства в организации бывших коммунистов Хорват говорит, что верные сыны России должны про­стить кающихся и что трудом во имя объединения бывшие коммунисты могут искупить свою вину перед Родиной и своими братьями. В интервью 1929 года Хорват дал свое определение русской нации: русский — это тот, кто остал­ся верен национальным интересам России (Архив Бах­метьева (далее BAR). Бумаги Востротина. Ящик 4 (Гене­рал Хорват — А.А. Пурину, 28.04.1933). ll.2-4); Генерал Хорват о положении на Дальнем Востоке. Шанхай, 1929. С. 2; Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объеди­нение русской эмиграции»... С. 3, 6. О предшествующей попытке «беспартийного» объединения, характеризовав­шейся еще большей инклюзивностью, см.: Глебов С. «Съез­ды Зарубежной России» 1920-х годов и политика эмиг­рантского национализма: спасение либералов. Ab Imperio. 2000. № 3—4.

[18] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Надежда Срезнев­ская — М. Д. Врангель, 19.07.1931).

[19] Там же. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 го­ду). С. 1—2.

[20] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (П.В. Кротков — М.Д. Врангель, 17. 05.1930).

[21] La Capra D. Writing History, Writing Trauma. Baltimore, MD.: Johns Hopkins University Press, 2001. Р. 23.

[22] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.8.1933).

[23] Там же. Ящик 58-3 (16.09.1933).

[24] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).

[25] См. письмо, в котором Шанхай называется центром эмиг­рантской жизни на Дальнем Востоке, так как Харбин был оплотом Российской империи в Маньчжурии (HILA. Ма­рия Врангель. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 02.04.1928)).

[26] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-1 (Т. Лянцнов — М.Д. Вран­гель, 30.10.1930).

[27] Респонденты расходились во мнениях относительно един­ства быта русского меньшинства (этнических русских, жив­ших на территориях, до 1917 года входивших в состав Рос­сийской империи). Белый офицер из Латвии писал, что русское меньшинство и эмигранты образовали единую группу (HILA. Мария Врангель. Ящик 54-5 (Владимир де Маркозофф — М.Д. Врангель, 6.06.1930). Респондент из со­седней Эстонии, напротив, писал, что эти две группы имели мало общего друг с другом и образовали разные организа­циями. Он отметил, что его плохое знание жизни русского меньшинства не позволяет ему комментировать религиоз­ную жизнь местной православной общины (Там же. Ящик 52-6 (М.И. Соболев — В.Д. Врангель, 18.12. 1929)).

[28] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (И. Шмальберг. От­веты на анкету. 26.05.1931). См. также письмо из Сербии: Там же. Ящик 55-9 (Сергей Палеолог —М.Д. Врангель, 23.11.1927).

[29] Там же. Ящик 58-3 (Щербинин — М.Д.Врангель, 12.06. 1930).

[30] Там же. Ящик 55-1 (С.П. — К. Сведения о русской эмиг­рации в Румынии (март 1928)).

[31] См. ответ из Японии: HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (А. Летаев — М.Д. Врангель, 19.05.1929).

[32] Там же. Ящик 53-3 (Ф. Шлиппе — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).

[33] Там же. Ящик 53-3 (Берлин, 1920—1922 годы); ящик 58-3 (Лехович — М.Д. Врангель, 1928), (Н.Н. Сведения. 27. 11.1927 и 26.12.1927).

[34] Там же. Ящик 53-10 (26.04.1929)

[35] Там же. Ящик 54-13 (недатированный и неподписанный машинописный отчет из 13 пунктов).

[36] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения. 1929).

[37] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Све­дения. 1929).

[38] Там же. Ящик 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Ру­мынии. Июль 1929). С. 14.

[39] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).

[40] Там же. Ящик 53-3 (А. Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1.

[41] Там же. Ящик 58-6 (Т. Киселевский — М.Д. Врангель, 22. 03.1936).

[42] Это совпадало с целями объединительного движения ге­нерала Хорвата. Оно включало 183 организаций бывших жителей Российской империи в Китае, исключая только евреев и социалистов. Были включены три мусульманские организации (BAR. Бумаги Восторина. Ящик 3, ll.1 -10).

[43] HILA. Мария Врангель. Ящик 55-1 (Леонтовская. Рус­ская эмиграция в Румынии. Июль 1929. С. 8; ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20.12,1927).

[44] Там же. Ящик 57-16 (С.А. Столбецова — М.Д. Вранегель, 11.5.1935).

[45] Там же. Ящик 54-15 (Бензенгре — М.Д. Врангель, 9.5.1930); ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11.03.1929). С. 6; ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1.

[46] Там же. Ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11. 03.1929). С. 6.

[47] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (М.П.Лазарев — М.Д. Врангель, 17. 07.1931).

[48] Там же. Ящик 55-3 (Д.И Кандауров. Сведения о русской эмиграции в Швеции, 20.4.1928).

[49] Там же. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Вран­гель, 9.05.1930).

[50] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 12.07. 1928).

[51] По сведениям одного из респондентов, на юге Японии рус­ские выдавали себя за поляков, чехов, финнов или эстонцев, а татары называли себя «турками». Виной тому были совет­ские коммунисты, называвшие себя «русскими» и агитиро­вавшие на крупных заводах, тем самым навлекая презрение полиции и местного населения на всех русских (HILA. Ма­рия Врангель. Ящик 57-4 (А. Турт. Сведения о русской эмиграции в Кобе и г. Осаке и Южной Японии, 1929)).

[52] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-10 (С. Демидова, 21.12. 1931).

[53] Там же. Ящик 57-10 (В.И. Гаврилов — М.Д. Врангель, 20. 3.1928).

[54] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Во­лынский — М.Д. Врангель, 9.05.1930); ящик 58-1 (Не­сколько слов о Канаде).

[55] Там же. Ящик 53-3 (Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1930).

[56] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез. Сведения о Русских бе­женцах в Шанхае за 1929 год).

[57] Пример см. в: Как пьет девичий молодняк? // Заря. 1929. № 79. 26 марта. С. 2. См. также конспект выступления проф. Г.К. Гинса в Харбине 15 ноября 1933 года, в котором, сравни­вая «старый» и «новый» миры, он говорил о «мужском об­лике женщины» в СССР (HILA. Григорий Гинс. Ящик 6-1).

[58] Pratt ML. Imperial Eyes: Travel Writing and Transcultura- tion. London: Routledge, 1992.

[59] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (С.В. Голубинцев — М.Д. Врангель, 24.12.1928).

[60] Там же. Ящик 59-11 (23.10.1935).

[61] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде). Большин­ство уехавших из Российской империи до 1917 года не принадлежали к русскому этносу. 10 455 человек пере­ехало в США в 1908—1909 годах, в тот же период 2/5 эт­нических русских вернулись из США в Россию. Однако многие крестьяне, эмигрировавшие до 1917 года и считав­шие себя русскими, были карпато-русинами из Австро- Венгрии, говорившими на диалекте великорусского язы­ка, и гипотетически могли увеличить численность русской эмиграции. До революции Русская православная церковь успешно способствовала переходу русинов из грекокато- личества в православие. Еще больше этнически русских крестьян (а также крестьян из западной России, считав­ших себя русскими, говоривших по-русски и исповедо­вавших православие) переехали в Аргентину. См.: Пат- канов С. Итоги статистики иммиграции в Соединенные Штаты Северной Америки из России за десятилетие 1900—1909. Спб., 1911. С. 26, 58; Magocsi P.R. Made or Remade in America?: Nationality and Identity Formation Among Carpathno-Rusyn Immigrants and their Descen­dants // Magocsi P.R. The Persistence of Regional Cultures: Rusyns and Ukrainans in their Carpathian Homeland and Abroad. N. Y.: Columbia University Press, 1993. P. 165; Dy- rud K.R. The Quest for the Rusyn Soul: The Politics of Reli­gion and Culture in Eastern Europe and in America, 1890— World War I. Philadelphia: Balch Institute Press, 1992; РГИА. Ф. 796. Оп. 191. 6 отд. 1 ст. Д. 148, 1910 год (По до­несению настоятеля Буэнос-Айресской церкви прот. Из- разцова за 1908 год).

[62] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1931).

[63] Там же. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).

[64] Там же. Ящик 55-9 (рукопись «Сербия», 1928). С. 2—3.

[65] Об этих вопросах см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 19.07.1931).

[66] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-6 (Б. Шуберт, 16.07. 1929). Еще один пример сохранения языка и культуры см. в ответе из Италии (ящик 54-3, без назв. С. 6 рукопи­си, 27.2.1929). Некоторые лидеры эмиграции включали в русское зарубежье всех русских, оказавшихся за грани­цей в 1917 году (в том числе военнопленных — группу, респондентами не учитывавшуюся). См.: Кочаровский К.Р. Что может зарубежная Россия? // Гиппиус З.Н., Кочаров- ский К.Р. Что делать русской эмиграции. С. 22. Историки, занимавшиеся русскими в Центральной Азии, также об­наружили, что в колониальных обстоятельствах, анало­гичных жизни за границей, крестьяне легко поддавались ассимиляции; специалисты по Индонезии наблюдали то же самое в случае тамошних голландских поселенцев. См.: SahadeoJ. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865— 1923. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007. Р. 75; Stoler L.A. Carnal Knowledge and Imperial Power: Race and the Intimate in Colonial Rule. 2nd ed. Berkeley, CA: Univer­sity of California Press, 2010.

[67] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 году). С. 6, 9.

[68] О рабочих и студентах см.: HILA. Мария Врангель, Ящик 51-4 (Русские беженцы в Болгарии, не ранее 1927. С. 2). О рабочих см. ящик 57-7 (Т. Филиппенко — М.Д. Вран­гель, 17.04.1928. Из Сирии); ящик 57-22 (В.И. Лебедев — М.Д. Врангель. 29.06.1930. Из Туниса). О студентах см. ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде) и 50-2 (М. Кара- теев — М.Д. Врангель, 1931. Из Бельгии).

[69] Chatterjee Р. Nationalist Thought and the Colonial World: A Derivative Discourse. Minnesota, MI: University of Min­nesota Press, 1986; Idem. The Nation and Its Fragments: Co­lonial and Postcolonial Histories. Princeton: Princeton Uni­versity Press, 1993.

[70] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (Несколько слов о Ка­наде); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).

[71] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 31.10.1930).

[72] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Георгий Смагайлов — М.Д. Врангель, 16.7.1930).

[73] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде); ящик 54-10 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Врангель, 19.05.1930).

[74] Несколько примеров см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 55-7 (Тарачков. Сведения о русской эмиграции в Турции, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 07.08. 1930. Из Парагвая); ящик 57-4 (Д. Арбузов — М.Д. Вран­гель, 26.09.1928. Из Японии); ящик 56-2 (Н.А. Иванов. Сведения о Русских Эмигрантах по городу Шангаю, 1929); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).

[75] Врангель М. Наше будущее // Acta Wrangelinana. 1931. № 1. С. 32—33.

[76] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 10.06.1931). С. 20; Лодыженский Ю.И. Что принесли с собой военно-пленные из России // Северя­нин. 1940. № 6. С. 86—87. Несколько респондентов ба­ронессы выражают сомнения в скором возвращении на родину. См., например, два ответа из Коста-Рики и Румы­нии: HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.08.1933); 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Румынии, июль 1929. С. 23). Русская община в Шанхае обсуждала этот вопрос в местной русскоязычной прессе в конце 1920-х—начале 1930-х годов в контексте вы­бора между иностранными и эмигрантскими школами. См.: Чжичэн В. История русской эмиграции в Шанхае. М.: Русский путь, 2008. С. 414—418.

[77] Marc Н. An East German Ethnicity? Understanding the New Division of Unified Germany // German Politics and Society.1. Winter. Vol. 13. № 4. P. 49—70; Manchester L. Repat­riation to a Totalitarian Homeland: The Ambiguous Alterity of Russian Repatriates from China to the U.S.S.R // Dias­pora: A Journal of Transnational Studies. 2007. Fall/Winter. Vol. 16. № 3. Р. 353—388; Diasporic Homecomings: Ethnic Return Migration in Comparative Perspective / Ed. by Ta- keyuki Tsuda. Stanford, CA: Stanford University Press, 2009. P. 7, 11, 16; Kolts0 P. The New Russian Diaspora — an Iden­tity of its Own? Possible Identity Trajectories for Russians in the Former Soviet Republics // Ethnic and Racial Studies.1 July. Vol. 19. № 3. Р. 609—639.

[78] О неопределенности русской национальной идентичнос­ти см.: Хоскинг Д. Россия: народ и империя (1552—1917). Смоленск: Русич, 2001. С. 6—14. О роли сословной сис­темы в ослаблении национальной идентичности в поздней Российской империи см.: Манчестер Л. Cельские матуш­ки и поповны как «агенты просвещения» в российской де­ревне: позднеимперский период // Там, внутри: практики внутренней колонизации в культурной истории России / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельмана и И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 317—348, в осо­бенности с. 335—337. По-видимому, русская националь­ная идентичность была ослаблена непрерывной колони­альной экспансией, в ходе которой местные национальные элиты оказывались русским элитам ближе, чем русские крестьяне, перебиравшиеся на новые территории. См.: Sa- hadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865—1923. P. 71, 108—136.

[79] См.: Butler-Smith А.А. Diaspora Nationality vs. Diaspora Nationalism: American Jewish Identity and Zionism after the Jewish State // Israel Affairs. 2009. Vol. 15. № 2. Р. 159; Re­ligion or Ethnicity? Jewish Identities in Evolution / Ed. by Zvi Gitelman. New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 2009.

[80] См., например: Winland D.N. We are Now a Nation: Croats between «Home» and «Homeland». Toronto: Toronto Uni­versity Press, 2007. Р. 69—74; Parekh В. Culture and Eco­nomy in the Indian Diaspora. London, 2003. Р. 168.

[81] Несколько примеров см. в: Schultz Н. The Palestinian Dias­pora. London: Routledge, 2003. Р. 68; MalkkiL.H. Purity and Exile: Violence, Memory, and National Cosmology among Hutu Refugees in Tanzania. Chicago: University of Chicago Press, 1995; Understanding Canada. A Multidisciplinary In­troduction to Canadian Studies / Ed. by W. Metcalfe. N.Y., 1982. P. 324.

[82] Некоторые респонденты отвечали только на некоторые вопросы, по своему выбору. Кто-то писал очерки — иногда весьма пространные — на тему русской эмиграции в «сво­их» странах. Наконец, третьи (в особенности жители «экзотических», по выражению самих эмигрантов, стран Азии, Африки и Южной Америки, в которых эмигрант­ские организации были немногочисленны), вместо того чтобы отвечать на вопросы, писали очерки истории стран своего проживания и подробные автобиографии, связывая таким образом свою личную историю с историей эстратерриториальной нации.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Турецкие армяне в переходном пространстве

Анна Арутюнян

(пер. с англ. О. Михайловой) 

...Как многие из них, эти двое пожилых лю­дей, мать и отец, надев праздничное платье, оставались там до последней минуты. Они не могли махать носовыми платками. При­жав большой каравай хлеба к груди, он замер на краю палубы, и в глазах его замерли сле­зы, будто от ветра или холода; несмотря на это, он долго еще видел свою красную феску с кисточкой, болтающуюся в пальцах отца. Совсем недавно, поднимаясь на борт, он ре­шительно стянул ее с головы и отдал роди­телям, велев сделать из нее пару тапок. Он попытался рассмеяться, попытался пошу­тить, они действительно совсем не плакали, давая обещание, и только при таком условии он позволил им подойти к кораблю. Корабль с шумом удалялся от них. Все знали этот корабль, «Керлангедж»... Стамбул исче­зал, как воображаемая монета под платком фокусника. Здесь заканчивалась жизнь.

Шаан Шахнур. «Отступление без песни»

ВВЕДЕНИЕ: ИСТОРИЯ ВОПРОСА

Эта статья посвящена турецким армянам — группе людей, чья идентифика­ция себя как «турецких армян» долгое время казалась невозможным смеше­нием льда и пламени. Почти на сто лет прекратился диалог между двумя сто­ронами одного конфликта: армянами и турками, армянской диаспорой и Турцией, советской и постсоветской Арменией и Турцией, которые считаются двумя противоположными «полюсами», странами, обществами, на­родами, культурами, разделенными немеркнущей памятью (с одной — ар­мянской — стороны) и отрицанием (с другой — турецкой) болезненного об­щего прошлого[1].

То, что произошло после геноцида[2], не только изменило этнический состав Османской империи и наследовавшей ей Турции и стало причиной болез­ненного расселения и дальнейшего увеличения армянской диаспоры. Эти со­бытия также привели к глубоко укоренившемуся неприятию, непризнанию и вражде между сторонами на много поколений вперед. Большинство выжив­ших после геноцида расселились по Среднему Востоку, а позднее по евро­пейским странам и США, образовав сообщества армянской диаспоры. Ос­тальные выжившие направились в восточную Армению, тогда входившую в состав Российской империи, а позднее ставшую частью Советского Союза и, наконец, в 1991 году образовавшую постсоветскую Республику Армению.

Как бы то ни было, были и такие, кто остался и выжил в Турции. Эти люди, пережившие геноцид, спаслись разными способами. Кто-то жил, скры­вая свою настоящую национальность, тайно исповедуя христианскую веру, используя армянский язык и придерживаясь армянских традиций лишь в стенах собственного дома. Кто-то выжил, ассимилировавшись с другими этническими и религиозными группами, изменив вероисповедание с хрис­тианства на ислам, взяв турецкие имена и пытаясь забыть свое трудное про­шлое. Кто-то решил переехать в Константинополь / Стамбул, где еще сохра­нились остатки армянской культуры и можно было оставаться армянами в армянских сообществах и школах.

Эта статья посвящена поколениям армян, которые выжили и остались в Турции после 1915-го и жили там до 1960-х, после чего переехали в Герма­нию в качестве трудовых мигрантов и там присоединились к армянскому со­обществу. Еще точнее: она посвящена поколениям турецких армян, живущих в Германии. Статья основана на данных, собранных в ходе полевых антропо­логических исследований в Германии в 2006—2010 годах. Полевые исследо­вания заключались в свободных по форме интервью и включенном наблю­дении среди турецких армян, живущих в Германии, куда они переселились в 1960-х вместе с турецкими трудовыми мигрантами.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ СТАТЬИ

Опираясь на разработанную Хоми Баба и Виктором Тёрнером концепцию лиминальности, или переходности, я рассматриваю переходное пространство между всеобщей глобальной историей и отдельными частными историями, между настоящим и прошлым, реальной и символической родиной (Респуб­лика Армения и историческая Армения, утраченная после геноцида), нацио­нальным (турецким) и межнациональным (относящимся к армянской диаспо­ре). По Хоми Баба, именно в результате встречи, столкновения и пересечения различий происходит преодоление индивидуализации и образуются пустые пространства, — пространства, вырывающиеся из дихотомии и формирующие альтернативный, интерсубъективный опыт. Я утверждаю, что турецкие ар­мяне находятся в таком переходном положении в промежутке дихотомий, ба­лансируя между полюсами, но при этом стабильно оставаясь в своем лиминальном пространстве и образуя новое положение в армянской диаспоре.

Вслед за Баба я задаю вопрос: как субъект, или в нашем случае культурное объединение турецких армян, формирует «переходное пространство»? Как формы репрезентации, принятые в сообществах, несмотря на общую травми­рующую историю лишений и дискриминации, смену ценностей, значений и приоритетов, могут оказываться не только общими, но и противоположными [Bhabha 1994] или просто разными и непохожими друг на друга, как в случае с армянскими сообществами в Германии?

С другой стороны, в статье затронута концепция диаспоры. Рассматрива­ется разносторонний опыт членов диаспоры и предпринята попытка понять значение «включенности в диаспору» в сообществе, где группа людей (ту­рецкие армяне), которые не считают себя членами диаспоры, вливаются в ее коллектив и учатся «включенности».

В последнее десятилетие использовать концепцию диаспоры достаточно трудно. Приходится обобщать различные пре- и постмиграционные пережи­вания, чувства и действия, опираясь скорее на то, как в целом организованы и институционализированы сообщества, чем на их культурное содержание и локальный уровень отдельного сообщества.

Достаточно часто отношения между родиной и диаспорой рассматри­ваются с точки зрения так называемой «Солнечной системы» [Levy 2005], где диаспора предстает как «периферия», связанная с единым «центром», ро­диной. Вот один из критериев классического определения диаспоры: это «группа людей, переселившихся из первоначального центра в по меньшей мере два периферийных пункта» [Safran 1991] и сохранивших чувство при­надлежности к исторической родине вместе с «тоской по родине» и мифом о возвращении [Vertovec 1997]. В этом отношении классическую теорию диа­споры можно упрекнуть в том, что в ней больше внимания уделяется удален­ности людей от центра, при этом само понятие центра не рассматривается и не ставится вопрос: какой была жизнь людей до переселения, как и где жили люди? И что они взяли с собой, отправляясь в путь? Более того, для многих армян, как в случае с берлинскими армянами, «переезд» мог стать «множест­вом переездов». Они уезжали и возвращались, расселялись и съезжались из разных центров во множество мест. Таким образом, в этой статье понятие диаспоры трактуется как связанное со множественными сложными процес­сами позиционирования, относящимися к чувству принадлежности при соз­дании физических, символических и материальных сообществ и «дома» («до­мов») в местах поселения [см.: Hall 1990].

Социальная наука больше не дает строгих определений таких категорий, как гендер, диаспора, традиция, культура. Мы подошли к точке, где упомя­нутые и многие другие категории становятся представлениями субъективных переживаний и обозначают все многообразие внутренних различий. В слу­чае диаспоры эта категория становится атрибуцией индивидуального опыта с собственным маршрутом, историей, «правдой», переживаниями и собствен­ной нарративизацией глобального и общего прошлого.

Современные исследователи теоретически определяют диаспору как «не имеющую гражданства силу в момент транснациональности» [Tololyan 1996: 18], как сообщества со смешанной идентичностью между оригинальной куль­турой и культурой принимающей страны, с подвижным символом «дома» [Bhabha 1994]. При этом подчеркивается необходимость рассматривать диа­спору как структуру вне этнической принадлежности, как объект, который надо изучать сквозь многомерную оптику, в том числе гендерную, классовую, по отношению к власти и т.д. [Brah 1996; Anthias 1998].

Как уже упоминалось, турецкие армяне, составляющие ядро современных армянских сообществ в Германии, — это люди, оставшиеся в Турции после 1915 года. Соответственно, если рассматривать диаспору как группу, рассе­лившуюся из единого центра по нескольким местам на периферии [Safran 1991; Clifford 1994; Vertovec 1997], турецкие армяне не попадают в категорию людей, которых можно назвать «диаспорой». Берлинские армяне, так же как все остальные турецкие армяне Германии, оставались в Турции после расселения других армян. И с этой точки зрения я ставлю вопрос, выявляю­щий недостатки классической теории диаспоры: ко всем ли относится это расселение, описанное в теории? Все покидают центр? А что происходит с теми, кто остается?

Эта статья показывает, как единый центр сообщества становится местом встречи различных культурных идентичностей и как столкновение этих идентичностей приводит к созданию переходных пространств.

Методологически статья опирается на этнографические полевые исследо­вания в армянском сообществе в Германии, в частности в Берлине. Она ос­нована на информации, собранной среди турецких армян, — как связанных с сообществом и принадлежащих к нему, так и не имеющих отношения к ар­мянскому кругу. Центральное место в ней занимают этнографическое иссле­дование и эмические данные, собранные в ходе полевой работы. Это полевое исследование внутри единого сообщества, где антрополог может рассмотреть многообразие представлений, определений, воспоминаний, путей, местопо­ложений, фактов, эмоций и т.д.

Армянское сообщество Берлина — это зарегистрированная религиозная организация, состоящая из официальных членов и насчитывающая до 150 че­ловек, а также люди, не являющиеся ее официальными членами, но посеща­ющие образовательные, культурные и религиозные мероприятия сообщест­ва. Армянское сообщество Берлина представляет интересную культурную разнородность людей с различным миграционным, поколенческим и соци­альным опытом. Оно не обладает давней историей, как другие сообщества армянской диаспоры. Внутренняя разнородность армянского сообщества в Берлине заключается в представлениях людей о прошлом, настоящем и бу­дущем, об истории своего народа, о том, кто они такие, где их родина, о том, как «мы» описываем родину, к чему «мы» стремимся и что «мы» помним. То знание о себе самих, которым обладают диаспора и родина, часто сконструи­ровано из этих представлений, предлагающих неизменную, однородную и не­опровержимую картину того, кто такие армяне, и часто исключающих пере­ходные пространства и все, что находится за пределами принятых категорий.

Имена интервьюируемых, использованные в статье, изменены по желанию респондентов.

ПОСЛЕ 1915 ГОДА В ДИАСПОРЕ И В АРМЕНИИ...

Болезненные воспоминания, гнев, непрерывные напоминания и требования признания геноцида армян турецким правительством передавались из поко­ления в поколение, формируя ядро идентичности армянской диаспоры. По утверждению Рубины Перумян, говорить об этом, делиться, обсуждать трав­му было способом облегчить боль [Peroomian 2008].

С другой стороны, обсуждение геноцида в диаспоре и в Армении способ­ствовало прекращению контактов между армянским и турецким миром. Люди в советской Армении жили с представлением, что «по ту сторону горы Арарат ничего нет» [Harutyunyan 2008]. Травмирующее воспоминание о геноциде и закрытая граница способствовали тому, что отрицание другой стороны все больше укоренялось. Гора Арарат возвышалась как напоминание о прошлом, мираж, призрак, существовавший лишь в воображении, за которым жизнь остановилась после 1915 года. В течение многих лет существовало твердое убеждение, что все турецкие армяне были убиты или бежали из Османской империи, кроме небольшого армянского сообщества в Стамбуле.

В «Энциклопедии армянской диаспоры» [Aivazyan 2003] есть глава, назван­ная «Армяне в Турции»[3]. В этой главе дается исторический обзор жизни ар­мян в Османской империи (хотя именуется она Турцией) и нет почти ничего о современности и сегодняшней жизни армянского сообщества в Турции.

Недостаток информации об армянах, оставшихся в Турции после геноцида, начал постепенно восполняться после признания независимости Армении за счет частой трудовой миграции граждан Армении в Турцию и, наоборот, по­сещений турецкими армянами независимой Армении. Однако лишь недавно появился научный интерес к этой теме и исследователи как из Армении, так и из диаспоры активно занялись изучением того, как жили армяне в Турции с 1915 года до наших дней. Публичный интерес к Турции и турецким армянам также возрос в результате предпринимаемых двумя странами с 2008 года по­пыток установить дипломатические отношения.

С другой стороны, интерес к турецким армянам вызван пробуждением этнической идентичности и интереса к историческим корням среди турец­ких жителей: многие в Турции задумываются о своих армянских предках [Peroomian 2008].

В ходе моего исследования в Армении один из самых часто задаваемых вопросов был: «Неужели в Турции после 1915 года остались армяне?» Во­прос этот всегда сопровождался удивлением и даже недоверием к моим ис­точникам информации. Когда я рассказывала о том, что армяне изменили имена на турецкие, плохо знают армянский и используют турецкий в качест­ве основного языка, это вызывало еще большее удивление и смущение у моих собеседников, задававших в ответ риторический вопрос: «Но как же они могли там остаться?»

Другой интересный инцидент, связанный с моим исследованием темы ту­рецких армян, произошел во время конференции в Армении в 2007 году, ког­да журналист известной армянской газеты написал провокационную статью под заголовком «Турецким армянам в Германии грозит ассимиляция не с немцами, а с местными турками»[4], после того как послушал мое 10-минут­ное интервью армянскому телеканалу. Я кратко рассказала о культурном многообразии армянских сообществ в Германии, об их отличии от турецких армян в том, что касается языка, связи с родиной, миграционного опыта и от­ношений с принимающей страной, а журналист записал и выпустил мое ко­роткое телеинтервью как газетную статью об ассимиляции турецких армян турецким населением Германии.

В своей книге об армянской государственности Джерард Либаридян пи­шет, что «память о геноциде армян обладает особой ценностью для армян­ской души как на родине, так и в диаспоре, хотя и с разными нюансами. Она значительно повлияла на национальный дискурс среди армян, как и на ми­ровоззрение, определяющее армянскую внешнюю политику» [Libaridian 1999]. Память о геноциде не только оставила глубокий след в национальной идеологии, но и построила невидимую преграду между Арменией и Турцией, между прошлым и настоящим, между реальным и нереальным.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ПОСЛЕ 1915 ГОДА В ТУРЦИИ…

То, что происходило после 1915 года в восточной (российской), а позднее со­ветской Армении и в диаспоре, очень хорошо описано многими исследовате­лями. То, что происходило после 1915 года в Турции, все еще не описано и требует исследования. Однако в последнее время в Турции произошло мно­гое, что позволяет понять, как жили оставшиеся там армяне. В этом кратком разделе я попытаюсь пролить свет на этот вопрос и реконструировать жизнь турецких армян до переезда в Германию на основе рассказанных мне в Гер­мании историй нескольких семей.

Один из наиболее значительных моментов в жизни турецких армян, как и других немусульман, был связан со сменой имен, которая происходила в 1934 году с принятием Закона о фамилиях. Закон требовал от всех граждан Турецкой Республики отказаться от приставок к именам, таких как «бей», «паша», «эфенди», «ходжа» и так далее, и взять фамилии. Это в особенности касалось мусульман, так как у большинства из них вообще не было фамилий. Однако не только им пришлось менять фамилии — немусульманские фами­лии были упразднены, а сами немусульмане должны были взять турецкие фамилии[5]. Некоторые армянские имена сохранили корень, изменив суффикс «-ян» на «-оглу» или другие турецкие суффиксы, например фамилия Шахакян превратилась в Шахакоглу, а Исаян — в Исаоглу. Во многих фамилиях первоначальный корень не сохранился, они были полностью заменены ту­рецкими. Так был реализован один из просветительских планов Мустафы Кемаля Ататюрка по построению современного светского государства путем проведения ряда реформ, в том числе введения Закона о фамилиях.

Мои бабушка и дед поменяли армянские имена на турецкие когда-то в 1930-х. Они это сделали через дедушкиного друга. Изменив фамилию семьи, он пришел домой и уничтожил все документы с их бывшей армян­ской фамилией. Он сжег документы, бумаги, все в саду. Так что для минис­терства [внутренних дел] они были уже не армяне. Со временем они попыта­лись забыть семейную историю, события, связи, все, что связано с прошлым. Мы не знали, кто где живет из нашей семьи. После уничтожения бумаг мы не знали, где остальные члены семьи оказались после геноцида[6].

Из полевых материалов, собранных мной среди турецких армян в Берлине, предки которых жили в республиканской Турции, видно, как воспоминания об обыкновенном детстве и взрослой жизни смешиваются с тайными траги­ческими воспоминаниями старшего поколения, по счастливой случайности выжившего во время массовых убийств.

Арет[7] — один из моих респондентов. Он переехал в Берлин в рядах турец­ких трудовых мигрантов в конце 1960-х и поступил рабочим на фабрику. Его жена присоединилась к нему позднее, а через несколько лет в Берлине роди­лись их дети. Сидя в гостиной, он показывал мне фотоальбомы, полные ми­лых фотографий их семьи и друзей в Стамбуле тех времен, когда они еще были молодоженами. На мой вопрос, знает ли он, как жили его родители в Турции, он ответил:

Помню, я вечно расспрашивал отца о прошлом. Он никогда не отвечал. Од­нажды в начале 1980-х он наконец приехал к нам в Берлин. У него были проблемы с сердцем, и врач сказал мне дать ему немного виски. Мы сидели здесь, пили виски, играли в тавла[8]... знаете, по-армянски это «qar»... Я сказал ему: «Папа, я задам тебе несколько вопросов». И он рассказал мне, что мама в детстве была депортирована в Дейр-эз-Зор, а он переехал в Стамбул. По­том я сказал ему: «Теперь расскажи мне, что случилось с мамой. У нее были ужасные шрамы по всему телу, как она получила их?..»

Арет показал мне на карте деревню, откуда родом его мать, и продолжил:

Моя мама... она была из деревни (показывает карту Коньи)... а вы знаете, где Дейр-эз-Зор? В пустыне? Отец рассказал, что она была вместе с семьей депортирована туда. И вот по дороге солдат подошел к моей матери (она была еще ребенком), и ее брат увидел это, поднял что-то с земли и бросил солдату в голову. Так они смогли сбежать. Они нашли небольшое озерцо и спрятались там, в воде. Заметив солдат, они ныряли в воду. В воде были пи­явки, и они искусали ее всю.

В ходе моих бесед с турецкими армянами я неизменно слышала два типа ис­торий об их жизни в Турции: приятные воспоминания о детстве, проведен­ном в Турции, о школе, где они учились, о том, как они примкнули к армян­скому сообществу. Второй тип историй связан с воспоминаниями о массовых убийствах и депортации, которые они слышали от родителей, бабушек, де­душек по прошествии времени. Часто в последних рассказах больше не вы­раженных словами эмоций, смущения и печали на лицах, чем вербализован­ных деталей того, что там на самом деле произошло. Новое поколение, выросшее в Германии, свободнее говорит о том, что связано с трагическими воспоминаниями. В то же время среднее и старшее поколения более склон­ны рассказывать о своей спокойной жизни в Турции, нежели говорить о да­леком прошлом.

В книге «И те, кто остались жить в Турции после 1915 года» Перумян пишет:

Лишь недавно мы начали осознавать, какую глубокую травму несли в себе выжившие в Турции армяне. Нам позволили заглянуть в их мир и увидеть, как прошлое изменило их самоощущение и самоощущение следующих по­колений [Peroomian 2008].

Не только армяне, но и все немусульманское население послевоенной Ос­манской империи не вошло в состав мусульманского этноса и по-прежнему подвергалось дискриминации. В первые годы республиканской Турции дис­криминация немусульман усилилась: закрывались школы и религиозные организации, немусульманам запрещено было торговать и путешествовать внутри страны и т.д. [Cagaptay 2006]. Если тяжело было быть армянином в Стамбуле, то еще тяжелее приходилось анатолийским армянам, как пи­сал Сонер Кагаптай в книге «Ислам, секуляризм и национализм в современ­ной Турции: Кто такой турок?». Многие армяне, остававшиеся в Анатолии, в 1930-х бежали в Сирию, спасаясь от гонений и нетерпимости.

Рубен Мелконян в своей книге по истории армянского сообщества в Стам­буле [Melkonyan 2010] отмечает, что уменьшение численности армянского населения можно проследить также по переписи, которая проводилась с пер­вых лет республиканской Турции до 1965 года. Однако, как пишет Мелконян, перепись проводилась на основе принципа родного языка, а не этнической принадлежности, поэтому, возможно, речь идет не об уменьшении армян­ского населения, а о сокращении численности людей, говорящих по-армянс­ки. Принудительная военная служба и непосильный налог на имущество, ко­торым облагались немусульмане в 1940-х, а также погромы среди греков и других немусульман в Стамбуле и Измире в 1955 году [Melkonyan 2010: 9] еще более способствовали уменьшению численности немусульманского населения.

С другой стороны, в рассказах о жизни в Турции после 1915 года много не только воспоминаний о трагической истории семей. В ходе интервью турец­кие армяне много рассказывали о счастливой жизни на родине до переезда в Германию: о друзьях, соседях, праздниках, свадьбах, о простой повседнев­ной жизни.

Двойственность их жизни в Турции — трагические (хотя и скрываемые) воспоминания о семейном прошлом, с одной стороны, и воспоминания о счаст­ливой жизни в Турции, с другой, — стала интересной проблемой для турецких армян в контексте армянских сообществ, где соединяются все эти воспомина­ния, вопросы причастности, культурной идентичности и традиции.

БЕЗЗВУЧНЫЕ ГОЛОСА, ГОВОРЯЩИЕ И УСЛЫШАННЫЕ

Тем не менее с недавних пор мы все чаще и чаще слышим голоса, говорящие об армянах в Турции и их жизни после геноцида. Турецкие армяне стали за­метны не только в Турции, но и в армянской диаспоре. В последнее время ар­мяне, которые остались в Турции после 1915 года, привлекают все больше внимания международных СМИ и научного сообщества как в армянской диаспоре, так и в турецком обществе[9]. Интерес к Турции, ее прошлому и на­стоящему, ее «невидимым» жителям особенно укрепился с зарождением но­вых политических контактов между Арменией и Турцией[10].

После убийства Гранта Динка, известного турецкого журналиста армян­ского происхождения, защитника прав человека, в частности прав мень­шинств в Турции, главного редактора двуязычной газеты «Агос» в Стамбуле, вопрос о живущих в Турции армянах встал особенно остро, и наиболее значи­мые дискуссии прошли в Германии, где значительную часть армянского со­общества составляют именно турецкие армяне. В Турции за последние годы было опубликовано множество новых книг, посвященных последним стра­ницам Османской истории. Одной из самых заметных из них стала автобио­графическая книга Фетхие Четин о ее бабушке [Qetin 2004] — история кар­динальной перемены и тайной жизни армянской девочки.

Итак, кто такие турецкие армяне? Сами армяне называют их «Trqahayer» или «Tajkahayer». Tajkahayer, или турецкие армяне, или граждане Турции армянского происхождения, — это потомки некогда большого сообщества, на протяжении веков проживавшего в Анатолии[11], и немногочисленные выжив­шие после геноцида 1915—1918 годов, которые остались в Турции в отличие от армян, бежавших в Сирию, Иран, советскую Армению или на Запад, в ев­ропейские страны или США. Оставшиеся в Турции в основном жили в Стам­буле или недалеко от него.

В 1961 году правительство Германии подписало двустороннее трудовое соглашение с Турцией, позволившее немецким работодателям набирать из Турции дешевую рабочую силу [Rist 1978]. Вначале трудовая миграция каза­лась временной, но в итоге оказалась переселением на новое постоянное место жительства, так как многие мигранты решили обосноваться в Германии и там же воссоединились со своими семьями. Среди них было много этнических ар­мян. Первое и второе поколения турецких армян — трудовых мигрантов пе­реселились в Германию в 1960-х, как и другие граждане Турции, в поисках лучшей жизни. В основном они ехали из сельских областей Анатолии. Они (вос)создавали армянские сообщества в разных городах Германии, в том числе в Берлине, в округе Шарлоттенбург[12]. С тех пор и до настоящего времени ту­рецкие армяне составляют ядро руководства этими сообществами. В конце 1970-х сообщества увеличились за счет иранских и ливанских армян (бежав­ших от Исламской революции в Иране и гражданской войны в Ливане), а позднее за счет потока беженцев из постсоветской Армении в 1990-х.

МЕЖДУ ПУБЛИЧНЫМ ТУРЕЦКИМ И ЧАСТНЫМ АРМЯНСКИМ

В интервью и турецкие, и другие армяне, говоря о турецких армянах, подчер­кивали, что «для многих [из них], приезжавших в Германию из Анатолии, это была поездка в один конец». И несмотря на это, воспоминания о жизни после расселения и во время пребывания в Турции полны самых разных историй: наряду с рассказами об ужасе, дискриминации и расселении турецкие армяне говорят и о любви к родине, Турции:

У них вся жизнь была в Турции, и, конечно, эта привязанность эмоциональ­ная к родине, где ты родился и вырос… холмы, и солнце, и запахи, и травы. и сам воздух, и, потом, язык ума и сердца. все было турецким. Вот почему Турция так близка им[13].

После переселения в 1960-х турецкие армяне создали места, где они могли бы собираться семьями и общаться, играть в нарды, готовить анатолийские блюда. Построить новый дом в Берлине и одновременно организовать «ар­мянский дом» означало по-новому определить для себя, что такое быть ар­мянином. Они приезжали как граждане Турции и для немецких работодате­лей были турецкими трудовыми мигрантами. Многие армяне на работе вообще не открывали своей этнической принадлежности. Однако особенно тем, кто участвовал в создании сообщества, было важно определить границу, по крайней мере для самих себя, между своим гражданством и религиозной и этнической принадлежностью. Переходность положения — турок на работе и армянин в частной жизни, дома или в армянском сообществе — оказалась важной проблемой для турецких армян того времени. Компромиссным ре­шением стало индивидуальное и негласное разделение между частным и пуб­личным пространством. Для турецких армян, которые сформировали армян­ские сообщества, начался новый жизненный этап.

Были и люди, сделавшие противоположный выбор, т.е. отказавшиеся от этнической принадлежности. Не все присоединялись к армянскому сообще­ству, многие турецкие армяне избегали его. Представитель второго поколе­ния турецких армян, родившийся в Германии, рассказал о своем отце, пере­ехавшем в Германию из Стамбула, что тот решил не вступать в армянское сообщество и не поддерживал контактов с другими армянами:

Отец до сих пор не входит в армянское сообщество, потому что никак не связан с этими людьми. Он не чувствует связи с ними. Для него не так важно быть армянином. В Турции соединялось множество культур. Там были персы, арабы, курды, греки, армяне, все жили вместе. И он вырос среди всех этих культур. И все они были похожи, были хорошие люди, пло­хие люди, умные и глупые. И было это в любой культуре, и разницы между этими культурами он не видел[14].

Одной из наиболее информативных сторон исследования стала работа со вто­рым поколением тех, кто, как сказано выше, был отделен от своих армянских корней. Некоторые открывали своим детям правду об их армянском про­исхождении, когда те уже были взрослыми людьми.

Я всего несколько лет назад узнал, что я армянин. Прежде я думал, что мы курды, потому что мои дедушка с бабушкой говорят по-курдски. Мои роди­тели ассимилировались и называют себя не курдами, не армянами, а тур­ками. Мой отец ходил в турецкую школу, и не знаю, чему их там учили, но он считает себя турком. Но я с детства знал, что мы не турки, правда, не знал, кто именно. Позднее мне это стало важно, потому что выглядели мы по-дру­гому, говорили по-другому… мои родители говорили по-турецки совсем иначе, чем другие турки. И я решил узнать у бабушки с дедушкой. Я приехал к ним и увидел, что они говорят несколько слов на турецком, а потом пере­ходят на другой язык, который я не понимаю. Родители тоже говорят на нем, но чаще говорят по-турецки, а на том говорят, когда остаются одни.

Респондент из второго поколения трудовых мигрантов из Турции в Берлин (которые в конечном итоге вернулись в Турцию после окончания трудового договора) сделал открытие, уже будучи взрослым человеком:

Однажды я пришел к дедушке и бабушке, когда они были одни. Я сказал им, что им не надо скрывать, что они курды, и притворяться турками, а что им надо гордиться тем, что они курды. А они рассказали мне совсем другую историю. Они рассказали, что они армяне, принявшие ислам. Они сказали, что многие армяне остались армянами и христианами, но их депортиро­вали. Они показали мне их разрушенные дома.

Рубина Перумян в своей книге пишет, что это было широко распространен­ное осознанное решение старшего поколения армян не посвящать новое по­коление в болезненные воспоминания о прошлом, чтобы не делать их более уязвимыми, чем они есть [Peroomian 2008].

МЕЖДУ ЧАСТНЫМ ТУРЕЦКО-АРМЯНСКИМ И ПУБЛИЧНЫМ АРМЯНСКИМ: МЕЖДУ МИГРАЦИЕЙ И ДИАСПОРОЙ

В 1970-х «Hay Dun» («Армянский дом») пополнился другими армянами, превращаясь из «частного турецко-армянского» в «публичное армянское» пространство. Это было едва ли не первое столкновение турецких армян с ними, говорившими об армянской литературе и языке, отмечавшими армян­ские праздники и выдвигавшими политические вопросы, которые касались армян. Для ливанских и иранских армян это был беспрецедентный опыт встречи с другими армянами, которые не говорили по-армянски, имели ту­рецкие имена и оставались в Турции после расселения. Культурное разнооб­разие стало еще ярче, когда в 1980—1990-х начали прибывать армяне из Ар­мении. Однако эта встреча разных армян, или разных культурных сфер, в едином сообществе и все же с доминирующей ролью турецких армян спо­собствовала дальнейшему формированию переходных пространств:

Знаете, вы, армяне, так тоскуете по потерянным землям в западной Арме­нии и представляете их своей символической и исторической родиной, при том что у вас есть Армения, реально существующее место, точно как турец­кие армяне ощущают свою связь с Турцией, хотя в их случае символическая родина — это Армения, а Турция — реальная точка отсчета[15].

Турецкие армяне считают Турцию своей родиной, армянские армяне этого не понимают, но стремятся к тому же. Они считают западную Армению своим утраченным культурным достоянием. Но когда они говорят, что не понимают этого, я думаю, они лгут. Потому что они все время думают о Турции. Но они думают о ней с ненавистью и смешанными чувствами. А турецкие армяне, поскольку они выросли там, хотя у них там и были проблемы, испытывают иные чувства. Они часто не чувствуют ненависти к туркам, потому что вы­росли с ними. У них были друзья, своя культура, свой язык[16].

МЕЖДУ ЯЗЫКАМИ И ЭМОЦИЯМИ

Турецкие армяне все еще сохранили турецкий язык и любовь к нему. Хотя многие из них посещали уроки армянского в сообществе, они все еще говорят друг с другом по-турецки. В некоторых случаях младшее поколение также говорит по-турецки. Турецкий язык особенно очевидно прорывается в мо­менты сильных переживаний. Большинство респондентов из турецких армян упоминали в интервью, что турецкий язык — это язык их сердец. Один из та­ких моментов имел место на последних выборах в совет сообщества. Преж­ний совет, состоявший в основном из турецких армян, не был переизбран. В новый совет вошли самые разные армяне. После оглашения результатов выборов один пожилой турецкий армянин встал и произнес речь. Речь его была короткой, но очень эмоциональной. Половина участников выборов не поняла, что говорил старик, потому что говорил он не на немецком, не на ар­мянском, а на турецком. Позднее мы узнали, что говорил он о ценности брат­ства в сообществе и о том, что в тот день его сердцу было больно.

МЕЖДУ АРМЯНСКОЙ ДИАСПОРОЙ И РЕСПУБЛИКОЙ АРМЕНИЕЙ: НОВАЯ ТОЧКА ОТСЧЕТА

В то же время нельзя не упомянуть о том, что возрастает роль Республики Ар­мении в сообществе как Центра и Родины. Одновременно сообщество стано­вится все более публичным, и можно сказать, что увеличивается публичное пространство армян Армении. Более того, в сообществе существует разделе­ние между Родиной и теми местами, откуда люди родом. Категория Родины и ее образ становятся для разнородной армянской диаспоры в сообществе все более национализированными и в то же время более политизированными. Они все больше связываются с Республикой Арменией. Связь с общей роди­ной укрепляется по ряду причин: постоянный поток людей, прибывающих из Армении или уезжающих туда, передачи спутникового телевидения из Арме­нии, культурные программы артистов из Армении, присутствие представите­лей Армянской апостольской церкви в сообществе, растущая тенденция уча­стия армянских армян в мероприятиях сообщества, так же как регулярные ви­зиты студентов и специалистов из Армении с рабочими и учебными целями.

Через процесс сближения и знакомства с новой родиной не только само сообщество меняется, но и армяне диаспоры изменяют свое представление о том, кто такие Hayastantsi — армяне Армении.

ЭХО СТАМБУЛА И СИМВОЛИЧЕСКОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Тем не менее отголоски жизни в Стамбуле также хорошо слышны. Убийство Гранта Динка, как и другие новости, связанные с армянами в Турции, напри­мер заявления армянского патриарха Турции Месропа II, новости о положе­нии турецких меньшинств, опубликованные в Стамбуле книги и т.д., каждый раз вызывают волну обсуждений жизни армян в Турции на онлайн-форумах Армении и диаспоры. На них ставится вопрос о присутствии армян в со­временной Турции и об их отношении к Турции, проводится граница меж­ду отношением к жизни армян в Турции и политическими устремлениями армянской диаспоры. Подобные обсуждения ведутся и на форумах армян в Германии.

В берлинском сообществе подобные обсуждения ведутся и онлайн, и офлайн, обновляя и укрепляя позиции турецких армян. Берлинские армяне провели протестную демонстрацию и церковную службу в память о Гранте Динке. Кроме мероприятий, организованных армянами, прошли также де­монстрации, инициированные левыми турками, греками, курдами и ассирий­цами. Все вместе они провели «круглый стол» на тему убийства Гранта Динка, на котором затрагивались также вопросы о признании геноцида, о по­ложении меньшинств в Турции в целом и об армянах в Турции в частности. Эти дискуссии продолжаются до сих пор, вызывая новый интерес к Турции, или, как называют ее члены сообщества, «армянской Турции». Более того, турецкие армяне стали направляющей силой или призмой, сквозь которую другие армяне берлинского сообщества хотят приблизиться к своей «исто­рической Родине».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: УТВЕРЖДЕНИЕ ПЕРЕХОДНОГО ПРОСТРАНСТВА

Армяне, которые прибыли в Германию в рядах трудовых мигрантов из Тур­ции, прошли долгий путь сомнений, отрицаний и пересмотра своей нацио­нальной идентичности. Негласные представления стали более заметны и пуб­личны после переезда в Германию. Их «исход» из Турции и новая жизнь в Германии, как и более поздняя встреча с армянами другого культурного происхождения, остро поставили вопрос их национальной принадлежности, а их самих поместили в промежуточное положение между глобальной и мест­ной историей, между прошлым и настоящим, между разными воспомина­ниями, культурными практиками и т.д. Эти символические пространства или промежуточные позиции создали множество «обрядов перехода», по словам Арнольда ван Геннепа [Gennep 1960]: вначале быть турком в публичной жизни и армянином в частной, потом армянином в публичной и турецким армянином в частной, затем балансировать между армянской диаспорой и своей особой идентичностью и, наконец, утвердить принадлежность к турец­ким армянам и заявить о легитимности этой идентичности в контексте со­общества армянской диаспоры.

Конечно, на этом трудном пути восстановления идентичности произошел ряд событий, способствовавших названному процессу. Одним из таких со­бытий стала трагическая гибель Гранта Динка в Стамбуле в январе 2007 года.

Как это ни прискорбно, именно после своей смерти Грант Динк стал изве­стен не только армянам в Турции, но и турецким армянам за ее пределами, и особенно в Германии, где проживает много турок. В берлинском сообществе усилился интерес к Стамбулу, деревне Мусалер и другим lieu de memoire. Ту­рецкий язык, который часто звучит в сообществе, стал восприниматься не как враждебный говор, а как культурная ценность. Интерес к Турции, по­ездки в Турцию, семинары об армянах деревни Мусалер, армянах «Bolis» (Стамбула) и т.д. для турецких армян берлинского сообщества означают при­знание собственного статуса турецких армян и символическое возвращение на Родину, в Турцию.

Пер. с англ. Ольги Михайловой

ЛИТЕРАТУРА

[Aivazyan 2003] — Armenian Diaspora: The Encyclopedia / Ed. by H. Aivazyan. Yerevan: Armenian Encyclopedia Publishing House, 2003.

[Anthias 1998] — AnthiasF. Evaluating «Diaspora»: Beyond Ethnicity // Sociology. 1998. Vol. 32. № 3. P. 557—581.

[Bhabha 1994] — Bhabha H. The Location of Culture. London; New York: Routledge, 1994.

[Brah 1996] — Brah A. Diaspora, Border and Transnational Identities // Brah A. Cartographi­es of Diaspora: Contesting Identities. London; New York: Routledge, 1996. P. 178—211.

[Cagaptay 2006] — Cagaptay S. Islam, Secularism and Nationalism in Modern Turkey: Who is a Turk? London; New York: Routledge, 2006.

[getin 2004] — Qetin F. My Grandmother. Istanbul: Metis Publishing House, 2004.

[Clifford 1994] — CliffordJ. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. Vol. 9. № 3. P. 302— 338.

[Cohen 1997] — Cohen R. Global Diasporas. London: University College London Press, 1997.

[Gennep 1960] — Gennep A. van. The Rites of Passage. Chicago: University of Chicago Press, 1960.

[Hall 1990] — Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Identity: Community, Culture, Difference / Ed. by J. Rutherford. London: Lawrence & Wishart, 1990. P. 222—237.

[Harutyunyan 2008] — Harutyunyan A. Hinter den Ararat schauen. // Internationales Studienzentrum Berlin. Jahrbuch 2007/08. Berlin, 2008. S. 73—74.

[Hofmann 2005] — Hofmann T. Armenier in Berlin — Berlin und Armenien / Mit Beitragen von D. Akhanli und Yelda. Berlin: Der Beauf-tragte des Senats fur Integration und Mig­ration, 2005.

[Levy 2005] — Levy A. A Community That Is Both a Center and a Diaspora: Jews in Late Twentieth Century Morocco // Diasporas and Homelands: Holy Lands and Other Places / Ed. by A. Levy and A. Weingrod. Stanford: Stanford University Press, 2005. P. 68—96.

[Libaridian 1999] — Libaridian GJ. The Challenge of Statehood: Armenian Political Thin­king Since Independence. Watertown, Mass.: Blue Crane Books, 1999.

[Melkonyan 2010] — Melkonyan R. Review of History of the Armenian Community in Is­tanbul (1920 — till present days). Yerevan: VMV-Print, 2010.

[Peroomian 2008] — Peroomian R. And Those Who Continued Living in Turkey after 1915: The Metamorphosis of the Post-Genocide Armenian Identity as Reflected in Artistic Literature. Yerevan: Armenian Genocide Institute-Museum Publishing House, 2008.

[Rist 1978] — Rist R.C. Guest Workers in Germany: The Prospects of Pluralism. New York: Praeger Publishers, 1978.

[Safran 1991] — Safran W. Diasporas in Modern Societies: Myths of Homeland and Re­turn// Diaspora: A Journal of Transnational Studies. 1991. Vol. 1. № 1. P. 83—99.

[Tololyan 1996] — Tdldlyan Kh. Rethinking Diaspora(s): Stateless Power in the Transna­tional Moment // Diaspora. 1996. Vol. 5. № 1. P. 3—36.

[Vertovec 1997] — Vertovec S. Three Meanings of «Diaspora»: Exemplified among South Asian Religions // Diaspora: A Journal of Transnational Studies. 1997. Vol. 6. № 3. P. 277—299.

[1] В 1915—1918 годах правительство Османской империи инициировало беспрецедентное систематическое уничто­жение армянского населения в Анатолии (современная Восточная Турция) путем массовой депортации и убийств. Выжившие беженцы расселились по миру, образовав клас­сический пример диаспоры [Safran 1991; Cohen 1997]. Тра­гедия армянского народа в Османской империи признана во многих странах мира первым геноцидом XX века, меж­дународные организации говорят об этнической чистке, а международное научное сообщество исследует явление ге­ноцида, и тем не менее эта трагедия до сих пор не признана правительством Турции, наследницы Османской империи. Политика отрицания, которой придерживается турецкое правительство, создает почву для вражды между турками и армянами. После распада СССР и признания независи­мости Армении в 1991 году дипломатические отношения между Турцией и Республикой Арменией остаются крайне холодными.

[2] Массовые убийства армян проводились Османским пра­вительством систематически с 1915-го по 1918 год. 24 ап­реля 1915 года считается важной датой в истории гено­цида, когда были арестованы, депортированы и убиты около 300 представителей армянской интеллигенции — поэтов, писателей, музыкантов, священников, врачей и т.д., выходцев из Константинополя, в то время столицы Османской империи.

[3] Авторы энциклопедии совершают грубую ошибку, назы­вая армянское сообщество в Турции диаспорой. Для ар­мян Османская империя и наследующая ей Турция нико­гда не были принимающей стороной, это их историческая родина, где они жили веками. Более того, память об исто­рической родине все еще играет центральную роль в соз­дании и поддержании этнического мифа как диаспоры, так и Армении.

[4] Газета «AZG», июль 2007 года.

[5] См. об этом: tr.wikipedia.org/wiki/Soyadi_Kanunu (на турец­ком); en.wikipedia.org/wiki/Surname_Law_(Turkey) (на анг­лийском). Дата обращения по обеим ссылкам: 15.05.2014.

[6] Отрывок из интервью (Берлин, 2008 год).

[7] Имя изменено.

[8] «Нарды» по-турецки.

[9] Репортеры «French 24» рассказывают о семьях турецких армян, которые скрывали свою национальность более 90 лет: www.youtube.com/watch?v=h69Zz0sV0GY (дата обращения: 15.05.2014). Другие примеры — книга Фетхие Четин «Моя бабушка» [Qetin 2004] или книга Рубины Пе- румян «И те, кто остались жить в Турции после 1915 года» [Peroomian 2008], изданные под эгидой Музея-института геноцида армян.

[10] В апреле 2009 года Армения и Турция выработали «до­рожную карту», нечто вроде программы последующих ша­гов по нормализации отношений.

[11] В настоящее время — восточная Турция.

[12] Первое армянское сообщество, зарегистрированное в Бер­лине, — «Армянская колония в Берлине» — было учреждено в 1923 году. Довольно активное вначале, сообщество за­крыло регистрацию в 1955 году и вскоре прекратило су­ществование. После закрытия «Армянской колонии в Бер­лине» армяне в 1966 году сплотились, объединенные идеей восстановить сообщество; см. книгу «Армяне в Берлине» Тессы Хофман [Hofmann 2005].

[13] Интервью с представителем второго поколения турецких армян (Берлин, май 2008 года).

[14] Хикмет (имя изменено), второе поколение турецких ар­мян (Берлин, май 2008 года).

[15] Интервью с членом сообщества (Берлин, март 2008 года).

[16] Интервью с представителем второго поколения турецких армян (Берлин, май 2008 года).

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

UPM объявлена лидером индустрии по глобальному индексу устойчивости Доу-Джонса в Европе и мире на 2014-2015 гг. Компания становится лидером уже третий год подряд.

"К нам относятся как к мировому лидеру в индустрии и мы можем этим гордиться. Ответственность - это конкурентное преимущество, а стратегия UPM Biofore - это сильное заявление о нашей приверженности к устойчивому развитию," - заявил Юсси Песонен, исполнительный директор UPM.

"Наши существующие и новые бизнесы используют возобновляемые и перерабатываемые материалы, это основа стратегии Biofore. Мы стремимся создавать больше с меньшими ресурсами во всех наших операциях. Эффективное использование сырья и энергии дает экономию в плане экологии и финансов," - продолжает Песонен.

UPM определила корпоративные принципы ответственности наряду с долгосрочными целями и соответствующими мерами в ключевых аспектах экономической, экологической и социальной ответственности. Создание ценности для акционеров и корпоративное управление - это основные моменты в экономической ответственности. Устойчивая продукция и эффективность ресурсов - в экологии. А безопасная работа и ответственное управление ресурсами - в социальной сфере. Цель - это продолжительное улучшение всех показателей по этим пунктам.

"В социальном плане, наше основное внимание сосредоточено на безопасной работе и условиях труда в частности. Наша инициатива "Безопасность шаг за шагом", запущенная в 2012 году, дала замечательные результаты. Частота происшествий в компании глобально сократилась на более чем 60% за два года", - рассказывает Песонен.

Ежегодный контроль корпоративной ответственности проводится под руководством инвестиционной компании Robeco SAM и основан на тщательном анализе экономических, экологических и социальных показателей работы мировых лидирующих компаний; проверяются вопросы изменения климата, стандарты цепочки поставок, трудовые практики, корпоративное управление и менеджмент рисков. Индекс Доу-Джонса использует наилучший подход в определении компаний - лидеров по показателям устойчивости среди игроков своих индустрий.

В Германии были найдены контрафактные ампулы с противоопухолевым препаратом Мабтера (ритуксимаб) разработки компании Roche, пишет Reuters. Как сообщили в компании, вызвавшие подозрения партии ритуксимаба изначально были проданы оптовым организациям для реализации в Румынии.

Мабтера является препаратом на основе моноклональных антител, разработанным для лечения неходжинской лимфомы и ревматоидного артрита. В прошлом году продажи лекарственного средства достигли 7,45 млрд долларов.

Ранее в этом году Roche объявила о пропаже из ряда медицинских учреждений Италии флаконов противоракового препарата Герцептина (трастузумаб). Позже украденные флаконы были обнаружены в Великобритании, Финляндии, Германии, Австрии и Швеции. Как показал химический анализ, под видом Герцептина в пропавших емкостях продавалась жидкость, не содержащая действующего вещества препарата.

По словам представителей швейцарской фармкомпании, связь между выявленным в Германии контрафактом и украденными в Италии флаконами пока не обнаружена. В компании заявили, что в настоящее время ведется работа с местными органами здравоохранения и правопорядка по предотвращению распространения поддельного ЛС и снижению риска для пациентов.

Руководство концерна Kemira (г. Хельсинки, Финляндия) заявило о намерении инвестировать несколько миллионов евро в увеличение производственных мощностей своего предприятия по выпуску пероксида водорода, об этом говорится в полученном Lesprom Network сообщении компании.

Комбинат расположен в финском городе Оулу. По словам представителей Kemira, решение об инвестициях было принято на фоне роста спроса на пероксид водорода со стороны предприятий целлюлозно-бумажной промышленности.

Более чем 20 государств требуют освобождения арестованного сотрудника эстонской полиции безопасности (КАПО) Эстона Кохвера, подозреваемого в России в шпионаже, сообщила в понедельник пресс-служба МИД Эстонии.

"В этом вопросе поддержку Эстонии выразили многие государства", — сказал министр иностранных дел Урмас Паэт.

По его словам, освобождение Кохвера и возвращение его из России в Эстонию требуют США, Германия, Дания, Португалия, Великобритания, Ирландия, Финляндия, Австрия, Испания, Турция, Канада, Латвия, Литва, Италия, Грузия, Чехия, Польша, Бельгия, Голландия, Франция и Швеция.

Паэт также напомнил, что в прошлую пятницу министры иностранных дел стран Северной Европы и Балтии, проводившие заседание в Таллине, выступили с совместным заявлением, потребовав освобождения Кохвера. Заявление подписали главы МИД Эстонии, Латвии, Литвы, Финляндии, Швеции, Норвегии, Исландии и Дании.

Центр общественных связей ФСБ России 5 сентября сообщил, что Кохвер был задержан на территории Псковской области со спецтехникой для скрытой записи, пистолетом "Таурус" с патронами и денежными средствами в сумме 5 тысяч евро. По оценке российской спецслужбы, "пресечена агентурная операция департамента полиции безопасности МВД Эстонии". Лефортовский суд Москвы 6 сентября санкционировал арест Кохвера на два месяца.

По версии эстонской стороны, Кохвер был похищен неизвестными лицами в пятницу утром на территории Эстонии недалеко от пограничного пункта Лухамаа на границе с Псковской областью и под угрозой применения оружия доставлен в Россию. КАПО утверждает, что ее сотрудник "выполнял служебные обязанности по предотвращению трансграничного преступления", связанного с контрабандой. Николай Адашкевич.

Министр иностранных дел Финляндии Эркки Туомиоя заявил, что санкционная политика Евросоюза против России может привести и к санкциям против Израиля, передает в понедельник телерадиокорпорация Yle.

Дискутируя с журналистом израильской газеты Haaretz, Туомиоя сопоставил конфликт на Украине, из-за которого ЕС ввели против России санкции, с ситуацией вокруг спорных палестинских территорий, оккупированных Израилем 47 лет назад. Министр заявил, что сейчас актуален вопрос о том, почему против Израиля не введено санкций.

По словам Туомиоя, ЕС до нынешнего момента предоставлял Израилю "пряники" для достижения мира. Теперь Евросоюзу, возможно, придётся прибегнуть и к "кнуту". Вместе с тем министр отметил, что без США невозможно добиться мира между Израилем и палестинцами, но и ЕС необходимо приложить усилия для разрешения конфликта.

США и ЕС не признают присоединения Крыма к России и обвиняют Москву во вмешательстве в дела Украины. Россия это отрицает и называет подобные обвинения неприемлемыми. Западные страны с марта уже несколько раз вводили санкции в отношении ряда российских политиков, бизнесменов и компаний и угрожали расширить ограничительные меры. Последним случаем применения подобной практики стали сентябрьские санкции.

Премьер-министр Финляндии Александр Стубб заявил, что работа по проекту строительства АЭС "Ханхикиви-1" совместно с Россией не остановится, несмотря на санкции ЕС, сообщает финская телерадиокомпания Yle.

Финская компания Fennovoima и российская компания "Русатом Оверсиз" (международное подразделение госкорпорации "Росатом") в декабре 2013 года подписали контракт на строительство АЭС "Ханхикиви-1". Станция будет построена с российским реактором ВВЭР-1200 по проекту АЭС-2006 и, как планируется, начнет производство электроэнергии в 2024 году. Проект соответствует нормам МАГАТЭ и EUR и будет адаптирован под финские национальные требования безопасности, которые, по мнению экспертов, являются самыми строгими в мире.

"Проект строительства АЭС является настолько значимым, что его не стоит смешивать с политикой", — цитирует Стубба издание. Кроме того, по данным Yle, Стубб выразил мнение, что сотрудничество Fennovoima и "Русатом Оверсиз" не "пошатнет международную репутацию Финляндии".

После присоединения Крыма к России США и Евросоюз ввели ряд ограничений в отношении компаний, банков и отдельных секторов российской экономики. Евросоюз с 12 сентября в рамках новой волны санкций ограничил доступ к европейским рынкам капитала для российских компаний "Оборонпром", ОАК, "Уралвагонзавод", "Роснефть", "Транснефть" и "Газпромнефть". Запрещено предоставлять им, а также крупнейшим российским финансовым институтам (Сбербанк, ВТБ, Газпромбанк, Россельхозбанк и Внешэкономбанк) новое финансирование на срок более 30 дней.

Стремление Ангелы Меркель к европейскому лидерству становится все более явным и ситуация с новыми санкциями против России это доказывает, пишет швейцарская SonntagsZeitung.

"Канцлер Германии Ангела Меркель правит твердой рукой. Не только в самой Германии, но все чаще и в Европе", — пишет газета, отмечая, что стремление Меркель к господству проявляется все отчетливей, и санкционная война — один из примеров, доказывающих это.

По данным SonntagsZeitung, именно Меркель "позаботилась" о введении новых санкций против России. "Почему канцлер настояла, чтобы санкции вступили в силу так скоро, неясно", — пишет издание, отмечая, что если на саммите НАТО в Уэльсе Меркель выступала в роли "голубя", то в настоящий момент играет роль "ястреба".

Как сообщает SonntagsZeitung, многие страны оказали значительно сопротивление решению усилить санкции: известно, что против выступили Чехия, Финляндия, Словакия. Было отмечено, что Москва выполнила различные требования ЕС, поэтому причин для новых санкций не было. Глава Европейского совета Херман Ван Ромпей, принимая это во внимание, фактически установил, что решение по санкциям не имеет силы, однако после двух звонков из Берлина, продолжает газета, Ван Ромпей получил "удар в спину" от Меркель, равно как и от президента Еврокомиссии Мануэля Баррозу. В Брюсселе сложившуюся ситуацию обсуждают, используя термины "унижение", отмечает швейцарское СМИ.

Аналогичная участь, по мнению SonntagsZeitung, постигла и главу Европейского центрального банка Марио Драги, который в августе распорядился ослабить строгие европейских сберегательные схемы, чтобы стимулировать экономику. "Тогда он тоже получил гневный звонок от Меркель — и "поджал хвост", — продолжает газета.

SonntagsZeitung отмечает, что Меркель способствовала назначению на пост будущего главы Европейского совета сторонника жесткого курс поляка Дональда Туска, а на пост нового председателя Еврогруппы — испанца Луиса де Гиндоса, который зарекомендовал себя как сторонник немецкого экономического курса жесткой экономии.

"Ангела Меркель все в большей степени становится канцлером всей Европы. Похоже, ее слово — закон", — подытоживает SonntagsZeitung.

Суммарные потери от санкций западных стран в отношении России и ее ответных мер оцениваются в 40 миллиардов евро, заявил помощник президента РФ Андрей Белоусов.

После присоединения Крыма к России США и Евросоюз ввели целый ряд ограничений в отношении компаний, банков и целых секторов российской экономики. Россия со своей стороны в качестве ответных мер запретила в течение года ввозить на ее территорию отдельные виды сельскохозяйственной продукции, сырья и продовольствия из стран, которые ввели санкции против РФ.

"По европейским же оценкам суммарные общие со всеми эффектами потери от санкций и антисанкций составили порядка 40 миллиардов евро. В наибольшей степени пострадали те страны, которые связаны с Россией тесными связями. Это Германия, Нидерланды, Литва, Польша, Эстония", — сказал Белоусов в эфире программы "Вести в субботу".

Отвечая на вопрос о том, не было ли со стороны отдельных стран-членов ЕС просьб к России о том, чтобы исключить их из пакета антисанкций, Белоусов сказал, что подобных открытых обращений не было, однако "всевозможные сигналы" о том, чтобы остаться на рынке, были.

"Формально руководителям компаний за это грозит серьезное наказание, вплоть до уголовной ответственности. Но я вам должен сказать, что реакция (на антисанкции) западного бизнеса, а если говорить точнее, то бизнеса из восточно-европейских стран — Польши, Литвы, Эстонии, Финляндии, Германии, Франции, Италии, была очень резкой", — сказал Белоусов.

"Первая реакция на санкции <…> Я бы сказал, что наш бизнес встретил их со спокойным интересом, рассматривая как неведомую зверушку, но безопасную, а вот западный бизнес перепугался всерьез. Начались всевозможные сигналы, что "мы все понимаем, это политические игры, но поймите и нас, дайте нам возможность остаться на рынке" и так далее", — добавил он.

Евросоюз с 12 сентября в рамках новой волны санкций ограничил доступ к европейским рынкам капитала для российских компаний "Оборонпром", ОАК, "Уралвагонзавод", "Роснефть", "Транснефть" и "Газпромнефть". Запрещено предоставлять им, а также крупнейшим российским финансовым институтам (Сбербанк, ВТБ, Газпромбанк, Россельхозбанк и Внешэкономбанк) новое финансирование на срок более 30 дней. США в этот же день тоже ввели ограничения на поставку или реэкспорт товаров, услуг (за исключением финансовых услуг), а также технологий для проектов по разведке и добыче на глубоководном шельфе, шельфе арктических морей и проектов по добыче сланцевой нефти пяти российским компаниям: "Роснефть", "Газпром", "Газпромнефть", "Лукойл" и "Сургутнефтегаз".

11 и 12 сентября в Северном (Арктическом) федеральном университете имени М.В. Ломоносова проходит Международная научная конференция «Биотехнологии в химико-лесном комплексе» (Архангельская область).

Конференция проводится при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований и Технологической платформы БиоТех 2030.

Ключевыми направлениями работы конференции станут:

1. Ферментные технологии в целлюлозно-бумажной промышленности.

2. Создание высокоэффективных биокатализаторов для использования в химико-лесном комплексе.

3. Фундаментальные и прикладные основы ферментативных методов анализа в химико-лесном комплексе.

4. Биоконверсия растительного сырья.

5. Современные методы очистки сточных вод.

6. Лесная биотехнология.

Предполагается участие в конференции более 80 ученых и инженерно-технических работников, а также аспирантов и студентов из России, Белоруссии, Франции, Финляндии, Дании, Швеции и Норвегии, сообщили "Двине-Информ" в пресс-службе САФУ.

В рамках конференции пройдет школа молодых ученых «Современные тенденции в создании высокоэффективных ферментных комплексов для биоконверсии растительного сырья».

Рабочий язык конференции – русский и английский.

Конференция начнет работу сегодня в 10.00 в зале заседаний ученого совета САФУ (ауд. 1220, главный учебный корпус).

Дания по-прежнему первая среди мировых держав в сфере затрат на образование, однако это не повлияло на уровень безработицы в стране, который продолжает расти.

Исследование международной Организации экономического сотрудничества и развития "Взгляд на образование 2014" вновь показало, что Датское королевство продолжает считать образование государственным приоритетом, сообщает портал The Local.

В течение последних нескольких лет официальный Копенгаген больше всех в мире инвестировал в государственные и частные учреждения образования. В 2011 году на поддержку детских садов, школ, колледжей и университетов страна потратила 7,9% своего ВВП. Ей дышит в спину соседка Исландия с 7,7%, а на третьем месте укрепилась Южная Корея с 7,6%. США оказались в хвосте первой десятки с 6,91%, Великобритания замыкает первую дюжину с 6,39%. Германия, которая лидирует по числу иностранных студентов в Европе, затрачивает на образование всего 5,13% - и занимает 28 место рейтинга, от нее незначительно отстает Россия с 4,59% (31 место).

В докладе отмечается, что зарплата датских учителей ($42 200 - $45 500) оказалась на 50% выше среднестатистического заработка в сфере образования в исследованных странах.

Тем не менее, в стране есть проблемы с устройством на работу молодых специалистов. В 2012 году уровень безработицы среди выпускников вузов в возрасте 24-35 лет достиг 7,7%. В регионе этот показатель значительно ниже: 5,4% - в Швеции, 4,5% - в Финляндии и всего 2,6% в Норвегии.

Расходы на образование по отношению к ВВП страны (в процентах):

1. Дания - 7,94%

2. Исландия - 7,66%

3. Корея - 7,64%

4. Новая Зеландия - 7,50%

5. Норвегия - 7,42%

6. Израиль - 7,28%

7. Чили - 6,91%

8. США - 6,91%

9. Канада - 6,79%

10. Бельгия - 6,58%

11. Финляндия - 6,47%

12. Великобритания - 6,39%

13. Швеция - 6,33%

14. Нидерланды - 6,22%

15. Мексика - 6,17%

16. Ирландия - 6,15%

17. Франция - 6,13%

18. Словения - 5,92%

19. Бразилия - 5,85%

20. Австралия - 5,85%

Российские паломники у святынь Греции

Хождение за пять морей. Окончание

* Окончание. Начало см.: Нева. 2014. № 7, 8.

Архимандрит Августин (в миру — Никитин Дмитрий Евгениевич) родился в 1946 году в Ленинграде. Окончил физический факультет Ленинградского государственного университета. В 1973 году принял монашеский постриг с именем Августин. Пострижен в монашество митрополитом Никодимом в Благовещенской церкви его резиденции в Серебряном Бору в Москве. В 1974 году рукоположен во иеродиакона и иеромонаха. Окончил Санкт-Петербургскую духовную академию, преподаватель, доцент Санкт-Петербургской духовной академии.

Итака

Этот маленький островок известен благодаря Гомеру и его бессмертным поэмам. И когда наши старинные ладьи под парусами вошли в главную гавань Итаки, словно ожила картина, описанная в гомеровской «Одиссее»:

В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы,

Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле

Устья великими, друг против друга…1

Перед входом в гавань столицы острова — город Вати, мореплавателей встречает плакат с надписью: «Каждый путешественник — гражданин Итаки». На Итаке к мореходам относятся радушно. Но особое гостеприимство было оказано здесь участникам паломнической миссии «Золотой век»: ведь в течение тринадцати лет — с 1978 года, когда у членов петрозаводского клуба путешественников появился корабль «Полярный Одиссей», они мечтали побывать на родине того морехода, чье имя они дали своему клубу. Здесь паломников из России пригласил на прием мэр города Вати — Спирос Арсенис, и мы «пустилися визитировать, сперва к начальникам города»2. На следующий день отцы города организовали для нас автобусную экскурсию по острову.

Остров Итака вытянут с юга на север, и в центре острова перешеек настолько узок, что из автобуса можно видеть одновременно оба берега моря. В семнадцати километрах к северу от города Вати, на высоте сто десять метров, находится деревня Ставрос, где в местном парке несколько десятилетий тому назад был установлен бюст Одиссея. Вполне понятно, что члены клуба «Полярный Одиссей» уделили этому памятнику большое внимание, и каждый счел своим долгом сфотографироваться на его фоне.

Вернувшись в Вати, паломники имели возможность посетить развалины византийского селения Палиохору, которое существовало еще в 1500-е годы по Рождестве Христовом — в начале венецианского правления Ионическими ocтpoвaми. Ceгoдня здесь среди руин жилых домов возвышаются остатки колокольни, а рядом, под открытым небом, виднеется каменная основа иконостаса с чудом сохранившимися византийскими фресками, которые могли бы украсить любой музей мира. Недалеко от этих остатков былого величия, открытых всем стихиям, расположен еще один храм, который уцелел от разрушения. Здесь также можно видеть старинные фрески и иконы: церковь все еще используется для богослужений. Связь времен здесь, похоже, никогда не прерывалась: «пропадут старые фрески — напишем новые». Близ древней Палиохоры расположено деревенское кладбище, а за ним — деревня Перахора, жители которой ведут примерно тот же образ жизни, что и их предки: здесь живут пастухи, виноградари. На веранде одного из домиков местный священник мирно пьет чай с матушкой. Идиллическую картину нарушает грузовик с цистерной: на острове почти нет воды, и ее приходится завозить с «матерой земли» (материка).

Во время пребывания на Итаке у нас было ощущение первооткрывателей: действительно, вряд ли кто из соцлагеря бывал здесь ранее. Но наши предположения начали рассеиваться уже на самом острове. Здесь мы познакомились с группой немецких туристов из бывшей ГДР: как только рухнула берлинская стена и «заслонка» была убрана, молодые люди устремились из хонеккеровской мышеловки за пределы «отдельно взятой страны», чтобы посмотреть мир. И вот они очутились на маленьком, «отдельно взятом острове», о котором русский офицер П. И. Панафидин, участник морской кампании 1806–1809 годов, писал: «Прошли незначительный остров Итаку, владение хитрого царя Улисса; он 10 лет не мог попасть в свое царство — и не мудрено. После осады Трои, где он был из главных полководцев, Итака казалась ему ничтожной»3.

Но русский мореход мог и не знать, что Итака чуть было не стала русским владением за несколько десятилетий до того, как русская эскадра прошла мимо этого «незначительного» острова. Другой участник кампании 1806–1809 годов — офицер Владимир Броневский приводит на этот счет интересные сведения. «Екатерина II, во время счастливой войны с турками 1770 года, желала от Венецианской, тогда к падению клонившейся республики, приобрести остров Итаку, — пишет он. — Но смерть Иосифа4, мир, заключенный Леопольдом5 с турками и недоброжелательство Англии, Пруссии и других посредствовавших в мире держав, воспрепятствовали и сие привести в исполнение»6.

Но все же влияние русского флота на судьбы Итаки было значительным, и в 1799 году, когда Ионические острова перешли в сферу влияния России, адмирал Ф. Ф. Ушаков предписал бывшему контр-адмиралу венецианской службы Орио об установлении на острове Итака более демократического, чем ранее, правления — аналогичного правлению на острове Закинфе. Пусть все будет так же, говорилось в предписании, но «в рассуждении в оном острове малого количества людей, судей должно быть гораздо меньшее число, нежели на острове Занте». При этом упоминалось, что избранные «должны напервее учинить присягу по всей форме, целовать Крест и Евангелие»7. А в конце присяги, которую давали выборщики, также говорилось: «избирать будем судей достойных, честных и справедливых людей, чем перед Богом и Судом Его Страшным мы ответ дать должны, и в заключение сей нашей клятвы целуем слова (Евангелие. — Авт.) и Крест Спасителя нашего. Аминь»8.

Для исполнения этого предписания Ф. Ф. Ушаков послал на остров Закинф и Итаку капитан-лейтенанта Н. А. Тизенгаузена, с надлежащими полномочиями. «Повсюду народ с восторгом принимал объявление независимости, встречал Тизенгаузена с иконами и хоругвями, и провозглашал имя русского императора»9, — писал один из русских историков в XIX веке.

Жители Итаки преподнесли Ф. Ф. Ушакову золотую медаль — «от острова Итаки, родины греческого героя Одиссея — с изображением Ушакова в виде знаменитого соотечественника»10. На этой медали читалась греческая надпись: «Федор Ушаков, российских морских сил главный начальник, мужественный освободитель Итаки»11. И все это — несмотря на то, что незадолго до освобождения Ионических островов от французов Бонапарт запретил под угрозой смертной казни жителям Итаки, Корфу и островов Эгейского моря иметь какие-либо отношения с Россией и их судам носить русский флаг12.

Жители Ионических островов питали симпатии к России, и когда в 1804 году было открыто русское консульство в Превезе, то во главе этого учреждения встал уроженец Итаки — надворный советник И. Влассопуло, патриот и будущий член «Филики Этерии» (создана в Одессе, 1814 год)13. Но несмотря на то, что на Итаке бывали посланцы из России, она все еще оставалась для русских путешественников не изученной, и сведения о ней почерпались главным обpaзом из иностранных описаний, отличавшихся поверхностным характером. Вот, например, что говорилось об этом острове в записках Павла Свиньина, относящихся к 1818 году: «Тэаки или малая Цефалония, лежит против большой Цефалонии. Жителей на острове не более 3000; в одной деревне, называемой Вальти, есть большая и удобная пристань для всяких кораблей. Небольшой остров сей славится пред всеми красотою и стройностью женщин; мужчины все природные матросы»14.

В 1835 году русский путешественник Владимир Давыдов посетил Итаку вместе со своими коллегами, в числе которых был и знаменитый художник Kapл Брюллов. Он выехал из Рима через Анкону, далее — морем до острова Корфу и по другим Ионическим островам. Итак, Итака: «Утесистая родина Улисса скоро открылась перед нами, и мы приблизились к ней до заката солнца, — пишет В. Давыдов. — К ночи поднялся ветер, и мы, не без труда, вошли в темноте в узкий и, как говорят, опасный для судов залив Вати. Барку мою остановили было у таможни, но матросы закричали, что едут русские милорды, и нас пропустили»15.

Как и ладьи клуба «Полярный Одиссей», барка с «русскими милордами» направилась к городку Вати. «Местоположение города Вати, нынешней столицы острова, очень мило, — продолжает В. Давыдов. — Вати стоит частью на южном краю, частью на западном берегу большой овальной бухты, окружений с обеих сторон горами. Он круче на западной стороне и веселее и плодороднее на восточной»16.

В отличие от нашей паломнической группы, путешествовавшей по острову на автобусе «за нехваткой времени», у наших предшественников была возможность неторопливо осматривать достопамятности Итаки. Кроме того, художники Брюллов и Ефимов, сопровождавшие В. Давыдова, по его словам, «обязывались снять виды с мест и строений, которые мы будем осматривать»17. И там, где наши пилигримы торопливо щелкали затворами фотоаппаратов, стараясь хоть что-то зафиксировать из окон автобуса, русские художники могли расположиться на долгое время. «Рисунок, начатый Брюлловым, дает понятие о прелестном виде моря, врезывающемся многими заливами с обеих сторон острова»18, — сообщает Владимир Давыдов в своих записках.

Но иногда случалось так, что старинные развалины оказывалась недоступными для русских художников, поскольку они путешествовали вокр уг острова на лодке с нанятыми ими «четырьмя дюжими гребцами». «Залив замыкается к западу высокой горой, на которой видны развалины так называемого города Одиссеи — местоположение, истинно достойное владычествовать над всем островом. Вид с этой вершины должен обнимать, с одной стороны, Кефалонию, с другой — берег Акарнии; с самого моря приметны развалины и между ними можно заметить стену, составленную, как мне рассказывали, из огромнейших камней (вероятно, циклопских) и, без сомнения, принадлежавших к временам хитрого Улисса»19 — так описывает Давыдов один из дальних уголков Итаки.

Нам, путешествовавшим по дорогам Итаки на автобусе, до вершины горы, с ее живописными руинами, было гораздо ближе, но и мы не смогли добраться до них, ибо время близилось к закату солнца. Вечером, вернувшись в городок Вати, мы стали готовиться к отходу. Нас провожали наши новые друзья, а также многие зеваки, фланировавшие по набережной. А вот как расставались с Итакой русские живописцы более 150 лет тому назад: «Около полусотни или более зрителей собралось на берегу (в Вати. — Авт.): так велико было удивление, произведенное на их острове приездом русского путешественника, — вспоминал В. Давыдов. — Говорят, что в прошедшую Пасху военное судно, под русским флагом, бросило якорь близ одного из здешних островов и что вид флага с андреевским крестом так понравился жителям, что они плавали до корабля, касались его и кричали матросам „Христос воскресе!“»20.

Итака — это не только остров, воспетый Гомером, но и символ верности родине, — ведь Одиссей всегда хранил в сердце Итаку на своем долгом пути к родным берегам. Греческий поэт Константин Кавафис, родившийся в 186З году за пределами Эллады, никогда не бывал на Итаке, но он сумел хорошо выразить те чувства, которые обуревали и наших мореходов при pacставании с этим островом:

Но только об Итаке всегда думай.

Возвращенье на Итаку — твое предназначенье,

Хотя и спешить в дороге не надо,

Пусть путешествие длится годы.

Чтобы причалил ты к острову мудрым старцем.

Обогатив странствиями душу,

Не ожидая, что Итака даст богатства.

Итака и без того дала тебе немного:

Не будь ее, ты б не отправился в дорогу,

Но больше ей тебя одарить нечем.

И пусть бедна будет Итака, но она не обманула,

Став мудрым, накопив опыт,

Сам ты поймешь, что Итаки значат21.

Превеза (Никополь)

На рассвете 13 августа паломники, отчалившие накануне вечером от гостеприимной Итаки, увидели почти родные пейзажи: остров Лефкас, почти «вплотную» примыкающий к материковой части Греции, образовал в узком месте что-то вроде реки, русло которой постоянно углубляет землечерпалка. Характерный скрежет ковшей, небритые лица рабочих, пойменные луга — все это напомнило многим паломникам пейзаж средней полосы России.

Пройдя под подъемным мостом, ладьи на некоторое время вышли в открытое море, но вскоре пришвартовались у набережной города Превеза, расположенного на берегу «матерой» Эллады. Здесь нам предстояло посетить развалины древнего Никополя, но судьба распорядилась по-иному. Остатки строений византийского города находятся в шести километрах от Превезы, близ шоссе, идущего в глубь страны. Паломники, отправившиеся пешком к этим руинам, увлеченно смотрели на открывавшуюся перед ними панораму. Один из них, Сергей Кочнев (петрозаводчанин), настолько увлекся, что не заметил, как оказался на проезжей части, где и был сбит машиной, следовавшей со скоростью 120 километров в час.

К чести водителя, а им оказался молодой военнослужащий, спешивший из увольнения в свою часть, машина сразу же затормозила, и Сергей быстро был доставлен в ближайший госпиталь. Сопровождавшие его паломники последовали за ним; к счастью, ушибы оказались не столь тяжелыми, как мы опасались: переломов не было. На той же машине пострадавший прибыл на борт «Веры» и был помещен на лежанку из весел таким образом, что его нога оказалась высоко в воздухе в подвешенном состоянии. Теперь он мог не спеша, философски взирать на ту праздничную суету, которая царила на набережной. О вторичной попытке посетить Никополь пришлось забыть, хотя грек-солдат, торопившийся в казарму, тут же поехал в прежнем направлении с прежней скоростью. Уже потом, при знакомстве с описаниями Греции, составленными нашими предшественниками, в глаза бросилась фраза, которая просится в строку: «Мне никогда не приходилось видеть более распушенных солдат, чем греческих, — писал в 1880-х годах Михаил Верн. — Они напоминают собой скорее каких-то замаскированных бандитов, чем солдат регулярной армии; и, что всего страннее — это свобода, которая им предоставлена: никаких сборов у греков не существует, и каждый возвращается в казармы по своему усмотрению»22. Можно надеяться, что, как и в ХIХ веке, эти строки не явятся причиной дипломатических осложнений...

Остров Корфу

В ночь с 13 на 14 августа паломническая флотилия без существенных потерь, если не считать одного пилигрима, временно выбывшего из строя, снялась на Корфу (Керкиру) — последний из крупных островов, входящих в гряду Ионического архипелага. Мы следовали путем, «нахоженным» русскими паломниками, и находились примерно в тех же условиях: «От Идры до Корфу путь продолжался без малого 4 недели с крайней нуждою и с величайшим беспокойством, по причине плохого и тесного судна»23, — писал Кир Бронников в 1820 году.

А без малого за сто лет до Кира Бронникова на Корфу побывал Василий Григорович Барский, который подробно описал морскую часть пути до этого острова: «Апреля осмаго числа (1725 год. — А. А.), возвеявшу зело малу ветру благополучну, извлекохом котвицу (ладью. — А. А.) от воды и начахом плисти. Но по малем времени паки воста ветр противен, обаче не тако силен, яко вчера, корабль же не преставаше от плавания, но якоже можаше сопротивляшеся. Таже сотворися тишина велия и не можаше плисти корабль: мы же печаловахом, яко гладны бихом и не имехом отнюдь ничесо ясти. Молихом Владыку и Бога, да поне во вечер ко граду прибити возможем, но никакоже, носими бо бехом сюду и сюду пред оним въездом, помежу горами сопротивляющеся ветру, но не могохом»24.

К берегам Корфу наши ладьи начали приближаться утром 14 августа. Когда-то здесь была столица Ионических островов, находившихся под управлением Российской империи, и русские флотоводцы располагали на этом острове свои парусные эскадры; а с 1814-го по 1864 год остров находился под британским протекторатом.

Незадолго до передачи острова Греции здесь побывал известный русский деятель, участник Бородинского сражения Авраам Сергеевич Норов (1795–1869), одно время занимавший пост министра народного просвещения (1854–1857). Вот какая панорама предстала перед ним при подходе к острову: «Только что мы обогнули южную оконечность Корфу, как он развернулся перед нами во всей своей роскоши, одетый тенистыми рощами, с светлыми заливами, с пирамидальными высотами, из которых вдруг одна выступила из его средины с живописным укреплением, царственно обороняющим две прекрасные гавани с той и другой стороны. Флаг Англии развевался на крепости, но это была Греция и я узнал ее!»25

Вот еще одно описание панорамы Корфу времен английского правления; оно относится к 1859 году и принадлежит перу безымянного русского паломника: «Остров кажется с моря огромным, и его покатости усеяны оливковыми садами, между которыми возвышаются кипарисы... Древняя цитадель генуэзской постройки возвышается над городом, но окружена укреплениями новейшей постройки; они хорошо вооружены и составляют действительную оборону острова и силу англичан, завладевших Ионическими островами под предлогом покровительства»26.

Проследовав мимо старинных крепостных сооружений, мы миновали затем пассажирский порт с его терминалами, у которых были пришвартованы белоснежные морские паромы. Остров Корфу стоит на перекрестке морских путей: отсюда регулярно уходят лайнеры в материковые города Греции; экспрессная линия обслуживает порты Ионических островов; путь с Корфу пролегает и в портовые города Италии: Бриндизи, Бари и др.

Паломнические ладьи пришвартовались у пристани, где стояло уже множество яхт и рыбацких судов. Быть может, именно здесь в 1820 году ступил на берег Кир Бронников. Тогда ситуация для паломников была неподходящая: именно в то время начиналась борьба греков против турецкого господства, и многие эллины бежали от турок под защиту английского флота. «Прибывши в Корфу, — пишет Кир Бронников, — остановились мы под городом неподалеку от пристани, где в то время стояло довольное число малых судов с бежавшими от страха греками, их женами и малыми детьми, а на стороне матерой земли в всю ту ночь во всех местах пылали греческие деревни, от злости зажигаемые и опустошаемые турками»27.

Во время нашего пребывания на острове у местных властей была другая проблема: все еще продолжалось массовое бегство албанцев в Грецию и Италию; молодые люди, уставшие от безысходной жизни в своей стране «социалистического выбора», отправлялись в море на утлых суденышках и, невзирая на опасность плавания по бурным водам, устремлялись на поиски счастья к чужим берегам. Поэтому и полицейский контроль на Корфу был в те дни особенно строгим, что2 нaм пришлось испытать на собственном опыте. Узнав, что мы из России, береговые власти успокоились, но на всякий случай осмотрели наши ладьи: не прячутся ли на них албанские беженцы.

Нашим предшественникам не приходилось сталкиваться с проблемами, порожденными тоталитаризмом — «чумой ХХ века», но они имели дело с реальной чумой и другими эпидемиями. Паспортный контроль на Корфу в начале XIX века был своеобразным: »Паспорты наши от нас приняли клещами, и, окурив их, записали и приложили магистратскую печать, и господин консул приложил свою печать и рукописание, — сообщал в 1820 году Кир Бронников. — Английское правительство взяло с каждого из нас по полуталеру, и паспорты наши возвратило 28-го дня уже закопченые»28.

Все же современная цивилизация имеет свои преимущества: нам не пришлось ни находиться в карантине, ни наблюдать горящих домов, «зажженных от турок». Вечером столица острова — город Керкира — был украшен праздничными огнями, а над ближайшей крепостью в темноте был виден силуэт высокой колокольни, очерченный гирляндой из множества электрических лампочек.

У мощей св. Спиридона Тримифунтского

Русские паломники, прибывавшие на Корфу, стремились, как и на других греческих островах, посетить местные православные святыни. Вот что писал В. Г. Барский о своем посещении этого острова в 1725 году: »Зело рано, возвеявшу ветру малу, точию помощну, извлекохом котвицу от воды и пустихомся к граду, и Божиим изволением приплыхом о полудны, идеже вергше котвицу под градом, отставихом корабль и вещи своя на нем, сами же идохом внутрь града к церкви первоначальной святаго великаго угодника Божия и чудотворца Спиридона, в ней же и мощи его святии опочивают, желающе ему должное от нас воздати поклонение»29.

Но не каждый из русских паломников, добиравшихся до Корфу, мог посетить храм, где находились мощи св. Спиридона, епископа Тримифунтского (сконч. в 348 году). «Город Корфу знатной, с двумя крепостями, старою и новою, со многими по холмам вокруг города батареями. Церквей много; в одной из них почивают мощи святителя Спиридона Тримифунтского, — писал Кир Бронников в 1820 году. — Желательно мне было поклониться угоднику Божию, но должно было выдержать 26-дневный карантин, а потомy сделать того я не удостоился»30.

То, что не удалось совершить Киру Бронникову в годы английского правления на Корфу, смог сделать его предшественник — В. Г. Барский в 1725 году. В те годы остров входил в «сферу интересов» Венеции (1386–1797), и условия посещения его берегов были гораздо проще, чем при англичанах. Но и киевскому пешеходцу пришлось ожидать долгое время у дверей храма, названного в честь св. Спиридона: «Егда же достигохом тамо, обретохом церковь затворенну, бысть бо тогда полудне, и ожидахом во притворе, донележе отверзут врата на вечерню»31.

Что же побуждало наших паломников стремиться к мощам св. Спиридона, прославленного Элладской церковью? По сказанию в греческом Часослове, мощи св. Спиридона были перенесены из Тримифунта (Кипр) в Константинополь около середины VII века, из-за нашествия на Кипр арабских войск. Спасаясь от «агарян», тримифунтцы бежали с мощами св. Спиридона в Константинополь. Здесь эти мощи сохранялись в храме Св. Апостолов до падения Константинополя в 1453 году, а затем были увезены иереем Георгием Калохеретом сначала в Сербию, а потом на остров Корфу в 1460 году.

В константинопольском храме Св. Апостолов эту святыню видели русские паломники Стефан Новгородец и Зосима, посетившие Константинополь до завоевания его турками32. А в 1725 году, едва ли не в числе первых отечественных паломников, В. Г. Барский смог поклониться святым мощам уже на остров Корфу. В начале ХVIII века доступ к мощам св. Спиридона был ограничен, и киевский пилигрим сообщает об этом в своем путевом дневнике. «Мы же пребывахом в келии, церкви святого Спиридона пристоящей, точию о едином печаловахом до зела, яко не ускорихом прийти на оное время, когда св. чудотворца Спиридона открывают, и не видехом. Молихом же многих великородных панов, ктиторей церкви и самого протопопа, да соберут ключи и покажут нам: понеже суть ключей 4 и всяк во разних держится руках. Аще же сие дело и трудно есть, понеже никому же не показуют, кроме уреченаго времени»33.

Но все же благодаря долготерпению В. Г. Барский со своим спутником был удостоен посещения мощей; в данном случае греки сделали исключение для православных гостей, «понеже любими бихом ими, яко от стран российских есми, того ради обещаху вси»34. Посещение мощей св. Спиридона состоялось лишь через несколько дней, и поскольку оно было сопряжено с «препятием велиим», В. Г. Барский подробно описывает свои впечатления, как бы адресуя эти строки тем пилигримам, которые не смогут долго пробыть на острове и поклониться святыне. И хотя сегодня доступ к мощам св. Спиридона облегчен, сообщение В. Г. Барского не утратило интереса, но со временем его историческая ценность только возросла.

«По неколицех днех, собравши протопоп вся ключи к себе и в некий день, по святой литургии, возвавши нас внутрь алтаря и затвори вся двери, — пишет В. Г. Барский, — таже поведе нас на правую страну святого алтаря, идеже опочивают мощи святого и отверзе все четири замки, имиже заключен бяше гроб его, в нем же другой еще, от камене изсечен, бяше внутрь того еще третья рака, от древа кипариса соделанна, покров же oт таблици чистой, христальной, ей же мала часть, в ногах святого, отверзается, лобызания ради. Тамо аз грешный сподобихся, купно со честным отцем Рувимом, спутником моим, приложитися ногам святого, и видехом сквозе оную таблицу всего его до найменшой вещи, со одеждею, на главе своей имеет подкапок и клобук, яже еще в житии своем ношаше, и одеян в сакос старинний, крестами истканний, ноги же оболченни в мягкие зело сандалия; во всем нетленен, телом и одеждою, опочивает, аки живый. Еще же протопоп сам подиймоваше ризи святого, и показоваше голени его; и лобызахом и видехом тело его бело и чисто, и мацахом, и мягко, аки живое. И поведа нам сам протопоп, яко все таковое тело, токмо тварь и рука лева черни суть, правой же несть и не ведают где, тако бо и в Корфус прийде»35.

Из дальнейшего повествования В. Г. Барского становится понятным, почему в те годы греки обставляли поклонение мощам св. Спиридона чрезмерными строгостями: причина была совсем не в том, что православные христиане жили на Корфу под управлением венецианцев-католиков или опасались внезапного турецкого нашествия. Послушаем, что сообщает В. Г. Барский по этому поводу: «Вопрошах аз, чесо ради тварь и рука черна суть? Ответствова ми, яко преждними временами не бяше тако затворен, яко ныне, но стояше на ногах в раце своей, поставлен между наместными образами в церкви, и приношаху людие ладан, смирну и ливан и вжигаху, аки пред образом, свещи и лампади, и тако от непрестанного, деннаго и нощнаго курения и палении лампад горения учернися тварь и рука. Видящи убо началницы непочесть такову, от того часа затвориша и не откривают более, токмо дважди или трижди в год»36.

Таким образом, повреждение мощей произошло из-за простого небрежения а не «от латинян» или «агарян». Более того, в последний период венецианского правления на Корфу бытовала веротерпимость, поскольку в течение столетий православные и католики должны были жить бок о бок на относительно небольшом острове. Это не преминул отметить и киевский пешеходец, поскольку на Украине имелись сходные проблемы. По словам Барского, на острове Корфу «суть и итальянских костелов много, обаче тамо италеане не суть тако противние, яко в инных странах, ибо понеже болшое многолюдствие и болшая власть греческая есть, того ради, слишах, яко и от папы римского, лучшей ради зъгоди, имеют позволение вкупе свята великие праздновати, якоже и празднуют»37.

Особый период в истории храма, где почивали мощи св. Спиридона, связан с борьбой ряда европейских держав за влияние на Средиземноморье. В 1798 году остров Корфу, как и другие Ионические острова, был занят французскими войсками, которые изгнали отсюда венецианцев. Но их правление продолжалось недолго, и население Ионических островов жаждало ухода французов. В октябре 1798 года священник А. Дармарос тайно доставил на остров Корфу пocлание патриарха Константинопольского Григория V (1797–1798, 1806–1808, 1818–1821), и вскоре народ поднялся против французских властей на помощь русским войскам.

В 1799 году, когда А. В. Суворов освободил от французских войск Италию, вице-адмирал Ф. Ф. Ушаков, командуя соединенным российским и турецким флотом, покорил остров Корфу. 22 февраля 1799 года французский гарнизон Корфу капитулировал. За эту блестящую победу Ф. Ф. Ушаков получил чин адмирала. Когда Суворов получил известие о взятии Корфу, он сказал: «Сожалею, что не был при этом хотя бы мичманом»38. «Французские флаги на крепостях и судах были спущены, а неприступная Корфу узрела в первый раз на стенах своих победоносный флаг российской империи»39, — писал один из русских историков в XIX веке.

Вечером главнокомандующий, в сопровождении командиров российских кораблей, отправился на берег, в церковь св. чудотворца Спиридона для совершения благодарственного молебна за дарованную победу. «Победители, окруженные народом, с шествующими впереди крестами при колокольном звоне и беспрерывной ружейной пальбе жителей, дошли до соборной церкви Св. Спиридония, где и происходило богослужение, — вспоминал один из участников этого торжества. — Молебствие совершил протоиерей здешний. Нельзя было взирать без умиления на два народа, столь друг от друга отдаленные и соединившиеся по чрезвычайным политическим переворотам в одной церкви, для прославления одним и тем же крестом Всевышнего, даровавшего одному победу, а другому освобождение от чужестранного несносного ига»40.

Прием, оказанный Ф. Ф. Ушакову простыми верующими, был самый радушный. Русские матросы, «не зная греческого языка, довольствовались кланяться на все стороны и повторяли: „Здравствуете, православные!“ — на что греки отвечали громким „ура!“, — пишет тот же автор. — Тут всякий мог удостовериться, что ничто так не сближает два народа, как вера, и что ни отдаленность, ни время, ни обстоятельства не расторгнут никогда братских уз, существующих между русскими и единоверцами их»41.

Радость жителей острова Корфу была вполне понятной — ведь Россия издавна покровительствовала православным христианам, жившим под иноверной и инославной властью. И хотя, посылая французские войска на Ионические острова, Наполеон Бонапарт приказал генералу Жантили относиться к православному духовенству с уважением, и тот старался выполнить приказ, но фактически на каждом шагу французские власти задевали религиозные чувства ионических греков: в храмах расквартировывали солдат, колокольный звон запретили, со священниками обращались грубо, над иконами смеялись42. Это делали отнюдь не набожные католики-французы, но вольнодумцы, увлеченные идеями Вольтера и других «просветителей». Сказывалось также и влияние французской революции 1789 года, носившей антицерковный характер.

Освободив Корфу от французов, Ф. Ф. Ушаков проявил особое уважение к религиозным чувствам православных жителей острова, в частности, к памяти св. Спиридона. Как уже было сказано, св. Спиридон считается покровителем Ионических островов, в особенности после отражения атаки турецких войск в 1716 году. Поэтому ежегодно 12 декабря, в честь св. Спиридона, в городе Корфу проводились празднества. Открытые мощи, поставленные на ноги, в золотом кивоте, при пальбе с крепостных пушек и с судов, обносились вокруг города. Церковь Св. Спиридона считалась богатейшей на Востоке, и не только греки, но и католики присылали в нее пожертвования; там были огромные золотые и серебряные паникадила, принесенные в дар Венецианской республикой, было много драгоценных вкладов императрицы Екатерины II и императора Павла I43.

И вот 27 марта 1799 года, в первый день Пасхи, адмирал Ушаков назначил большое торжество, пригласив духовенство совершить крестный ход с выносом мощей св. Спиридона. О том, как проходило это празднество, сообщает биограф Ушакова — Р. Скаловский: «В избранный адмиралом день, 7 мapта, народ собрался со всех деревень и ближайших островов; русские войска были расставлены по обеим сторонам пути, по которому должна была идти процессия, и часть их расположилась на главной площади; гробницу и балдахин поддерживали наши генералы, штаб- и обер-офицеры и первые лица города; ее обнесли вокруг крепостных строений, и в это время из всех крепостей производилась пальба; войско стреляло беглым огнем из ружей. Ввечеру весь город был иллюминован, и народ беспрерывно восклицал: «Виват! Государь наш избавитель Павел Петрович!»44

Предоставив жителям Ионических островов права широкого самоуправления, Россия содействовала образованию нового государства. 12 (24) января 1801 года на Корфу с почестями был снят флаг России, а 13 (25) января состоялась торжественная церемония поднятия Ионического флага. Стоявшие на рейде Корфу русская и турецкая эскадры отдали салют в честь флага республики. Но тем не менее в том же 1801 году кафедральный собор и мощи св. Спиридона были приняты под особое покровительство России, в знак чего над западными вратами был поставлен императорский герб; такой же герб находился над местом, где, как победитель, восседал адмирал Ушаков; перед гербами беспрестанно теплились лампады45.

И по-прежнему русские моряки отдавали дань памяти св. Спиридона, особенно в праздничные дни. Так, 25 марта 1805 года в городе Корфу можно было наблюдать живописное зрелище, о котором повествует его очевидец — морской офицер Г. М. Мельников, участвовавший в плавании на корабле «Уриил». «В 12 часов сего же утра по выносе мощей Св. Спиридония из городской церкви, во имя его построенного, все сухопутные, находящиеся в Корфу войска стояли в параде, а из пушек полевой артиллерии сделан был 31 выстрел, — пишет русский мореход. — Во время же прохождения сей процессии (в которой участвовало все здешнее духовенство) около городовой стены вдоль по морскому берегу идущей, со всех кораблей и прочих российских военных судов, на рейде находившихся, выпалено было последовательно, соображаясь со старшинством их командиров, по 21 из каждой пушки, и на всех оных судах в сие время стояли по реям люди; это торжество в половине 1-го часа пополудни заключено было салютом, из 11-й пушки с Корфуской крепости сделанным. Итак, по обнесении мощей сего угодника Божия с такой церемонией кругом города, внесены они были вцерковь Св. Спиридония»46.

В течение всего «русского периода» истории на Ионических островах наши мореходы неоднократно бывали у мощей св. Спиридона. В 1806–1807 годах во время очередной кампании на Средиземном море остров Корфу посетила эскадра под командованием Дмитрия Николаевича Сенявина (1763–1831). Некоторые из участников этого плавания вели дневники, где отмечали наиболее важные события. Вот что писал, например, о Корфу в 1806 году морской офицер Павел Иванович Панафидин (1784–1869): «Народонаселение Корфу состоит из итальянцев и греков, и здесь терпима католическая религия, но преимущество берет греческая. Здесь находятся мощи святого Спиридония Тримифунского: из отдаленных стран Греции являются на поклонение угоднику Божию, и редко греческий корабль пройдет остров, чтобы не побывать у мощей святого. Один раз в году — 12 декабря — носят открытые мощи по всему городу, и католики также участвуют в процессии; святого носят в стеклянном ящике, сидячего, а в остальное время он покоится в обыкновенном виде»47.

О почитании св. Спиридона на острове Корфу сообщает и другой русский офицер — Владимир Броневский, участвовавший в длительном переходе из Кронштадта на Корфу. «Церковь Св. Спиридония почитается богатейшею на Востоке, ибо не только греки, но и католики присылают в нее вклады; ни один мореходец, ни один земледелец, не пускается в море, не предпринимает никакого дела, не помолившись мощам и не принесши чего-либо в дар, — писал В. Броневский в 1806 году. — 12 декабря в честь Св. Спиридония, как покровителя Корфы, бывает великое торжество. Открытые мощи, поставленные на ногах, в золотом кивоте, при громе артиллерии с кораблей и крепостей, носятся вокруг города»48.

Новые, более подробные сведения о праздновании памяти св. Спиридона на Корфу, содержатся в записках Павла Свиньина, также участвовавшего в Средиземноморской кампании 1806–1807 годов. «Праздник Св. Спиридония, торжествуемый 12 декабря, есть самый великолепнейший христианский праздник на Востоке. Он отправляется 8 дней, и ко времени сему сходятся греки со всех островов. Мощи в сопровождении сената, воинства и бесчисленного народа обносятся вокруг города; крепости приветствуют их беспрестанной пальбой из пушек, военные и купеческие суда также салютуют и после убираются разноцветными флагами. Но что всего трогательнее, это теплая вера больных, которых несут в то время на носилках пред мощами; да и во всякое время в церкви Св. Спиридония можно найти страждущих недугами, испрашивающими у угодника себе исцеления»49, — повествует русский писатель, добавляя при этом, что «храм сей и мощи Св. Спиридония находятся под особенным покровительством России, в знак коего испрошен в 1801 году императорский герб»50.

В своих записках П. Свиньин отмечает также, что русским морякам на острове Корфу был оказан теплый прием; адмиралу Сенявину отцы города преподнесли золотую шпагу и бриллиантовый жезл — «в знак благодарности и высокопочитания всего народа.., да сделает честь жителям 7 островов препоясанием шпаги и ношением трости»51. Но ранее, сразу же по прибытии на Корфу, как повествует П. Свиньин, был отслужен благодарственный молебен Спасителю, «под благодатною десницею Коего мы совершили плавание сие с необыкновенным счастием; на целой эскадре не было ни одного умершего или ушибленного и весьма мало больных, не разорвало ни одного паруса, не порвалась ни одна веревочка, согласие и тишина ничем не нарушалась»52. Сойдя на берег, русские мореходы, как и в 1799 году, направились в храм, где почивают мощи св. Спиридона. «Сколько по чувствам веры, не менее и по особенному благоговению, которое питают здешние жители и все греки, даже латинцы и мусульмане к Св. Спиридонию, одним из первых дел моих было — идти поклониться мощам сего угодника, почивающим в церкви его имени»53, — пишет Павел Свиньин.

Посетил эту церковь и Владимир Броневский, после чего в его дневнике появились такие строки: «Церковь Св. Спиридония, в коей лежат мощи сего святого, заслуживает особенное внимание. Иконостас украшен старинными образами. Посреди церкви висит золотое, а по сторонам огромные серебряные паникадила; последние два принесены в дар от Венецианской республики. По обе стороны церкви сделаны род высоких кресел, в которых не сидишь, а весьма покойно прислониться можно. В Греции и у всех славянских поколений они предпочтительно уступаются старцам»54.

Но все же трудно было морскому офицеру Владимиру Броневскому соперничать на литературном поприще с Павлом Свиньиным. Ведь Свиньин стал профессиональным журналистом; в 1818–1823 годах издавал «Отечественные записки»; его перу принадлежит ряд книг о разных городах и странах. Итак, снова предоставим слово Павлу Петровичу, повествующему о храме Св. Спиридона.

«Храм сей есть один из великолепнейших на Востоке греческих церквей, — продолжает П. Свиньин. — Не только всякий грек, принимающий на себя какое-нибудь важное предприятие, но земледелец, готовящийся собирать плоды, купец, выписывающий товары, мореходец, отправляющийся в море, или пришедший благополучно в порт, мастеровой, принимающийся за новую работу или оканчивающий ее, словом все почитают обязанностью испрашивать благословение от Св. Спиридония и благодарить его посильным приношением. Во время государственных несчастий все прибегают с доверенностью к святым мощам и ожидают от них единственно своего спасения. Корфиоты веруют, что его предстательству обязаны они отступлением Солимана, осаждавшего Kopфy с величайшим усилием. Кажется и сам султан был сего мнения, ибо, по возвращении в Константинополь, он тотчас прислал драгоценное золотое паникадило, богатейшее между сокровищами сего храма, и сверх того — назначил достаточную сумму для того, чтобы беспрерывно оно горело пред угодником. С тех пор турка, в опасности, обещается идти в Мекку и послать подарки Св. Спиридонию. Рака лита из серебра: в нее полагается другой ящик из чистого золота, украшенный разными драгоценными каменьями, в коем почивают мощи... Кроме видимых сокровищ, к мощам Св. Спиридония принадлежат многие земли и сады, отказанные богобоязливыми христианами»55.

За те несколько лет, что русский флот стоял в гавани Корфу, многие греки успели подружиться с русскими единоверцами. «Корфа справедливо почиталась столицею наших приобретений на Средиземном море, — писал В. Броневский. — Она походила более на русскую колонию, нежели на греческий город: везде видишь и встречаешь русских. Жители привыкли к нашим oбычaям, многие даже научились говорить по-русски, а мальчишки даже пели русские песни»56.

Но мощь российского флота в Средиземноморье отнюдь не была решающей, поскольку царскомy правительству приходилось учитывать общую расстановку сил на европейском континенте. Наполеоновские войска угрожали европейским государствам, и в результате сложных дипломатических переговоров в 1807 году Наполеон и Александр I подписали Тильзитский договор, согласно одному из условий которого Ионические острова снова должны были перейти под власть Франции. Таким образом, была сделана попытка «замирить» Наполеона; российский флот должен был покинуть Корфу и другие острова Ионической гряды. Вторая секретная статья Тильзитского договора гласила: «7 островов поступят в полную собственность и обладание его величества императора Наполеона»57.

7 (19) августа на остров Корфу вступил французский главнокомандующий Бертье со своими войсками численностью пятнадцать тысяч человек. Жители встретили французских солдат без особого энтузиазма. «Генерал Бертье встречен был с колокольным звоном (весьма скоро кончившимся) и освещением, состоявшим из нескольких плошек»58, — писал Павел Свиньин, очевидец этого события. 14 августа французы заняли крепости и город, а 22 августа, как сообщал Владимир Броневский, «кончились все надежды жителей: на крепости поднят трехцветный флаг и республика объявлена принадлежащей Франции»59.

А вскоре церковь Св. Спиридона снова оказалась в центре событий. 15 августа, в день именин Наполеона, Бертье со свитой военачальников вошел в церковь Св. Спиридона, где русские офицеры присутствовали за богослужением. Владимир Броневский пишет, что Бертье прибыл в храм «с музыкантами и барабанщиками; однако же заметил удивление, написанное на наших лицах, догадался, приказал музыкантам выйти, а гренадерам снять шапки»60. И это не было случайным эпизодом; за то время, пока русские моряки готовились к эвакуации с Корфу, французский главнокомандующий уже сумел вызвать неприязнь у православных жителей острова. «Корфиотам весьма не нравится, что Бертье ходит молиться в церковь с часовыми, кои стоят там с ружьем и в шапках»61, — сообщал П. Свиньин.

К этому следует добавить, что прихожане избегали появляться в храме в такие часы и предпочитали не выходить из домов. А что касается отношения к православным русским морякам, то оно было совершенно иным. По словам В. Броневского, имевшего возможность сравнить празднование двух юбилеев — Наполеона и Александра I, «день тезоименитства нашего императора был днем самого блистательного торжества. С утра все церкви были наполнены народом, во весь день продолжался колокольный звон… беспрестанно на улицах раздавалось: да здравствует Александр, да здравствуют русские!»62

Но, как бы то ни было, русские моряки должны были покинуть остров Корфу, и вот этот день настал. 4 сентября 1807 года «адмирал (Сенявин. — Авт.) пошел поклониться в последний раз благодетельствовавшим нам мощам Св. Спиридония»63, — записал в этот день П. Свиньин. Более подробное описание этого события находим в записках В. Броневского, и опять оно связано с храмом, где почивали чудотворные мощи. «Когда войска остановились у церкви Св. Спиридония для принятия благословения в путь, духовенство от всех церквей в черном облачении вышло с крестами и святой водой, — повествует В. Броневский. — Протопоп, подав хлеб и соль генералу Назимову, начал речь, но зарыдал слезами и не мог продолжать. Ударили в барабаны, войска тронулись и пошли к пристани. Не только улицы, площадь, но и все окна, крыши домов покрыты были народом; с балконов сыпались на солдат цветы. Иногда печальное молчание прерывалось гласом признательности и благодарности. Я в первый раз увидел и поверил, что корфиоты имели причину любить русских; они подлинно без нас остались сиротами»64.

С этого времени покровительство России храму и мощам св. Спиридона стало лишь символическим, и русские моряки, еще остававшиеся в городе, могли участвовать в церковных празднествах, связанных с этим храмом, в качестве простых богомольцев. Нотки грусти чувствуются в рассказе Г. М. Мельникова, чей корабль «Уриил» все еще стоял в гавани Корфу. В своем дневнике под 2 ноября 1807 года он пишет: «В продолжение утра мощи Св. Спиридония, находящиеся в церкви, во имя его построенной, были выносимы из оной для обхода с ними кругом главной площади в здешнем городе находящейся, и также по улицам, означенную церковь окружающим; при каковой все находящиеся здесь французские сухопутные войска, выстроясь на упомянутой площади, были в полном параде, а фрегат их и шлюп для расцветения подняли все флаги и между тем, во время прохождения упомянутой процессии через площадь, салютовано было с крепости 21-м, а с командорского французского фрегата 11-ю выстрелами из пушек; также в это время на колокольне Св. Спиридония поднимаем был французский флаг»65.

Как известно, Франция владела Ионическими островами по 1814 год. Позднее Ионическими островами фактически владела Великобритания, державшая там своего Bepxовнoгo комиссара до 1864 года, когда острова были воссоединены с Грецией. Многие русские паломники побывали на Корфу в «английский» период истории Ионических островов. Вот что писал один из них в 1859 году по поводу британской администрации острова: «Наш проводник (на Корфу. — Авт.) долго не хотел с нами говорить об их управлении и только узнав, что мы русские и когда мы отпустили кучера, начал жаловаться на англичан и на губернаторов, притесняющих жителей и требующих увеличенных податей на содержание ненавистных солдат», — сообщает русский автор, добавляя при этом, что «насильственное покровительство англичан обходится ионитянам, с содержанием английского войска, до 60 тысяч фунтов стерлингов, тогда как покровительство России и Франции не требовало никаких особых налогов»66.

Но тем не менее посещение мощей св. Спиридона было традиционным, и когда в 1845 году на Корфу проездом из Рима в Святую землю побывал Николай Владимирович Адлерберг (будущий генерал-губернатор Финляндии (1866–1881), то он со своими спутниками направился прямо в храм Св. Спиридона. «Мы отслужили православный молебен в старинной греческой церкви, где на стенах видны еще изображения российского двуглавого орла — остатки благодетельного нашего покровительства Корфу до заключения Тильзитского мира, в 1807 году»67, — писал Адлерберг.

У мощей св. Спиридона молился и начальник русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрит Порфирий (Успенский), побывавший на Корфу в 1854 году. Вот что он сообщает об этом острове: «В главный город его, укрепленный фортами, я ездил с парохода, дабы видеть там нетленные мощи Св. Спиридона Тримифунтского чудотворца и приложиться к ним благоговейно»68.

С того времени, когда у гробницы святителя побывал В. Г. Барский, прошло более ста лет, и многое изменилось на острове за эти годы. Но время не коснулось мощей св. Спиридона; «они нетленно почивали в правом отделении алтаря церкви, называемой его именем. Все тело сего великого угодника Божия цело так, что даже глаза, к общему удивлению, не вытекли и сохранили тусклый блеск; нос немного приплюснут, кожа на лице смугла, но не черна; на ногах же, ниже колен, она отстает от костей, — пишет отец Порфирий. — Я приподнимал ее тут. Нетленный святитель лежит в простой раке, облаченный»69.

Примечательно, что незадолго до своей поездки по святым местам Востока архимандрит Порфирий, будучи в январе 1852 года в Киево-Никольском монастыре, перевел с греческого языка акафист, посвященный св. Спиридону. И вот, стоя у гробницы святого, русский архимандрит вспоминал строки, прославляющие молитвенные подвиги греческого угодника Божия: «Он есть святый чертог Святыя Троицы; он имеет в себе величие Божие это — новый Мельхиседек, священнодействующий вместе с ангелами. Это благоуханный цвет иереев и образец жития архиереев. Это утренняя звезда, предуказующая Солнце правды (Христа. — А. А.), и заря Православия. Это человек началоангельный, который послан посеять в земле свое богоприятное тело. Душа его, смирением своим привлекши обожение, восходит на небо и там служит предметом песнопения ангелов и псалмопения архангелов. А в богоприемном теле его совершается сочетание смерти и жизни — и проч. и прочее»70.

А еще через несколько лет у гробницы св. Спиридона молился другой русский паломник — А. С. Норов (1861). «Я поспешил в город поклониться мощам Св. Спиридона, которого здесь чествуют, как ангела хранителя моряков Адриатического прибрежья, и который святительствовал на острове Кипре в середине IV столетия, — писал бывший министр народного просвещения. — Церковь, где покоятся его мощи, великолепна. Мощи этого великого угодника Божия сохраняются во всей целости; черты блаженного лица его совершенно убереглись, и что всего удивительнее — члены его святого тела сохранили свою гибкость. Он покоится в богатой серебряной раке, под цельным стеклом, которое поднимается в известное время»71.

…Поспешили в храм Св. Спиридона и мы, недостойные. Эта церковь, без сомнения, самая величественная на острове. Она была построена в 1590 году на месте более древнего храма, посвященного памяти того же святителя. Соборная колокольня похожа на ту, что стоит при греческом храме Св. Георгия в Венеции. Интерьер храма расписан художником Панагиотисом Доксаросом в 1727 году. На фресках изображены чудеса, о которых повествуется в житии св. Спиридона. Храм украшен мраморным иконостасом; рака св. Спиридона (изготовленная в XIX веке по специальному заказу в Вене), по-прежнему находится справа от алтаря. По давней традиции, восходящей еще ко времени венецианского правления, мощи святителя четырежды в году обносят с крестным ходом вокруг города. Об этом благочестивом обычае сообщал и В. Г. Барский, которому, так же как и нам, не довелось присутствовать при подобном торжестве: «Слышах же сице, — пишет он, — яко егда откроют, взимают его (мощи. — А. А.) со ракою, священницы, облекшеся в фелоны, творят процессию, обходяще стогни града и носяще его, аки живаго, стоящего на своих ногах; таже, по окончании процессии, паки вносят в церковь и поставляют со ракою стояща между намесними образами, лобызания ради народа, и бывает отворен 7 или 8 дний. По окончании же времени, паки полагают внутрь гроба, по правой стороне алтаря стояща, и затворяют четирма замками, и разбирают началницы кийждо себе свой ключ врученний. Первий ключ держит губернатор града, вторий — судия, третий — протопоп, четвертий — наместник его»72.

В храме Св. Спиридона мы присутствовали за вечерним богослужением, после чего «благодарихом Бога всемогущего, яко по желанию нашему нам устрой, моляше, да и прочия святия сподобит посетити места»73.

В кафедральном соборе Керкиры сохраняются мощи праведной царицы Феодоры, перенесенные на Корфу из Константинополя вместе с мощами св.Спиридона. Следуя путями наших предшественников, мы также посетили место ее упокоения: «Видехом еще тамо, в другой церкви, иние нетленние мощи святой праведной Феодоры царицы, от нея же зело великое исходит благоухание»74.

Время нашего пребывания на острове Корфу неумолимо сокращалось, но все же некоторые паломники «тамо не точию внутрь града, но и вне ходихом». Маленький автобус, набитый туристами из разных стран, выехал за пределы столичной Керкиры и покатил через весь остров по долине, раскинувшейся между двух горных цепей. Перед нами еще раз предстала панорама города; издалека казалось, что почти не изменилось здесь со времен В. Г. Барского: «Град Корфус есть зело изряден, не тако лепотою и строением яко насаждением великим над водою, под горами; велик, на многи части разделен, многии высокия и крепкия каменныя ограды в себе содержащий, со многими пушки; еще же и тогда новые фортеции (крепости. — А. А.) созидаху; везде пресловутий, ово ветхостью и заложением еще при великом царе Константине (IV в. по Р. Х. — А. А.), ово же изобилием и благоплодием вина, оливи и прочих вещей»75.

Наш двадцатипятикилометровый путь лежал на другой конец острова, где на высоком обрывистом берегу виднелись стены древнего монастыря Палеокастрица, основанного в 1225 году. Взойдя по горному серпантину, мы оказались у монастырских ворот, предвкушая встречу с византийской стариной. Но от этого периода сохранились лишь иконы, помещенные в монастырском музейчике. Сама же обитель была построена практически заново на рубеже XVIII–XIX веков. Но и в своем обновленном виде монастырь сохраняет атмосферу древности с особыми чертами, присущими храмам и обителям на Корфу: «Церквей благочестивых имат много, яко пятьдесят, со монастирми, обаче не суть лепи отъвне, точию отъвнутрь; внутрь бо имеют прекрасное иконописание и строение лампадное, отъвне же не суть, аки в нашей России, церквы со главами и дивним расположением углов, но аки простие хати»76, — писал в 1725 году киевский пешеходец Барский.

…Надолго запомнятся паломникам последние часы пребывания на Корфу. Белоснежные паромы, сверкая огнями, пересекали бухту в ночной мгле; старинные крепости и церкви, подсвеченные лучами прожекторов, — таким нам запомнился этот кусочек островной Греции, которую паломники на ладьях покинули на следующее утро. Вверив свою судьбу воле Божией и покровительству св. Николая, мы, подобно апостолу Павлу, «вкораблились» и, подняв паруса, взяли курс на запад: «Решено было плыть нам в Италию» (Деян. 27, 1).

_________________

1 Гомер. Одиссея. Песнь 10-я. М., 1959. С. 125.

2 Всеволожский Н. С. Путешествие через Южную Россию, Крым и Одессу в Константинополь, Малую Азию, Северную Африку, Мальту, Сицилию, Италию, Южную Францию и Париж в 1836 и 1837 годах. Т. 1. М., 1839. С. 345.

3 Письма морского офицера П. И. Панафидина (1806–1809). Пг., 1916. С. 48.

4 Иосиф II (с 1765 г. — император и соправитель Австрии; был другом и союзником Екатерины II. В 1781 г. дал свободу вероисповедания православным грекам, а также протестантам (сконч. в 1790 г.).

5 Леопольд II (сконч. в 1792 г.), бpaт Иосифа II; в 1791 г. возвратил туркам прежние австрийские завоевания.

6 Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год. Ч. 1. СПб., 1836. С. 116–117.

7 См.: Адмирал Ф. Ф. Документы. Т. II. М., 1952. С. 303.

8 Там же. С. 303.

9 Скаловский Р. Жизнь адмирала Ф. Ф. Ушакова. СПб., 1856. С. 339.

10 Ильинский В.П. Адмирал Ф. Ушаков в Средиземном море (1799). СПб., 1914. С. 59.

11 Записки Гидрографического департамента Морского министерства. 1850. Ч. 8. Статья: «Русско-турецкая кампания в Средиземном море...» С. 297.

12 Скаловский Р. Жизнь адмирала Ф.Ф. Ушакова. Ч. 1–2. СПб., 1856. С. 225.

13 Станиславская А. М. Россия и Греция в конце ХVIII — начала ХIХ вв. М., 1984. С. 281.

14 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. 1. СПб., 1818. С. 256.

15 Путевые записки, веденные в 1835 г. Владимиром Давыдовым. Ч. 1. СПб., 1839. С. 38–39.

16 Тaм же. С. 40.

17 Там же. С. 1.

18 Там же. С. 42.

19 Там же. С. 41.

20 Там же. С. 45.

21 Цит. по: Дружинина А. А. Греция далекая и близкая. М., 1989. С. 93.

22 Верн Михаил. Прогулка по Средиземному морю. М., 1883. С. 248.

23 Путешествие... совершенное... Киром Бронниковым... С. 250.

24 Странствования Василия Григоровича Барского по святым местам Востока с 1723 по 1747 гг. СПб., 1885. Т. 1. С. 190.

25 Норов А. С. Записки второго путешествия на Восток. Иерусалим и Синай (в 1861 г.). СПб., 1878. С. 132.

26 Записки паломника (1859 г.). СПб., 1860. С. 26.

27 Путешествие... совершенное... Киром Бронниковым... С. 250.

28 Там же. С. 250–251.

29 Странствования В. Г. Барского... С. 190.

30 Путешествие... совершенное... Киром Бронниковым... С. 251.

31 Странствования В. Г. Барского... С. 190.

32 См.: Порфирий (Успенский), архим. Книга бытия моего. Т. V. СПб., 1898. С. 251.

33 Странствования В. Г. Барского... С. 192–193.

34 Там же. С. 193.

35 Там же. С. 193–194.

36 Там же. С. 194.

37 Там же. С. 194.

38 Висковатов А. Блокада и осада Корфу, 1798, 1799 гг. СПб., 1828. С. 40.

39 Там же. С. 38.

40 Записки флота капитан-лейтенанта Егора Метаксы (1798–1799). Пг., 1915. C. 220.

41 Там же. С. 220.

42 Станиславская А. М. Политическая деятельность Ф. Ф. Ушакова в Греции (1798–1800 гг.) М., 1983. С. 44.

43 Скаловский Р. Жизнь адмирала Ф. Ф. Ушакова. Ч. 1–2. СПб., 1856. С. 328.

44 Там же. С. 328 (примечание).

45 Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год. Ч. II. СПб., 1836. С. 86.

46 Мельников Г. М. Дневные морские записки. Ч. 1. СПб., 1872. С. 118.

47 Письма морского офицера П. И. Панафидина (1806–1809). Пг., 1916. С. 38.

48 Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год. Ч. II. СПб., 1837. С. 86–87.

49 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. 1. СПб., 1818. С. 245–246.

50 Там же. С. 246.

51 Там же. С. 268–269.

52 Там же. С. 145. Запись от 1 января 1807 г.

53 Там же. С. 244.

54 Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год. Ч. II. СПб., 1837. С. 88.

55 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. 1. СПб., 1818. С. 244–245.

56 Броневский В. Записки морского офицера... Ч. II. С. 255.

57 Станиславская А. М. Россия и Греция в конце ХVIII — начала ХIХ вв. М., 1984. С. 348.

58 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. II. СПб., 1819. С. 227.

59 Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год. Ч. III. СПб., 1837. С. 183.

60 Там же. С. 183

61 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. II. СПб., 1819. С. 230.

62 Броневский В. Записки морского офицера... Ч. III. СПб., 1837. С. 184.

63 Воспоминания на флоте Павла Свиньина. Ч. II. СПб., 1819. С. 233.

64 Броневский В. Записки морского офицера... Ч. III. СПб., 1837. С. 185–186.

65 Мельников Г. М. Дневные морские записки. Ч. II, СПб., 1873. С. 464–465.

66 Записки паломника (1859 г.). СПб., 1860. С. 28–29.

67 Адлерберг Н. В. Из Рима в Иерусалим. СПб., 1853. С. 14.

68 Порфирий (Успенский), архим. Книга бытия моего. Т. V. СПб., 1898. С. 250.

69 Там же. С. 250.

70 Там же. С. 250–251.

71 Норов А. С. Записки второго путешествия на Восток. Иерусалим и Синай (в 1861 г.). СПб., 1878. С. 132–133.

72 Странствования Василия Григоровича Барского по святым местам Востока с 1723 по 1747 гг. СПб., 1885. Т. 1. С. 194.

73 Там же. С. 194.

74 Там же. С. 194.

75 Там же. С. 194–195.

76 Там же. С. 194.

Опубликовано в журнале:

«Нева» 2014, №9

Продолжают предприниматься попытки по выведению из кризиса доверия шведско-финского телекоммуникационного концерна Телия Сонера. Кризиса, связанного с разоблачениями коррупционного характера сделок компании в Узбекистане и Казахстане. Обвинениях, в сотрудничестве со спецслужбами авторитарных режимов, которым позволяют вести наблюдение и прослушку собственных граждан, с помощью технологий компаний. На этот раз доверие было решено восстановить, пригласив головных владельцев, инвесторов Телия Сонера, в Узбекистан, для того, чтобы они на месте могли посмотреть на деятельность "дочки" Телия в стране, компании Ucell. Той самой компании, которая является ныне центральным субъектом уголовного расследования о миллиардных взятках против Гульнары Каримовой, действовавшей через фирму Такилант при покупке Телией лицензий, и против бывшего, уже отстраненного, руководства Телия Сонера.

Ранее такие поездки Телия Сонера проводить отказывалась. И даже мажоритарный владелец компании, шведское государство, контроля за этим «заморским» бизнесом не имело.

Газета Свенска Дагбладет пишет, что по возвращению в Швецию, владельцы, инвесторы Телия Сонера восторга от увиденного не высказали. Например, они обратили внимание на то, что фирма Ucell продолжает практиковать выдачу безлимитных и бесплатных номеров, абонементов для влиятельных лиц в Узбекистане. Правда, если ранее речь шла о 2500 тысячах таких, как их называют, спонсированных номеров, то ныне их число сократилось до скромных 25. Но, по мнению одного из участников поездки, шефа отдела ответственных инвестиций банка Нордеа Саши Беслика это явное нарушение собственных этических правил: "Я спросил об этом представителей Телия Сонера, понимают ли они, что речь идет взятке и нарушение собственного кода поведения. На что получил ответ, что они рассуждают о том, к чему приведет упразднение этих бонусов".

По данным Свенска Дагбладет инвесторам показали помещения компании с различным оборудованием. А согласно источникам газеты к этим помещениям примыкали и комнаты используемые спецслужбами Узбекистана для прослушки. Говорили источники и о том, что на каждом рабочем месте в компании Ucell действует осведомитель властей.

Как пишет газета, новостью для ряда инвесторов стала и информация, что Телия Сонера не может, в соответствии с узбекскими законами, конвертировать свою прибыль в доллары и вывезти её из страны. На сегодня речь идет о сумме соответствующей 200 млн. долларам, при том, что уровень инфляции в Узбекистане достигает 11%. И это, на том фоне, что общий объем инвестиций Телия Сонера в Узбекистан составил около одного миллиарда долларов. По мнению представителей других западных компаний работающих в Узбекистане, вывоз прибылей из этой страны возможен только на условиях некого бартера, а именно вывоза/экспорта не денег, а товаров из страны.

По неподтвержденным данным узбекских СМИ, Телия Сонера, в связи со сложившейся ситуацией, прощупывает почву для продажи своей дочки в Узбекистане и потенциальными покупателями считают китайских инвесторов. В самой Telia Sonera эту информацию, о планах продажи, не комментируют.

Параллельно в Швеции, в связи с деятельностью Телия Сонера в Узбекистане и Казахстане идут расследования. Одно, касающееся вышеупомянутых фактов коррупции, с участием Гульнары Каримовой ведут пять следователей шведской прокуратуры. Расследование продолжается уже более полутора лет, его результаты обещали представить в конце нынешнего, 2014. Но этот срок, со всей очевидностью, соблюден не будет. По словам Верховного прокурора Гуннара Стетлера из отдела по борьбе с коррупцией, расследование сильно затягивается из-за задержек с получением необходимых материалов по этому делу из других стран. Их около десятка. Так только получение информации о банковских операциях из Швейцарии может, по его словам, со всеми турами и обжалованиями, занять несколько лет. "Если бы это расследование велось только в Швеции, мы бы уже давно были готовы. Но моя власть за пределы Швеции не распространяется" - сказал Гуннар Стетлер в интервью Свенска Дагбладет.

Другое следствие, и тоже с подозрениями о фактах коррупции, но уже в Казахстане, ведут собственные юристы Телия Сонера, собирая материалы о действиях бывшего гендиректора компании Ларса Нуберга и его подчиненных. Об этом пишет газета Дагенс Нюхетер, журналисты которой и раскрыли факты аналогичной узбекской, подозрительной активности, в связи с приобретением телекоммуникационных лицензий на деятельность Телия Сонера в Казахстане. Подозревают, что именно Ларс Нуберг был главным ответственным за эти махинации, и именно в этой связи на последнем заседании акционеров Телия Сонера, минувшей весной, было принято беспрецедентное решение, не снимать с него экономической ответственности/ ansvarsfrihet. То есть, акционеры сохранили возможность сделать его виноватым в потерях. До января 2013 года Нуберг был директором компании, а сделка по лицензиям в Казахстане, как раз и была завершена к этому времени. В случае если юристам удастся доказать, что Нюберг действовал безответственно и его решения, повредившие репутации Телия Сонера, были умышленными, может идти речь о присуждении его к выплате солидной компенсации. А именно по казахскому направлению, Телия Сонера, понесла в 2013 году убытки на сумму в пол миллиарда крон и за этими потерями, как говорят в нынешнем правлении фирмы, не исключают состава преступления.

Новое руководство Телия Сонера всячески пытается, на словах и в заявлениях, изменить политику компании и сделать её действия и поведение более прозрачными, особо на таких «специальных» рынках как узбекский и казахский. На практике все выглядит и не очень чисто, и не очень прозрачно.

Материал подготовил Максим Лапицкий.

Погружение в Германию

Яна СОБОЛЕВА

Яна Соболева — родилась в Москве, закончила филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Работает переводчиком в новостном агентстве. Увлекается литературой, кинематографом и фотографией. С 2013 года живет в Германии.

Первые несоответствия

Первый раз я оказалась в Германии в 1998 году. Мне тогда было всего 10 лет, но ощущения от этой поездки я помню настолько отчетливо, будто это было вчера. Чтобы сдать документы на получение заветной визы, мы с мамой почти день простояли под палящим солнцем около немецкого посольства в Москве, однако наш случай был далеко не самым запущенным. Многим людям приходилось буквально жить у стен консульства в палатках, дожидаясь решения о предоставлении им права на ПМЖ. Нам же в тот момент нужна была всего лишь туристическая виза, чтобы я смогла навестить эмигрировавших несколькими годами ранее бабушку и дедушку. Так что обошлось без особых жертв. Однако эту картину мы наблюдали потом еще не раз и все время поражались, почему живущие столь отлаженной, продуманной (как нам казалось) во всех отношениях жизнью немцы не могут решить такую простую задачу: оптимизировать процесс выдачи документов. С годами они ее, конечно, решили: в 2012 году в Москве появился первый визовый центр. Но до того, как это случилось, немецкое посольство успело стать притчей во языцех.

Но вернемся к поездке. Я летела в Германию одна, и для меня это уже само по себе было настоящим приключением: аэропорт, сопровождение, самолет, пограничный контроль, получение багажа — все это казалось мне каким-то нереальным. Еще более нереальной показалась мне страна, в которой я очутилась.

Здесь все было иначе: улицы выглядели безупречно чистыми, автобусы и поезда ездили точно по расписанию и были оборудованы по последнему слову техники (больше всего меня поразило то, как при нажатии специальной кнопки из автобуса к бордюру опускался специальный пандус, чтобы человек в инвалидной коляске мог беспрепятственно попасть внутрь), а незнакомые люди здоровались и улыбались, если вы встречались с ними взглядом.

Еще меня поразила пустынность улиц и бабушкин наказ не шуметь и не ходить в душ поздно вечером, чтобы льющаяся вода не мешала соседям отдыхать. Последнее никак не укладывалось в голове, и поначалу казалось, что бабушка слегка преувеличивает. Но однажды, когда мы отмечали дедушкин день рождения, зазвонил телефон, и из трубки донеслось что-то малопонятное, но грозное, ясно различались слова anrufen («звонить») и Polizei. Мы разобрали не все, но тон и эти два слова не оставляли сомнений в смысле «послания». С этого дня походы в душ на всякий случай были перенесены на более ранний час, а любой шум по вечерам не допускался вовсе. Позже бабушка призналась, что негативное отношение живущих под нами соседей могло быть связано с тем, что однажды она уронила на их балкон полотенце. По ее словам, они сочли это личным оскорблением, и с того момента отношения испортились. Сложно сказать, что послужило истинной причиной неприятия, но оно было, и таким образом в моем детском сознании наряду с улыбающимися прохожими возник и другой образ: ворчливые пожилые бюргеры, готовые отдать последние силы на восстановление порядка в доме. Ясно, что летающие полотенца, смех, приглушенная музыка в районе восьми часов вечера и плохо понимающие немецкий язык соседи в представления о порядке явно не вписывались.

Но несоответствие образов приветливых незнакомцев и грозных соседей было не единственным противоречием, не дававшим мне покоя. Невозможно было понять и то, например, почему дети не гуляют теплыми летними днями на улице, а взрослые — по вечерам после работы. Я ездила на каникулы к бабушке почти каждое лето на протяжении многих лет, но так и не завела себе ни одной подруги или друга-немца. Они мне просто не встречались. Одно время я думала, что, возможно, немецкие дети проводят лето на даче, поэтому их не встретить на площадке рядом с домом.

Падение Алисы в кроличью нору,

или Как оказаться на немецкой даче

В немецком языке слово «дача» имеется и даже точно так же звучит (die Datsche). Более того, есть в Германии и то, что соответствует этому понятию, но все немного сложнее. Например, в Висбадене — городе, где я сейчас живу и куда приезжала раньше, — минутах в двадцати ходьбы от центра есть настоящие дачные участки. Причем, городское и дачное пространства никак не отделены друг от друга, и процесс перехода из урбанистического мира в природный похож скорее на падение Алисы в кроличью нору. Ты выходишь из дома, идешь вдоль дороги, проходишь банк, пару небольших магазинов и супермаркет, крохотную пиццерию и церковь, затем поворачиваешь направо, спускаешься вниз с очень крутой горки и вдруг все — ты «на даче». Тут пахнет навозом, ездят фермерские грузовики, и по правую руку раскинулось широкое поле. Слева же, впритык друг к другу, расположены дачные участки. Все абсолютно одинаковые: площадью не более четырех соток, с одноэтажным, больше похожим на сарай домиком в глубине, несколькими клумбами, яблоней и качелями в центре. Однотипность и безликость немецких дач ошеломляет. Еще больше поражает царящее на них затишье. Никаких шашлыков, музыки, веселых застолий и детских криков. Таким образом развеялось еще одно мое заблуждение, будто немецкие дети вместо того, чтобы торчать летом на пыльных городских улицах, проводят время на природе. Детей и тут почти нет.

Русскому человеку сложно понять, зачем нужна дача, если на ней не выкапывать молодую морковку, не сажать пионы и астры, не собирать мешками яблоки и не выращивать красную смородину. В Германии действительно всего этого нет. Точнее, некое подобие дачного хозяйства, конечно, есть, но есть оно только потому, что таков закон. Дело в том, что такие небольшие участочки не являются частной собственностью. Их нельзя купить, но можно взять в аренду за смешную сумму: менее 300 евро в год. Получая участок, арендатор обязуется выполнить ряд требований вроде ухода за газоном и посадки определенного количества растений. Но это, пожалуй, все, что вообще можно на этой земле делать. Никаких ландшафтных перепланировок, никакого строительства. Вы не можете даже расширить или сделать дом чуть выше. Наши знакомые, много лет снимавшие такой участок, однажды прибили небольшой навес над местом, где хранятся инструменты. Не прошло и месяца, как они получили предупреждение. Оказалось, навес препятствует проникновению света в кухню соседа. Знакомые хотели было, но не стали выяснять, так ли уж мешает их навес соседу притом, что у него на кухне одно непрозрачное окно из толстого стекла. Предпочли не ворошить осиное гнездо. Навес, правда, тоже пока оставили, надеясь, что все уляжется само собой.

Справедливости ради надо сказать, что большой просторный дом на такой даче вам вообще вряд ли понадобится, потому что на съемных участках нельзя даже оставаться ночевать. Причины разные. Как одна из возможных: ограничения на пользование общим санузлом. Необходимо упомянуть, что ни в домах, ни на участках нет туалетов. Зато есть централизованный, общий туалет в сооружении неподалеку. Каждый арендатор имеет свой ключик, и главное — не забыть взять его в нужный момент.

Все началось еще в школе

Прошло почти пятнадцать лет, прежде чем я сама стала в Германии резидентом. За это время мое отношение к стране успело пройти все стадии: были и восхищение, и любовь, и непонимание, и неприятие, и снова интерес и так далее.

Думаю, какую-то роль в формировании этого отношения сыграли мои преподавательницы немецкого. До переезда в Германию у меня их было две: столь непохожие друг на друга, что сложно даже сравнивать.

Все началось с восьмого класса школы, когда мы стали изучать второй иностранный язык. На выбор нам предложили немецкий или французский. На тот момент я уже успела несколько раз побывать у бабушки, и решение взяться за немецкий было принято в общем-то автоматически. Мама тоже уверяла меня, что немецкий для чего-нибудь да пригодится, а вот когда и где мне потребуется французский — непонятно.

Мне кажется, ни один новый предмет в школе не вызывал у меня такого интереса, и жаль, что уже очень скоро ситуация в корне переменилась. Причиной была совершенно неуравновешенная, нервная и неприятная женщина, которую школа взяла на такую ответственную должность — нашего первого поводыря в мире немецкого языка и культуры.

Из школьного курса немецкого языка я не запомнила ничего, кроме базовых правил чтения слов и первого куплета рождественской, ужасно нудной песни «O Tannenbaum» («О, елочка!»). История с немецким в школе закончилась тем, что моя мама пошла к директору и написала прошение избавить ребенка от этой муки, за что я была ей очень благодарна. Учебник, по которому мы занимались, назывался Brucken, что в переводе с немецкого означает «мосты». Эта метафора с самого начала вызывала у меня вопросы, а распрощавшись со школьным курсом, я пообещала себе, что только под страхом смертной казни снова сяду за наведение мостов с немецким.

Смертная казнь не понадобилась. Немецкий пришлось учить после знакомства с моим будущим мужем, когда стало ясно, что переезд в Германию — дело времени.

Не сказать, чтобы школьная учительница вызвала у меня какое-то стойкое отторжение от Германии. Но интерес, который был столь беспощадно пресечен, так и не появлялся, потому что к тому не было поводов. За все эти пятнадцать лет мне удалось посмотреть только один хороший немецкий фильм; попадавшиеся книги немецких авторов в общем и целом не вызывали слишком ярких эмоций (за исключением «Игры в бисер» Германа Гессе); в моем плеере не было ни одной немецкой группы, а пиво — не мой любимый напиток.

Просто с какого-то момента немецкий стал необходимостью, и деваться было уже некуда. Впрочем, Бог услышал мои молитвы и сжалился (видно, решив, что еще одну такую тетку я не перенесу). Моя вторая преподавательница оказалась подарком судьбы. Умная, образованная, интеллигентная; прекрасно объясняющая, умеющая заинтересовать и удивить. Она помогла мне успешно сдать экзамен и, что еще важнее, научила всматриваться в чужую культуру, видеть интересное там, где мало что близко и понятно. А именно такой накануне отъезда стала видеться мне Германия: благополучной страной, неформальным лидером Евросоюза, государством с грамотной внешней и внутренней политикой, устойчивой экономикой, интересными музеями, но без чего-то, что было бы мне очень близко и дорого.

О важности планирования и ценности времени

Не могу сказать, что, когда я пересекала границу с визой уже иного типа, мои чувства и мысли сильно отличались от прежних. Единственное, чего хотелось — это скорее сориентироваться, наладить быт и снова начать жить привычной жизнью на новом месте. Оговорюсь сразу: ничто из перечисленного быстро в Германии сделать нельзя. Одна из главных составляющих немецкого подхода к любому делу — основательность. Каждый шаг должен быть просчитан, взвешен и регламентирован. Никаких наскоков, ничего случайного или второстепенного. Нельзя записаться одновременно на два курса, чтобы как можно скорее подготовиться и сдать экзамен. Все должно идти своим чередом, и не нужно никуда торопиться, так считают немцы, которые и правда редко куда спешат. Точнее, они никуда не опаздывают, просто потому что все планируют заранее. Посиделки с друзьями в кафе обговариваются за две недели. Если на этой встрече возникает еще какая-нибудь идея насчет того, что сделать или куда сходить, то свое решение касательно нового мероприятия лучше объявить как можно скорее, желательно тогда же. Договориться в понедельник о чем-то, что намечается в следующие выходные, — это хорошо и правильно. Среда для договоренности уже не подойдет: слишком поздно, у людей уже могут появиться другие планы.

Отпуск немцы начинают планировать за несколько месяцев, а приглашение на свадьбу высылается за год.

Если в октябре вы обмолвились, что зимой хотели бы научиться кататься на лыжах, и кто-то сказал, что в первых числах января собирается в горы и может взять вас с собой, то можно считать, что вы договорились. Иногда в этом есть и определенная экономическая выгода — распланировать отпуск и заказать билеты заранее может оказаться намного дешевле, — но кажется, что это скорее все же черта национального менталитета. Для немцев важно не создавать никому никаких неудобств, поэтому лучше, если все будет продумано и обговорено заранее. При этом, если вас пригласили на ужин, который назначен на семь часов вечера, приходить нужно или ровно в семь или минут на пять-десять позже. В крайнем случае можно и на полчаса опоздать, но главное — не прийти раньше. Причина — та же: вы можете доставить хозяину дома неудобства своим ранним визитом. Тарелки могут быть еще не расставлены, а волосы не досушены.

Немцы действительно очень большое внимание уделяют времени и удобству. Возможно, даже слишком большое. Работа должна находиться как можно ближе к дому: в десяти-пятнадцати минутах ходьбы или езды (на машине или на общественном транспорте). Добираться куда-то час — немыслимо. Если вы едете в один конец пятьдесят минут, а потом обратно столько же, это значит, что в неделю вы теряете почти целый рабочий день — именно так тут рассуждают, и при выборе нового места жительства или работы никто не будет руководствоваться соображениями вроде «нравится ли мне этот город или нет?» Главное — чтобы было удобно добираться до нужных мест.

Вероятно, по этой же причине в Германии не очень принято покупать квартиры. Зачем покупать, если велик шанс получить новую работу и снова переезжать? Если семья уже определилась, кто где работает и где лучше всего при этом жить, то покупается дом, потому что это считается намного более надежным вложением. Квартиру же проще снимать, не говоря уже о том, что в этом случае вы не застрахованы от могущих внезапно объявиться неприятных соседей.

Вообще, немецкие города кажутся очень компактными, самое необходимое здесь всегда под рукой: супермаркет, парикмахерская, пекарня, кафе, отделение какого-нибудь банка, химчистка, аптека... Немцы не любят ходить далеко за чем-то, что можно приобрести на соседней улице. Постоянно ходить за одним и тем же они тоже не любят, поэтому соки и пиво в магазинах покупаются ящиками, а туалетная бумага — упаковками по 10 рулонов.

О магазинах

Немецкие магазины похожи на российские. Тут тоже есть несколько категорий супермаркетов, различающихся главным образом ценами, ассортиментом и сервисом. Есть супермаркеты подороже, где у каждого товара — свое место на полочке, много деликатесов вроде оливок, французского сыра и пармской ветчины, а при входе есть своя пекарня. В супермаркетах подешевле товары могут лежать в коробках, вместо пекарни — автомат, делающий несколько видов хлеба, а деликатесом называется маринованная капуста в пластиковом ведре. Но нареканий ни к чистоте залов, ни к качеству продукции нет нигде. И с тем, и с другим в Германии строго. Фрукты всегда спелые, мясо и рыба — свежие, а хлеб — мягкий.

А вот чего в Германии нет, так это несетевых продуктовых магазинов. В небольших лавочках, которые держат, как правило, турки, продаются только напитки, табак и газеты. Еды здесь не найти. Зато в Германии и по сей день сохранились и вполне процветают мясные и рыбные лавки.

Овощи и фрукты немцы, как правило, тоже покупают у турок. Но кроме турецких в большинстве немецких городов есть и другие «национальные» магазины: китайские, испанские, греческие и, конечно, русские, заслуживающие отдельного упоминания.

В Висбадене я знаю как минимум два русских магазина — очень похожих друг на друга по ассортименту, публике и яркости колорита. Оба они находятся в местах, которые можно было бы условно назвать «спальными районами». Не знаю, много ли русских в тех районах проживает сейчас, но покупателей всегда предостаточно. Когда переступаешь порог русского магазина, кажется, что оказываешься в совершенно иной реальности, одинаково далекой как от Германии, так и от современной России, по крайней мере, от ее столичной части.

Из невидимой колонки где-то сверху звучит шансон. По залу ходят семейные пары с характерным говором и решают, брать ли им сегодня «Pelmeni» или «Vareniki». На книжной полке свалены бывшие уже не раз в употреблении детективы девяностых годов издания, литература для домохозяек, выпущенная еще раньше, кроссворды, судоку, а также дамские романы, на обложках которых изображены герои каких-то телевизионных мыльных опер вроде популярных в те же девяностые сериалов «Богатые тоже плачут» или «Просто Мария». Все не первой свежести.

Полки с продуктами не ломятся, но и не сказать что пустуют. Тут можно купить квашеную капусту, колбасу из конины, вафельный торт, конфеты, имеющие что-то общее с «Мишкой на севере», сало, икру и множество продуктов, которые я никогда не видела ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге, но которые тут почему-то называются русскими.

По виду всех этих товаров ясно, что здесь уже никто не отвечает за качество, но это стоит воспринимать скорее как «изюминку» магазина. Как нечто, что помогает забыть «суровые» немецкие реалии и дает возможность прикоснуться к чему-то «родному» и «понятному».

Немцев в русских магазинах я не встречала никогда. Зато турецкие, как я уже говорила, и, например, китайские, пользуются у них большой популярностью.

Все стоит денег

Продолжая тему шопинга, надо сказать, что немцы обожают скидки и всевозможные спецпредложения. В супермаркетах каждый четвертый товар продается по специальной цене, и это не имеет никакого отношения к сроку его годности, а крупные вещевые магазины вроде Karstadt’a и Peek Cloppenburg’a пачками высылают по почте рекламки со скидочными купонами. Мне сложно судить, как устроена сфера розничной торговли в других европейских странах, но в Германии любовь к сниженным ценам имеет отношение не столько к экономике, сколько к одной из основополагающих черт немецкой ментальности.

Уверена, что в мире вряд ли найдется нация более расчетливая, чем немцы. «Все стоит денег», — таков негласный девиз жизни в Германии. На счету буквально каждый цент. Немцы в целом смогли избежать экономического кризиса, поразившего в последние годы многие европейские страны, и о том, что такое безработица, они, можно сказать, знают лишь понаслышке1 , но по сравнению с московской жизнью кажется, что пояса здесь затянуты туже некуда.

Дороже всего в Германии стоит общественный транспорт. Поездка на автобусе в один конец вам обойдется почти в сто рублей. Поезда стоят еще больше. Тут, конечно, тоже действует разветвленная и очень удобная система скидок (для студентов, для путешествующих группами, билеты выходного дня, «поземельные» билеты и т.д.), но факт остается фактом — транспорт в Германии дорогой. Бензин тоже. Из-за этого немцы почти никуда не ездят без острой на то необходимости.

Как-то мы купили билеты на концерт, который проходил в «Старой опере» во Франкфурте. Билеты на сам концерт были не очень дорогими, зато главной темой обсуждения в преддверии поездки в соседний город стал вопрос о том, можно ли по концертным билетам проехать бесплатно на поезде. Оказалось, можно, причем в обе стороны. Когда мы ехали обратно, мне показалось, что этой «опции» наши спутники радовались не меньше, чем самому концерту.

Кстати говоря, на концерты, в театры, музеи и кино немцы ходят очень редко, объясняя это все той же причиной: «Дорого!» Парадокс в том, что «дорого» — это чаще всего столько же, сколько в Москве. Нередко даже дешевле. Но статья расходов «на развлечения» в бюджете немецкой семьи самая незначительная, потому что есть проблемы гораздо важнее и, повторюсь, «все стоит денег». Немцы никогда не забывают, сколько нужно отложить для похода к дантисту, сколько будет стоить поездка на день рождения к другу, который живет в другом городе, и, конечно, сколько нужно денег на оплату страховок.

Страховки — такая же знаковая часть немецкой жизни, как сосиски, брецели (соленые крендельки) и пиво. Только основных видов страховок в Германии десять штук, и некоторые из них обязательны по закону. Если вспомнить про немецкую тягу к долгосрочному планированию, становится понятно, почему немалой популярностью здесь пользуется так называемая «Lebensversicherung»: страховка, по которой в случае вашей смерти ваши родственники смогут получить денежную компенсацию.

Обязательна по закону здесь, конечно, медицинская страховка, но заключить ее, как оказалось, не так-то просто. Существует два типа договоров: с частной страховой компанией и с государством, и для начала нужно смириться с мыслью о том, что страховку практически нельзя поменять. «Дорогая, страховка — это на всю жизнь», — сказал мне едва ли не в первый же день муж, чем вверг меня в состояние исступления. Чуть позже, когда сознание трезвеет, а недоумение проходит, система становится уже более понятной: таким способом просто минимизируются риски для наиболее незащищенных групп граждан и самих страховых компаний. Однако осознание не означает облегчение — проблема остается. «Проблема», потому что зачастую выбор невелик: частные страховки покрывают почти все медицинские расходы, но для их заключения (в том случае, если вы не студент) нужен очень приличный уровень дохода, а государственная оплачивает только самые серьезные случаи, оставляя большую часть расходов за вами, и для ее получения нужен хотя бы какой-то доход. Люди, не имеющие работы, могут получить страховку в рамках пакета социальной помощи. Тем же, кто на социальную помощь претендовать не может и работы по тем или иным причинам не имеет, приходится сложнее всего, потому что страховку они все равно обязаны иметь. Тут уж каждый выкручивается, как может.

Вся эта сложная и далеко не во всем продуманная система обеспечивает, тем не менее, очень высокий уровень медицины — один из лучших в мире. Если обратиться, например, к статистике продолжительности жизни, то в Германии у младенцев, которые родились в 2013 году, ожидаемая продолжительность жизни в среднем восемьдесят лет. Для сравнения: самый высокий показатель — в Монако (девяносто лет), а в целом по миру — шестьдесят восемь.

Конформисты до мозга костей

Не менее серьезно Германия озабочена развитием науки. Здесь образованием и наукой заведуют в первую очередь областные (Land) министерства. Но финансирование поступает сразу с трех уровней: общеевропейского, государственного и частного (от разных компаний и фондов). У самих же университетов в большинстве вопросов — полная автономия: большая часть ресурсов привлекается самими учеными или администрацией ВУЗа для конкретных проектов, что, во-первых, помогает значительно избежать ненужной бюрократии, а во-вторых, предоставляет исследователям полную свободу действий. С принципом «кто платит, тот и музыку заказывает» тут почти не знакомы — схема работает в обратном порядке.

Итак, с медициной, образованием, наукой и прочими фундаментальными вещами в Германии все в порядке. А вот с чем не очень, так это с культурой и сферой развлечений — областями, которые спасти жизнь, конечно, не могут, но сделать ее капельку лучше и интереснее — вполне. Дело тут вовсе не в возможностях, ведь общий принцип привлечения инвестиций сохраняется. Проблема, на мой взгляд, в явном недостатке вкуса и чуткого эстетического восприятия. Немцы до мозга костей пропитаны духом конформизма, диктующего их главный жизненный принцип: ни в коем случае не выделяться. Этого принципа немцы придерживаются с завидной систематичностью. От немецкого стиля одежды хочется рыдать в три ручья. Типичный внешний вид молодой немки: надетая поверх черных легинсов юбка, толстовка, блестящая сумка и кеды. У юношей — джинсы, серая кофта, черная куртка и кроссовки; у «стильных» юношей — спущенные до предела шаровары, длинная футболка, кепка, висящая на шее серебряная цепь и особенная стрижка: выбритая на висках голова с оставленным на макушке запасом волос, достаточным для постановки правильного угла наклона гелем.

При этом в магазинах лежат очень красивые и качественные вещи, но такое ощущение, что немцы выбирают все самое страшненькое и неприметное. Исключение составляют пожилые люди. Тут все с точностью до наоборот. Немцы убеждены, что в молодости, пока ты еще ничего сам не достиг, следует быть поскромнее, зато в преклонные годы можно себя и вознаградить: купить дорогую машину с открытым верхом, носить украшения от лучших ювелирных домов и одежду ведущих брендов. Примечательно, что вместе со вкусом к красивой жизни в немцах под старость просыпается и умение побеждать безвкусицу в одежде. Стиль, которому следуют пожилые немцы, безупречен.

К сожалению, желание ничем не выделяться пагубно сказывается не только на умении одеваться, но и на современной немецкой культуре в целом, потому что как может художник (в широком смысле этого слова) создавать в современном мире что-то прорывное, ориентируясь на строгие конформистские рамки.

Недавно, например, мне довелось посмотреть один выпуск шоу «The Voice of Germany», суть которого — в выборе лучшего молодого певца или певицы. В России существует аналогичный проект, и я стараюсь не пропускать ни одной передачи, потому что это возможность услышать по-настоящему талантливых ребят с потрясающими голосами.

Наткнувшись на то же шоу в Германии, я поначалу очень обрадовалась, но ожидания не оправдались. Смотреть на эту скуку было невозможно: ни одной красивой песни не прозвучало, ни одного хоть сколько-нибудь запоминающегося голоса я не услышала. Но больше всего меня поразило то, что выступления участников были ограничены по времени: каждый пел не более двух минут, что полностью нивелировало смысл происходящего. Спрашивается, зачем тогда вообще развлекательное шоу такого масштаба, если все сводится к опасению не переутомить зрителя?

Не менее плачевная ситуация с немецким кинематографом. Не исключаю, что какие-то выдающиеся фильмы немцы снимают, но широкой публике они неизвестны. «Gott sei Dank»2 , как говорят немцы, пока живет и здравствует великий немецкий режиссер Вим Вендерс, создавший в конце восьмидесятых «Небо над Берлином», а несколько лет назад порадовавший поклонников изумительным документальным фильмом про немецкого хореографа Пину Бауш. Помимо Вендерса, мир знаком со звездой драмы «Достучаться до небес», красавчиком Тилем Швайгером. Других имен я, хоть и стараюсь изо всех сил, назвать не могу. Последние четыре года я по долгу службы исправно посещала Международный кинофестиваль в Москве, но там мне немецкие фильмы тоже не попадались. Если что-то и было, то прошло совершенно незамеченным (исключение составляет все та же «Пина»).

Аналогичным образом обстоят дела и с музыкой. С самого детства я не выключаю радио. Помимо радио, за мой музыкальный кругозор отвечал когда-то канал MTV (российский и немецкий). Еще в школьные годы я узнала о существовании двух немецких групп: рокеров Rammstein и поп-дуэта 2raumwohnung, а также певицы Нины Хаген. Во время жизни в Германии мои познания нисколько не расширились. Более того, я, конечно, не забываю о Rammstein, 2raumwohnung, Хаген, но когда мне хочется послушать что-то немецкое, я включаю Марлен Дитрих.

Но вот что вызывает в Германии неподдельный восторг, так это музеи. В этом деле немцам удается раскрыть весь свой потаенный креативный потенциал. Любой, даже самый маленький музейчик в каком-нибудь небольшом немецком городке заслуживает посещения. Если это музей виноделия, то вам будут досконально изложены история вопроса и технология изготовления вина, со множеством иллюстраций и подборкой интересных фактов; в музее, посвященном истории Берлинской стены (около «Чекпойнт Чарли» в Берлине) на посетителя обрушивается необъятный поток информации, тысячи исторических фотографий, свидетельства очевидцев, кадры кинохроники. Идти туда за час-полтора до закрытия бессмысленно: все просто не охватить. Музей кино выстроит целиком историю создания и развития мирового кинематографа от изобретения братьев Люмьер и их предшественников до 3D-камер, использовавшихся при съемке «Аватара» Джеймса Кэмерона.

Важной особенностью многих немецких музеев является то, что они почти всегда провоцируют немедленную реакцию. Вместо пассивного созерцания, которое обычно занимает большую часть времени при осмотре музея, посетителям дается возможность самим «поучаствовать в процессе»: если это кино, то большую часть аппаратов можно запустить самостоятельно, чтобы лучше разобраться, как что работает. В музее истории еврейской культуры (на сегодняшний день это мой любимый музей в Германии) установлено огромное количество компьютеров и интерактивных панелей для проведения разных опросов — в высшей степени продуктивный, на мой взгляд, метод познания чего-то нового, потому что, отвечая на подчас неожиданные вопросы, вы начинаете задумываться над вещами, которых раньше особо не замечали. Нельзя не отметить, что немецкие музеи — это всегда новейшие мультимедийные технологии, что удваивает удовольствие и интерес.

Немного о еде

Но, как я уже говорила, сами немцы редко ходят по музеям, галереям, театрам и прочим увеселительно-просветительским местам. Для меня было шоком узнать, что мой собственный муж ни разу в жизни не был в главном театре Франкфурта (одном из самых известных в Германии): «Ну а что, в Майнце тоже есть хорошие театры», — заявил он, робко добавив при этом, что он в принципе в театры ходит нечасто, а в кино так и того реже.

Большинство немцев (мой муж — не исключение) почти все свободное от работы время проводят дома. Во-первых, это дешевле, а во-вторых, можно сделать накопившиеся дела. Кроме того, в вечерние часы во многих немецких городах открыты только рестораны и супермаркеты, поэтому, даже если у вас и возникает неожиданно желание разнообразить будни, выбор оказывается невелик.

В выходные свободного времени, как кажется, больше и можно многое успеть, в частности, сходить или съездить куда-нибудь. Но немцы отдают предпочтение иному варианту: собраться с друзьями и что-нибудь готовить. У меня создалось впечатление, что это самый любимый здесь вариант времяпрепровождения. Два важных дополнения для прояснения картины. Первое: в Германии очень дешевые продукты питания; второе: немцы очень любят поесть.

Я бы никогда не поверила, что немцы едят так много, если бы не увидела это своими глазами. Ни один фестиваль, ни один уличный праздник, ни один рождественский базар или карнавал не обходятся в Германии без огромного количества еды. Палатки с сосисками длиной с полметра, фламмкухен (пирог с луком, беконом и сыром, напоминающий пиццу), кренделями, пряниками, жареными каштанами и прочими лакомствами ставятся через каждые два метра.

Отдельного упоминания заслуживают порции в немецких ресторанах. Мне ни разу не удавалось одолеть все, если я заказывала больше одного блюда. Большая ошибка — брать сначала овощной салат, а потом основное блюдо с гарниром, потому что к этому основному блюду тоже, скорей всего, подадут овощи. Само же оно будет таких внушительных размеров, что сытно становится уже при одном взгляде на него. Но зато в немецких ресторанах почти нет десертов, что, как мне кажется, неудивительно при таких масштабах всего остального. Максимум, что вам могут предложить, — это обычно шарик мороженого или какая-нибудь сдоба, поэтому, если хотите сладкого, нужно идти прямиком в кондитерскую.

Но притом, что в Германии такое большое внимание уделяется еде и немцы сами так любят готовить, национальная немецкая кухня немного обескураживает. Мне кажется, что не последнюю роль тут играют довольно странные представления немцев о «здоровой пище». Das Essen muss gesund sein3 — эту фразу немцы произносят как мантру, и само утверждение вопроса не вызывает. Вопросы появляются тогда, когда видишь претворение этого принципа в жизнь.

Понятие «здоровая» у немцев почему-то сливается с понятием «сытная», а потому, если изображать схематично, то эталоном будет мясо, гарнир и овощи. На практике это выглядит следующим образом: огромный кусок очень жирного мяса, жареная картошка и вареные, приправленные не менее жирным соусом овощи вроде горошка, кукурузы, консервированной морковки или шпината. В ресторанах, как я уже говорила, к этому подают также свежие овощи — листья салата, помидоры и огурцы, но спасти дело они уже не могут.

Может прозвучать удивительно, но в обычные дни на улицах немецких городов невозможно найти ни одной палатки с сосисками. Жареная сосиска в хлебе — не самая полезная пища, считают немцы и отдают предпочтение… турецкому денеру4, который давно уже стал частью национальной кухни, потому что немцы искренне верят, что это блюдо появилось именно в Германии. Только на одной моей улице в Висбадене до недавнего времени было как минимум четыре турецких закусочных. Судя по вывеске на соседнем доме, скоро откроется пятая.

Природа как религия

Последнее, о чем мне бы хотелось рассказать, — это отношение немцев к природе. Как-то я услышала фразу, которая мне очень понравилась, о том, что в Европе тема экологии и защиты природы — почти религия. Не знаю, как для всей Европы, но для Германии это верно на все сто. Мало к чему немцы относятся с той же трепетностью, как к природе. Это проявляется во всем, начиная с сортировки мусора и сбора батареек и заканчивая правилами обращения с растениями. Немцы убеждены, что за неимением достаточного количества естественных ресурсов можно все сделать самому. Проще говоря, если дремучие леса не растут сами собой, ничто не мешает вырастить их «вручную».

После Москвы Германия кажется каким-то зеленым раем. Здесь вас повсюду окружают остриженные будто по линейке кустики и живые изгороди. У каждого дома посажены розы, цветущие даже в декабре. Трамваи ездят по рельсам, утопающим в траве, плитка на тротуарах покрыта мхом, а из щелей между булыжниками прорастает трава.

Ясно, что бережное отношение к природе предполагает серьезный контроль за правомерным ее использованием. Не дай вам бог без специального разрешения срубить в Германии дерево. В зависимости от его местонахождения, толщины ствола и возраста штраф может достигать пятидесяти тысяч евро. В немецких лесах ограничен сбор грибов и запрещен кемпинг. Во многих городах, тоже из соображений экологии, даже на приватных территориях нельзя мыть машину. Строители же обязаны согласовывать с властями и строго соблюдать площадь, отводимую под застройки и асфальтное покрытие.

Примеров можно привести гораздо больше, но важно другое: в Германии люди очень хорошо понимают степень ответственности за любые свои действия, и тема экологии прекрасно иллюстрирует это понимание.

Ключ к Германии

На занятиях иностранными языками учителя любят повторять, что нет лучшего способа познать собственную культуру и ментальность, чем начать изучать чью-то еще. Думаю, данное утверждение очень близко к истине, однако зачастую мешает то, что вопросов всегда больше чем ответов. К этому добавляется также факт личного восприятия всего, что происходит, и в какой-то момент перестаешь задаваться бесконечными вопросами, а просто полагаешься на личный опыт и ощущения.

Германия, несмотря на весь свой рационализм и прагматичность, — это большой клубок противоречий, и каждый, кто ею интересуется, распутывает этот клубок по-своему.

Однажды я задумалась: что же у меня по-настоящему, в первую очередь, ассоциируется с Германией, а точнее, с моей жизнью здесь, и была очень удивлена, когда осознала, что это не пиво, не сосиски и тем более не «Фауст».

Почему-то, когда я думаю о себе и о Германии, то сразу вспоминаю последний русскоязычный роман В. В. Набокова «Дар», написанный им в период жизни в Берлине.

Главный герой этого романа, молодой поэт, эмигрант Федор Годунов-Чердынцев, пытается найти себя в чуждой для него среде, и в погоне за универсальным рецептом от одиночества делает робкие шаги к счастью личному — к возможности быть вместе с любимой девушкой. Блуждая по берлинским улицам, он подсознательно ощущает временность своего здесь пребывания, но обстоятельства жизни не позволяют изменить ситуацию коренным образом.

Символична в этом смысле последняя сцена книги: герой идет домой вместе с любимой, готовый к началу новой жизни, однако ключа от квартиры ни у него, ни у нее нет.

Когда я приезжала на каникулы к бабушке, мне выдавался ключ от дома с наказом ни в коем случае нигде его не забыть и не потерять. Когда же я собирала чемодан для возвращения в Москву, первым делом бабушка спрашивала, положила ли я на место ключ. Так этот ключ стал для меня своеобразным символом поездок в Германию и обратно. Я нигде его не оставляла, но он всегда напоминал мне о том, что через какое-то время настанет пора возвращаться домой. По иронии судьбы, на моих теперешних ключах висит подаренный кем-то брелок с надписью «Heimweh», что в переводе с немецкого означает «путь домой».

Германия очаровывает, но не влюбляет, заинтересовывает, но не поражает, оставляет после себя только приятные эмоции, но мало чем запоминается и при всей своей стабильности и основательности почему-то все равно кажется скорее временной остановкой на пути к настоящему дому, где бы этот дом ни находился. Но, несмотря ни на что, ключ к самой Германии — к пониманию того, чем живет и дышит эта страна, — все равно очень хочется отыскать, как бы сложно это ни было и какой бы глубокой ни была «кроличья нора».

Опубликовано в журнале:

«Дружба Народов» 2014, №9

Германия > Миграция, виза, туризм > magazines.gorky.media, 10 сентября 2014 > № 1458900 Яна Соболева

Минобороны Финляндии начнет модернизацию боевых машин пехоты БМП-2, приобретенных в СССР более 20 лет назад, в 1988-92 годах. Об этом сообщает Helsingin Sanomat.

Модернизация машин обойдется в 25-30 млн евро или 200 тысяч евро за машину. За контракт борются финские компании Conlog и Oricopa, которыми были изготовлены прототипы вариантов модернизации.

«Полигонные испытания были проведены в мае», сказал полковник Юкка Валкеярви (Jukka Valkeajärvi). Итоги конкурса будут объявлены в конце осени.

Модернизированные БМП-2 будут оснащены тепловизионными системами и другими улучшениями, что позволит им оставаться на вооружении до 2030 года. В общей сложности, в 2015-19 годах обновлению подвергнутся более 100 машин.

Силы обороны Финляндии также располагают боевыми машинами пехоты CV-9030 шведского производства. Они имеются в частях, расквартированных в гарнизонах в Векараярви.

Судьбы двух империй

Лурье Светлана Владимировна — публицист, доктор культурологии, ведущий научный сотрудник Социологического института РАН (Санкт-Петербург), автор книг «Метаморфозы традиционного сознания», «Историческая этнология», «Психологическая антропология», «Империя как судьба» и др. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

Восток как яблоко раздора

Весь XIX век прошел под знаком англо-русского соперничества на Востоке. Остроту этого соперничества можно понять, если учесть, что и русские, и англичане считали, что на карту поставлено само существование государства: «Англия должна быть первой среди наций и руководить человечеством или отказаться не только от своих владений, но и от своей независимости», — писала газета «National Review». Русские ставили вопрос так: «Или действовать решительно, или отказаться от своих владений в Азии... заключив государство в границах начала XVII столетия»1 . Англичане же, в свою очередь, слагали стихи о том, что «русские никогда не будут в Константинополе».

Главным стержнем английской политики была оборона Индии. Англичане были убеждены, что рано или поздно Россия посягнет на эту жемчужину британской короны. Так, генерал-майор У.Мак-Грегор просчитывает во всех деталях, буквально по дням, как русские могли бы завоевывать Индию. А генерал-майор сэр Г.Раулинсон в 1868 году довольно остроумно описывает стратегию действия русских на Востоке и предсказывает порядок их дальнейшего продвижения. Генерал Снесарев в раздражении назвал все рассуждения Раулинсона «белибердой», однако поход русских на Индию действительно обсуждался время от времени и обсуждался более или менее серьезно, хотя никогда не был делом окончательно решенным. Вместе с тем, предприятие казалось вполне выполнимым. «При благоприятных обстоятельствах сплав войск к воротам Индии не только возможен, но и удобен», — замечает И.В. Вернадский в статье «Политическое равновесие и Англия». Другие авторы откликаются на эти гипотетические рассуждения разумным вопросом: если мы завоюем Индию, что будем с ней дальше делать?

Тем не менее, француз Г. де Лакост едет на Восток, желая описать для европейской публики подробности ожидаемой смертельной схватки: «Я выехал из Парижа, проникнутый идеями, что фатальная борьба между китом и слоном неизбежна. В Турции, Туркестане, Кашгаре и Индии я собрал сведения, которые привели меня к заключению совершенно противоположному». Вывод де Лакоста вполне категоричен: «Столкновение бесполезно, и им выгодно путем дружелюбным согласиться на справедливый дележ». В последней трети XIX века тема о желательности примирения начинает звучать все чаще. Ведь соперничество «приблизилось к той стадии, когда соперники должны либо стать открытыми врагами, либо друзьями-партнерами»2 . В 1907 году между Россией и Англией было подписано всеобъемлющее соглашение о разграничении сфер влияния на Среднем Востоке. Необходимость срочного примирения диктовалась причинами внешнеполитическими (на восточную арену вступал новый игрок — Германия). Но велика была роль причин внутреннего характера. Их хорошо сформулировал М.Н. Аненков в предисловии к работе английского полковника Джона Эдея «Сатина. Горная экспедиция на границы Афганистана в 1863 году»: «Задача им и нам поставленная одинаково трудна: они и мы должны бороться с фанатизмом, невежеством, косностью, почти дикостью, и потому между ними и нами нет возможности найти повода к ссоре и даже к соперничеству. Нам предстоит одинаково трудная и одинаково дорогая работа в одном и том же направлении».

Казалось бы, ничего более несовместимого и представить невозможно. Столь различны были эти две империи — Российская и Британская, не только по истории своей, но и по духу, по смыслу своему, по реальности, которую они создавали в своих пределах, что трудно представить себе задачу, которую им бы пришлось решать в сходном направлении и испытывать одни и те же трудности. При всем при том, сходства между российской Средней Азией и британской Индией гораздо больше, чем представляется на поверхностный взгляд.

Что есть империя?

Но прежде, чем продолжить, следует сказать несколько слов о теоретических основах этой статьи.

Выделяют два вида империализма: миссионерский и коммерческий. Ни Российская империя, ни империи западно-европейских стран XIX века не представляли собой тот или другой в чистом виде, так что разделение достаточно условно. Можно выразить его несколько иными словами: территориальная экспансия может быть культурно-детерминированной и прагматически-детерминированной. Я предлагаю обозначить культурно обусловленную экспансию (когда народ, сознательно или неосознанно, преследовал ту или иную идеальную цель, по крайней мере, наравне с прагматическими, экономическими и военно-стратегическими целями) как имперское действие, а прагматически обусловленную, как империалистическое действие.

В этой статье речь пойдет исключительно об имперском действии, экономических вопросов формирования империи я касаться не буду.

Обычно под словом «империя» историки и политологи понимают конгломерат территорий, имеющий те или иные формы институциализированных связей, сложившиеся в ходе экспансии какого-либо народа. Однако, на мой взгляд, было бы правильнее относить слово «империя» к результату не прагматически-детерминированной, а культурно-детерминированной экспансии. Я признаю, что провести четкую грань между «результатом имперской экспансии» и «результатом империалистической экспансии» невозможно как потому, что идеальные мотивы экспансии в жизни часто переплетаются с экономическими, так и потому, что экспансия, внешне представляющаяся сугубо прагматически-детерминированной, на самом деле может иметь глубокие идеально-культурные корни (как в случае британской экспансии XIX века).

Чтобы понять ценностное основание той или иной империи, следует обратиться к ее зарождению, к той ценностной доминанте, которая дала ей импульс. Можно возразить, что этот первоначальный импульс может восприниматься рядом последующих государственных деятелей как анахронизм, в то время как империя занимает свое собственное место в традиции народа, существует как «вещь в себе». Действительно, не все в политике империи является следствием ее центрального принципа. Так, русская государственность складывалась под сильным ордынским влиянием. В XVIII — XIX веках Россия находилась под значительным влиянием Запада. Заимствовались некоторые государственные формы и методы управления, идеологии, популярные в то или иное время, все то, что можно было бы назвать международными культурными доминантами эпохи, которые зачастую грозили фатальным образом разрушить логику имперского строительства, заданную центральным принципом империи. Эта логика сохранялась порой уже не в силу личной ценностной ориентации конкретных государственных деятелей, а благодаря их «шестому чувству» — ощущению целостности и последовательности государственного процесса.

Земная копия Царства Небесного

Россия заимствовала у Византии, а через нее — у Рима практически все наиболее важные компоненты центрального принципа империи. (Думаю, нет смысла оговаривать, что в процессе русской истории некоторые из компонентов значительно трансформировались и получили внешнее выражение, более соответствующее эпохе и географическому положению страны.)

Наиболее характерная особенность Римской империи, которую признают за ней большинство авторов, — это ее универсализм. Рим претендовал на то, чтобы быть не просто государством, а государством вселенским, государством единственным во вселенной, совпадающим по своим масштабам со всем цивилизованным миром. Эту черту часто рассматривают как уникальную. Последнее, однако, неверно. Как неверно и представление, что уникальность Римской империи состояла в ее политическом изоляционизме: «Римская империя была результатом завоевания, которое было подобно скорее не империализму Афин или Александра, а древнему изоляционизму, который стремился распространиться на весь обитаемый мир, чтобы стать единственным во вселенной. Вследствие этого Рим никогда не рассматривал себя в качестве государства в современном смысле слова, т.е. как одно государство среди других государств»3 . Сочетание универсализма с изоляционизмом и сакрализацией общественно-государственной жизни было свойственно и другим имперским традициям — в частности Древнему Египту, Персии, и, конечно, китайской, которую можно считать классической имперской традицией, параллельной римской и практически равнозначной ей.

Особенность Рима состоит скорее не в имперском принципе, а в специфике его реализации. Что действительно отличало Римскую империю от ее предшественниц и современниц, это то, что ей действительно удалось совместить культурный универсализм и политический изоляционизм и реализовать их в своей практике — она и на самом деле была многоэтнической, превратившись в формацию, где этнические различия не имели никакого политического значения. «Политический порядок парил над этническим разделением, подобно тому как у нас цивилизация парит над национальными границами и не является поводом для шовинизма»4. Таким образом, была задана идеальная модель империи — в том, прежде всего, что касается формы. В Римской империи были заложены основные принципы внешней политики Византии с ее искусством управления народами.

В мировоззрении византийцев и всего византийского культурного ареала Римская империя занимала особое место. Она оставалась единой и единственной империей языческих времен, имевшей истинно религиозное значение как земной образ единого и единственного Царствия Божия.

В основе Византийской империи мы находим идею о том, что земная империя является иконой Царства Небесного и что правление императора есть выражение Божественного господства.

В своем идеале империя — это сообщество людей, объединенных идеей православия, то есть правильной веры, идеей правильного славления Бога, и таким образом преодолевших то разделение на языки, этносы, культуры, которое было следствием греха — попытки человечества самовольно достичь Небес, построив Вавилонскую башню. Поэтому так важен для византийцев универсализм, принципиальное презрение к иным культурам как к низшим. Через всю историю Византии красной нитью прошло неприятие идеологами империи (а их круг был широк, поскольку включал в себя монашество) любого национализма. В том числе и собственного, греческого, который, разумеется, всегда существовал в Византийской империи, особенно усиливаясь в периоды ее кризиса, но неизменно встречал противодействие со стороны ее православных идеологов. Многонациональность Византии имела для нее принципиальное значение. И прежде всего это относилось к православным: Византийская империя мыслила себя как единственное и единое государство всех православных народов.

Примечательно, что патриарх Фотий (около 820 — 889) писал как о подданных империи даже о русских, которые были политически независимы от Византии. В известном смысле он был прав. Русские признавали принцип православного универсализма и авторитет византийского императора, хотя и не были ему подвластны де-юре и со времен Ярослава не стремились себя ему противопоставлять. «Политическая мысль Византии, — пишет Д.Оболенский в книге “Связи между Византией и Русью в XI — XV веках”, — исходила из того, что император есть "космократ", чья власть, в идеале распространяющаяся на всю ойкумену — на весь цивилизованный мир, фактически охватывает те земли Восточной Европы, которые в религиозном и культурном отношении попадают в орбиту империи». Согласно византийской традиции, повиновение императору обуславливалось его православностью. Принцип православия главенствовал в империи — именно он определял легитимность любых ее установлений, именно он обеспечивал основание и для ее универсализма, и для ее изоляционизма.

Принцип изоляционизма определял и внешнюю политику Византии. По существу то, что обычно принято относить к сфере внешней политики, для Византии было политикой либо пограничной, либо внутренней. Что касается первой, то она достаточно хорошо известна. Византия сосредотачивала свое внимание на контроле над народами и племенами, проживающими вдоль ее границ. Окружающие империю народы рассматривались как «полезные» или «вредные» для империи. «Византийцы тщательно собирали и записывали сведения о варварских племенах. Они хотели иметь точную информацию о нравах “варваров”, об их военных силах, о торговых сношениях, об отношениях между ними, о междоусобиях, о влиятельных людях и возможности их подкупа. На основании этих тщательно собранных сведений строилась византийская дипломатия, или “наука об управлении варварами”. Главной задачей византийской дипломатии было заставить варваров служить Империи, вместо того, чтобы угрожать ей… Так одни варвары были оплотом Империи против других»5.

Более интересна другая сторона «внешней-внутренней» политики Византии — та, которую можно было бы назвать монашеской политикой. Результатом такой политики, как показал Г.М.Прохоров в книге «Повесть о Митяе», была Куликовская битва: идея решительного боя татаро-монголам вызрела в кругах византийского монашества. Тщательно изучавший данный вопрос о. И.Мейендорф полагает, что ее результатом было планомерное «взращивание» Московской Руси как оплота православия на Севере, а, возможно, и преемницы Византии. В монашеской среде, преданной идее универсальной империи, и вызревает постепенно принцип «Translatio Imperii» («Перенос империи». — ред.).

Первоначально эта концепция относилась к генезису Византийской империи и лишь в XIV веке стала относиться к России. «Идея простой Римско-Константинопольской преемственности к VI веку мало-помалу уступила место понятию более сложному, а именно, что Византия — это Рим новый и обновленный, призванный обновить Рим древний и падший. Эта концепция "Renovatio Imperii" («Возрождение империи». — ред.), которая достигла своего апогея между IX и XII веками и которая предполагала фигуру умолчания по отношению к германским императорам, была связана с идеей, что местопребывание империи было перенесено Константином из Рима в Константинополь. Здесь без труда просматривается понятие, выработанное в ходе дальнейшей эволюции — "Translatio Imperii", которая на своем последнем этапе расположилась в сердце России XVI века, идеологи которой утверждали, что после падения Константинополя Москва стала третьим и последним Римом»6 .

Два Рима пали, а третий стоит

Вплоть до Флорентийской унии — недолго просуществовавшего соглашения об объединении католических и православных церквей (1438—1439) — Россия чувствовала себя частью Византийского мира. До самого XV века народы, входящие в культурный ареал Византии, стремились эмансипироваться от греков, и «лишь Русь оставалась в стороне от этой тенденции, сохраняла преданность Византии, решительно поддерживая… руководство византийской церкви»7, несмотря на все раздирающие империю на части центробежные тенденции.

После падения Константинополя в 1453 году русским представлялось, что они остались единственным православным народом в мире. Именно в это время псковский монах Филофей и написал свое знаменитое: «два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать», ведь утеря вверенного русским на хранение Сокровища веры означала бы «гибель истинного благочестия во всей вселенной и воцарение на земле Антихриста».

Россия переняла у Византии традицию универсализма и изоляционизма не механически, а пережила ее как собственный драматический опыт. Для Рима эта традиция была почти естественна (отношения с современными ему империями Востока у Рима были малоинтенсивны, от них легко было абстрагироваться). Более или менее естественной она была даже для Византии, которая могла позволить себе временами абстрагироваться от Запада, а временами считать его варварским, равно как и Восток, и строить свою внешнюю политику прежде всего как приграничную политику, формирование буферной зоны. Однако Россия изначально была государством среди других государств и вела активную и отнюдь не только приграничную политику как на Востоке, так и на Западе. Конечно, в отношениях с татарами, а позднее в своей восточной политике — в ходе соперничества с Англией Россия создавала буферный пояс, но происходило это совсем при иных обстоятельствах, и функция этого пояса в то время оказывалась совсем иной. Россия не стремилась отгородиться от мира еретиков и варваров. Избегая крупных военных столкновений, она пыталась расширить пределы своего влияния, используя буферные образования как препятствие для распространения влияния конкурента — то есть речь шла об использовании буферов как орудия в межгосударственных отношениях. Русский изоляционизм был чисто психологическим, но от этого не переживался менее остро.

Психологическая самоизоляция России не могла не вести и к тому, что актуальной составляющей российского имперского комплекса стал универсализм — мир неправославный воспринимался, конечно, не как варварский, но как погрязший в грехах и заблуждениях и по сути не было бы большим преувеличением сказать, что границы России очерчивали в ее представлении почти весь цивилизованный мир, то есть мир, сохранивший благочестие и неподдающийся власти дьявола.

Чем, собственно, была в этом смысле империя? Это инструмент ограждения православного и потенциально-православного пространства и механизм поддержания внутри него определенной дисциплины, как бы в очень ослабленном виде — порядка внутри монастыря. И это, собственно, не столько инструмент экспансии, сколько своего рода оборонительный инструмент, призванный закреплять то, что было достигнуто иным путем, защищать от внешних посягательств и внутренних настроений. Однако задачей государства было также и расширение зоны потенциального православия, хотя вплоть до XVIII века Россия не знала миссионерства как целенаправленной государственной деятельности (как не знала ее и Византия). Задачей государства было устанавливать границы Православного царства, а обращать туземное население в православие — это дело Промысла Божьего.

Примат религиозных мотивов над национальными и прагматическими обнаруживался в российской политике (прежде всего в южном направлении: Балканы — Афон — Константинополь — Святая Земля — Эфиопия) вплоть до начала ХХ века. Особенно отчетливо конфликт между религиозными (или религиозно-государственнными) началами и началами национальными проявил себя в ходе Балканской войны. Публицистика воспевала войну за освобождение единокровных славян и национальную идею, идеологи православной империи пытались оспорить национальную идею, а народ национальной идеи не понимал вовсе, продолжал воевать за свою веру, по-своему истолковывая сложные политические игры. Апелляция к единству кровному, племенному остается для крестьян пустым звуком. А.Н.Энгельгардт в «Письмах из деревни» писал, что, по мнению крестьян, «вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести в свою веру англичанку — война». Итак, Балканская война — война за веру, но война с Англией, у которой Турция только марионетка.

Россия сложилась как государство в эпоху, когда мир уже был поделен между так называемыми «мировыми религиями» и собственно активная миссия могла быть направлена только на те народы, которые оставались еще языческими. Можно было бы ожидать, что только эти территории и представляют для России реальный интерес. Однако специфический универсализм Российской империи выразился в том, что ее границы рассекали мусульманский, буддийский, католический и протестантский миры — регионы, где были приняты перечисленные вероисповедания, на общих основаниях входили в состав империи. Последняя как бы втянула в себя все разнообразие и все религиозные противоречия мира, стремясь «отыграть» их и победить внутри самой себя. И если гражданство Византии в значительной степени зависело от православной веры, то в России, где православие занимало не менее значительное место в государственной идеологии, гражданство и все связанные с ним права давались по факту проживания внутри границ империи как бы в преддверии обращения подданных в православие. Соответственно, от подданных прежде всего требовалось приобретение всех гражданских добродетелей в надежде на то, что обращение произойдет со временем, хотя бы лет через сто. Так, цель государственной политики в Туркестане была сформулирована его первым генерал-губернатором К.П.Кауфманом следующим образом: «Сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России».

Интересно отметить, что главным недостатком этой политики было именно то, что «русские» мусульмане рассматривались именно в контексте внутренних отношений Российской империи, почему и предполагалось, что они привыкнут к новым условиям, сойдутся с русским православным населением и в конце концов пожелают слиться с ним. Вовсе игнорировалось, что мусульмане остаются частью исламского мира, с которым при любых обстоятельствах они будут чувствовать свое единство и стремиться поддерживать отношения. Для русских психологически государственная граница как бы отсекала завоеванные регионы от остального мира, ставила непроницаемый барьер. Если Советский Союз ставил между собой и внешним миром «железный занавес», то Российская империя его не ставила, поскольку психологически имелось впечатление, что он возникает как бы сам собой, по факту картографических изменений.

Российская империя не имела идеологии, которая отражала бы изменившееся положение дел. Поскольку признавался факт «переноса империи», то подспудно оставалась актуальной византийская имперская идеологема. В XVI — XVII веках идея «Translatio Imperii» выражалась в виде очень популярной в то время легенды о «Белом клобуке» и «Сказания о князьях Владимирских». В XIX веке, когда подавляющее большинство русской образованной публики мыслило или пыталось мыслить в европейских категориях, трудно было найти подходящие слова или образы для выражения имперский идеологии Византии и идеи «переноса империи». Однако это не означает, что они потеряли свою актуальность. Вопрос имперской идеологии (в отличие от идеологии самодержавия) в России не обсуждался. Вместе с тем, сохранение и в XIX веке важнейших принципов имперского действия, унаследованных от Византии, указывает на то, что неявно проявлял себя взгляд на империю как на икону Царствия Божия, как на государство, имеющее мистическое основание, а потому являющееся уникальным, а не одним из многих государств мира.

Что касается императорской власти, то можно согласиться с мнением Л.Тихомирова: «У нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее, и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и более выдержанной форме, нежели в самой Византии»8 . Это имело, однако, то следствие, что в России не установилась та «симфония» власти императора и патриарха, которая — по крайней мере, временами — достигалась в Византии. Так, скажем, русский царь не имел права голоса в догматических вопросах. Представления же об «имитации» царем божественной власти были развиты в России едва ли не более интенсивно, чем в Византии. Однако, как и в Византии, эта идеология оставляла принципиальную возможность цареубийства. Причем следует заметить, что если в Византии, с ее частыми государственными переворотами и слабостью системы правильного престолонаследия, эта возможность убийства неправославного императора воспринималась как вполне законная (об этом писал Константин Бaгрянородный), то в России, с ее идеальной монархией, эта идея существовала как бы в подполье, принимала извращенные формы, выражала себя в постоянных сомнениях народа в легитимности того или иного из правящих императоров и перманентно вспыхивающих по этой причине бунтах, а в конце концов — в убийстве Николая II, может быть, самого православного за всю историю России императора.

Что касается в целом государственного строя России допетровских реформ, то часто указывают на то, что он сложился под влиянием Золотой Орды. Этот взгляд не представляется вполне корректным. Многое в государственной идеологии и государственной структуре России, имевшее восточное происхождение, могло быть воспринято от Византии, которая являлась вполне восточной империей в смысле своего государствоцентризма. Во всяком случае, византийский дух не был препятствием к заимствованию у Золотой Орды отдельных (хотя и многочисленных) элементов государственной структуры. Они вполне вписывались в ту идеологему империи, которую Византия принесла на Русь.

Однако русские проигнорировали доставшееся Византии по наследству римское право. Но если когда-то само это право было основой для имперского универсализма, то с течением времени оно превратилось в декоративный атрибут и в конце концов отпало. Однако само совмещение принципов культурного универсализма и политического изоляционизма, впервые в полной мере воплотившееся в Древнем Риме, оставалось полностью актуальным в России вплоть до большевистского переворота, а, если рассматривать его с чисто формальной стороны, то и в течение последующих десятилетий.

Нелегкая ноша

Как мы говорили выше, имперское действие (в отличие от империалистического, которым руководит исключительно прагматика) определяется культурой. В культурной экспансии можно выделить две составляющие.

Первая из них — механизм освоения народом территории, специфическая для каждого этноса модель народной колонизации. Этот механизм связан, в частности, с восприятием заселяемого пространства и получает, если вообще получает, идеологически-ценностное обоснование уже постфактум. Он вытекает из «этнопсихологической конституции» народа, из комфортности для народа того или иного способа действия.

Вторая — центральный принцип империи, то идеальное основание, которое лежит в основании данной государственной общности. Это представление о должном состоянии мира. Центральный принцип империи всегда имеет религиозное происхождение и может быть выражен словами пророка Исайи: «С нами Бог, разумейте, народы, и покоряйтеся, ибо с нами Бог» (Исайя, 7, 18—19). Если «должное состояние мира» подразумевает ценность определенных государственных форм, а кроме того, обязанность распространять «должный порядок» на окружающий мир, то эта ценностная максима требует от принявшего ее народа имперского действия.

Имперские доминанты Рима, Византии и России во многом оставались схожими. При этом модели колонизации, модели освоения пространства, восприятия иноэтнического населения, свойственные народам этих трех империй, были различными. Не говоря уже о том, что и существовали эти империи в различные эпохи, в различном политическом и культурном окружении. Следовательно, каждый народ воспринимал имперскую систему, лишь минимальным образом адаптируя ее к своим этнопсихологическим особенностям и условиям существования. Скорее, он сам к ней приспосабливался. Система была для народа нелегкой ношей, жесткими рамками, в которые он сам себя (и других) ставил. Изучение истории империи невозможно без учета того, что каждый ее эпизод — это пример реализации (более или менее удачной) центрального имперского принципа в любых конкретных обстоятельствах.

С некоторой осторожностью можно утверждать, что имперская система во многих своих аспектах не зависит от этнической и психологической специфики. Индивидуальным является способ усвоения имперских доминант и пути их реализации. Последние связаны, в частности, с моделями народной колонизации, особенностями восприятия и освоения территории. Способ усвоения имперских доминант, психология их восприятия и интериоризации также безусловно связаны с особенностями народа, их принимающего. Тем не менее, центральный принцип империи является автономной составляющей имперского комплекса. Он определяет каркас здания империи — народная жизнь встраивается в него, подстраивается к нему. Более того, он требует определенного насилия имперского народа над самим собой, подавления собственных непосредственных импульсов и порой вступает в противоречие с механизмом народной колонизации.

«Колонизация — это экстенсивная сила народа, его способность воспроизводиться, шириться и расходиться по земле, это подчинение мира или его обширной части своему языку, своим нравам, своим идеалам и своим законам»,— писал в середине прошлого века француз Леруа Болье. Это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причем идеальные мотивы могут порой преобладать над всеми прочими — экономическими, военными и другими. Во всяком случае, они постоянно проявляются в действиях державы, в ее отношении к другим народам: в том, как колонизаторы предопределяют судьбу той или иной страны, какого поведения требуют от завоеванных народов.

Что представляла собой Российская империя в ее идеальном образе? Она должна была заменить собой империю Византийскую, стать Третьим и последним Римом, единственным земным царством православия. Православие и было той идеей, которую должно было нести с собой русское государство, и включение в него новых и новых земель означало расширение пределов православного мира и увеличение численности православного народа. Таким образом, парадигмы религиозные и государственные сливались: государственная мощь империи связывалась с могуществом православия, а последнее в данном случае выражалось посредством державного могущества — происходила сакрализация государства. Русское переставало быть этнической характеристикой и становилось государственной: все, что служит процветанию православной государственности, является русским. И стало быть, понималось не так, что русские — православный народ, а наоборот: весь православный народ — русские, по имени православного государства. Эта мифологема не столько высказывалась вслух, сколько проявлялась через действия, поступки, реакции людей, строивших Российскую империю.

Но мифологема воплощалась в реальном мире. И в том пространстве, которое возникало между мифологемой и жизнью, разворачивались такие события и отношения, которые создавали для носителей имперской идеи не только внешние, но и глубокие внутренние конфликты. Это естественно, поскольку имперское строительство — процесс непростой и противоречивый. Создание империи состоит в перманентном преодолении конфликтогенных ситуаций.

Явление внутреннего быта

История России есть «история страны, которая колонизируется», — такое определение дал русский экономист, автор работ по вопросам земплепользования и землевладения в Сибири, аграрным общинам, переселенческим вопросам, статистике А.А.Кауфманв книге «Переселение и колонизация». Определение, вне всякого сомнения, верное. Так, переселение из Рязанской губернии началось уже в то время, когда многие из селений здесь не имели вполне устойчивого вида, когда вообще крестьяне далеко не прочно осели еще на местах своей оседлости. Переселение из Курской губернии, по свидетельству земского сводного статистического сборника, началось как раз с того времени, когда закончился здесь процесс колонизации. И хотя массовые коллективные переселения не являются специфической русской чертой, но, как отмечает тот же Кауфман, «русские переселения существенно отличаются от аналогичных движений в Западной Европе тем, что они не имели характера эмиграции, то есть выселения из страны, а представляли собой простой переход с одного места жительства на другое… Новые территории, приобретаемые русскими, являются в полном смысле слова продолжением России».

Граница определяется передовой линией русских отрядов. Это восприятие мы встречаем и у Пушкина в его «Путешествии в Арзрум». «Вот и Арпачай,— говорит мне казак.— Арпачай! Наша граница… Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное… И я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег уже был завоеван. Я все еще находился в России».

Русский путешественник по Средней Азии Евгений Марков описал замечательную сцену, как русские крестьяне-переселенцы едут в только-только занятый нашими войсками Мерв: «Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшись валили из своей Калуги в Мерву, как они называли Мервь, движимые темными слухами, что вызывают сюда в “забранный край” народушко российский на какие-то царские работы»9. Надеются крестьяне, что будут возмещены им потраченные на дорогу деньги и даны особые государственные льготы. А льгот никаких и в помине нет, и никто в новом «забранном» крае переселенцев не ждет, тем более не зовет...

Эта сцена очень типична. По мере продвижения русских войск в юго-восточном направлении занятые земли очень быстро заселялись русскими крестьянами. Напор колонизационного движения кажется поистине удивительным. Первые крестьянские просьбы о переселении в Сыр-Дарьинскую область относятся еще к 1868 году — году завоевания. В том же 1868 году, непосредственно после завоевания, первые русские колонисты переселились в Семипалатинскую область: 242 семьи из Воронежской губернии прибыли в Верный. Что же касается других регионов Средней Азии, то к 1914 году 40 процентов населения Киргизской степи и 6 процентов населения Туркестана, очень густо заселенного, составляли русские, в большинстве своем земледельцы. «Скорость, с которой русские крестьяне и другие колонисты заселяли районы, присоединенные с помощью силы, заставляла стираться грань, отделявшую колонии от метрополии»10 .

Как указывал А.Кауфман в упомянутом уже исследовании русской крестьянской колонизации, массовые переселенческие движения России, в отличие от Западной Европы, «были издревле и остаются до сих пор явлениями внутреннего быта».

Однако это «явление внутреннего быта» имело очень своеобразный характер, а именно — в каких бы формах оно ни выражалось, оно имело характер бегства от государства (вызванного в конечном счете постоянным конфликтом между крестьянским миром и государственными структурами). По точному замечанию историка Л.Сокольского, бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России. Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество. Начиная с первого правительственного указа озапрещении переселений и утверждении застав (1683 год), первыми его нарушителями «были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство. Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения… накладывали на них государственные подати и оставляли их покойно обрабатывать землю».

Это естественно, поскольку «нигде русское движение не было исключительно военным, но всегда вместе с тем и земледельческим»11 . Но при всей важности для государства народной колонизации, без которой казенная колонизация не имела бы поддержки, государство словно бы ведет с переселенцами игру в «кошки-мышки». Как рассказывает П.Хворостинский в книге «Киргизский вопрос в связи с колонизацией степи», вплоть до XX века «переселенец тайком бежал с родины, тайком пробирался в Сибирь по неудобным путям сообщения». До конца 80-х годов XIX века «ходоки и организаторы мелких переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись на родину по этапу».

Когда же государство, наконец, разрешает переселение официально, оно все-таки не управляет процессом. Исследователь переселений начала XX века Д.Драницын продолжает говорить о «вольной колонизации»: «От тундры до пустыни идет вольная русская колонизация; я говорю "вольная", так как дело Переселенческого Управления сводится к неполному удовлетворению спроса».

Поскольку колонизация зачастую оставалась «вольной», то переселенцы в новых «забранных» краях были в большинстве случаев предоставлены сами себе и успех предприятия зависел, в частности, от «их умения и средств входить в сделки с аборигенами». В литературе описывается, в качестве типичной, следующая модель образования русских поселений: «Влиятельный киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус получения дохода за усадьбу, покос или пашню деньгами или испольной работой, расширяет дело все более и более, пока заимка не превращается в поселок из 20-30 и более дворов»12 . С другой стороны, описывая историю русских поселений, автор начала XX века отмечает поразительное упорство, с которым крестьяне отстаивали свое право жить на понравившейся им земле: «Первые годы, незнакомые с условиями жизни, переселенцы [в Муганскую степь, Закавказье] страшно бедствовали, болели лихорадкой и страдали от преследований туземцев, но с течением времени они понемногу окрепли и в настоящее время Петропавловское является зажиточным селением».

Русские крестьяне неуютно чувствовали себя только там, где сталкивались с туземными народами, обладающими собственной развитой культурой и национальным чувством, как это было в Закавказье или, например, в Приамурье, где китайцы жили абсолютно изолированно от русских (в отличие от корейцев, легко поддававшихся ассимиляции), и отношения между двумя этническими общинами были напряжены до крайности. Русский человек не чувствует себя господином над аборигенами, в каких-то ситуациях он может без всякого душевного надлома пойти в услужение к богатому туземцу. Но всякое проявление национальной обособленности, национального чувства для него дискомфортно, как нарушение общегосударственной однородности. По мере возможности он стремится нейтрализовать его.

Бегство от государства

Что же толкало русских крестьян оставлять насиженные места и отправляться на Кавказ, в Закаспийскую область, Туркестан, Сибирь, Дальний Восток?

С точки зрения мотивации переселения можно выделить четыре основных потока. Во-первых, казачья колонизация, механизм которой мы рассматривать не будем: психология казачьей колонизации является отдельной темой. Другое дело, что вслед за казачьей военной колонизацией тянулись толпы крестьян великороссов и малороссов, которые заселяли казачий тыл.

Второй поток — насильственная колонизация. Это ссыльные, в частности, крестьяне-сектанты, которые выдворялись из центральных губерний России.

Третий поток колонизации можно назвать «бегством». На протяжении всей русской истории потоки людей выселялись на пустующие земли. Люди уходили от государства. Напор народной волны был столь велик, что даже с помощью крепостного права и других многочисленных мер сдержать его было нереально.

И, наконец, четвертый поток это полуорганизованное крестьянское переселение конца XIX — начала XX века, направленное и в Сибирь, и во вновь занятые области.

Традиционно, в качестве главной причины крестьянских переселений называется безземелье, но исследователи переселенческого движения отмечали, что среди переселенцев очень сильно преобладали сравнительно хорошо обеспеченные землей государственные крестьяне. Кроме того, безземелье — это причина постоянно действующая, переселения же носили «эпидемический характер», когда, как пишет А.Кауфман, «“вслед за людьми” с места снимались сотни и тысячи семей, для которых переселение не было вызвано никакой разумной необходимостью, никаким сознательным расчетом». Этот тип переселения также чрезвычайно походил на бегство, тем более, что крестьяне очень плохо представляли себе те места, в которые ехали, довольствуясь легендами о них. И даже когда правительство пыталось заставить крестьян засылать на места будущего водворения ходоков, которые могли бы оценить место и выбрать удобный участок, массы крестьян зачастую срывались целыми семьями, а иногда и деревнями, и ехали в места им неизвестные.

Но если учесть почти нелегальный характер русской колонизации, отсутствие реальной заботы о переселенцах, парадоксальными представляются народные толки и слухи, сопутствующие массовым переселениям конца XIX — начала XX века, которые очень походили на бегство и сплошь и рядом были несанкционированными. В них очень отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Эти толки показывали, что крестьяне в каком-то смысле понимали, что служат государству, от которого бегут... Так, Кауфман рассказывает, что «среди сибирских переселенцев многие ссылались на выставленную в волостном управлении бумагу, какой-то “царский указ”, приглашавший якобы переселяться; эта бумага оказалась циркуляром… имевшим целью удержать крестьян от необходимости переселения… В Могилевской губернии в 1884 году на рост числа переселений сильно повлияло опубликование правил переселения, весьма стеснительных. Действие этой ограничительной по цели публикации было весьма неожиданным: со всех концов губернии в Могилев потянулись люди, чтобы получить разрешение на переселение. Одно слово, исходившее от властей, вызвало пожар. Пошли обычные фантастические толки, что государыня купила себе в Сибири большое имение и вызывает теперь крестьян». Любая официальная бумага, в которой упоминалось слово «переселение», истолковывалась как клич царя, обращенный к православному народу: переселяйтесь.

Итак, модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства — возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию — государственная колонизация новоприобретенных земель. Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX: «Крестьяне шли за Урал, не спрашивая, дозволено ли им это, и селились там, где им это нравилось. Жизнь заставляла правительство не только примириться с фактом, но и вмешиваться в дело в целях урегулирования водворения переселенцев на новых землях»13 .

Для русских, вне зависимости от того, какие цели ими движут и каковы их ценностные доминанты, арена действия — это «дикое поле», пространство, не ограниченное ни внешними, ни внутренними преградами. Освоение территории происходит посредством выбрасывания в «дикое поле» определенного излишка населения. Этот излишек на любом новом месте организуется в самодостаточный и автономный «мир». «Мир» и является субъектом действия, в частности — субъектом, осваивающим территорию, привычным «мы». На более высоком уровне это «мы» переносится на весь народ, но только таким образом, что сам народ начинает восприниматься как большой «мир».

В своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы наслоение «чешуек», участков территории, находившихся в юрисдикции отдельных «миров». Видимо, эта «чешуйчатая» структура пространства и характерна для русского восприятия. Так, большие «чешуйки» наращиваемой посредством военной силы территории в идеале должны были тут же покрываться мелкими «чешуйками» территорий отдельных русских «миров» — «дикое поле» осваивается, интериоризируется путем того, что приобретает «чешуйчатую» «мирскую» структуру. Этим объясняется и напор крестьянской колонизации даже в тех краях, которые по своим природным условиям, казалось бы, были не пригодны для оседлости русского населения. Уточним также, что в качестве «дикого поля» воспринималась народом любая территория, которая могла рассматриваться как потенциально своя: ее прежняя структурированность игнорировалась — будь это племенное деление территории или границы древних государственных образований. Признавались в какой-то степени лишь права туземной общины (если таковая имелась) — то есть та структурированность территории, которая приближалась к «мирской» — и ничто больше.

«Свое» население и проблемы ассимиляции

Государственная политика в вопросе колонизации в целом перекликалась с народным сознанием. Она определялась потребностью в заселении окраин как способе упрочнения на них русского господства. «Правительство заботилось о создании на окраинных землях земледельческого населения, пользуясь для этой цели и ссылкой, и “накликом свободных хлебопашцев”, которым предоставлялись различные льготы и пособия и давались в пользование земли… Попутно с этой правительственной колонизацией шла "вольная колонизация"… Истинная основа жизни должна была лечь, когда в землю завоеванных стран упало первое зерно завоевателя», — пишет А. Кауфман в «Переселении и колонизации».

Обычно правительство не прибегало к дискриминации инородцев, которые были для него «своими» гражданами империи, вплоть до того, что иногда местная администрация, пекущаяся прежде всего о «вверенном ей населении», сама «являлась одним из существеннейших тормозов, задерживающих переселение (русских) в ту или другую окраину»14 . Однако администрацию менее всего интересовали этнографические особенности этого «вверенного ей населения». Туземцы просто делятся на «мирных», не противящихся русской власти, выучивающих русский язык и отдающих детей в русские школы, и «буйных», оказывающих сопротивление. Так, во времена Кавказской войны все племена Кавказа «назывались одним именем — черкесов и кратко характеризовались даже в официальных бумагах как мошенники и разбойники»15 . Это отсутствие любопытства психологически объяснялось тем, что финал все равно был предрешен: каждый народ должен был рано или поздно слиться с русским или уйти с дороги, а потому исходная точка интересовала только специалистов.

Все «свое» население перестраивалось по единому образцу. Бывшие административные единицы уничтожались и на их месте создавались новые, «часто с совершенно искусственными границами и всегда, где это было возможно, с пестрым этнографическим составом населения». Расформировывалось местное самоуправление всех видов, система судопроизводства реформировалась по общероссийскому образцу, туземная общественная иерархия приводилась в соответствие с русской. Дворянство всех христианских народов приравнивалось в правах к русскому дворянству. Туземцы активно участвовали в местной администрации, порой обладая в ней очень значительным влиянием, становясь высшими государственными чиновниками и занимая высшие командные посты в армии; они вписывались в единую государственную иерархию и сами являлись «русской властью». «Лорис Медиков не армянский генерал,— восклицал публицист,— а русский генерал из армян»16. Создавалось единое административное пространство на всей территории империи.

Как это ни кажется удивительным, никакой идеологической программы колонизации, сопоставимой, скажем, с английской, где упор делался на то, что англичане несли покоренным народам просвещение и цивилизацию, в России не существовало. В специальных изданиях, посвященных теоретическим аспектам колонизации, рассматривались самые разные проблемы, но только не ее идеологическое обоснование. Видимо, в том не было нужды, оно подразумевалось само собой и основывалось на народной идеологии. Изредка повторялись трафаретные фразы о том, что Россия должна нести инородцам культуру, но обычно либо в весьма прозаическом контексте, где под культурой имелись в виду современные способы ведения хозяйства, либо в качестве упрека местной администрации — должна, но не несет: «За пятьдесят лет нашего владычества на Кавказе и за Кавказом, что мы, т. е. народ, сделали особенно полезного для себя и туземцев?»

Не было и разработанной методики колонизации. Если же колонизационные теории и появлялись, то они были удивительно неуклюжи и абсолютно неприемлемы на практике. Как отмечает публицист А.Липранди,«вся кавказская колонизационная политика являлась донельзя пестрой… Вероятно, не найдется во всемирной истории колонизации ни одного примера системы его, который не нашел бы себе подражания на Кавказе». Однако применение всех этих систем было кратковременным и мало влияло на общий уклад кавказской жизни. На Кавказе, так же как и везде в империи, колонизационная политика проводилась без всякой теоретической базы, на основании одной лишь интуиции; в основе ее лежала русская психология колонизации, о которой мы говорили выше, причем основные ее парадигмы проводились в жизнь чаще всего абсолютно бессознательно. Эти интуитивные методы могли быть самыми разнообразными. Гомогенность территории империи достигалась тысячью разных способов. И в каждом случае это было не правило, а исключение. «Имперская политика в национальном вопросе так же пестра и разнообразна в своих проявлениях, как пестро и разнообразно население империи. Те или иные имперские национальные мероприятия зависели от той или иной политической конъюнктуры, от того или иного соотношения сил, от тех или иных личных пристрастий и антипатий. Но цель всегда ясна: исключение политического сепаратизма и установление государственного единства на всем пространстве империи»17 .

Природная способность русских к ассимиляции обычно преувеличивалась и ими самими, и внешними наблюдателями. Причина этой ошибки состоит в том, что на многих территориях империи ассимиляция происходила быстро и почти безболезненно. Но так было не везде и не всегда. С психологической точки зрения, русские колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны обращать особое внимание на инородческое население. Исследователей поражала порой традиционная нечувствительность русских к национальным проблемам и их вполне искреннее неумение «воспринять национальное неудовольствие всерьез».

Когда же русские не наталкивались на обостренное национальное чувство, то вполне могла складываться картина, подобная той, которую описал английский путешественник Д.М.Уэллс: «В восточных и северо-восточных областях европейской России множество сел населены наполовину русскими, а наполовину татарами, но слияние двух национальностей не происходит… Между двумя расами существуют прекрасные взаимоотношения, деревенским старостой бывает то русский, то татарин». Более того, порой русские крестьяне начинали придерживаться того мнения, что «сколь абсурдно заставлять татар поменять цвет глаз, столь же абсурдно пытаться заставлять их поменять свою религию».

Итак, ассимиляцию нельзя считать элементом модели народной колонизации, но она была составной частью русского имперского комплекса, основанного на взаимодействии религиозной и государственной составляющих. Ассимиляция происходила на волне религиозного подъема, когда, по выражению автора «Кавказских очерков» В.П.Погожева, «связь русских пришельцев с инородцами-аборигенами прочно цементировалась восьмиконечным крестом». Слишком утрированно, но по существу верно, писал историк А.А.Царевский: «Мордва, татары, чуваши, черемисы и т.п. инородцы, даже евреи, с принятием православия на наших, можно сказать, глазах так естественно и быстро преображаются и приобщаются русской народности, что через два-три поколения трудно бывает и усмотреть в них какие-нибудь племенные черты их инородческого происхождения».

Но когда в том или ином регионе русский имперский комплекс испытывал дисбаланс, например, в результате преобладания этатистской составляющей над религиозной, ассимиляция не происходила, вопреки всем стараниям властей.

Именно это и случилось в Туркестане. В силу геостратегических и этнополитических особенностей региона религиозная составляющая русского имперского комплекса была отставлена на задний план. Как пишет русский путешественник в начале XX века, «особенно странно, что в этих новых “забранных местах” нет русского монаха, русского священника».

При такой установке, несмотря на множество мер (относящихся главным образом к сфере образования, в частности, к созданию русско-туземных школ), несмотря на массовость русской колонизации, ассимиляции не происходило, более того — в Туркестане были зафиксированы случаи, когда «некоторые коренные русские люди принимали ислам». В свете этого, довольно наивными представляются утверждения публицистов-русификаторов, что достаточно заселить тот или иной край русскими, и те автоматически будут влиять «обрусительным образом на окрестное население, установив с ним близкие отношения». На рубеже веков, когда этатистская составляющая имперского комплекса подавляла религиозную, когда посредством секулярного этатизма на русскую почву проникала националистическая идеология (которая, в противоположность имперской, исключает культурную экспансию), никакая массовая колонизация не могла интегрировать население страны.

Вместе с тем, интенсификация центрального принципа империи сама порой служила серьезным препятствием народной колонизации. Посмотрим, на примере Закавказья, какое влияние его реализация оказывала на русскую колонизацию.

Закавказье и Восточный вопрос

Исследователи указывали на удивительную способность русских «общаться с варварами, понимать и быть ими понятыми, ассимилировать их с такой легкостью, которая не встречается в колониях других народов». При этом русским оказывалось достаточно «тонким слоем разлиться по великому материку, чтобы утвердить в нем свое господство».

В случае прямого сопротивления, нежелания покориться русской власти русские тоже не испытывали никаких психологических сложностей: в дело вступали армия или казачество, следовали карательные экспедиции. Непокоренных выдворяли с обжитых территорий и селили на новые, где они, оторванные от родной почвы, постепенно ассимилировались. Препятствием для русской колонизации всякий раз становились культурные народы, народы, обладающие собственной государственностью и воспринимающие приход русских как зло, как, например, китайцы в Приамурье или государственные образования в Туркестане. Но и там был возможен либо подкуп верхушечных слоев общества, либо опять-таки карательные мероприятия.

Наиболее бессильными русские чувствовали себя в местностях, населенных культурными народами, где их власть была встречена с удовлетворением (как в Финляндии) или даже с радостью (как в Закавказье). Ассимиляционные процессы там не продвигались ни на шаг, а карать и наказывать туземцев было решительно не за что. Местные жители полагали, что делают все от них зависящее, чтобы власти были ими довольны, и русские, если рассматривали дело спокойно, были вынуждены признать, что это действительно так. Однако применение общей туземной политики давало обратный результат. Отказ от протекторатного правления «де-юре» привел к нему же «де-факто», но только в формах, менее удобных для колонизаторов, чем если бы они установили это правление сами и контролировали его. На практике получилась какая-то уродливая форма протектората, уродливая именно своей неустойчивостью и неопределенностью, которая вынуждала обе стороны постоянно «тянуть одеяло на себя», приводила к срывам типа голицынского правления и кавказской смуты, после чего установилось новое «перемирие», столь же неустойчивое.

Русские крестьяне-колонизаторы, демонстрировавшие свою выносливость и приспосабливающиеся к климату самых разных частей империи, не могли свыкнуться с климатом Закавказья и осесть здесь. Возможно, они инстинктивно ощущали двусмысленность и неопределенность государственной политики в Закавказье, не чувствовали за собой сильную руку русской власти, не могли сознавать себя исполнителями царской государственной воли, будто бы водворение их здесь было всего лишь чьей-то прихотью. Край был вроде бы завоеван, а Россией не становился. Ощущение не-России заставляло их покидать край. Переселенцы не столько не получали действительной помощи себе, сколько чувствовали моральный дискомфорт из-за «нерусскости» власти, из-за нарушения колонизаторских стереотипов, из-за того, что рушилась нормативная для них картина мира: то, что по всем признакам должно быть Россией, таковой не являлось. Но эта не-Россия была невраждебной, она не вписывалась в образ врага русских, против которого могла быть применена сила.

Однако и государство находилось здесь в своего рода замешательстве. Проблема Закавказья напрямую упиралась в Восточный вопрос, который имел для России центральное значение. Не только в геополитическом, но и в идеальном плане — и в этом отношении его основной смысл состоял в борьбе за Константинополь. С точки зрения центральной мифологемы Российской империи, завоевание Константинополя должно было стать кульминационным пунктом создания новой Византии. А два из трех основных закавказских народов имели права на византийское наследство. Прежде всего это касалось грузин, сохранивших чистоту православия в самых тяжелых условиях и в некоторые моменты истории оказывавшихся чуть ли не единственными хранителями эзотерической православной традиции.

В русском имперском сознании столкнулись две установки: с одной стороны, эти народы должны были иметь в империи статус, равный статусу русских (этого требовали религиозные составляющие имперского комплекса). С другой — они должны были быть включены в гомогенное пространство империи (как того требовали государственные составляющие этого комплекса), что было невыполнимо без систематического насилия над такими древними своеобычными народами, как грузины и армяне. Если насилие по отношению к мусульманам в рамках русского имперского комплекса еще могло найти внутреннее оправдание, то насилие над христианскими народами просто разрушало всю идеальную структуру империи как Великого христианского царства и превращало ее в голый этатизм, без иного внутреннего содержания, кроме прагматического. Лишенная сакральной санкции империя должна была моментально рассыпаться. С прагматической точки зрения она мало интересовала таких прирожденных идеалистов, какими всегда были русские. Когда же русские пытались последовательно воплощать идеальное начало своей империи, то не справлялись с управлением государством и приходили к психологическому срыву.

Конфликтогенный «знак равенства»

Нельзя сказать, что государственным образованиям Закавказья было отказано в праве на существование без всякого колебания. Однако в конечном счете победил унитарный взгляд, и Закавказье было разбито на ряд губерний по общероссийскому образцу; социальная структура закавказского общества была также переформирована на манер существовавшей в России; была упразднена автокефалия грузинской церкви. Таким образом, в социальном и административном плане однородность Закавказского края со всей прочей российской территорией была достигнута рядом реформ, правда, растянутых на несколько десятилетий.

Что же касается правовой и гражданской гомогенности населения Закавказья в Российской империи, то здесь сложилась крайне любопытная ситуация.

Включение в российский государственный механизм мусульманского населения края было для русских властей делом относительно нетрудным. Это были не первые и не последние мусульмане, которые в результате расширения границ империи оказались на ее территории, и принципы управления мусульманским населением были уже отработаны.

Иначе обстояло дело с грузинами и армянами. Во-первых, они были христиане, что уже само по себе ставило их на одну доску с русскими; во-вторых, они не были завоеваны, а вошли в состав Российской империи добровольно — и все правители Кавказа, вплоть до времен князя Голицына, «держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания, те, которые добровольно предались скипетру России, должны пользоваться полным равноправием»18 . Более того, они сами могли считаться завоевателями, так как принимали активное участие в покорении Закавказья русской армией, потом в замирении Кавказа, а затем в русско-турецкой войне, когда значительная часть командных постов в кавказской армии была занята армянами. А это уже давало не просто равноправие с русскими, а статус русского. «Армянин, пробивший себе дорогу и стяжавший себе имя в кавказской армии, сделался русским, пока приобрел в рядах такой высоко- и художественно-доблестной армии, как кавказская, честное имя и славу храброго и способного генерала», — отмечает гр. Витте и именно на этом основании утверждает, что мы «прочно спаяли этот край с Россией».

Таким образом, кажется, что единство Закавказья с Россией достигнуто, и проблем не остается. Размышление об этом приводит русского публициста в экстаз: «Возьмите любую русскую окраину: Польшу, Финляндию, Остзейский край, и вы не найдете во взаимных их отношениях с Россией и русскими того драгоценного (пусть простят мне математическую терминологию) “знака равенства”, который… дает право говорить, что край этот завоеван более духом, чем мечом… Где корень этого беспримерного знака равенства? Лежит ли он в добродушной, справедливой и откровенной природе русского человека, нашедшего созвучие в природе кавказца? Или, наоборот, его нужно искать в духовном богатстве древней восточной культуры Кавказа?»19

Однако практическое следствие этого «знака равенства» вызвало шок, не скажу у русского общества в целом (оно было мало информировано о закавказской жизни), но почти у каждого русского, которого по тем или иным причинам судьба заносила в Закавказье. Практически все отрасли промышленности и хозяйства, вся экономика и торговля края, почти все командные должности (и гражданские, и военные), юриспруденция, образование, печать — были в руках у инородцев. Власть, очевидно, уходила из рук, и заезжий публицист предлагает разобраться, что же русская власть в конце концов собирается создать на Кавказе — Россию или Армению, и с ужасом восклицает: «Состав кавказской администрации и чиновничества по сравнению со всей Россией совершенно исключительный: ни по одному ведомству здесь нет, не говорю уже русской, но хотя бы полурусской власти»20 . И эта власть казалась уже не просто нерусской, а антирусской. В таких случаях особенно возмущало противодействие кавказской администрации русскому переселению. «Лозунгом было избрано категорическое заявление: “На Кавказе свободных мест для поселения русских нет”. Оно распространилось и в административной сфере, и в прессе, постепенно укоренилось в общественном мнении»21 .

Таким образом, мы можем заключить: несмотря на то, что в Закавказье были уничтожены все прежде существовавшие государственные формирования и все системы местной власти, в крае де-факто складывалось самоуправление, причем почти неподконтрольное для русских, власть наместника становится почти номинальной. Мы говорим здесь только о внутренних делах края, поскольку в целом его зависимость от России полностью сохранялась, так же как и стратегические выгоды России от владения краем.

Однако сложившееся положение вещей все более и более раздражало русских. Та форма правления, которая утвердилась в Закавказье, не могла быть названа даже протекторатной, так как протекторат предполагает значительно больший (хотя и замаскированный) контроль над местным самоуправлением (по крайней мере, упорядоченность этого контроля, поскольку в закавказском случае часто заранее нельзя было сказать, что поддавалось контролированию, а что нет) и отрицает «знак равенства». Между тем именно «знак равенства» и создал неподконтрольность местного управления. Любой русский генерал имел равно те же права, что и генерал грузинского или армянского происхождения, а Лорис-Меликов, занимая пост министра внутренних дел Российской империи, мог ответить отказом наместнику Кавказа великому князю Михаилу Николаевичу на его предложение о заселении Карсской области русскими крестьянами. Область была в значительной степени колонизирована армянами, т. е. последние взяли на себя и колонизаторские функции, которые русские совершенно не собирались выпускать из своих рук.

Для русских как для колонизаторов складывалась замкнутая ситуация: соблюдение в крае общих принципов русской туземной и колонизационной политики давало результат, обратный ожидаемому. При наличии всех внешних признаков гомогенности населения края населению метрополии (христианское вероисповедание, хорошее владение русским языком, охотное участие в государственных делах и военных операциях на благо России) реально оказывалось, что дистанция не уменьшалась. Русским оставалось либо закрыть на это глаза (коль скоро стратегические выгоды сохранялись), либо стараться сломать сложившуюся систему. Последнее и попытался осуществить князь Голицын.

При Голицыне начинается спешная колонизация и русификация края. Однако ожидаемого положительного результата не получается. Русские колонисты с завидным упорством завозятся в Закавказье, где, не привыкшие к местному климату и не встречая серьезную заботу о себе со стороны местных властей, десятками заболевают малярией и гибнут, а сотнями и тысячами уезжают из Закавказского края искать лучших земель. На их место пытаются завезти новых. Попытка же форсированной русификации края приводит к страшной кавказской смуте, «сопровождавшейся действительно сказочными ужасами, во всех трех проявлениях этой смуты: армянские волнения, армяно-татарские распри и так называемая “грузинская революция”», — сообщает В.Погожев в «Кавказских очерках».

Русская администрация оказывается вынужденной отступиться и взглянуть на вещи спокойнее. Новый наместник Кавказа гр. Воронцов-Дашков закрывает на несколько лет Закавказье для русской колонизации, признав, что опыты «водворения русских переселенцев давали лишь печальные результаты, и население сел, образованных ранее, почти повсюду изменилось». Отменив же меры по насильственной русификации края, новый наместник с удовлетворением обнаруживает, что в Закавказье «нет сепаратизма отдельных национальностей и нет сепаратизма общекавказского… Нельзя указать случаев противодействия пре­подаванию русского языка».

Таким образом, все возвращается на круги своя. Население Кавказа снова превращается в лояльных граждан империи, но все ключевые позиции в крае, особенно в экономической, торговой и образовательной сферах, остаются полностью в их руках, водворения русских крестьян-колонистов не происходит, и власть в крае, по существу, продолжает оставаться нерусской, точнее, номинально русской.

Вероятнее всего, мир был бы временным, и вслед за некоторым периодом успокоения неминуемо бы последовала новая вспышка насильственной русификации, а вслед за ней новая смута. Грозила эпоха постоянных неурядиц, в результате которой и жизнь местного населения, и жизнь русских в Закавказье могла бы превратиться в сплошной кошмар.

Однако ситуация была еще сложнее. После окончания Первой мировой войны по плану раздела Османской империи между державами Согласия по так называемому плану Сайкс-Пико к Российской империи должны были отойти восточные вилайеты со значительным армянским населением. Насколько русские способны были переварить подобное приобретение? На повестку дня вновь вставал вопрос об армянской автономии (в пределах этих вилайетов). Во всяком случае армянам, сражавшимся на кавказском фронте, как и армянам в Турции, отказывающимся сражаться против русских войск, позволялось надеяться именно на такой исход своей судьбы.

Памятуя об идеальном образе Российской империи, Евг. Трубецкой писал: «Как в 1877 году на нашем пути к Константинополю лежала Болгария, так же точно нам на этом пути не миновать Армению, которая так же не может быть оставлена под турецким владычеством: ибо для армян это владычество означает периодически повторяющуюся резню… Только в качестве всеобщей освободительницы малых народов и заступницы за них Россия может завладеть Константинополем и проливами». А между тем русский генералитет и наместник Кавказа великий князь Николай Николаевич настаивали на включении армянских вилайетов в единое государственное пространство России с универсальной для всех областей системой управления. Коса нашла на камень.

Но несмотря на дискомфорт, вызванный неуспехом колонизации и русификации края, реальные имперские установки в отношении Закавказья были очень сдержанными: стремились выжать из геополитического положения края все возможные выгоды (чему фактическая автономия края препятствием ни в коей мере не была), а в остальном предоставить событиям течь своим чередом и подавлять в себе приступы раздражительности и обиды, раз в целом закавказская политика соответствовала идеальному смыслу Восточного вопроса и тем по большому счету была оправдана, хотя требовала таких моральных жертв, как признание, что русские не в состоянии колонизировать территорию, политически находящуюся от них в безраздельной зависимости. Как писал английский политик и путешественник Вайгхем, «совершенно невозможно поверить, что значительная часть [переселенческого] потока, направлявшегося в Сибирь, не могла быть повернута в Закавказье, если бы правительство этого хотело всерьез. На население Закавказья не оказывали давления, подобного тому, как это было в других частях империи, и русские не приходили в сколько-нибудь значимом количестве на прекрасные холмы Грузии и нагорья Армении».

Создание «второй Англии»

Процесс британского имперского строительства во многом отличен от российского. Русская колонизация ведет к расширению российской государственной территории: русская колония, образуясь вне пределов российской территории, стимулировала подвижки границы. У англичан колония, изначально находясь под британской юрисдикцией, стремится выйти из нее. Но этот путь вел к созданию своеобразной «метаимперии», объединенной не столько юридически, сколько посредством языкового и ценностного единства.

«Для чего создавалась и сохранялась Британская империя?.. С самых первых времен английской колонизации и до наших дней этот вопрос занимал умы британских мыслителей и политиков», — писал один из английских историков, К. Норр. Чтобы дать ответ на этот вопрос, начнем с того, как воспринимает английский народ ту территорию, которую собирается осваивать. И кстати заметим, что для русских изучение Британской империи имеет особую ценность, ведь свою историю можно полностью понять только сравнивая с чужими историями.

В чем особенности Британской империи?

Во-первых, до последней трети XVIII века она была в основ­ном мирной. Англичане занимали такие части света, которые «по своей малозаселенности давали полный простор для всякого, кто желал там поселиться»22 . Во-вторых, связи англичан с местным населением их ко­лоний были минимальны. Как отмечает Леруа-Болье,«отличительной чертой английских колоний являлось совпадение густоты населения с почти исключительно европейским его происхождением». Смешанные браки были исключитель­ным явлением, дух миссионерства вплоть до XIX века вовсе не был при­сущ англичанам: они как бы игнорировали туземцев. В-третьих, вплоть до XIX века «английское правительство, в противоположность испанскому и португальскому, на деле не принимало никакого участия в основании колоний; вмешательство метрополии в их внутреннюю организацию по праву всегда было ограничено, а на деле равнялось нулю»23 . Английский историк Е. Баркер писал: «Когда мы начали колонизацию, мы уже име­ли идею — социально-политическую идею, — что, помимо английского государства, имеется также английское общество, а точнее — английские добровольные общества (и в форме религиозных конгрегаций, и в форме торговых компаний), которые были готовы и способны действо­вать независимо от государства и на свои собственные средства... Именно английские добровольные общества, а не государство, учреждали поселения в наших ранних колониях и таким образом начали создавать то, что сегодня мы называем империей».

Более того, английские переселенцы, по точному выражению А.Т.Мэхэна, словно бы желали «не пере­носить с собой Англию, а создать нечто новое, что не должно было сделаться второй Англией». Все их интересы были связаны с новой родиной, они трудились на ее благо, а потому английские колонии оказались ус­тойчивее, прочнее, многолюднее колоний всех других европейских народов. «Английская нация с основания своих первых поселений в Америке обнаружила признаки специальных способностей к колони­зации», — отмечает тот же А.Т.Мэхэн. Однако английские колонии вплоть до последней трети XIX века не воспринимались англичанами как особо значимая ценность — и это еще одна отличительная черта английской колонизации. В этом смысле весьма примечательно замечание, которое делает в своей книге «Расширение Англии» Дж.Сили: «Есть нечто крайне характерное в том индифферентизме, с которым англичане от­носятся к могучему явлению развития их расы и расширения их госу­дарства. Они покорили и заселили полсвета, как бы сами не отдавая себе в том отчета».

Это до какой-то степени можно объяснить спецификой английских колоний. Английская эмиграция первоначально имела религиозные причины, англичане-колонисты рвали все связи со Старым Светом, и разрыв этот оставлял в их душах глубочайший след. «Пуританин и колонист... остается прежде всего эмигрантом, который воспринимает человека и обще­ство, исходя из разрыва, подобного не пропасти между двумя участками твердой земли, землей, которую он оставил, и землей, которая его приняла, — но подобного зиянию между двумя пустотами: пустотой отверг­нутой и пустотой надежды»24 .

Параллельно возникали и торговые фактории. Как сообщает Хоррабин в «Очерке историко-экономической географии мира», Англия «учредила торговые станции во всех уголках земного шара... Но воспринимались ли они вполне как колонии? С точки зрения торговых интересов увеличение территории было для Англии не только не необходимо, но даже нежелательно. Ей нужно было только держать в своих руках пункты, господствующие над главными путями. В XVIII в. английские торговцы больше дорожили двумя вест-индскими ост­ровками, чем всей Канадой. Во времена парусных судов эти остров­ки господствовали над морскими путями, соединявшими Европу со всеми американскими портами. Там же, где Англия приобрела дей­ствительно крупные владения, т.е. в Индии и Канаде, это было сде­лано главным образом потому, что здесь приходилось бороться за каждый опорный пункт с постоянной соперницей — Францией, так что для укрепления позиций был необходим обширный тыл... На протяже­нии XIX в. из этих торговых станций и портов выросла Британская им­перия. Между 1800 и 1850 гг. площадь империи утроилась. К 1919 г. она утроилась еще раз». Однако эти новые территории уже не представляли интереса для британских переселенцев.

Основным субъектом действия в английской модели колонизации является некое «общество», «сообщество» (все равно, религиозное или торговое). Каждое из них так или иначе воспринимало религиозно-ценностные основания Британской империи (и к торговым сообществам, как мы видели, это относится в полной мере). Но поскольку в британской идеологеме империи понятия «сообщество» и «империя» синонимичны, то — в данном контексте — сами эти сообщества превращались в мини-империи. Не случайно Ост-Индскую компанию называли «государством в государстве», не случайно лорд Дж. Керзон называл Индию империей в империи. Каждое «сообщество», которое, в конеч­ном счете, исторически складывалось не в силу каких-либо историчес­ких причин, а потому, что такой способ действия для англичан наиболее комфортен (таков «образ коллектива» в картине мира англичан), и каж­дое из них все более замыкалось в себе, абстрагируясь как от туземного населения, так и от метрополии. И каждое из них тем или иным образом проигрывало внутри себя альтернативу «сообщество — империя». Оно отталкивалось от идеологемы «сообщество», «привилегированное (арис­тократическое) сообщество», «сообщество белых людей» и переходило к понятию «империя аристократов».

Создавалась структура взаимосвязанных мини-империй. Единство этой структуры вплоть до конца XIX века практически выпадало из сознания англичан, оно не было принципиально важным. Субъектом действия были «мини-империи» (будь то сельскохозяйственные поселения, торговые фактории или, позднее, миссионерские центры), и их подспудное идеологическое обоснование обеспечивало их мобильность, а, следовательно, силу английской экспансии.

Между этими «мини-империями» и «центром», именовавшим себя Британской империей, существовало постоянное непреодолимое противоречие: «центр» стремился привести свои колонии («мини-империи») к «единому знаменателю», а колонии, самодостаточные по своему внутреннему ощущению, противились унификации, восставали против центра, отделялись от метрополии юридически. Впрочем, хотя отделение Соединенных Штатов вызвало в Британии значительный шок и появление антиимперский идеологии «малой Англии», но это ни на миг не снизило темпов реального имперского строительства, в результате чего сложилась так называемая «вторая империя».

Сама по себе колониальная система, структура «мини-империй» имела, по существу, только пропагандистское значение. В известном смысле прав русский геополитик И. Вернадский, который писал о Британской империи, что «по своему внут­реннему устройству и по характеру своего народа эта страна может лег­ко обойтись без той или другой колонии, из которых ни одна не сплочена с нею в одно целое и каждая живет своей особенной жизнью. Состав британских владений есть скорее агрегат многих политических тел, не­жели одна неразрывная целостность. Оторвите каждое из них, и метро­полия будет существовать едва ли не с прежней силой. С течением вре­мени она даже приобретет новые владения и старая потеря почти не будет для нее заметна. Так, у некоторых животных вы можете отнять часть тела, и оно будет жить по-прежнему и вскоре получит, взамен ос­тавшейся под вашим ножом, другую часть».

За невидимым барьером

Сколь прочны и многолюдны были британские колонии, основанные когда-то на слабозаселенных землях, столь же труден был для англичан процесс интериоризации земель, имеющих сколько-нибудь значитель­ную плотность туземного населения. Так, английское население в Индии, не состоящее ни на военной, ни на государственной службе, к концу XIX века составляло, по одним данным, 50 тысяч человек, по другим — приближалось к 100 тысячам. И это при том, что начиная с 1859 года, после подавления мятежа, британское правительство проводило поли­тику, направленную на привлечение британцев в Индию, а на индийском субконтиненте имелись нагорья, по климату, растительности и относи­тельной редкости местного населения вполне пригодные для колониза­ции, во всяком случае, в большей степени подходящие для земледельческой колонизации, чем «хлопковые земли» Средней Азии, активно заселявшиеся русскими крестьянами. Английский чиновник Б.Ходгсон, прослуживший в Индии тридцать лет своей жизни, писал, что индийские Гималаи могут стать «великолепной находкой для голодающих крестьян Ирландии и горных местностей Шотландии». Еще более остро стоял вопрос о британской колонизации горных районов, Гималаев, в том числе в связи с возможной угрозой Индии со стороны России. «Колонизация горных районов Индии, — писал Х. Кларк, — дает нам преимущество, которое никогда не будет нами потеряно. Колонизация дает нам возможность создать милицию, которая будут поддерживать европейский контроль над Индией и защищать ее границы на севере и северо-востоке. Английское население в миллион человек сделает бунт или революцию в Индии невозможной и обезопасит мирное население, сделает наше господство незыблемым и положит конец всем планам России».

Одним из таких районов был Уттаракханд, включающий в себя провинции Гарваль, Кюмаон (близкую по этническому составу населения) и небольшое протекторатное княжество Тери-Гарваль. Все эти земли попали под британское владычество в результате Непальской войны в 1815 году. Местность эта, расположенная на склонах Гималаев, представлялась британским путешественникам райским уголком, напоминающим «роскошный сад, где все, что произвела земля Европы и Азии — или даже всего мира — было собрано вместе. Яблони, груши, гранаты, фиговые и шелковичные деревья росли в огромных количествах и в самых великолепных своих формах. Ежевика и малина соблазнительно свешивались с уступов обрывистых скал, а наша тропа была усыпана ягодами земляники. И в какую сторону ни посмотри — цветущий вереск, фиалки, жасмин, бесчисленные розовые кусты в полном цвету», — восторгается Т.Скиннер в «Экскурсиях по Индии», вышедших в свет в 1832 году.

Однако поведение британцев-колонистов в Гималаях выглядит не вполне логичным с прагматической точки зрения и объяснимым только если рассматривать его в свете британской модели колонизации. Британцы избегали колонизировать территории со сколько-нибудь значительным местным населением, а если и прибегали к этому, то создавали целую громоздкую систему, препятствующую их непосредственным контактам с местным населением. Так, англичане давали самые идиллические характеристики жителям Гималаев.

Но вопрос остался на бумаге. Для того, чтобы жить в Гималаях, требовалось вступить в прочные отношения с местным населением. Последнее по своему характеру британцам было даже симпатично. Англичане давали самые идиллические характеристики жителям Гималаев. Монахи и аскеты, нашедшие себе убежища в снежной суровости высоких гор, стали основными персонажами европейских описаний Гималаев. В отличие от обычной индийской чувственности, путешественники находили здесь величайшее самообуздание, столь импонировавшее викторианцам. Гималаи в представлениях англичан были местом преимущественно романтическим. Жизнь крестьян описывалась так же преимущественно в идиллических тонах. Обращалось внимание на их необыкновенно чистые и прекрасно возделанные угодья.

Однако британское население, состоявшее главным образом из чиновников лесного ведомства, жило в поселках, приближаться к которым местным жителям было строжайше запрещено, словно поставлен был невидимый барьер. И когда в Гарвале — одной из местностей Гималаев — действительно возникают европейские поселения, британцы поступают с этими романтическими горами точно так же, как в это же время с романтическими горами своей родины — горами Шотландии: стремятся вырубить естественные лесные массивы и засадить горные склоны корабельными соснами. Действия британцев могли бы казаться чисто прагматическими, если не учитывать, что тем самым они лишили себя одного из немногочисленных плацдармов для британской колонизации Индии, вступив в затяжной конфликт с местным населением. В результате британские поселения Гарваля так никогда и не превысили общую численность в тысячу человек.

Англичане и абстрагировались от местного населения, и создавали для себя миф о загадочных жителях Гималаев, и воспевали чудесную природу края, и признавали практически только хозяйственное ее использование. Их восприятие как бы раздваивалось. В результате, осознавая и возможность, и желательность крестьянской колонизации района Гарваля, британцы не решались к ней приступить.

Между британцами и местным населением словно бы всегда стоял невидимый барьер, преодолеть который они не могли. Так, еще во времена колонизации Америки «угроза, исходящая от индейца, приняла для пуританина природно-тотальный характер и в образе врага слитыми воедино оказались индеец-дикарь и породившая его дикая стихия природы... Пуританский образ индейца-врага наложил свой отпечаток на восприятие переселенцами пространства: оно для них активно, это пространство-“западня”, полное подвижных и неожиданных препятствий»25 .

Британцы создавали себе в своих владениях узкий мирок, в который не допускались никакие туземцы и который должен был бы воспроизводить английское общество в миниатюре. Однако психологическую неадекватность этого ощущения обнаруживает тот факт, что, прожив несколько лет в таких колониях, англичане, от колониальных чиновников до последних бродяг, чувствовали, попадая назад в Англию, еще больший дискомфорт. Те, кто волей судьбы оказывался перед необходимостью более или менее близко соприкасаться с не-европейцами (чего англичане избегали), приобретали себе комплекс «аристократов» и тем по существу обращались в маргиналов в английском обществе. Ничего подобного не знает история никакого другого европейского народа.

Любая новая территория, где селится англичанин, в его восприятии — «чистая доска», на которой он творит свой собственный мир по своему вкусу. Это в равной степени относится и к колонизации Америки, и к созданию Индо-Британской империи. Так, «пуритане, несмотря на свои миссионерские претензии, рассматривали Америку как свою собственную страну, а ее коренных жителей, как препятствие на пути своего предопределения как американцев. Будучи пионерами, осваивавшими богатую неразвитую страну, первые американцы верили в свою способность построить общество, отвечающее их желаниям». Аналогичным образом и «индийская “tabula rasa” представлялась во всех отношениях в высшей степени подходящей, чтобы устроить там общество на свой собственный манер»26 .

Внешне это восприятие может напоминать «дикое поле» русских, но имеется одно очень существенное различие. Русские осваивают «дикое поле», вбирают его в себя, не стремясь ни ограничить его, ни устранить встречающиеся на нем препятствия. Русские как бы игнорируют конфликтогенные факторы, связанные с новой территорией, и не прилагают никаких усилий, чтобы устранить их возможное деструктивное действие. Эти конфликтогенные факторы изначально рассматриваются не как внешние трудности, а как внутренние, от которых не уйдешь, но которые не подлежат планомерному устранению, а могут быть сняты только в более широком контексте деятельности народа. Англичане же, если они не могли избежать самого столкновения с тем, что порождает конфликтность — а сам факт существования туземного населения уже является для англичан конфликтогенным, ведь туземное население так или иначе препятствует реализации собственно английских представлений, — то они стремились поставить между собой и местным населением барьер.

К чему приводило наличие психологического барьера между англичанами и коренным населением колоний? Эдвард Спайсер в книге «Циклы завоевания» описывает как из «политики изоляции» постепенно развивалась концепция резерваций, воплотившаяся в отношениях с индейцами Северной Америки. Изначально эта концепция выразилась в том, что с рядом индейских племен были подписаны договоры как бы о территориальном разграничении. Но существенным в этих договорах для англичан было не определение территориальных границ (напротив, они изначально игнорировали эти границы), а то, что в результате самого акта подписания договора индейское племя превращалось для англичан в некоего юридического субъекта, через что отношения с ним вводились в строго определенные и ограниченные рамки. Очевидная бессмысленность наделения индейцев статусом юридического лица, при том, что никакие права де-факто за ними не признавались, параллельно навязчивым желанием англо-американцев придерживаться даже в случаях откровенного насилия определенных ритуалов, свойственных международным отношениям, указывает на то, что внешний статус индейцев имел в глазах колонистов самостоятельную ценность. Он давал возможность экстериоризировать туземный фактор, отделить его от себя и тем самым получить возможность абстрагироваться от него.

Такие сложные психологические комплексы, казалось бы, должны были остановить колонизацию. А между тем англичане создали империю значительно более прочную, чем, например, испанцы, хотя последние прикладывали к созданию империи больше сознательных усилий. Значит ли это, что разгадка — в коммерческих способностях англичан?

«Империя — это торговля», — говорил Дж. Чемберлен. И действи­тельно, значительная доля справедливости есть в той точке зрения, что Британская империя является «коммерческой комбинацией, деловым синдикатом»27. Но этого объяснения недостаточно, ибо как психологически могли сочетаться эта гипертрофированная самозамкнутость англичан и гигантский размах их торговых операций, заставлявший проникать их в самые удаленные части земли и чувствовать там себя полными хозяевами?

Т. Маколи сетовал на то, что англичане вовсе не интересуются Ин­дией и «предмет этот для большинства читателей кажется не только скуч­ным, но и положительно неприятным». Пик английской завоевательной политики на Востоке по времени (первая половина XIX века) совпал с пи­ком антиимперских настроений в Англии, так что кажется, словно жизнь на Британских островах текла сама по себе, а на Востоке, где основным принципом британской политики уже стала «оборона Индии» — сама по себе. Англичане уже словно бы свыклись с мыслью о неизбежности потери колоний и даже желательности их отпадения, как то проповедовали экономисты Манчестерской школы. Узнав о коварстве и жестокостях пол­ководца У. Хастингса, английское общественное мнение поначалу воз­мутилось, однако гнев прошел быстро, и У. Хастингс был оправдан пар­ламентским судом, ибо осуждение его по справедливости требовало и отказа «от преимуществ, добытых столь сомнительным путем. Но на это не решился бы ни один англичанин».

Между тем Дж. Гобсон, обвиняя английских империалистов во всех смертных грехах, оправдывает их в одном: «Психические переживания, которые бросают нас на защиту миссии империализма, конечно, не ли­цемерны, конечно, не лживы и не симулированы. Отчасти здесь самооб­ман — результат не продуманных до конца идей, отчасти явление психической аберрации... Это свойство примирить в душе непримири­мое, одновременно хранить в уме как за непроницаемой переборкой ан­тагонистические явления и чувства, быть может, явление исключительно английское. Я повторяю, это не лицемерие; если бы противоположность идей чувствам осознавалась бы — игра была бы проиграна; залог ус­пеха — бессознательность».

По сути, то, о чем говорит Гобсон — это типичная структура функционального внутрикультурного конфликта, когда различные группы внутри этноса ведут себя прямо противоположным образом, и левая рука, кажется, не знает, что делает правая, но результат оказывается комфортным для этноса в целом. В этом смысле показательно высказывание Дж. Фраунда о том, что Британская империя будет существовать даже несмотря на «глупость ее правителей и безразличие ее детей». Здесь мы имеем дело с выражением противоречивости внутренних установок англичан. Англичане осваивали весь земной шар, но при этом стремились абстрагироваться от всего, что в нем было неанглийского. Поскольку такой образ действия практически невыполним, колонизация волей-неволей связана с установлением определенных отношений и связей с внешним неанглийским миром, то выход состоял в том, чтобы не замечать само наличие этих связей. Для англичан Британских островов это означало не замечать наличие собственной империи. Действовать в ней, жить в ней, но не видеть ее. Так продолжалось до середины XIX века, когда не видеть империю далее было уже невозможно.

Альянс между религией и торговлей

Тем не менее, была, очевидно, некая мощная сила, которая толкала англичан к созданию и сохранению империи. При наличии всех психологических трудностей, которые несла с собой британская колонизация, абсолютно невозможно представить себе, чтобы она имела лишь утилитарные основания.

А если так, то мнение о внерелигиозном характере Британской империи ошибочно и вызвано тем, что до XIX века миссионерское движение не было значимым фактором британской имперской экспансии.

Приходится только удивляться тому, что все исследователи, за очень редким исключением, отказывали Британской империи в каком-либо идеологическом основании. «Мысль о всеобщей христианской империи никогда не пускала корней на британских островах», как об этом писал один из наиболее известных германских геополитиков Э.Обст. Но так ли это? Если миссия была неимоверно затруднена психологически, то это не значит, что ее не хотели. Не мочь — не означает не хотеть. И если стимулом к созданию империи было мощное религиозное основание, то ни из чего не следует, что внешне это будет проявляться таким уж прямолинейным образом. Имперские доминанты получали в сознании англичан достаточно причудливое выражение. Следует ожидать, что и их религиозные основания имеют сложную форму.

Справедливы слова английского историка Л. Райта, что «если мы будем объяснять, что такое Ост-Индская компания в поняти­ях наших дней, т.е. как корпорацию жадных империалистов, использую­щих религию как средство эксплуатации и своих собственных рабочих, и других народов, мы проявим абсолютное непонимание того периода». Очень многие смотрели на Британскую империю как на «торговый синдикат», но в ее истории не было ни одного периода, по отношению к которому это определение было бы справедливо. Можно лишь сказать, что Британская империя, кроме всего прочего была и «торговым синдикатом». Другой историк, А.Портер, выразился еще более категорично: «Прирожден­ный альянс между религией и торговлей в конце

XVI — начале XVII века оказал глубокое влияние на то, что в один прекрасный день было назва­но Британской империей».

Л.Райт в книге «Религия и империя» подробно разбирает эту проблему. Он отмечает, что хотя, «в отличие от испанских и португаль­ских католических проповедников, новые протестантские миссионеры были убеждены, что они не нуждаются в государстве и его помощи», однако «влияние духовенства и его проповеди было могущественным фактором в создании общественного настроя в отношении к морской экспансии». «Сплошь и рядом духовенство яковитской Англии было настроено в духе меркантилизма. Духовенство выступало за ту же политику, что и люди коммерции». В свою очередь, торговцы и моряки верили, что они явля­ются орудием Провидения. «Искренняя вера в Божественное предопре­деление не может быть поставлена под сомнение никем из тех, кто изу­чал религиозные основания елизаветинской Англии. Из этого не следу­ет, что все судовладельцы и капитаны сами по себе были благочестивы­ми людьми, которые регулярно молились и пели псалмы; но мало кто, даже из наиболее нечестивых среди них, решился бы выражать сомне­ние в Божественном вмешательстве, большинство имело положитель­ную веру в то, что Бог все видит своим всевидящим оком... Благочести­вые замечания, встречающиеся в вахтенных журналах, удивляют совре­менного читателя как нечто, совершенно не относящееся к делу... Но в начале XVII века эти комментарии были выражением настроения эпохи».

Так, например, при основании в 1600 году Ост-Индской компании отбором капелланов для нее занимался сам ее глава Т. Смит, известный как человек примерного благочестия. Он «обращался в Оксфорд и Кемб­ридж для того, чтобы получить рекомендации... Кандидаты должны были прочитать испытательную проповедь на заданные слова из Евангелия служащим компании. Эти деловые люди были знатоками проповедей, они обсуждали их со знанием дела не хуже, чем профессиональные док­тора богословия». При отборе капелланов имелась в виду и цель мис­сии. «Необходимость обращения язычников в протестантизм была по­стоянной темой английских дискуссий о колонизации»28 .

Однако, несмотря на значительный интерес общества к вопросам проповеди, в реальности английская миссия была крайне слабой. Попытаемся понять причину этого, обратившись к истории формирования концепции Британской империи.

Прежде всего нас ждут неожиданности в том, что касается английского понимания слова «империя», как оно сложилось в начале XVI века. В период между 1500-м и 1650-м годами некоторые принципиально важные концепции изменили свой смысл и вошли в общественное употребле­ние. Это концепции «страны» (country), «сообщества» (commonwealth), «империи» и «нации». Изменение значений слов происходило главным образом в XVI веке. Эти четыре слова стали пониматься как синонимы, при­обретя смысл, который, с небольшими изменениями, они сохранили и впоследствии и который совершенно отличался от принятого в предше­ствующую пору. Они стали означать «суверенный народ Англии». Соот­ветственно изменилось и значение слова «народ».

Слово «country», первоначальным значением которого было «coun­ty» — административная единица, стало синонимом слова «nation» и уже в первой трети XVI века приобрело связь с понятием «patrie». В словаре Т. Элиота (1538 год) слово «patrie» было переведено как «a country». Слово «commonwealth» в значении «сообщество» стало использоваться в каче­стве взаимозаменяемого с терминами «country» и «nation».

С понятием «нация» начинает тесно связываться и понятие «импе­рия». «В средневековой политической мысли «империя» (imperium) была тесно связана с королевским достоинством. Понятие «империя» лежало в основе понятия «император». Император обладал суверенной властью внутри его королевства во всех светских делах... Это значение было ра­дикальным образом изменено в Акте 1533 года, в котором понятие «импе­рия» было распространено и на духовные вопросы и использовано в зна­чении «политическое единство», «самоуправляющееся государство, сво­бодное от каких бы то ни было чужеземных властителей», «суверенное национальное государство».

Следует отметить, что бытие Англии в качестве «нации» было непо­средственным образом связано с понятием «представительское управ­ление». Представительство английского народа, являющегося «нацией», символическим образом возвышало его положение в качестве элиты, которая имела право и была призвана стать новой аристократией. «Та­ким образом, национальность делала каждого англичанина дворяни­ном, и голубая кровь не была больше связана с достижением высокого статуса в обществе», — отмечает Л.Гринфилд в книге «Национализм: пять дорог к Современности».

Здесь для нас чрезвычайно важно сделать следующие замечания. «Представительское управление» при его определенной интерпретации можно рассматривать как «способ действия», атрибут, присущий полноценному человеческому сообществу, а не как политическую цель. При этом, поскольку понятия «нация», «сообщество», «империя» являются в этот период фактически синонимичными, «представительское управление» как «способ действия» следует рассматривать как присущий им всем. В этот же ряд понятий следует ввести и «англиканскую церковь». Ей так же присущ атрибут «представительское управление» — что выразилось в специфике миссионерской практики англичан. Причем данный способ действия в сознании англичан приводит к возвышению над всем окружающим миром и логически перерастает в атрибут «образа мы». На раннем этапе он трактовался как религиозное превосходство, затем как одновременно превосходство имперское («лучшая в мире система управления народами») и национальное. Затем он стал пониматься как превосходство социальное. Но каждый из этих случаев более сложен, чем это кажется на первый взгляд. Так и знаменитый британский национализм, поражавший всю Европу, в действительности далеко отстоял от того, что обычно понимают под этим понятием.

Все более глубокие корни пускает мысль о богоизбранности англий­ского народа. В 1559 году будущий епископ Лондонский Дж. Эйомер про­возгласил, что Бог — англичанин, и призвал своих соотечественников семь раз в день благодарить Его, что они родились англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. Дж. Фоке писал в «Книге муче­ников», что быть англичанином означает быть истинным христианином: «английский народ избранный, выделенный среди других народов, пред­почитаемый Богом. Сила и слава Англии необходима для Царствия Божия». Триумф протестантизма был национальным триумфом. Идентификация Реформации с «английскостью» вела к провозглашению Рима национальным врагом и исключением католиков из английской нации. Епископ X. Латимер первым заговорил о «Боге Англии», а архие­пископ Краимер связал вопросы вероучения с проблемой национальной независимости Англии и ее национальных интересов.

Итак, национализм того времени определялся не в этнических категориях. Он определялся в терминах религиозно-политических. Он был связан с идеями самоуправления и протестантизма (англиканства). Эти два последних понятия также были непосредственным образом связаны с понятием «империя», то есть самоуправления в религиозных вопросах. Сошлюсь еще раз на Л.Гринфилда: «Протестантизм был возможен в Англии, только если она была им­перией. А она была империей, только если она была нацией… Когда английское духовенство думало о Новом Свете, оно мечтало об обшир­ной Протестантской империи». Таким образом, мы видим, что британская империя имела религиозную подоплеку, столь же интенсивную, какая была у Российской империи.

Культ империи

В чем же состояла суть английской религиозной миссии?

Легко понять, почему проповедь протестантизма в его английском варианте была затруднена. Ведь английский протестантизм был тесно переплетен с понятием «нация», «национальная церковь». Британская империя несла с собой идею самоуправляющейся нации. Именно поэтому, очевидно, английские купцы, националисты и меркантилисты проявляли значительную осведомленность в вопросах теологии. Однако только в XIX веке по­явились идеи, позволяющие распространять понятие национальной цер­кви на другие народы. Был провозглашен отказ от «эклесиоцентризма», т.е. «от установления по всему миру институциональных церквей запад­ного типа». Г. Венн и Р. Андерсон разработали концепцию самоуправ­ляющейся церкви. Идея состояла в необходимости отдельной автоном­ной структуры для каждой туземной церковной организации. «Одна из основных целей миссионерской активности должна быть определена в терминах “взращиваемой церкви”»29. Однако эта стратегия подразумева­ла по сути «выращивание» скорее нации, чем церкви, что создавало, в свою очередь, новые проблемы.

Последнее обстоятельство должно было вызвать определенный перенос понятий и акцентов. Действительно, именно в это время в сознании англичан все более отчетливо проявляется представление, что они всюду несут с собой идею свободного управления и представительских органов, что в целом коррелировало с концепцией самоуправляющейся церкви. Однако в это время наблюдается рост расистских установок, чего почти не было раньше. Так, слово «ниггер» стало употребляться в отношении ин­дийцев только с 40-х годов XIX века. Английский историк, Е.Баркер, утверждая, что англичане в Индии не «индизировались», уточняет, «в отличие от первых завоевателей». Для завоевателей же (Клайва и других) индийцы были недругами, но отнюдь не презренной расой. В записках и мемуарах английских офицеров, служащих на вечно неспокойной северо-западной границе, тоже выражается отношение к индийцам более нормально. (Да и трудно иначе, если служишь долгие годы бок о бок.) Фельдмаршал Робертс вспоминает о случаях, когда английские офицеры, абсолютно верившие своим подчиненным, узнав об их предательстве (мятеж 1857—1858 годов), пускали себе пулю в лоб, или о старом полковнике, клявшемся жизнью в преданности своих солдат и рыдавшем, видя как их разоружают, т.е. оказывают недоверие и тем самым оскорбляют.

Среди многих викторианцев возникало ощущение, что «вестернизация — это опасное занятие. Возможно, не-европейцы вовсе не были потенци­альными английскими джентльменами, которые лишь подзадержались в своем развитии, а расой, чуждой по самому своему существу»30 .

«Представительское самоуправление» было осознано как цель имперского действия... Целью действия (ценностной доминантой) было провозглашено то, что до сих пор было условием действия, атрибутом человека, без чего человек просто не был полноценным человеком. Перенесение данной парадигмы в разряд целей вело к ее размыванию и угрожало самой парадигме империи в сознании англичан. Признание новых целей не могло произойти безболезненно, оно требовало изменения «образа мы». Поэтому данная цель одновременно и декларировалась, и отвергалась в качестве цели практической. Дж. Морли, статс-секретарь по делам Индии, заявил в 1908 году: «Если бы мое существование в качестве официального лица и даже телесно было продолжено судьбою в двадцать раз более того, что в действительности возможно, то и в конце столь долго­го своего поприща я стал бы утверждать, что парламентская система Индии совсем не та цель, которую я имею в виду».

Выходом из психологического тупика оказывается формирование идеологии Нового империализма, основанием которой стала идея нации. В ней атрибут «представительского самоуправления» относится только к англичанам, которые и признавались людьми по преимуществу. До сих пор такой прямолинейности не было. Британский национализм в качестве идеологии развился как реакция на извечные психологические комплексы англичан в качестве колонизаторов.

Создание великой Британской империи в Азии стало восприниматься как романтический подвиг мужества, а не как деловое предприятие. В своем выступлении в Кристальном дворце 24 июня 1872 года Бенджамин Дизраэли сказал: «Англичане гордятся своей огромной страной и же­лают достигнуть еще большего ее увеличения; англичане принадлежат к имперской стране и желают, если только это возможно, создать импе­рию». Он не произнес ничего нового, а просто констатировал факт. С середины XIX века империя была осознана как целостность и данность. «Из конца в конец Англии во всех слоях английского общества почти поголовно увлечение политической теорией-мечтой об Англии, разросшейся на полмира, охватывающей весь британский мир в одно крепкое неразрыв­ное целое, в огромную мощную, первую в мире империю», — пишет В.Устинов в книге «Об английском империализме».

Именно в это время на Британских островах империализм стано­вится окончательно философией истории и для кого-то превращается в настоящий культ, так что «гордому англичанину... в словах “имперское верховенство Британской империи” слышится нечто призывное к его сердцу, ласкающее его слух»31 .

«Бремя белого человека»

Параллельно с развитием культа империализма шел другой процесс, который начался не на Британских островах, а с Британской Индии. Там возникла идеология «бремени белого человека», сыгравшая важнейшую роль в модификации английской этнической картины мира.

Британцы в Индии — это особая порода людей — викторианцы. Типичный представитель эпохи царствования королевы Виктории — это самоуверенный подтянутый человек, не знающий ни в чем слабинки, крайне дисциплинированный, с гипертрофированным чувством долга, прекрасно воспитанный джентльмен, придерживающийся в своей жизни самых строгих правил и семейных традиций, религия которого сводится к нескольким исключительно нравственного характера заповедям. «Викторианский период, который обычно ассоциируется с подъемом в обществе христианских ценностей, в действительности не был эпохой веры. Может быть, правильнее было описать его как эпоху отсутствия веры... период, ознаменованный стремлением к разрушению веры. Викторианская эпоха, не будучи эпохой веры, была тем не менее эпохой большой нравственной серьезности, культа хорошего поведения. Это была как бы секулярная религия»32.

Британскую Индийскую империю создавали люди именно такого типа и помимо прочего «империя была для них средством нравственного самовоспитания». Этот тип человека воспевался и романтизировался в имперской литературе. Возникал своего рода культ «воинственной энергии, суровой и по отношению к себе, и по отношению к другим, ищущий красоту в храбрости и справедливость лишь в силе»33 .

Этот дух героического империализма и зарождался в Британской Индии тогда, когда в Англии наблюдалось отсутствие веры в империю и отсутствие интереса к ее дальнейшей судьбе, и уже потом, в последней трети XIX века «драма нового империализма была разыграна в тропических лесах, на берегах величественных рек, среди песчаных пустынь и на ужасных горных перевалах Африки. Это был его [нового империализма] триумф и его героическая трагедия»34. Индия же виделась «раем для мужественных людей», стоически переносивших все трудности и опасности. Здесь и складывалась та идеология, которую Киплинг выразил в своем знаменитом «Бремени белого человека».

И эти гордые англичане как будто на самом деле ощущали себя слугами покоренных народов. По существу, они творили в Индии «свой» мир. Среди них были такие люди, как Томас Маколи и С.Травелайен, стремившиеся «полностью переустроить индийскую жизнь на английский манер. Их энтузиазм был в буквальном смысле безграничен; они надеялись, что уже в пределах одного поколения высшие классы Индии примут христианство, будут говорить по-английски, освободятся от идолопоклонства и активно вольются в управление страной»35 . Конечно, разным англичанам этот «свой» мир представлялся по-разному.

С идеологией «бремени белого человека» была связана, с одной стороны, доктрина о цивилизаторской миссии англичан, их призвании насаждать по всему миру искусство свободного управления (и в этом своем срезе данная идеология приближается к имперской цели-ценности), а с другой — верой в генетическое превосходство британской расы, что вело к примитивному национализму. Причем эти две составляющие были порой так тесно переплетены, что между ними не было как бы никакой грани, они плавно переливались одна в другую. Их противоположность скорее была понятна в теории, чем видна на практике.

Воплощением слитых воедино противоречий явилась фигура Сесиля Родса, деятеля уже Африканской империи и друга Р. Киплинга. Для него смысл Британской империи состоял в том благодеянии, которое она оказывает человечеству, обращая народы к цивилизации, однако непоколебимо было и его убеждение, что англичане должны извлечь из этого обстоятельства всю возможную пользу для себя. Родсу принадлежит знаменитая фраза: «Чистая филантропия — очень хороша, но филантропия плюс пять процентов годовых еще лучше». Философские взгляды С. Родса так описываются в одной из его биографий: если существует Бог, то в истории должны быть Божественные цели. Ими является, вероятнее всего, эволюция человека в сторону создания более совершенного типа людей. Поскольку Родс считал, что порода людей, имеющая наилучшие шансы в эволюции, — это англо-саксонская раса, то делал заключение, что для служения Божественной цели следует стремиться к утверждению господства англо-саксонской расы. Если так мог всерьез считать Родс, то и слова лорда Розбери о том, что Британская империя является «величайшим мировым агентством добра, которое когда-либо видел свет», не следует считать обычным лицемерием.

Идеология «бремени белого человека» фактически примеряла различные составляющие английского имперского комплекса: национальное превосходство, самоотверженное служение религиозной идее, насаждение по всему миру искусства свободного самоуправления и романтика покорения мира. Это новая интерпретация имперской идеологии, где вновь религиозная, национальная, имперская и социальная составляющая выступают в единстве. Парадигма же «представительского самоуправления» вновь занимает место не ценности — «цели действия» (целью действия теперь является втягивание мира в англий-скую орбиту), а «способом действия», а именно, способом покорения мира. Эта идеологема находит свое выражение в мандатной системе, примененной на практике после Первой мировой войны. Ко второй половине XIX века в Британской империи наблюдался переход от непрямого, сохраняющего значительные элементы автономии управления колониями, к прямому централизованному управлению. Но уже к началу XX века доминирующим принципом британской имперской практики становится протекторатное правление. Это было серьезной модификацией английской картины мира.

Формы имперского управления

Попробуем сравнить между собой практику двух империй. Мы привыкли считать, что для Российской характерно прямое управление, а для Британской — протекторат. На практике все было сложнее (или, если хотите, проще).

В Британской Индии наблюдалась очевидная тенденция к прямому и унитарному управлению. Еще в начале XIX века исследователь Британской империи шведский генерал-майор граф Биорнштейн писал, что вероятнее всего «субсидиальные [протекторатные] государства будут включены в состав владений [Ост-Индской] компании по мере того, как царствующие ныне государи перестанут жить». И действительно, к семидесятым голам XIX века из 75883 кв. миль, образующих англо-азиатский мир, 30391 кв. миля находилась под прямым управлением. И с течением времени «тенденция сводилась к более решительному и энергичному контролю метрополии над аннексированными территориями; протектораты, совместные управления и сферы влияния превращались в типичные британские владения на манер коронных колоний»36 .

На протяжении всего XIX века наблюдалась явная тенденция к авторитаризму. Так, Джон Марли, статс-секретарь по делам Индии, в речи, произнесенной в 1908 году в Палате лордов, заявил: «Если бы мое существование в качестве официального лица и даже телесно было продолжено судьбою в двадцать раз более того, что в действительности возможно, то и в конце столь длинного своего поприща я стал бы утверждать, что парламентская система для Индии совсем не та цель, которую я имею в виду». Р. Киплинг был безусловным сторонником жесткого авторитарного управления Индией, которое он сравнивал с локомотивом, несущимся полным ходом: никакая демократия при этом невозможна.

В то время именно данные идеи в значительной мере определяли политику англичан в Индии, хотя наряду с ними существовали и цивилизаторско-демократические идеи, которые с начала ХХ века стали проявляться все более отчетливо, а после Первой мировой войны превратились в доминирующие. Но, конечно, понадобилось широкое антиколониальное и антибританское движение, чтобы Индия добилась независимости.

Британская Индия представляла собой почти особое государство, где большинство дел не только внутренней, но и внешней политики находилось в ведении генерал-губернатора Индии. Ост-Индская компания была чем-то вроде государства в государстве, обладала правом объявлять войны и заключать мир. Но и после упразднения компании в 1858 году, в компетенцию индийского правительства, как перечисляет И.И.Филиппов в книге «Государственное устройство Индии», входило «поддержание мира и безопасности в морях, омывающих индийские берега, наблюдение за движением морской торговли и тарифами своих соседей, течением событий на границах Афганистана, Сиама, Тонкина, Китая, России и Персии, защита владетелей островов и приморских областей в Персидском заливе и на Аравийском полуострове и содержание укрепленных постов в Адене».

Со своей стороны, Туркестан представлял собой тоже достаточно автономное образование, находясь под почти неограниченным управлением туркестанского генерал-губернатора, которого «Государь Император почел за благо снабдить политическими полномочиями на ведение переговоров и заключение трактатов со всеми ханами и независимыми владетелями Средней Азии»37 . Так же, как и англичане, русские в Средней Азии «оставляли своим завоеванным народам многие существенные формы управления и жизни по шариату», при том, что на других окраинах империи система местного самоуправления и социальная структура унифицировались по общероссийскому образцу. И если еще при организации Киргизской степи «родовое деление киргиз уничтожалось» (в скобках заметим, что киргизами в литературе того времени именовались просто тюрки-кочевники), точнее, игнорировалось при образовании уездов и аулов, то уже в Туркестанском крае — «крупные родовые подразделения совпадали с подразделениями на волости, — родовые правители были выбраны в волостное управление и недовольных не оказалось»38 .

Россия в Средней Азии попробовала и протекторатную форму правления (в вассальной зависимости от нее в различное время находились разные азиатские ханства, российским протекторатом была Бухара). Более того, русские усвоили себе и чисто английские способы действия в зонах влияния, в частности, «“аксиому”: нация, занимающая у нас деньги — нация побежденная», и добились экономического преобладания в Персии путем разумной тарифной (я имею в виду мероприятия гр. Витте) и транспортной политики, и даже завязали экономическую борьбу с Англией в Персидском заливе. Все это происходило, конечно, под аккомпанемент жалоб на свою полную неспособность к торговле: «Бухара, Хива, Коканд больше ввозят в Россию, нежели получают из нее, выручая разницу наличным золотом... Торговля с Персией тоже заключается большей частью в пользу иранцев… Какая уж тут борьба с Англией, когда мы с киргизами и бухарцами справиться не можем». Все эти стенания приводятся в книге С. Южакова «Англо-русская распря».

Однако в русской печати появлялись и совершенно новые, металлические нотки. Так, Р.Фадеевв «Письмах с Кавказа к редактору Московских ведомостей» пишет: «Ни одно европейское государство, имеющее владения на Востоке, не относится нигде к азиатским подданным, как к собственным гражданам. Иначе быть не может. Европейские подданные составляют самую суть государства, азиатские же — политическое средство для достижения цели». Короче, одни мы такие глупые, что прежде всего любым туземцам на любой окраине даем права нашего гражданства, после чего уже не можем драть с них три шкуры.

К счастью, эти сентенции, совершенно убийственные для русской имперской психологии, особого резонанса не получают. Что же касается экономической стороны колонизации, то аргументы и англичан, и русских схожи, а высказывание Дж. Сили на этот счет просто великолепно: «Индия не является для Англии доходной статьей, и англичанам было бы стыдно, если бы, управляя ею, они каким-либо образом жертвовали ее интересами в пользу своих собственных». В России не прекращаются сетования по поводу того, что все окраины, а особенно Средняя Азия, находятся на дотации. Правда, однако, то, что Россия в XIX веке делала в Средней Азии большие капиталовложения, не дававшие непосредственной отдачи, но обещавшие солидные выгоды в будущем; в целом, кажется, экономическую политику России в Средней Азии следует признать разумной. Но вернемся к нашему сравнению.

Русские совершенно сознательно ставили своей задачей ассимиляцию окраин: «Русское правительство должно всегда стремиться к ассимилированию туземного населения к русской народности», т.е. к тому, чтобы «образовать и развивать [мусульман] в видах правительства, для них чужого, с которым они неизбежно, силой исторических обстоятельств, должны примириться и сжиться на всегда». Дело доходило до того, что мусульманам платили деньги, чтобы они отдавали детей в русские школы. На совместное обучение русских и инородцев, т.е. на создание русско-туземных школ, при первом генерал-губернаторе Туркестана К.П. фон Кауфмане делался особый упор, причем имелось в виду и соответствующее воспитание русских: «туземцы скорее сближаются через это с русскими своими товарищами и осваиваются с разговорным русским языком; русские ученики школы также сближаются с туземцами и привыкают смотреть на них без предрассудков; те и другие забывают племенную рознь и перестают не доверять друг другу... Узкий, исключительно племенной горизонт тех и других расширяется», — такую предполагаемую идиллию описывает И.К.Остроумов в книге «К истории народного образования в Туркестанском крае». Туземные ученики, особенно если они действительно оказывались умницами, вызывали искреннее умиление. Тем более «в высшей степени странно, но вместе с тем утешительно видеть сарта [таджика], едущего на дрожках, либо в коляске, посещающего наши балы и собрания, пьющего в русской компании вино. Все это утешительно в том отношении, что за материальной стороной следует и интеллектуальная»39 . Не утешительным было только то, что туземных учеников в русско-туземных школах считали единицами, ассимиляция почти не происходила, русские и туземцы общались между собой почти только лишь по казенной надобности, а, как отмечается в «Сборнике документов и статей по вопросу образования инородцев», выпущенном в 1869 году, «в местах, где живут вместе русские и татары, все русские говорят по-татарски и весьма немногие татары говорят по-русски».

При этом русские живут на новозавоеванных территориях под мощной защитой правительства. Е.Марков в книге «Россия в Средней Азии» приводит записи рассказов переселенцев: «Нас ни сарты, ни киргизы не обижают, ни Боже мой! Боятся русских!.. Мы с мужем три года в Мурза-Рабате на станции жили совсем одни, уж на что кажется степь глухая... А никогда ничего такого не было, грех сказать. Потому что строгость от начальства. А если бы не строго, и жить было бы нельзя!.. Промеж собой у них за всякую малость драка». То же рассказывают мужики, волей судьбы оказавшиеся близ Ашхабада: «Здесь на это строго. Чуть что, сейчас весь аул в ответе. Переймут у них воду дня на три, на четыре, — хоть переколейте все, — ну и выдадут виновного. А с ним расправа коротка... Дюже боятся наших». Так что русские, по существу, оказывались, хотели они того или нет, привилегированным классом, к которому относились с опаской и контактов с которым избегали.

Точно так же и «англичане в Индии, высокого ли, низкого происхождения, были высшим классом». Стиралась даже разница между чиновниками и нечиновниками, минимизировались сословные различия — все англичане в Индии чувствовали себя аристократами, «сахибами». Стремясь как можно более приблизить свою жизнь в Индии к жизни в Англии, они как бы абстрагировались от туземного общества. Общение с туземцами даже по долгу службы и даже для тех, кто прекрасно владел местными языками, было обременительной обязанностью. Литература пестрит примерами не просто пренебрежительного, а прямо вызывающе хамского отношения англичан к индийцам, полного игнорирования их чувств. Причем, как отмечает в работе «Иллюзия постоянства. Британский империализм в Индии» Ф.Хатчинс, «это чувство превосходства базировалось не на религии, не на интеллектуальном превосходстве, не на образованности, не на классовом факторе... а исключительно на принадлежности к национальной группе» и «на вере в святость Соединенного Королевства». Английский чиновник, будь он даже образцом честности (коррупция в Британской Индии вообще была невелика), был абсолютно непреклонен, если дело касалось требования какого-либо социального равенства между англичанами и туземцами. У англичан было четкое сознание, что управление — их призвание и без них в Индии воцарится хаос, не было «и тени сомнения относительно высшей компетентности англичан во всех вопросах управления, совершенно независимо от климатиче-ских, расовых и других условий40.

Эта вера в свое превосходство была столь поразительной, что генерал Снесарев писал: «Они, мне кажется, просто лицемерят... Они не могут усомниться в даровании народа, который создал санскрит, наметил основы грамматики языка, дал миру цифру и музыкальную гамму».

Результаты вопреки намерениям

Из всего уже сказанного напрашивается вывод: мы хотели ассимилировать жителей Средней Азии, однако удалось это слабо, англичане не хотели ассимилировать индийцев, но это до какой-то степени происходило само собой. Итоговый результат оказывался примерно одинаковым.

Вообще парадокс этих двух частей двух империй (Средней Азии и Индии) состоял в том, что в них на удивление не удавалось именно то, к чему более всего стремились и, напротив, как-то само собой получалось то, к чему особого интереса не проявляли. Мы уже говорили, что англичане считали себя наделенными особым талантом управления. Однако их неудачи в Индии часто объясняли именно негодной организацией управления, которое туземным населением переносилось с трудом. Де Лакост заявляет: «Туземцы англичан не любят. Причина заключается в английском способе управления страной». Русские привычно жаловались на «наше неумение управлять инородцами», однако, по мнению того же де Лакоста, «среднеазиатские народности легко переносят русское владычество».

Англичане сплошь и рядом говорили о своей цивилизаторской миссии. В России, конечно, никаких подобных мыслей возникать не могло. Однако, что касается Англии, то «положение, будто незыблемое правило нашего правления всегда заключается в воспитании наших владений в духе и принципах этой теории [представительного самоуправления], есть величайшее искажение фактов нашими колониальными и имперскими политиками, которое только можно придумать», — заявляет Джон Гобсон. Индийские мусульмане с большим удивлением узнают, что мусульмане в России имеют своих представителей в Государственной Думе — «на другой же день в газете "Пайса-Ахбар" была помещена заметка о нашей Думе и о присутствии в ней представителей-мусульман»41 . Более того, случалось так, что благодаря юридическому и фактическому равноправию на некоторых инородческих окраинах Российской империи складывалось фактическое самоуправление, а Великое княжество Финляндское имело самоуправление легально.

О техническом развитии регионов империи англичане говорили очень много. Техницизм был стержнем политической мысли Киплинга. Для русских эта тема второстепенна, однако успехи в данной области у русских и англичан примерно одинаковы. С удивительной скоростью Россия строит железные дороги к своим южным рубежам. Англичанин Вигхейм посвящает целую главу описанию того, что Россия сделала для развития Закавказья: «Только сравните Ереван с Табризом или Эрзрумом и разница будет сразу же очевидна». Т.Мун, исследователь из Колумбийского университета, в книге «Империализм и мировая политика» между прочим пишет: «Под русским владычеством туркмены перестали заниматься разбоем и кражей рабов и в большей или меньшей степени перешли к оседлому быту, занявшись земледелием и хлопководством. Другие расы прогрессировали еще больше. Русские железные дороги дали возможность сбывать скот, молочные продукты и миллионы каракулевых барашков из Бухары. Но самым важным нововведением было, конечно, развитие хлопководства».

С другой стороны, для России существенно было то, что она, мыслившая себя преемницей Византии, должна была стать великим Православным царством. Однако она практически совсем отказывается от проповеди. «У русских миссионеров нет; они к этому приему не прибегают. Они хотят приобрести доверие покоренных народов, не противоречить им ни в их верованиях, ни в их обычаях», — пишет все тот же де Лакост.

В книге «Россия и Англия в Средней Азии» М.Терентьев с гордостью рассказывает о том, что некий афганец, близко знакомый и с англичанами, и с русскими, говорил: «Каждое воскресенье англичане выходят на базар доказывать, что их Хазрети-Исса (Христос) больше нашего Пейгамбера (пророка) и что их вера настоящая, а наша ничего не стоит... Пейгамбера всячески поносят, кормят его грязью... Вы, русские, этого не делаете, слух об этом дошел и до Индии — все вас за это хвалят». То же и в своих собственных владениях: «честный мусульманин, не переступающий ни одной йоты наших гражданских законов, на наш взгляд, лучше плута христианина, хотя бы тот и соблюдал все точки и запятые религиозных установлений». Более того, «до сих пор мы не только не допускали проповеди Слова мусульманам, но даже отвергали все просьбы туземцев, которые хлопотали о принятии их в Православие. Благовидным предлогом отказа служило незнание просителями русского языка, а следовательно, и невозможность огласить неофита Словом Истины».

Чем объяснить подобную политику? Приводилось несколько причин: во-первых, проповедь вызывает враждебность мусульманского населения, во-вторых, раз туземцы не знают русского языка, христианские истины не могут быть переданы им адекватно и мы будем только плодить ересь. Во всем мире миссионеры изучали туземные языки и никому не приходило в голову, что это туземцы должны учить родной язык проповедника; сами русские, приняв православие от греков, в подавляющем большинстве своем греческого языка не знали, Евангелие было переведено для них на славянский и здесь как-то обошлось без ересей! Короче, пусть мусульмане поживут в России лет сто, пообвыкнутся, а там уж видно будет. Татары жили в России сотни лет, обвыклись, но в XIX веке по отношению к ним сложилось убеждение, что «сколь абсурдно пытаться заставить татар изменить цвет глаз, столь же абсурдно пытаться заставить их поменять свою религию». Более того — среди народов, которые были мусульманами больше по названию и которых не интересовала религия, российская администрация сама укореняла ислам. Это уже явно выходило за границы простой веротерпимости и смахивало на какое-то помрачение. Вот и великое Православное царство!

У англичан было наоборот. Как писал известный немецкий геополитик Эрих Обст, «идеей крестовых походов, которая имела такое большое значение на континенте, Англия почти совершенно не была затронута. Мысль о всеобъемлющей христианской империи никогда не пускала корни на Британских островах». В Индии «первой реакцией имперских деятелей была оппозиция активности христианских миссионеров... Ост-Индская компания, англо-индийские чиновники, британские министры в большинстве своем противодействовали проповеди христианских миссионеров»42 . Так, в 1793 году «миссионер Вильям Керей и его спутники были высланы из Индии... Миссионерская работа была объектом нервозного внимания со стороны Калькуттского правительства и миссионеры без лицензии от директоров [совета директоров Ост-Индской компании] депортировались из Индии»43 . Только начиная с 1813 года миссионерам было разрешено свободно проповедовать в Индии. Таким образом, миссионерское движение формировалось вне рамок имперского комплекса. Не только имперская администрация стала в оппозиции к миссионерам, но и эти последние не очень благоволили к порядкам, установленным империей и, в конечном счете, долгое время, как пишет И.Гобсон, «британских миссионеров вовсе не обуревало желание вмешиваться в политические и коммерческие вопросы... Они стремились спасти души язычников и нисколько не стремились продвинуть британ-скую торговлю вперед или освятить дух империализма».

Итак, первоначально миссионерство не было связано с имперской программой. Это естественно, если учесть, что устроителям Британской Индии — викторианцам, согласно мнению Ф.Хатчинса, «трудно было принять евангельское убеждение, что христианство предполагает связи, которые могут объединить все человечество. Викторианцы либо потеряли свою собственную веру в христианство, либо обратили христианство в запутанный код поведения, который, конечно, не был приемлем для всего человечества». Тем не менее, определенные успехи христианских миссионеров были налицо. В 1816 году в Калькутте появилась первая школа, открытая миссионерами. С годами таких школ становилось все больше. И хотя миссионерская деятельность оставалась слабо связанной с правительством (что не мешало где-то с середины века активно использовать миссионеров в качестве английских политических агентов), в конце столетия королева Виктория произносит красивую фразу, что «империя без религии — дом, построенный на песке». Тем самым христианство становится как бы официальной религией Pax Britanica.

В конце концов в начале XX века в Индии насчитывалось более 300 тысяч индийцев-христиан. Это число, конечно, не велико, но в сравнении с тем, что среди российских среднеазиатских подданных христианами становились единицы, и оно представляется значительным. Причем, напомним, что англичане действовали в этом случае вопреки собственным принципам туземной политики, коль скоро прочность их власти во многом зиждилась на религиозной вражде между мусульманами и индусами.

«Нас гонит какой-то рок…»

Итак, империя делала вовсе не то, что намеревалась. По меткому замечанию Джона Сили, «в Индии имелось в виду одно, а совершалось совершенно другое». Не случайно в конце XIX века одни англичане превратили империализм «в настоящий культ», а другие задавались вопросом, который Сили в книге «Расширение Англии» проговаривает вслух: «О чем хлопочут англичане в Индии, зачем берут на себя заботы и ответственность, сопряженные с управлением двумястами миллионами населения Азии?», и не находя на него ответа, продолжает: «Невольно напрашивается мнение, что тот день, когда смелый гений Клайва сделал из торговой компании политическую силу и положил начало столетию беспрестанных завоеваний, был злосчастным для Англии днем».

Действительно, с середины XVIII века Англия ведет почти непрестанные войны на Востоке. Англия находится в почти постоянном страхе перед «русской угрозой» и фактически провоцирует нарастание этой угрозы. Англичане, стремясь преградить России путь в Индию, оккупируют Кветту, в ответ на что Россия занимает Мерв и оказывается вблизи Герата. Закручивается порочная цепочка событий. Вся английская политика на Востоке зацикливается на обороне Индии. «Не было ни одного события на Среднем и Ближнем Востоке, в котором заботливость Англии за свою колонию не проявилась бы в том или ином виде, чаще в дурном и отвратительном», — пишет генерал Снесарев, имея, в частности, в виду английскую поддержку турецкого деспотизма над христианскими народами, оправдание и подстрекательство турецких зверств ради поддержания неделимости Турции как буфера на пути в Индию, что в самой Англии вызывало негативную реакцию общественного мнения. Англия, по сути, делала то, что делать не хотела, и начинала ощущать, что ее ведет какой-то рок.

Тема рока доминирует и в русской литературе о завоевании Средней Азии. Евгений Марков в книге «Россия в Средней Азии» пишет: «Вместе с умиротворением Каспия началось роковым образом безостановочное движение русских внутрь Туркестана, вверх по реке Сыру, а потом и Аму-Дарье, началась эпоха завоеваний в Центральной Азии, — остановившихся пока на Мерве, Серахсе и Пяндже и переваливших уже на Памир — эту “крышу мира”... Нас гонит все какой-то рок, мы самой природой вынуждены захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали никогда захватывать». Указывая на стихийность российского продвижения в Азию, генерал Снесарев утверждает, что хотя оно и имело более организованный характер и закреплялось регулярной военной силой, «по существу оно оставалось прежним, и разницы между Ермаком и Черняевым нет никакой». «Инициатива дела, понимание обстановки и подготовка средств, словом все, что порождало какой-либо военный план и приводило его в жизнь, — все это находилось в руках среднеазиатских атаманов, какими были Колпаковские, Черняевы, Крыжановские, Романовские, Абрамовы, Скобелевы, Ионовы и многие другие. Петербург всегда расписывался задним числом, смотрел глазами и слушал ушами тех же среднеазиатских атаманов».

Это продвижение вообще не было направлено на какую-то определенную цель, а шло по пути наименьшего сопротивления. «Преграды на северо-западе и юге заставили народную энергию искать другого исхода и других путей; русскому народу оставалась Азия, и он рванул в нее по всем возможным направлениям... Это движение не направлялось на какой-либо фонарь, вроде Индии или Китая, а просто туда, где прежде всего было легче пройти», — свидетельствует Е.Марков. При этом в русском обществе интерес к Средней Азии отсутствовал точно так же, как в Англии интерес к Индии. Как отмечает А.Е.Снесарев, «Мы, русские, в сто раз лучше и основательнее знаем каждое маленькое местечко Италии, Швейцарии, Германии или Франции, ничем не касающееся наших государственных и народных интересов, чем свое собственное многоценное и крайне любопытное приобретение в Средней Азии, к тому же в смысле новизны, оригинальности и выразительности культуры несравненно более привлекательное».

Тому року, который гнал в дебри Азии и русских, и англичан, генерал Снесарев дает одно и то же название — «стремление к власти». В чем-то генерал, по-видимому, прав. Но это не может объяснить всего размаха событий. Не снимает вопроса: зачем? Для англичан вопрос этот оставался мучительной проблемой на долгие времена. Разные авторы разных веков давали на него разные ответы. Многообразие точек зрения характерно и для XX века. Ч.Лукас в качестве причин создания Британской империи называл высокие моральные ценности, филантропию, а также соображения национальной безопасности. Т.Смит видел основную причину расширения пределов империи в политических расчетах, амбициях государственных деятелей и в давлении внешних обстоятельств. Р.Хаэм объяснял экспансию переизбытком у англичан энергии, при том, что сознательно они никакой империи не желали, Г.Вильсон — постоянной необходимостью обороны, а Д.Юзуаг подчеркивал главенствующее значение экономических факторов. Но концы с концами не сходились. Количество работ, доказывающих, что Британская империя была выгодна лишь финансовой олигархии, и работ, столь же убедительно доказывающих, что она была выгодна английскому народу, в целом, примерно одинаково. «Политические противоречия в прошлом иногда создают впечатление, что империя была делом лишь части народа, а не народа как целого... Сейчас этот взгляд представляется устаревшим»44 . Однако из всего этого вовсе не следует ответ на вопрос: чем была для англичан империя?

Англичане, не находя удовлетворительного ответа на вопрос о смысле своей деятельности в Индии, спрашивая русских, зачем делают это они, — слышали в ответ лишь сентенцию в том роде, что со стороны англичан было бы умнее об этом не спрашивать. Но это была лишь отговорка. Все яснее наступало сознание того, что «для народа, одаренного практическим смыслом и предприимчивостью, в этом до сих пор продолжающемся блуждании (в данном случае речь шла о Дальнем Востоке, но, по существу, это то же самое) есть что-то ненормальное. Ясно, что где-то и когда-то мы сбились с пути, отошли от него далеко в сторону и потеряли даже направление, по которому должны были следовать к указанной нам Провидением цели», — признает Дж.Уильямсон в книге «Стадии имперской истории».

В России — та же неясность в отношении имперских целей. Такой авторитетный эксперт, как А.Вандам, в книге «Наше положение» пишет: «По единогласному отзыву всех русских ученых и публицистов, посвящавших свои знания и силы разработке международной жизни России, Восточный вопрос всегда занимал и занимает теперь едва ли не первое место в ряду других вопросов внешней политики русского народа. Но при таком серьезном значении Восточного вопроса... было бы весьма естественным ожидать, что у нас установилось относительно этого вопроса достаточно определенное и ясное представление. Что, собственно, должно пониматься под так называемым Восточным вопросом, в чем заключается для России его смысл и историческое содержание, — точных указаний на это, а тем более ясных и определенных ответов не находится у большинства наших писателей». И это при том, что, по оценке исследователя этой проблемы С.Жигарева, Восточный вопрос был «центром, вокруг которого группируются крупнейшие факты русской истории, главным рычагом и стимулом нашего общественного развития», «вместе с Восточным вопросом изучается история развития русского национального самосознания». Становясь же перед проблемой, чем был для России Восточный вопрос, мы, по существу, ставим вопрос о том, чем была или чем мыслила себя Российская империя. В конце XIX века почти не находилось авторов, которые могли бы дать вразумительный ответ.

Обе империи, одна — в Средней Азии, другая — в Британской Индии, оказывались до странного похожи друг на друга. Результат действий русских и англичан оказывается каким-то усредненным. Это не имперский народ создавал «свой» мир, который представлялся ему «должным», не он реализовывал себя в мире, а обстоятельства подчиняли его себе. Отсюда проистекали общие трудности и общие проблемы.

Две империи: соперничество и взаимовлияние

Ту форму соперничества, что на протяжении второй половины XIX века наблюдалась между Россией и Англией, можно назвать фронтальной. По существу, складывались две огромные фронтовые линии, которые как волны накатывались друг навстречу другу и постепенно захлестывали полосу, которая все еще разделяла их. Под напором этих встречных волн вся промежуточная полоса начинает казаться некой равномерной «сплошной» средой: естественные преграды на ней на удивление игнорируются, наступление русских войск идет прямо по «крыше мира» — высоким горам Памира.

Однако в процессе конфронтации эта как бы сплошная среда получает свою организацию: игнорируются ее естественная структурность, но создается искусственная. Она заполняется специфическими буферными образованиями. При всем разнообразии последних, их функциональное значение в любом случае связано со снижением скорости распространения влияния соперничающих сил в «сплошной» среде. Таким образом, при фронтальном типе соперничества буфер имеет функции «волнореза» для одной, а иногда и для обеих сторон (пример последнего — Тибетское государство). Буферы-«волнорезы» располагались вдоль тех линий соперничества, которые сложились в ходе русско-английского противостояния.

Логика соперничества приводит и к изменению структуры внутриимперского пространства. Организация пространства Ближнего и Среднего Востока в качестве арены соперничества между Россией и Англией вела к тому, что территории, уже вошедшие в состав одной или другой империи, как бы превращались в приграничную «крепость». Несмотря на то, что для Российской империи в целом было характерно прямое управление «забранной» территорией и ее гомогенизация по отношению к прочей территории, а для Британии — протекторатная форма правления и децентрализация, тем не менее русским в Средней Азии и англичанам в Индии не удавалось реализовывать типичные для них модели. В характере управления русским Туркестаном и британской Индией имелось множество сходных черт, которые были следствием объективных закономерностей организации геополитического пространства и не имели отношения к индивидуальным этнокультурным особенностям ни русских, ни англичан.

Так, вопреки обычной российской практике «устанавливать, насколько это было возможно, одинаковый строй жизни для всех подданных царя»45 , в Туркестане, по словам Л.Костенко, автора книги «Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности», русские «оставляли своим завоеванным народам многие существенные формы управления по шариату». Более того, генерал-губернатор фон Кауфман принял себе за правило «выдержанное, последовательное игнорирование ислама» — только бы не дать местному населению повода к волнениям. Туркестан представлял собой достаточно автономное образование, находясь под почти неограниченным управлением генерал-губернатора. Местное население в свое время величало Кауфмана «ярым-падша» — полуцарь.

Очевидно, что почти непосредственная близость Британской империи влияла на русскую туземную политику. Две империи самым пристальным образом наблюдали за действиями друг друга, анализируя самым дотошным образом каждое нововведение в политике соседей, и все, что казалось разумным, перенималось, иногда даже бессознательно. Так, в Туркестанскую администрацию проникла идея подчеркнутого уважения чужих национальных и религиозных проявлений, понятая как залог стабильности империи, идея того, что русское присутствие в регионе не должно понапрасну мозолить глаза местному населению, но в случае недоразумений позволительно принимать любые самые крутые карательные меры (аналог политики канонерок) — то есть несмотря на привычные декларации, формальные права гражданства, население новоприобретенных мест не рассматривалось как вполне «свое», а постепенно приближалось по своему статусу к населению колоний. С жителями Средней Азии не мог уже возникнуть сложный, по сути своей внутренний конфликт, как, например, конфликт русских с армянами в Закавказье — отношения с местным населением упрощались и становились более одномерными.

Сюда же относится и идея жесткого государственного покровительства русским, поселившимся в новозавоеванном крае. (Эту же идею пытался осуществить кн. Голицын в Закавказье, но без успеха.) До этого русским по существу предоставлялось самим справляться со своими проблемами. Они справлялись ценой больших трудностей и потерь, но зато вступая в прямой непосредственный контакт с местным населением, самостоятельно учась находить с ним общий язык (что и было самым ценным), в результате постепенно ассимилируя его, обучая своей вере и исподволь навязывая «центральный» принцип Российской империи. При этом, практически беззащитные, русские не имели никакой возможности ощутить себя высшей расой, проявлять какой-нибудь расизм. Рассчитывая почти только на себя, они были вынуждены смиряться, уживаться с туземцами мирно, как с равными себе. И этот порой мучительный процесс освоения русскими колонистами новых территорий был с точки зрения внутренней стабильности Российской империи значительно более эффективен, сколько бы ни требовал терпения и самоограничения в своих импульсивных проявлениях. Мощная государственная защита, действительно, казалась мерой разумной, но она значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового «забранного» края.

В свою очередь, влияние Российской империи на Британскую (на ее индийскую часть) выражалось в том, что англичане улавливали и непроизвольно заимствовали взгляд на свои владения (на Британскую Индию; к Африканским колониям это не относится), как на единую страну, причем страну континентальную — внутренне связанную и целостную. Происходила, с одной стороны, все большая централизация Индии, а с другой ее самоизоляция (более всего психологическая) от прочих частей Британской империи. Она превращалась в государство в государстве, построенное по своим собственным принципам. «Под влиянием благоприятно сложившихся обстоятельств первая зародившаяся колония Англии в Индии постепенно расширялась и образовывала могущественное государство, которое, как отдельная империя, является присоединенной к английскому королевству, но колония эта все-таки остается для своей метрополии посторонним телом»46. Интересно также, что, по утверждению лорда Керзона, «в строгом смысле слова, Индия — единственная часть английского государства, носящая название империи».

Этот процесс представляется нам в значительной мере следствием русского влияния, постепенного психологического вовлечения двух империй в жизнь друг друга, взаимодействия имперских доминант (тем более, что русские имперские доминанты в Средней Азии тем легче могли быть усвоены англичанами, чем меньше в них оставалось собственно русской характерности, чем более испарялась религиозная составляющая русского имперского комплекса).

Однако в чем взаимовлияния не происходило, в чем каждая из империй сохраняла свою особую специфику — так это в динамике народной колонизации. На нее почти не повлияли ни особые формы управления территориями, ни геостратегические нужды.

Особенности народной колонизации

Народная колонизация Средней Азии шла своим чередом, по обычному для русских алгоритму. В своем отчете об управлении Туркестанским краем его первый генерал-губернатор К.П. фон Кауфман писал: «С занятием в первые годы лучших из местностей, назначенных для заселения, колонизационное движение в край русских переселенцев не только не уменьшилось в последние годы, но, напротив, даже возросло в своей силе, особенно в 1878 и 1879 годах». В последующие годы, когда Семиречье временно входило в состав Степного генерал-губернаторства, переселение в регион было ограничено, а с 1892 по 1899 год запрещено. «Число селений за это время почти не увеличилось (в 1899 году их считалось 30), но значительно увеличилось число душ». Если в 1882 году их было около 15 тысяч, то в 1899 году около 38 тысяч. «Значительное число самовольных переселенцев (1700 семей) пришлось на 1892 год. С 1899 года Семиречье снова было подчинено генерал-губернатору Туркестана... К 1911 году было уже 123 русских поселения»47. С 1896 по 1916 годы в районе Акмолинска и Семипалатинска поселились более миллиона крестьян-переселенцев из России.

Однако, несмотря на столь явные успехи колонизации, между русскими переселенцами и туземным населением вставал невидимый барьер; провозглашавшиеся принципы ассимиляции оставались пустым звуком. Вернее, произошла подмена принципа: место Православия занял гуманитаризм — учение, на основании которого строился национализм европейских народов. На его же основе медленно и постепенно зарождался и русский национализм, который выражался еще не прямо, не через сознание своего превосходства, а встраивался в рамки исконно русского этатизма, который, таким образом, лишался своего религиозного содержания. Собственно, русские уже и не доносили до покоренных народов того принципа, который те должны были по идее (идее империи) принять. Его уже почти забыли и сами русские государственные деятели. Система образования по Ильминскому, широко практиковавшаяся в разных уголках империи, яркий тому пример. Показательно в этой системе образования и то, что она предполагала, как бы мы теперь назвали, «интернациональное воспитание» русских. Государство перестало полагаться на колонизаторский инстинкт русских, а считало нужным их чему-то специально учить. Это, в свою очередь, означало изменение обычной туземной практики, смену экспансионистских парадигм.

Народные массы переставали быть носителями имперской идеи. Активная колонизация Средней Азии в конце XIX — начале ХХ веков не вела к ее интеграции в общеимперское здание. Имперское строительство не могло быть лишь политическим процессом, а должно было стать элементом народной жизни. Для последнего же необходимо было, чтобы комфортная для русского народа модель колонизации получила еще и актуальное идеологическое обоснование, чтобы народ сам был активным проводником основополагающих религиозных ценностей империи.

Интенсивность и прочность народной колонизации зависела не от внешних трудностей и даже не от степени напряженности отношений с местным населением края, не от экстраординарности характера управления краем, а исключительно от внутренней комфортности способа освоения той или иной территории, возможности реализовывать присущие народу алгоритмы интериоризации территории. Облегчение внешних условий переселения в «забранные» края даже снижало его прочность: колонизация «на штыках», под государственным контролем и покровительством была, конечно, безопаснее и легче, но менее прочной, чем тогда, когда русским приходилось самостоятельно заселять новые территории и самим не только адаптироваться к природным условиям, но и приноравливаться к местному населению, как бы «интериоризировать» его в качестве элемента новой территории.

Искажение или ослабление центрального принципа империи не влияло на интенсивность переселенческого потока, но делало колонизацию менее прочной, поскольку не способствовало включению местного населения в общегосударственную целостность, оставляло его как бы внешним для империи элементом. Но в свою очередь колонизация была затруднена и в регионах, представлявших особую значимость с точки зрения центрального принципа империи — это были как бы особые территории, живущие внешне по обычным, но по существу по иным законам, чем другие окраины империи.

Таким образом, народная колонизация могла способствовать процессу интеграции имперской целостности, а могла быть ему безразлична. В свою очередь эта интеграция в некоторых случаях достигалась и без сколько-нибудь значительной колонизации. Каждый из этих случаев должно изучать особо — не может быть выводов, относящихся к русской колонизации вообще. Но нет, как нам представляется, и необходимости изучать все многообразие местных особенностей каждой области. Внешние обстоятельства колонизации были относительно малозначимым фактором. Вопрос в том, чтобы понять, что колонизация является сложным процессом, имеющим свои закономерности и испытывающим сбои под влиянием определенных факторов, которые могут быть выделены и описаны.

История народной колонизации, написанная с этой аналитической точки зрения, больше даст для понимания современности, чем описание межэтниче-ских конфликтов столетней давности. Во всяком случае, именно аналитическая история народной колонизации может дать нам возможность понять, в какой мере и как именно эти конфликты были в свое время внутренне преодолены, а насколько только внешне затушены.

____________________

1 См.: Долинский В. Об отношении России к Среднеазиатским владениям и об устройстве киргизской степи. СПб., 1865.

2 Moon P.T. Imperialism and World Politics. N.Y., 1927. P. 278.

3 Paul Veyne. L’Empire romain. In: Maurice Duverger (ed.) La Concept d’Empire. Paris: Presses Univ. des France, 1980. PP. 122.

4 Там же.

5 История дипломатии. Т. I. Москва: ОГИЗ, 1941. С. 98.

6 Dimitri Obolensky. Tradition et innovation dans les institutions et programmes politiques de l’Empire Byzantin. In: Dimitri Obolensky. The Byzantine Inheritance of Eastern Europe. L., Variorum Reprints, 1982. P. XVI, 3.

7 Медведев И.П. Почему константинопольский патриарх Филофей Коккин считал русских «святым народом». // Славяне и их соседи. М.: Издание Института славяноведения и балканистики АН СССР, 1990. С. 52.

8 Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. СПб., 1992. С. 225.

9 Марков Е. Россия в Средней Азии. СПб., 1891. С. 254.

10 Encausse H.C. Organizing and Colonizing the Conquested Territories // Allworth Ed. (ed.). Central Asia. A Century of Russian Rule. N.Y., L., 1967. P. 160.

11 Южаков С.Ю. Англо-русская распря. СПб., 1867. С. 57.

12 Хворостинский П. Киргизский вопрос в связи с колонизацией степи // Вопросы колонизации. СПб., 1907, т. 1. С. 91.

13 Шкапский О. На рубеже переселенческого дела // Вопросы колонизации. СПб., 1907, т. 7. С. 112.

14 Худадов В.Н. Закавказье. М.—Л. 1926. С. 2.

15 М.М. Грузино-армянские претензии и Закавказская революция. Киев, 1906. С. 27.

16 Кн. Мещерский. Кавказский путевой дневник. СПб., 1876. С. 227.

17 Липранди А. Кавказ и Россия. С. 287.

18 Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 2. С. 263.

19 Погожев В.П. Кавказские очерки. СПб., 1910. С. 128-129.

20 Шавров Н. Русская колонизация на Кавказе. «Вопросы колонизации», СПб., 1911, т. 8. С.65.

21 Там же. С. 141.

22 Сили Дж. Расширение Англии. СПб., 1903. С. 38.

23 Мэхэн A.T. Влияние морской силы на историю. СПб., 1895. С. 65.

24 Morot-Sir E. L’Amerique et Ie Besom Philosophique//Revue International de Philosophic Americaine. 1972. P. 5.

25 Петровская Е.В. Образ индейца-врага в истории американской культуры// Политиче-ская мысль и политическое действие. М., 1978. С. 77.

26 Hutchins F. The Illusion of Permanency British Imperialism in India. — Princeton; New Jersey, 1967. P. 144.

27 Устинов В. Об английском империализме. Харьков, 1901. С. 16.

28 Wright L.B. Religion and Empire: The Alliance between Piety and Commerce in English Expansion. 1558-1925. New York, 1968.

29 WilliansС.Р. The Ideal of Self-Governing Church: A Study in Victorian Missionary Strategy. Leaden etc., 1990. P. 92-95.

30 Hutchins F. The Illusion of Permanency British Imperialism in India. Princeton; New Jersey, 1967. P. 109.

31 Раппопорт С. И. Народ-богатырь: Очерки общественной и политической жизни Англии. СПб., 1900. С. 40-41.

32 Boel J. Christian Mission in India. P. 137.

33 Robinson R., GallagherJ. Africa and Victorians: Imperialism and World Politics. New York, 1961. P. 10.

34 Frounde J. Oceany or England and her Colonies.London, 1886.

35 Rerard Q. L’Angleterre et l’imperialisme. Paris, 1900. P. 67.

36 Гобсон И. Империализм. Л., 1927. С. 350.

37 Терентьев А.М. Россия и Англия в Средней Азии. СПб., 1875. С. 19.

38 Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. СПб., 1870. С. 32, 34, 87.

39 Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. СПб., 1870. С. 333.

40 Гобсон И. Империализм. С. 135.

41 Отчет о поездке в Индию Первой Туркестанской армии артиллерийского бригадного поручика Лосева. // Добавления к сборнику материалов по Азии. СПб., 1905. С. 50.

42 Bearce G.D. British Attitudes towards India.P. 69

43 Dodwell H. (еd.) The Cambridge History ofIndia. Vol. VI. The Indian Empire. Cambridge, 1932. P. 122-123

44 Usoigue G. Britain and the Conquest of Africa.Michigan, 1974. P. 635.

45 Suny R.F. Revange of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collaps of Soviet Union. Stanford, Calif., 1993. P. 25.

46 Керзон. Положение, занимаемое Индией в Британской империи. Ташкент, 1911. С. 2.

47 Логанов Г. Россия в Средней Азии. // Вопросы колонизации. СПб., 1908, т. 4. С. 148-149.

Опубликовано в журнале:

«Дружба Народов» 2014, №8

Рустам Минниханов: «Набережночелнинский картонно-бумажный комбинат им. С.П. Титова – это пример стабильности и эффективной работы»

1 сентября президент Татарстана Рустам Минниханов посетил Набережночелнинский картонно-бумажный комбинат им. С.П. Титова. Главу республики сопровождали вице-премьер – министр промышленности и торговли РТ Равиль Зарипов и мэр города Василь Шайхразиев. Рустам Нургалиевич ознакомился с работой картонной фабрики, где завершилась модернизация картоноделательной машины (КДМ), и фабрики по производству гофротары.

Исторический проект

Модернизация КДМ – самый крупный в истории комбината инвестиционный проект. Работы по демонтажу, монтажу и пуско-наладке картоноделательной машины были выполнены за рекордно короткий срок – 45 дней.

В 2012 году на общем собрании акционеров народного предприятия было принято решение о модернизации картонной фабрики. Первым этапом проекта стоимостью 100 млн. руб. стала реконструкция размольно-подготовительного цеха фабрики. Разработчиками инжиниринга и поставщиками основного оборудования выступили такие известные компании, как «Metso» (Финляндия), «GL&V» (Швеция), «Voith» (Германия) и «O.M.C. Collareda» (Италия). Данный этап был реализован с января 2013 года по I квартал 2014 года.

Следующим этапом стала модернизация формующей и прессовой частей КДМ. Стоимость проекта составила 1,5 млрд. руб. Поставщиком основного оборудования была выбрана фирма «Аndritz» (Австрия), проектной организацией и генподрядчиком – ЗАО «Бум Техно» (г. Санкт-Петербург). Проект был реализован с 30 июня по 15 августа 2014 года.

После модернизации скорость КДМ увеличится с 470 м/мин. до 600 м/мин., объем производства картона и бумаги вырастет на 20% (со 157 тыс. тонн до 190 тыс. тонн в год). Работа в таком диапазоне скоростей позволит картонной фабрике перейти рубеж в 1,1 млрд. кв. метров в год по выпуску картона и бумаги и полностью обеспечит фабрику по производству гофротары высококачественным сырьем собственного производства.

Первые два этапа проекта по модернизации картонной фабрики были выполнены за счет собственных средств комбината.

Уникальное предприятие

– такую оценку дал президент Татарстана после знакомства с производством комбината. Перемены, произошедшие на КБК за последнее время, действительно кардинальные. Рустама Минниханова впечатлили и объем работ по модернизации картоноделательной машины, и производственные показатели, на которые выйдут картонная фабрика и комбинат в целом с запуском КДМ.

На фабрике по производству гофротары глава республики ознакомился с работой автоматической транспортной системы «Минда» и по достоинству оценил широкий ассортимент продукции, которую выпускает комбинат.

Затем Рустам Нургалиевич встретился с коллективом народного предприятия. Он отметил, что основатель комбината Сергей Павлович Титов заложил хороший фундамент: уникальное – народное – предприятие успешно работает, динамично развивается, нацелено на новые большие планы.

– Ваш комбинат был и остается примером стабильности и эффективной работы. Сегодня мы увидели на предприятии самое современное оборудование, систему бережливого производства, обсудили необходимость модернизации очистных сооружений. Вопросы своего развития вы решаете самостоятельно, за счет собственных средств, системно, и это вызывает особое уважение, – сказал Рустам Минниханов. – Руководство Набережных Челнов и Татарстана видит в вас очень серьезный потенциал, который необходим и городу, и республике, и стране в целом. Комбинат входит в десятку ведущих предприятий отрасли и занимает существенную долю на российском рынке. Сегодня выпускать продукцию непросто, а продавать ее еще сложнее, поэтому только высокоэффективное предприятие может достойно конкурировать на рынке, а вы это умеете. Хочу поблагодарить коллектив и руководство КБК за активную деловую позицию, за вклад в развитие нашей республики и Набережных Челнов. Комбинат является вторым бюджетообразующим предприятием города, и мы обязательно будем вас поддерживать.

Генеральный директор КБК Владимир Бестолков поблагодарил Рустама Минниханова за приезд и высокую оценку работы коллектива комбината. Он отметил, что 2014-й год для народного предприятия особенный – он проходит под знаком масштабной модернизации. Все это позволит увеличить объем производства, повысить качество и расширить ассортимент выпускаемой продукции. В итоге, продолжил Владимир Иванович, мы укрепим свои лидерские позиции и внесем достойный вклад в экономику республики.

Президент Украины Петр Порошенко в среду заявил, что Киев возведет на границе с Россией, если это потребуется, современный мощный комплекс оборонительных сооружений, аналог линии Маннергейма.

Линия Маннергейма — комплекс оборонительных сооружений длиной более 100 километров, созданный в 1920-30 годах на финской части Карельского перешейка, между Ладогой и Финским заливом, для сдерживания возможного наступления со стороны СССР.

"Если без линии Маннергейма не обойтись, значит, нужно возводить и такие линии фортификации, только еще более мощные, с учетом предшественников. Обращаю внимание, что это не фортификационные сооружения образца 41-42-го годов, а те, в которых нуждается сейчас современная оборонная наука", — заявил Порошенко в ходе заседания правительства.

Он уточнил, что оборонительный комплекс должен включать в себя "глубокую эшелонную оборону, с танковыми позициями, с механизмами защиты от системы залпового огня, с современной коммуникацией, специальной зоной, которая разрешает эффективно использовать оружие". Также президент подчеркнул, что к оборонному комплексу должны быть "приобщены все подразделения, которые задействованы в АТО".

Ранее премьер Украины Арсений Яценюк объявил о начале строительства "реальной госграницы с РФ", проект получил название "Стена", на его реализацию отводится шесть месяцев. Как считают эксперты, обустройство границы с Россией по принципам, применяемым в Израиле, может обойтись Украине в четыре миллиарда долларов и вряд ли уложится в сроки, поставленные политиками.

Сразу же несколько производителей объявили о повышении цен на целлюлозу в Европе.

Södra с 1 сентября подняла цену на северную беленую хвойную целлюлозу (NBSK) до 950 долларов США за тонну.

Такой же анонс пришел от Stora Enso. Предыдущее повышение производитель проводил в феврале (до 930 долларов США за тонну NBSK). Соответственно, с 1 сентября Stora Enso подняла цену на 20 долларов.

Чуть позже аналогичные заявления сделали канадская West Fraser и финская Metsä Fibre.

Что касается лиственной целлюлозы, то здесь цены повысит испанская ENCE - с 15 сентября на 20 долларов за тонну.

Финляндия сократила импорт древесины на 12%

В нынешнем году в соседней Финляндии отмечен существенный спад импорта древесного сырья. По данным финского института леса Metla, в первом полугодии в страну было ввезено около 5,1 миллиона кубометров древесины, что на 12 процентов ниже уровня аналогичного прошлогоднего периода. Однако при этом экспорт финской продукции из древесины вырос на 3 процента.

Большую часть импортируемого Финляндией древесного сырья – 2,3 миллиона кубометров – составляют березовые балансы. Еще 1,3 миллиона кубометров приходится на древесную щепу.

По-прежнему крупнейшим поставщиком древесины на финский рынок остается Россия. По итогам первого полугодия ее доля в общем объеме импортных поставок в Финляндию составила 79 процентов. Доля эстонского импорта оценивается в 12 процентов, а поставок из Латвии и Швеции – в 8 процентов и 1 процент соответственно.

Нынешний саммит Шанхайской организации сотрудничества, открывающийся в Душанбе 11 сентября, − своеобразный юбилей для президента Хасана Роухани. Год назад на саммите этой организации в Бишкеке состоялся его первый выход в «большой политический свет» в качестве избранного главы Исламской республики. Изменилось ли что-нибудь и в самой ШОС, и в отношениях с ней Ирана, а главное – каковы перспективы сотрудничества Тегерана с этой организацией? Вопрос далеко не праздный, поскольку положительный ответ на него многое может изменить в международных и региональных политических «раскладах».

Успехом Ирана на прошлогоднем саммите безусловно можно было считать принятую итоговую декларацию, в которой «ядерное досье» Тегерана упоминалось отдельно: «Государства-члены выражают озабоченность ситуацией вокруг Ирана и его ядерной программы. Они считают угрозы применения военной силы и односторонние санкционные меры отдельных государств против этой страны неприемлемыми. Снятие всех имеющихся озабоченностей возможно исключительно мирными средствами на основе принципов поэтапности и взаимности».

В переводе с языка официальных документов на нормальный человеческий язык это означало, что страны-участницы ШОС не считают себя обязанными поддерживать односторонние санкции в отношении Ирана, принятые США и их союзниками. Более того, ключевые участники Организации − Россия и Китай – заявили о том, что готовы видеть Иран активным участником совместных экономических проектов. Но принципиальный вопрос – о полноправном членстве Тегерана в ШОС, тогда не был решен, поскольку преодолеть пункт о том, что страна, находящаяся под международными санкциями, членом Организации быть не может, так и не удалось.

За прошедший год многое изменилось и в самом Иране, и вокруг Исламской республики, да и в мире в целом. Проблемы безопасности в регионе Ближнего и Среднего Востока стали еще острее. Россия сама оказалась под действием западных санкций. Экономическое противостояние Китая с США и его союзниками в Юго-Восточной Азии продолжает нарастать. А кроме того, появились два новых серьезных фактора, серьезно влияющих на региональные «расклады» и ту геополитическую игру, которая ведется вокруг сохранения западного контроля над регионом: во-первых, обрел вполне реальные очертаний Евразийский Экономический Союз. Во-вторых, новое поколение китайских руководителей во главе с Председателем КНР Си Цзиньпином не только выдвинули, но и приступили к реализации концепции «экономического пространства Великого Шелкового пути», в которой Ирану отводится одна из ключевых ролей.

Вывод, казалось бы, однозначен – участие Ирана в ШОС является теперь уже не просто инициативой Тегерана, но и настоятельной потребностью дальнейшего развития самой Шанхайской организации сотрудничества. Один из учредителей Организации – Россия – сама оказалась объектом санкционной агрессии. Казалось бы, все препятствия для участия Ирана сняты, но так именно что лишь кажется.

Астана и Москва никак не могут отказаться от навязанного Западом видения Ирана не как партнера, а как, ни много, ни мало, стратегического конкурента. Именно из-за этого при формировании повестки предстоящего саммита заявка Ирана вновь была отклонена. Причем, с потрясающей формулировкой – в связи с тем, что «Иран находится под санкциями»! Как будто Россия не находится под санкциями! Эти опасения еще и подпитываются регулярными информационными вбросами, которые «пятая колонна» делает через свои СМИ, через прикормленных, но полностью невежественных политиков и журналистов.

Кое-что об американской заинтересованности в делах ШОС

Проблема полноправного членства Ирана в ШОС, как выясняется, стала предметом самого пристального влияния американской дипломатии. Хорошо информированные источники сообщают, что еще месяц назад высокопоставленные дипломаты США проводили зондажные беседы со своими китайскими и российскими коллегами, пытаясь выяснить, не обернется ли саммит Душанбе неприятным сюрпризом для «иранского направления» внешней политики администрации Барака Обамы. В частности, российской стороне намекалось, что дескать, мы, США, не стали форсировать вопрос о предоставлении членства в НАТО Украине и Грузии, соответственно, ждем аналогичных «шагов доброй воли» в отношении вопроса с членством Ирана.

Китайским коллегам давалось понять, что шаги по углублению сотрудничества Ирана с Шанхайской организацией могут серьезно повлиять на ведущиеся переговоры по «ядерному досье», которые, утверждали американские дипломаты, вот-вот закончатся положительным результатом. Дескать, мы, США, вовсе даже и не против прирастания ШОС Тегераном, вот только чуть позже, потом, как-нибудь в другой раз.

Старая традиция американской дипломатии – лгать и запутывать, использовать двойные стандарты и переворачивать реальное положение дел «с ног на голову» − в период президентства Барака Обамы достигла невиданных ранее высот, не зря же главного дипломата США Джона Керри за глаза иначе как «Лгунишка Керри» не называют. Так и в этих зондажных беседах американские дипломаты, следуя составленным в Госдепартаменте США инструкциям, откровенно лукавили. Членство Украины и Грузии в НАТО на прошедшем в начале месяца саммите Североатлантического альянса в Уэльсе не состоялось по причинам, совершенно далеким от «доброй воли» США, и, если здесь кого-то и можно благодарить, то только здравомыслящих европейцев. Что же касается «влияния на переговоры по ядерной программе», то вина за их затягивание, а, следовательно, и за сохранение санкционного режима в отношении Тегерана, полностью лежит на США и их подельниках по переговорному процессу – Великобритании и Франции. Более того, развязанная Западом «санкционная война» против России окончательно показала всему миру, что санкции Запада никакого отношения к «борьбе за мир во всем мире не имеют», а являются оружием против неугодных режимов, осмеливающихся идти против воли Вашингтона и Брюсселя.

Поэтому истинная причина американского противодействия «прирастанию ШОС Ираном» кроется отнюдь не в мифической заботе США о ходе переговоров по ядерному досье. И уж тем более не в каких-то «шагах доброй воли». Стратегическая ось Москва-Тегеран-Пекин является настоящим кошмаром для американской дипломатии, означает крах надежд на установление тотального контроля над Средним Востоком и, соответственно, над путями транспортировки ресурсов. Потому Вашингтон использует любую малейшую лазейку для создания препятствий возникновению этой оси. И интриги вокруг ШОС – такое же поле битвы против союза наших стран, как и остальные вопросы – от ситуации в Сирии и Ираке до экономических контрактов.

Итоги года Хасана Роухани и «турецкий фактор»

После создания Евразийского экономического союза и начала реализации китайским руководством концепции «экономического пространства Великого Шелкового пути» поле для антииранских маневров Запада на Среднем Востоке и в Центральной Азии существенно сократилось. Грамотные и осмысленные военно-политические шаги Москвы по «привязыванию к себе» национальных оборонительных структур стран Центральной Азии, помноженные на усилия Пекина по экономическому развитию региона, пусть пока и несколько односторонние, создают предпосылки для серьезного сокращения западного влияния. Но эти благоприятные для Тегерана факторы весь год, прошедший с Бишкекского саммита ШОС, использовались администрацией Роухани явно не в полном объеме.

Понятно, что нельзя одновременно быть сильным на всех направлениях, как понятно и то, что основной, да, пожалуй, и единственной программной установкой, с которой Хасан Роухани и его команда шли на выборы, являлось снятие западных санкций либо существенное их ослабление. Второй по значимости внешнеполитической задачей команда нынешнего иранского президента считала снижение «градуса напряженности» в отношениях с Саудовской Аравией, развернувшей под лозунгом борьбы с шиитской экспансией в регионе полномасштабную «холодную войну», которая, по сути, давно уже перешла в войну «горячую».

Преследуя две эти, как тогда виделось в Тегеране, главные цели, администрация Роухани не только вела себя на других «внешнеполитических направлениях» достаточно сдержанно, но и откровенно меньше стала уделять внимание своему присутствию в Центральной Азии. Как следствие, не только серьезно сократились объемы товарооборота с этими странами, но и снизилась активность иранской дипломатии в отношении развития партнерства с ШОС. И сегодня, и год, и два назад было и остается наивным ожидать, что ШОС будет проводить какой-то особый «антизападный курс», который автоматически обеспечит Ирану постоянное членство в организации хотя бы по принципиальным антиамериканским соображениям. Но предприимчивость, участие в региональных проектах и тонкая дипломатическая игра, всегда бывшая сильной стороной Тегерана, вполне могли бы сформировать особый статус Ирана в ШОС. Не случилось. Администрация Роухани, с одной стороны, явно переоценила стремление Запада к диалогу с Тегераном (или, если уж называть вещи своими именами, откровенно «подкупилась» на показное дружелюбие Вашингтона, бывшее не более чем политической игрой). С другой – сократила свои усилия в таких внешнеполитических проектах, как, например, ШОС, которые отчего-то казались новому иранскому руководству не особо перспективными.

К сожалению, всего этого не произошло, и теперь на статус «особого партнера» как с ШОС, так и с Евразийским экономическим союзом претендует Анкара, которая действует в этом направлении достаточно настойчиво и грамотно. И в ходе своей избирательной кампании на президентских выборах, и уже после нее Реджеп Эрдоган достаточно откровенно заявлял, что политические цели Анкары на Среднем Востоке и в Центральной Азии, в отношениях с ШОС и ЕвразЭС заключаются в расширении влияния Турции в «тюркском мире», который является неотъемлемой и значительной частью региона.

Но обсуждая инициативы Турции в отношении расширения участия Анкары в ЕвразЭС и ШОС, следует учитывать, что выгоды от этого «расширенного участия» получит по абсолютному большинству позиций именно Анкара. Основное предложение Турции, то самое «тесное сотрудничество», заключается только в создании зоны свободной торговли, под которую турки готовы даже перейти на национальные валюты во взаимных расчетах. Отмена таможенных барьеров будет означать увеличение турецкого экспорта и позволит Анкаре ставить вопрос о снижении для себя цен на российские нефть и газ. Тем не менее, «особое партнерство» Турции носит достаточно ограниченный характер, и, конечно же, для ЕвразЭС и ШОС, исходя из задач этих интеграционных объединений, дает меньше, чем могло дать бы сотрудничество с Ираном. Очевидно, что ни один из серьезный экономических проектов ШОС, ни один из вызовов безопасности его участников не может быть решен достаточно эффективно без кооперации с Тегераном.

Афганистан не стал безопаснее, и Китай, Индия, участники ШОС могут обеспечить полноценную защиту своих инвестиций в эту страну только в сотрудничестве с Ираном. Как в сотрудничестве с ним Россия может наконец-то приступить к эффективному противостоянию продолжающейся афганской «наркоэкспансии». Поддержка Ираном идеи Банка развития ШОС и участие Тегерана в Межбанковском объединении Шанхайской организации вполне может стать началом работы Исламской республики в конкретных региональных экономических проектах, от планов строительства трансрегиональной транспортной инфраструктуры до участия в российско-китайском проекте создания системы персональной подвижной спутниковой связи, тем более что в этой высокотехнологичной отрасли Ирану есть что предложить. Вышеперечисленное и многое другое для кооперации с ШОС Иран мог бы предложит даже и в формате «особого партнерства».

*******

Двери в ШОС для Ирана остаются открытыми, а политические препятствия становятся не такими уж непреодолимыми, как казалось еще год назад. Остается только надеяться, что адекватно оценив обстановку на других направлениях, нынешняя президентская администрация Хасана Роухани сделает верный вывод о необходимости и неизбежности для Тегерана расширения своего участия в ШОС. В конце концов даже формулирование «особого статуса» страны-участницы требует дипломатической инициативы и тщательной проработки. Почему бы Ирану не начать эту работу с остальными странами-участницами прямо сейчас, на полях саммита Шанхайской организации в Душанбе?

Редакционная статья Iran.ru

8 сентября 2014 г. в Уругвае компании Stora Enso (г. Хельсинки, Финляндия) и Arauco (г. Сантьяго, Чили) ввели в эксплуатацию целлюлозный комбинат Montes del Plata Pulp Mill, об этом говорится в полученном Lesprom Network пресс-релизе.

Предприятие стоимостью 1,72 млрд евро расположено в департаменте Пунта Перейра на юго-западе страны. Производственные мощности комбината позволяют ежегодно производить до 1,3 млн т беленой эвкалиптовой целлюлозы. Доля продукции Stora Enso на Montes del Plata Pulp Mill составит 650 тыс. т товарной целлюлозы в год.

В январе-июне 2014 г. общий объем импорта древесины в Финляндию снизился в годовом исчислении на 12%, составив 5,1 млн м3, об этом говорится в полученном Lesprom Network сообщении Института леса Финляндии (Metla).

Большая часть ввезенного в страну сырья — березовые балансы (2,3 млн м3) и древесная щепа (1,2 млн м3).

Основным поставщиком древесины в Финляндию с долей 79% является Россия, далее следуют Эстония (12%), Латвия (8%) и Швеция (1%).

Сразу несколько стран ЕС во главе с Финляндией выступали за то, чтобы отсрочить введение новых санкций в отношении России, сообщает в ночь на вторник газета Wall Street Journal.

Ранее журналист британской газеты Financial Times Питер Шпигель сообщил, что Финляндия задержала принятие в понедельник санкций ЕС в отношении России.

Санкции должны были быть приняты к 17.00 мск в том случае, если правительство какой-либо из 28 стран Евросоюза не выступит против этой договоренности. Однако, как передало агентство Франс Пресс со ссылкой на источник, "не все государства пришли к соглашению (по санкциям)", но не уточнило, кто именно выступил с возражениями.

Позже в понедельник санкции были окончательно согласованы, но их вступление в силу было отложено на ближайшие дни, чтобы ЕС мог оценить действие перемирия и выполнение мирного плана на Украине.

В понедельник агентство Рейтер со ссылкой на источник сообщило, что под санкции попадут российские государственные компании с оборотом более 1 триллиона рублей (более 20 миллиардов евро), половину которого составляет выручка от продажи и транспортировки нефти. Они не смогут продавать инвесторам из ЕС свои акции и облигации и получать у них займы. Меры, как ожидается, коснутся компаний "Роснефть", "Газпромнефть" и "Транснефть".

Кроме того, ЕС в пятницу сообщил, что будут введены индивидуальные санкции против представителей руководства России, в том числе Крыма, присоединения которого к России в Евросоюзе не признают, и Донбасса.

С начала августа ЕС ограничил доступ к рынкам капитала Евросоюза пяти российским государственным финансовым институтам: Сбербанку, ВТБ, Газпромбанку, Внешэкономбанку и Россельхозбанку. Инвесторам из ЕС было запрещено прямо или косвенно приобретать, продавать, предоставлять брокерские услуги или помощь в выпуске или другими способами иметь дело с акциями, облигациями и подобными инструментами денежного рынка со сроком обращения более 90 дней, выпущенными этими российскими банками.

Финляндия больше не в состоянии идти в ногу с бюджетными правилами Европейского союза, пишет Helsinki Times.

Проблема в том, что пересмотр экономических прогнозов показал: страна будет отставать от запланированных показателей структурного дефицита в этом и следующем годах. Финляндия намерена корректировать свой бюджет в лучшем случае на 1 миллиард евро, чтобы не переступить порог в 0,5% ВВП, введенный Евросоюзом.

Финляндия намерена использовать свою статистическую методологию, тогда как Еврокомиссия готова принять во внимание только собственные оценки, которые будут доступны лишь к ноябрю.

На деле это означает отклонение от прогнозных оценок ЕС лишь на 0,2%-0,4%, однако еврочиновники уже высказали озабоченность по поводу выполнения Финляндией бюджетных правил Евросоюза.

"Несмотря на это, Финляндии вряд ли грозят какие-либо карательные меры. В худшем случае Еврокомиссия может высказать ей порицание или выдать дополнительные рекомендации", пишет Helsinki Times.

Компания John Deere представила широкий спектр современного оборудования и решений для лесозаготовительной промышленности на международной выставке FinnMETKO 2014.

Так, John Deere продемонстрировал новые харвестерные головки - H413 и H415. Модель H413 предназначена преимущественно для рубок прореживания и заготовки хвойных пород древесины. Благодаря опциональному пачковому захвату она также подходит для заготовки энергетической древесины. Удлиненная рама делает управление более точным, а головку более послушной. Новый гидрораспределитель упрощает прокладку рукавов высокого давления, что увеличивает срок их службы. Помимо этого, харвестерную головку теперь можно обслуживать в одном положении.

Более крупная модель харвестерной головки - H415 - сконструирована аналогично, но предназначена для сплошных рубок и адаптирована для установки на харвестеры большого класса. Она прекрасно работает вместе с харвестверным манипулятором CH9, который создан специально для самого крупногабаритного харвестера 1470E. Харвестерные головки могут быть оснащены пачковым захватом для заготовки энергетической древесины (MTH).

Также гости мероприятия смогли познакомиться с восьмиколесным харвестером 1270E, разработанным специально для работы на крутых склонах и мягкой почве. В конструкции заднего моста нового харвестера применены балансирные тандемные тележки, прижимное усилие которых увеличено на 9%. Харвестер очень устойчив, высокий клиренс и большой угол въезда обеспечивают отличные показатели работына пересеченной местности. Поворотная кабина с системой выравнивания создает комфортные для оператора условия работы даже на самых крутых склонах.

Кроме того, John Deere представил обновленные модели форвардеров среднего размера - 1210E и 1510E. Новые модели теперь доступны с двигателями экологического стандарта Tier 2. В гидравлической системе используются насосы и мотор трансмиссии, а также насос рабочей гидравлики большего объема. Прочные тандемные тележки, усиленные рамы и надежные узлы сочленения обеспечивают высокую надежность машин в течение всего срока эксплуатации. Также была изменена конструкция решетки грузового пространства: новая ажурная решетка обеспечивает оператору лучший обзор и облегчает погрузку-разгрузку.

Форвардеры также получили ряд новых опций. Так, 1210E опционально оснащается широким грузовым пространством, площадь поперечного сечения составляет 4,7 кв. м. Площадь поперечного сечения для 1510E равна 5,3 кв. м. Обе машины могут быть оборудованы новой фиксированной кабиной, которая обеспечивает хороший круговой обзор, а также эргономичные условия для работы оператора. Сиденье и панель управления новой кабины такие же, как у поворотной.

Особый интерес у посетителей выставки вызвали симуляторы John Deere, полностью воспроизводящие работу на делянке. Их применение дает операторам прекрасную возможность усовершенствовать уже приобретенные навыки, а также освоить новые операции. Для каждого ученика устанавливаются индивидуальные параметры, которые могут быть усложнены в процессе освоения материала.

Помимо современной техники, гости выставки познакомились с умными решениями John Deere для повышения производительности и эффективности рабочего процесса.

У России есть законные опасения по поводу расширения НАТО и ЕС на восток, и, для того чтобы развеять их и снизить общий уровень геополитической напряженность между Россией и Западом, имеет смысл превратить Украину в постоянно нейтральное государство, свободное и от российского контроля, и от западного влияния, пишет американский политолог Питер Харрис в статье, опубликованной изданием The National Interest.

В подтверждение автор ссылается на мнение профессора Гарварда Стивена Уолта, опубликованное The New York Times. "Вместо того чтобы бежать вдогонку за демонстрантами, изгнавшими бывшего президента Виктора Януковича, Соединенные Штаты и их европейские союзники должны работать вместе с Москвой над соглашением, которое позволило бы сохранить статус Украины как независимого, но нейтрального буферного государства", — написал Уолт.

Питер Харрис утверждает, что в последние недели такое предложение — сделать Украину буферным государством — высказывается все настойчивей.

"Аргументы сильные, поскольку идея направлена на устранение непосредственных причин разногласий между Россией и Западом. Однако ее не так-то просто будет реализовать на практике. Проблема, конечно же, в том, что Украина, ее лидеры, ее народ вряд ли захотят жить в буферном государстве", — пишет политолог.

Жизнь в состоянии "буфера" трудно назвать безмятежно-розовой, считает он. Отсутствие гарантированной безопасности — типичная болезнь буферных государств. В истории немало примеров, когда нейтралитет и территориальную целостность таких стран нарушали "великие державы" — это судьба Бельгии в Первой мировой войне, судьба Польши в межвоенный период или участь Афганистана в XIX веке. Им постоянно приходится быть начеку в готовности избежать вмешательства.

Есть, конечно, исключения, пишет Харрис. В период холодной войны Финляндия, Швеция и Австрия оказались в относительной безопасности, поскольку формально не входили ни в западные, ни в восточные военные блоки. Швейцария сохраняла нейтралитет в течение многих столетий.

Вряд ли украинцам понравится перспектива жить в демилитаризованной зоне, считает автор. Гораздо привлекательнее — присоединиться к какому-то мощному альянсу или найти средства для укрепления своей обороноспособности. Проблема еще и в том, что все украинцы видят будущее своей страны по-разному, а нейтралитет вряд ли воспримут как путь к миру и безопасности. На поддержку населения, во всяком случае, рассчитывать не приходится. "И что тогда?"— задается вопросом Питер Харрис.

Иного пути, как внешнее воздействие на этот процесс, нет, считает он. Если Россия и НАТО действительно могут влиять на разные группы населения Украины, то свои усилия им надо потратить не на ужесточение конфронтации между ними, а на то, чтобы убедить народ этой страны: Украина должна принять свою судьбу в качестве нейтрального буфера между Востоком и Западом. Хотя бы как благородную жертву во имя обеспечения европейской безопасности. В то же время ясно, что этот процесс не будет простым, пишет политолог Питер Харрис в National Interest.

Французы в россии при Николае I: «вредные» и «полезные»

Вера Мильчина

Общее отношение российской власти к иностранцам на исходе николаевского царствования лучше всех выразил в своих приватных записях Л. В. Дубельт, управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (высшей полиции). Мне уже приходилось цитировать его слова в одной из статей в «Отечественных записках»[1], но точнее все равно не скажешь: «Иностранцы — это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают»[2]. Тот же Дубельт предлагал и средство для борьбы с этой напастью, признавая, впрочем, неосуществимость своего плана: «Не впускать бы в Россию ни одного иностранца — вот и все тут, да та беда, что этого сделать невозможно»[3]. Таков был общий настрой, но французы среди этих иностранных «гадов» считались в николаевскую эпоху самыми вредными и опасными. Об этом политическом аспекте их репутации часто забывают, потому что его заслоняет аспект культурный — репутация французов в России как законодателей моды и вкуса. Между тем после революции 1789 года дело осложнилось: французы поделились на благонамеренных аристократов-эмигрантов и опасных революционеров-якобинцев. Всем русским было приказано выехать из зараженной мятежным духом Франции, а всем французам, проживающим в России, — принести в церкви присягу в том, что они не разделяют и никогда не разделяли революционных идей и ненавидят всех, кто причастен к казни короля Людовика XVI (1793). При Первой империи отношения двух стран, само собой разумеется, не сделались проще. Некоторая передышка наступила после свержения Наполеона, когда Франция стала союзницей России; французы вместе с русскими и англичанами даже вместе воевали против турок на море (сражение при Наварине, 1827), а в Русско-турецкой войне в 1828—1829 годах французские военные участвовали с наблюдательской миссией. Но все-таки отношение к французам как к потенциальному источнику либеральной «заразы» сохранялось.

А после того как в июле 1830 года во Франции произошла революция, король Франции Карл Х был свергнут и его место занял «король французов» — представитель младшей ветви Бурбонов Луи-Филипп, герцог Орлеанский, — ситуация вновь ухудшилась. В глазах российского монарха новый король был узурпатором. Две страны оказались на грани войны; всем французам был запрещен въезд в Россию. И хотя Николай I довольно быстро, правда, с большим трудом, признал «июльскую» Францию, никогда он не называл Луи-Филиппа «братом», как других монархов. Луи-Филипп, со своей стороны, обижался, что его не считают равным, тем более что благодаря ему во Франции поддерживался относительный, и притом монархический, а не республиканский, порядок. Авторы отчета III Отделения за 1839 год отмечали: «Говорят в шутку, что он [Луи-Филипп] исправляет во Франции должность русского полицмейстера и, наблюдая за польскими выходцами, доносит о них русскому правительству»[4].

В результате в течение всего царствования Николая, а особенно после 1830 года, и тем более после 1848 года, когда во Франции произошла очередная революция[5], французы постоянно находились под подозрением. Пожалуй, хуже них, с точки зрения императора, были только поляки, в конце 1830 года поднявшие восстание против России. Кстати, польская тема еще сильнее омрачала франко-русские отношения: после подавления восстания в сентябре 1831 года многие поляки нашли приют именно во Франции, отчего репутация французов в глазах российского императора сделалась еще более сомнительной. Император, по свидетельству французского посла в России Проспера де Баранта, был убежден, что от поляков «хорошего ждать не приходится»[6]; о французах он, по всей вероятности, думал то же самое; во всяком случае когда австрийский инженер Франц фон Герстнер, приглашенный в Россию для участия в строительстве железной дороги, попросил разрешения нанимать на работу иностранцев, Николай разрешил ему набирать всех, кроме французов. «Этих, — сказал он, — мне не надобно»[7].

Не только император, но и рядовые обыватели были убеждены, что все французы поражены революционной заразой. Вот характерный эпизод: в конце 1830 года в Ревеле титулярный советник Сермягин поссорился по вполне бытовому и совершенно не политическому поводу со своим соседом французом, консульским агентом Мирандой. Русский дал французу пощечину, осыпал угрозами и — самовольно переведя дело на политический уровень — добавил, что вообще все французы мятежники. В результате послу пришлось вступиться и потребовать оправдать честь Франции и французского короля[8].

Число французов в России в николаевскую эпоху было не очень велико: в 1820-е годы французских туристов в год приезжало около полутора сотен (к концу 1830-х годов это число возросло до пяти сотен; англичан, впрочем, приезжало еще меньше, а вот пруссаков и австрийцев — в десять раз больше)[9]. Резидентов-французов в 1843 году в Петербурге имелось около 3000 (на 14 000 иностранцев в целом), а пятью годами позже их осталось 2670, тогда как общее число иностранцев увеличилось до 60 000[10]. Французов, работавших в России, было гораздо меньше, чем немцев. Однако в точном соответствии с пословицей о страхе, у которого глаза велики, императору мерещились в его владениях грозные толпы французов. В 1845 году он делится с дипломатом Фердинандом де Кюсси своими опасениями по поводу новых транспортных средств: железных дорог и пароходов, благодаря которым представители самых низких слоев общества смогут без труда путешествовать и «грязь, спокойно лежавшая на дне, поднимется на поверхность». «Я знаю, продолжал император, что в чужих краях нас считают слишком суровыми, слишком придирчивыми по отношению к путешественникам, но как, скажите, оставить без самого внимательного и постоянного надзора эту массу людей, которые в большинстве своем являются к нам, надеясь разбогатеть? Знаете ли вы, что в Петербурге проживает 10 000 французов?»[11] Цифра, как следует из приведенных выше данных, сильно раздутая. Тем не менее французы в самом деле ехали в Россию зарабатывать и в 1830-е, и в 1840-е годы. Приезжали люди самых разных профессий: инженеры (несмотря на цитированный выше брезгливый отказ императора) и востоковеды, актеры и гувернантки, театральные машинисты и зубные врачи. Некоторые прибывали в Россию на короткое время, другие оставались надолго и даже принимали российское подданство.

Надзор за всей этой публикой осуществляло III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, созданное в 1826 году.

Чиновники III Отделения решали, во-первых, как быть с иностранцем, желающим въехать в пределы Российской империи, — впускать его или не впускать, а во-вторых, как быть с иностранцем уже впущенным, но вызвавшим подозрения, — выслать его назад без права вновь пересекать российскую границу или оставить под тайным надзором.

Француз, собравшийся в Россию, должен был запросить в собственной мэрии паспорт, причем для его получения требовалось представить не только акт гражданского состояния, но и свидетельство о благонравии; документы поступали в префектуру, где просителю выписывали паспорт и отправляли во французское министерство внутренних дел, затем его через посредство министерства иностранных дел визировали в русской дипломатической миссии, и наконец, когда все это было сделано, проситель мог получить свой драгоценный паспорт в парижской префектуре полиции или в мэрии по месту жительства. Без такого паспорта с визой нечего было и думать попасть в Россию; паспорт здесь вообще значил так много, что один злоязычный англичанин сравнил его с цепью, которая своим звоном напоминает каторжнику о его незавидной участи[12]. Французские католические священники вдобавок еще должны были представлять официальное свидетельство, что они не иезуиты, и получать разрешение на въезд от Священного Синода; когда в 1829 году некий аббат Купелье попросил принять его в русское подданство, то одного лишь подозрения, что он принадлежит к ордену иезуитов, оказалось достаточно для того, чтобы император «повелеть соизволил выслать его за границу» и воспрепятствовать ему обратный въезд в Россию[13].

Если на границе выяснилось, что российской визы нет, начиналось долгое разбирательство. Впрочем, для «нужных» людей делали исключения: так, когда в 1829 году театральный машинист Пино, «нарочито выписанный в Санкт-Петербург по контракту, заключенному в Париже, для исправления при театрах машин», прибыл в Кронштадт с паспортом, но без «засвидетельствования российского консульства», кронштадтский военный губернатор вице-адмирал Рожнов доложил об этом в ІІІ Отделение и, получив от петербургского генерал-губернатора заверения в том, что Пино «из Франции выписан с высочайшего Его Императорского Величества соизволения на службу к санкт-петербургскому театру» и «здесь необходимо нужен», пропустил француза в Петербург[14].

Виза российского консульства давала определенные гарантии благонадежности въезжающего, однако III Отделение было не очень довольно таким порядком, ведь получалось, что в суждении о нравах французов приходилось полагаться в основном на французов же. Во второй половине 1830-х годов III Отделение попыталось возложить на чиновников русской миссии в Париже обязанность самим более тщательно наводить справки о намеревающихся въехать в Россию, но русский посол в Париже Пален объяснил, что это подорвет всю торговлю между двумя странами: ведь если негоциант, желающий въехать в Россию, будет дожидаться, пока русские чиновники выяснят, насколько нравственно его поведение (а выяснять они в любом случае будут посредством запросов, посылаемых во французские инстанции), все его негоции пойдут прахом[15].

Между тем информация, полученная от русских дипломатов, нередко оказывала решающее влияние на судьбу французских путешественников; порой, не имея формальных поводов отказать французскому просителю в визе, сотрудники русской миссии визировали его паспорт, но тотчас же по своим каналам извещали петербургское начальство о том, что этот француз вызывает большие подозрения. Например, в 1834 году два француза захотели въехать в Россию через Одессу, однако выяснилось, что оба «по достоверным сведениям, подтвержденным самими чиновниками французского посольства, принадлежат к секте сенсимонистов», а следовательно, в России им делать нечего. «Не имея предписаний о воспрещении въезда в Россию людям, принадлежащим к сей секте, барон Рикман [русский поверенный в делах при Оттоманской Порте] не решился отказать помянутым лицам в пашпортах», однако доложил об этом вице-канцлеру Нессельроде; тот известил главного начальника III Отделения Бенкендорфа, Бенкендорф доложил императору, а император «высочайше повелеть соизволил: чтобы вышеупомянутые Барро и Марешаль по прибытии в Одессу немедленно обращены были в Константинополь с воспрещением въезда в Россию»[16].

Два сенсимониста отделались легким испугом: по заведенному для прибывавших из Константинополя порядку пробыли положенное время в карантине, а потом были отправлены назад. Хуже пришлось в мае 1833 года отставному офицеру по фамилии Пьерраджи, который сопровождал в Россию дипломатического курьера Франчески, прибывшего в Петербург с бумагами от министра иностранных дел герцога де Броя. О Пьерраджи российским властям тоже поступило предупреждение: в письме русского посла в Париже Поццо ди Борго он был представлен «подлым негодяем», исповедующим революционные идеи. Этого оказалось достаточно, чтобы петербургская полиция взяла его под арест, и освобожден он был через три дня только благодаря настоятельным хлопотам французского поверенного в делах Лагрене, которому подозрительного француза «вверили под расписку» с обязательством как можно скорее удалить его из России, что и было исполнено, поскольку француз сам рад был уехать восвояси[17].

Порой в Петербурге готовились отказать в возможности въехать в Россию французу, который туда даже не собирался. Например, в январе 1840 года прошел слух, будто бы о въезде в Россию намерен просить Луи-Наполеон Бонапарт (будущий император Наполеон III, а в 1840 году — мятежный принц, изгнанный из Франции, проживавший в Англии и готовивший очередной мятеж против французских властей). Так вот, на случай, если бы принц вдруг вздумал попроситься в Россию, Бенкендорф известил Нессельроде, что тот должен «предварить заграничные наши посольства и миссии о незасвидетельствовании ему [Луи-Наполеону Бонапарту] паспорта на проезд в Россию». На что Нессельроде довольно резонно (и, возможно, не без тонкой иронии) счел долгом «покорнейше просить почтить его уведомлением, не известно ли нашему правительству, под каким именем намерен приехать Бонапарте, ибо легко может случиться, что он отправится под другим именем и таким образом будет пропущен чрез границу, несмотря на все распоряжения о недопущении следования его в Россию»[18].

Итак, первая линия заслонов выстраивалась на уровне русских миссий за границей, прежде всего в Париже. Первая — но, разумеется, не единственная. Следующим этапом, который надлежало пройти въезжающему французу, был пограничный и таможенный контроль. Мучительная процедура досмотра и допроса, которой подвергались иностранцы, не раз описана французскими путешественниками. Широко известно соответствующее место из книги Кюстина, оставшегося в ужасе от «тех гонений, которые под именем простых формальностей обрушили на него полицейские и их верные друзья таможенники»[19], но сходные описания встречаются и в других мемуарах. Если путешественнику все-таки удавалось удовлетворительно объяснить, с какой целью он прибыл в Россию, с кем намерен встречаться во время своего пребывания и т. д., ему разрешали въезд в Россию, но бумажная волокита на этом отнюдь не заканчивалась. Те самые иностранные паспорта с драгоценной русской визой у иностранца отбирали и хранили до 1827 года в губернских правлениях, а после — в III Отделении; возвращали их иностранцам только тогда, когда те собирались в обратный путь на родину. Взамен паспорта француз получал «билет» на проживание в Петербурге или поездку дальше. Француз, прибывший в Петербург, был обязан посетить не только III Отделение, но и французское посольство; делалось это для того, чтобы посольство знало о его приезде и могло его защитить в случае каких-либо неприятностей. Для французских дипломатов отсутствие у их «клиентов» французских паспортов было крайне неудобно, потому что не позволяло проконтролировать точность данных, которые приезжие французы сообщали о самих себе. Дипломаты рисковали столкнуться с такими обманщиками, которые уже давно вступили в русское подданство, но выдают себя за французских подданных, чтобы продолжать пользоваться покровительством посольства. По этой причине французские дипломаты стали добиваться возможности хранить французские паспорта приезжих у себя, и в 1832 году добились-таки, чтобы III Отделение пересылало их в посольство. А с 1844 года все иностранцы получили право оставлять свои паспорта у себя.

Но даже выправив себе все необходимые документы и въехав в Россию на законном основании, француз не был предоставлен самому себе; государство продолжало держать его под контролем. Методы для этого использовались разные.

Наиболее надежным казалась перлюстрация писем, о которой Бенкендорф еще в 1826 году, накануне создания III Отделения, писал в «Проекте устройства высшей полиции»: «Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайной полиции, и притом самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи»[20]. Обязанность «немножко распечатывать», по выражению гоголевского почтмейстера, была возложена на почтовых служащих, трудившихся в специальных секретных экспедициях при почтамтах. Не имея возможности перлюстрировать все письма, они читали их выборочно, следуя указаниям, поступавшим из III Отделения; так вот, среди «кандидатов» на перлюстрацию французы неизменно занимали одно из первых мест. Например, в конце 1832 года Бенкендорф сообщил главноуправляющему почтовым департаментом князю А. Н. Голицыну волю императора: следовало перлюстрировать все письма из Парижа, а те, в которых найдутся упоминания о «возмутительной» деятельности польских эмигрантов, пересылать в III Отделение.

Но и раньше некоторые французы уже имели более или менее крупные неприятности именно из-за распечатанных писем. Француз Луи Парис в 1828 году приехал в Москву, где поступил учителем в дом княгини Урусовой. Немного обжившись на новом месте, он послал письмо брату в Париж, в котором не сказал, собственно, ничего особенно крамольного и даже отозвался с восхищением о способности русских юношей впитывать самые разнообразные познания, однако поиронизировал, по французской привычке, над способностью русских к подражанию, а также посетовал на «неумолимые ножницы» цензуры; кстати, автор письма сознавал, что оно не предназначается для посторонних глаз, и все же — правда, «не без тревоги» — доверил его почте. И очень скоро в том раскаялся. Письмо было распечатано, в III Отделении завели дело «О проживающем в Москве французском подданном Л. Парисе, позволившем себе невыгодные о России рассуждения», Бенкендорф подал всеподданнейший доклад императору, а тот наложил резолюцию: «Выслать за границу, ибо подобный человек принесет более вреда, нежели пользы», и, как Парис ни сопротивлялся, как ни пытался объяснить, что его, наверное, перепутали с другим проживающим в Москве французом по фамилии Парис, как ни просил защиты у французского посла Мортемара, его «при нарочном унтер-офицере штата московской полиции» препроводили к петербургскому военному генерал-губернатору, из Петербурга отвезли в Кронштадт, продержали неделю под арестом, а затем отправили из России на французском судне[21].

Другая история, начавшаяся почти в то же время и окончившаяся для ее героя куда более благополучно, особенно любопытна тем, что в этом случае «дело» на подозрительного француза завели в III Отделении на основании не его собственных писем, а писем, к нему обращенных. Этот француз, Гюстав Марен-Дарбель, учитель в доме князя С. И. Гагарина, имел очень разговорчивого друга и не менее разговорчивую родительницу. Друг в письме обсуждал с Мареном-Дарбелем итоги Русско-турецкой войны 1828—1829 годов и высказал следующую мысль: «император Николай награждает своих солдат медалями, потому что полагает, будто время цивилизовать его народ еще не пришло, а ведь он мог бы наградить их по-другому, сократив время их службы, что увеличило бы привязанность солдат к своей стране и к своим семьям, к которым получили бы они возможность возвратиться». Матушка же Марена-Дарбеля пустилась в самые фантастические конспирологические рассуждения о том, что французская актриса, с которой ее сын завязал «роман», наверняка шпионка, причем одновременно работающая и на Россию, и на Францию, а князь Гагарин, в доме которого сын живет и служит, наверняка находится в оппозиции к императору (вывод начитанная матушка сделала на том основании, что один из князей Гагариных был повешен в петровское царствование, о чем она узнала из недавно вышедшей книги Сегюра «История России и Петра Великого»). После перлюстрации этих двух писем на Марена-Дарбеля тоже завели дело, но поскольку начальник второго (московского) жандармского округа Волков дал французскому учителю прекрасные характеристики, его не выслали. Тем не менее вплоть до 1841 года, когда Марен окончательно покинул Россию, всякое его передвижение из имения князя Гагарина в Москву и из Москвы во Францию находило отклик в донесениях московского жандармского начальника, который, впрочем, всякий раз свидетельствовал, что «в поведении означенного иностранца по всем наблюдениям во время проживания его в Москве ничего заслуживающего особенного внимания замечено не было»[22].

Марен-Дарбель провинился не собственными своими писаниями, но несдержанностью своих корреспондентов, высказывавшихся о России. Но бывало и так, что человек вообще ничего не говорил насчет России, однако бумаги его свидетельствовали о неблагонадежности и вольнодумстве; такого француза из России также удаляли. Подобная участь постигла некоего доктора Сата, который собрался въехать в Россию в ноябре 1830 года, чтобы принять участие в борьбе с эпидемией холеры, и даже въехал, но в его бумагах нашли черновик письма к португальскому барону, содержащего нелестные отзывы о португальском короле, названном «коронованным тигром». Этого оказалось достаточно, чтобы «французский подданный доктор медицины Сат» был взят под стражу, а затем по высочайшему повелению «с приготовленным для него заграничным паспортом отправлен в сопровождении полицейского офицера в Ригу, при отношении петербургского генерал-губернатора к тамошнему военному губернатору об отправлении его за границу чрез Поланген, с воспрещением обратного въезда в Россию»[23].

Понятно, что перлюстрация была не единственным способом надзора; у III Отделения были тайные агенты, которые, со своей стороны, вели наблюдения за подозрительными французами и сообщали о подсмотренном и подслушанном, и сообщения эти нередко имели для их объектов самые неприятные последствия. Так, осенью 1830 года агент Локателли (печально известный по причастности к тайному надзору за Пушкиным) проинформировал начальство, что француз Виктор Амантон, занимающийся в Симферополе разведением виноградных садов, грешит как в Крыму, так и в Одессе разговорами, обличающими его либеральный и даже якобинский дух. На это последовало высочайшее повеление: неблагонадежного француза «выслать за границу с воспрещением обратного пропуска в Россию». Местное начальство пыталось возражать; исполнявший должность генерал-губернатора Новороссийского и Бессарабского генерал-лейтенант Красовский извещал Бенкендорфа, что «помянутый иностранец стал довольно богатый человек, сделавший значительное заведение по садоводству на Южном береге Крыма», что «он всегда вел себя весьма скромно и занимался только своим делом» и хотя в самом деле «после восстания во Франции он, будучи в одном доме в Симферополе, имел неосторожность говорить довольно вольно о правлении в его отечестве», но явно способен исправиться. Красовский указывал также на то, что «составившееся в Крыму общество акционеров для вывоза туземных вин избрало директором иностранца Амантона как человека сведущего по части виноделия и имеющего в Крыму значительное заведение еще летом сего года, то есть в то время, когда в поведении его не обнаруживалось ничего предосудительного и когда не последовало еще высочайшего повеления о высылке его за границу». Однако экономические аргументы, как это нередко случается, оказались слабее политических. Заступники Амантона добились лишь отсрочки: французу предоставили два месяца для приведения своих дел в порядок, а потом все-таки выставили его из России. Правда, год спустя по ходатайству графа М. С. Воронцова, генерал-губернатора Новороссийского и Бессарабского, император «изволил изъявить высочайшее согласие» на возвращение Амантона в Россию, но француз этим позволением не воспользовался. Лишь через полтора десятка лет, в 1845 году, Амантон обратился к императору с просьбой о возмещении ему понесенных убытков. В этом прошении он, среди прочего, изумлялся: на кого же я мог своими речами оказывать дурное влияние, если жил в окружении татарских деревень, а турецкого языка не знаю? Разумеется, А. Ф. Орлов, сменивший к этому времени Бенкендорфа на посту главного начальника III Отделения, «не нашел возможным войти в какое-либо распоряжение по представленной ему просьбе»[24].

Чрезмерная разговорчивость причиняла порой французам еще больше неприятностей: в книге Кюстина «Россия в 1839 году» описана история французского журналиста Луи Перне, который привлек к себе внимание либеральными разговорами и, по версии III Отделения, «противоречивыми сведениями о своей профессии, ибо объявлял себя то гражданским инженером, то рантье, путешествующим по собственной надобности, то негоциантом, прибывшим в Россию по делам»[25]и потому был посажен в Москве на съезжую (полицейский участок, куда сажали пьяниц и бродяг и отправляли для наказания крепостных), где провел три недели без суда и следствия, а потом был выпущен — по всей вероятности, благодаря хлопотам французского посла Баранта, узнавшего об аресте Перне от Кюстина, — и выслан из России с предписанием в нее не возвращаться.

Не всех подозрительных французов сразу высылали из России, за некоторыми устанавливали тайный надзор, причем порой надзор этот продолжался так долго, что никто уже не мог вспомнить о его причине. Французский торговец духами Морис Морен был взят под тайный надзор в 1824 году, то есть еще при Александре I. Санкт-петербургский генерал-губернатор, опираясь на рапорты обер-полицмейстера, регулярно информировал Бенкендорфа о его приездах из Москвы в Петербург для выезда за границу, а затем о возвращении в Петербург и отъезде в Москву, «долгом поставляя присовокупить, что за означенным иностранцем ничего предосудительного не замечено», в связи с чем в 1837 году санкт-петербургский обер-полицмейстер наконец «испросил разрешения на прекращение дальнейшего надзора». Тут-то Бенкендорф и попытался выяснить, чем, собственно, провинился французский купец и по какой причине был за ним учрежден тайный надзор. Поскольку в 1824 году высочайшее повеление было сообщено санкт-петербургскому генерал-губернатору бывшим начальником Главного штаба графом Дибичем, к этому времени уже шесть лет как покойным, Бенкендорф послал запрос насчет французского купца военному министру Чернышеву, а тот ответил, что в делах военного министерства таких сведений не имеется. Окончилась история посланием Бенкендорфа петербургскому генерал-губернатору Эссену: «оказалось, что Высочайшее повеление об учреждении за сим иностранцем секретного надзора последовало в 1824 году по той единственной причине, что при первоначальном приезде своем в Россию он вовсе не был известен правительству. Как Ваше Сиятельство уведомить изволите, что Морен, путешествуя по торговым делам, приезжает в здешнюю столицу каждогодно и что во время его здесь пребывания ничего предосудительного за ним не замечено, — то я не предвижу никакой надобности в дальнейшем за ним наблюдении»[26]. Надобности, впрочем, не было никакой и в предыдущие годы, но машина, однажды запущенная, останавливается с большим трудом.

Как мы видим, в принципе обвинения в политической неблагонадежности могли пасть на кого угодно: на учителей и торговцев, на виноделов и врачей. Но учителя как люди, причастные к воспитанию подрастающего поколения, безусловно, были первыми в «группе риска». Обвинения им порой предъявлялись самые дикие. Так, в 1827 году Риго де Ла Браншардьер, учитель во французском пансионе в Петербурге, привел своих учеников в домовую церковь (православную) при пансионе. Поскольку он был нездоров, то к концу службы устал стоять и скромно присел в уголке на стул, после чего на него немедленно донесли полиции. За оскорбление местных национальных нравов француз был схвачен и отправлен в сумасшедший дом; освободили его оттуда через 36 часов благодаря хлопотам французского поверенного в делах, который обратился с ходатайством к вице-канцлеру Нессельроде. С француза взяли обязательство немедленно покинуть Россию, что он с восторгом и осуществил[27].

Конечно, до столь жесткого полицейского вмешательства дело доходило не всегда, но так или иначе государство неустанно придумывало и усовершенствовало меры по контролю за нравственным и интеллектуальным уровнем иностранных учителей (а среди них большинство составляли французы). Высшим достижением николаевского царствования в этой сфере стало изданное 1 июля 1834 года «Высочайше утвержденное положение о домашних наставниках и учителях», согласно которому иностранцы, желающие преподавать в России (и в частных домах, и в государственных учебных заведениях), должны были не только сдать экзамен, но и предъявить свидетельство о крещении и аттестацию безупречной нравственности[28]. Нравственность понималась здесь прежде всего в идеологическом и политическом смысле: чтобы стать безупречно нравственным педагогом, иностранцы были обязаны прежде всего оставить «вкорененные в них нередко с самого детства понятия, мнения и предрассудки» и «в воспитании юношества постигнуть дух нашего правительства», «особливо в нынешнем расположении умов в Европе»[29]. Когда в 1850 году руководители III Отделения отчитывались о работе, проделанной за четверть века, они с особенной гордостью упомянули о борьбе с «порочными склонностями и вредными политическими идеями», которые внушаются юношеству иностранными учителями и гувернерами «без всяких познаний»: «Особенное внимание обращается на иностранных учителей и гувернеров, как потому, что многие из них принимают на себя воспитание детей без всяких познаний, так и потому, что некоторые вселяли в наше юношество порочные склонности или вредные политические идеи. К этому присоединялось то зло, что молодые люди, особенно из высших наших фамилий, воспитывались за границею, теряя привязанность и уважение к отечеству, заражали умы свои понятиями, несогласными ни с нашею Верою, ни с образом нашего правления»[30]. Французы ничуть не заблуждались относительно смысла таких мер и того содержания, которое вкладывалось в выражение «порочные склонности»; французский посол в России маршал Николя Мезон указывал в донесении на родину, что цель «Положения о домашних наставниках и учителях» — «сделать образование более национальным, более русским и освободить его от тех чересчур прогрессивных, чересчур либеральных идей, в постепенном насаждении которых среди образованных сословий обвиняют иностранцев»[31].

При изгнании из России нежелательных французов политические мотивы главенствовали, причем любопытно, что в тех случаях, когда французский подданный оказывался виноват в серьезном проступке, никак с политикой не связанном, политических обвинений на него не навешивали. Когда в 1832 году в Харькове француз-учитель «учинил растление» малолетней — «лишил девства» двенадцатилетнюю девочку, двоюродную сестру хозяйки дома, в котором он служил, его выслали за границу, но никто при этом не связывал напрямую его развратное поведение с национальной принадлежностью. В наши дни естественно было бы в подобном случае ожидать возмущенных криков об «аморальных французах, которые насилуют наших русских девочек»; в XIX веке французам инкриминировали в основном идеологический и политический «разврат», а случай «насильника Оливари» так и остался его сугубо частным грехом[32].

Разумеется, было бы неправильным считать, что все без исключения французы, пересекавшие границу Российской империи, оказывались в глазах властей вредными смутьянами (хотя такая возможность неизменно подразумевалась). Имелись и «полезные» французы, которые не только спокойно трудились в России, но порой даже просили российского подданства и довольно легко его получали (разумеется, в том случае, если речь шла, например, о зубном враче, а не о католическом священнике).

Например, с 1827 по 1834 год вступили в русское подданство 49 французов, из них 8 женщин; перечень их профессий позволяет судить о том, какие французы были востребованы в России: учителя, земледелец, гувернер, слуги, негоцианты, дворецкий, купец, фабриканты, дантист, приказчики, актриса[33], камердинер, аптекарь, переплетчик[34].

В 1841 году по высочайшему повелению был образован специальный «комитет об иностранцах», призванный разработать меры «для отвращения многочисленного приезда в Россию бесполезных и вредных иностранцев». Бенкендорф предложил существенно увеличить взимаемые с них пошлины, и император «предварительно соизволил на это», однако тут министры, входившие в комитет, судя по всему, испугались каждый за свою отрасль и «изъявили опасения, чтобы с введением новых правил не произошли случаи, затруднительные для нашего государства». Иностранцев разделили на категории, и тотчас выяснилось, что практически ни одну из них нельзя обидеть повышением пошлин. «Министр финансов отозвался, что не только иностранные купцы, шкипера, фабриканты, заводчики, но даже занимающиеся обычными ремеслами, например парикмахеры, булочники и проч., привозя с собой товары, нововведения и улучшения в искусствах и ремеслах, еще весьма полезны и надлежит даже поощрять приезд их в Россию. Точно так же министр народного просвещения указывает, что учителей и гувернеров в России еще не столько находится, чтобы возможно было обойтиться без иностранцев. Министр иностранных дел озабочивается, чтобы чрезмерным затруднением приезда иностранцев в Россию не были нарушены договоры наши с иностранными державами». В конечном счете «лишними» оказались только модистки, которые, «по мнению министра финансов, приезжают к нам в большем числе, нежели сколько было бы нужно», да еще разносчики, «производящие торговлю мелочами и в разброд». Даже у домашних учителей и гувернеров, не имеющих «звания университетского бакалавра», нашелся защитник: министр народного просвещения Уваров предлагал вообще запретить им приезд в Россию, но министр финансов Канкрин возразил, что такие люди «еще необходимы для России и затруднять приезд их значило бы затруднять воспитание детей и положить тяжкий налог на родителей»[35].

«Полезные» французы оставались в цене даже в самые напряженные моменты русско-французских отношений. Так, осенью 1848 года, в послереволюционную пору, когда, как уже было сказано, французам доступ в Россию был закрыт, император позволил тем не менее приехать в Россию Ришбургу, изобретателю способа сохранять говядину без соли, и Бонфору, владельцу имения в Крыму, где разводили овец-мериносов[36]. В спокойные же годы «полезных» французов принимали на ура; французский посол Проспер де Барант свидетельствовал, что если к поездкам русских людей во Францию правительство относится крайне неодобрительно (в самом деле, для этого нужно было получить разрешение III Отделения, и исчислялись такие разрешения десятками в год, не больше), то «французов, приезжающих в Россию, принимают в основном очень радушно и вовсе не преследуют. Некоторых из них, могущих принести пользу, даже приглашают нарочно. Под руководством француза г-на Шато прокладывают телеграфные линии. Г-н барон Эрлелу привез новый образец ружья, как говорят, весьма удачный, и только что получил, вдобавок к весьма значительной денежной сумме, орден Святого Владимира. Г-н Броссе, ученик г-на де Саси [известного ориенталиста], был принят в Академию и получил хорошее место» [37]. Между прочим, Франсуа-Мари-Фелисите Броссе (1802—1880), прибывший в Россию в 1837 году, прожил в России до самой смерти, то есть почти сорок с лишним лет, обрусел настолько, что именовался Марием Ивановичем, был избран ординарным академиком и состоял библиотекарем в Императорской публичной библиотеке. И никто уже не помнил, что в 1834 году, когда Броссе, влюбленный в грузинский язык и грузинскую культуру, собрался в Россию впервые, на него из Парижа поступил в III Отделение донос, в котором его обвиняли в связях с мятежными «грузинскими и имеретинскими царевичами», находящимися в Париже, и в том, что в Россию он едет вовсе не ради науки, а для того, чтобы заниматься шпионажем[38].

К «полезным» французам отношение было совсем не такое, как к «вредным». Например, художника Ораса Верне император в 1842 году взял с собой в путешествие по империи — потому что этот художник был императору приятен, да и приехал в Россию не просто так, а по приглашению Николая. Напротив, атташе французского посольства Сольти не смог летом 1837 года поехать на Кавказ, потому что в то же самое время в путешествие по своей стране собрался император, и французскому послу было передано, что «Государю не угодно сообщаться со своими подданными в присутствии иностранцев» и вообще он «не желает, чтобы кто-то оказывался у него на пути без приглашения». Французу-туристу вежливо предложили не путаться под ногами у императора и попутешествовать в другом месте, что он и сделал и вместо Кавказа отправился в Крым[39].

«Полезные» французы, обосновавшиеся в России, старались оправдать оказанное им доверие. В марте 1848 года, вскоре после того как во Франции произошла революция, все французы, проживавшие в Москве, были вместе с консулом вызваны к военному генерал-губернатору князю Щербатову, который пообещал тем, кто не будет «мешаться в политические дела» и продолжит «тихо» заниматься делами домашними и коммерческими, полную неприкосновенность, тем же, кто на эти условия не согласен, предложил выехать во Францию. Московский почт-директор А. Я. Булгаков, описавший эту сцену в своих записках, триумфально восклицает: «Замечания достойно, что из 500 или 600 человек, собравшихся у князя Щербатова, токмо один изъявил желание возвратиться во Францию»[40].

Специфическую категорию «полезных» французов составляли те, кто по идеологическим или финансовым соображениям (а вернее сказать, по финансовым соображениям, прикрываемым идеологическими) изъявлял желание служить России, доставлять ей разные секретные сведения, а также улучшать ее репутацию во Франции. В отношениях с ними III Отделение проявляло большую осторожность и недоверчивость. Характерны судьбы двух французских легитимистов (то есть сторонников свергнутого в 1830 году Карла Х), которые в середине 1830-х годов предложили свои услуги русскому правительству. Легитимист Шуло обещал печатать многочисленные прорусские статьи во французской прессе, но от его услуг III Отделение отказалось — по-видимому, из-за того, что он был достаточно известной политической фигурой и русские «контрагенты» боялись, что, связавшись с ним, не избегнут огласки; впрочем, значительную денежную сумму ему по высочайшему повелению все-таки выплатили. Легитимист Бакье был человеком куда менее известным, и Бенкендорф, побеседовав с ним, нашел его весьма «годным для употребления». В результате Бакье был нанят для того, чтобы тайно доставлять русской высшей полиции сведения о французской внутренней политике и поведении польских эмигрантов. Однако ничего хорошего из этого не вышло: шпион исправно снабжал русское начальство разнообразной «эксклюзивной» информацией, но оказалось, что часть ее совершенно неправдоподобна и, возможно, почерпнута не из министерских кабинетов, а из вчерашней французской газеты. А пару лет спустя шпиона и вовсе уличили в том, что он сотрудничает с поляками, и, как он ни уверял в обратном, от его услуг решительно отказались, а ведь он успел для доказательства своей преданности вступить в русское подданство[41].

Одним словом, в николаевское царствование французов привечали и использовали как просто полезных специалистов (в данном случае их французская национальность отходила на второй план), а брали под подозрение, преследовали и высылали — именно как французов, потенциальных носителей революционной «заразы». Впрочем, таково было отношение к ним власти. Что же касается дворянства, то оно, по свидетельствам французских дипломатов, в основном не разделяло фобий своего императора. Более того, даже ближайшие соратники Николая I, как мы видели, пытались скорректировать его изоляционистскую политику. Все это позволяло проницательному Баранту выражать уверенность в том, что «в эпоху, когда средства сообщения между странами так усовершенствовались и когда, из самолюбия или корысти, власти стремятся поощрять торговлю и промышленность», Россия рано или поздно непременно попадет под «цивилизующее влияние Европы», а все декларации императора против Запада останутся простой риторикой[42]. Прекрасная, вдохновительная мечта.

[1] Мильчина В. А. Беспечные французы и бдительные русские // Отечественные записки. 2006. № 5. С. 336—343.

[2] Российский архив. История отечества в свидетельствах и документах XVІІІ—ХХ вв. М., 1995. Т. 6. С. 113.

[3] Там же. С. 129.

[4] Россия под надзором. Отчеты III Отделения 1827—1869. М., 2006. С. 201—201.

[5] В связи с чем вообще никаким иностранцам приказано было паспортов не выдавать, если только они не приглашены русским правительством.

[6] Barante P. de. Souvenirs. P., 1895. T. 5. P. 490.

[7] Parry A. Whistler's Father. New York, 1939. P. 44.

[8] См.: ГАРФ, ф. 109, эксп. 1, оп. 5, № 431.

[9] См.: Там же, эксп. 3, оп. 223, № 4, л. 155—157.

[10] Gerbod P. Note statistique concernant la présence française en Russie au 19 siècle //Cahiers du monde russe. 1992. T. 33, fasc. 1. P. 122, 126.

[11] Cussy F. de. Souvenirs. P., 1909. T. 2. P. 278.

[12] Henningsen Ch-F. Révélations sur la Russie et l’Empereur Nicolas et son empire en 1844 par un résident anglais. Paris, 1845. Т. 1. Р. 301.

[13] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, оп. 114 (1829), № 84.

[14] Там же, № 90.

[15] Там же, эксп. 1, оп. 13 (1838), № 36, ч. 1, л. 24—25.

[16] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, № 66 (1834).

[17] Archives du Ministère des affaires étrangères-La Courneuve, Correspondance politique, Russie (далее: АМАЕ), t. 186, f. 283—292.

[18] ГАРФ, ф. 109, эксп. 1, оп. 15 (1840), № 14, л. 3—3об.

[19] Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Изд. 3. СПб., 2008. С. 109.

[20] Русская старина. 1900. № 12. С. 615.

[21] На этом, правда, русская эпопея Париса не кончилась, корабль, на котором его отправили, сел на мель близ Ревеля, Парис очутился в этом городе (то есть по-прежнему на территории Российской империи), сказался больным, продолжил переписку с российскими властями и попытался их убедить, что неблагонадежен на самом деле не он, а некоторые его московские собеседники, но власти на эти уловки не поддались и Парис все-таки был выдворен из России, правда, не морским путем, а сухопутным. Подробнее об этой истории и о дальнейшей судьбе Париса, ставшего крупным французским историком и архивистом, см.: Мильчина В. А. Юность Париса // Пермяковский сборник. М., 2010. С. 372—399.

[22] ГАРФ, ф. 109, эксп. 1, оп. 4 (1829), № 427. Фигура Марена-Дарбеля представляет особый интерес для историка русской культуры, потому что учеником его был не кто иной, как князь Иван Сергеевич Гагарин (1814—1882), дипломат, принявший католичество, вступивший в орден иезуитов и продолжавший уже в новом своем качестве способствовать налаживанию франко-русских культурных связей; в частности, именно он создал Славянскую библиотеку — ценное собрание «россики», ныне хранящееся в лионской библиотеке имени Дидро.

[23] ГАРФ, ф. 109, эксп. 1, оп. 5, № 374.

[24] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, оп. 115 (1830), № 129.

[25] Кюстин А. де. Россия в 1839 году. С. 946.

[26] ГАРФ, ф..109, эксп. 3, оп. 115 (1830), № 159.

[27] AMAE, t. 172, f. 333 et suiv.

[28] Иностранцы, приехавшие из-за границы, должны были получать эти свидетельства в наших заграничных миссиях, а проживающие в России — «от начальств тех мест, где они находятся на жительстве» (ЖМНП. 1834. № VIII. Август. С. XXIII; глава III, § 17). Иностранцев, не сдавших экзамен, отсылали назад на родину; впрочем, число их было сравнительно небольшим: так, в 1838 году из 84 только четверо были признаны негодными и отправлены домой (ГАРФ. Ф. 109, эксп. 3, оп. 233, № 3, л. 190—190об.).

[29] Мнение министра народного просвещения С. С. Уварова «О мерах против умножения пансионов и частных учебных заведений», датированное 4 ноября 1833 года, цит. по: Солодянкина О. Ю.Иностранные гувернантки в России (вторая половина XVIII — первая половина XIX века). М., 2007. С. 57.

[30] ГАРФ, ф. 109, секретный архив, эксп. 3, № 533, л. 77—78об.

[31] Archives du Ministère des affaires étrangères La Courneuve. Correspondance politique. Russie (в дальнейшем AMAE), t. 189, f. 77—78.

[32] Подробнее об этом драматическом эпизоде см.: Мильчина В. А. Судьба педагога // Laurea Lorae: Сборник памяти Ларисы Георгиевны Степановой. СПб., 2011. С. 425—433.

[33] Это Фелисите Гюллен (1805 — после 1850), прима-балерина московской балетной императорской труппы и первая женщина-балетмейстер в России, превратившаяся здесь в Фелицату Ивановну и прожившая здесь три десятка лет — с 1823 года до самой смерти. Кстати, именно эту танцовщицу безо всяких на то оснований подозревала в причастности к политическим интригам маменька упоминавшегося выше Марена-Дарбеля.

[34] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, оп. 119 (1834), № 90.

[35] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, оп. 1841, № 149.

[36] ГАРФ, ф. 109, эксп. 3, оп. 221 (1848), № 120, 315. Относительно Ришбурга, впрочем, впоследствии выяснилось, что он не граф, не Ришбург и не изобретатель, а авантюрист, и уже при следующем царствовании, в 1862 году, его из России выслали (см.: Сидорова М., Щербакова Е. Наблюдение за иностранцами в России // Петербург — место встречи с Европой. СПб., 2003. С. 313—314).

[37] АMAE, t. 192, f. 144 v.

[38] ГАРФ, ф. 109, эксп. 1, оп. 9 (1834), № 165.

[39] АМАЕ, t. 192, f. 144v.—145v.

[40] Шумихин С. В. Пять фрагментов из записок А. Я. Булгакова // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 455.

[41] ГАРФ, ф. 109, секретный архив, оп. 4, № 43, 173, 187.

[42] AMAE, t. 192, f. 142v.—143.

Опубликовано в журнале:

«Отечественные записки» 2014, №4(61)

Промысловикам Евросоюза оплатят хранение «санкционной» рыбы

Комиссия ЕС заявила, что проводит мониторинг рыбной отрасли в странах союза и пытается выработать адекватный ответ на ситуацию с российскими санкциями. Одной из мер поддержки рыбаков могут стать средства на хранение уловов.

В 2013 г. общая стоимость экспорта европейских рыбы и морепродуктов в Россию составила около 144 млн. евро, или 2% от их годового производства в ЕС. Временный запрет поставок на российский рынок создал большие экономические трудности для промысловиков Евросоюза. По мнению зарубежных аналитиков, санкции не только приведут к потерям в 153,8 млн. евро для европейских рыбаков, но и могут обернуться потерей всего российского рынка, так как РФ ищет новых поставщиков в других частях света.

Представители европейской рыбной отрасли отметили, что Генеральный директорат по вопросам рыболовства и морской политики ЕС не предпринял прямых мер в связи с российскими санкциями и не предложил какой-либо видимой поддержки рыбакам. Рыбопромышленники подчеркивали, что от еврокомиссара по вопросам рыболовства Марии Даманаки не поступает предложений по выходу из ситуации, а соответствующие структуры ЕС вообще не реагируют на эмбарго.

Еврокомиссия же заявила, что плотно работает с правительствами стран-членов ЕС с целью собрать информацию о влиянии запрета и выработать меры поддержки для рыболовного сектора. В частности, Мария Даманаки ведет переписку с правительствами Великобритании и Италии, а ее подчиненные находятся в контакте с властями Финляндии и Дании.

Как сообщает корреспондент Fishnews, одной из мер поддержки пострадавших от эмбарго рыбаков могут стать средства, выделяемые Европейским фондом морских дел и рыболовства на хранение добытой продукции. Рыбу предполагается держать на холодильниках до тех пор, пока компании не найдут для нее новых покупателей. По существующему законодательству ЕС для получения такой помощи не требуется особой резолюции Еврокомиссии.

В четверг общественный форум "Народ и оборона" совместно с Внешнеполитическим институтом попытались выяснить, что будет со шведской внешней и оборонной политики в случае победы на выборах того или иного блока Риксдага.

Выборы. В Швеции сейчас на них сфокусировано почти всё. Лидеры парламентских партий постоянно дают интервью: радио, телевидение, журналы, газеты, сетевые издания...

Шведская бесплатная газета "Метро" с помощью сетевого института мониторинга общественного мнения YouGov опросила шведский электорат на предмет наиболее значимых для него - электората - вопросов предвыборной борьбы.

На первом месте - 18% опрошенных - вопрос борьбы с безработицей. На втором главное - 14% - здравоохранение. На третьем-четвертом - 13% - школа и иммиграционная политика.

10-11 место - 2% опрошенных - заняли вопросы оборонной политики и борьбы с преступностью, а последние 12-13, 1%, места разделили вопросы попечения детей и внешней политики Швеции.

Другими словами, тематика семинара, о котором мы рассказываем, это не то, что в первую очередь волнует народ.

Тем не менее, главные вопросы как внешней так и оборонной политики существуют, и их обсуждали в четверг представители правящего четырехпартийного "Альянса за Швецию" и четырех оппозиционных партий шведского парламента.

В первую половину семинара обсуждали политику внешнюю, а во вторую - оборонную.

Не преувеличением будет сказать, что во всей дискуссиях красной нитью проходила тема Украины. В этом свете рассматривалась и позиция Швеции по отношению к НАТО, и увеличение шведского оборонного бюджета и перспективы введения новых санкций в отношении России.

- Россия аннексировала Крым вопреки нормам международного права, - заявил спикер Левой партии Швеции по вопросам внешней политики Ханс Линде, - у нас ни капли сомнения в этом, ни капли сочувствия этому. Никаких серых зон здесь нет: преступление против норм международного права есть преступление против этих норм.

- Что касается дальнейших санкций против России, это зависит от того, как Россия будет действовать дальше, - сказала член Внешнеполитического комитета Юлия Крунлид, "Демократы Швеции", - следующий шаг России предугадать трудно.

- Я считаю, что мы должны идти дальше, проводя политику санкций против России, - заявила член Внешнеполитического комитета от Партии Центра Черстин Лундгрен. - Это не означает, что мы не должны вести диалог (с Россией, прим. ред.), но если так будет продолжаться, то это будет стоить России дорого. Это обойдется дорого и нам. Но какова альтернатива?

- ЕС располагает потенциалом введения новых санкций в отношении России, в нашем предвыборном манифесте мы говорим об "умных санкциях", направленных на ущемление режима, его функций и его функционеров, так, чтобы это чувствовалось. То, что происходит, совершенно неприемлемо,

- говорит София Аркельстен, председатель Внешнеполитического комитета Риксдага.

Чтобы все партии не толпились, организаторы дискуссий в первую группу включили консерватора Софию Аркельстен и центристку Черстин Лундгрен и оппозиционеров Ханса Линде из Левой партии и Юлию Крунлид, "Демократы Швеции".

Разногласия касались вопросов миграционной политики. Перспектив шведского членства в НАТО; отношения к Швеции к войне, которую ведет "Исламское государство" в Ираке и Сирии; к израильско-палестинскому конфликту...

У нашего микрофона София Аркельстен, член Консервативной партии правящего "Альянса" и председатель Постоянного комитета Риксдага по вопросам внешней политики.

Где же проходит все-таки демаркационная линия в вопросах внешней политики между правящими и оппозиционными партиями, которым опросы общественного мнения предвещают победу на парламентских выборах? София Аркельстен начала с Украины:

- Я должна сказать, что у нас, во многом, общая точка зрения на происходящее, особенно на действия России и её преступлений против норм международного права. У нас по этому поводу были дискуссии в Риксдаге, и они были в некотором роде исключительны, потому, что они должны вестись в формате несогласия, но в результате оказалось, что мы думаем, практически, одинаково.

- Что касается внешней политики в свете предстоящих выборов, то здесь все партии "Альянса" единодушны, как это отмечено в нашем предвыборном манифесте. Что касается оппозиционных партий, то они во многом не согласны. Они не согласны в вопросе отношений Швеции с Европейским союзом, в вопросе оказания помощи зарубежным странам и, прежде всего, в вопросе финансирования. Как и в вопросах внешней торговли, как таковой. Мы также не знаем, кто является кандидатом оппозиции на пост министра иностранных дел Швеции.

Для правящих партий такого вопроса не существует, и София Аркельстен с энтузиазмом озвучила ответ: "Карл Бильдт".

Большим вопросом предвыборной борьбы стал вопрос приема Швецией беженцев:

- Большой политический вопрос заключается в том, будет ли Швеция открытой страной, готовой принимать людей, или мы будем закрытой страной, - София Аркельстен утверждает, что в своих поездках по стране, на встречах с избирателями, она убедилась: этот вопрос занимает важное место в их обсуждении предстоящих выборов.

- И Фредрик (Фредрик Райнфельдт, премьер-министр Швеции, прим. ред.) поступил честно, подняв этот вопрос, и, как и подобает государственному деятелю, продемонстрировал, что Швеция во многом зависит от того, что происходит вокруг нас и не является изолированным островом. Скорее, наоборот...

Вторая часть семинара касалась вопросов оборонной политики. В панель вошли - от оппозиции -председатель Постоянного комитета Риксдага по вопросам обороны, социал-демократ Петер Хультквист и член Комитета от Экологической партии "зеленые" Петер Родберг, от правящих партий члены Комитета Микаэль Оскарссон, Христианско-демократическая партия и Аллан Видман, Народная партия-либералы...

Там рубка касалась, прежде всего, 11 000 контрактников, которых не хватает до укомплектования шведской армии до 28 000 солдат, о том, насколько надо увеличить шведские расходы на оборону...

Микаэль Оскарссон напомнил о выводе, сделанном Комиссией стратегического планирования шведской обороны:

- Отдельно взятая угроза в адрес Швеции представляется неправдоподобной, - и добавил, - но если проблематика сместится с Украины западнее, к странам Балтии, то в это сразу же окажется вовлеченной и Швеция.

Где же проходит водораздел в вопросах оборонной политики в эти предвыборные времена, спросили мы председателя Постоянного оборонного комитета Риксдага, социал-демократа Петера Хультквиста:

- Важно увеличить шведскую военную мощь. Это главное и может произойти путем интенсификации военной подготовки. Второе: необходимо углубить сотрудничество в этой области стран Европейского Севера, прежде всего, нашего военного сотрудничества с Финляндией. В этом мы готовы идти очень далеко. Третье - Швеция должна наращивать свое военное присутствие на Готланде (пока на шведском непотопляемом авианосце размещены два самолета-истребителя, - прим. ред.).

- В этом едины пять парламентских партий Швеции, разногласия касаются того, сколько денег выделить вооруженным силам, - пять партий, о которых говорит Петер Хультквист, это его Социал-демократическая партия и четыре партии правящего "Альянса".

Социал-демократы хотят дать больше и воодушевлены норвежской моделью, в которой армия контрактников комбинируется с обязательной воинской повинностью, от которой в Швеции не так давно отказались.

- Совершенно ясно, что происходящее в Украине является преступлением против норм международного права со стороны России, что, естественно, оказывает влияние на все наше географическое окружение и наше мышление, - Петер Хультквист, председатель Постоянного комитета Риксдага по вопросам обороны у микрофона "Радио Швеция".

Финскому молочному гиганту Valio пришлось бы выбросить огромное количество сыров, предназначенных для российского рынка, если бы ему не разрешили продать их финским потребителям по сниженным ценам, пишет Helsinki Times.

Так объяснил изданию интервенцию сыров на внутренний рынок директор Valio Юри-Пекка Киннунен (Jyri-Pekka Kinnunen).

Продукция Valio попала под экономический ответ России Западу. Власти РФ на год ограничили импорт ряда товаров из стран, которые ввели санкции в отношении Москвы: США, государств ЕС, Канады, Австралии и Норвегии. В соответствующий список попали говядина, свинина, птица, рыба, молочная продукция, фрукты, орехи и другие продукты.

Конкуренты Valio настаивают, что компании стоило бы изучить какие-то альтернативные решения, прежде чем предлагать финнам килограммовые упаковки сыра Oltermani по цене ниже 4 евро. Продавая сырные головки за 2,58 евро, Valio обрушил внутренний рынок.

Финское агентство безопасности продовольствия Evira санкционировало продажи сыров Oltermani с этикетками на русском языке — по оценкам Valio, поменять их было бы дороже, чем утилизировать весь продукт.

"У нас были российские этикетки и не было возможности продать этот товар где-то в другом месте. У нас просто не было выбора", — сказал Киннунен.

Однако конкуренты утверждают, что сыры можно было продать предприятиям пищевой промышленности в тертом виде.

"Это было бы невозможно, рынка сбыта тертого сыра для таких объемов просто нет, кроме того, мы и так продаем много тертых сыров", — утверждает директор Valio.

Компания оказалась в большом убытке. На один килограмм Oltermani требуется около 10 литров сырого молока стоимостью 4,4 евро. Однако утилизация сыра обошлась бы еще дороже.

Сыры Oltermani продаются, но проблема не исчезает. Производители молока продолжают доить коров и поставлять свой товар в тех же объемах, и сыры, предназначенные для России, продолжают скапливаться на складах Valio.

Компания не может не покупать молоко у своих поставщиков — согласно договорам, она обязана это делать, даже если спроса на него нет. В результате ей необходимо найти покупателей для примерно 300 миллионов литров "лишнего" молока.

В качестве одного из вариантов в компании рассматривают переработку молока в сухое молоко или в сливочное масло — эти продукты можно долго хранить и перевозить на большие расстояния. Но свободных рынков и для этих товаров в Европе нет, замечает Helsinki Times.

Санкции в обмен на продовольствие

ЕС и США в конце июля — из-за разногласий с Россией по ситуации на Украине — перешли от точечных санкций против отдельных российских физлиц и компаний к мерам против целых секторов российской экономики. В ответ Россия ограничила импорт продовольственных товаров из стран, которые ввели в отношении нее санкции: США, государств ЕС, Норвегии, Канады и Австралии. Под запрет попали говядина, свинина, птица, колбасы, рыба, овощи, фрукты, молочная продукция и ряд других продуктов.

Ряд стран, в частности Финляндия, заявили, что рассматривают возможность обращения к Еврокомиссии (регулирует общеевропейскую торговую политику) за компенсацией возникших потерь. Оценивать убытки стран, в отношении которых Россия ввела ограничения, пока преждевременно, но Финляндия уже заявила, что ущерб ее экономике может составить до 400 миллионов евро в год.

Так, финская компания Valio из-за российских мер уже начала переговоры о реорганизации, в рамках которой около 800 сотрудников компании могут быть отправлены в неоплачиваемый отпуск. Ранее Valio сообщила, что в связи с запретом на поставку молочных продуктов в Россию приостановила линии производства в Финляндии, работавшие на российский рынок, однако выпуск своей продукции на территории России не замораживает.

Потеряв возможность продать товар в России, производители в ряде случаев вынуждены по сильно сниженным ценам продавать его у себя дома. Примеру Финляндии собирается последовать и соседняя Эстония. В середине августа глава Ветеринарно-продовольственного департамента Эстонии Аго Пяртель сообщил, что молоко и сыр в упаковках с текстом только на русском языке могут появиться в магазинах страны. По его словам, эти товары были предназначены для экспорта в Россию, но после введенных ограничений будут реализованы на местном рынке.

Vaahto Paper Technology (г. Тампере, Финляндия, входит в Vaahto Group) продаст подразделение, специализирующееся на техническом обслуживании, об этом говорится в полученном Lesprom Network пресс-релизе.

Покупатель — компания, созданная группой инвесторов во главе с Антти Ваахто. Сделка осуществляется в рамках реализации стратегии совета директоров Vaahto Group, направленной на финансовое оздоровление компании.

Ежегодная выручка бизнес-единицы в последние несколько лет составляла 4-7 млн евро, штат — 45 сотрудников.

Kimberly Clark de Mexico начала эксплуатацию бумагоделательной машины производства компании Valmet (г. Хельсинки, Финляндия) на комбинате Bajio mill в мексиканском городе Сан-Хуан-дель-Рио, об этом говорится в полученном Lesprom Network пресс-релизе.

Специалисты Valmet установили на предприятии машину по выпуску санитарно-гигиенической бумаги Advantage DCT 200TS, ширина полотна — 5,4 м, расчетная скорость — 2 тыс. м/мин.

Благодаря вводу в эксплуатацию нового оборудования производство продукции на комбинате Bajio mill увеличится на 60 тыс. т в год, а совокупная мощность предприятий Kimberly Clark в Мексике достигнет 700 тыс. т.

Коттеджи в Финляндии дешевеют

Коттеджи на берегах водоемов в районах с установленными ограничениями на застройку подешевели на 5% за год. Средняя цена составляет €109 тыс. Вне таких районов дом стоит в среднем €80,3 тыс.

Как передает Национальная земельная служба Финляндии, количество сделок с недвижимостью в Финляндии приблизилось к показателям 1996 года. За последние несколько лет резко сократились продажи участков под односемейные дома и коттеджи, сообщает портал Фонтанка. fi.

Число сделок по покупке частных домов за полгода сократилось на 6%, до 6,2 тыс.

Средняя цена за дом в зоне с установленными ограничениями по объему застройки в Эспоо равнялась €433 тыс. (-4%), в Хельсинки - €382,5 тыс. (0%), в Вантаа - €300,5 тыс. (-4%), в Турку - €223,5 тыс.(+2%).

Всего в первом полугодии 2014 года было приобретено 2100 участков под застройку дома, что на 16% меньше, чем за аналогичный период 2013 года.

Участок в лесу в среднем стоил €2,57 тыс. за гектар, почти так же, как и в прошлом году. Участок пахотной земли в среднем стоил €8,4 тыс.

«Квадрат» участка под дом в Эспоо стоил €879 (-10%), в Вантаа - €735 (+8%), в Хельсинки же из-за небольшого числа сделок трудно говорить об изменениях в ценах.

По мнению специалистов земельной службы, число сделок с россиянами по покупке недвижимости в Финляндии по итогам 2014 года снизится на 21%.

А тем временем российские владельцы финской недвижимости пытаются от нее избавиться из-за неустойчивости рубля, экономического и политического давления и ужесточения условий по ипотечному кредитованию.