Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

Комитет Европарламента по сельскому хозяйству и развитию села признал неадекватными меры Еврокомиссии по борьбе с распространением в странах ЕС вируса африканской чумы свиней, сообщает Россельхознадзор со ссылкой на сайт Европарламента.

Европарламент признал, что распространение АЧС нанесло существенный урон экономике стран Балтии и Польши.

"Неадекватные меры Еврокомиссии и отказ от поддержки фермеров приводят лишь к дальнейшему распространению заболевания. Так, на всех польских фермеров ею был выделен лишь один миллион евро. В настоящее время страны Балтии и Польша превратились в буферную зону, однако при отсутствии действенных мер африканская чума свиней нанесет жесткий экономический удар по другим странам", — говорится в сообщении российского ведомства.

Между тем, директор департамента ЕК по здоровью и правам потребителей Бернард ван Готем заявил, что не согласен с мнением Европарламента: комиссией введена программа проверки багажа пассажиров из РФ и Белоруссии, в пораженные зоны отправлены инспекторы, а также подана жалоба в ВТО на Россию.

В распространении заболевания по территории ЕС ван Готем обвинил Россию. По мнению ван Готема, распространению АЧС способствовали "перемещения российской армии" и слабый контроль за охотой. Ван Готем также подверг критике действия белорусских властей по снижению численности кабанов — "если их отстреливают, они разбегаются и заражают других". По его мнению, кабанов надо оставить в покое, и они погибнут от болезни сами — "в пять раз больше, чем при отстреле".

Россельхознадзор с 30 января запретил поставки в РФ продукции свиноводства из стран ЕС до получения гарантий безопасности от Еврокомиссии. Решение было принято после вспышки АЧС в Литве. Впоследствии вспышки заболевания были выявлены в Польше, Латвии и Эстонии. Россельхознадзор ранее неоднократно заявлял о недостаточности принимаемых в ЕС мер противодействия АЧС.

Несмотря на перемирие на Украине, все свидетельствует о том, что отделение Донецка и Луганска от остальной страны неизбежно, поскольку первоначальные причины кризиса не разрешены, а права русскоязычных граждан не признаются и не уважаются, пишет обозреватель американского журнала Forbes Марсель Майклсон.

И хотя Верховная рада приняла закон об особом статусе районов Донбасса, внесенный президентом Петром Порошенко, крайне маловероятно, что на грядущих выборах Донецк и Луганск выразят стремление к территориальному единству с остальной Украиной, считает обозреватель Forbes.

Важно помнить, пишет Марсель Майклсон, что несмотря на относительное спокойствие сейчас, ситуация на Украине может ухудшиться в мгновение ока. На фоне нынешнего затишья Петру Порошенко следует искусно лавировать в переговорах трехсторонней контактной группы, а США, Евросоюзу и России – задуматься о негативном влиянии санкций на их экономики.

В любом случае, отмечает обозреватель Forbes, разрешение этой взрывоопасной ситуации потребует компромисса от всех ее участников. В итоге все внимание должно быть сосредоточено на сохранении территориальной целостности стран на границах с Россией, при этом отдельным регионам в этих государствах – и не только проблемным – следует даровать как можно большую автономию.

"Прежде всего, должно быть обеспечено соблюдение прав и свобод для русскоязычных граждан. Вопрос неграждан в Латвии и Эстонии – позор для этих стран и для всего Европейского Союза. Это отдает расовой сегрегацией <…>, с которой западные демократии боролись в течение… столетий", — пишет автор статьи.

Только когда русскоязычные граждане будут чувствовать себя как дома и осознавать, что их уважают, они не захотят отделяться от стран, в которых живут сейчас, полагает обозреватель Forbes.

Премьер-министр Эстонии Таави Рыйвас, принявший во вторник участие в церемонии открытия нового завода по производству сланцевого масла Petroter II в городе Кохтла-Ярве, назвал это событие важным шагом в обеспечение энергонезависимости и энергобезопасности страны, сообщила пресс-служба правительства.

"С открытием завода Petrorer II мы сделали еще один шаг к производству собственного дизельного топлива, что очень важно с точки зрения энергетической безопасности. Это также уменьшит, в случае кризисной ситуации, зависимость страны от импорта дизтоплива", — сказал Рыйвас.

Новый завод построен основанной на местном капитале компанией Viru Keemia Grupi (VKG). Стоимость всего проекта составила 70 миллионов евро. Работающий на полной мощности завод в течение года принесет государству около 14 миллионов евро налоговой прибыли. Petroter II осуществляет переработку сланца и производит сланцевое масло, из которого после дальнейшей переработки можно получать дизельное топливо. Николай Адашкевич.

Эстония с интересом следит за опытом Норвегии по обязательному призыву женщин на срочную службу, поскольку в связи с демографической ситуации балтийская страна должна будет привлечь к государственной обороне больше женщин, сказал министр обороны Свен Миксер, слова которого приводит его пресс-служба.

Норвегия первой среди европейских стран решила распространить всеобщий обязательный призыв на срочную службу на граждан женского пола. Парламент страны в 2013 году проголосовал за обязательный призыв женщин в армию. Решение вступит в силу в 2016 году, однако, по словам Брун-Ханссена, уже сейчас в вооруженных силах Норвегии 13% "срочников" составляют женщины.

"Эстония с интересом следит за опытом Норвегии, поскольку и мы должны будем задуматься над тем, как привлечь к государственной обороне больше женщин", — сказал Миксер на встрече в Таллине с главой Сил обороны Норвегии, адмиралом Хоконом Брун-Ханссеном.

В ближайшие годы демографическая ситуация в стране потребует значительно большего участия женщин в обороне государства, пояснил Миксер.

Эстонский парламент в 2012 году принял закон, разрешающий женщинам в возрасте от 18 до 27 лет служить в армии на добровольной основе. В эстонских Силах обороны число женщин на срочной службе составляет менее 1%. Николай Адашкевич.

Общий объем экспорта грузинского вина в январе — сентябре 2014 года увеличился на 62% по сравнению с аналогичным периодом прошлого года, при этом более половины экспорта пришлось на Россию, сообщает национальное агентство вина Минсельхоза Грузии.

По данным ведомства, за девять месяцев Грузия поставила 42,8 миллиона бутылок вина емкостью 0,75 литра в 35 стран мира, в Россию было экспортировано 27,937 миллиона бутылок, что составляет 65% от общего объема экспорта.

За отчетный период экспортирована продукция на сумму 137,104 миллиона долларов, что на 64% больше по сравнению с аналогичным периодом прошлого года.

После России, в число крупнейших импортеров грузинского вина входят Украина, Казахстан Польша, Беларусь. В десятку стран так же входят Китай, Латвия, Литва, Эстония и Азербайджан.

Эмбарго на поставки продукции из Грузии в Россию действовало с 2006 года. Весной 2013 года Россия возобновила импорт грузинской минеральной воды "Боржоми", а в июне — импорт грузинского вина и коньяка.

В понедельник специальный представитель премьер-министра Грузии по урегулированию отношений с РФ Зураб Абашидзе заявлял, что очередная встреча представителей России и Грузии состоится в середине октября, предположительно 15-16 числа и на ней будут обсуждаться отношения между странами и перспектива развития этих отношений. Мэги Кикалейшвили.

Россия начала строить павильон на всемирной универсальной выставке «ЭКСПО-2015».

В начале октября в ходе рабочего визита Генерального комиссара российской секции «ЭКСПО-2015», заместителя министра промышленности и торговли России Георгия Каламанова в Милан были подписаны подтверждающие документы о передаче земли, а также разрешительные документы, позволяющие приступить к очередному этапу строительства – монтажу российского павильона.

В начале октября в Милане состоялся семинар по вопросам подготовки к участию во Всемирной универсальной выставке «ЭКСПО-2015». Российская делегация во главе с Георгием Каламановым провела ряд встреч с представителями организаторов по ключевым вопросам участия России в выставке. В ходе визита были подписаны документы о передаче земли и техническая разрешительная документация для строительства российского павильона. Таким образом, начавшееся в июле 2014 года строительство российского павильона продолжается согласно запланированным срокам.

По данным организаторов, на сегодняшний день 113 стран заключили соглашение об участии во Всемирной универсальной выставке «ЭКСПО-2015». 40 стран уже начали строительство своих павильонов, и строительная площадка выставки «ЭКСПО Милан 2015» работает на полную мощность: 23 страны завершили этап фундаментно-экскавационных работ, 13 государств уже приступили к монтажу павильонов.

Россия на «ЭКСПО-2015» представит павильон, который будет возведен на участке площадью 4 170 квадратных метров рядом со Средиземноморским холмом. В работе российской секции примут участие крупнейшие отечественные компании и организации. Страны-участники, павильоны которых будут располагаться в непосредственной близости от павильона России: Эстония, Саудовская Аравия, Монако, Япония, Словакия, Оман, коллективный павильон африканских государств, Кувейт.

«Участие России в столь значимом мероприятии позволит продемонстрировать возможности нашей страны в плане обеспечения глобальной продовольственной безопасности, последние достижения страны в сфере здорового питания и сохранения биологического разнообразия, а также будет способствовать укреплению имиджа России на мировой арене», – отметил Георгий Каламанов.

Справка

Всемирная универсальная выставка «ЭКСПО-2015» пройдет с 1 мая по 31 октября 2015 года в Милане, Италия. Первая Всемирная выставка состоялась в Лондоне в 1851 году. В «ЭКСПО-2015» примут участие 144 страны, а площадь составит более 1 млн квадратных метров. Ожидается, что выставку посетят около 20 млн человек.

«Питание для планеты. Энергия для жизни»

Каждая Всемирная выставка посвящена теме, вызывающей всеобщий интерес. Темой «ЭКСПО-2015» является одна из самых серьезных коллективных задач, которую предстоит решить человечеству: «Питание для планеты. Энергия для жизни». Всемирная универсальная выставка в Милане станет крупным мировым событием, призванным продемонстрировать традиции, творчество и инновации в сфере питания. Одной из основных тем Всемирной универсальной выставки «ЭКСПО-2015» станет обеспечение доступа каждого человека на планете к достаточному, здоровому и правильному питанию.

Павильон России

Россия участвует во Всемирной универсальной выставке «ЭКСПО» с 1851 года. Площадь павильона России на «ЭКСПО-2015» составит 4 170 квадратных метров. В работе российской секции примут участие крупнейшие отечественные компании и организации. Павильон России призван показать этнокультурное многообразие страны, богатство сосредоточенных на территории России ресурсов, культурных и туристических объектов. Раскрытие основной темы российской секции невозможно без упоминания великих русских ученых, которые своими открытиями способствовали обеспечению продовольственной безопасности в глобальном масштабе, а следовательно, оказали прямое влияние на улучшение качества жизни людей во всем мире. Такими фигурами являются выдающиеся ученые Д.И. Менделеев и Н.И. Вавилов, образы которых станут важным элементом экспозиции.

Квартиры в Таллине подешевели на 4,1%

Средняя стоимость квадратного метра в эстонской столице в сентябре составила около €1430.

В первом осеннем месяце квартиры в Таллине понизились в цене чуть более, чем на 4% по сравнению с августовскими показателями, пишет rus.err.ee со ссылкой на официальные данные Земельного департамента.

Если же сравнивать среднюю стоимость таллинских апартаментов с показателями сентября 2013 года, то картина станет прямо противоположной. Годовой рост составляет 13,4%. В месячном исчислении увеличился и общий объем продаж. Всего в минувшем сентябре в столице заключили 659 сделок с квартирами. Это на 19,6% больше, чем в августе.

Напомним, что власти Эстонии разрабатывают проекты «виртуального гражданства» и ВНЖ в обмен на инвестиции, чтобы в перспективе привлечь в страну денежные потоки из-за рубежа. А стабильный рост местного рынка может заинтересовать иностранных покупателей уже сегодня.

Эстонская евангелическая лютеранская церковь планирует построить в Таллине самый высокий небоскреб – башню высотой в 130 метров. В небоскребе, выполненном в форме корабельного паруса, будет 33 этажа с апартаментами и офисами.

Церковь предпринимала попытки возвести небоскреб еще в 2005 и 2008 годах, но тогда ей не удалось получить одобрение Департамента по охране культуры, чтобы снести исторический деревянный дом на месте будущей застройки, сообщает портал The Baltic Course.

Представитель лютеранской церкви Мати Маанас говорит: «Мы уже выполнили предварительные чертежи и отдали их на рассмотрение городских властей, и они положительно оценили эти наброски. Строительство сможет начаться только через четыре-пять лет».

Российский бизнесмен Андрей Бесхмельницкий за 27 миллионов евро покупает бизнес по производству мороженого и замороженных продуктов эстонской компании Premia Foods, сообщило в понедельник Эстонское телевидение.

Premia Foods продает два из трех сегментов деятельности, что составляет примерно половину оборота предприятия, оставляя за собой производство рыбной продукции. Сделка должна получить одобрение акционеров компании.

По словам Бесхмельницкого, его цель — существенно расширить деятельность в странах Балтии и России и объединить ведущие региональные бренды мороженого под группой компаний Food Union, чтобы создать крупнейшее в балтийском регионе предприятие по производству мороженого.

Бесхмельницкий основал одну из крупнейших в России молочных компаний "Юнимилк", которая в 2010 году объединилась с французским гигантом пищевой промышленности концерном Danone. В 2012 году на базе двух крупных латвийских молокоперерабатывающих комбинатов Rigas Piena Kombinats и Valmieras Piens Бесхмельницкий вместе с партнерами создал компанию Food Union. Николай Адашкевич.

Большинство проживающих в Эстонии граждан Латвии проголосовали на прошедших в субботу выборах в Сейм за партию "Единство", сообщило в воскресенье посольство Латвии в Таллине.

Всего в голосовании приняли участие 210 человек, из них 83 отдали голоса правящей партии "Единство", оппозиционная партия "Согласие" получила 35 голосов, национальное объединение "Все Латвии" — 33 голоса, Латвийское региональное объединение — 22 голоса, Союз зеленых и крестьян — 13 голосов и партия "От сердца — Латвии" — 10 голосов.

По расчетам экспертов, оппозиционная партия "Согласие", которая победила на выборах, может претендовать на 25 депутатских мест в сейме из 100, "Единство" — на 23, Союз зеленых и крестьян — на 21 мандат, "Все Латвии" — на 17. Две новые партии — "От сердца — Латвии" и Латвийское региональное объединение — могут получить по семь депутатских мест.

Выборы в Сейм прошли в Латвии 4 октября. Николай Адашкевич.

Еврокомиссия отказалась финансировать совместный проект эстонского предприятия Alexela Energia и финской энергетической фирмы Gasum по строительству терминала сжиженного природного газа (СПГ) в районе Финского залива, сообщило в среду Эстонское телевидение.

По данным министерства экономики и коммуникаций Эстонии, представители Еврокомиссии провели в Таллине встречу с проектировщиками СПГ-терминала, которые должны были на основании достигнутого в феврале меморандума о намерениях создать совместное предприятие для строительства регионального терминала.

"На встрече признали, что переговоры о создании единого предприятия до сих пор не принесли результатов", — сказал глава отдела министерства Тимо Татар, добавив, что поскольку оба предприятия не смогли урегулировать разногласия, то проект не получит поддержку из текущего раунда финансирования ЕС.

По словам Татара, государство может поддержать проект, который будет реализован быстрее всего, сможет предоставить конкурентоспособную стоимость газа на рынке и проектировщики которого не зависят от господствующего сейчас поставщика газа. "Мы по-прежнему поддерживаем и надеемся, что региональный терминал появится", — сказал он.

В исследовании, ранее заказанном Европейской комиссией, в качестве подходящих мест для строительства терминала СПГ предлагались порты Палдиски и Мууга в Эстонии, а также Инкоо в Финляндии. Финская сторона обосновывала желание построить терминал в Инкоо тем, что в Финляндии потребление газа в три раза больше, чем в Эстонии. Эстонская сторона считает, что строительство терминала в Эстонии обойдется значительно дешевле. Николай Адашкевич.

В августе 2014 г. объем промышленного производства изделий из древесины в Эстонии вырос в сравнении с предыдущим месяцем на 3,3%, об этом говорится в полученном Lesprom Network сообщении Департамента статистики Эстонии (Statistikaamet).

По сравнению с аналогичным периодом прошлого года был зафиксирован рост производства на 4,7%.

Объемы производства мебели увеличились по сравнению с июлем 2014 г. на 2,2%, в годовом исчислении — сократились на 2,9%.

Комиссия Рийгикогу по окружающей среде решила представить Государственному контролю предложение о проведении тщательного аудита целесообразности и эффективности применения средств, выделенных на развитие сферы переработки отходов за последние десять лет. По итогам проверки будут сделаны конкретные выводы и выработаны предложения.

Председатель комиссии Райнер Вакра пояснил, что в сфере организации переработки отходов действительно был выявлен целый ряд проблем, требующих принятия решительных мер.

"В последнее время все связанные с переработкой отходов организации, принимавшие участие в обсуждениях комиссии, указывали на проблемы, возникающие в связи с государственными инвестициями в данную сферу. Оправдана обеспокоенность некоторых местных самоуправлений в связи с экономической целесообразностью принятых ранее непродуманных инвестиционных решений. В то же время, недопустимо и намерение Таллиннской городской управы установить для жителей налог на мусор с тем, чтобы покрыть таким образом постоянно растущие расходы бюджета. Государственный контроль мог бы дать ситуации свою оценку", — сказал Вакра.

Комиссия по окружающей среде хотела бы получить полный обзор программы строительства свалок и станций переработки отходов и финансирования их деятельности, добавил Вакра.

США усилят присутствие своих военных в Литве тяжелой техникой — бронетранспортерами Stryker и боевыми машинами пехоты Bradley, сообщает в понедельник пресс-служба министерства охраны края (обороны) балтийской республики.

Как сообщает минобороны, в Литву прибыла новая смена американского военного контингента в составе 70 пехотинцев, которая с 1 октября сменит дислоцированных в Рукле и участвующих в учениях военнослужащих 173-й воздушно-десантной бригады Сухопутных сил США в Европе.

"Планируется, что в новой смене будет в общей сложности около 160 военнослужащих Первой бригады Первой кавалерийской (бронетанковой) дивизии сухопутных сил США. Из своего постоянного места дислокации в американском штате Техас военные США также привезут с собой бронетранспортеры Stryker и боевые машины пехоты (БМП) Bradley", — говорится в сообщении министерства. Всего в Руклу через Клайпедский порт 1 октября будет доставлено семь бронетранспортеров и восемь БМП, а также два бронетранспортера М113.

Американские военные будут участвовать в совместных учениях с подразделениями Сухопутных сил Литвы. Планируется, что эти военные США останутся в Литве до конца этого года, впоследствии их заменит новая смена.

"Контингенты США в странах Балтии и Польше дислоцированы на ротационной основе как часть проводимой США операции Atlantic Resolve ("Атлантическая решимость"), цель которой продемонстрировать гарантии коллективной безопасности", — отмечается в сообщении.

С началом кризиса на Украине Североатлантический альянс усилил свое присутствие в балтийском регионе. Подразделения миссии охраны воздушного пространства НАТО в странах Балтии с 1 мая базируются не только в Литве, где число истребителей увеличено вдвое (до восьми самолетов), но и в Эстонии, куда были направлены четыре истребителя F-16 Королевских ВВС Дании. Кроме того, четыре истребителя были направлены на военно-воздушную базу в польском городе Мальборк. В конце апреля в регион также прибыло около 600 военнослужащих сухопутных войск США, которые принимают участие в учениях на различных полигонах. Литва, Латвия и Эстония выступают за дальнейшее расширение присутствия сил союзников по НАТО в регионе.

Диспетчеры России, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии подтвердили готовность к эффективным совместным действиям в условиях осенне-зимнего периода.

В Санкт-Петербурге на базе Филиала ОАО «СО ЕЭС» «Объединенное диспетчерское управление энергосистемами Северо-Запада» (ОДУ Северо-Запада) состоялись межгосударственная противоаварийная тренировка и семинар-совещание с участием специалистов диспетчерских центров энергосистем Беларуси, России, Эстонии, Латвии и Литвы (БРЭЛЛ).

Целью тренировки стала отработка взаимодействия диспетчерского персонала диспетчерских центров Электрического кольца (ЭК) БРЭЛЛ при предотвращении развития и ликвидации нарушения нормального режима работы в период максимума зимних нагрузок при возможных неблагоприятных погодных условиях. В мероприятии приняли участие диспетчеры ОАО «СО ЕЭС», РУП «ОДУ» (Беларусь), OÜ «Elering» (Эстония), AS «Augstsprieguma tikls» (Латвия) и UAB «LITGRID» (Литва).

Исторически энергосистемы России, Белоруссии и стран Балтии работают параллельно и имеют электрические связи по межгосударственным линиям электропередачи 330-750 кВ. Энергосистемы БРЭЛЛ работают с единой частотой, которая поддерживается согласованными действиями всех сторон, при этом регулирование частоты в синхронной зоне осуществляется главным диспетчерским центром ОАО «СО ЕЭС». Общие принципы организации совместной работы энергетического кольца установлены Соглашением о параллельной работе энергосистем от 7 февраля 2001 года.

Программу и сценарий противоаварийной тренировки разработали специалисты ОАО «СО ЕЭС». Руководил тренировкой директор по управлению режимами – главный диспетчер Филиала ОАО «СО ЕЭС» ОДУ Северо-Запада Михаил Говорун. Тренировка проводилась с использованием режимного тренажера диспетчера «Финист», разработанного российскими специалистами. Тренажер моделирует режим энергосистемы и в реальном времени передает параметры аварийного режима на рабочие места участников тренировки, что обеспечивает наибольшую эффективность противоаварийных тренировок диспетчеров. В ходе тренировки использовалась специально разработанная объединенная математическая модель энергосистем Белоруссии, России, Эстонии, Латвии и Литвы, а также схема отображения этих энергосистем в оперативно-информационном комплексе СК-2007, который используется российскими диспетчерами в процессе управления электроэнергетическими режимами.

В сценарий тренировки были заложены наиболее сложные схемно-режимные условия, возникшие в результате аварий и отключения нескольких объектов энергетики в энергосистемах БРЭЛЛ. Особое внимание было уделено обеспечению надежного электроснабжения энергосистемы Калининградской области, имеющей связь с ЕЭС России только через энергосистемы Литвы, Латвии и Белоруссии. По сценарию в результате аварии произошло повреждение электротехнического оборудования Калининградской ТЭЦ-2, что привело к аварийной разгрузке электростанции и дефициту активной мощности в региональной энергосистеме. От участников тренировки требовалось в кратчайший срок локализовать аварию, не допустить ее развития и восстановить нормальный режим работы энергосистем ЭК БРЭЛЛ.

В ходе ликвидации условной аварии диспетчеры Системного оператора во взаимодействии со своими зарубежными коллегами реализовали комплекс мер по предотвращению развития и ликвидации аварии. С целью покрытия возникшего в Калининградской энергосистеме дефицита мощности были задействованы необходимые резервы генерации энергосистем ЭК БРЭЛЛ. По командам диспетчеров в срок аварийной готовности было включено в работу оборудование, находившееся в резерве и ремонте. Реализация режимных мероприятий позволила ликвидировать дефицит активной мощности и перегруз линий электропередачи, оставшихся в работе. После устранения повреждений в электрических сетях и завершения восстановительных работ на оборудовании электростанций и питающих центров, нормальный режим работы в ЭК БРЭЛЛ был успешно восстановлен.

На состоявшемся по завершении тренировки семинаре-совещании «Вопросы автоматизации процесса обмена диспетчерскими заявками» между диспетчерскими центрами организаций, осуществляющих оперативно-диспетчерское управление в электроэнергетике России, Беларуси, Литвы, Латвии и Эстонии» Системный оператор предложил диспетчерским центрам ЭК БРЭЛЛ унифицировать программное обеспечение для обмена диспетчерскими заявками, а также формат заявок. Участники совещания приняли решение провести оценку предложений российского Системного оператора в своих диспетчерских центрах и продолжить обсуждение вопроса в рабочем порядке

Незваные гости. ЕС заставляет Прибалтику приютить беженцев

О Латвии, Литве и Эстонии как о потенциальной жилплощади для арабских переселенцев в ЕС вспоминали еще несколько лет назад. Тогда они заглушили эти разговоры антироссийской истерией. Но теперь Европа может и не принять это за уважительную причину.

Автор Михаил Шейнкман

Вопреки страхам и историческим комплексам прибалтийских властей, беда к ним может прийти, откуда не ждали. Из Европы. "Старушка" откровенно не справляется с потоком беженцев из Сирии, Ирака, Северной Африки и уже напрямую призывает Литву, Латвию и Эстонию послужить ЕС, в каком-то смысле, дополнительным "резервуаром". Им пока еще не напоминают, где и в каком состоянии подобрали их самих, но дают понять, что членство в Европейском Союзе предполагает и солидарную ответственность за судьбы мира. А совсем не только присутствие на передовой антироссийского фронта.

Глава МВД Германии Томас де Мезьер объявляет несправедливым расселение вынужденных арабских мигрантов лишь в четырех-пяти странах Старого Света и, требуя их равномерного и пропорционального перераспределения, прямо указывает в сторону Балтийского моря. И это, отнюдь, не Швеция с Финляндией, где мало того, что исламских беженцев уже перебор, так он еще и сказывается на внутренних раскладах. В стране трех корон, например, на недавних парламентских выборах впервые в Риксдаг прошли националисты из партии "Шведских демократов". 13% они набрали, прежде всего, призывом пересмотреть миграционную политику и ужесточить правила въезда.

И это, между прочим, европейская тенденция. Подобные настроения обретают силу гражданского тренда в Англии, Германии, Франции, Италии. И не то, чтобы их совсем раздражали пенджаби, кораны, мечети. Но о крахе мультикультурализма британский премьер Кэмерон, например, объявил еще до первой крови "арабской весны". А ведь это именно после нее бегство от войны и той самой "новой жизни" обрело масштаб переселения народов. И тот же министр Мезьер теперь честно признает, что Берлин не резиновый. По его словам, Германия не может только в своей стране решать все проблемы бедности в мире. Доверять их решение Прибалтике – это тоже, конечно, не вариант, учитывая, что эта троица сама у ЕС на содержании. Но так в этом смысле местные власти вполне могут поделиться опытом, по сути, с такими же, как они.

О Латвии, Литве и Эстонии, как о потенциальной жилплощади для беженцев, в Евросоюзе вспоминают не впервые. Им начали намекать на то, что неплохо было бы приютить у себя арабских переселенцев еще несколько лет назад. Тогда они дружно пропустили эти разговоры мимо ушей. Точнее, заглушили их антироссийской истерией. И хотя теперь она даже усилила децибелы, Европа сейчас может и не принять это за уважительную причину.

Вопрос политологу Александру Гапоненко (Рига):

— Латвия сумеет принять у себя беженцев из Сирии, Ирака, Северной Африки и что она с ними будет делать?

— Европейское правительство последовательно проводила на протяжении 10 лет целенаправленную политику по "обезлюживанию" Латвии. Она стоит на первом месте в Европе по сокращению численности населения. Страна превращается в пустыню. И, конечно, на эти пустынные территории европейские страны хотели бы переместить часть беженцев из Северной Африки, чтобы ослабить то этническое напряжение, которое есть в их странах. Правительство нашей страны проводит политику этнической дискриминации русских. И если в стране появятся люди, которые действительно принадлежат к другой расе, то это должно вызвать очень сильный конфликт внутри общества, поскольку правящая элита держится исключительно на проведении политики этнической дискриминации. Поэтому она старается как можно дольше оттянуть выполнение своих обещаний перед Еврокомиссией разместить на своей территории значительное число беженцев.

— Сейчас ситуация складывается так, что у Латвии может не остаться аргументов.

— Латвия выполнит те требования, которые предъявляет Европа, поскольку зависимость латвийской политической элиты от Европы и от США крайне велика. Наши власти не умеют формулировать собственные интересы и защищать их. Это неизбежно придется им делать. Это вызовет конфликт со стороны массы латышского населения, которое воспитывалось в духе нетерпимости ко всем инородцам и представителям иных рас. Латвия – это расово нетерпимая страна.

Прибалтийские режимы с их устойчивым национализмом едва ли способны оказать радушие инородцам. Даже по приказу. Но их могут предметно заинтересовать. Например, несколько лет назад Брюссель с той же Латвией обсуждал вариант прощения ей долгов за расселение на ее территории арабских беженцев. Судя по тому, что за это время долгов меньше не стало, такое предложение вполне актуально и сейчас. Кроме того, под эту кампанию официальная Рига может запросить у ЕС новые кредиты. Они, конечно, будут предполагать целевое использование на благоустройство мигрантов. Но, ведь, на ассимиляцию "неграждан" Латвия с Эстонией тоже получали баснословные суммы.

С 2016 года в Эстонии начнет действовать новый порядок оплаты использования природных ресурсов, направленный на ускорение добычи таких ресурсов предприятиями. Об этом сегодня, 26 сентября, сообщает эстонское издание «Деловые ведомости» со ссылкой на Министерство по охране окружающей среды страны. Центр политических исследований Praxis подготовил по заказу министерства обзор существующей системы экологического сбора, где указал, что нынешняя система позволяет предприятиям, оплатив разрешение на добычу полезных ресурсов, затем не заниматься их добычей.

Предлагается двухуровневая система экологического сбора: теперь такие предприятия будут обязаны не только покупать разрешение на добычу полезных природных ископаемых (это будет постоянная величина), но и платить дополнительный сбор в зависимости от активности работ по его добыче, который будет плавающим. Так, чем ниже будет интенсивность добычи ресурсов на выкупленном участке, тем выше сумма выплат экологического сбора в госбюджет. Отмечается, что первая часть экологического сбора составит до 15% от платы за объем добываемого ресурса.

Издание в этой связи отмечает, что теперь большинство добывающих предприятий Эстонии будет вынуждено активизировать работы на карьерах и местах добычи полезных ископаемых, которые до сих пор «держали про запас» и не позволяя таким образом использовать их своим конкурентам. Новая система экологических сборов требует оплаты в течение всего срока действия разрешения на добычу: «Иными словами: чем быстрее исчерпать карьер, тем меньше придется платить».

В лаборатории Университета естественных наук и технологий г. Тронхейм под руководством профессора Терье К. Лиена проходят испытания два робота «Рагнар» и «Леа», которые предназначены для управления большими швейными машинами. Именно они могут стать решением проблем норвежского производителя мебели «Екорнес». Как говорит его представитель Ула Арне Рамстад, производственные процессы, связанные со сборкой металлических каркасов и натяжкой пружин, уже давно автоматизированы, в то время как обшивка мебели представляет собой более трудоёмкую задачу, плохо подающуюся автоматизации.

В 2007 году компания «Екорнес» встала перед выбором: либо внедрять автоматизированные швейные технологические процессы, либо вынести производство за границу. В результате была предпринята попытка остаться в стране, при этом был установлен контакт с научно-исследовательским концерном «СИНТЕФ» и Университетом естественных наук и технологий г. Тронхейм, которые взялись за разработку новых технологий для мебельной отрасли и спустя восемь лет подошли вплотную к внедрению найденных технических решений на реальном производстве.

– Сейчас мы проводим сборку промышленного робота и в январе следующего года запустим его в эксплуатацию, – говорит руководитель проекта копании «Екорнес» Лейф Ярле Ауре.

«Екорнес» – не единственная компания, которая благодаря автоматизации технологических процессов сохраняет производство в Норвегии. В последние годы судостроительная верфь «Клевен» перенесла своё сварочное производство в Норвегию из таких стран, как Польша, Украина, Румыния, Россия и Эстония. Это произошло благодаря использованию роботов для сборки сварных конструкций из стали.

Завод концерна «Конгсберг Аутомотив» в Рауфоссе также автоматизировал своё производство, чтобы конкурировать на мировом рынке. Одним из его продуктов являются тормозные колодки для автомобилей «Форд», «Фольксваген», «Крайслер» и «Вольво».

сайт е24.no

Саудовские инвесторы и эксперты, специализирующиеся на плодоовощном рынке, сообщают о повышении средней стоимости контрактов, которые саудовские инвесторы заключают с фермерами из европейских стран, на фоне заметного (на 20%) снижения цен на европейскую продукцию после ввода в действие российского запрета на импорт овощей и фруктов из Европы и Америки.

В интервью газете «аль-Яум» один из инвесторов рассказал, что объем потребления на саудовском рынке европейских фруктов после объявления Россией запрета вырос более чем на 50 тыс. тонн, что в стоимостном эквиваленте составляет более SAR0,5 млрд. Ожидается, что потребление плодоовощной продукции в КСА в ближайшее время возрастет еще больше.

Сайфулла Шарбатли, член комитета Торгово-промышленной палаты Джидды и крупный инвестор на местном рынке, подтвердил, что уровень потребления фруктов и овощей из стран Европы и Америки в ближайшее время вырастет не менее чем в 2 раза, благодаря снижению цен на 20% как следствие введенного Россией запрета.

После российского эмбарго, говорит Шарбатли, совершенно естественно, что цены на большинство фруктов и овощей из Европы падают. И это в значительной степени способствовало тому, что доля продуктов европейского происхождения на местном рынке существенно возросла, и в ближайшее время увеличится еще больше.

Расходы саудовских инвесторов на приобретение европейской продукции существенно увеличились: на приобретение более 50 тыс. тонн было потрачено более SAR0,5 млрд. Европейские фермеры теперь вынуждены экспортировать свою продукцию в больших количествах и по более низким ценам. При этом цены на местном рынке будут оставаться стабильными: никаких скачков или резких перемен в ближайшее время не ожидается.

С начала августа текущего года Россия запретила импорт продовольствия и сельскохозяйственной продукции из стран Евросоюза, США, Норвегии, Канады и Австралии в ответ на санкции, введенные западными странами по отношению к России из-за кризиса на Украине. По данным Европейской комиссии, этот запрет может стоить экспорту из стран ЕС €5 млрд. (US$6,5 млрд.).

Министры сельского хозяйства ЕС на состоявшейся недавно встрече рассмотрели возможность выплаты финансовой компенсации фермерам, наиболее пострадавших от запрета. Один из примеров привел министр сельского хозяйства Франции Стефан Ле Фил, заявивший, что введенный Россией запрет закрывает дорогу польским яблокам, экспорт которых в Россию составлял 700 тыс. тонн.

Согласно докладу, выпущенному голландским Банком «ING», запрет России на импорт фруктов и овощей из стран Евросоюза может стоить ЕС €6,7 млрд.

Российское информационное агентство «Новости» со ссылкой на экономиста в банке «ING» Рауля Лоранжа, сообщило, что «потенциальное воздействие запрета на импорт в Россию сельскохозяйственной продукции не ограничивается исключительно потерей скоропортящихся фруктов и овощей, оно несет в себе и дополнительные расходы - потерю 130 тыс. рабочих мест». По мнению банковского аналитика, в денежном выражении наибольшие потери понесет Германия - около €1,3 млрд. С точки зрения потери рабочих мест, наиболее пострадавшей страной окажется Польша, которая лишится около 23 тыс. рабочих мест. В целом, пострадают и все страны Балтии: Литва может потерять 0,4% своего ВВП, Эстония - 0,35% и Латвия - 0,2%.

Презентация провинции Хубей под названием «Нежный и красивый Хубей» прошла в рамках туристического форума Отдых. Не смотря на выгодное центральное расположение, провинция пока мало известна российским туристам. Связано это и с тем, до последнего времени не было налажено прямое сообщение с Россией. Однако, в рамках презентации было объявлено, что с 30 июля авиакомпания СHINA Southern Airlines запустила прямые рейсы из Москвы в Ухань (столицу провинции), которые будут осуществляться 3 раза в неделю аэробусами А330. Компания является крупнейшей в Китае и имеет маршрутную сеть в Европе и рейсы на Австралию, Океанию и юго-восточную Азию. Как сообщил заместитель коммерческого директора компании в России, Украине, Литве, Латвии и Эстонии Евгений Казаринсков, полет из Москвы до Ухани длится 7 часов, а самолеты имеют четыре класса обслуживания: первый, бизнес, эконом и эконом-премиум. «Класс эконом-премиум располагается в отдельном салоне, сиденья расположены по системе 2-4-2, а место для ног между сиденьями увеличено на 40%» - рассказал он. А система развлечений есть в спинке каждого кресла во всех классах. Благодаря центральному расположению, из Ухани можно быстро добраться в любую точку Китая, как на самолете, так и наземным транспортом. Транспортная инфраструктура в регионе очень хорошо развита. В том числе высокоскоростное железнодорожное сообщение. Так, основные туристические центры: Пекин, Шанхай и Ганчжоу расположены, не более, чем в трех часах езды от столицы Хубея.

Руководство провинции уверено, что прямой рейс исправит ситуацию и поможет развитию туризма в регионе, а турпоток из России значительно увеличится. «Наши русские друзья еще не очень хорошо знакомы с провинцией Хубей, но это временно. Мы богаты туристическими ресурсами, которые обязательно привлекут туристов из России» - сказал директор московского представительства по отделам туризма КНР ЛЮ Цзяньмин.

О ресурсах рассказал замначальника Управления по делам туризма провинции Хубэй Ли Кайшоу : «Цель этой презентации – способствовать туристическому обмену между нашими странами. Нам есть что показать туристам!» - сказал он.

Среди достопримечательностей называют: самобытную культуру, древнейшую архитектуру, даосские горы (родину кунг-фу), самую большую в средней широте тайгу с уникальной флорой и фауной, три уникальных ущелья реки Янцзы (которые относятся к достопримечательностями всего Китая), называемые «галереей вод и гор». На территории провинции находится одна из 10-ти красивейших в Китае пещер, относящихся к всемирному наследию – Тенлон.

Отдельного внимания заслуживает и столица – Ухань. На ее территории расположено более 140 озер, одно из которых – ДунХу- является самым крупным Китае и занимает территорию более 330 тыс. км. кв. Одним из симоволов Ухани считается огромный мост, построенный еще советскими специалистами. Есть здесь полный комплекс культурных развлечений и возможности для шоппинга.

Во втором квартале 2014 года цены на недвижимость в Эстонии выросли на 1,1% за квартал и на 14,5% за год. В сравнении с предыдущим кварталом, цены на квартиры увеличились на 0,5%, а цены на дома – на 2,5%.

По сравнению со вторым кварталом 2013 года, стоимость квартир увеличилась на 16,8%, а стоимость домов – на 8,8%. Цены на квартиры повысились во всех трех областях наблюдения – в Таллине на 18%, в областях, граничащих с Таллинном, Пярну и Тарту, - на 17,8%, а в остальной части Эстонии – на 7,3%, сообщает портал The Baltic Course.

По сравнению с первым кварталом 2014 года, цены на квартиры увеличились на 0,3% в Таллине, на 2,8% в областях, граничащих с Таллинном, Тарту и Пярну, и уменьшились на 2,9% в остальной части Эстонии.

Напомним, что к июлю общий объем прямых российских инвестиций в Эстонию с начала года составил более €780 млн.

ПРЕДСТАВИТЕЛИ МИНПРИРОДЫ РОССИ ПРИНЯЛИ УЧАСТИЕ В МЕЖДУНАРОДНОЙ ВСТРЕЧЕ «ФИНСКИЙ ЗАЛИВ – АКВАТОРИЯ СОТРУДНИЧЕСТВА»

Мероприятие прошло в рамках реализации проекта трехстороннего сотрудничества Российской Федерации, Финляндской Республики и Эстонской Республики «Года Финского залива-2014» в г. Санкт-Петербург.

От имени Министерства природных ресурсов и экологии РФ принял участие директор Департамента международного сотрудничества Нуритдин Инамов.

В ходе встречи участники отметили, что прилагают все возможные усилия, направленные на улучшение экологической обстановки региона Финского залива. Основными задачами в этих целях являются: модернизация очистных сооружений и прекращение сброса неочищенных сточных вод в водные объекты на водосборе Финского залива; поэтапное сокращение поступления вредных веществ в морскую среду; мониторинг морской среды с использованием новых технологий, установка специального оборудования на судах; морское пространственное планирование; борьба с разливами нефтепродуктов; создание особо охраняемых природных территорий на акваториях Финского залива.

Как подчеркнул Н.Инамов: «С начала реализации проекта «Год Финского залива» проделан значительный объем работы, который позволяет нам с уверенностью говорить о том, что вопросы охраны окружающей среды и экологии района Балтийского моря стали ближе и понятнее большинству населения».

Говоря о деятельности, осуществляемой совместно с финскими и эстонскими партнерами на межведомственном уровне, директор Департамента Минприроды России сообщил, что впервые за 10 лет проведен совместный мониторинг акватории Финского залива Балтийского моря. «Примером одного из достижений совместного мониторинга является организация сбора данных с участием специалистов трех стран, формирование единой базы данных, а также решение такого сложного вопроса, как интеркалибрация. Как известно, вопрос интеркалибрации данных по всему бассейну Балтийского моря еще не решен, а нам в рамках «Года Финского залива-2014» удалось этого достигнуть», - сказал он.

В ходе заседания Н.Инамов проинформировал о проводимой Минприроды России планомерной работе по созданию условий для более активного участия предпринимателей в инвестиционных проектах: «Такие проекты имеют общерегиональное значение, с упором на их экологическую составляющую. Доказательством этих слов является деятельность, осуществляемая в рамках государственно-частного партнерства «Санкт-Петербургская инициатива»».

«Санкт-Петербургская инициатива» - проект, имеющий большое экологическое, а также социально-экономическое значение. Она объединила усилия делового и научного сообщества, а также неправительственных организаций, для создания принципиально новой региональной сети, которая действует как механизм государственно-частного практического взаимодействия с целью развития трансграничного сотрудничества, экономически обоснованных действий и проектов на благо экологии региона Балтийского моря.

В рамках «Санкт-Петербургской инициативы» уже начата работа по реализации конкретных проектов.

Очередное заседание участников проекта запланировано на 23-24 октября 2014 г. в Санкт-Петербурге.

Ленинградская область поддерживает все инициативы, поступающие из Финляндии и Эстонии, нацеленные на сохранение флоры и фауны акватории Финского залива и Ладожского озера, сообщает корреспондент ИА REGNUM с ссылкой на пресс-службу губернатора и правительства Ленобласти.

На заседании общественного совета по теме выступили руководители общественных советов России (Георгий Полтавченко, и.о. губернатора Петербурга) и Финляндии (Матти Ванханен, в 2003-2010 годах — премьер министр страны), вице-президент эстонского общества охраны природы Юхан Тельгмаа, представители общественных, экологических и финансовых организаций.

Участникам заседания продемонстрировали видеодневник Года Финского залива, а молодежные делегации России, Финляндии и Эстонии представили декларацию по защите Финского залива. Состоялось прямое включение из детского экологического центра, где проходил урок воды для школьников. В конце заседания был исполнен гимн Финского залива. В Екатерининском зале Таврического дворца развернута выставка школьных экологических инсталляций, посвященных Году Финского залива.

Напомним, 2014-й был объявлен Годом Финского залива по решению трёх стран — России, Финляндии и Эстонии. Официальное открытие состоялось в Хельсинки 21 января.

К основным проблемам экологии Финского залива относится загрязнение воды в результате сброса промышленных, бытовых, сельскохозяйственных сточных вод, загрязнение прибрежных территорий, возросшая интенсивность судоходства.

Россияне все чаще инвестируют в эстонскую экономику

К июлю общий объем прямых российских инвестиций в Эстонию с начала года составил более €780 млн.

Аналитики из четырех крупнейших банков страны заявили, что в первой половине 2014 года объем прямых российских инвестиций в Эстонии вырос, пишет The Baltic Course со ссылкой на LETA/Delfi Ärileht.

«Мы видим, что российские инвесторы сейчас хотят вкладывать в эстонскую экономику даже больше», - отметил главный экономист Nordea Bank Тыну Палм. Специалист также добавил, что эстонская недвижимость остается безопасным направлением для российских инвестиций.

По данным Банка Эстонии, в июне прошлого года, российские прямые инвестиции составили €671 млн, а в июне 2014 года уже €784,7млн.

Эстонское правительство со своей стороны делает многое, чтобы привлечь иностранный капитал. Например, в стране разрабатываются проекты «виртуального гражданства» и ВНЖ в обмен на инвестиции.

Жизнь и приключения ярославской литературы в начале XXI века

Евгений Коновалов

Вот уже более двенадцати лет прошло с тех пор, как в журнале «Знамя» вышла статья Евгения Ермолина с суровым и провокационным заголовком «В Ярославле литературы нет»[1]. Кажется, пришло время бросить еще один взгляд на сей предмет и попытаться разрешить на новом материале этот судьбоносный вопрос. Тем более что на провинциальные подмостки вышло новое литературное поколение, а в поколении не столь новом за последние годы обнаружились новые авторы. Разговор на эту тему с читателями, однако, будет своеобразным, и своеобразие это, по-видимому, относится к ярославскому менталитету вообще.

Столичные претензии ярославцев - и в политике, и в культуре - общеизвестны: достаточно упомянуть всегдашнюю оппозиционность жителей по отношению к действующей центральной власти или вспомнить недавнюю головокружительную политическую карьеру «народного» мэра Ярославля. Столь же понятно, что золотой для города XVII век (когда Ярославль даже побывал официальной столицей Русского государства) давно прошел. К настоящему времени по уровню инфраструктуры, образования или культуры город едва ли сильно выделяется на фоне других областных центров европейской части России. Но историю не отменить, и многие ярославцы помнят свою историю, любят свою историю, а порой и сами сочиняют разные мелкие истории. Занимаются этим и писатели. Подзабытый за века столичный апломб в сочетании с творческими амбициями и провинциальной непосредственностью сообщает этим писательским историям некоторое очарование, хотя и не без оттенка скандальности. Истории эти - часть литературной жизни региона и в каком-то смысле ее диагноз. А своевременная и откровенная постановка диагноза означает надежду на будущее выздоровление. Поэтому автор настоящей статьи выступит не только в качестве литературного обозревателя, но и в качестве историка современной ярославской литературной жизни, то есть человека, делающего тайное явным.

С Ярославской губернией так или иначе связаны значительные литературные имена. Это и Н. Некрасов, и родившийся в Ярославле М. Кузмин, и Ф. Тютчев, который некоторое время гостил здесь у родственников. Почти всю жизнь в Ярославле провел Л. Трефолев, большую часть - крестьянский поэт И. Суриков, а классик белорусской литературы М. Богданович учился в местном Демидовском юридическом лицее и написал здесь первые лирические стихи. Родились и жили в Ярославле сразу две заметные русские поэтессы XIX века: К. Павлова и Ю. Жадовская. Поэт Серебряного века, ближайший друг В. Ходасевича Самуил Киссин (Муни) родился и провел большую часть своей недолгой жизни в Рыбинске. Из села Веретея Мологского уезда всемирно известный переводчик и писатель-эсперантист И. Ширяев. Из поэтов XX века нельзя не назвать А. Суркова, Л. Ошанина, М. Петровых, несправедливо забытого А. Клещенко. Из советских прозаиков - рыбинца М. Рапова, автора известного исторического романа «Зори над Русью». Почти все рано или поздно покинули родовые места. Видимо, для труда упорного и литературного развития ярославская земля подходила плохо, да и близость к Москве сказывалась.

Приближаясь к современности, вспомним недавно умершего значительного ярославского прозаика А. Коноплина, который прошел и войну, и лагеря, но сумел сохранить светлый тон в своих реалистических повестях и романах. Известным писателем был и В. Замыслов из Ростова, автор многочисленных исторических романов, а также инициатор издания и первый редактор ярославского толстого литературного журнала «Русь», выходившего в 1990-е годы. Среди поэтов военного поколения выделялся Н. Якушев, который почти всю жизнь провел в Рыбинске и много способствовал развитию литературы в этом городе. В лучших своих стихотворениях Якушеву удалось сочетать простоту фактуры с глубоким и неожиданным образным решением. Из более молодых поэтов назовем К. Васильева, автора не только замечательных лирических стихотворений, но и тонких литературоведческих статей. В середине 2000-х годов в память о поэте были учреждены и постепенно стали заметным явлением ежегодные Васильевские чтения, которые включают в себя филологическую конференцию и поэтический конкурс.

Переходя к литераторам ныне здравствующим, отметим еще одного исторического романиста - В. Есенкова, одного из наиболее успешных писателей области. Книги его регулярно выходят в московских издательствах. Перу Есенкова принадлежат и пять романов о русских писателях (Гончарове, Достоевском, Гоголе, Булгакове и Грибоедове), изданных еще в 1980-1990-х годах. Роман «Царь» об Иване Грозном (2010) - на данный момент, кажется, последняя из вышедших у писателя книг.

Один из известных в России современных поэтов - ярославец А. Беляков. Правда, известность его своеобразна. Постоянный автор «Знамени», «Юности» и «Дружбы народов», у которого вышло шесть поэтических сборников (четыре из них - в московских издательствах), почти безвестен у себя дома. Причина этого - отчасти стилистическая: поэт не боится соединять «далековатые» понятия, как лексические, так и семантические. В результате получаются стихи, по меньшей мере нетипичные для провинциального уха. Они богаты сложной метафорикой, насыщены многочисленными аллюзиями, склонны к афористичности. Все это призвано передать не столько смысл, сколько языковые и содержательные смещения в ситуации культурной полифонии и языкового распада; дать новую формулу, когда дискредитировали себя формулы старые:

В ожидании Рыбы закрылся век, Истончился лед, поседел рыбак. Философу мерещится смена вех, Моряку - рубах.

Водолаз курирует бездну вод

И, впадая в хронический аппетит,

По мобильной кричит, что улов плывет.

А улов летит.

Видимо, ярославские любители словесности не хотят (или не могут) разделить постмодернистскую поэтику Белякова и не чувствуют ее принципиальной современности. Тем более что и сам поэт, сколько можно полагать, не очень-то стремится в провинциальные библиотеки или дворцы культуры. Последняя книга Белякова «Углекислые сны» (М.: Новое издательство, 2010) даже не была представлена в Ярославле. То ли автору не предложили устроить презентацию, то ли еще что.

Другой заметный ярославский поэт - О. Горшков, чья известность изначально носила «сетевой» характер, а затем воплотилась и в «бумажном» формате. Стихи его публикуются не только в русских литературных журналах, но и в периодических изданиях и альманахах США, Израиля, Дании, Украины, Молдавии, Эстонии. Он финалист, победитель и член жюри международных конкурсов поэзии, автор трех книг стихотворений, лауреат национальной литературной премии «Поэт года» (2013). Совсем недавно у поэта вышла новая книга стихотворений «Словарь тишины» (М.: Авторская книга, 2013). Длинные и развернутые периоды, затрудненная витиеватая речь, плотная метафорическая ткань, безличная и часто повествовательная интонация - все это сообщает стихам Горшкова особое выражение. Такая поэзия не бьет наповал хлесткими рифмами или сомнительной лексикой, но заставляет вместе с автором задумываться о вещах, краеугольных для человеческого бытия. Эти стихи не претендуют на поэтическую моду, они плохо соответствуют нынешнему времени с его высоким темпом речи, клиповым мышлением, постмодернистским кичем. Зато они органичны самому пространству поэзии - и, думается, это много важнее:

...Борей все сыплет зябких голосов

толченое стекло, но ты не слышишь,

и свет качнется, будто свет, как софт,

скачать возможно, кликнув небо мышью

слепой тоски, как будто можно впрок

налюбоваться хрупким этим светом,

все выговорить в смуте беглых строк,

напраздноваться, надышаться ветром,

взять если не уменьем, так числом

проб и ошибок, чтобы, пусть отчасти,

пусть лишь на миг, почувствовать потом,

как нестерпимо призрачное счастье.

Пользуется известностью в литературном интернете и Ю. Рудис, главный редактор интернет-газеты «Вечерний гондольер», автор книги стихотворений «Седьмая вода» (СПб.: Геликон-Амфора, 2005) и, например, внушительной подборки, опубликованной в 2007 году в «Знамени». Большинство стихов Рудиса можно отнести к социальной поэзии. Они наполнены приметами современности - от быта до политики, - многие из которых сознательно отвергаются поэтом и преодолеваются в стихах, эсхатологических и маргинальных одновременно. Так, неизбежный поэтический стоицизм проявляется и среди «ярославских суглинков», где «Атлантиды шесть соток на самом краю». Жаль, что в последние годы Рудис почти перестал писать стихи, вынужденный заниматься более прозаическими делами.

Еще один изначально «сетевой» ярославский поэт - В. Коркин, автор сборника стихотворений «Бессонница памяти» (Ярославль: Литера, 2006). В лучших своих вещах Коркину удается выдержать холодновато-отстраненную повествовательную интонацию, сообщающую особую значительность тексту. Многие из таких стихотворений - фабульные: в них автор то рассказывает, то вымышляет истории своих героев, опираясь на собственный жизненный опыт.

Любопытно, что все пять названных литераторов не являются членами ни одной из двух местных писательских организаций (то есть отделений Союза писателей России и Союза российских писателей). Думается, это не случайно. Внятного критического обсуждения текстов в этих организациях автору настоящей статьи слышать не приходилось. Возгласов «Новый Гоголь явился!» по отношению к незнакомым людям - тоже. Видимо, члены этих организаций занимаются чем-то другим. И с талантами там обходятся крутенько. И здесь самое время перейти к первой из обещанных историй.

Осенью 2010 года председатель местного отделения Союза российских писателей поэт В. Перцев на одном из собраний выдвинул требование, чтобы отсутствующие на собрании писатели заплатили членские взносы, незадолго перед тем введенные. Ну и вообще, чтобы все присутствовали, участвовали в организационной работе и оплачивали деятельность членов правления организации и самого председателя. Присутствующие писатели поддержали этот странный почин, а отсутствующих тут же взяли да исключили из СРП. Вернее, «приостановили их членство». До покаяния и выплаты денег. С юридической точки зрения это был жест совершенно бессмысленный, но с человеческой - весьма показательный. Под раздачу попало сразу семь человек. Один из них, например, - известный современный критик, заместитель главного редактора журнала «Континент» Е. Ермолин. Другой - замечательный поэт К. Кравцов, постоянный автор «Знамени» и «Октября», четырех книг стихотворений. Будучи священнослужителем, в своих прозрачных и глубоких стихах он не выглядит догматиком, поэзия и религия в них идут рука об руку, порой творчески споря друг с другом. В этой же компании оказались и известный рыбинский поэт, переводчик М. Калинин, и тонкие лирики Д. Сорокин и И. Перунова. В общем, как-то так получилось, что самых неординарных людей и «исключили». Кто остался? Право, сложно ответить на этот вопрос. Зато теперь никто не мешает В. Перцеву собирать членские взносы и оплачивать ими свой тяжелый творческий и организационный труд. Сам он, кстати, приобрел этим жестом такую известность, которой бы никогда не добился своими стихами.

История сия получила недавно логическое продолжение. Группа «исключенных» добилась права создания регионального представительства СРП в Рыбинске. Возглавил представительство Е. Ермолин. Хочется надеяться, что это пойдет на пользу ярославской словесности, не избалованной обилием вменяемых писательских организаций.

Под влиянием этой истории и подобных ей или нет, но многие литераторы и по сию пору покидают Ярославскую область. Давно уже уехал из Рыбинска известный современный поэт Ю. Кублановский. Хорошо, что время от времени он представляет здесь свои новые книги и выступает с чтением стихов. Перебрались в Подмосковье К. Кравцов и И. Перунова, делит свое время между Ярославлем и Москвой Е. Ермолин. Другие, наоборот, стремятся куда-нибудь в сельскую глушь или на просторы Интернета. В городе Мышкин, например, живет заметный поэт, прозаик, автор литературоведческих статей Н. Смирнов. Из представителей жанровой литературы назовем автора фэнтези О. Синицына. Иногда о состоявшемся ярославском писателе можно узнать, только листая журнал «Дружба народов», как о прозаике Г. Гратте, который работает учителем математики и информатики в школе, что, кажется, не мешает ему сочинять даже романы.

Так что многие ярославские авторы предпочитают держаться как можно дальше от официальных областных писательских организаций. Впрочем, быть можно дельным человеком и с членскими корочками какого-нибудь Союза писателей. С тем и перейдем к ярославским представителям другого писательского союза - Союза писателей России.

Из прозаиков здесь нужно отметить, прежде всего, Е. Кузнецова. Начав с рассказов в традиционной советской стилистике, в последние годы писатель перешел к созданию романов, отмеченных языковым и содержательным новаторством. Романам Кузнецова присущи остросовременное звучание, обнаженный экзистенциальный поиск, нравственная проблематика как центр притяжения действия, смысловые сдвиги и «странные сближения» слов, техника потока сознания. Для восприятия подобной литературы несомненно требуется подготовленный читатель, которого почти лишена местная провинция. Творчество Кузнецова отмечено и престижными российскими литературными премиями: один из романов, «Быт Бога», в 2005 году вошел в лонг-лист премии «Русский Букер», а другой, «Жизнь, живи!», в 2011 году - в лонг-лист премии «Ясная Поляна».

Патриарх юмористического жанра и мастер фельетона Г. Кемоклидзе в последние годы также обратился к романной форме. В ее пространстве нашлось место и юмору, и самоиронии, и шутовству, и фантасмагории, и политике. Таковы романы «Салин», «Панков» и «...тысяча...». Много и плодотворно занимается литературным краеведением О. Скибинская. Упомянем также и автора популярных художественно-исторических книг Б. Сударушкина, и более молодого прозаика А. Серова с его реалистическими рассказами и повестями из современной жизни.

Поэтическая часть беднее. На фоне стихотворцев не слишком известных выделяется рыбинский поэт С. Хомутов, автор более чем двадцати поэтических сборников. Книга избранных стихотворений «Все будет в срок» (Рыбинск: Рыбинское подворье, 2010) показывает немолодого уже поэта в ситуации подведения промежуточного итога, готовности сплавить все лучшее из классической поэтики с приметами современности. Поэт из Ростова Н. Родионов - редкий в области приверженец свободного стиха. Яркость и неожиданная образность присуща отдельным стихотворениям Н. Кудричевой.

Хватает в местных писательских организациях и личностей одиозных. Один в огромных количествах сочиняет стихи, но гораздо лучше ему удаются пасквили и доносы, по итогам которых имеются уже и судебные решения (не в пользу автора). Другой сначала шантажирует окружающих своим будущим инфарктом, а после пишет письмо Путину - и все затем, чтобы «пробить» журнальную публикацию. На истории же третьего подобного господина остановимся подробнее.

Поэт В. Пономаренко в 2009 году на деньги одного местного гранта выпустил «Ярославскую поэтическую антологию». Опуская величие замысла, сразу перейдем к воплощению. Оно поистине способно вызвать шок даже у бывалого читателя. Вот как составитель пишет, например, о Ю. Кублановском: «Передал рукопись за границу и своей книжкой с помощью диссидента из Питера Иосифа Бродского вышел на территории США». Показательна в этой связи реакция самого Кублановского:

...и это, господин Пономаренко, русский язык? И для характеристики Бродского у вас не нашлось другого определения, чем «диссидент из Питера»? Но это еще цветочки. Пономаренко не только лишил публикуемых им моих стихотворений заглавий, но и нещадно их переписал в соответствии, очевидно, со своими культурными понятиями. И даже не посовестился выдрать из моего стихотворения строфу и дать ее как самостоятельный лирический текст. Что сказать? Безобразие.

(Из письма Ю. Кублановского в редакцию ярославской газеты «Северный край»)

Г-н Пономаренко не постеснялся поправить и Тютчева. Так, известная строка «Я вспомнил время золотое» превратилась в романсовое «Я вспомнил время, время золотое». Сурово характеризует наш высокий судия и Бальмонта: «В пору граждански-классовых столкновений в России этот надземный романтик забаламутился в политическом отношении и стал в некой искусственной надсадности рифмованно пропагандировать так называемую пролетарскую революционность. Когда она в силу предательски-подрывных действий еврбольшевизма насильственно победила, то от ее тиранических порядков убежал за рубеж». А. Сурков у составителя антологии «пистолетом даже словесно бряцал», тогда как «его мать поденно работала в имении дворян Михалковых. Но впоследствии два всесильных функционера совецкого Массо-Лита, то есть Союза писателей, дружно тянули идейно-творческую баржу большевицко-партийным курсом...». О Л. Ошанине можно узнать следующее: «За долгую жизнь имел четыре жены. Вторая из них (дочь московского поэта Владимира Туркина) вынуждена была двадцатилетней соединить свою судьбу с маститым, почти шестидесятилетним Львом Ивановичем, поскольку пузочко от него стало усиленно расти... Одна супружница Ошанина в нервном порыве с этажа в Москве выбросилась...» Пунктуация и орфография составителя во всех цитатах сохранены.

Примеры подобного тона или подобной непозволительной редактуры можно легко умножить: современникам досталось ничуть не меньше. Дополнительная пикантность заключается в том, что уже в следующем 2010 году все это было переиздано на средства местного бюджета и распределено в библиотеки области. Легко представить себе реакцию на пономаренковский опус со стороны случайного читателя и его последующее отвращение ко всей двухсотлетней ярославской поэзии, совершенно не виноватой в этой истории. Правда, многие сотрудники ярославских библиотек отказались от такого «подарка», чем выгодно отличились от ярославских же чиновников из департамента культуры. Последние могли бы и поинтересоваться, на что с их помощью идут деньги налогоплательщиков. Тем более что в данном конкретном случае запах издаваемого продукта можно было уловить и без филологического образования.

Подобные выходки, конечно, исключительны, но само их наличие прямо свидетельствует о том, что в Ярославской области нет адекватной литературной среды. Это печальный факт и сам по себе, а вдвойне - когда речь заходит о новом литературном поколении.

Способным молодым людям решительно некуда прийти и не к кому обратиться. Меж тем на рубеже 1970-1980-х годов здесь родилась целая плеяда талантливых литераторов. Увы, мало кто из них стал хоть сколько-нибудь известным читательской аудитории. А если это и произошло, так скорее вопреки, чем благодаря имеющейся литературной жизни.

Одна из представительниц этого поколения, постоянный автор «Нового мира» Н. Ключарева, уже несколько лет живет в Москве. Начав со стихов, она затем перешла на прозу - и весьма успешно. Первый ее роман «Россия: общий вагон» (2008) оказался в списке претендентов на премию «Национальный бестселлер» и был переведен на десять европейских языков. С тех пор вышли еще три ее прозаические книги, в том числе и одна для детей. К сильным сторонам Ключаревой нужно отнести сочетание жизненной правды и юношеского идеализма - что у героев, что у самого автора. По словам критика В. Цибульского, «Ключарева ищет русского духа и “чувства Родины”. А находит только одно чувство, на котором, по ее убеждению, и может устоять нынешняя Россия. И это чувство - стыд»[2]. Это позиция малосимпатичная с точки зрения квасных патриотов, но, несомненно, честная. Масштаб взыскания и устремление на «проклятые» вопросы - все это делает прозу Ключаревой заметным явлением в современной словесности.

Замечательный литературный дебют удался и молодому ярославскому прозаику А. Лавриненко. Ее повесть «Восемь дней до рассвета» в 2006 году вошла в шорт-лист премии «Дебют», а вскоре была опубликована в «Знамени» с предисловием В. Маканина. Затем последовали публикации в «Новом мире» и других журналах, переводы на несколько языков. Наконец, рассказ «Потеряшка» (2009) вышел отдельным изданием на французском языке, а сборник «Ярославские рассказы» (2011) - на английском. Отечественные книгоиздатели пока отстают. В другом городе такого автора носили бы на руках и наперебой приглашали выступить. Рассказы и повести Лавриненко написаны легко и психологически достоверно, они о современных молодых людях, с массой ярославских примет. Так и хочется сказать: читайте, это же талантливо, это же о нас с вами! Увы, в Ярославле А. Лавриненко никому неизвестна. Местное литературное сообщество, кажется, и знать не хочет столь многообещающую землячку.

Заметным прозаиком стал и С. Вербицкий, один из воспитанников Форума молодых писателей в Липках. Вербицкий - исторический писатель с обостренным чувством языка, которое помогает, например, достоверно описывать жизнь поморов в его романе «Архангельские поморы» (2006). Достойны упоминания и М. Кошкина, и Б. Гречин, и А. Донцов. Все они либо покинули Ярославль, либо ведут крайне замкнутую литературную жизнь.

Молодым ярославским поэтам проще заявить о себе на немногочисленных местных площадках, но часто дело этим и ограничивается. Так, вместе с Ключаревой большие надежды в свое время подавали поэты Т. Бикбулатов и Д. Зуев, однако если первый из них пользуется известностью в узком круге со своими экспрессивными, постмодернистскими, отчасти эпатажными стихами, то второй и вовсе, кажется, перестал писать. Давно ушла с местного литературного горизонта талантливейшая К. Полозова. А. Вишневская, В. Столбов и А. Стужев постепенно нашли себя в авторской песне. Никто из них не стремится реализовать себя исключительно в качестве поэта. Зато они много концертируют, ездят по окрестностям, записывают аудиодиски. Подался в Питер и, по слухам, играет там на флейте в подземных переходах оригинальный ярославский поэт И. Косьянов. Пытается преодолеть влияние Маяковского и пробиться к своей интонации А. Ефипов...

В свое время многое обещали лирические стихи О. Люсовой. Прожив несколько лет в Швейцарии, не так давно Люсова вернулась в Ярославль, стихи писать не перестала, но они получаются, сколько можно судить по книге «Дерево без коры» (Ярославль: Индиго, 2010), хуже прежнего. Еще одна надежда молодой ярославской поэзии - Л. Серикова - в последние годы и вовсе отошла от литературы. Л. Страхова - одна из немногих, кто публикуется за пределами региона. Наконец, детская поэтесса А. Орлова - едва ли не единственная из этой компании стихотворцев, кто оказался замечен и признан широкой аудиторией. Но и ее известность «столичного» происхождения. Книги Орловой издаются в Москве, в 2012 году она стала лауреатом премии Дельвига, существующей при «Литературной газете».

Перестал писать стихи, сосредоточившись на литературоведении, и автор «Ариона» А. Бокарев, самый молодой из этой ярославской плеяды. Хочется надеяться, что это временно: предметная и современная поэзия Бокарева с опорой на традиции С. Гандлевского и Б. Рыжего достойна своего развития и воплощения хотя бы в авторском сборнике. Уехал из Ярославля живший в нем около трех лет известный молодой поэт, лауреат премии «Дебют» А. Нитченко. Переключился на эссеистику и стал с ней лауреатом «Ильи-премии» С. Баталов.

Автор настоящей статьи принадлежит к тому же поколению и может засвидетельствовать, как тяжело развиваться поэту в профессиональном вакууме. Мало что меняет и выход книг, так как в регионе нет практики их рецензирования и реализации, сами их презентации редки. Книги эти печатаются авторами за свой счет, поскольку внятной книгоиздательской политики в области тоже нет. Фактически самиздатом занимается с группой единомышленников Т. Бибкулатов под эгидой творческой ассоциации «Пост», пытаясь хоть как-то знакомить ярославских любителей поэзии с новыми авторами.

По крайней мере представители этого поколения, игнорируя бездарный и бездеятельный официоз, могли помочь друг другу сами. Чем они во второй половине 2000-х годов активно и занимались на формальных и неформальных встречах, попутно организуя многочисленные литературные проекты. Самыми заметными из них были литературная гостиная «СтихиЯ» и межрегиональный фестиваль современной поэзии «Logoрифмы». Увы, к настоящему моменту литературная гостиная «СтихиЯ» тихо скончалась, а ежегодный многодневный фестиваль превратился в поэтический вечер с десятком участников, который проводится откровенно «для галочки». С годами молодые ярославские поэты охладели к этим проектам, да и самим поэтам сейчас почти всем уже за тридцать.

Однако даже при крайне неблагоприятной местной литературной среде это поколение худо ли, хорошо ли, но сумело опровергнуть тезис Е. Ермолина о том, что «в Ярославле литературы нет». Подтверждением служат и собственные статьи критика о молодой ярославской прозе и поэзии, опубликованные в последнее время в ярославском толстом литературном журнале «Мера». Впрочем, литературный маятник скоро может качнуться в обратную сторону. Нет никаких намеков на появление в Ярославле новой литературной плеяды в поколении, условно говоря, двадцатилетних. Время от времени вспыхивают отдельные звездочки, но тут же и гаснут - либо резко меняют свои географические координаты. Постепенно становится вторичной экспрессивная поэзия А. Калининой. Недавно переехала в Ярославль из Новосибирска поэтесса К. Эбауэр и, вдохнув затхлого воздуха ярославской словесности, уже, кажется, не прочь переехать куда-нибудь еще. Воспитанница ярославских молодежных литературных объединений Д. Кожанова поступила на журфак МГУ и живет в Москве. Стихов она теперь почти не пишет, зато работает книжным обозревателем в журнале «Октябрь» и в 2013 году, например, была удостоена награды экспертного совета «Ильи-премии» за эссеистику. Заметный интерес вызвала повесть «Третий путь» недавней выпускницы местного филфака Ю. Коробовой... Увы, мужская часть ярославской молодежи пока решительно ничем не может похвастать.

Несколько слов о местных литературных объединениях. Лет двадцать существует (если не сказать: дышит на ладан) Лито под названием «Третья пятница» при одной из местных библиотек. Возглавляет его поэтесса Л. Новикова. Суждения этой выпускницы строительного техникума более категоричны, чем компетентны. Такие понятия, как дольник, логаэд или ассонансная рифма, сколько можно полагать, ей неизвестны. Пушкин в ее изложении не имел при жизни и тридцати читателей, а русскоязычные работы по теории стихосложения появились только в XIX веке, будто и не было Тредиаковского с Ломоносовым. Увы, подобный уровень критического суждения в сочетании с поэтической посредственностью годами навязывается всем окружающим с позиции arbiter elegantiarum, и это не может не печалить.

Три года при той же библиотеке существует молодежное Лито «Парабола». Возглавляет его уже знакомый читателю В. Перцев. Чему он может научить молодых поэтов? Собирать членские взносы? Изгонять неугодных? Бедному Пушкину достается и от этого знатока изящного. Так, например, по мнению г-на Перцева великий русский поэт - не лирик, ибо лирика как жанр появилась якобы только в конце XIX века вместе с поэзией французских символистов. Как говорили по схожему поводу в одном советском фильме: что прикажете, плакать или смеяться? Завсегдатаи «Параболы» с важным видом кивают, мотают на ус.

Другое молодежное Лито около десяти лет собиралось при местном отделении Союза писателей России и за это время так и не обзавелось названием. Его де-факто возглавлял литературный чиновник (и не член упомянутого союза) А. Коврайский. Это вызывало живейшую, но неконструктивную реакцию со стороны членов организации. До помощи ли тут начинающим авторам? До проведения ли мастер-классов, лекций о стиховедении или об основах композиции? Все ограничивалось выходом время от времени тощих коллективных сборников сомнительного художественного достоинства и бодрыми отчетами «о культурной работе с молодежью» в департамент культуры или молодежной политики.

В других городах области ситуация с литературными объединениями, кажется, еще более уныла. Если где-то они и есть, то отзвук их деятельности не доходит до Ярославля. Исключением является только Углич, где усилиями нескольких энтузиастов во главе с А. Будниковым и А. Толкачевой поддерживается литературная жизнь. Многолетняя их неформальная работа привела к созданию в 2009 году Лито им. И. З. Сурикова. В этом древнем и крошечном городке проводятся поэтические вечера приглашенных авторов, выступают и угличане, приобщаются к современной «вербальной» культуре молодые поэты. Там же издается замечательный историко-краеведческий журнал «Углече поле».

Что еще происходит в литературном Ярославле? Собираются, в основном при библиотеках, немногочисленные группы любителей словесности. Время от времени проводятся литературные вечера. Средний возраст участников и зрителей ощутимо превышает пятьдесят лет, а потому формат и тематика таких вечеров более чем традиционны. Пожалуй, лучшими подобными встречами ярославцы уже не одно десятилетие обязаны эссеисту, филологу, профессору В. Жельвису и библиотекарю, популяризатору литературы, настоящей подвижнице этого дела И. Шихваргер.

Самое крупное и известное из литературных мероприятий, проводимых в области, - ежегодный Некрасовский праздник поэзии в музее-усадьбе «Карабиха». В советские времена он собирал внушительную аудиторию и представительную компанию выступающих стихотворцев. Теперь не то, и перед двумя-тремя десятками слушателей поэзии выступают люди случайные. Гораздо больший упор сделан на торговлю промыслами или сценки из простонародной жизни, разыгрываемые местными актерами. Там и людей больше, и, вообще, намного бойчее.

В 2011 году неожиданно повеяло переменами. Всю писательскую общественность всколыхнула новость о создании в области собственного толстого литературного журнала под названием «Мера». Этот проект стал возможен благодаря совместным усилиям председателя ярославского отделения СПР Г. Кемоклидзе и тогдашнего губернатора области С. Вахрукова. Издание было призвано консолидировать и поддержать ярославских писателей и финансировалось из областного бюджета. Впервые за многие годы литераторы почувствовали, что власть повернулась к ним, как говорится, лицом. Дело закипело, и за два года существования журнала вышло пять более чем двухсотстраничных номеров. В них уместилось, пожалуй, все лучшее, чем может похвастаться сейчас ярославская словесность. Требование администрации области о том, чтобы печатать только «своих», сильно сковало редколлегию, а установка на то, чтобы авторы по возможности не повторялись, привела к тому, что каждый последующий номер журнала по своему художественному уровню уступал предыдущему. Тем не менее члены редколлегии, прежде всего Е. Ермолин, О. Скибинская и А. Серов, во главе с главным редактором Г. Кемоклидзе, на протяжении двух лет вели напряженную творческую работу.

Журнал «Мера» выплачивал солидные по литературным меркам гонорары и старался печатать авторов безотносительно к их регалиям и членству, исходя исключительно из достоинств текста. Ко многим авторам члены редколлегии - неслыханное дело! - обращались сами с просьбой передать рукопись. В результате журнал сразу же начал открывать новые звезды на местном литературном небосклоне и существенно менять устоявшуюся в регионе литературную иерархию. Редколлегия попыталась увлечь местными авторами и традиционно равнодушных к ним ярославских филологов. В результате появилась и заставила говорить о себе ярославская литературная критика в лице Т. Кучиной, Д. Карпова, М. Пономаревой, покойного уже, к сожалению, Н. Пайкова, наконец, автора настоящей статьи.

Эта прекрасная журнальная политика, будучи перенесенной на местную почву, очень скоро породила недовольных, количество и активность которых увеличивались с каждым номером. Большая часть этих недовольных не поражала окружающих своими литературными талантами. Впрочем, они не брезговали публиковаться в критикуемом ими журнале. Главное же заключалось в том, что постепенно эти люди составили большинство в правлениях обоих местных отделений писательских союзов. В результате уже в начале 2013 года была развернута целая кампания по дискредитации и развалу журнала. Пошли бурные выступления, в адрес чиновников полетели подметные письма, где выражалось недоверие редколлегии и лично главному редактору, жалобы на низкий художественный уровень «Меры» и слезные просьбы «решить вопрос». Видимо, так группа писателей решила выразить свою благодарность Г. Кемоклидзе за усилия по созданию журнала. Возглавил, сплотил и направил всю эту деятельность в нужное русло поэт Е. Чеканов.

Его писательская карьера началась с работы инструктором отдела оргработы обкома комсомола и сотрудником сельхозотдела газеты «Северный рабочий». Но наш поэт со своими идеологически выдержанными статьями о комбайнерах, зерносушилках и свинофермах быстро пошел в гору и уже в 28 лет был назначен главным редактором ярославской газеты «Юность». Там он имел возможность донести свои взгляды - уже не только сельскохозяйственные - до широкой аудитории. Взгляды же были таковы (см., например, статью «Правда о сионизме»), что г-на Чеканова прямо называли антисемитом. С началом перестройки этот убежденный коммунист тоже быстро «перестраивается», очень вовремя чувствует непреодолимую тягу к православной церкви, клеймит «чудовищную средневековую химеру Коммунизма», торгует свечами, организует в Волге крещение народа. В общем, ко дну он не пошел, наоборот, очень подружился с новой властью и каких только постов при ней ни занимал. Был и помощником какого-то депутата, и редактором, и издателем, и даже комментатором собственных сочинений. А недавно отличился тем, что возглавил «ревизионную комиссию для расследования (!) деятельности Г. Кемоклидзе на посту председателя местного отделения СПР».

Читатель вправе спросить: зачем в литературной статье так подробно обрисовывать подобный характер? Дело в том, что именно эта фигура будет определять в ближайшем будущем официальное лицо ярославской словесности. Сначала г-на Чеканова предложили в качестве нового главного редактора «Меры» две инициативные группы «недовольных». Затем местные чиновники утвердили это решение. Фактически это означало конец журнала. Пятый номер «Меры», вышедший в сентябре 2013-го, стал последним. Никто из прежней редколлегии не захотел сотрудничать с новым главным редактором. Тому пришлось набирать новую команду и делать журнал с чистого листа. Сменилось даже название, теперь журнал называется «Причал». Только что вышел первый номер, и содержание его предсказуемо оказалось ниже всякой критики. Завершается он скандальным интервью нового председателя местного отделения СПР, а почему председатель новый - сейчас станет понятно.

Чтобы почувствовать себя увереннее на новом посту, наш герой решил «навести порядок» и в своей писательской организации, возглавляемой как раз бывшим редактором Кемоклизде. В результате последнему были предъявлены обвинения в развале организации, в подлоге, в нецелевом расходовании средств. Было даже устроено показательное и незаконное исключение его из Союза писателей России. Любопытно, что в суд этот радетель за чистоту рядов обращаться с подобными обвинениями не стал. Там такие вещи необходимо доказывать, иначе дело самому может выйти боком. А в местных писательских междусобойчиках ими можно просто бросаться, сколачивая вокруг себя группу единомышленников. В результате Г. Кемоклидзе, пожилой уже человек, не выдержал этой травли и добровольно покинул свой пост. Вместо него выбрана откровенно подставная фигура, которой с легкостью можно манипулировать...

Не хочется заканчивать статью о ярославской словесности на этой очередной истории. Отметим лучше, что, слава богу, прошли те времена, когда окололитературная номенклатура определяла все или почти все. Теперь каждый автор вправе самостоятельно решать свои творческие вопросы и выбирать способы коммуникации с читателями и друг с другом. В этом плане любопытна одна совсем недавняя инициатива. Несколько ярославских писателей (Т. Бикбулатов, А. Бокарев, Е. Ермолин, А. Ефипов, Е. Коновалов, О. Скибинская) создали при филологическом факультете Ярославского педагогического университета литературный клуб «Бродячая». Программа клуба предусматривает сочетание презентаций и литературных концертов с лекциями известных филологов, обсуждение текстов и общелитературных дел на различных площадках города: в университетах, библиотеках, музеях, литературных кафе... Так или иначе, в новых или старых формах, но необходимость воссоздать литературную среду в Ярославле давно назрела.

г. Ярославль

С Н О С К И

[1] Ермолин Е. А. В Ярославле литературы нет // Знамя. 2001. № 6.

[2] Цибульский В. Пока поезд сходит с рельсов // Газета.ru. 2008. 17 апреля.

Опубликовано в журнале:

«Вопросы литературы» 2014, №4

«Литературная Армения» - 2013

Татьяна Геворкян

В декабре прошлого года отметила свое 55-летие «Литературная Армения» - единственный у нас литературно-художественный и общественно-политический журнал на русском языке. Богатые его традиции хорошо известны и, надеюсь, памятны еще читателям старшего поколения. Он открывал таких армянских писателей, как Грант Матевосян и Перч Зейтунцян; в замечательных переводах Наталии Гончар последовательно приобщал отечественную аудиторию к творчеству Уильяма Сарояна - американского писателя с мировым, в Армении по понятным причинам особо почитаемым, именем; в оттепельные 60-е годы на его страницах появлялись по тем временам штучные и на все времена бесценные публикации произведений Мандельштама, Андрея Белого, Цветаевой, Волошина, Бунина, Василия Гроссмана, Ариадны Эфрон... И в начале «перестройки» он снова был на передовых позициях, возвращая, наряду с другими периодическими изданиями тогда еще большой и общей страны, литературу «задержанную», немыслимую прежде на страницах советских журналов. Назову хотя бы «Кинжал в саду» Ваге Кача - исторический роман о геноциде 1915 года, «Тоску по Армении» Юрия Карабчиевского...

Но с осени 1991 года прекратилось государственное финансирование, и журнал попал в условия страшной нужды, точнее сказать - нищеты. Поддерживать в нем живое дыхание, как-то обеспечивать его наполненность, оправдывать его необходимость, доказывать, что нельзя его закрывать, что это интересное, нужное издание, - все это стало очень трудно. Уже в 1991 году двенадцати номеров не было: пришлось соединить 11 и 12 номера. Какие-то средства стали приносить сдаваемые в аренду редакционные комнаты, издание каких-то книжек. И однако в следующем, 1992 году, удалось выпустить всего один номер, а с 1993-го установилась кое-как, с неизбежными перебоями, теперешняя периодичность - номер в квартал, четыре номера в год. Формат и объем журнала уменьшились, тираж катастрофически упал, подписка за пределами республики схлопнулась, в какие-то периоды качество бумаги было просто чудовищным. И это при том, что находились все-таки люди, помогавшие журналу более или менее регулярно. В 2003 году был заключен договор с Союзом армян России. Более чем скромная его лепта (пятьсот долларов в месяц) предотвратила, однако, неминуемую катастрофу. Но спустя время Союз прекратил финансирование журнала. А с середины 2000-х начало помогать государство. Небольшую сумму, примерно треть того, что нужно по самому минимуму, дает оно (как и всей печати) и теперь. Любая помощь достойна, разумеется, благодарности, но чтоб было понятно, насколько недостаточной она была, скажу лишь, что в 2008-м, в год своего 50-летия, «Литературная Армения» в очередной раз стояла перед реальной угрозой закрытия.

И тем не менее журнал не только выжил, но и осуществил немало новых интересных публикаций. Не стану их перечислять, о них можно составить представление по недавней статье Георгия Кубатьяна[1]. Отмечу только, что, помимо эпизодической или регулярной сторонней поддержки, продержался журнал целых двадцать лет благодаря стоицизму и поистине героическим усилиям крошечной редакции, возглавляемой с 1987 года поэтом-переводчиком Альбертом Налбандяном. И дождался радикальных и, будем надеяться, долгосрочных перемен: осенью 2012 года начались переговоры с Фондом регионального развития и конкурентоспособности «Дар», и весь следующий год журнал выходил в сотрудничестве с ним. О четырех номерах этого года и пойдет разговор.

Сначала два слова о внешних, скажем так, изменениях: журнал снова увеличился в формате и стал больше напоминать «Литературную Армению» прошлых времен; новая, со вкусом оформленная цветная обложка стала визитной карточкой перемен; начал функционировать сайт, где некоторые номера можно уже прочесть в электронном виде; начинает налаживаться распространение книжек журнала за пределами Армении, то есть читательская аудитория расширяется за счет диаспоры, всегда с интересом обращенной к тому, что происходит на родине, в том числе и в сфере культуры. Не так уж мало, согласимся, за короткий в общем-то срок. И совсем немаловажно.

Но суть, разумеется, все же в другом. Номера - в силу появившихся ныне возможностей - стали составляться не с упованием на один, в лучшем случае два ключевых материала, они наполняются разнообразно и почти повсеместно с изюминкой интереса. Другими словами - каждый номер читается целиком, а разные жанры и рубрики, подхватывая уже заявленную тему или отталкиваясь от того или иного ее осмысления, дополняют друг друга и создают общую и достаточно динамичную картину. Как это происходит, например, в первом номере. Есть в нем статья Магды Джанполадян «Формула патриотизма», посвященная 80-летию Левона Мкртчяна. Более чем уместная дань памяти литературоведа, писателя, организатора литературного процесса. Так вот о его патриотизме сказано там словами Чаадаева: «Слава Богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных». Формула? Определенно. Но далеко в этом номере не единственная: свою «формулу патриотизма» выводят почти все авторы, собранные под журнальной обложкой. В небольшой повести Рубена Марухяна «Огненный конь» совсем еще юному герою открывается вдруг причастность к миру предков, к понятиям «род» и «родина». «Низок тот, кто не гордится своей родиной», - думает он, и навстречу этой мысли приходит чувство ответственности за свою страну. В рассказе Армена Саркисова (врач, живет в Москве) «Толян» поднята тема покинутой родины. Герой, потерявший свой очаг, всех близких в Карабахе, попадает в российскую провинцию, но по прошествии лет осознает, что потерял свой корень, то, без чего нет человеку жизни. «Суть народа» - это «оберег-память». К такому итогу приходит на сей раз рассказчик.

Однако если бы все «формулы» умещались в этот узкий диапазон безусловных в общем-то истин, то о динамичности картины говорить бы не пришлось. Но вот большим куском идет в номере интервью с Доганом Аканлы, взятое Ларисой Геворкян в Германии (где живут ее сын и внуки). Писатель, драматург, турецкий диссидент и правозащитник, ныне гражданин Германии, Аканлы написал книгу о геноциде армян «Судьи Страшного Суда», создал библиотеку им. Рафаэля Лемкина, насчитывающую около четырехсот книг одной направленности: преступления против человечности - где бы и когда бы они ни происходили.

В этой стране произошли перемены, - говорит он собеседнице о своей родине, - и это заметно <...> Если обращусь с просьбой о восстановлении турецкого гражданства, госаппарат мне явно не откажет. Но я этого не хочу <...> Тем более сегодня <...> Я был в Армении и во всеуслышание заявил о своем условии: не буду просить о восстановлении турецкого гражданства до тех пор, пока Турция не признает факт геноцида армян. Я хотел бы гордиться турецким гражданством.

И чуть дальше:

И вот я отрекаюсь от своих корней, от принадлежности к конкретному социуму <...> отказываюсь даже от родного языка. Я становлюсь изгоем и начинаю лучше понимать тех, кто пострадал от геноцида.

Хотел бы гордиться прирожденным своим гражданством... Что это? Не модификация разве все той же «формулы патриотизма», с горечью и болью выводимой?

И не перекликается ли она - пусть с очевидной корневой поправкой - со зрячей, требовательной, нелицеприятной любовью к Армении Лилит Арзуманян, автора «Записок из страны абсурда»? Правдивые, живо и эмоционально написанные эти «Записки» говорят о родине то, о чем принято «патриотически» умалчивать. Тут и цинизм политиков, и бытовое бескультурье, и новомодные причуды градостроительства, и глубокое равнодушие власть предержащих к неостановимому исходу народа из независимой Армении, и выморочные законы, никак не останавливающие царящее в стране беззаконие, и упадок образования и языка, и отсутствие государственного мышления. Одна цитата:

Каждый божий день мы разглагольствуем о геноциде, понаставили сотни хачкаров по всему миру, а сами, при попустительстве властей, преследуем и калечим друг друга <...> Если мы сами себя не жалеем и не уважаем <...> то чего мы хотим от турок, а тем более от остального мира? <...> Уважения не добиться требованиями. Между тем отсутствие уважения есть прямой путь к презрению.

Армения в наши дни - пустеющая страна. Говорят, ежедневно из нее выезжает около сотни людей. И это, очевидно, одна из самых больных тем. Однако подход к ней Нелли Саакян, имеющий немало сторонников, трудно счесть продуктивным. А сводится он к осуждению всей эмигрантской волны последних двадцати лет. В эссе «Маленькая родина» она пишет:

Рассеянье, ассимиляция на чужбине - это ведь тоже вид предательства <...> Я говорю о добровольных мигрантах недавних горьких армянских годов <...> Спасение жизни - это одно, а спасение своего чревоугодного живота - совсем другое <...> Поэтому давно уже смотрю на мигрантов, совершающих турне на родину с карманами, полными денег, и с глазами, полными слез, - без умиления.

Бог с ним, с умилением. Речь тут об отмежевании и презрении. Только вот стоит ли вбивать клин между двумя частями и так немногочисленного народа, к тому же делать это в журнале, на страницах которого публикуются, в том числе, и «чревоугодные» армяне и который обращен, не в последнюю очередь, к читательской аудитории русскоязычной диаспоры?

На свой особый лад патриотическую тему поддерживают два мемуара, украсившие собой номер. Альберт Исоян вспоминает великого Гранта Матевосяна, и вспоминает так умно и тонко, так оживляюще портретно. Певец, педагог, профессор Рубен Лисициан, живущий ныне в Кельне, рассказывает об отце и тете - снискавших мировую славу Павле Лисициане и Заре Долухановой. А еще о кузине отца - режиссере Тамаре Лисициан. И под интеллигентнейшим его пером воскресает история семьи, где что ни судьба - то легенда, что ни личность - то целая бездна душевного богатства.

Во втором номере преобладает художественная литература. И дело не только в объеме. Корпус прозы хорош в целом. Три известных, разными премиями отмеченных автора - три среза действительности, три стилистики. Армен Шекоян автобиографически обращен к детству и, соответственно, к ереванским реалиям того времени. Рассказ Рубена Овсепяна «Как стать сильным» тоже ретроспективен, хотя моралью своей обращен, несомненно, к сегодняшнему дню.

А повесть живущего теперь в Вильнюсе Ваагна Григоряна «Короткая остановка в раю» просто чудесна (могу же я в порядке исключения позволить себе такую непосредственность?). После тщетных стараний написать что-нибудь о «наших героических делах» или, на худой конец, о чем-то «животрепещущем», оптимистично-актуальном, герой-рассказчик неожиданно для себя берется за историю частного человека, прожившего неброскую жизнь, оставшегося после смерти жены и отъезда сына в далекую Америку одиноким и... обретшего вдруг несказанное, хоть и «короткое» счастье: дом его наполняется беспризорными животными со всей округи, находящими здесь кров и понимание. Пересказывать повесть бессмысленно - она столь же событийна, сколь лирична, в ней узнаваемых реалий современности не меньше, чем философии и обретаемой веры в добро, обретаемой даже вопреки его видимому поражению. Словом, это притча, опрокинутая в наши дни, а местом ее действия становится давно обжитая писателем Пятая улица: еще в конце 1980-х вышла в свет книга повестей и рассказов, так и названная - «Пятая улица».

Перевела повесть давняя сотрудница журнала Ирина Маркарян, ведающая ныне отделом очерка и публицистики. Перевела так, что не заметно ни одного узелка, ни одного шва, как будто и написана она изначально по-русски. И это не единичная удача. Работая в разных жанрах прозы - а в ее переводах за один только год напечатаны в журнале публицистика, мемуары, заметки об искусстве, беллетристика, - она неизменно и высоко несет культуру, богатство и гибкость языка. И выбор переводимых авторов и текстов красноречив: если эссе, то это «Записки из страны абсурда», если воспоминания, то о Матевосяне, если художественная проза, то рассказ Овсепяна и повесть Григоряна, если заметки об искусстве, то выдающегося художника и скульптора Ерванда Кочара, опубликованные только спустя 30 лет после его смерти и вот теперь впервые фрагментарно переведенные на русский (№ 4). Говоря о прошлогодних номерах «Литературной Армении», пройти хотя бы мимо одного из этих материалов просто невозможно.

Если уж речь зашла о переводах, то, нарушая последовательность, здесь же скажу о двух поэтических подборках, исполненных по-русски А. Налбандяном. В первом номере это стихи Тамар Ованесян (с 1988 года живет в США) из книги «Симфония бытия» и Рачья Тамразяна (№ 4). Признанный мастер, известный ювелирной точностью смысла и слога, Налбандян и в этих двух работах верен себе: вся возможная бережность в отношении оригинала и неколебимая преданность русскому стиху. Уже много лет он задает в «Литературной Армении» эталонный уровень поэтического перевода, редко кому из регулярных авторов, к сожалению, доступный.

Дорогой гостьей второго номера стала Юнна Мориц. По давней дружбе с Арменией она прислала большую подборку стихов под общим заголовком «Река вернулась...» из готовящейся к изданию новой книги. А еще свои переводы из Севака Арамазда - армянского поэта и прозаика, живущего в Германии. Одной из первых оценила она этого «большого, ни на кого не похожего» поэта, написала предисловие к его поэтической книге «Разомкнутый круг», откликнулась со всею одобрительностью и на роман «Армен», и даже рисунком своим оформила обложку книги.

И еще трех русских поэтов напечатала «Литературная Армения» в прошлом году. По совпадению или продуманно, но по одному в каждом номере. В отличие от Юнны Мориц они представлены стихами об Армении. В последние годы литературные связи, растерянные было за предыдущее десятилетие, явно оживились. Уже семь раз собирается в Ереване Форум переводчиков и издателей стран СНГ и Балтии. Все чаще приезжают к нам писатели и вне его рамок. И снова, как прежде, завязываются знакомства, творческие контакты, и снова поездки по древней нашей земле будят мысль и воображение. Полагаю, не без связи с живым этим общением родились целые циклы стихов, с которыми пришли на страницы «Литературной Армении» Ефим Бершин («Армения»), Валерий Севостьянов («Только Армения») и Елена Тамбовцева-Широкова («Белый парус Арарата»). Искренность чувств и свежесть восприятия - отличительная черта этих стихов. Но случается срез и поглубже. Как, например, у Бершина:

Христианство, спрятанное в скалы

так, чтобы другие не нашли.

Я не знаю, что они искали

в недрах заколоченной земли.

.........................................

Уходили, прятались веками

в эти камни, как нога - в сапог.

И живет, как вера, богокамень -

Камнебог.

По идее, центральным событием третьего номера следовало бы считать повесть «По обе стороны колючей проволоки» Владимира Айрапетяна, писателя, проработавшего много лет в системе Министерства внутренних дел Армении: это вещь проблемная, психологичная, с опорой на служебно-профессиональный опыт написанная. Но главный нерв номера все же не она, а рассказы Врежа Исраеляна - писателя и журналиста, добровольно ушедшего из жизни в июне 2013-го.

Однако столь богат номер, что в рамках беглого обзора оказываешься перед необходимостью трудного выбора. Ибо на первое место в нем просятся и поэма в прозе «Не хлебом единым» Марка Григоряна (журналист, более десяти лет живет в Лондоне, работает на Би-би-си), и эссе эстонского писателя Каспер Калле «Армянки»...

Поэма написана по-русски, и название напрямую ведет как будто к роману Дудинцева. Но это ложный след - никакого эха тут не пробуждается. Другое дело - жанр, от которого тянутся нити к Венедикту Ерофееву (он и Рабле помянуты автором), к его поэме «Москва - Петушки». Что еще, кроме жанра, сближает их? Соприродность общей атмосферы - сквозь нескончаемое застолье просвечивающая другая реальность, многомерная и, вопреки заземленности первого плана, одухотворенная. А еще автобиографизм (будем считать - условный), сквозной, неутихающий юмор и настоящее пиршество слова. Не случайно приходит на память и Кола Брюньон, дитя в общем-то не совсем нормативного жанра. Кола Брюньон - с его жизнелюбием и непотопляемостью. Последнее в нашем случае немаловажно. Ибо улица Перча Прошяна (классик армянской литературы), которую воспевает Марк Григорян, улица нескончаемой вереницы кабаков, местными острословами прозванная улицей Братьев Гриль, вознеслась в тяжелую нашу годину, - как будто наперекор самым неподходящим обстоятельствам вознеслась и змеей-искусительницей засветилась среди погруженных во тьму домов и кварталов. Впрочем, признаки времени в тексте не акцентируются, но армянскому читателю нетрудно восстановить их в памяти. А восстановив, с особым, я бы сказала, победительным аппетитом прочесть на удивление симпатичную оду еде, выпивке и доброй компании.

Эссе «Армянки» вполне могло бы называться «Уроки Армении», если бы не повесть Андрея Битова, на десятилетия опередившая его. Полагаю, Каспер Калле, автор, кстати сказать, «Уроков Германии», не без сожаления отказался от этого названия. А может, и нет. Потому что «уроки» больше подходят впечатлениям от чужой, сторонним взглядом увиденной страны. Армению же эстонский писатель больше двадцати лет знает изнутри, хотя в ней и не живет. Но он женился на армянке, стал членом армянской семьи, понял и принял ее уклад и культивируемые ею ценности. И... посвятил эссе своей «любимой теще». Не то чтобы все тещи, равно как жены, были у нас любимыми, но определенные предпосылки к тому есть. Если совсем вкратце, то на взгляд эстонского мужа и зятя они таковы: армянки не склонны подменять любовь скоро-постижным, а впоследствии беспорядочным сексом, напротив - у них секс по старинке ассоциируется с браком; они не обрекают семью на фастфудовский перекус вместо изысканной, пусть и кропотливой в приготовлении, домашней еды; забота о заболевшем не сводится у них к помещению в лечебное учреждение, даже самое «гарантное». А еще они не слишком активны во внешнем мире, не страдают избыточной деловитостью и предоставляют мужчине отнюдь не легкую, но вдохновляющую возможность заботиться о них, утрясая кучу мелких и крупных проблем. На доброй улыбке написанное, эссе это иначе как эффективным противоядием от феминизма не назовешь. А то, что перевела его на русский язык жена - Гоар Маркосян-Каспер, писательской известностью своей превзошедшая мужа, - только усиливает оздоровляющий эффект. Кстати, совершенно логично в следующем номере помещен ее рассказ «Ариадна», женственно и изящно переосмысляющий древний миф.

Вообще весь четвертый номер полон прозы. За исключением проникновенного рассказа Хажака Гюльназаряна «Пропавшие бусы», вся она не переводная, изначально написанная по-русски. И очень качественная. Причем не только по языку, хотя уже это одно для издаваемого за пределами России журнала значимо и отрадно. Но она к тому же являет разные писательские индивидуальности - интересные, запоминающиеся, яркие. Левон Григорян (режиссер, сценарист, автор книг о Джигарханяне и Параджанове) дал в номер большой рассказ «Посещение». По широте культурно-исторического плана, стилистической раскованности, нетривиальности, я бы даже сказала, парадоксальности мышления, по композиционной и смысловой стройности вещь эта резко выделяется из всего, о чем шла речь раньше.

Совсем иного плана лирическая манера, в которой исполнены рассказы Ованеса Азнауряна. А роман Альберта Кабаджана «Чужие в игре без правил» (его продолжение последует уже в нынешнем году) - большой, надо признать, сюрприз. Во-первых, это политический детектив, отнюдь в нашей литературе не распространенный. Во-вторых, в нем узнаваемые реалии современного Еревана показаны в необычном ракурсе: да, это мой город, но таким я его раньше не видела. Наконец, это первый опыт автора-журналиста в большой литературной форме, но от дилетантизма в нем и следа не сыщется. Бывают же такие удачи!

В разделе очерка и публицистики два материала - оба примечательные. Георгий Акопян в связи с армянским фильмом «Если все» (2012 год), авторы которого решение Карабахского конфликта пытаются найти в морально-этической сфере (ведь с одной и с другой стороны есть люди, способные найти взаимопонимание!), говорит о реальной основе этого территориального конфликта и о бесперспективности, более того - опасной некомпетентности такого подхода. Хачатур Дадаян публикует полный текст извлеченного из архивов письма сказочно богатого купца из Семиранга (о. Ява) Овсепа Амирханяна архиепископу Нерсесу Аштаракеци. Суть письма такова: выходец из Карабаха Овсеп Амирханян в 1829 году, после присоединения Восточной Армении к России, выражает желание встретиться с императором Николаем I и предложить все свои богатства для обустройства вновь присоединенных армянских земель. И далее:

Я хотел бы также узнать, каковы намерения России касательно нашей нации; будет ли она единовластно управлять Арменией или превратит ее в отдельную независимую часть империи? <...> В конце концов, признаюсь Вам откровенно, что, если это будет возможно, я намерен выкупить землю моих предков, то есть Карабах вместе с Пайтакараном, или выплатить нужную дань, дабы владеть ею, ибо чрезвычайно тягостна для меня потеря родных краев.

Ознакомленный с письмом, Николай I передает приглашение, и Овсеп Амирханян в 1834 году на одном из своих кораблей пускается в путь, однако по невыясненным обстоятельствам, относительно которых существуют разные версии, бесследно исчезает. Публикация носит ознакомительный характер, но сам факт, согласимся, из разряда исключительных. И поучительных тоже.

Что же в итоге получается? «Литературная Армения» при поддержке Фонда «Дар» преодолела всего за год копившиеся десятилетиями трудности? Разумеется, не все. Переводы порой огорчают, порой - просто не радуют. Поэзия, особенно в сравнении с прозой, оставляет желать лучшего (и то сказать: где нынче не оставляет она нас с этим желанием?). Полная катастрофа в журнале с разделом критики - ни аналитических разборов, ни книжного обозрения. Единственная в четырех номерах статья, к тому же, и по материалу, и по исполнению неудачная. Традиционный раздел «Искусство» тоже немотствует. Хотя то единственное, что в нем напечатано (фрагменты из книги Ерванда Кочара), выше всяких похвал. Но в целом журнал достойно встретил свое 55-летие. И лучшим тому свидетельством - зарожденный в юбилейном году живой интерес к будущим его номерам. И отнюдь не только из-за прерванного на полуслове детектива.

Татьяна ГЕВОРКЯН

Ереван - Москва - Киев

С Н О С К И

[1] Кубатьян Георгий. Литературная Армения (Ереван) // Знамя. 2013. № 1.

Опубликовано в журнале:

«Вопросы литературы» 2014, №4

Индекс международной налоговой конкурентоспособности ежегодно определяется для 34 стран ОЭСР американской исследовательской организацией Tax Foundation на основании оценки более сорока показателей по пяти основным категориям (корпоративные налоги, потребительские налоги, имущественные налоги, персональные подоходные налоги и правила международного налогообложения).

Рейтинг налоговой конкурентоспособности (ITCI) отображает не только наиболее благоприятную налоговую среду для инвестирования, но и оптимальные условия для создания и ведения бизнеса. Среди лидеров – страны с минимальной налоговой нагрузкой и упорядоченным налоговым законодательством.

В этом году позиции общего рейтинга для двадцатки лидеров распределились следующим образом:

Эстония

Новая Зеландия

Швейцария

Швеция

Австралия

Люксембург

Нидерланды

Словакия

Турция

Словения

Финляндия

Австрия

Корея

Норвегия

Ирландия

Чехия

Дания

Венгрия

Мексика

Германия

США оказались почти в конце списка – на 32-м месте, а Франция замыкает перечень на 34-ой позиции.

Лидер рейтинга – Эстония – признана государством с наиболее конкурентоспособной в ОЭСР налоговой средой. Поспособствовали этому низкая ставка корпоративного налога (21%), отсутствие двойного налогообложения для доходов в виде дивидендов, низкий уровень налогов на недвижимость (облагаются только земельные участки, без строений и зданий). В то же время, по качеству налогового законодательства стране присвоена только одиннадцатая позиция, а по ставке потребительских налогов – восьмая.

Новая Зеландия, занявшая второе место в общем рейтинге, получила «первый приз» за самые низкие ставки личных подоходных налогов. «Победителем» в категории «потребительские налоги» стала Швейцария, а наиболее качественное налоговое законодательство оказалось у Нидерландов.

12 сентября в Красноярске завершилась 16-я специализированная лесопромышленная выставка "Эксподрев-2014", организаторами которой выступили ВК "Красноярская ярмарка" и Deutsche Messe AG (Ганновер, Германия). В этом году экспозиция проекта собрала 170 участников, из которых 46 зарубежных компаний из 18 стран мира. Выставку посетили 3653 заинтересованных посетителя-специалиста.

"Рад сообщить, что Германия готова сотрудничать с красноярской выставкой, - заявил на церемонии закрытия г-н Михаэль Бартос, директор проектов в компании Deutsche Messe AG. - Мы надеемся на то, что совместная работа будет продолжительной и плодотворной".

Тему поддержал генеральный директор ВК "Красноярская ярмарка" Сергей Соболев, подчеркнув, что вместе с немецкими коллегами компания будет создавать еще более профессиональные мероприятия на Красноярской земле. "В настоящее время уже есть планы по организации демонстрационных площадок в рамках лесопромышленной выставки "Эксподрев" в 2015 году. Идея заключается в том, что всю лесозаготовительную технику теперь можно будет увидеть в действии в естественных условиях - в лесном массиве. Это, несомненно, сделает выставку еще более востребованной и повысит интерес к ней со стороны специалистов", - заключил Сергей Соболев.

В рамках выставки была предусмотрена двухдневная деловая программа, где в интенсивном режиме прошло обсуждение таких важных вопросов развития ЛПК региона, как биоэнергетика, инвестиционная привлекательность лесного комплекса, организация и ведение лесного хозяйства и т.д. В мероприятиях приняли участие российские эксперты, а также гости из-за рубежа: доктор наук Уте Зилинг - генеральный директор Попечительского совета по лесной промышленности и оборудованию (KWF, Германия); магистр в области лесного хозяйства г-н Томас Вейнер и другие.

По итогам работы "Эксподрев-2014" активным участникам были вручены дипломы и благодарственные письма. 10 компаний из Германии, Эстонии, Чехии, Швеции, Финляндии, Австрии и России удостоились медалей ВК "Красноярская ярмарка".

Организаторы выставки "Эксподрев" приглашают принять участие в проекте "Эксподрев-2015", который будет работать 8-11 сентября. Место проведения: г. Красноярск, ул. Авиаторов, 19, МВДЦ "Сибирь".

Бум на мировых рынках недвижимости продолжается

Самыми активными во втором квартале 2014 года были рынки недвижимости Дубая, нескольких стран Европы и Тихоокеанского региона. И наоборот, несколько азиатских рынков показали признаки охлаждения в результате соответствующих мер правительства. А рынок недвижимости США ослабел.

Цены на жилье выросли в 28 из 44 представленных в исследовании Global Property Guide стран.

Дубай продолжает удивлять весь мир, здесь цены на жилье выросли на 33,26% за год и на 5,47% за квартал. Спрос на местную недвижимость остается сильным. Строительная активность увеличивается. Экономика эмирата демонстрирует здоровый рост.

В Тихоокеанском регионе рынки недвижимости укрепляются. Так, цены на жилье в восьми крупнейших городах Австралии увеличились на 7,21% за год. Усиление рынка недвижимости Австралии связано, прежде всего, с рекордно низкими процентными ставками по кредитам и высоким спросом со стороны зарубежных покупателей жилья. В Новой Зеландии средние цены на недвижимость выросли на 6,66% за год. Строительная активность в Австралии и Новой Зеландии продолжает увеличиваться.

Пять из десяти сильнейших рынков недвижимости мира во втором квартале 2014 года находились в Европе. Лучшие показатели у эстонского Таллина, здесь средняя стоимость жилья выросла на 16,72% за год. Такой результат был достигнут благодаря сильному спросу на недвижимость и улучшающейся экономике. В Ирландии цены на жилье увеличились на 11,97% за год. В Великобритании прирост стоимости домов и квартир составил 9,68% за год, в Турции – 7,24% за год, в Исландии – 6,09% за год.

Другие сильные европейские рынки включают в себя Латвию (5,21%), Литву (4,28%), Чехию (3,95%), австрийскую Вену (3,94%), Нидерланды (3,57%) и Польшу (3,56%). Скромный рост цен был зафиксирован в Болгарии (2,31%), Швейцарии (2,3%) и Германии (1,17%).

Рынок недвижимости США замедляется. Цены на жилье здесь выросли всего на 4,1% за год, что меньше, чем 7,25% в первом квартале 2014 года. Несмотря на это, строительная активность и количество сделок в США увеличиваются.

В Азии цены на жилье снижаются в четырех странах. В Сингапуре стоимость недвижимости упала на 5,02% за год, в Гонконге – на 0,86% за год, в Южной Корее – на 0,37% за год, а во Вьетнаме – на 0,03% за год.

Изменение цен за год во втором квартале 2014 года

Страна Изменение цен (второй квартал 2013 г. - второй квартал 2014 г.)

Болгария 2,31%

Испания 3,12%

Германия 1,17%

Турция 7,24%

Греция 6,51%

Чехия 3,95%

Латвия 5,21%

Финляндия 1,21%

Хорватия 2,52%

США 4,10%

Португалия 0,33%

Эстония (Таллин) 16,72%

Швейцария 2,30%

Таиланд 2,28%

Австрия (Вена) 3,94%

Великобритания 9,68%

ОАЭ (Дубай) 33,26%

Израиль 6,06%

Литва 4,28%

ЕС не реагирует на нарушения прав человека в Прибалтике и на Украине, при этом Москва будет отстаивать права русскоязычных граждан только правовыми средствами, выступая против увязывания этого вопроса с внешнеэкономическими отношениями, заявил уполномоченный МИД РФ по вопросам прав человека, демократии и верховенства права Константин Долгов.

"Мы против любых увязок. Исходим из универсальности международных обязательств в сфере прав человека: они должны выполняться всеми странами без исключения", — сказал Долгов в интервью рижской газете "Вести сегодня", отвечая на вопрос не собирается ли Москва вернуться к "пакетному принципу", увязке экономических отношений с правами русской общины.

Долгов при этом напомнил, что все три страны Прибалтики присоединились к соответствующим международным конвенциям по правам нацменьшинств, и призвал власти этих стран выполнять обязательства. "Правда, в случае Латвии и Эстонии — с существенными оговорками, которые, по сути, нивелируют их участие в конвенциях. С этим мириться нельзя. Мы считаем, что власти этих стран должны выполнять все международные обязательства", — сказал Долгов.

Также Долгов подчеркнул, что в документах Европейского союза содержится "много риторики о соблюдении прав национальных меньшинств", однако "серьезной реакции на их нарушения в Латвии, Эстонии и в Литве, так, кстати, как и на Украине, со стороны ЕС как не было, так и нет".

По словам дипломата, "обеспечение всего комплекса законных прав и интересов русскоязычного населения в Прибалтийских государствах в конечном итоге будет работать на укрепление стабильности и процветания этих стран".

Депутаты из Франции, Великобритании и Греции чаще своих коллег в Европарламенте голосовали против ассоциации Украины с ЕС. Об этом говорится в отчете, опубликованном на сайте организации независимых наблюдателей VoteWatch Europe.

Ратификацию соглашения об ассоциации с Украиной не поддержали более трети французских парламентариев (27 из 74), треть британцев (22 из 73) и более половины греческих депутатов (12 из 21). Также свои голоса против ассоциации отдали евродепутаты из Германии, Чехии, Испании, Нидерландов, Венгрии, Италии, Польши, Австрии, Бельгии и Португалии.

Странами, единогласно принявшими ратификацию соглашения, стали Болгария, Румыния, Словакия, Словения, Хорватия, Литва, Эстония, Финляндия, Мальта и Люксембург.

Верховная рада Украины и Европарламент 16 сентября ратифицировали соглашение об ассоциации Киева с ЕС. Президент Украины Петр Порошенко подписал закон об ассоциации сразу после ратификации документа.

Эстонские власти хотят привлечь инвестиции в недвижимость страны

В Эстонии разрабатываются проекты «виртуального гражданства» и ВНЖ в обмен на инвестиции.

На фоне изменений порядка выдачи иностранцам вида на жительство за покупку недвижимости в Латвии, эстонские политики, наоборот, хотят воспользоваться опытом соседей, пишет The Baltic Course.

Специалисты считают, что это может вывести экономику государства на качественно новый уровень. Уже сегодня в Эстонии ведется подготовительная работа сразу по двум направлениям. Во-первых, c 1 ноября в силу вступит порядок предоставления так называемого виртуального гражданства. Оно предполагает выдачу ID-карт предпринимателям-иностранцам из третьих стран. Благодаря этому, даже находясь за тысячи километров, инвесторы смогут регистрировать компании, открывать счета в банках, а главное, пользоваться возможностью ухода от оплаты подоходного налога, в случае реинвестирования прибыли в экономику страны.

«В результате внедрения системы виртуального гражданства, эстонское государство с населением 1,4 млн человек надеется к 2025 году привлечь в качестве виртуальных резидентов 10 млн предпринимателей», - рассказал член правления эстонского агентства доходной недвижимости PROFIL Estate Александр Задворнов.

Во-вторых, в стране обсуждаются законодательные поправки, которые гарантируют инвесторам выдачу временного вида на жительства. Сейчас определяется порядок и величина требуемых для этого инвестиций. У этого направления есть хорошие перспективы, ведь сегодня на латвийском рынке коммерческой недвижимости присутствие эстонских инвестиционных компаний, за которыми стоят инвесторы из России, Украины и Казахстана, велико.

«И все эти фонды предпочитают заходить в Ригу именно через Таллин, а это уже определенно тенденция!» - подытожил Александр Задворнов.

Если же в Латвии по каким-либо причинам все же отменят программу ВНЖ в обмен на инвестиции, то Эстония от этого только выиграет. Дополнительно привлекать инвесторов не придется, они сами переориентируются на местный рынок.

Эстонские фермеры раздавали в среду бесплатное молоко на площади Свободы в центре Таллина, чтобы напомнить властям о необходимости поддержать их в условиях введенных Россией ограничений на импорт продукции, а также призвать жителей Эстонии потреблять больше молочных продуктов.

Как сообщило Эстонское телевидение, за бесплатным молоком выстроилась очередь в несколько сотен человек. Представители Центрального союза сельхозпроизводителей и Аграрно-торговой палаты Эстонии также привезли по одной бутылке молока для каждого депутата эстонского парламента.

"Российский запрет на ввоз европейских продуктов поставил эстонских производителей в сложное положение. Латвия планирует выплатить своим крестьянам в этом году 6,5 миллиона евро дополнительных дотаций. Подобные меры должно принять и наше правительство", — сказала член парламентской комиссии по вопросам села Сирет Котка.

В августе Россия на год ограничила импорт ряда товаров из стран, которые ввели против нее санкции, — США, государств ЕС, Канады, Австралии и Норвегии. В соответствующий список попали говядина, свинина, фрукты, овощи, птица, сыры и молочная продукция, орехи и другие продукты.

По оценкам специалистов, ущерб эстонских производителей сельскохозяйственной продукции от российских ограничений на импорт может составить 150 миллионов евро с учетом косвенного влияния этих мер. Годовой экспорт в Россию молочной продукции составлял примерно 50 миллионов евро. Николай Адашкевич.

Благодаря стратегически выгодному географическому положению и развитой транспортной инфраструктуре конкурентоспособность Латвии в Балтийском регионе растет из года в год.

Василий Карпов, руководитель кредитных проектов управления финансирования клиентов Baltikums Bank

Три крупнейших порта Латвии – Рижский, Вентспилсский и Лиепайский – обеспечивают более чем 90% общего объема грузов, переваливаемых в стране. Развитие координированного, интегрированного транспортного коридора – один из государственных приоритетов Латвии, определенных в Основных положениях развития транспортной инфраструктуры на период до 2020 года. В свою очередь, исследование Всемирного банка в конце предыдущего года показало, что Рижский и Вентспилсский порты относятся к основным конкурентам в Балтийском регионе – количество грузоперевозок через эти порты сопоставимо с портами Клайпеды, Таллина и Усть-Луги и составляет примерно половину от объема перевозок в портах Санкт-Петербурга и Приморска. Это хорошее основание считать Латвию надежным мостом между Востоком и Западом для активного развития торговых связей.

В свою очередь, как известно, примерно 80–90% мировой торговли полагается на кредитование сделок. Это довольно сложная и специфическая сфера, поэтому практиков в данной области немного. Одним из наиболее опытных лидеров в Латвии и Балтийском регионе можно с уверенностью назвать Baltikums Bank. Международные торговые сделки являются стратегическим направлением деятельности банка и в данный момент составляют 20% от общего кредитного портфеля. В отличие от универсальных банков Baltikums Bank не работает по какому-либо конкретному шаблону, банк готов рассмотреть самую сложную торговую сделку и найти наиболее подходящий вид финансирования практически для каждого случая. Большинство финансируемых банком торговых сделок осуществляется вне Латвии, так как клиентами являются главным образом зарубежные предприятия и местные компании, ведущие хозяйственную деятельность за пределами страны.

Классическая торговая сделка состоит из трех этапов. В первую очередь товар приобретается, затем находится в пути или на складе, потом – продается покупателю. Baltikums Bank предлагает финансирование на сумму от трехсот тысяч до многих миллионов евро на всех этапах сделки.

Для иллюстрации приведем практический пример. Baltikums Bank финансировал сделку своего клиента, выигравшего тендер на поставку технического масла. Масло требовалось приобрести, доставить и продать. Доставка осуществлялась в два этапа – сначала по морю из Южной Кореи в Грузию, затем по железной дороге до столицы Азербайджана Баку. За приобретение товара клиент платил солидарно с банком, используя в качестве обеспечения сам товар. Поддержка банка в виде кредитования требовалась также при получении оплаты за доставленное масло, так как покупатель указал отложенный платеж через 30 дней. При снятии залога с продаваемого масла в банке была заложена дебиторская задолженность, клиент получил плату за доставленный продукт своевременно, и заем был погашен.

Когда необходимо приобрести товар, банк выдает клиенту кредит, используя в качестве обеспечения сам товар. Если известны не все звенья цепочки, например, кто будет покупателем, – банк готов предоставить клиенту до 50% финансирования, а если все этапы сделки известны, финансирование может составлять до 90%. Baltikums Bank не консервативен в отношении финансируемых товаров – помимо зерна и нефти это могут быть вагоны, техническое оборудование. Мы также оцениваем логистическое предприятие, чтобы избежать риска поступления неверного или неполного товара. Для оценки качества и количества груза, как при погрузке, так и при отгрузке, мы привлекаем независимых экспертов – например, SGS. В свою очередь, чтобы клиент не подвергался риску колебания цен, при перевозке биржевых продуктов Baltikums Bank предлагает хеджировать риск.

На этапе, когда товар находится на складе, Baltikums Bank предлагает финансирование, обеспеченное товарными запасами. Это выгодно для предприятий, которые, например, перед началом сезона желают сделать крупные накопления. Предприятие получает 50–80% от стоимости товара, как бы уже за проданный товар, – это стабилизирует финансовые потоки и позволяет приобрести следующую партию товара. Когда предприятие желает продать какую-либо партию запасов, оно просит банк освободить партию и постепенно погашает задолженность. Baltikums Bank также заключает соглашение со складом. Таким образом, предприятия, хранящие свои товары на таком складе, могут получить финансирование быстрее и проще, так как банку не требуется удостоверяться в безопасности и надежности склада. Такое сотрудничество Baltikums Bank поддерживает со многими логистическими центрами в Латвии и России. Например, совместно с таможенным и акцизным складом Atlas Logistics в Риге создан инновационный продукт «банк+склад», который активно используется предприятиями, занимающимися международной торговлей. В этом случае Atlas Logistics обеспечивает обработку и хранение груза на таможенном и акцизном складе, доставку товаров со всего мира транзитом через Латвию и таможенное оформление на территории ЕС, России и Таможенного союза, что, в свою очередь, удобно клиентам.

Из трех вышеперечисленных этапов торговой сделки в данный момент достаточно актуален факторинг – финансирование в ситуациях, когда покупатель определил отложенный платеж, срок которого может составлять вплоть до 180 дней, а клиент не желает ждать так долго. В последнее время продавцы часто стремятся мотивировать покупателя, предоставляя скидки за ускорение оплаты. Однако не все продавцы готовы снизить цену, и в таких случаях Baltikums Bank может предоставить финансирование вплоть до 90%, используя в качестве обеспечения дебиторскую задолженность. Для клиента ? это решение проблемы с денежными потоками, потому что он намного быстрее получает оборотные средства, что позволяет ему осуществлять новые сделки.

Практика показывает, что по сравнению с универсальными банками частный банк имеет большие преимущества: при получении специфических, специализированных услуг клиенту обеспечен индивидуальный подход. Партнер, способный предложить клиенту нестандартные и при этом комплексные решения, получает самую высокую оценку. А пользу в этом случае получают все.

Диаспоры и «Диаспоры»

(Обзор журнала «Диаспоры»)

А. И. Рейтблат

В 1990-х в науке обострился интерес к проблеме диаспоры. Во многом это было связано с ростом числа и значимости различных диаспор — и порож­денных трудовой миграцией, как турки в Германии, арабы и негры во Фран­ции, индусы в Великобритании, и возникших по политическим причинам — в ходе распада СССР и Югославии. Рост числа публикаций на эту тему по­влек за собой складывание если не научной дисциплины, то, по крайней мере, общего проблемного поля и, соответственно, возникновение специальных научных изданий. В 1991 г. начал выходить англоязычный журнал «Diaspora», а со сравнительно небольшим опозданием (в 1999 г.) и российский — «Диаспоры».

Тогдашний главный редактор издания (ныне — его заместитель) В.И. Дят­лов писал в обращении «К читателям», открывавшем первый номер журнала, что «он призван заполнить пробел в комплексном междисциплинарном из­учении процесса формирования диаспор, логики их внутреннего развития, сложнейших проблем их взаимоотношений с принимающим обществом. Не­обходимо также обсуждение самого термина и понятия "диаспоры". Назрела потребность строже определиться в самом предмете изучения, а, следова­тельно, привести в некую систему уже имеющиеся критерии, подвергнуть их критике, возможно, сформулировать новые» (с. 5). При этом он предупреж­дал, что «при составлении выпусков журнала предполагается идти путем не узкого априорного очерчивания понятия "диаспоры" с соответствующей се­лекцией материалов, а путем широкого определения поля исследований, ана­лиза и сопоставления конкретных ситуаций с последующей концептуализа­цией» (там же).

Издание не связано ни с какой организационной структурой и в подзаго­ловке позиционируется как «независимый научный журнал». Вначале он вы­ходил два раза в год, с 2002-го — четырежды, но с 2007 г. вернулся к перво­начальному графику. Обычно в номере бывает ключевая тема, с которой связана значительная часть входящих в него статей. Как правило, такой те­мой становится либо народ, диаспора которого рассматривается: евреи (2002. № 4; 2009. № 2; 2011. № 2); армяне (2000. № 1/2; 2004. № 1); татары (2005. № 2); поляки (2005. № 4); корейцы и китайцы (2001. № 2/3); «кавказцы» (2001. № 3; 2008. № 2); русские (2002. № 3; 2003. № 4; 2010. № 1), либо регион, в котором находятся те или иные диаспоры (преимущественно на территории бывшего СССР): Москва (2007. № 3), Юг России (2004. № 4), Сибирь и Дальний Восток (2003. № 2; 2006. № 1), Прибалтика (2011. № 1), Централь­ная Азия (2012. № 1) и др. Но есть и номера, составленные по проблемному принципу: язык в диаспоре (2003. № 1; 2007. № 1/2), диаспоральная иден­тичность (2002. № 2; 2009. № 1), гендер и диаспора (2005. № 1), молодежь в диаспоре (2004. № 2), диаспоры в литературе (2008. № 1/2) и др.

Значительная часть статей основывается на эмпирическом материале; многие авторы применяют в работе социологические методы: опросы насе­ления и экспертов, фокус-группы, контент-анализ и т.д.

С первого номера в журнале была введена теоретическая рубрика «Диас­пора как исследовательская проблема». В.И. Дятлов в статье «Диаспора: по­пытка определиться в понятиях» (1999. № 1) указывал, что термин этот упо­требляется в самых различных значениях и нередко трактуется предельно широко, как синоним «эмиграции» или «национального меньшинства». По­пытавшись дать более четкую трактовку данного термина, основное внима­ние он уделил специфическим чертам диаспоральной ситуации, предпола­гающей как заботу о сохранении собственной идентичности, так и умение интегрироваться в окружающий жизненный уклад. Он подчеркивал, что для диаспоры «сохранение собственной идентичности становится <...> насущ­ной, повседневной задачей и работой, постоянным фактором рефлексии и жесткого внутриобщинного регулирования. Этому подчинялись все осталь­ные стороны жизни социума» (с. 10—11). Интересным и продуктивным пред­ставляется положение, что жители империй, оказавшись в колониях или иных государствах, «не испытывали тревоги по поводу сохранения своей идентичности» и «не смогли образовать устойчивого, развивающегося на собственной основе социума» (с. 12). Например, русские эмигранты в ХХ в. в первом поколении рассматривали себя как беженцев, а во втором и третьем поколениях ассимилировались и «растворились» в окружающем обществе.

Как и Дятлов, другие авторы, статьи которых помещены в этой рубрике, не столько анализируют само ключевое понятие, сколько пытаются опре­делить его, исходя из рассмотрения конкретных случаев и ситуаций. Так, видный американский социолог Р. Брубейкер в статье «"Диаспоры катак­лизма" в Центральной и Восточной Европе и их отношения с родинами (на примере Веймарской Германии и постсоветской России)» (2000. № 3) рас­сматривает аспект, который исследователи диаспор либо игнорируют, либо не считают значимым, — влияние «метрополий» на положение «своих» диа­спор (защита их прав и интересов, оказание помощи и т.п.). Взяв два указан­ных в подзаголовке статьи примера, автор исследует судьбы диаспор в связи с развитием различных типов «постмногонационального» национализма:

1. «национализирующий» национализм, когда титульная нация рассмат­ривается как «владелец» страны, а государство — как призванное служить этой нации (например, в Эстонии, Латвии, Словакии, Хорватии и т.п.);

2. «национализм родины» — когда граждане других стран воспринимаются в качестве этнокультурно родственных, по отношению к которым «родина» считает своей обязанностью защищать их права и интересы. Он «рождается в прямой оппозиции и в динамичном взаимодействии с национализмом на­ционализирующегося государства» (с. 11) (Сербия, Хорватия, Румыния, Рос­сия); 3) национализм диаспор, возникших после распада полиэтнических го­сударств. Они требуют от властей признать их как особую национальную общность и дать им основанные на этом коллективные права. Исследователь показывает, насколько опасным может быть столкновение выделенных им типов национализма.

Ряд авторов рассматривают феномен диаспоры на основе «модельной» диаспоры — еврейской (Милитарев А. О содержании термина «диаспора» (К разработке дефиниции) (1999. № 1); Членов М. Еврейство в системе ци­вилизаций (постановка вопроса) (там же); Милитарев А. К проблеме уни­кальности еврейского исторического феномена (2000. № 3); Попков В. «Клас­сические» диаспоры. К вопросу о дефиниции термина (2002. № 1)). Во многом по этому же пути идет американский политолог У. Сафран в статье «Сравнительный анализ диаспор. Размышления о книге Робина Коэна "Ми­ровые диаспоры"» (2004. № 4; 2005. № 1), переведенной из канадского жур­нала «Diaspora».

О политических аспектах диаспор идет речь в статье израильского уче­ного Г. Шеффера «Диаспоры в мировой политике» (2003. № 1), а о политичес­ких контекстах использования этого слова — в статье В. Тишкова «Увлечение диаспорой (о политических смыслах диаспорального дискурса)» (2003. № 2).

При всей неравноценности работ, помещавшихся в теоретической рубри­ке (были там, например, и довольно декларативные и схоластичные статьи, например «Диаспоры: этнокультурная идентичность национальных мень­шинств (возможные теоретические модели)» М. Аствацатуровой (2003. № 2) и «Диаспора и состояния этнического индивида» М. Фадеичевой (2004. № 2)), она играла в журнале важную роль, создавая теоретическую «рамку» для многочисленных чисто эмпирических статей. Но с 2006 г. эта рубрика в журнале, к сожалению, исчезла.

Один из ключевых сюжетов журнала — диаспоральная идентичность, этой теме посвящена львиная доля статей, особенно касающихся положения рос­сийской диаспоры за рубежом и различных диаспор в России.

Представленные в журнале работы показывают всю сложность диаспоральной идентичности, характерным примером является статья К. Мокина «Диаспорная идентичность в динамике: конвергенция и энтропия (изучая армян Саратовской области)» (2006. № 4). Автор рассматривает идентич­ность как продукт сложного социального взаимодействия, основу которого представляет «процесс идентификации, при котором индивид позициониру­ет себя по отношению к известным ему людям, определяет свое место в об­ществе» (с. 152). Исследователи установили, что «территория исхода и миг­рационные устремления являются существенным фактором размежевания в рамках армянской общины» (с. 159), члены которой в Саратовской области выделяют внутри общины пять групп: «армянские армяне» (из самой Ар­мении, которые всячески подчеркивают свою связь с Арменией и знают язык), «азербайджанские армяне» (из Баку, Нагорного Карабаха и т.д.), иден­тичность которых не столь определенна, они хорошо владеют русским язы­ком; «среднеазиатские армяне», у которых очень размытое понятие о том, что такое «армянин»; «русские армяне», то есть армяне, уже несколько поко­лений живущие в России; «трудовые мигранты». Оказалось, что «для диас­поры важным является не проблема выбора альтернативного направления в формировании идентичности и самоопределения, а проблема синтеза вы­бранных культурных ориентиров и создания особого типа диаспорной иден­тичности» (с. 163).

Любопытный пример «плавающей идентичности» дает поведение живу­щих на юге России хемшилов — армян, принявших мусульманство. В зави­симости от ситуации они позиционируют себя то как армян, то как турок (см. статью Н. Шахназаряна «Дрейфующая идентичность: Случай хемшилов (хемшинов)» в № 4 за 2004 г.).

Исследования показали, что в разных частях диаспоры или в диаспоре и метрополии основу диаспоральной идентичности лиц, которых принято от­носить к одной и той же национальности, могут составлять во многом раз­личные факторы. Так, например, в США, по данным социологических иссле­дований, ключевыми для формирования еврейской идентичности являются принадлежность к еврейской общине, иудаизм, поддержка государства Из­раиль и Холокост (см. статью Е. Носенко «Факторы формирования еврей­ской идентичности у потомков смешанных браков» (2003. № 3)). В России же ключевым фактором является современный антисемитизм, в число других важных факторов вошли еврейская литература и музыка, праздники и кухня.

При этом опрошенные чаще определяли себя как «русских евреев» или «рос­сиян», что дало основание исследователям говорить об их «двойственной этничности» (Гительман Ц., Червяков В., Шапиро В. Национальное самосозна­ние российских евреев. (2000. № 3; 2001. № 1, 2/3)).

Об условном, чисто конструктивном характере этничности свидетельст­вуют многочисленные примеры «реэмиграции» представителей ряда про­живавших в СССР народов на свои исторические родины. Так, в статье И. Ясинской-Лахти, Т.А. Мяхёнен и др. авторов «Идентичность и интеграция в контексте этнической миграции (на примере ингерманландских финнов)» (2012. № 1) идет речь о финнах, уехавших из России в Финляндию в 2008— 2011 гг. Многие из них являются потомками финнов, переселившихся в Рос­сию несколько веков назад, ассимилировавшимися и забывшими финский язык. Тем не менее они считали себя финнами, видя в себе «финские» черты характера, например честность. Они надеялись успешно интегрироваться в финское общество, не утратив свою культуру и установив контакты с фин­ским окружением. Однако в Финляндии их считали русскими и относились к ним соответственно. В результате произошла «(финская) национальная деидентификация, а также актуализация русской идентификации в связи с этим негативным опытом» (с. 189).

Подобное отторжение — не исключение. Точно такая же судьба, когда «свои» не принимают и называют приехавших «русскими», а приезду сопут­ствуют не только снижение профессионального статуса, но и культурное отчуждение от новой среды, социальная маргинализация, ждала переехав­ших из России немцев в Германии, греков в Греции, евреев в Израиле (см.: Менг К., Протасова Е., Энкель А. Русская составляющая идентичности рос­сийских немцев в Германии (2010. № 2); Кауринкоски К. Восприятие родины в литературном творчестве бывших советских греков-«репатриантов» (2009. № 1); Рубинчик В. Русскоязычные иммигранты в Израиле 90-х гг.: иллюзии, действительность, протест (2002. № 2); Ременник Л. Между старой и новой родиной. Русская алия 90-х гг. в Израиле (2000. № 3)).

Любопытно, что с аналогичными проблемами столкнулись и русские, при­ехавшие в Россию после распада СССР, о чем пишут английские исследова­тели Х. Пилкингтон и М. Флинн («Чужие на родине? Исследование "диа­споральной идентичности" русских вынужденных переселенцев» (2001. № 2/3)): «Переезд оказался для них не идиллическим "возвращением домой", а тяжелым испытанием, связанным с конфронтацией и необходимостью от­стаивать свои права» (с. 17). Исследователи в 1994—1999 гг. провели в ряде областей России опросы русскоязычных переселенцев из других стран. Оказалось, что у них нет четко выраженной диаспоральной идентичности. Их отношение к бывшей стране проживания в значительной степени опре­делялось имперским сознанием, трактовкой себя как цивилизаторов. При этом, наряду с невысокой оценкой квалификации и трудолюбия местного на­селения, они положительно отзывались об атмосфере межнационального об­щения, о местной культуре и местных традициях. В языке опрошенных от­сутствовали «русскость», ощущение общности языка и родины с россиянами, исследователи фиксируют «странную искаженность представлений о том, что "дом там" ("у нас там"), а "они здесь", в России ("они — тут")» (с. 17). Авторы приходят к важному выводу, что «классические модели диаспоры вряд ли приложимы к опыту выживания русскоязычных имперских мень­шинств в новых независимых государствах — из-за особенностей заселения ими бывшей союзной периферии и их объективной, но отнюдь не субъектив­ной, "диаспоризации" в постсоветский период» (с. 28). Родина для них раз­делилась на два воплощения — «дом» (место, где они жили) и «родину» (как воображаемое сообщество).

Другой вывод, который следует из представленных в журнале статей, — это различия в диаспоральном поведении лиц, приехавших в Россию из стран бывшего СССР, и русских, оказавшихся в странах бывшего СССР. Первые налаживают между собой социальные связи, создают механизмы поддержа­ния национальной идентичности. Хороший пример этого дает армянская об­щина в небольшом городе Кольчугино во Владимирской области, имеющая общий денежный фонд, в который вносят деньги все члены общины и на ос­нове которого существуют воскресная школа, газета на армянском языке, ока­зывается помощь членам общины, испытывающим финансовые трудности, и т.д. (см.: Фирсов Е., Кривушина В. К изучению коммуникационной среды российской армянской диаспоры (по материалам полевых исследований ло­кальных групп Владимирской области) (2004. № 1)).

Иначе ведут себя русские, оказавшиеся в других государствах после рас­пада СССР. Они, как показывает норвежский исследователь Поль Колсто в статье «Укореняющиеся диаспоры: русские в бывших советских республи­ках» (2001. № 1), так или иначе приспосабливаются к жизни там и не очень склонны (если судить по данным социологических опросов, см. с. 29) считать Россию своей родиной.

Н. Космарская в статье «"Русские диаспоры": политические мифологии и реалии массового сознания» (2002. № 2) отмечает, что во многом «диаспоризация» русских за границами России — это миф, создаваемый СМИ, ко­торые утверждают, что эти люди воспринимают Россию как родину и стре­мятся вернуться в ее пределы. Русскоязычным сообществам приписываются характеристики «настоящих» диаспор: «1) этническая однородность; 2) об­остренное переживание своей этничности, причем именно как общности с ма­теринским народом; 3) высокая степень сплоченности (имеющей к тому же хорошо развитую институциональную основу — в виде "институтов русских общин"), а также управляемости, доверия к лидерам и, наконец, социальной гомогенности, собственно, и делающей возможным подобное единодушие (как в "общине"); 4) ориентация на этническую (историческую) родину в ка­честве базового элемента идентичности; стремление с ней воссоединиться» (с. 114—115).

В реальности, как пишет Н. Космарская, опираясь на данные социологи­ческих исследований в Киргизии, ситуация носит гораздо более неодно­значный и многовариантный характер. Во-первых, там живет немало людей, не являющихся этническими русскими, для которых русский язык и русская культура являются родными; во-вторых, подобные русскоязычные сообщест­ва быстро дифференцируются, в том числе и в отношении к России; в-треть­их, самосознание этой группы — «сложная и динамически развивающаяся структура», в которой соперничают разные идентичности, а «русскость» — лишь одна из них; в-четвертых, консолидация их может происходить на раз­ной основе.

Среди русских в Киргизии Россию назвали своей родиной 18,0%, а Кир­гизию — 57,8%; в Казахстане назвали Казахстан своей родиной 57,7%, а Рос­сию — 18,2%, в Украине назвали ее родиной 42,5% опрошенных русских, а Россию — 18,4% (с. 134).

Существует и другой уровень идентичности — среднеазиатское сообще­ство, то есть идентичность локальная (например, солидарность с народами этого региона). Русские Киргизии осознают себя несколько отличающимися от русских в России.

И. Савин в статье «Русская идентичность как социальный ресурс в совре­менном Казахстане (по материалам исследования представителей русской элиты)» (2003. № 4) пишет, что у русских в Казахстане «нет родственных или соседских структур взаимопомощи, скрепляемых символическими ат­рибутами общеразделяемой этничности» (с. 101), «в каждом русском другой русский не видит автоматически потенциального социального партнера» (с. 92). При этом большинство не знает казахского языка, т.е. не собирается ассимилироваться. Таким образом, по мнению исследователя, язык (и отно­шение государства к языку) — это основа идентичности русских в Казахстане. Аналогичную картину неспособности к сплочению и достижению общих це­лей у русских Узбекистана рисует Е. Абдуллаев («Русские в Узбекистане 2000-х гг.: идентичность в условиях демодернизации» (2006. № 2)).

В Прибалтике же у русских довольно интенсивно идут процессы ассими­ляции, идентификации себя с «коренным населением». Так, Е. Бразаускене и А. Лихачева в статье «Русские в современной Литве: языковые практики и самоидентификация» (2011. № 1) на основе исследования, проведенного в 2007—2009 гг., приходят к выводу, что русские Литвы «ощущают себя непо­хожими на русских России и полагают, что и в России их не считают своими. 20% русских Литвы не возражают, если их будут считать литовцами, 46% за­явили в ходе опроса, что им все равно, как их будут называть — русскими или литовцами, 10% воздержались от определенного ответа и лишь около 14% не согласны на то, чтобы их считали литовцами» (с. 71). В то же время русские Литвы отмечают и свое отличие от литовцев. Основа такой самоидентифи­кации — русский язык.

Любопытную ситуацию рассмотрел М. Рябчук в статье «Кто самая круп­ная рыба в украинском пруду? Новый взгляд на отношения меньшинства и большинства в постсоветском государстве» (2002. № 2). В отличие от дру­гих государств постсоветского пространства в Украине оказалось два много­численных коренных для этой территории народа. Автор характеризует со­циокультурное и политическое противостояние двух частей населения — с украинской идентичностью и с русской идентичностью, между которыми находится довольно многочисленная группа «обрусевших украинцев, от­личающихся смешанной, размытой идентичностью» (с. 26) и определяю­щих себя через регион проживания («одесситы», «жители Донбасса» и т.п.). Первые стремятся создать национальное украинское государство с одним государственным языком — украинским, вторые не хотят утрачивать при­надлежавшую им в прошлом, а во многом и сейчас позицию культурного до­минирования, а промежуточная группа не имеет, по мнению автора, четкой позиции, и за нее борются обе крайние группы. Правительство же не прово­дит в этом аспекте никакой последовательной политики, что создает очень неустойчивую ситуацию.

Автор не верит, что существующее статус-кво можно сохранить надолго. Он видит два возможных варианта развития событий: либо маргинализация украинцев (т.е. Украина станет «второй Белоруссией»), либо маргинализа­ция русских. Второй вариант он считает предпочтительным, поскольку «"убежденные" украинцы, сумевшие защитить свою языковую идентичность даже под мощным давлением российской и советской империй, никогда не примут маргинальный статус меньшинства в своей стране, в независимой Украине» (с. 27). По данным социологических опросов, на которые ссылается М. Рябчук, лишь 10% русских Украины считают Россию родиной, почти треть этой группы не возражают против того, что их дети (внуки) будут учиться в школе на украинском языке (с. 21), за десять постсоветских лет почти половина русских Украины стала идентифицировать себя с украин­цами (с. 22).

Приведенные данные о ситуации русских, оказавшихся после распада СССР за пределами России, когда возникают самые разные варианты диаспоральной идентичности, ярко демонстрируют сложность как научного из­учения проблемы диаспоры, так и практической деятельности России по ока­занию им помощи и поддержки.

Оценивая проделанную редакцией журнала (и отечественным «диаспороведением»?) работу, следует констатировать, что в ходе ряда исследований были собраны разнообразные эмпирические данные о ситуации проживания одних народов (главным образом бывшего СССР) среди других, о их само­сознании и идентификации. Однако обещанная в первом номере журнала «последующая концептуализация» пока не осуществлена. На наш взгляд. это связано с тем, что, охотно используя социологические методы сбора инфор­мации, исследователи не практикуют социологическое видение материала. Это выражается в том, что, изучая идентичность диаспор, они обычно игно­рируют социальные институты, «отвечающие» за создание и поддержание диаспоральной идентичности. Так, в журнале очень редко встречаются ра­боты, в которых бы исследовалась роль школы, церкви, литературы, кино, средств массовой коммуникации, особенно Интернета, в этом процессе.

Любопытно, что социальные причины возникновения организаций, пре­тендующих на выражение интересов реально не существующих или суще­ствующих вне связи с ними диаспор (своего рода «псевдодиаспор»), и их дальнейшее функционирование были подвергнуты в журнале обстоятельному исследованию в статье С. Румянцева и Р. Барамидзе «Азербайджанцы и грузины в Ленинграде и Петербурге: как конструируются "диаспоры"» (2008. № 2; 2009. № 1). Авторы продемонстрировали, что «азербайджанская и грузинская "диаспоры" (вос)производятся через институционализацию бю­рократических структур и дискурсивные практики, в пространстве которых этнические активисты (интеллектуалы и бизнесмены) и "статистические" азербайджанцы и грузины объединяются в многочисленные сплоченные со­общества, наделяются общими целями и выстраивают, в качестве коллектив­ных политических авторов, отношения с политическими режимами стран пребывания и исхода» (2009. № 1. С. 35).

Но социальными механизмами, с помощью которых формируется реаль­ная диаспора (то есть церковью, партиями, культурными организациями, прессой, телевидением и радио, Интернетом и т.д.), мало кто занимается. Не­редко СМИ и литература рассматриваются в их «отражательной» роли — «зеркала» (пусть зачастую и весьма кривого) диаспор, например в блоке статей «Жизнь диаспор в зеркале СМИ» (2006. № 4), а также в работах М. Крутикова «Опыт российской еврейской эмиграции и его отражение в прозе 90-х гг.» (2000. № 3), С. Прожогиной «Литература франкоязычных магрибинцев о драме североафриканской диаспоры» (2005. № 4); Д. Тимошкина «Образ "кавказца" в пантеоне злодеев современного российского кри­минального романа (на примере произведений Владимира Колычёва)» (2013. № 1). А вот их созидательная роль, участие в создании и сохранении диаспор почти не изучается. Так, роли Интернета для диаспор посвящены лишь че­тыре работы. В статье М. Шорер-Зельцер и Н. Элиас «"Мой адрес не дом и не улица.": Русскоязычная диаспора в Интернете» (2008. № 2) на материале анализа русскоязычных эмигрантских сайтов не очень убедительно обосно­вывается тезис о транснациональности русскоязычной диаспоры, а в статье Н. Элиас «Роль СМИ в культурной и социальной адаптации репатриантов из СНГ в Израиле» на основе интервью с эмигрантами из СНГ делается вы­вод, что «СМИ на русском языке, с одной стороны, укрепляют культурные рамки русскоязычной общины, с другой — способствуют интеграции иммиг­рантов на основе формирования нового самосознания, включающего актуальную общественную проблематику» (с. 103).

Гораздо больший интерес представляют две работы О. Моргуновой. Пер­вая — статья «"Европейцы живут в Европе!": Поиски идентичности в ин­тернет-сообществе русскоязычных иммигрантов в Великобритании» (2010. № 1), в которой анализируется интернет-дискурс русскоязычных мигрантов в Великобритании. Основываясь на материалах веб-форумов «Браток» и «Рупойнт», автор показывает, как там складывается идея «европейскости», которая затем используется для формулирования собственной идентичнос­ти. «Европейскость» выступает как синоним «культурности» и «цивилизо­ванности» (такая трактовка распространена в самой Европе в течение трех последних веков), причем «культура» в основном ограничивается XVIII— XIX вв., современные искусство и литература не включаются в нее, это «куль­тура, созданная в прошлом и практически не изменившаяся» (с. 135). Автор приходит к выводу, что система групповых солидарностей мигрантов вклю­чает в себя два типа положительного Другого (внешний — британец и внут­ренний — мигрант из Украины) и два таких же типа отрицательного Другого (внешний — мигранты-«неевропейцы» и внутренний — «совок»), причем в основе этой типологии лежит идея «европейскости».

Во второй статье — «Интернет-сообщество постсоветских мусульманок в Британии: религиозные практики и поиски идентичности» (2013. № 1) — речь идет не столько о национальной, сколько о религиозной идентичности в диаспоре. На основе интервью и анализа соответствующих сайтов автор приходит к выводу, что в силу различных причин мусульманки, приехавшие с территории бывшего СССР, «переносят религиозные практики в Интернет, где следуют исламу в кругу подруг и родственников, оставаясь не замечен­ными британским обществом» (с. 213). Именно Интернет становится сферой конструирования и проявления их религиозности.

На наш взгляд, наблюдающаяся в журнале при выборе тем недооценка СМИ неоправданна, поскольку они кардинально изменили сам характер со­временных диаспор. Все, пишущие о диаспоре, согласны, что ее составляют представители какого-либо народа, живущие за пределами родной страны, осознающие свою связь с ней и стремящиеся сохранить свою культурную (религиозную) специфичность. При этом историки знают, что, оказавшись в подобной ситуации, одни народы создают диаспоральное сообщество, а дру­гие через одно-два поколения ассимилируются. Понятно, что предпосылкой создания диаспоры является «сильный» культурный «багаж» (принадлеж­ность к древней и богатой культуре, вера в миссию своего народа и т.д.), но для того, чтобы реализовать эту предпосылку, нужны особые социальные институты, обеспечивающие как поддержание чисто социальных связей (институты взаимопомощи, благотворительности и т.п.), так и сохранение, трансляцию национальной культуры (церковь, школа, издание книг и пе­риодики и т.д.).

В традиционной диаспоре возникающая в силу территориальной удален­ности от родины культурная оторванность компенсируется бережным сохра­нением (в определенной степени — консервацией) унесенного с родины куль­турного багажа. Если для метрополии маркеры национальной идентичности не так важны, то диаспора, в силу ее существования в инокультурном кон­тексте, нуждается в четких границах, поэтому она культурно консервативнее по сравнению с метрополией. Тут всегда подчеркивается верность прошлому, ключевым символам, и поддержанию традиции уделяется гораздо больше внимания, чем новаторству.

Процесс глобализации во многом меняет характер диаспор. Во-первых, развивается транспорт, и самолеты, скоростные поезда, автомобили и т.п. обеспечивают быстрое перемещение, в том числе возможность частых по­ездок на родину для иммигрантов. Во-вторых, телевидение и Интернет соз­дали возможность для синхронной, «онлайновой» коммуникации, для повсе­дневного коммуникационного (в том числе делового, политического, художественного) участия в жизни родины.

Меняется и характер «национальной» идентичности. Если раньше она была «двухслойной» («малая родина» и страна), то теперь возникают гиб­ридные образования (например, «немецкие турки», у которых тройная иден­тичность — «турок», «немцев» и «немецких турок»), не говоря уже о транс­национальной идентичности («житель Европы»).

Теперь нет такой оторванности диаспоры от метрополии, какая была ра­нее. Всегда можно вернуться домой, можно часть времени работать (жить) за рубежом и т.д.

Но, с другой стороны, с развитием СМИ и Интернета поддержание со­циальных и культурных связей облегчается, что создает предпосылки для бо­лее простого формирования и поддержания диаспоральной идентичности (особенно это касается народов, которые изгнаны с родных мест).

Все эти процессы ставят под вопрос традиционную трактовку феномена диаспоры, поэтому исследователям придется искать для него новые термины и новые теоретические модели.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Модели самоидентификации и литература российской диаспоры в современной Германии

Ольга Брейнингер

(пер. с англ. А. Слободкина) 

Отправляясь на полевое исследование весной 2013 года, я не могла предста­вить себе, что, вместо того чтобы описывать различные диаспоры, я займусь поиском объяснения того, почему некоторые из них более не существуют. Уильям Сафран определял «диаспоры» как

сообщества эмигрантов, члены которых обладают несколькими из следую­щих характеристик: 1) они сами либо предыдущие поколения их семей рас­сеивались из некоторого первоначального «центра» к более «окраинным» регионам страны либо за границу; 2) они сохраняют коллективную память, концепцию или миф о первоначальной родине — ее географическом поло­жении, истории и достижениях; 3) они считают, что их не принимает и, ве­роятно, не может полностью принять общество, в котором они живут в на­стоящее время, и вследствие этого чувствуют частичное отчуждение от него; 4) родину предков они считают настоящим, идеальным домом и тем местом, куда они или их потомки, возможно, вернутся либо куда им следо­вало бы вернуться, когда будут условия; 5) они считают необходимым со­обща поддерживать или восстанавливать свою первоначальную родину для ее безопасности и процветания; 6) они продолжают в той или иной степени сохранять связь с родиной, и их этнокоммунальное сознание и солидар­ность определяются наличием этой связи[1].

Концепция Сафрана подчеркивает «этнокоммунальное сознание» и «со­лидарность» как ключевые термины для диаспоры. Неизбежно неся в себе травматический опыт, переселение угрожает благополучию[2], и потому из­вне диаспора воспринимается как убежище, дающее защиту своим членам. Роль диаспорального сообщества — дать переселенцам чувство принадлеж­ности к среде и общей идентичности. Уильям Блум утверждает, что группо­вое сообщество в состоянии кризиса идентичности может защитить свою це­лостность при помощи совместного формирования новой идентичности[3]. Таковой традиционно была функция диаспоры. Однако для постперестроеч­ной диаспоры иммигрантов из России, живущих в Германии, ситуация ока­залась иной.

Говорить сегодня о «русской» диаспоре в Германии не вполне уместно; скорее речь идет о группе иммигрантов различного этнического происхож­дения из постсоветского пространства, имеющих общий иммигрантский опыт и проживающих в Германии. Эта многонациональная группа крайне да­лека от единства. Разобщенность и антагонизм между ее этнически раз­личными составными частями делают невозможным формирование общей «идентичности диаспоры». И даже если теоретически можно было бы создать «этнокоммунальное сознание» и «солидарность», сообщество постсоветских иммигрантов не обладает тем «клеем»[4], которым, следуя логике Дюркгейма, могли бы стать общие культурные ценности — и прежде всего иммигрантская литература[5]. Однако в процессе обсуждения с иммигрантами произведений, написанных их бывшими соотечественниками Юрием Малецким[6], Владими­ром Каминером[7], Алиной Бронски[8] и Дмитрием Вачединым[9] (известными и популярными среди читателей в Германии или[10] в России), обнаружилось, что для иммигрантов из бывшего СССР, опыт которых отражен в этой лите­ратуре, она осталась в значительной степени неизвестной либо, наоборот, вы­звала неприятие.

Существует огромный разрыв между фактическим механизмом самоиден­тификации в диаспоре и специфическими аспектами его выражения в им­мигрантской литературе. Основываясь на результатах интервью и опросов, проведенных в 2013 году среди русскоязычных иммигрантов в Германии, я считаю, что для большинства из них процесс самоопределения тесно связан с тремя моделями идентификации: отрицательной самоидентификацией, пе­реключением между дискурсами «дома» и сохранением твердой линейной идентичности. При этом я предполагаю (основываясь на интервью и анализе текстов), что иммигрантские писатели придерживаются стратегии, которую можно назвать «гибридной», «мультикультурной» и т.п. Этот выбор объ­ясняется рядом причин, например желанием разрешить ряд парадоксов в мигрантских стратегиях идентификации, принятием состояния гибридности как приема художественного остранения, использованием возможностей языка для обозначения категорий включения (inclusion) и исключения (ex­clusion), желанием сориентировать читателя и, наконец, разделением личного и публичного пространства. В результате вопрос этнического самоопределе­ния оказывается внутренне вытесненным и занимает подчиненное положе­ние в смешанной, гибридной идентичности.

Прежде чем продолжать, необходимо сделать оговорку относительно ис­пользования категорий национальности и этничности. Как правило, слово «диаспора» относится к моноэтничному сообществу, однако «русская» диа­спора в Германии таковым не является, она этнически неоднородна. В то же время все ее части объединяет общий язык, жизненный опыт иммиграции, что и дает основания для обобщений. В этом контексте следует противопоставить «русскую» диаспору, например, русским иммигрантам. Соответственно, я буду использовать слово русский для обозначения этнических русских, а выражение «русские мигранты» (независимо от того, являются ли они этническими рус­скими, немцами, евреями, татарами и т.д.) как обобщенный термин для всех иммигрантов, приехавших в Германию из бывшего СССР и воспринимаемых местным населением как «русские» на основании используемого ими языка.

К ИСТОРИИ ВОПРОСА

Согласно исследованию Тимоти Хеленяка, Германия приняла 59% уехавших из бывшего Советского Союза с 1989 года, 25% принял Израиль, 11% — США[11]. «В период с 1995-го по 2002 год в Германии 43% иммигрантов составляли этни­ческие немцы, которых привлекала щедрая помощь, оказываемая государством переселенцам. Русские, вторая в количественном отношении категория им­мигрантов, составляли 38%, в то время как третья группа, этнические евреи, — 10%»[12]. По данным Управления по делам миграции и беженцев, за 1950— 2005 годы Германия приняла в общей сложности 4 481 482 так называемых(Spat)Aussiedler, «поздних переселенцев», большинство из которых приехали из бывшего СССР (2 334 334), Польши (1 444 847) и Румынии (430 101)[13].

Большая часть «русских» иммигрантов являются «переселенцами» (Aussiedler), если они приехали в Германию до 1 января 1993 года, или «поздними переселенцами» (Spataussiedler) в случае приезда после этой даты. Поздние переселенцы — это этнические немцы, вернувшиеся в Германию из стран бывшего Восточного блока. Юридическим основанием их права на возвра­щение в Германию и получения немецкого гражданства являются Феде­ральный закон о беженцах (Bundesvertriebenengesetz (BVBG)) 1953 года и 116-я статья Конституции Германии (Grundgesetz). BVBG предусматривает название «поздние переселенцы» для граждан Германии, проживавших после 1945 года на территориях, ранее принадлежавших Германии к востоку от ли­нии Одер—Нейсе, либо для этнических немцев, живших на территории быв­шего коммунистического блока[14].

Вторая по численности группа в «русской» диаспоре — иммигранты еврей­ского происхождения. При этом важно помнить, что основными направле­ниями еврейской иммиграции были Израиль и США, и, как считает Люд­мила Исурин, «иммиграция в Германию открылась, когда большинство русских евреев, желавших уехать, иммигрировали в Израиль и Соединенные Штаты»[15]. Число еврейских иммигрантов существенно меньше числа «позд­них переселенцев». В период с 1991-го по 2008 год в Германию их прибыло около 210 000[16].

Еврейских иммигрантов, прибывающих в Германию, принимают как «бе­женцев по квоте» в соответствии с законом 1991 года o Kontingentfuechtlinge[17]. Чтобы получить право на проживание в Германии, они должны соответст­вовать определенным критериям. Они должны быть гражданами одной из бывших республик Советского Союза[18] и доказать еврейское происхождение хотя бы одного из родителей[19]. Они также должны исповедовать иудаизм[20], в некоторой степени владеть немецким языком[21], быть принятыми в одну из еврейских общин Германии и показать, что они способны интегрироваться в немецкое общество[22].

Следующая группа русских мигрантов в Германии — это беженцы[23]. В Ев­росоюзе ищет убежища значительное число беженцев из России — больше поставляет в 27 стран, образующих сегодня Евросоюз, лишь Афганистан[24]. Германия находится на втором месте по числу принимаемых беженцев (в 2011 году их было 53 255)[25].

«Добровольные / профессиональные мигранты» также образуют особую группу. Это предприниматели, высококвалифицированные специалисты и студенты, поступающие в немецкие университеты. И, наконец, последняя ка­тегория мигрантов — это жены или мужья немцев, прибывающие в Германию с целью воссоединения семьи.

Если говорить о хронологических рамках миграции, необходимо учесть несколько моментов. Во-первых, хотя Германия принимала «(поздних) пе­реселенцев» с 1950 года, подавляющее большинство приехавших из бывшего СССР переселились туда лишь в постперестроечное время[26]. Во-вторых, рост и уменьшение числа «русских» иммигрантов прямо зависели от социально- политической ситуации на советском и постсоветском пространстве.

Рост миграции во время перестройки и особенно после 1991 года был по­казателен для политической ситуации в бывшем СССР. Главными причи­нами рассеяния и миграции населения из (бывшего) СССР в Германию были: политическая ситуация в (бывшем) Советском Союзе, коллапс эконо­мической системы, политическая нестабильность и рост национального со­знания в (бывших) советских республиках, а также появление легальной воз­можности уехать[27].

НЕГАТИВНАЯ ИДЕНТИФИКАЦИЯ, МНОЖЕСТВЕННОСТЬ ДОМОВ И ЛИНЕЙНЫЕ ИДЕНТИЧНОСТИ

Виктория (36 лет, этническая немка из Кыргызстана) согласилась подробно рассказать о разнообразных причинах, побудивших ее приехать из Кыргыз­стана в Германию:

К тому времени у нас в Киргизии не было абсолютно никаких перспектив на будущее — инфраструктура рушилась, безработица, повышение цен на всё, перемена гос. языка с русского на киргизский и ужасные нацистские высказывания и действия со стороны коренного населения ко всем «рус­скоговорящим» <...>. На улице, в общественных местах по-немецки запре­щали говорить (и так, если кто узнавал, что мы немцы, — то были автома­тически «фашистами»).

Елена (38 лет, замужем за немцем) также описывает напряженную обста­новку, связанную с национализмом в Украине, — однако в отличие от Вик­тории, вынужденной уехать из-за антинемецких настроений, Елена уехала из-за настроений антирусских:

В Германию уехала из Западной Украины, города Львов <...>. Я уехала от разгрома и нищеты, а также геноцида и дискриминации русской интелли­генции на Западной Украине.

Все же было бы преувеличением считать, что главной причиной переезда в Германию явился социальный коллапс на постсоветском пространстве. Например, Александр (61 год, этнический еврей) утверждает, что приехал в Германию «из любопытства», а Ирина (жена позднего переселенца из Казахстана) подчеркивает, что никогда не испытывала «никаких гонений вла­стей. Уехали дети и внуки, и я уехала за ними». Зоя (61 год), хотя и упоми­нает «смутные времена в Казахстане», также говорит, что основным мотивом было другое:

Когда мы посмотрели на жизнь в Германии, побывав в гостях, мне показа­лось, что [это] именно то, чего мне всю жизнь не хватало. Понравились чет­кий распорядок жизни, какой-то общий порядок всего, то есть на всем был какой-то определенный порядок, и, конечно, общее впечатление внеш­нее — что чисто, что люди такие приветливые, чего мы никогда не видели в Казахстане.

«Русская» диаспора относительно децентрализована и распределена по всей Германии, хотя в нескольких городах концентрация иммигрантов суще­ственно выше, чем в других. Как было бы естественно предположить, Берлин, Мюнхен, Кёльн, Франкфурт и Гамбург привлекают большое число мигран­тов. В целом бывшая Западная Германия является для них более привлека­тельной, чем бывшая ГДР.

Правительство Германии принимало различные меры, чтобы контролиро­вать и равномерно распределять мигрантов по всей стране. Первые попытки сделать это были вызваны стремлением мигрантов селиться поблизости друг от друга, создавая собственные социальные структуры внутри немецких городов. Чтобы помешать геттоизации, была введена временная система на­значения переселенцам места жительства. Это означает, что после регистра­ции в одном из Durchgrenzgangslager[28], первоначальном центре приема иммиг­рантов, они направлялись в одну из федеральных земель[29]. По отношению к еврейским иммигрантам правила были другими — их должна была принять одна из еврейских общин в Германии. И все же по всей стране существуют районы скопления иммигрантов, называемые «маленькая Москва» или «гетто русских немцев»[30]. Сначала иммигрантов селят в общежитиях, называемых Heim и имеющихся во многих немецких городах. Но и за их пределами кон­центрация мигрантов в отдельных частях городов различается.

Подобная геттоизация имеет весьма неоднозначные последствия. С одной стороны, это помогает иммигрантам прижиться в новом сообществе, с дру­гой — создает субсообщества, препятствующие их дальнейшей интеграции и ассимиляции.

Немецкий этнолог Георг Эльверт в 1982 году выдвинул идею «внутренних структур», побуждающих с помощью «внутренней интеграции»,Binnenintegration, к полной социальной интеграции. Эльверт выделил три функции «внутренних структур»: усиление идентичности, передача повседневных зна­ний и формирование групп по интересам. Эльверт считает, что внутренние структуры также могут препятствовать адаптации мигрантов в немецком об­ществе, в случае если они создают условия для социальной изоляции и не­способны проявлять гибкость и адаптировать людей к правилам и культуре принимающего общества. Исследователь утверждает, что постепенно они пе­рестают играть важную роль в жизни мигрантов[31].

По мнению Марии Савоскул, изучающей сообщества этнических немцев в Германии, внутренние структуры, напротив, всегда продолжают быть важной и привычной частью жизни мигрантов независимо от того, насколько быстро идет процесс ассимиляции. Она выделяет следующие внутренние структуры этнических немцев в России: землячество, религиозные общины, «Дом ро­дины» (историческое общество российских немцев), Российский немецкий театр, «Литературное общество русских немцев» и различные интернет-страницы, газеты, русские магазины, турагентства и дискотеки[32]. Я согласна с утверждением Савоскул о том, что такие «внутренние структуры» являются способом сохранения этнической культуры; следует заметить, что в настоящее время, при наличии новых видов коммуникации, эти структуры перестали иг­рать основную роль в жизни мигрантов. Как указывает Джеймс Клиффорд, «народы в рассеянии, ранее отделенные от прежней родины океанами и поли­тическими преградами, все больше входят с ней в контакт благодаря современ­ному транспорту, связи и трудовой миграции»[33]. С повсеместным распростра­нением Интернета иммигрантам больше не нужно оставаться в гетто, чтобы чувствовать себя частью своей культуры: виртуальные сообщества играют роль «общего дома». Большинство опрошенных утверждало, что они активно поль­зуются социальными сетями (старшее поколение предпочитает сеть «Одно­классники», в то время как более молодые выбирают Facebook и Вконтакте) для общения с семьей и друзьями из дома. Различные интернет-страницы предлагают знакомства и общение для русских мигрантов по всей Германии.

На новой «родине» мигрантов ожидает множество проблем, в связи с чем необходимо упомянуть и проблему их профессиональной самоактуализации. Хотя социальное государство предоставляет мигрантам высокий уровень со­циальной помощи, перспективы карьерного роста остаются ограниченными. Основная проблема, конечно, — это недостаточное владение языком, что значительно уменьшает возможности иммигрантов в Германии. Кроме того, длительная процедура признания «русских» дипломов в большинстве слу­чаев заканчивается отказом. Наконец, даже тем иммигрантам, кому удалось освоить язык, часто приходится соглашаться на значительно менее квалифи­цированную работу, чем та, что была у них прежде. Лишь очень немногие мигранты из числа опрошенных мной были довольны карьерой в Германии. Например, Зоя сказала мне следующее:

Моя профессиональная деятельность складывалась крайне неудачно. Мне не дали курсы для инженеров, хотя я могла бы их получить, поскольку я прошла очень трудный тест. Но я не знала этого, меня обругали за то, что я сама пошла проходить этот тест, и мне сказали, что мне этого не положено, и послали делать так называемый Umschulung на Kauffrau. Я добросовестно училась на этих двухгодичных курсах, а потом оказалось, что мы могли ра­ботать только где-нибудь продавцами, без всякого бюро, к тому же в магази­не нас брали только в отделы типа овощного или йогуртного, не очень хоро­шие: в йогуртах работать холодно, в овощах — грязно. Две мои подруги, имея казахское высшее образование, так и работают в магазине, как они 14 лет на­зад окончили эти курсы. Расставляют банки с йогуртами в магазине.

Александр, муж Зои, — один из немногих добившихся успеха:

Где я только не работал. Начинал с того, что работал на стройке, помогал машины покупать, потом все-таки не терял надежды, что я найду работу по своей специальности в научном направлении, то, чем я занимался. Я напи­сал 250 бевербунгов[34]. Где-то половина либо не ответили, либо отрица­тельно, но один из них нашелся, человек, который в меня поверил, взял на работу, так я стал младшим научным сотрудником, потом дело пошло не­множко получше, короче, я доволен своей работой.

Отношения между различными подгруппами, составляющими «русскую» ди­аспору в Германии, зачастую напряжены; создаются стереотипы, которые ка­саются всех подгрупп иммигрантов. Людмила Исурин, например, упоминает о враждебности между еврейскими иммигрантами и этническими немцами- иммигрантами[35]. Ульрике Кляйнкнехт-Штреле также указывает на напряжен­ность между различными группами переселенцев. Исследовательница отме­чает, что мигранты, приехавшие в Германию до 1989 года, образуют более однородную и интегрированную группу, в отличие от мигрантов, приехавших после 1989 года. Последние являются более разнородным и менее интегри­рованным множеством, что способствует трениям между ними[36]. Савоскул также утверждает, что «часто они (ранние переселенцы. — О.Б.) даже встают в явную оппозицию к поздним переселенцам, полагая, что те создают невы­годный для ранних переселенцев, уже занявших прочные позиции в Герма­нии, образ российского немца»[37]. Схожим образом проводимые мной интер­вью также обнаружили трения между мигрантами — этническими немцами и этническими русскими. Зоя говорит:

Русской я никак не являюсь хотя бы потому, что у меня папа — украинец, мама — немка, плюс мы жили в Казахстане, что опять-таки говорит о том, что настоящих русских мы не знали. Когда мы жили после института в Ярославле, вот там мы увидели настоящих русских, и мы поняли, что мы никак к ним не принадлежим, это совершенно какая-то чуждая нация нам оказалась.

Нельзя забывать и об антагонизме между коренным населением Германии и мигрантами вообще, являющемся постоянной темой научных дискуссий[38]. Хотя официальной идеологической позицией является развитие мульти- культурализма, скрытое сопротивление этому велико, о чем говорили поч­ти все респонденты, с которыми я разговаривала. Многие иммигранты при­знавались, что тяжело переживают потерю статуса в Германии и страдают от враждебности. Вот как Мария вспоминает свое первое впечатление от Германии:

Первые дни и недели прошли в полном ужасе от враждебности по отноше­нию, ну, в моем понимании враждебности, совсем все по-другому, я ничего не понимаю, ни их порядков, ни их обычаев, все для меня чуждое, поэтому неприятное. Приятных моментов было крайне мало. Улыбка на лице при том, что я абсолютно точно знаю, что человек совершенно не расположен улыбаться и относится ко мне нехорошо. Они относятся ко всем людям, ко­торые приезжают сюда, как к «понаехавшим», у них есть для этого свои ос­нования, потому что Германия явно опустилась, стала ниже уровнем бла­госостояния, но их до этого довела толерантность — совершенно ненужное понятие, потому что нельзя мириться с тем, [что] в Европе коренное насе­ление является меньше половины европейцами, а больше половины — азиаты и все прочие.

Однако у некоторых иммигрантов был совершенно другой опыт. Зоя открыто восхищалась тем, как ее семья была принята в Германии:

Первые впечатления были бесподобные. Мы были очень счастливы. Когда мы сюда прилетели, я себя чувствовала как в самом прекрасном отпуске.

Иммигранты живо обсуждали отношения между «русскими» и «немцами» и различные национальные стереотипы. Поговорив о русских матрешках, ба­лалайках, водке и алкоголизме, многие интервьюируемые с готовностью пе­реходили к дискуссии о причинах, по которым эти стереотипы появились и укоренились в Германии. Некоторые критиковали себя за приезд в Герма­нию. Мария, опыт иммиграции которой был столь труден, призналась, что понимает, почему, как ей кажется, на нее в Германии смотрят свысока:

В силу того, что большинство русских плохо знает немецкий язык, за ис­ключением, наверное, детей, здесь родившихся, то они выглядят, есте­ственно, малокультурными, как мы относимся к таджикам у нас на базаре, когда он тебе говорит «брат, брат». Я понимаю, что я точно так же выгляжу здесь, хотя и таджик на базаре может иметь пять высших образований и быть доктором филологии на своем языке.

Ирина тоже считает, что именно своим поведением мигранты заслужили плохую репутацию у немцев:

Очень часто приходилось сталкиваться со стереотипами, и это бремя я несу и по сей день <...>. Это не значит, что Германия относится ко всем нациям плохо. Они очень лояльны к людям из Бразилии, Латинской Америки, Вьетнама и т.д. и очень негативно относятся к нам, и для этого есть совер­шенно однозначная и объективная причина. Те, первые иммигранты, кото­рые приехали сюда, были встречены такой заботой — не передать словами <...>. У нас есть знакомые, иммигранты первой волны, они нашего возраста, уехали сюда лет тридцать назад. И у мужчины была травма — у него не было пальцев на правой руке, он пострадал от электрического тока. И когда они приехали в Германию, их встречали на банхофе[39] специальные люди. Этот человек, он сейчас переживает, конечно, совсем другое отношение к нему, и он практически со слезами вспоминает один момент, когда один из не­мецких солдат, которые встречали этот иммигрантский поезд, подошел к нему, увидев, что у него нет пальцев на руке, подхватил два его чемодана и одну тяжелую сумку еще взял зубами. Такое тоже было. А потом, к сожа­лению, наступили времена, когда иммиграция пошла просто массово, и наши люди себя показали не с лучшей стороны, и вот теперь мы, иммиг­ранты поздней волны, все это на себе ощущаем.

Отдельный случай «русско»-немецкого антагонизма — ситуация с поздни­ми переселенцами в Германии. Эндрю Браун замечает по поводу поздних переселенцев:

Растущие трения между сообществами мигрантов и коренными немцами одновременно являются причиной и следствием изоляции мигрантов.

В культурном плане тот особый вид немецкости, обособивший их как эт­ническое меньшинство в бывшем Советском Союзе, продолжает отделять их от немцев Центральной Европы, прошедших через иные процессы мо­дернизации. Если в Казахстане они никогда не были до конца своими, то теперь им снова все больше приходится чувствовать себя незваными чужа­ками на чужой родине[40].

Согласно статистике[41], в конце 1990-х 70% иммигрировавших в Германию в качестве этнических переселенцев или членов их семей были русскими, не владели немецким языком и определенно не имели немецких корней (Volkstum). Марианна Тэкл считает, что это и является камнем преткновения между «русскими» немцами и «немецкими» немцами начиная с 1990-х годов. Преж­ние переселенцы легко интегрировались и достаточно быстро обретали свое место в немецком обществе, как и ожидала принимающая сторона[42]. По конт­расту с этим мигранты следующей волны демонстрировали значительно меньший потенциал и способность к интеграции. В этом, по-видимому, и были истоки конфликта. Вероятнее всего, прибывшими до 1989 года пересе­ленцами двигало желание воссоединиться со своим народом. Мотивом же для все увеличивающейся массы иммигрантов, приехавших после 1991 года, была экономическая нестабильность в бывшем СССР. Следствием этого было отсутствие желания этих новых мигрантов ассимилироваться и стать частью немецкого общества и культуры. Тэкл приходит к заключению, что

в эволюции специальных терминов для описания (Spat)Aussiedler, самым распространенным из которых является «русские немцы», видно новое их восприятие. Такая характеристика отражает тот факт, что, особенно после 1993 года, многие в этой группе считались гражданами Германии либо обла­дали двойным гражданством, но не могли говорить по-немецки и в куль­турном плане были скорее русскими[43].

Одной из самых удивительных находок моего исследования было нежелание огромного числа иммигрантов поддерживать какую-либо связь не только с «русскими» иммигрантами, но с русскими вообще. Многие из моих респон­дентов постоянно упоминали, что не хотят ассоциироваться с «русаками» — пренебрежительное обозначение «русских», — с их постыдным поведением и манерами. Некоторые интервьюируемые признались, что стыдятся гово­рить по-русски в общественных местах. Другие говорили, что избегают лю­бого общения с бывшими соотечественниками. Иногда такое решение при­нимается из-за отрицательного опыта с конкретными группами «русских» иммигрантов. Так было в случае с Дмитрием (26 лет, этнический немец из России, переехал в Германию с родителями в 2001 году):

Я тебе так скажу, я <...> имел дело со многими русскими, с которыми я больше дела не имею, слава Богу, то есть это были молодые люди, которые получали социал, которые не пытались найти себе работу или учебу, а если учеба у них и была, то абы как, просто чтобы отсидеть, просто чтобы полу­чить социал, который они получали, и в первые два дня эти деньги пропи­вались, прокуривались, то есть травка и все такое, но это [для] меня, в прин­ципе, когда я с такими людьми познакомился, в принципе, был шок. <...> Есть такие люди, эта «блатота», которые переносят все это сюда и пытаются этим жить, этой «Бригадой».

В ряде случаев, однако, решение отграничиться от всех «русских» иммигран­тов не связано с личным негативным опытом, а является сознательной стра­тегией, выбранной по приезде в Германию. Так, Дарья (57 лет, жена этниче­ского немца из России) сказала мне: «Я не для того приехала в Германию, чтобы и тут общаться с русскими <...>. Я для этого уехала из России». Точно так же Юлия (24 года, студентка из России) считает: «Я стараюсь по возмож­ности избегать общения с русскими. Раз уж я в Германии, то я стараюсь стать частью этого мира».

Основываясь на всем вышесказанном, я предполагаю, что процесс само­определения «русских» иммигрантов в Германии происходит во взаимосвязи трех перекрывающих друг друга идентификационных моделей: отрицатель­ной самоидентификации, смены дискурса «дома» и намерения сохранить четко фиксированную линейную идентичность.

Отрицательная самоидентификация — это процесс, в котором индивидуум определяет свою идентичность с помощью сравнения и отграничивает себя от обычного, типичного имиджа типичного представителя или группы инди­видуумов. Франц Фанон в «Black Skin, White Masks» писал, что чернокожие определяются всем тем, чем не являются белые люди[44]. Подобный антитети­ческий идентификационный паттерн применим и к моему исследованию «русских» иммигрантов в Германии.

Будучи, в сущности, инстинктивной реакцией на чувство чуждости и за­висимости, негативная самоидентификация иммигрантов не обязательно на­правлена против немцев (хотя, как было показано, у многих респондентов так и было). Ряд иммигрантов полагает, что немцы воспринимают их прежде всего именно как мигрантов, по выражению Людмилы Исурин: «Некоторые иммигранты согласились с вышесказанным, говоря, что общность языка, культуры и биографии позволяет рассматривать каждого как русского»[45].

Типично для иммигрантов, хотя и не для всех, то, что на вопрос о необхо­димости интегрироваться в немецкое общество они отвечают положительно и настаивают на этом. Они говорят, что надо лучше учить язык, и пытаются найти компромисс, чтобы вписать свою идентичность в новую общественную реальность. Однако необходимость преодоления кризиса идентичности и создания новой защитной «оболочки» все же приводит к отрицательной са­моидентификации мигрантов. Отторжение, как показано, часто направлено на этнические группы внутри тесного сообщества, а антагонизм по отноше­нию к немцам замещается разграничением различных подгрупп в «русской» диаспоре, при этом общее отношение к принявшей их стране остается благо­дарным и положительным. Более того, многие иммигранты склонны считать факт их приема в Германии слишком щедрым жестом, подразумевая, что их присутствие является для страны деструктивным фактором. Мария, которая провела в Германии три года, говорит, что не может понять, почему Германия вообще принимает иммигрантов, таких как она, например: «Страна должна быть страной, со своей культурой, со своими обычаями, и сохранять это все, а когда в Германии остается очень мало немецкого — это неправильно».

Примечательно, что Мария — этническая немка. При этом она никогда не хотела жить в Германии и была вынуждена переехать, потому что они с му­жем не хотели расставаться с детьми (уехавшими в Германию двумя годами раньше). Мария крайне недовольна жизненным выбором детей и открыто го­ворит, что совершенно не ощущает себя частью Германии:

Я здесь, и каждый день мучаюсь, и каждый день думаю, когда же я уже отсюда уеду. Меня разрывает чувство долга, потому что я должна помочь своим детям, и мне нужно быть там, где я должна быть. <...> Мне очень горько, что у меня немецкий паспорт. Я считаю себя гражданкой Совет­ского Союза.

Беседуя с респондентами, я заметила, что во многих случаях, говоря о своей жизни в России (других странах) и Германии, они не могли различить «дом» и «заграницу», поскольку их национальная идентичность сложным образом переплелась с обеими культурами. И здесь мы подходим к обсуждению вто­рой идентификационной модели — смены дискурса «дома».

Под сменой дискурса «дома» я понимаю чувство общности с более чем од­ной культурой и обладание несколькими истоками, «домами». Показателен пример этнических немцев. Их приезд в Германию рассматривался как воз­вращение на родину и воссоединение со своим народом. Тем не менее в Гер­мании они превратились в особую социальную группу, которая ни сама не провозглашает единство с остальной частью немецкого народа, ни является признанной коренными немцами. Однако все они утверждают, что так же, как в России были иностранцами, «немцами», так и в Германии они стали иностранцами — на сей раз «русскими». Зигмунт Бауман считает, что

об идентичности думают, когда не знают, куда отнести себя, т.е. когда не знают, куда поместить себя среди разных стилей и моделей поведения и как удостовериться в том, что окружающие считают это место правильным, чтобы обеим сторонам было ясно, как вести себя в присутствии друг друга. «Идентичность» — это название бегства от неопределенности[46].

Это напрямую относится к еврейским иммигрантам. Они прибыли в Гер­манию как мигранты. Но СССР не был их домом, и современный Израиль вряд ли можно назвать таковым. По мнению Оливера Лубриха, еврейские иммигранты в Германии должны были адаптироваться сразу к трем систе­мам: к западной системе, к немецкому обществу и к еврейской диаспоре[47].

Можно предположить, что люди, иммигрировавшие в Германию с целью воссоединиться с семьей или по причинам профессионального / образова­тельного характера, должны были подвергнуться более чистому и линейному процессу идентификации. Однако иммигранты из России также не обладают чувством принадлежности — по сути, многие иммигранты до сих пор счи­тают, что в их идентичности преобладает связь с СССР. Людмила Исурин утверждает, что, когда информантов просили сравнить Германию с их роди­ной, многие уточняли, проводить ли сравнение с Россией или с СССР[48]. Вот что говорит Елена:

Я в душе русская, как и на бумаге. Но моя Родина — это бескрайние про­сторы СССР, его уже нет, в России мне не посчастливилось жить, хотя оба мои родителя русские.

Многие из опрошенных признавали, что все еще сильно привязаны к СССР. В частности, большинство респондентов утверждали, что продолжают сле­дить за новостями о России и других постсоветских странах и интересуются политикой этих регионов. Например, Ирина, прожившая в Германии восемь лет, говорит:

Я родилась, по сути, в России, а потом, поскольку отец был военный, я миг­рировала по многим городам. Где моя Родина, скажи теперь, Россия, или там, где я долго жила, в Казахстане? Я не знаю. Но я одно могу сказать — на сегодняшний день я живу в той стране, с понятиями которой я все больше и больше соглашаюсь, и мне очень больно, что в нашей стране люди по-прежнему обделены вниманием властей, по-прежнему вынуждены бо­роться за элементарные вещи, по-прежнему находятся под гнетом неспра­ведливости, мне очень грустно.

Это состояние эмоциональной привязанности не обязательно включает в себя реальное желание вернуться или даже посетить прошлый дом. Так, Олеся (26 лет), которую родители заставили переехать в Германию, когда ей было шестнадцать, говорит, что благодарна своей семье за это: «Теперь я очень благодарна родителям за то, что они меня перевезли, и я никогда бы не вер­нулась обратно». Другой пример — Сергей, двадцатисемилетний студент: «После нескольких лет за рубежом не то что не хочешь вернуться, еще и как хочешь, но уже не сможешь там в этом ритме выжить — две-три работы, не платя налоги, связи, взятки и т.д.».

Известных случаев возвращения в постсоветское пространство немно­го; однако отсутствие желания вернуться ни в коей мере не означает сдвига идентичности в сторону немецкой. Более того, Людмила Исурин утверждает, что именно в Германии некоторые иммигранты обнаруживают свою «еврейскость» или выражают внезапный интерес к своим русским корням. Она от­мечает, что это особенно характерно для молодых людей, которые с большим энтузиазмом вступают в дискуссии по поводу собственной идентичности.

Третья характерная для иммигрантов деталь идентификации — стремление поддерживать линейную идентичность. Имеется в виду склонность иденти­фицировать себя с одним этносом и отрицать влияние других. Это не подра­зумевает отказ от отношений с другими этническими культурами вообще (что противоречило бы смене «домов», например), но тем не менее человек считает одну этничность, в противовес всем остальным, определяющей его личность.

Вернусь к интервью с Олесей, которая сказала, что никогда по своей воле не вернется в Казахстан. Тем не менее, когда я спросила ее о ее национальной идентичности, она ответила прямо: «Я считаю себя русской, однозначно. У меня ассоциация больше с детством, может, потому, что мне русская куль­тура ближе, роднее, я все это понимаю, а здесь все как-то немножко чужое». Такую же реакцию проявила Мария, женщина, чей тяжелый жизненный опыт я описывала выше: «Во мне все русское. Образ мыслей, сказки, которые мы читали в детстве, школа, которую мы прошли, институт — это все русское. И, соответственно, образ мыслей русский».

Отмечу, что обе женщины, несмотря на абсолютно различный опыт, счи­тают себя русскими, а русскую культуру — доминантным фактором, сфор­мировавшим их идентичность.

Другой интересный пример — Александр, изучающий альтернативные ис­точники энергии в немецком университете. В течение интервью Александр выказывал большую заинтересованность в обсуждении проблем мультикультурализма. Когда я спросила, верит ли он в возможность построения мультикультурного общества в Германии, он дал очень оптимистичный ответ:

Безусловно, возможно построить мультикультурное общество, и Германия на пути к этому. Те круги, где я общаюсь, научная работа, безусловно, по­тому что у нас люди из Америки, из Ирана, из Пакистана в нашем коллек­тиве, у нас нет никаких проблем на работе. Может, в других слоях эта проб­лема возникает, но у нас такой проблемы нет.

Однако когда разговор перешел к обсуждению его собственной идентич­ности, Александр сказал: «Я себя считаю советским совком».

Это не означает, что возможность трансформации или сдвига идентичнос­ти не рассматривается иммигрантами. Но большая часть дискуссий, которые я наблюдала, казалось, развивалась по довольно линейной траектории. На­пример, Сергей (27 лет) отметил, что видит в себе изменения, и описал их следующим образом: «Наверное, как с этим ни борись, но становишься с го­дами немцем. И это не радует». Очевидно, что Сергей считает возможным сдвиг национальной идентичности, однако считает его переключением между двумя разными этническими категориями.

Нужно отметить, что каждый раз, когда поднималась тема детей, респон­денты утверждали, что их дети будут идентифицировать себя как немцы. Эта точка зрения наблюдалась мной постоянно, вне зависимости от того, были ли дети рождены в Германии, разговаривали ли они с родителями и своими братьями и сестрами на русском или немецком и собирались ли родители приобщать детей к русской культуре. Вот как Олеся, мать годовалой дочери, ответила на этот вопрос:

Насчет дочки — мы с ней хотим на русском разговаривать, нам очень важно, чтобы она русский выучила, и мы дома будем говорить по-русски. Я хочу ее научить, чтобы она и читать, и писать умела по-русски, а немецкий она будет учить в садике, но мы хотим ей привить русскую культуру, чтобы она русские сказки знала, чтобы это ей все родное было. Но я думаю, что она все-таки больше немкой себя будет чувствовать.

Сергей, у которого детей пока нет, уверен, что, когда его дети родятся в Гер­мании, они будут считать себя немцами: «А самое печальное, что родившиеся здесь наши дети — уже немцы на сто процентов».

ЛИТЕРАТУРА ДИАСПОРЫ: «ПОДЧИНЕННЫЕ» (SUBALTERN) ИДЕНТИЧНОСТИ

Говоря об эстетике иммигрантской литературы, Светлана Бойм предпола­гает, что пространство изгнания создает «двойное сознание, двойное пережи­вание различных времен и пространств, постоянное раздвоение»[49]. Это по­стоянное раздвоение характерно для всех четверых писателей, о которых будет идти речь. С одной стороны, область поднимаемых ими тем находится внутри круга интересов иммигрантов и, похоже, в точности отражает опыт большинства «русских» иммигрантов в Германии. Несмотря на это, один аспект иммигрантской литературы в корне отличается от опыта людей, чью жизнь она, по идее, отражает: позиция рассказчика. Символические структу­ры, лежащие в основе творчества рассмотренных четверых авторов, опреде­ляются совершенно иным целеполаганием, чем у большинства иммигрантов; эти тексты демонстрируют иной подход к разрешению кризиса идентичнос­ти: принятие состояния культурной гибридности.

Когда речь идет о мультикультурализме, мы, как правило, говорим о гибридности, используя терминологию Хоми Баба, который рассматривает гибридность как

переоценку символа национальной власти как знака колониального разли­чия <...>, [где] различия культур больше не могут идентифицироваться или использоваться как объекты эпистемологического или морального размыш­ления: культурных различий просто не существует, чтобы их можно было рассмотреть или присвоить[50].

Такова была моя теоретическая точка зрения перед началом полевой работы; но чем больше я разговаривала с информантами и авторами, о которых пишу, тем сильнее понимала, что на практике гибридность работает по-другому.Гибридность, если рассматривать ее вне теоретических текстов, достигается не нахождением равновесия между двумя культурами, а жестким подчине­нием определенных уже установившихся парадигм (например, этнических категорий) и выборочным синтезом новой идентичности за их счет. Именно поэтому нарратив иммигрантской литературы, обсуждаемой мной, разде­ляется на два течения. Одно — этот только что созданный голос, другое — то, что можно нечетко определить как голос «подчиненный», подавленный, по аналогии с работами Гаятри Чакраворти Спивак о подавленных голосах маргинализированных социальных групп. Два этих голоса пребывают в посто­янном внутреннем противоречии, что делает тексты почти непреодолимыми для традиционных критических методов, которые настроены на то, чтобы ра­ботать с нарративом в целом.

Такие нарративы отображают присущую расколотой идентичности внут­реннюю борьбу, где линейная, традиционная часть, инстинктивно сооружен­ная на основе прошлого опыта, подчиняется навязанной, идеологически мультикультурной идентичности, результату попыток ассимилирования в принимающее сообщество и утверждения своего места в нем. В борьбе ин­стинкта и рассудка последний берет верх над инстинктивной самоидентифи­кацией, оставляя ее в подчиненном положении.

Всех четверых «мультикультурных» писателей — Малецкого, Каминера, Вачедина и Бронски — часто спрашивают об их национальности, разнице между «русскими» и «немцами», об их родных странах, впечатлениях от иммиграции и т.д. У каждого из них, таким образом, есть индивидуальная, хорошо сформулированная агенда. В публичной речи они, по всей видимос­ти, пытаются занять срединную позицию «культурного аутсайдера», даже если впоследствии им приходится использовать этническую терминологию, чтобы точнее определить свою позицию. Это явление уже было отмечено Адрианом Ваннером и Оливером Лубрихом в отношении Каминера, который дает различные ответы на вопросы о национальной и этнической самоиден­тификации[51]. В меньшей степени это же можно утверждать и о других писа­телях. Юрий Малецкий в ответ на вопрос о национальной идентификации использовал формулу, которую, по его словам, однажды применила к нему критик Ирина Роднянская:

Ирина Бенционовна Роднянская в одном упоминании обо мне сказала, что я «принципиальный апатрид». Поскольку это не было ни негативным, ни комплиментарным, то я с ней совершенно согласен. Я на сегодняшний день таковым и являюсь. <...> Я всюду чувствую себя одинаково своим и всюду чувствую себя одинаково чужим. <...> На сегодняшний день я куда более уважаю Германию, нежели оставленную мной Россию, и при этом я люблю Россию как свою родную страну, вероятно, в большей степени, чем Герма­нию. Это странный парадокс — расхождения жалости с любовью.

Позицию «чужака», или скорее «аутсайдера», обсуждает и Дмитрий Вачедин. Он говорит:

По своей сути я не иммигрант <...>, я не стремился сюда влиться, но в Пи­тере я тоже, может быть, был бы наблюдателем, я не стремлюсь слиться с общей массой, интегрироваться, у меня такого желания не возникало. То, что в «Снежных немцах» было с Валерией, когда она хотела стать как все, стать лучше всех, что-то доказать, мне никогда это свойственно не было, мне все легко давалось — учеба, университет, у меня не было кризиса само­идентификации.

Владимир Каминер считает себя, как и остальных мигрантов в Германии, вар­варами, привносящими в немецкий народ новую кровь:

В истории человечества каждое общество рано или поздно подвергалось нападению варваров. Высокая цивилизация <...> она в какой-то момент в своем собственном декадентном падении, разрыхлении своем давала вар­варам себя захватить, но это всегда был процесс взаимовыгодный, я бы ска­зал, потому что, с одной стороны, это декадентное общество получало све­жую кровь, прилив каких-то новых сил, а с другой стороны, варвары тоже, самое позднее во втором-третьем поколении, становились такими же декадентными и склонными к перверзиям, как и захваченные ими или исполь­зуемые ими цивилизации.

Каминер утверждает, что он немецкий писатель, который рассказывает рус­скую «историю», которая, в свою очередь, также является частью историче­ского европейского нарратива. Таким образом, он вписывает свое творчество в этот нарратив, подразумевая, что в подобных масштабах национальность становится мелким и неважным различием:

Я немецкий писатель. <...> Я начал писать в Германии. Честно говоря, я в этом какой-то серьезной философской основы не вижу. Да, я начал писать в Германии, я начал писать по-немецки, по-русски никогда не писал, исто­рия, которую я рассказываю, она, безусловно, имеет большое отношение к русским, просто они еще до этой истории не дошли, так как они не разоб­рались с предыдущей историей. Нельзя рассказать историю, не зная предыс­тории. <...> Начало мое — оно в истории Советского Союза, а эта история не рассказана <...>. Что является моей историей? Распад социалистического общества, гибель Союза <...>. То есть это, конечно, часть европейской исто­рии, безусловно, но это и часть русской истории, и я, собственно говоря, и есть тот самый мостик, соединяющий всю эту европейскую и русскую дей­ствительность конца двадцатого — начала двадцать первого века.

Взгляд Алины Бронски на эту тему схож с мнением Каминера: она утверж­дает, что русский для нее — «частный», «семейный» язык. Однако Бронски также считает, что национальные категории, пускай и не релевантны для нее, интересны читателям — поэтому она много говорит о них в своих книгах:

Я такими категориями уже довольно давно не мыслю, то есть мне очень трудно. Конечно, я немецкоговорящая писательница, то есть писатель­ница, которая пишет на немецком языке, русский язык для меня — язык на­много более интимный, семейный, тем не менее — это очень важная часть моей личности. <...> У меня нет большой потребности это как-то тематизировать постоянно, такие аспекты, как, например. русские аспекты моей личности или влияния, и так далее.

Чтобы перейти от анализа публичных высказываний к текстуальному ана­лизу, приведу для начала объемную цитату из Вачедина, во многом пред­ставляющую собой квинтэссенцию «русской» иммигрантской литературы в Германии:

К моменту их (бабушки и дедушки. — О.Б.) приезда мы уже жили в запад­ной части Германии, родители гордились тем, как быстро старикам удалось подыскать квартиру — чистенькую и светлую, с эхом, две комнаты в деся­тиэтажном городском доме. Они приехали, посмотрели на меня — дикова­тую, заросшую прыщами, обняли как чужую, от соседей им досталась ме­бель, от нас — кем-то выброшенный телевизор, починенный папой. Робкие и жалкие, они пошли с нами на прогулку, и мама, как в телепередаче, вос­хищенно объявляла появление следующей достопримечательности. Я мол­чала, плелась рядом по аллеям городских парков, такая же лишняя и чужая здесь, как и старики, — нашу троицу можно было отправлять просить по­даяние. Родители же тогда как раз воспрянули духом, оба работали, оба завели приятельские отношения с коллегами. Дома старики смотрели те­левизор — ток-шоу, в которых полуголые девушки обсуждали на полу­понятном языке оральный секс, а также стоит ли худеть или и так сойдет (всегда оказывалось, что и так хорошо). По утрам с маленькой тележкой на колесиках они ходили в супермаркет, но мало чего покупали — бабушка отказывалась готовить из незнакомых продуктов. На все заботы по хозяй­ству уходило не больше часа в день — больше при всем желании ничего нельзя было придумать, квартира стояла пустая и издевательски чистая. Жизнь закончилась[52].

Этот объемный пассаж отражает большую часть «русской» иммигрантской литературы в Германии, поскольку поднимает актуальные для всех иммиг­рантских работ мотивы: причины для иммиграции; желание и невозможность возвращения домой; разочарование; культурные различия[53]; всеобъемлющая ностальгия. Кроме того, он очерчивает различные способы самоидентифика­ции в новом окружении. Вачедин показывает модель семьи (родители Вале­рии), удовлетворенной переездом в Германию. С другой стороны, мы можем заключить, что Валерия довольна с оговорками, а ее дедушка и бабушка опре­деленно приехали в Германию против собственной воли и не могут найти себе никакого места в этом новом мире.

Текст пронизывает латентное желание вернуться в привычное простран­ство. Между этими двумя мирами мы видим Валерию, подростка, которая чувствует себя потерянной и униженной не только из-за нового мира вокруг, но и из-за разлада и отчуждения внутри семьи. Характерно, однако, что эф­фект растущего отстранения Валерии от ее родителей и бабушки с дедушкой достигается педантичными и детальными описаниями повседневной жизни.

Иммигрантская литература вообще (а особенно созданная на раннем этапе иммиграции) основана на описаниях каждодневной жизни. С помощью ли­тературы можно шаг за шагом реконструировать полное описание процедуры иммиграции — от прибытия в Германию до этапа относительной адаптации; однако этап смешивания с немецким обществом в иммигрантской литературе отражен гораздо менее заметно. Важные мотивы здесь включают в себя споры о причинах иммиграции, обоснование решения и нападение на предполагае­мые упреки. Полемический тон протагониста у Малецкого указывает как на сомнение в правильности такого решения, так и на горькое несоответствие ожиданий иммигрантов и реального итога их переезда:

А что, интересно, интересно немцу? А ему интересно понять, что делают здесь пачки людей в возрасте, с семьями и с высшим образованием, пред­полагающим высокий общественный статус, странных людей, въехавших в страну по линии еврейской эмиграции, но почему-то не ходящих в сина­гогу. Что ищут они в стране далекой, задыхающейся от своих безработных, чего ради кинули все, чем жив человек, в краю родном? Не могли же эти очень взрослые люди подумать, будто им в чужой стране предложат ра­боту по специальности — врачами, инженерами, музыковедами, биологами. <...> Немцы спрашивают об этом удивительных русских, а те сами себе удивляются[54].

Отметим тут интересную параллель с одним из процитированных выше ин­тервью. В нем Мария сравнивала себя с таджиком на рынке, подразумевая, что немцы видят ее так же, как она видит таджиков: безграмотными и плохо образованными, хотя в их стране у них вполне может быть прекрасное обра­зование. Малецкий, напротив, предполагает, что немцы считают, будто у но­воприбывших мигрантов более высокое образование и социальный статус. Интересно, что сравнения русских с таджиками, похоже, являются характер­ными для мигрантов — Владимир Каминер тоже упоминал об этом в своем интервью, сказав, что «русские переносят свои отношения с таджиками на европейское смещение народов».

Изображение культурных различий и недопониманий, определенно, яв­ляется еще одним характерным для иммигрантской прозы мотивом — но при этом нужно отметить, насколько по-разному авторы относятся к этой задаче. Каминер, чья проза, в сущности, построена вокруг этих конфликтов и недо­пониманий, изображает их во фривольной и шутливой манере, с обязатель­ным счастливым разрешением. Напротив, Вачедин видит русских и немцев существующими в двух разделенных, антагонистических мирах. В его пред­ставлении мигранты — не забавные беспомощные люди, как у Каминера, но активные и агрессивные. Интересны монологи героя Малецкого в «Прозе поэта», показывающие разочарование и обман ожиданий: он думает, что со­ветские мигранты приехали в Германию за чудесными возможностями без­опасной и стабильной жизни, а на самом деле они получили жизнь несчаст­ную, полную унижений и различных требований, которым приходится соответствовать для поддержания хотя бы базового уровня жизни:

Да я бы и сам снялся с собеса при первой возможности. Он снится мне по ночам. В кошмарных снах, в которых мне снятся еще более кошмарные сны моей жены. Нет унизительней, чем когда тебе дают деньги и дышат тебе в затылок — ну, наконец ты снимешься? Ты пойдешь на рихтиге арбайт?[55]

Подобно большинству высказываний моих информантов, работы всех чет­верых авторов показывают, что одна из причин, почему иммигранты чув­ствуют себя лишенными человеческого достоинства, — это многочисленные стереотипы, которые, по их мнению, имеют немцы в их отношении. В общем случае стереотипы являются краеугольным камнем и точкой фокуса иммиг­рантской прозы. И хотя в интервью все четыре писателя отрицают важность этнических категорий и стереотипов, в своих работах они постоянно обра­щаются к их использованию. Это поддерживает ощущение антагонизма и взаимного недовольства между иммигрантами и принимающей стороной.

Например, в работах Бронски они противопоставлены друг другу как ак­куратные и дисциплинированные / безвкусные, вульгарные и беспомощные, что является основным способом демонстрации столкновения русских и не­мецких национальных характеров и ментальностей:

Марии за тридцать, но выглядит она на пятьдесят. Раньше она работала в фабричной столовой в Новосибирске. У Марии мозолистые руки, огром­ные, как лопаты, а ногти покрашены красным. У нее короткие, завитые, кра­шеные волосы, толстые ноги с варикозными венами — хотя их не увидишь под шерстяными чулками. У нее есть десяток платьев с цветочными рисун­ками, такая широкая задница, что на нее можно было бы посадить вертолет, настолько приторно-сладкие духи, что начинаешь чихать, большой рот, об­веденный красной помадой, бурундучьи щеки и маленькие глаза[56].

Типичная немка в прозе Бронски представляет собой все, чем не является русская:

Мелани <...> в точности походила на молодую немецкую девушку по пред­ставлениям иностранцев — особенно тех иностранцев, которые никогда не бывали в Германии и представляют издалека. У нее были свежеподстриженные и всегда аккуратные светлые волосы до подбородка, голубые глаза, румяные щеки и хрустящая выглаженная джинсовая куртка. Она пахла мы­лом и щебетала предложения из односложных слов, которые выскакивали из ее рта, как горошины[57].

Сильное ударение делается на конфликтах между разными подгруппами диа­споры. Например, протагонист Малецкого в «Прозе поэта» уничижительно отзывается о (Spat)Aussiedler. Стоит обратить внимание на «иерархию» на­циональностей, которую выстраивает протагонист:

Я должен был поинтересоваться раньше, еще дома, в какую русскоязычную среду я собираюсь привезти детей, пока они не станут немецкоязычными. Тогда я мог бы своевременно узнать много полезного о шпэтаусзидлерах, называемых в здешней диаспоре «казахдойчами», «казахами», но я не сде­лал этого, будучи ленив и нелюбопытен, как настоящий русский. А ведь въехал в страну как приличный человек: как еврей[58].

В повести «Копченое пиво», протагонист которой уже несколько лет живет в Германии, очевидно, что его отношение к этой группе мигрантов, которые говорят на том же языке и родом из той же страны, стало еще более отрица­тельным. Автор описывает конфликт между протагонистом и человеком, на­званным презрительно «этот фольксдойч»[59], в котором герой оказывается неспособен защитить свою семью от жестокого, агрессивного и грубого по­ведения русско-германца. Он занимает отрицательную позицию и по отно­шению к нееврейским членам семей еврейских мигрантов, порицая их за уве­личение числа мигрантов, хотя у них самих не было реальных оснований переехать в Германию: «Вы заметили — в каждой второй флюхтлинговой семье[60] жена русская или хохлушка. Причем не только в интеллигентных семьях, но и в простых. Причем в 8 случаях из 10 она-то и является инициа­тором еврейской эмиграции».

Нет нужды специально указывать на общее место иммигрантской литера­туры — ностальгию. Однако любопытно, что тоска по дому более очевидна и открыта у Вачедина и Малецкого, которые пишут на русском, и значительно менее бросается в глаза у Каминера и Бронски, пишущих на немецком. О связи языка с процессом идентификации будет идти речь позже, но стоит отметить, что в случаях Каминера и Бронски можно говорить об испытывае­мом их персонажами чувстве заброшенности и беспокойства. Довольно симп­томатично, что они редко говорят о своей прежней жизни после того, как при­езжают в Германию. В «Парке осколков» мы ничего не знаем о детстве Саши в России, поскольку ее рассказ начинается с переезда ее семьи в Германию. Когда события в «Самых острых блюдах татарской кухни» разворачиваются в Москве, мы видим их в мельчайших деталях. Однако когда рассказчица Розалинда, ее дочь Зульфия и внучка Аминат переезжают в Германию, россий­ская часть их истории угасает и теряет всякое значение для жизни героев. Они никогда не говорят о прошлом, как бы несчастны в Германии они ни были, в то время как их семья постепенно распадается. Когда Зульфия ездит в Москву, чтобы заполнять необходимые документы, и регулярно звонит своей матери, Розалинда ни разу не спрашивает о ее прежней жизни и пре­кращает думать о том, что оставила позади, как только вешает трубку. Свет­лана Бойм, описывая эту деталь — отказ обернуться, посмотреть назад, — сравнивает их позицию с библейской историей о жене Лота, которая превра­тилась в соляной столп. Бойм утверждает, что тот же страх лежит в основе неприятия мигрантами мыслей о своем прошлом[61]. Поэтому в произведениях Каминера и Бронски Россия превращается в совершенно воображаемое ме­сто. Каминер, собственно говоря, идет даже дальше, мифологизируя поздний СССР, искажая его образ и создавая намеренно карикатурную картину. За всеми клише в гротескном образе, создаваемом героями Каминера, кроется их страх увидеть настоящую реальность. Вместо этого они предпочитают видеть Россию чудовищной страной, а возвращение — немыслимым, а то и опасным.

Произведения Малецкого абсолютно соответствуют тому, что он говорит в своих интервью: его любовь к России смешана с презрением, и протагонист в «Прозе поэта» перефразирует классические стихи Лермонтова: «Прощай, Россия. Прощай, моя немытая. Я тебя и такой люблю. Большое видится на расстоянье. Зачем уменьшать твой масштаб в пространстве моей души?»

У Вачедина ностальгия наименее замаскирована, а его протагонисты — единственные, кто не смущается, разговаривая о России. Это напрямую свя­зано с положением его героев в Германии. В «Russendisko» Каминера протаго­нист переезжает в Германию в 1990 году, в прозе Малецкого — в 1995-м. В обоих романах Бронски герои приезжают в Германию из Советского Союза. Действие романа Вачедина происходит значительно позже — скорее всего, на рубеже тысячелетия (сам Вачедин переехал в Германию в 1999 году), — и его герои плохо помнят, если вообще помнят, советскую жизнь. Соответственно, они чувствуют себя менее географически ограниченными и пользуются полной свободой передвижения, как и свободой мыслей о передвижении. В «Копченом пиве» Малецкого протагонист признает, что живет в аду, — однако продолжает вести такой образ жизни, не помышляя ни о каких изменениях. В одном из рас­сказов Каминера рассказчик говорит, что его мать обнаружила свободу пере­движения после переезда в Германию и начала активно путешествовать — од­нако ее путешествия не выходят за границы Европы[62]. А в «Снежных немцах», например, Валерия приезжает обратно в Россию для работы — невозможный и немыслимый поступок для персонажей Бронски или Каминера.

ТРЕТЬЕ ПРОСТРАНСТВО ИММИГРАЦИИ

В последней главе «Парка осколков» Саша покидает свою русскую семью и молодого человека, немца, и отправляется в путешествие, чтобы воссоеди­ниться со своей покойной матерью и попытаться раскрыть свою истинную личность. Если сравнить работы всех четырех авторов, мы увидим, что все они пытаются создать некое метафизическое пространство побега для сво­их персонажей. Я полагаю, здесь мы встречаемся с тем, что Хоми Баба назы­вал «третьим пространством»[63]. Это то пространство, которое создают эти четыре писателя — или которое они вынуждены создавать, отказавшись от какой-либо конечной, линейной самоидентификации и поместив свою эт­ническую идентичность в подчиненную позицию; пространство, куда мож­но сбежать, «третье пространство». В то же время «третье пространство» — это лакуна среди идеологических дискурсов, та ниша для писателей-им­мигрантов, где у них нет необходимости придерживаться какого-либо из признанных «пространств».

Протагонист Малецкого в «Копченом пиве», проклиная немецкую жизнь и боясь оглянуться на российское прошлое, не может найти места, где пре­бывал бы в спокойствии и безопасности:

Я Летучий Голландец. Проклят всеми, кто уже не помнит меня, не помнит, что проклял, не помнит, за что. Мне нет ни жизни, ни смерти. С незапамят­ных времен ношусь по водам житейского моря, лишенный то ли права, то ли простой возможности достигнуть житейской гавани. <...> Я призрак во главе призрачной команды. Моя родина там, где я дома, а дома я повсюду. Как любой, у кого не все дома. У кого никого — дома[64].

Вачедин находит символический образ для Volksdeutsche — «снежные нем­цы» — и описывает людей, которые «лучше всего управлялись с русской зем­лей, а язык использовали свой»[65] и поэтому зависли где-то посередине, т.е. все равно что нигде: «Мы, снежные немцы, теперь и навсегда посередине — в Германии мы те, кто стучит по стенке аквариума, будя заснувших рыб, а в России презираем соседей за то, что во дворе у них не убрано»[66].

У Каминера «третье пространство» материализовано, превращено из ме­тафоры в реальное физическое пространство.

Каминер создает свой собственный Берлин, город, где национальность не имеет значения и вьетнамцы вместе с русскими пьют водку на скамеечке у дома, где каждый — иностранец, и поэтому национальность больше ничего не значит, так как иммигранты превращают город в мир без различий. Где- нибудь в другом месте жизнь может отличаться, но здесь, в Восточном Бер­лине, в особенности в Пренцлауэр-Берге, цыгане, тайцы, вьетнамцы, русские и литовцы — все живут в дружеском плавильном котле.

Отмечу, что Каминер пытается обсуждать «третье пространство» не только в своих работах, но и в публичных речах:

Я думаю, что Германия, безусловно, вступила на дорогу открытого общест­ва, это случилось 20 лет назад, с объединением Германии. До того, как исчезли эти идеологические границы, и БРД[67] и ГДР были здоровыми ев­ропейскими провинциями с чрезвычайно закрытым, косным провинциаль­ным мышлением. <...> Я помню первый год свой в Восточном Берлине, мы постоянно, собственно говоря, занимали какие-то пустоты, пустоты, воз­никшие в результате снятия границ. Очень большое количество местных жителей побросали тогда свои квартиры, а может, из страха, они рванули на запад. Одновременно с запада и с востока в этот Берлин стекались мо­лодые люди, <...> которые лелеяли какой-то свой собственный способ жизни, который они не могли в тех условиях <...> или мы в нашем зады­хающемся социализме не могли воплотить в жизнь, и мы нашли в том опус­тевшем Восточном Берлине то пространство свободы, на котором мы могли построить свою. свои альтернативные жизненные проекты.

Исследование художником «третьего пространства» — попытка найти ре­шения проблем, создаваемых идентификациями иммигрантов. Поскольку значительная часть этих проблем в принципе парадоксальна (например, од­новременное возмущение немцами и желание ассоциироваться с немцами, а не со своим народом), эти оппозиции сложно деконструировать. Прибегание к «третьему пространству», таким образом, является стратегией смягчения несоответствий и конфликтов в моделях самоидентификации мигрантов. В то же время «нейтральная» позиция, занимаемая писателями-иммигран­тами, дает им неотъемлемое остранение, некое двойное видение, что делает их взгляд достаточно острым, чтобы увидеть обе культуры снаружи. Дмитрий Вачедин признал:

Я дорожу не своей русскостью как таковой, <...> [а] альтернативным взгля­дом на вещи, который ей создается <...>. То есть как бы мне не так важно, что у нас есть матрешка и балалайка, а важно, что я могу посмотреть на этот мир по-другому, иначе, это как бы интересный опыт, и это интересная точка зрения, немножко расширяет мир.

Интересно, что такой уровень остранения сильно зависит от языковых стра­тегий авторов. А именно, русскоязычные авторы (Малецкий, Вачедин) вы­бирают позицию аутсайдеров, в то время как Бронски и Каминер сохраняют позицию отделенных наблюдателей, у которых тем не менее есть право до­ступа к немецкому миру. И Каминер, и Бронски говорили, что пишут по-не­мецки, чтобы показать, что они немецкие писатели, — хотя, как мы помним, в случае Каминера читатели не сочли этот довод достаточным доказатель­ством. Выбор языка хотя и не совпадает с индивидуальной национальной идентификацией, но служит основным фактором для идентификации худо­жественной. Более того, хотя нет гарантий, что, творя на немецком языке, можно добиться признания у немцев в немецком обществе, этот выбор влияет на процессы социального включения и исключения.

На стратегии художественной идентичности, кроме того, сильно влияют прагматичные соображения маркетинга и книгоиздания. Невзирая на свой языковой выбор, и Бронски, и Каминер в Германии продаются как «русские» писатели. Их рекламные кампании подчеркивают их иностранное происхож­дение, а издатели делают упор на экзотичности и ненемецкости авторов[68].

Собственно, именно маркетинговые стратегии в большой степени прое­цируют образ «застрявших посередине» на писателей-иммигрантов, и симп­томатичным примером здесь является Каминер. С одной стороны, как утвер­ждает Ваннер, «русский еврей Каминер стал воплощением "идеального немца"; Гёте-институт неоднократно посылал его в поездки по заграничным странам, включая Россию и США, как почти официальное лицо немецкой культуры»[69]. С другой стороны, на обложках всех книг Каминера бросаются в глаза стереотипные объекты русской культуры — матрешки, балалайки, бу­тылки водки и так далее.

Произведения Каминера и Бронски ироничны и обычно изображают жизнь в СССР в мрачных тонах. Как бы ни была тяжела жизнь их протагони­стов в Германии, все-таки она лучше, чем в Советском Союзе. Они хотят остаться в Германии и провозглашают ее своим новым «домом», отсекая вос­поминания о России, — хотя это, как обсуждалось выше, не обязательно озна­чает, что на самом деле они не испытывают ностальгии из-за этих воспоми­наний. Малецкий и Вачедин изображают иммигрантов в более драматической манере: их персонажи открыто ностальгичны и временами хотят вернуться в страну, которую все еще считают «домом». Однако по различным причинам им приходится оставаться в Германии.

И несмотря на то, что в публичных выступлениях все четыре писателя из­бегают точного определения «дома» и отрицают важность национальности, очевидно, что как писатели они работают для определенной категории чита­телей. Бронски и Каминер пишут по-немецки для немцев, а Вачедин и Малецкий пишут по-русски для «русской» аудитории.

Последнее, что стоит здесь отметить, — четко выраженная дифференциа­ция частной и публичной сфер, характерная для всех четырех писателей. Роль «немецкого писателя» они считают профессиональным занятием, а собственную русскость оставляют для частной или семейной жизни. Это об­стоятельство сводит воедино и подытоживает все сказанное выше. Хотя част­ный иммигрантский опыт писателей похож на опыт всех остальных иммиг­рантов, их профессия обязывает их занять остраненную позицию, связывая себя с обоими сообществами и дискурсами, к которым они имеют отношение, со старым и новым «домом» одновременно. Учитывая сложности и противо­речия между этими двумя мирами, только в частной жизни они могут иден­тифицировать себя как русских. В то же время роль публичного оратора обя­зывает их пытаться «соединить» два мира, русский и немецкий, и свести оба дискурса ближе. «Швы» между частными и публичными интенциональностями отчетливо видны, и «подчиненный» (subaltern) голос можно услышать; но мультикультуралистская позиция вытесняет его на задний план.

СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ?

Влияние различных внешних факторов (стратегии издательства, ожидания читателей) и требования, накладываемые природой творческого процесса как таковой (остранение художника, предполагаемая ответственность перед об­ществом и т.п.), оказывают сегодня на иммигрантских писателей сильное дав­ление. Хотя очевидно, что этнические категории остаются важной частью их произведений, так же очевидна и необходимость провозглашать этническую самодетерминацию отчасти избыточной. Пытаясь разрешить противоречия, вызванные разнообразными идеологическими дискурсами, иммигрантские писатели занимают срединную позицию и продвигают различные формы гибридности. Под гибридностью здесь понимается глубоко интеллектуализиро- ванная позиция. Она не изменяет восприятие писателями самих себя в их частной жизни и не влияет на их работы и изображение иммигрантского опыта коренным образом. Гибридность — это скорее позиция, занятая по от­ношению к враждующим национальным дискурсам, и попытка их примирить.

Эта срединность неизбежно влечет за собой особенную двойственность им­мигрантских нарративов. С одной стороны, Малецкий, Каминер, Бронски и Вачедин отражают, очень скрупулезно и правдоподобно, множество аспектов жизни иммигрантов. С другой стороны, позиция рассказчика в их произведе­ниях довольно далека от позиции большинства опрошенных мной «русских» иммигрантов. Следовательно, в психологических, эмоциональных нюансах, а также на уровне общих заключений и оценок создается впечатление, что, несмотря на аккуратность изображений, они оказываются неточными.

Так становится очевидной противоречивая природа мультикультурной литературы. Поскольку сами писатели, несмотря на утверждения о гибридности, не могут окончательно уйти от этнических категорий, их тексты при­водят к усилению разнообразных национальных стереотипов и клише, отно­сящихся как к русским, так и к немцам. И пусть они собираются нарисовать аутентичную картину мира мигрантов, в итоге зачастую возникают те самые образы, которых писатели хотели бы избежать. Парадоксальным образом, различные национальные клише усиливаются не из-за внешнего влияния (например, идеологии или давления принимающего сообщества), а изнутри, руками самих иммигрантов.

«Русская» диаспора в Германии не только не соответствует сегодня обыч­ному определению «диаспоры» — она еще и не обладает никакой общей идеей и не имеет собственного образа как цельного сообщества. В данный момент мы можем наблюдать сообщество, чье будущее зависит от того, как оно спра­вится с проблемой этнической идентификации: активно заявляя о ненемец­кой идентичности, как дело обстоит сейчас, занимая гибридную позицию, как предлагают писатели, или достигнув полной ассимиляции и растворившись внутри немецкого общества.

Какова в этом процессе будет роль литературы? Конечно, судить еще рано, поскольку мы в основном имеем дело лишь с первым поколением постсовет­ских мигрантов. Для большинства «русских» мигрантов, которые приехали в Германию между концом Второй мировой войны и падением Советского Союза, модели идентификации отличаются от тех, которые я описывала выше. И только те, кто прибыл в Германию в перестройку и позже, в полной мере испытали такие события, как прибытие в мультикультурную Германию из интернационалистического Советского Союза; выстраивание негативных стереотипов «русских» иммигрантов и антагонизм между различными груп­пами мигрантов и, наконец, то, что они являются частью огромной группы захватчиков, грозящих немецкому государству всеобщего благосостояния. Каким образом эти факторы кристаллизуют новообразующуюся идентич­ность мигрантов и разрастающиеся диаспоры, можно будет увидеть, наблю­дая за вторым и третьим поколениями постсоветских иммигрантов.

Пер. с англ. Александра Слободкина

[1] Safran W. Diasporas in Modern Societies: Myths of Home­land and Return // Diaspora: A Journal of Transnational Stu­dies. 1991. Vol. 1. № 1. P. 83—84.

[2] О психологическом аспекте воздействия травматического опыта на целостность личности и идентичность см.: Erik- son E. Identity and the Life Cycle. New York: W.W. Norton & Company Inc., 1958. P. 118, 120—141.

[3] Bloom W. Personal Identity, National Identity and Interna­tional Relations. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 40.

[4] См.: Delanty G. Community. London: Routledge, 2010. P. 26.

[5] О роли литературы в формировании национальной иден­тичности см.: Fanon F. The Wretched of the Earth. Harm- mondsworth: Penguin, 1967.

[6] Юрий Малецкий родился в Куйбышеве в 1952 году и эмиг­рировал в Германию в 1995-м. Он был редактором журна­лов «Новый мир» и «Грани». Его произведения дважды были номинированы на премию «Русский Букер» и один раз на премию «Антибукер». В 2007 году его роман «Люб­лю» получил второе место в конкурсе на «Русский Букер». Малецкий — один из самых уединенных русских писате­лей, его крайние взгляды отмечались критикой. В двух произведениях Малецкого, «Проза поэта» и «Копченое пиво» (заново опубликованное под заглавием «Группен- фюрер»), активно обсуждается тема иммиграции.

[7] Владимир Каминер родился в Москве в 1967 году и пере­ехал в Германию в 1990-м. Каминер — чрезвычайно ус­пешный автор около двадцати книг, все — на немецком языке. На июнь 2010 года в Германии было продано при­близительно три миллиона экземпляров его книг. Ками- нер также работает журналистом для различных органи­заций, у него собственная радиопрограмма, он диджей на своей дискотеке «Руссендиско», известной на всю Герма­нию. В 2012 году был снят фильм «Руссендиско».

[8] Имеющая русско-татарско-еврейские корни Алина Брон­ски (псевдоним) родилась в Свердловске (Екатеринбурге) в 1978 году. В подростковом возрасте переехала с родите­лями в Германию. Ее дебютный роман «Парк осколков» (Bronsky A. Scherbenpark. Cologne: Kiepenheuer und Witsch, 2008) был номинирован на Премию Ингеборг Бахман, присуждаемую молодым немецкоязычным авторам, а так­же на литературную премию «Aspekte». В 2013 году книга была экранизирована. Второй роман, «Самые острые блю­да татарской кухни» (Bronsky A. Die Scharfsten Gerichte der Tatarischen Kuche. Cologne: Kiepenheuer und Witsch, 2010), попал в список кандидатов на Немецкую литературную премию за 2010 год. Третья книга Бронски, «Дитя зер­кала», относится к жанру «young adult fiction».

[9] Дмитрий Вачедин родился в Ленинграде в 1982 году и пе­реехал в Германию в 1999 году. В 2007-м стал лауреатом литературной премии «Дебют» в номинации «Молодой русский мир». Он преподавал на факультетах политики и славистики в Майнцском университете, а в настоящее время работает журналистом на радиостанции «Немецкая волна». Вачедин опубликовал ряд коротких рассказов в российских толстых литературных журналах. Он также получил «Русскую премию» в 2012 году.

[10] Использование предлога «или», нежели «и», будет объ­яснено ниже.

[11] Heleniak T. Migration of the Russian Diaspora after the Brea­kup of the Soviet Union // Journal of International Affairs. 2004. Vol. 57. № 2. P. 103.

[12] Ibid. P. 99.

[13] См.: www.initiative-tageszeitung.de/lexika/leitfaden-artikel.html?LeitfadenID...www.bamf.de/EN/Migration/Spaetaussiedler/spaetaussiedler-node.html (дата обращения по обеим ссылкам: 16.05.2014).

[14] Смысл этого закона заключался в том, чтобы дать ФРГ возможность обеспечить защиту прав этих людей на том основании, что они подвергались дискриминации со сто­роны правительств тех стран, гражданами которых фор­мально являлись (например, этническим чисткам в быв­шем СССР).

[15] Isurin L. Russian Diaspora: Culture, Identity, and Langua­ge Change. Berlin; New York: De Gruyter Mouton, 2011. P. 151.

[16] См.:www.bamf.de/cln_092/nn_443728/SharedDocs/Anlagen/DE/Migration/Publikatio..., property=publicationFile.pdf/wp8-merkmale-juedische-zu- wanderer.pdf (дата обращения: 29.04.2013).

[17] Беженцы по квоте (нем.). До этого закон распространялся на беженцев из Вьетнама (1985) и Албании (1990).

[18] Либо проживать на этих территориях в качестве лица без гражданства не позднее 1 января 2005 года.

[19] Для родившихся после 1991 года один из дедушек и бабу­шек должен быть еврейского происхождения.

[20] Что не помешало приехать в Германию большому количе­ству евреев, принявших православие. См.: Lubrich O. Are Russian Jews Post-Colonial? Wladimir Kaminer and Identity Politics // East European Jewish Affairs. 2003. Vol. 33. № 2. P. 39.

[21] Уровень языка должен позволить сдать по меньшей мере экзамен на уровень A1 по общеевропейской системе (кро­ме детей до 15 лет).

[22] Еврейские иммигранты, родившиеся в какой-либо из быв­ших советских республик до 1 января 1995 года, автома­тически рассматривались как жертвы нацистских пресле­дований. Те, кто родились за пределами СССР, но могут предъявить достаточные доказательства преследований, также попадают в эту категорию. В этом случае знание не­мецкого языка и доказательства способности интегриро­ваться не являются необходимыми.

[23] Лица, преследуемые по политическим мотивам, могут об­ратиться с просьбой о предоставлении убежища в Герма­нии на основании статьи 16a Конституции ФРГ, согла­сующейся с Женевской конвенцией о беженцах 1951 года.

[24] В 2010 году в Евросоюз въехали 18 595 беженцев из Рос­сии, в 2011-м — 18 330.

[25] epp.eurostat.ec.europa.eu/statistics_explained/index.php/Asylum_statistics (дата обращения: 01.05.2013). На первом месте Франция — 57 335 беженцев.

[26] Мария Савоскул справедливо утверждает, что число эт­нических немцев среди иммигрантов напрямую связано с решениями советского правительства о реабилитации этнических немцев. См.: Савоскул М. Российские немцы в Германии: Интеграция и типы этнической самоиденти­фикации: (По итогам исследования российских немцев в регионе Нюрнберг-Эрланген) // Демоскоп. 2006. № 243­244. 17—30 апреля (demoscope.ru/weekly/2006/0243/analit 03.php (дата обращения: 26.04.2013)).

[27] Однако наплыв почти двух с половиной миллионов миг­рантов побудил правительство ФРГ принять меры по контролю и ограничению иммиграции. Неоднократно предпринимались попытки изменить BVBG, каждая но­вая поправка увеличивала число ограничений и требова­ний по отношению к иммигрантам. Например, в 1996 году для «(поздних) переселенцев» был введен экзамен по не­мецкому языку. В начале 1990-х для переселенцев были введены ограничения свободы выбора места жительства в Германии (эти ограничения позднее были отменены). За­кон об иммиграции (Zuwanderungsgesetz) 2005 года ввел требования владения немецким языком для родственни­ков переселенцев. Прием еврейских иммигрантов также был ограничен. В 2001 году президент Центрального со­вета евреев Германии Пауль Шпигель выразил просьбу о более тщательной проверке еврейского происхождения иммигрантов. Возможно, это стало реакцией на большое число нерелигиозных еврейских иммигрантов. В 2004 году был прекращен прием заявлений от евреев Латвии, Литвы и Эстонии в связи со вступлением этих стран в Евросоюз.

[28] Лагерь беженцев (нем.).

[29] Однако с 31 декабря 2009 года из-за резкого уменьшения потока иммиграции практика распределения поздних пе­реселенцев была прекращена, и сейчас они не стеснены в выборе места жительства.

[30] Brown AJ. The Germans of Germany and the Germans of Ka­zakhstan: A Eurasian Volk in the Twilight of Diaspora // Europe-Asia Studies. 2005. Vol. 57. № 4. P. 630.

[31] Elwert G. Probleme der Auslanderintegration. Gesellschaftliche Integration Durch Binnenintegration? // Kolner Zeitschrift Soziologie und Sozialpsychologie. 1982. № 34. S. 717—733.

[32] Савоскул М. Миграция этнических немцев в Германию и их интеграция в общество // Вестник Московского уни­верситета. Серия 5: География. 2006. № 6. С. 46—51.

[33] Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. Vol. 9.№ 3. P. 304.

[34] Заявлений (нем.).

[35] Isurin L. Op. cit. P. 143.

[36] Kleinknecht-Strahle U. Deutsche aus der ehemaligen UdSSR: Drei Phasen der Migration und Integration in der Bundesre- publik Deutschland im Vergleich // Wanderer und Wande- rinnen Zwischen Zwei Welten? Zur Kultureller Integration Ruslanndeutschen Aussiedlerinnen und Aussiedler in Bundes- republik Deutschland: Referate der Tagung des Johannes- Kunzig-Institutes fur ostdeutsche Volkskunde vom 7./8. No­vember 1996 / Hg. von H.-W. Retterath. Feiburg im Breisgau: Johannes-Kunzig-Institut fur ostdeutsche Volkskunde, 1998. S. 43—44.

[37] Савоскул М. Российские немцы в Германии: Интеграция и типы этнической самоидентификации.

[38] См., например: Kolinsky E. Multiculturalism in the Making? Non-Germans and Civil Society in the New Lander // Recas­ting East Germany: Social Transformation after the GDR / Ed. by C. Flockton and E. Kolinsky. London; Portland: Frank Cass, 1999. P. 192—214.

[39] На вокзале (нем.).

[40] Brown AJ. Op. cit. P. 630.

[41] Takle M. (Spat)Aussiedler: From Germans to Immigrants // Nationalism and Ethnic Politics. 2011. Vol. 17. № 2. P. 176— 177.

[42] Ibid. P. 175—176.

[43] Ibid. P. 177.

[44] Fanon F. Black Skin, White Masks. London: Pluto Press, 1986. P. 159—162.

[45] Isurin L. Op. cit. P. 160.

[46] Bauman Z. From Pilgrim to Tourist — or a Short History of Identity // Questions of Cultural Identity / Ed. by S. Hall and P. du Gay. London: Sage Publications, 2003. P. 19.

[47] Lubrich O. Op. cit. P. 38.

[48] Isurin L. Op. cit. P. 79.

[49] Boym S. The Future of Nostalgia. New York: Basic Books, 2001. P. 256.

[50] Bhabha H. The Location of Culture. London; New York: Routledge, 1994. P. 112.

[51] См.: Wanner A. Wladimir Kaminer: A Russian Picaro Con­quers Germany // The Russian Review. 2005. Vol. 64. № 4. P. 594; Lubrich O. Op. cit. P. 47—48.

[52] Вачедин Д. Снежные немцы. М.: ПрозаиК, 2010. С. 82—83.

[53] Упоминание сексуальной свободы в Германии, в особен­ности услуг секса по телефону или в телепередачах о сек­се, — распространенный прием, который использовали и другие писатели. См. следующий пассаж у Каминера: «Da- bei versucht eine verzerrte Frauenstimme vom Tonband ei- nem Trost zu spenden: "Mein Freund, ich weiB, wie einsam du dich fuhlst in dieser grausamen, fremden Stadt, wo du jeden Tag durch die StraBen voller Deutscher laufst und niemand lachelt dir zu. Mach deine Hose auf, wir nostalgieren zusam- men!"» («Искаженный женский голос на кассете пытается помочь: "Друг, я знаю, как одиноко тебе на этих жестоких, незнакомых улицах. Каждый день ты ходишь по улицам, полным немцев, и никто тебе не улыбается. Расстегни молнию, поностальгируем вместе!"» (перевод М. Хульзе)). См.: Kaminer W. Russendisko. Munchen: Manhattan, 2000. S. 75.

[54] Малецкий Ю. Проза поэта // Малецкий Ю. Привет из Ка­лифорнии. М.: Вагриус, 2001. С. 220.

[55] Малецкий Ю. Копченое пиво // Вестник Европы. 2001. № 3. С. 85.

[56] «Maria ist Mitte dreiBig und sieht as wie funfzig. Sie hat in Nowosibirsk in einer Fabrik-Kantine gearbeitet. Maria, das sind schwielige Hande groB wie Spaten, aber mit rot lackier- ten Nageln, kurze Haare, blondiert und dauergewellt, dicke Beine mit Krampfadern, die man aber unter Wollstrumpfho- sen nicht sieht, ein Dutzend geblumte Kleider, ein Hintern so breit, dass darauf ein Hubschrauber landen konnte, rot ange- mahlter groBer Mund, dicke Backen, kleine Augen» (Bron- sky A. Scherbenpark. S. 24—25). Перевод Т. Мора.

[57] «Melanie <...> sah das Madel so bilderbuchmaBig deutsch aus wie kein anderes Madchen in meiner Klasse. Eben so, wie man sich als Auslander eine junge Deutsche vorstellt, vor allem, wenn mann das Inland noch nie betreten hat. Sie hatte frisch geschnittenes und ordentlich gekammtes blondes Haar bis zum Kinn, blaue Augen, rosige Wangen und eine gebugelte Jeansjacke, roch nach Seife und sprach mit piepsiger Stimme Satze aus uberwiegend zweisilbigen Wortern, die wie Erbsen aus ihrem Mund heraushupften» (Ibid. S. 15—16). Перевод Т. Мора.

[58] Малецкий Ю. Проза поэта. С. 237—238.

[59] Малецкий Ю. Копченое пиво. С. 84. «Фольксдойч» (Volks- deutsch) — этнический немец.

[60] В семье беженцев (нем.).

[61] Boym S. Op. cit. P. XV.

[62] Kaminer W. Op. cit. S. 33—36.

[63] Bhabha H. Op. cit. P. 53—54.

[64] Малецкий Ю. Копченое пиво. С. 65.

[65] Вачедин Д. Указ. соч. С. 19.

[66] Там же. С. 152.

[67] Имеется в виду ФРГ (BRD, Bundesrepublik Deutschland). — Примеч. перев.

[68] Ваннер утверждает, что то же самое происходит с Маки- ном во Франции и со Штейнгартом в США (Wanner A. Russian Hybrids: Identity in the Translingual Writings of Andrei Makine, Wladimir Kaminer, and Gary Shteyngart // Slavic Review. 2008. Vol. 67. № 3. P. 675).

[69] Wanner A. Wladimir Kaminer: A Russian Picaro Conquers Germany. P. 591.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Гегемония без господства/диаспора без эмиграции: русская культура в Латвии

(пер. с англ. Н. Сафонова под ред. А. Скидана)

Кевин Платт

РУССКАЯ КУЛЬТУРА В ЛАТВИИ[1]

клей неудачный

и слегка изменен цвет глаз цвет волос рост

сильно не раскрывать

на границе делать честное лицо

и улыбаться

чтобы швы были не так видны

зато шикарное имя и фамилия

и подозрительно юный возраст

а водяные знаки такие

что можно вообще не дергаться

если кто-то не отрываясь смотрит тебе в лицо

Семен Ханин, 2009[2]

Колониальное государство в Южной Азии было совсем непохоже на породившую его буржуазную метрополию. Фундаментальная разница заключалась в том, что метрополия была по своей сути гегемониальной, с установкой на доминирование, которое основывалось на власт­ных отношениях, где убеждение перевешивало принуждение, в то время как колониальное государство было негегемониальным, в его структуре господства принуждение перевешивало убеждение. Мы приходим к выводу, что уникальность южноазиатского колониально­го государства заключается именно в этом различии. Исторический парадокс — это была автократия, установленная и поддерживаемая на Востоке в первую очередь демократией Запада. Ввиду своей негегемониальности государство было неспособно ассимилировать в себя гражданское общество колонизированных. Поэтому за определение колониального государства было принято «господство без гегемонии».

Ранаит Гуха, 1997[3]

Несколько лет назад Ранаит Гуха описал положение подчиненного колони­ального населения в Индии (и, посредством этого, особенности последствий этого положения в постколониальном индийском обществе) в терминах за­зора между локальными культурными образованиями подчиненного населе­ния и политическими и культурными системами колониальной элиты. Так как легитимировавшие колониальное управление элитные культурные об­разования и их современные западные институты не распространялись на подчиненное индийское население, колониальное управление могло осу­ществляться только посредством нелигитимированного господства, «господ­ства без гегемонии». В современной Латвии русское население, в частности значительная часть «неграждан» (категория, которую ниже я подробно раз­беру), во многих отношениях отстранено от официальных культурных и по­литических институтов современного общества — как от латвийских, так и, ввиду географической удаленности, от российских[4]. Тем не менее русско­язычные латвийцы подвержены экономическому и культурному влиянию со стороны Российской Федерации гораздо сильнее, чем обычные диаспоральные сообщества — со стороны своей исторической родины. Причина этому — как широкое распространение коммуникационных технологий, так и созна­тельная политика, например деятельность фонда «Русский мир», который масштабно финансировал культурную деятельность в ближнем зарубежье со времени своего основания в 2007 году[5]. В отличие от ситуации, которую опи­сывает Гуха, российские социальные и культурные институты осуществляют в отношении русского населения Латвии «гегемонию без господства». Эта статья посвящена исследованию этого особого положения. Как мы увидим, термины постколониальных исследований применимы к ситуации на пост­советском пространстве и в постсоциалистической Восточной Европе лишь при предельном внимании к особенностям культурных и исторических тра­екторий, а эти последние довольно далеки от классического имперского кон­текста, изучавшегося исследователями вроде Гухи. Вместе с тем, сравнитель­ное изучение этих разных примеров и методов, которые мы можем к ним приложить, приводит к важным результатам. Так, мое переворачивание фор­мулы Гухи отражает ту степень унижения, которая для некоторых сообществ во многих отношениях сопоставима с описанными им колониальными кон­фигурациями власти.

I. ДОКУМЕНТАЦИЯ

После распада Советского Союза c официальными удостоверениями лич­ности в Латвии началась сплошная морока. В 1990—1991 годах постсовет­ская Латвия была провозглашена законной наследницей Латвийской Рес­публики межвоенного периода (1922—1940), конституция которой действует и сегодня. В результате гражданство на заре новой эпохи автоматически получили только граждане межвоенной республики и их потомки. Это по­ставило всех остальных жителей — а многие из них родились в Советской Латвии и отдали свои голоса за независимость на референдуме 1991 года — перед необходимостью пройти с самого начала плохо определенную про­цедуру натурализации. В 1995 году был разработан новый закон о натура­лизации, который довольно значительную группу бывших советских лат­вийцев помещал в категорию «nepilsonis», или «неграждане». На данный момент эта группа составляет около 15 процентов общего населения рес­публики, причем большинство считает себя «русскими», хотя в нее входят и представители других национальностей[6]. Это соотношение объясняет, по­чему многие неграждане отказались от натурализации, выразив тем самым свое недовольство или протест. Звучит как полный абсурд, но дети лат­вийских неграждан тоже являются негражданами, иными словами, эта кате­гория в своем теперешнем виде — перманентная характерная черта латвий­ского социального пейзажа; она не исчезнет в результате смены поколений. Русскоязычные латвийцы в своем неповторимом стиле, как правило, со­кращают «негражданин» до «негр» — конечно, спорный в некоторых кон­текстах термин, но в данном конкретном случае это, бесспорно, ироничное самоуничижение.

Возмущение статусом неграждан периодически всплывает в СМИ Рос­сийской Федерации, в ее политическом дискурсе и дипломатической рито­рике. Нужно заметить, что медиапространство русскоязычного сектора Лат­вии не сильно отличается от российского. В России тоже можно столкнуться с терминологической путаницей относительно идентичностей жителей быв­ших советских республик. Владимир Путин в своем обращении к Совету Фе­дерации в 2005 году назвал распад Советского Союза «крупнейшей геополи­тической катастрофой века», в результате которой «десятки миллионов наших сограждан и соотечественников оказались за пределами российской территории»[7]. В российском политическом и публичном дискурсе понятие «соотечественники за рубежом» возникло в начале 1990-х, когда его офици­альное определение появилось в законе «О государственной политике РФ в отношении соотечественников за рубежом». Этот закон предоставлял «со­отечественникам за рубежом» особые права на перемещение, упрощение про­цедуры въезда и многие другие права. Кроме того, он обязывал государство защищать юридические, экономические и «культурные» интересы (исполь­зование языка, право на образование, историческое наследие) — в связи с чем прецедент с латвийскими «негражданами» стал все чаще оказываться в цент­ре публичного внимания[8]. После вступления закона в силу в России, как и в соседних странах со значительным количеством этического русского насе­ления, термин «соотечественники за рубежом» вошел в широкий оборот. Од­нако описывает он не столько понятие, сколько вихри понятийного замеша­тельства, несмотря на самые благородные намерения юристов.

В публичной сфере, как в обращении Путина, термин в основном описы­вает русских, которые оказались вне «российской территории» после распада Советского Союза. Но официальное определение, исправленное уже не­сколько раз после вступления закона в силу, так и не смогло очертить ясные границы этой категории вследствие исторической «запутанности» русской этнической идентичности. В первой версии этого закона оно было в основном калькой словарной дефиниции «соотечественника» в свете статуса Россий­ской Федерации как преемника Советского Союза — таким образом, всякий гражданин СССР, вне зависимости от этнической принадлежности, мог счи­таться «соотечественником за рубежом»[9]. Однако с тех пор в России возросла важность патриотической и этнической национальной риторики, а также уве­личился приток и присутствие в стране нерусских (этнически) рабочих-миг­рантов в связи с повышением благосостояния России и спроса на ручной труд. Это придало резкости политическому и публичному дискурсу вокруг эмиграции и, соответственно, вокруг соотечественников. Многие русские хо­тели бы облегчить процесс возвращения российского гражданства «хорошим соотечественникам», но в то же время ограничить и усложнить доступ для «неугодных» граждан бывших советских республик. Как правило, отношение выражается так: да русскоязычным латвийцам, нет узбекским рабочим-миг­рантам (к примеру).

В период с 2006-го по 2009 год в закон о «соотечественниках за рубежом» было внесено несколько поправок, призванных сузить область применения этой категории. Но они не помогли избавиться от двусмысленности. Нынеш­няя редакция закона уточняет, что «соотечественники за рубежом» — это люди, живущие в других государствах, «относящиеся, как правило, к наро­дам, исторически проживающим на территории Российской Федерации, а также сделавшие свободный выбор в пользу духовной, культурной и право­вой связи с Российской Федерацией лица, чьи родственники по прямой вос­ходящей линии ранее проживали на территории Российской Федерации». Закон поясняет, как кто-либо может сделать этот «свободный выбор»:

Признание своей принадлежности к соотечественникам лицами, предусмот­ренными пунктом 3 статьи 1 настоящего Федерального закона, является ак­том их самоидентификации, подкрепленным общественной либо профес­сиональной деятельностью по сохранению русского языка, родных языков народов Российской Федерации, развитию российской культуры за рубе­жом, укреплению дружественных отношений государств проживания сооте­чественников с Российской Федерацией, поддержке общественных объеди­нений соотечественников и защите прав соотечественников либо иными свидетельствами свободного выбора данных лиц в пользу духовной и куль­турной связи с Российской Федерацией.

Здесь мы можем заметить столкновение сложных социальных и этнических образований, унаследованных от советского и российского имперского про­шлого, с современными проблемами «дезагрегирования» гражданства, на­блюдаемыми в мировом масштабе[10]. Возвращаясь к вопросу относительно документов, с которого мы начали: несколько лет назад появился российский законопроект о разработке «Карты русского» для «соотечественников за ру­бежом», которая будет подтверждать особые привилегии ее владельцев и пре­доставлять им дополнительные права на работу, а также различные медицин­ские, образовательные и другие права, которыми обладают граждане России. Однако проект создания подобной карты породил почти бесконечные дебаты о подходящем определении понятия «соотечественники». Диапазон мнений простерся от явно неработающих концепций наследственной этнической принадлежности до идеи всеобъемлющей категории, включающей в себя всех говорящих на русском языке и идентифицирующих себя с русским народом на «культурном-духовном» уровне[11].

Все вышеизложенное говорит о том, что стихотворение русскоговоря­щего—еврея—латвийского поэта Семена Ханина, взятое мной в качестве эпиграфа, затрагивает больной нерв в вопросах гражданства, официальных документов и социальных идентичностей на постсоветской периферии. От­метим, что структура стихотворения затрудняет узнавание описываемого предмета, каковой является фальшивым документом, призванным затемнить идентичность. Можно добавить, что «Семен Ханин» — это псевдоним. Иден­тичность здесь словно бы спрятана, как в матрешке, балансирующей на меж­дународной границе лицом к лицу с контролирующими индивида государст­венными органами, которые не могут включить его в категории, способные придать смысл биографии и положению субъекта, сформированного исто­рией и современными реалиями региона. Стихотворение Ханина проливает свет на тяготеющие над индивидуумами в этом регионе вопросы политиче­ских границ, географии, социальной и этнической идентичности и культур­ной принадлежности. Что значит быть русскоязычным латвийцем или рус­ским в Латвии? Если границы Российской Федерации достаточно ясны, то где проходят границы «русской культуры»? Достаточно ли говорить по-рус­ски и учить этому детей, чтобы считать себя русским в Латвии, или необхо­димо активно утверждать «свободу выбора духовной, культурной и правовой связи» с Российской Федерацией? И в каком положении это оставляет «рус­ских», которые не выбирают такой связи, — может ли некто быть «русским» на какой-то особый, «прибалтийский» манер? Что значит продвигать рус­скую культуру в этом регионе «вне российской территории» или сохранять здесь русское культурное наследие — достаточно ли для этого писать стихи на русском? Нужно ли писать под своим настоящим именем? Должна ли эта поэзия существовать внутри установленных рамок узнаваемой русской поэ­тической традиции? Эта статья, являясь частью большого проекта по изуче­нию русской культуры в современной Латвии, на конкретном примере поз­волит нам ответить на некоторые из этих вопросов.

II. БЛИЖНЕЕ ЗАРУБЕЖЬЕ

Перед тем как перейти к центральной проблеме статьи, позволим себе шире посмотреть на положение русскоговорящего населения Латвии в целом. Ска­занное выше позволяет понять, что термин «русский» невозможно исполь­зовать в Латвии без оговорок. В дальнейшем под «русскими» я буду подра­зумевать представителей разных слоев населения, для которых русский язык является родным в Латвии, безотносительно к этнической идентичности и отождествлению с населением или социальными идентичностями Россий­ской Федерации[12]. Современные русские сообщества в Латвии формируются вследствие огромного числа самых разных обстоятельств: это и религиозные меньшинства, бежавшие сюда из-за гонений со стороны шведской Ливонии еще в XVII веке, и семьи, приехавшие в регион в эпоху Российской империи, и те, кто бежал из-за Октябрьской революции, чтобы осесть в межвоенной Латвийской Республике, и еврейские семьи с глубокими прибалтийскими корнями, для которых русский язык был родным на протяжении многих по­колений. Все эти группы затмеваются, однако, как количественно, так и в об­щественном сознании, огромным количеством людей, осевших в Латвии в конце XX века вследствие мобильности населения и социально-инженер­ных решений советского государства. Поэтому Латвия представляет собой интересный пример для исследования процессов деколонизации, затраги­вающих распад континентальной империи, оставившей после себя сообще­ства, которые она же сформировала. Стоит отметить отличие этой сложив­шейся демографической ситуации от ситуаций в бывших колониях мировых морских держав, которые рассматривались, в общем, в качестве парадигматических в постколониальных исследованиях последних лет. Современная Латвия, напротив, повторяет опыт восточноевропейских государств вроде Польши межвоенного периода первой половины XX века — государств, ока­завшихся в крайне напряженной ситуации национального возрождения и вновь обретенной независимости, в которых тем не менее остались довольно крупные и давно сложившиеся сообщества меньшинств, причем одни из них были представителями доминировавших ранее этнических (и других) групп, а другие — представителями дополнительных недоминировавших имперских этнических (и других) групп.

Латвия — постсоветское государство с пропорционально наибольшим рус­ским населением, «застрявшим» в республике после распада СССР. Со­гласно данным последней переписи, этнические русские составляют 27,9% населения, другие русскоговорящие, включая белорусов, украинцев, евреев и представителей других бывших советских этнических групп, составляют примерно еще 10%[13]. Необходимо добавить, что, в отличие от ранних пост­имперских государств, распавшаяся империя — в нашем случае СССР, — не­смотря на все свое национальное строительство и одержимость документи­рованием «национальности», была привержена светскому идеалу общей советской идентичности, что привело к широкому распространению смешан­ных браков между представителями разных этнических и национальных групп[14]. Имперские принципы построения русской идентичности на протя­жении столетий проявлялись в поощрении смешанных браков и ассимиля­ции, но апогея эти тенденции достигли в сегодняшней Латвии, в особенности в Риге, где живет половина русскоязычного латвийского населения. На про­тяжении большей части своей истории Рига была имперской контактной зо­ной и мультиэтническим городом. Добавив к этому неоднократные полити­ческие трансформации и перемещения населения в XX веке, мы окажемся в сегодняшней Риге, где русские в значительной степени являются носите­лями этнически многосоставной генеалогии[15]. Отметим также, что по причи­нам, связанным с социальными и политическими преимуществами, этни­чески смешанные семьи в советские годы стремились к русскому языку и культуре, позволяя латышскому анклаву оставаться гораздо более этнически гомогенным. В результате возникло противостояние не только противопо­ложных этнических идентичностей, но противоположных принципов кон­струирования этнической принадлежности — «эндогамных» и «экзогамных», если рассматривать эти термины не в качестве аналитически адекватных ка­тегорий, а как метафоры, схватывающие политически нагруженный вопрос формирования идентичности на этой территории[16].

И по масштабу, и по генеалогической сложности русского населения Латвия представляет собой наиболее яркий пример непростых социальных условий, которые по-разному и в разной степени проявляются во всем рос­сийском «ближнем зарубежье». Раз уж мы пришли к этому интригующему термину, стоит остановиться, чтобы отметить его концептуальную слож­ность — не менее замысловатую, чем у терминов, служащих для определения политической идентичности, которые обсуждались выше. В первую очередь, это оксюморонность конструкции, определяющей территорию как одновре­менно «близкую» и «далекую». Нынешняя Латвия воплощает эту географи­ческую концепцию. С точки зрения России, она стоит в ряду самых «близ­ких» мест — в территориальном, историческом, лингвистическом смысле, в плане экономических, социальных и семейных отношений, прокладываю­щих пути через границу. С другой стороны, это одно из самых «зарубежных» пространств — государство в составе Европейского союза, географически рас­положенное на западе и определяемое неславянской титульной нацией. Ха­рактеристика с сайта, посвященного российскому туризму в Риге, вероятно сильно отредактированная или вообще фиктивная, предлагает «типичное» описание Риги, какой она видится из России:

Тихо и спокойно. В старом городе башенки, соборы, базилики, извивистые улочки и тишина — проезд транспорта ограничен почти до полного запре­щения. Вокруг туристы европейского вида — чинные и в то же время весе­лые, но культура... блещет. Никакого интернационала, гастарбайтеров, обо­рванцев в сланцах и прочих язв европейских столиц. Приятно. Чувствуешь себя дома, хотя вокруг фон из всевозможных европейских языков. Даже русские здесь какие-то рафинированные — не заговорит, и не поймешь, откуда. Вообще, обслуживающий туристов рижский персонал — это от­дельная тема. Довольно молодые ребята и девчонки в любой забегаловке говорят, как минимум, на трех языках, кроме своего, — английском, немец­ком, русском[17].

Коротко говоря, с точки зрения Российской Федерации, Латвия максималь­но сочетает в себе европейскую интеграцию с почти семейной близостью. Латвия одновременно «их» и «наша», близкая и далекая, экзотическая и до­машняя; эта нагруженная иронией концепция политического пространства легко сочетается с раздробленностью и спорным характером социальных идентичностей в регионе. В опросе латвийских жителей, который проводился в 1997—1998 годы, большинство респондентов (и латыши, и русские) от­вечали, что русские в Латвии и русские в Российской Федерации — «разные люди»[18]. Когда у некоторых спрашивали, что их отличает (как это делал я в серии подробных интервью с жителями Риги летом в течение трех лет (2007—2010)), все отвечали, что русские в Латвии «культурнее», чем на вос­токе от границы[19]. Распространенное объяснение, которое я услышал от пре­успевающего еврейского бизнесмена Евгения Гомберга, гласит, что быть «культурнее» значит больше уважать закон и высокую культуру и быть не­терпимым к абсурду повседневной и публичной жизни в Российской Феде­рации и к тем необходимым для выживания там привычкам, которые Гомберг объединил словом «хамство»[20]. Такое использование термина «культура» од­новременно двусмысленно и эмоционально нагружено. В определенном от­ношении оно активирует понятие «культурности», отсылающее в первую очередь к вежливому поведению в быту — здороваться с продавцами, не по­являться на публике пьяным, не сквернословить и т.п. Однако в другом от­ношении имеется в виду высокая культура. Как пояснил Гомберг, в Латвии по-настоящему ценят классическую русскую культуру, в отличие от зачастую вульгарной и профанированной культурной жизни в современной Россий­ской Федерации. Информанты также нередко сообщали, что в Латвии гово­рят на «более чистом» русском языке, чем в самой России.

В обоих этих регистрах — повседневной культуры, или «культурности», и высокой культуры — подобные разговоры окрашены оттенками ностальгии. «Культурность» была отличительной чертой социального идеала советской публичной жизни, начиная со сталинского возрождения буржуазных ценно­стей в 1930-е годы, в то время как высокая культура, о которой говорят рус­скоязычные латвийцы (зачастую с тоской), состоит из канонических форм ушедшей в прошлое советской эпохи — балет, опера, Пушкин и т.д.[21] К тому же современные притязания на особый «культурный» статус прибалтийских русских должны рассматриваться в контексте давнего беспокойства об утрате новыми поколениями русских в регионе культурной компетентности. Основ­ной причиной этого беспокойства, без сомнения, стала латвийская образова­тельная политика, которая за последние два десятилетия полностью ис­ключила высшее образование на русском языке и постепенно уменьшила количество учебных часов на русском в русских школах, чтобы обеспечить компетентность в латышском. Как мы увидим ниже, ощущение культуры в осаде распространяется на многие другие сферы опыта русскоязычных ла­тышей. В этом свете можно заподозрить, что «культурная» идентичность рус­ских в Латвии порождает приверженность ценностям потерянной цивилиза­ции, своего рода мантру, отгоняющую тревогу о том, не исчерпала ли русская культура в Латвии свои возможности.

III. СКАЗКА О ДВУХ БИБЛИОТЕКАХ

Это подводит нас к основному предмету анализа моей статьи — институтам культурной жизни, учрежденным в ответ на ощутимую угрозу русской куль­турной идентичности и ценностям в постсоветскую эпоху. Русские, как из­вестно, — «народ книги», поэтому не удивительно, что именно книги и биб­лиотеки стали одним из очагов тревоги за русскую культуру в независимой Латвии. Случай, который я разберу ниже, происходит в тени грандиозного нового здания Латвийской национальной библиотеки на берегу Даугавы. Ультрасовременную новую конструкцию, призванную стать символом го­рода, проектировщики и спонсоры окрестили Замком света. Руководитель проекта, американский архитектор латышского происхождения Гунарс Биркертс, объяснил, что здание отражает пробуждение сил и идентичности ла­тышской нации на постсоветском пространстве[22]. В русскоязычной прессе и на улицах часто критикуют этот проект, считая его бессмысленной тратой, особенно в недавние посткризисные годы аскетичной латвийской политики. В то же время, вместо того чтобы возмущаться его ценой для налогоплатель­щиков, русскоговорящая Рига сфокусировала свою обеспокоенность отно­сительно этого сооружения на сообщениях о том, что Латвийская националь­ная библиотека за последние несколько десятилетий уничтожила большое число русскоязычных материалов и продолжит их уничтожать по мере пере­езда фондов в новое здание. В новой библиотеке русскоязычные материалы составят лишь 12% всех приобретений, что означает постепенное и неуклон­ное сокращение доли русских материалов по сравнению с прошлыми пока­зателями. Конечно, любая библиотека должна избавляться от устаревших материалов, а дигитализация сделала очевидной избыточность большого числа материалов советской эпохи. К тому же принципы пополнения в значи­тельной степени отражают издательские тенденции в Латвии — а Националь­ная библиотека является, как-никак, официальным хранилищем. Как бы то ни было, установка на сокращение мест на полках для русских книг в Нацио­нальной библиотеке стала мощной метафорой и точкой концентрации обес­покоенности изменяющимся положением русской культуры в Латвии[23].

Но мой рассказ относится к гораздо более мелким учреждениям, чья цель сохранения культурного наследия русской идентичности соответствует в ми­ниатюре задаче, описанной архитектором Латвийской национальной библио­теки в отношении продвижения латышской идентичности. Когда вы впервые входите в Krievu Gramata Biblioteka (Культурный центр «Русская библиотека»), первое ощущение — избыток книг: они занимают каждую доступную поверхность, лежат кучами, в углах, сложены в несколько рядов на самодель­ных полках, каждая по шесть метров в высоту, в большой комнате на пер­вом этаже деревянного дома XIX века во дворе по центральной улице Риги Gertrudes iela. Мне сказали, что когда-то здесь было несколько столов со стульями у дверей для посетителей, чтобы те могли почитать и просмотреть предлагаемую библиотекой продукцию, размеры которой я оценил примерно в 40 000 томов (никто не может с точностью сказать, так как полного каталога здесь нет). Теперь эти столы и стулья завалены грудами книг. Только один стол все еще не утонул в печатном слове — это стол Тамары Сергеевны, оди­нокое присутствие которой с решительной готовностью работать на волон­терских началах делает библиотеку открытой шесть дней в неделю, в любую погоду круглый год.

Библиотека находится в эксплуатации с 2001 года, ее фонды почти пол­ностью состоят из книг, подаренных из частных собраний, поступивших из ликвидированных библиотек и профессиональных организаций, а также по­даренных посетителями библиотеки. Такое большое число подаренных книг обусловлено тем, что одна из функций этой библиотеки — перераспределение печатной продукции в тюремные библиотеки, больницы и другие обществен­ные заведения. Прямо у входа в библиотеку есть место, где сотни упаковок с книгами ждут отправки. Тамара Сергеевна — руководитель на пенсии, на­чала свою карьеру в советских провинциальных библиотеках, но большую часть своей трудовой жизни провела в комсомольских и партийных органи­зациях. Она считает, что членство в библиотеке в идеале должно быть сво­бодным (как она сказала мне: «Советские люди привыкли читать бесплат­но»). Здесь это не совсем так, хотя членский взнос в размере шести латов в год (около 350 рублей) достаточно скромный. Нет никаких штрафов за про­срочку. Клиенты могут взять с собой ограниченное число книг за один раз. Всего записанных в библиотеке, по словам Тамары Сергеевны, около 2000, хотя ясно, что членские взносы зачастую нерегулярны, и поэтому сказать, сколько на самом деле зарегистрированных пользователей, довольно сложно. За время моих визитов в последние несколько лет в летние месяцы (когда, понятно, количество постоянных клиентов может быть меньше) библиотека принимала устойчивый поток посетителей всех возрастов, правда, пожилых людей, возможно, было больше.

Для персонала и основателей библиотеки ее основная задача — сохранение русского языка и культурного знания, каковое, по мнению посетителей и пер­сонала, находится под угрозой из-за политических решений, которые приво­дят не только к изъятию русскоязычных книг из Латвийской национальной библиотеки, но и к удалению русских книг из собраний публичных, ведом­ственных и учебных латвийских библиотек и ко все меньшему приобретению этими учреждениями новых экземпляров. В дополнение к этой более широ­кой задаче предоставления доступа к русскому печатному слову основатели библиотеки говорят и о конкретных целях. На сайте библиотеки миссия сформулирована так: «Библиотека и была создана для сохранения лучших изданий прошлых лет. Фонду продолжают дарить множество ценных книг, часто большие домашние библиотеки, библиотеки специалистов из Риги и Рижского района»[24]. Как можно узнать на сайте (который не обновлялся с 2002 года), первоначально у библиотеки были большие планы по органи­зации мероприятий, образовательных программ и по активному участию в культурной жизни русскоязычной Риги. Однако после первого десятилетия существования библиотеки эти цели оказались отодвинуты далеко на обо­чину, вернув учреждение к его первоочередной задаче — русской книге.

Но даже с такой урезанной повесткой Русская библиотека удовлетворяет ряд потребностей — как символических, так и практических. Среди посто­янных посетителей, которых я интервьюировал в течение нескольких лет, трое из девяти были родителями или дедушками и бабушками школьников в поисках книг из школьной программы, двое из них пришли вместе с ребен­ком. Остальные были простыми читателями и искали как классических ав­торов, таких как Достоевский, Некрасов, Аксенов, Гоголь или Лермонтов, так и легкое чтиво — любовные и детективные романы. Тамара Сергеевна под­твердила, что две последние категории — одни из самых популярных в биб­лиотеке. Восемь из девяти посетителей, с которыми я разговаривал, были женщинами. Расположение книг в библиотеке подкрепляет эти наблюдения. Хотя в собрании имеются важные и редкие справочники — например, ори­гинальная редакция Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона и из­бранные произведения русских авторов, — они расположены на почти не­доступных полках, многие из них сложены горизонтально, словно чтобы подчеркнуть, что они просто хранятся там, и достать их по требованию совсем не просто. Эта «выставка» культурных богатств свидетельствует об упорстве библиотеки в деле их сохранения и о приверженности тому особому куль­турному статусу, который собрания сочинений традиционно несут в домах образованных русских, будучи выставленными на застекленных полках в гостиной. В то же время, запыленные, нагроможденные в недосягаемости в обветшалом помещении, они словно являют собой памятники тому пред­ставлению об униженном положении русской культуры в Риге XXI века, которого придерживаются основатели библиотеки. Коротко говоря, культур­ный капитал, производимый и сохраняемый Русской библиотекой, различа­ется по типу — включая как традиционный престиж и статус русского обра­зованного общества, так и дополнительное социальное позиционирование, связанное с концепцией русской культуры в Латвии как «исчезающего вида».

Дискуссии с Тамарой Сергеевной и посетителями о библиотеке поместили проблему книги в общий контекст русского языка и культуры в независимой Латвии. Темы варьировались от чрезмерного, по мнению Тамары Сергеевны, навязывания латышского языка ее внукам в школе до сравнения этой ситуа­ции с положением ее брата в Литве, где, по ее убеждению, проявляют больше уважения к русскому языку как деловому языку и языку, обладающему влия­нием. Тамара Сергеевна является «негражданином» и считает такую катего­рию явной дискриминацией, навязывающей ей статус второсортного чело­века. Она активно солидаризируется с Владимиром Путиным, который «делает то, что говорит», и «заслуживает всемирного уважения». Коротко говоря, для нее, как и для некоторых посетителей библиотеки, принявших участие в беседах, поддержание русского языка и культуры с помощью Рус­ской библиотеки имеет решающее значение для защиты общероссийской идентичности, связывающей их с большой цивилизацией, родиной и поли­тической культурой, исходящей из Российской Федерации. В терминах рос­сийского закона о «соотечественниках за рубежом», можно сказать, что эта преданность Русской библиотеке ее руководителя и посетителей представ­ляет собой «свободный выбор в пользу духовной, культурной и правовой связи с Российской Федерацией».

В формулировке миссии библиотеки говорится также о том, что «огром­ное количество востребованных книг на латышском языке отсутствует»[25]. Это безобидное замечание активизирует характерные для некоторых слоев местного русского населения представления о значимости русского языка и культуры в Латвии, в частности — пренебрежительное отношение к сравни­тельной значимости латышского языка и культуры. По словам Ростислава, бывшего сотрудника театра и одного из основателей Русской библиотеки (будучи долгожителем Латвии, он гордится тем, что говорит на латышском и находится в хороших отношениях со своими латышскими соседями и бывшими коллегами):

Русский — большой язык. Латышский — маленький. На латышском языке никогда не будет такой богатой национальной литературы, такого богатства переводной литературы, как на русском. Возьмем, например, другие ев­ропейские страны, люди всегда читали на больших языках — в Чехии все читают по-немецки. Здесь латыши становятся узкими, когда они отказы­ваются от русских книг. Они становятся нечитателями.

Тамара Сергеевна с гордостью отмечает, что «около 30 процентов» посети­телей библиотеки являются этническими латышами, которые приходят за справочниками (хотя следует отметить, что за время моих посещений я ни разу не столкнулся c этническим латышами, что может говорить о том, что эта цифра завышена). Посетитель библиотеки Людмила, переехавшая в Лат­вию из России в 1980-е, признается, что до сих пор знает латышский плохо. Она говорит: «Значение культуры — в языке, в словах. В русских словах го­раздо более глубокий смысл, чем в латышских». Такие замечания показы­вают, что, кроме беспокойства о потере культурного наследия и желания со­хранить связь с широкой русской культурной географией, оспариваемое положение русской книги в Латвии связано также и с русским чувством уязвленной «имперской» гордости. По мнению Ростислава, латвийская язы­ковая и образовательная политика не считается со статусом русского как «мирового» или «большого» языка. Русская библиотека посвящает свою дея­тельность сохранению русских языковых и культурных традиций, чтобы обеспечить связь русскоязычных латвийцев и, при желании, самих латышей с мировой культурой через причастность к русской культуре.

Мои первые посещения Русской библиотеки и беседы состоялись с июля по август 2009 года. В то лето случился ряд важных для библиотеки событий, продемонстрировавших, насколько местные проблемы культурного про­изводства и конструирования идентичности в Латвии осложняются боль­шими, трансрегиональными отношениями и контекстами. Когда я только на­чинал посещать библиотеку в июле 2009 года, Тамара Сергеевна призналась, что столкнулась с серьезными финансовыми трудностями из-за экономичес­кого кризиса 2008 года, заставившего спонсоров затянуть пояса. Учреждение на два месяца задерживало арендные платежи. Однако ситуация изменилась к лучшему в конце месяца, когда руководитель сообщила мне с ликованием, что появился новый спонсор. По словам Тамары Сергеевны, она отправила личное письмо сатирику Михаилу Задорнову, который родился и вырос в Советской Латвии, с комплиментами в адрес его языковой теории (Тамара Сергеевна объяснила мне, что она, как и Задорнов, убеждена, что древнеславянский язык является протоязыком, из которого вышли все остальные), рассказав ему о библиотеке. В ответ Задорнов посетил Русскую библиотеку и был так впечатлен, что решил стать ее главным меценатом. На следующий день, говорит Тамара Сергеевна, водитель сатирика пришел с деньгами, ко­торых хватило для погашения задолженности и оплаты аренды до сентября. Тамара Сергеевна с гордостью показала мне собственноручно сделанные ею полки с книгами Задорнова и произведениями его отца, советского писателя и жителя Риги Николая Павловича Задорнова. Она также сказала мне, что очень надеется, что Задорнов окажет финансовую поддержку для переезда библиотеки в более просторное помещение.

Но этому не суждено было случиться. Когда я пришел в следующий раз, несколько недель спустя, Тамара Сергеевна поведала мне, что библиотеку постигла катастрофа. Задорнов, по всей видимости, решил, что не заинтере­сован в поддержке Русской библиотеки, и предпочел создать совершенно новую — в противовес, как он дал понять, Латвийской национальной библио­теке: Рига является городом, «где вопреки здравому смыслу тратят сумасшед­шие деньги на нереальный проект — " Замок света"! А хочется ведь не замок — хотя бы лучик света»[26]. Как Задорнов отмечал в газетных интервью, книги в Русской библиотеке старые и в плохом состоянии, в то время как в его но­вой библиотеке он хотел собрать только новые книги[27]. Задорнов также объ­яснил свою философию литературы, с помощью которой он, очевидно, и со­ставлял библиотеку. Согласно этой философии, определенные книги являются источником негативной «энергии» и вредны для людей:

Часто думаю, почему многие люди все время канючат, жалуются на жизнь и все у них не складывается, а другие (вот и я, например) живут в общем неплохо и радостно. Поразмышляв над этим, я понял, что в юности мы просто читали разную литературу. Они подсели на Цветаеву, Пастернака, Мандельштама, «Мастера и Маргариту», а также Джойса, Кафку, Кортасара. Перечитав такой наборчик, можно вешаться сразу. Энергии жить уже не останется... Я заметил, что все, например, кто увлекался романом Юрия Олеши «Зависть», стали в жизни неудачниками[28].

Тамара Сергеевна была, конечно, подавлена тем, что Задорнов признал Рус­скую библиотеку негодной[29]. Очевидно, у сатирика имелись свои идеи отно­сительно сохранения русского социального и культурного капитала в Лат­вии, не совпадавшие с представлениями Русской библиотеки.

Следующей зимой Задорнов продолжил осуществлять свои планы по от­крытию собственной библиотеки, назвав ее в честь своего отца. Библиотека Николая Задорнова расположена на одной из самых модных улиц Риги — улице Альберта, в одном из красивейших шедевров югендстиля Михаила Эй­зенштейна, отца кинорежиссера. В библиотеке есть знаменитый отдельный кабинет, в котором выставлены собственные книги Задорнова и книги его отца. Кроме того, библиотека может похвастаться большим числом книг, по­жертвованных знаменитыми друзьями Задорнова: Аллой Пугачевой, Ники­той Михалковым, Максимом Галкиным, Евтушенко. В отличие от Русской библиотеки, Библиотека Задорнова просторная и прекрасно содержится, в ней есть помещения для выставок и мероприятий, которые регулярно используются для культурных программ различного толка. Проект финан­сируется Задорновым при поддержке двух местных русскоязычных бизнес­менов. Большинство книг в собрании действительно новые, но следует отме­тить, что в библиотеке имеется и большое количество старых переплетов (как и произведения Пастернака и Цветаевой). За стеклянными дверцами у стола выдачи можно полюбоваться репринтным изданием Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. После перипетий 2009 года Русской библиотеке по-прежнему удается оставаться открытой, хотя финансовые трудности рас­тут. Поддерживавшая ее благотворительная организация в какой-то момент обанкротилась, и библиотека ищет новых спонсоров. Тамара Сергеевна со­общает, что подвергалась личным нападкам со стороны представителей Биб­лиотеки Задорнова, который, по ее мнению, хочет прикрыть Русскую биб­лиотеку, лишив ее источников существования. Так это на самом деле или нет, но Русская библиотека, несомненно, теряет посетителей, переходящих в Биб­лиотеку Задорнова. Посетитель Людмила объяснила мне, уходя, уже на сту­пеньках, что, хотя в Русской библиотеке и есть много редких и интересных книг, в Библиотеке Задорнова хорошо организовано книгохранилище, в ко­тором можно легко найти книгу, и есть удобные помещения для чтения. Она не планирует возвращаться в Русскую библиотеку.

IV. ГЕГЕМОНИЯ БЕЗ ГОСПОДСТВА

Если рассматривать историю русской культуры в регионе в более широком контексте, яснее становятся сложности такого противостояния библиотек. В частности, давайте немного глубже рассмотрим вопрос необходимости мар­кирования прибалтийской русской идентичности как «культурной». Со вре­мен заимствования современных европейских культурных институтов Рос­сийской империей в эпоху Петра Великого географическое измерение высокой культуры в русской общественной жизни было амбивалентно: яв­ляется ли высокая культура и ее институты двигателем русского националь­ного духа или «западные» категории противоположны массовой культурной жизни, природному миру и российской нации как неевропейской? Геогра­фически это противостояние наиболее сильно отражается в соперничестве Москвы и Санкт-Петербурга — национального «центра в центре» и европей­ского «центра на периферии» российской культурной географии. Отголоски этих давних культурных матриц, отчетливо выраженные в конце советского периода, занимают важное место в позиционировании Латвии в русской культурной географии и в способах конструирования идентичности прибал­тийских русских. Советская Латвия, будучи европейской территорией prima facie, наследовала это двусмысленное положение русской культуры. В ре­зультате исторического перехода от независимых европейских государств к советским республикам прибалтийские территории стали «западным» ре­гионом Советского Союза — если не в географическом плане (строго говоря, этим статусом обладал Калининград), то уж точно в концептуальном. Когда советские внутренниеemigres и туристы путешествовали в Прибалтику, им казалось, что они едут на «наш запад». В культуре потребления товары из Прибалтики — кондитерские изделия шоколадной фабрики «Laima», сига­реты «Elite» — имели повышенную ценность из-за их особого положения в географическом воображении. На больших и малых экранах в прибалтий­ских городах в фоновом режиме транслировали «западные» фильмы и теле­сериалы. К концу советского периода Прибалтика получила привилегиро­ванное положение для культурных экспериментов в силу своего «западного» местоположения — это была «Европа» в СССР, пространство политических и культурных инноваций. Здесь можно упомянуть литературные и критиче­ские журналы «Даугава» и «Родник», важные издания для публикации пе­редовых произведений авторов из Москвы и Санкт-Петербурга в 1980-е, ост­рые постановки рижского ТЮЗа под руководством Адольфа Шапиро в те же годы или даже конкурс молодых эстрадных исполнителей в Юрмале, став­ший в конце 1980-х пространством национального возрождения популярной песни[30]. Коротко говоря, в силу «западного» характера русской культуры per se советская Латвия сама стала «центром на периферии».

Современные представления о «культурном» статусе русской Латвии на­следуют этой модели Латвии как культурной родины вдали от родины. Рус­ские в Латвии оказываются «более русскими, чем российские русские» (пользуясь формулировкой женщины, позвонившей на радиопередачу, в ко­торой я участвовал в Риге 10 августа 2009 года). Но также нужно сказать, что привилегированное положение Латвии в качестве центра на периферии можно расценивать как факт истории в той же мере, в какой высокая куль­тура, с которой идентифицируют себя русскоязычные латвийцы, является фактом советского прошлого. В рамках советского расширения русской куль­туры через открытые границы русские были как дома везде. В контексте не­зависимой Латвии, однако, этот дом вдали от родины становится весьма unheimlich. Хотя статус Латвии как «культурного пространства» сохраняется в различных регистрах публичного дискурса (например, для российских туристов в ближнем зарубежье), в русскоязычных средствах массовой инфор­мации и политической риторике — как в Латвии, так и в Российской Феде­рации — русские латвийцы чаще всего преподносятся в виде жертв. Отчасти это, конечно, отражает политическую выгоду, как в местной политике, так и в международной дипломатии, в вопросах, касающихся соотечественников за рубежом и их прав. Тем не менее необходимо признать, что такие вопросы, как доступ к русскоязычному образованию и статус неграждан, создают поч­ву для законного недовольства и реальные препятствия для русской куль­турной деятельности в этом регионе. В результате такой политики новые по­коления русскоязычных латвийцев, без сомнения, получают менее широкое образование в рамках общероссийского культурного канона, хуже пишут и говорят по-русски и меньше осведомлены о современной музыке, театре и письменной культуре в Российской Федерации.

Более того, представление об особой «культурной» идентичности прибал­тийских русских не является неоспоримым в латвийской общественной жизни и публичном дискурсе. Ибо оно никак не соответствует концепции ис­тории, имеющей хождение в этнически латышском анклаве Латвии. Боль­шинство здесь рассматривают советскую аннексию Латвии 1940 года как враждебный военный захват, абсолютно аналогичный последовавшему затем вторжению нацистов, а всех русских считают, соответственно, «оккупантами»[31]. Согласно этой концепции истории и идентичности, русских сложно назвать «культурными». В самом деле, источник латвийской цивилизации — вовсе не русская культурная щедрость, а наоборот — фундаментальная ев­ропейская идентичность, дающая латышам особое право на «западную при­надлежность» — ту самую, которая была прервана, недоступна или скрыта во времена нацистской и советской оккупации. Эта концепция получает еще большую аффективную силу в свете спорного положения в контексте «старой Европы», где страны «новой Европы» часто подвергаются ориентализирующему взгляду, который представляет их либо prima facie «не в пол­ной мере европейскими», либо «поврежденными» за годы социализма или советского доминирования[32]. В латвийском публичном дискурсе относи­тельно истории, культуры и географии этот ориенталистский взгляд обра­щается в сторону местного русского населения (и самой Российской Феде­рации), которое считают причастным к эрозии или уничтожению культуры в Латвии, а не к ее созиданию[33].

В последние годы Русское общество в Латвии, часто при помощи денег из Российской Федерации, поддержало ряд инициатив, целью которых было компенсировать потери культурной компетентности и социального пре­стижа. Однако чаще всего эти проекты отражают «провинциальную» версию русской культуры, что только подтверждает ее маргинальное положение, ко­торое они призваны исправлять. Кроме того, политический императив де­монстрации укорененности русскоязычного населения в Латвии во многих отношениях расходится с претензиями на мировое значение и импорт в рос­сийском культурном пространстве. На страницах глянцевого журнала «Бал­тийский мир», издававшегося в течение последнего десятилетия на мос­ковские деньги прибалтийскими редакционными и авторскими усилиями, можно увидеть, как русские отмечают патриотические праздники, проте­стуют против искажения истории в школьных программах, танцуют в на­циональных костюмах и готовят традиционные блюда — местные снимки и местные проблемы, — но в них мало следов «всемирно-исторического значения»[34]. Этот патриотический, но в то же время обращенный в прошлое об­раз латышских русскоязычных сообществ отчетливо показывает радикальное изменение статуса русской культуры, произошедшее в последние двадцать лет в регионе. Русские здесь пережили двойную потерю: из привилегиро­ванного пространства культурного производства в конце советского периода их анклав все больше превращается в сообщество провинциальных обывате­лей, становясь объектом покровительства и снисходительности как с востока, так и с запада.

Русская библиотека, которая, по словам Тамары Сергеевны, в свое время пользовалась поддержкой российского посольства в Латвии, является при­мером динамики таких провинциализированных российских культурных проектов. В целом следует отметить, что установка библиотеки на культурное возрождение противоречит определенным ключевым особенностям позднесоветской русской культуры в Латвии, как они описаны выше. Другими сло­вами, потребность возвращать русскую культуру прошлого, проистекающая из опыта отделенности русского населения в Латвии от большой русской культурной системы, подразумевает состояние культурной целостности и интеграции, которое мало соответствует былому позиционированию Латвии как европейского, передового анклава в пределах советского российского культурного пространства. Ностальгия по культурному прошлому вступает в противоречие с культурной динамикой того самого прошлого, которое было ориентировано на инновации, эксперименты и будущее.

История Библиотеки Задорнова только дополняет эту противоречивую картину. Проект Задорнова ярко продемонстрировал многие из типичных ка­тегорий, которые русские и русскоязычные в Риге связывали с российской идентичностью в России. «Подаренная» Задорновым русская культура была импортирована им из Москвы, чтобы воссоединить местных русских с боль­шей матрицей русской культурной жизни — но, так сказать, в толстой обертке из «хамства» и «бескультурья». Ситуация, по меньшей мере, полна иронии: русские в Латвии, стремясь утвердить единую с Российской Федерацией наднациональную коллективную идентичность и культурную территорию, наталкиваются на препятствия, создаваемые их же, казалось бы, потенциаль­ными «соотечественниками» в Российской Федерации. Несмотря на несо­мненные преимущества Библиотеки Задорнова для клиентов, безучастная или неуважительная насмешка сатирика над Тамарой Сергеевной и ее устремле­ниями в Русской библиотеке свидетельствует о том, что русские в ближнем зарубежье часто являются пешками в московской политический и коммерче­ской игре. По идее, Библиотека Задорнова призвана поддерживать в Риге объ­единенную общую русскую идентичность. Возможно, она выполняет эту функцию для некоторых из своих посетителей. Но одновременно проект са­тирика привел к тому, что оттолкнул Тамару Сергеевну, Ростислава и других членов их сообщества, подчеркнув те самые культурные различия, которые усиливают чувство региональной отдельности у русских в Прибалтике.

С основанием Библиотеки Задорнова восстановление глобального харак­тера русской культурной географии — в ее «имперском» изводе — пошло еще дальше, чем того хотели Тамара Сергеевна или Ростислав, стремясь к утвер­ждению культурной гегемонии и цивилизационного покровительства, типич­ных для взаимоотношений метрополии с колониальной культурной жизнью. Однако в этом случае, если вспомнить динамику «внутренней колонизации», прекрасно описанную Александром Эткиндом, в роли депривилегированных колониальных субъектов выступают прибалтийские русские, а не колонизи­рованное население[35]. Для Тамары Сергеевны, Ростислава и им подобных по­пытка заново сформулировать чувство принадлежности принесла лишь осо­знание униженности и культурного отчуждения. Желание вернуться домой привело их еще дальше за рубеж. Стремление к своеобычной и целостной коллективной идентичности столкнулось лицом к лицу с культурной раз­дробленностью. Вместо «свободного выбора в пользу духовной <...> связи с Российской Федерацией» им предложили весьма ограниченный выбор, продиктованный экономически и культурно уполномоченными представи­телями имперской культурной жизни России.

В заключение позвольте мне вернуться к формуле, с которой я начал, — заимствованной из концепции Ранаита Гухи «гегемонии без господства». Как вы могли заметить, моя формула недостаточна для описания данной конкрет­ной культурной ситуации. Очевидное различие между двумя ее терминами искажает сложность их приложения к ситуации в современной русскоязыч­ной Латвии. Культурная гегемония, по мысли Грамши, уже сама по себе яв­ляется одной из форм господства, осуществляемого в рамках работы специа­лизированных социальных институтов и акторов. Таким образом, хотя и можно вообразить, согласно Гухе, господство посредством насильственного принуждения в отсутствие культурной гегемонии, обратная ситуация до не­которой степени будет содержать противоречие в терминах[36]. Вместо этого мы должны рассматривать ситуацию русскоязычных латвийцев в качестве примера подчинения форме культурной гегемонии, не сдерживаемой ни од­ним из механизмов современного общества, которые предоставляют субъ­ектам и сообществам голос или возможность действовать, хотя бы для того, чтобы опротестовать это подчинение, — то есть теми институтами, которые традиционно осуществляют культурную гегемонию в современных общест­вах. Это не «господство без гегемонии» и даже не «гегемония без господства», а, скорее, еще более жестокая форма «культуры как господства». Такое по­ложение дел — следствие современных процессов экзартикуляции граждан­ства, следствие, иллюстрирующее особую прекарность, которую культурная принадлежность может повлечь за собой, когда она отделена от принадлеж­ности политической. Если воспользоваться гиперболическим сравнением, эта ситуация в некоторых отношениях зеркально отражает расширение го­сударственной власти в последние десятилетия, стимулируемое «чрезвычай­ными обстоятельствами» глобальной войны с террором, не знающей терри­ториальных границ и границ гражданства, что позволяет контролировать, надзирать и осуществлять насилие по отношению ко всем и каждому, где бы то ни было. Культура тоже является инструментом власти, и, несмотря на то что Библиотека Задорнова несравнима с бомбардировкой, последствия ее основания для первоначальной Русской библиотеки представляют особые возможности для проявления жестокости, ставшей возможной, когда гегемониальная культура пересекла границы государственного устройства и соци­альных институциональных структур.

Тем не менее я закончу на более радостной ноте. Ибо фрагментация и дис­персия культурной жизни, оторванной от властных политических и социаль­ных институтов, как в случае русской культуры в Латвии, оставляет также место для множества самых разнообразных модуляций культурного опыта и выработки идентичностей. В то время как Тамара Сергеевна и многие посе­тители Русской библиотеки ощущают себя в Латвии словно в церковном приюте, униженными и отчужденными как от латвийских, так и от россий­ских институтов и коллективных идентичностей, русская культурная жизнь в Латвии остается разносторонней, даже в пределах самой Русской библио­теки. Одна из посетительниц, бухгалтер по имени Лена, сказала мне, что при­шла в библиотеку за книгами для своей четырнадцатилетней дочери, которой нравится русская классика. Лена читала вместе с дочерью, чтобы поддержать ее знание русской культуры, учитывая, что школьное обучение на трех язы­ках (латышском, русском и английском) препятствует ее компетенции в рус­ской культуре. Но Лена не слишком беспокоилась из-за этого. Когда я спро­сил, вырастет ли ее дочь русской, она сказала, что ее дочь, которая мечтает поступить в университет в Великобритании, «станет мультикультурной, или что-то в этом роде». Возвращаясь домой с книгами Бунина, Достоевского и Пильняка, Лена казалась вполне довольной такой перспективой.

Перевод с англ. Н. Сафонова под ред. А. Скидана

[1] Ранние версии этого текста были представлены на Банных чтениях в 2012 году, на конференции «Постколониальные подходы к постсоциалистическому опыту» в Кембридж­ском университете в 2013 году, на симпозиуме по глобаль­ной русской культуре «Penn Slavic» в 2013 году, в Центре российских исследований имени Дэвиса Гарвардского университета в 2013 году. Я хотел бы поблагодарить орга­низаторов и участников этих событий, в частности Ирину Прохорову, Дирка Уффельмана, Александра Эткинда, Стефани Сандлер, Ханса Ульриха Гумбрехта, Сергея Уша- кина, Илью Калинина и Алекса Мошкина за вопросы и участие в дискуссиях. Хотя тезисы и сам материал еще не были опубликованы, некоторые части этой работы появи­лись позже в эссе: Platt M.F.K. Eccentric Orbit: Mapping Russian Culture in the Near Abroad // Empire De/Centered: New Spatial Histories of Russia / S. Turoma, M. Waldstein (Eds.). Aldershot, England; Burlington, Vermont: Ashgate, 2013. P. 271—296.

[2] Орбита. 2009. Вып. 5. С. 174.

[3] Ranajit G. Dominance Without Hegemony: History and Po­wer in Colonial India. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997. P. xii.

[4] Здесь требуется пояснение: помещая в центр внимания русских и русскоговорящих в конкретном регионе, я вовсе не отрицаю и не преуменьшаю страдания латышского на­селения в период советской оккупации и не пытаюсь оправдать эту несправедливость. Все эти события и реа­лии являются важным контекстом моей работы — просто они не находятся в центре этого исследования.

[5] Как отмечает Роджерс Брубейкер, «диаспору» лучше все­го определять через «своеобразие языка, установку и требование», а не через категориальные разграничения и описания. В этом смысле термин «диаспора» едва ли при­ложим к русскоговорящему населению Латвии, предста­вители которого редко применяют его к себе. Тем не менее я считаю понятие диаспоральной культуры действенным инструментом для размышлений о положении русских в Латвии — в том ключе, в каком его понимает Брубейкер, когда говорит о том, что его концепция «диаспоры как установки» позволяет исследователям рассматривать борьбу за идентичность и культурную географию (Bruba- ker R. The «diaspora» diaspora // Ethnic and Racial Studies. 2005. Vol. 28. № 1 P. 1—19).

[6] Сведения о населении отличаются от данных Латвийско­го центрального бюро статистики. См.: Перепись населе­ния 2011 — Ключевые показатели //www.csb.gov.lv/en/statistikas-temas/population-census-2011-key-indicator....

[7] Путин В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации 25 апреля 2005 года // www.kremlin.ru/text/appears/2005/04/87049.shtml.

[8] См. переиздание текста закона частной фирмой «Консуль­тант плюс»: О государственной политике РФ в отношении соотечественников за рубежом //http://base.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc;base=LAW;n=150465.

[9] Хотя согласно этой первоначальной версии любой бывший гражданин СССР мог претендовать на статус «соотече­ственника за рубежом», «потомки лиц титульных наций иностранных государств» не могли — таким образом, эт­нический латыш как бывший гражданин СССР мог счи­таться соотечественником, тогда как его дети — нет. См. версию закона «О государственной политике РФ в отно­шении соотечественников за рубежом» 1999 года // http: // base.consultant.ru/cons/cgi/online.cgireq=doc;base=LAW; n=89945;fld=134;dst=100017;rnd=0.327086592791602.

[10] В качестве примера риторической ловушки в политичес­ких дебатах об идентичности в России см.: Хамраев В. Де­путаты позаботились о «едином советском народе» // Коммерсант. 2006. 3 марта (http://www.kommersant.ru/doc/659085). Из всей литературы об изменяющейся при­роде гражданства я нахожу особенно полезным: Sassen S. Losing Control: Sovereignty in an Age of Globalization. New York: Columbia University Press, 1996; Benhabib S. The Rights of Others: Aliens, Residents and Citizens. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Понятие «дезагрегирова­ния» гражданства заимствовано из последнего источника.

[11] О «Карте русского» см., например: Миодушевская Т. «Кар­та русского»: новый проект помощи соотечественникам за рубежом // Аргументы и факты. 2008. 8 июня (www.aif.ru/society/article/19172).

[12] Это намеренно «искаженное» использование термина «русский» может вызвать возражения со стороны тех, кого я так называю. Я сознательно иду на это, чтобы обра­тить внимание на социальные разногласия и споры, кото­рые, как правило, скрыты за стандартным словоупотреб­лением, — при каждой попытке определить, кто имеет право на «Карту русского» на этой территории, необхо­димо пристальное внимание к деталям. Являются ли рус­скоговорящие евреи достаточно «русскими» для получе­ния «Карты русского»? А армяне? И раз уж на то пошло — «русифицированные» этнические латыши?

[13] См.: Перепись населения 2011 — Ключевые показатели.

[14] О смешанных браках в Латвийской ССР и Латвийской Республике см.: Monden W.S. Oh., SmitsJ. Ethnic Intermar­riage in Times of Social Change: The Case of Latvia // De­mography. 2005. Vol. 42. № 2. P. 323—345. Примечательно, что, согласно авторам, количество этнически смешанных браков в Латвии увеличивается. О национализме и этни­ческой идентичности в Советском Союзе см. среди про­чего: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923—1939. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2001; Slezkine Y. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414—452.

[15] В отношении этого утверждения нет никаких достовер­ных данных.

[16] Наиболее обширное исследование этнической идентич­ности в Латвии можно найти в: Laitin D. Identity in Forma­tion: The Russian-speaking Populations in the Near Abroad. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1998. Это исследова­ние, впрочем, можно считать отчасти устаревшим. К тому же оно переоценивает аргументы в пользу неизбежной ас­симиляции русских и других в этнических образованиях титульных национальностей постсоветских государств, основанные на моделях рационального выбора (исходя из экономической и социальной выгоды). В качестве коррек­тирующих доводов в пользу того, что прибалтийские рус­ские могут участвовать в процессах формирования опре­деленной региональной этнической идентичности, см.: Kronenfeld D.A. The Effects of Interethnic Contact on Ethnic Identity: Evidence from Latvia // Post-Soviet Affairs. 2005. Vol. 21. № 3. P. 247—277; Idem. Ethnogenesis without the Entrepreneurs: The Emergence of a Baltic Russian Identity in Latvia // Narva und die Ostseeregion / K. Bruggemann (Ed.). Narva, 2004. P. 339—363.

[17] Уикенд в Риге: несколько впечатлений // www.kuda.ua/lenta/38.

[18] Kolst0 P. Nation-building and Ethnic Integration in Post-So­viet Societies: An Investigation of Latvia and Kazakstan. Boulder, CO: Westview Press, 1999. P. 258—261. Дальней­ший анализ данных этого опроса см. в: Kronenfeld D.A. Eth- nogenesis without the Entrepreneurs.

[19] Мои результаты близки к результатам Кроненфельда, ко­торый задавал похожие вопросы в своих углубленных ин­тервью с похожим населением в 2000—2001 годах (Kro­nenfeld DA. Ethnogenesis without the Entrepreneurs).

[20] Для всех информантов я использовал вымышленные имена, кроме печатающихся авторов и публичных фигур. Гомберг, как спонсор крупных общественных художест­венных проектов, которые фигурируют в других частях моего исследования, попадает во вторую категорию. По­смотреть мои предварительные публикации касательно его деятельности можно здесь: Платт K. Оккупация про­тив колонизации: как истории постсоветской Латвии по­могают провинциализировать Европу // Внутренняя ко­лонизация России / Под ред. Д. Уффельмана, А. Эткинда и И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Для получения других свидетельств использования мар­кера «хамство» в целях разделения позитивной и негатив­ной версии культурной русской идентичности на более широкой территории Прибалтики можно рассмотреть си­туацию в позднесоветской Эстонии, описанную в: Wald- stein M. Russifying Estonia? Iurii Lotman and the Politics of Language and Culture in Soviet Estonia // Kritika: Explora­tions in Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. № 32. P. 561—596.

[21] О предыстории «культурности» см.: Fitzpatrick S. The Cul­tural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1992. P. 1—15.

[22] См., например, интервью 2011 года, в котором архитектор поясняет: «Мои мысли сфокусированы в одном направ­лении — на роли здания и его воздействии на латышей. У него есть задача, которая уже в процессе решения. Соз­дать чувство безопасности и уверенности. А также вопрос идентичности. Все эти вопросы совмещаются... Когда я увидел здание, я все это прочувствовал сам... Я увидел, как сам образ моей библиотеки демонстрировал силу нашей нации, которая снова идет вперед» (Birkerts: Gaismas pils ir pieradrjusi musu tautas speku, kas atkal ir jaatrod un jatur- pina // Diena.lv. 2011. 9 мая (www.diena.lv/sabiedriba/politika/birkerts-gaismas-pils-ir-pieradijusi-mu...)).

[23] В качестве показательного материала в прессе о стоимости строительства новой библиотеки см.: Губин М. Тень «Замка света» // Суббота. 2013. 13 марта (www.subbota.com/actual/theme/week-theme/1782-ten-aquotzamka-svetaaquot.html). Об уничтожения книг см.: На сегодняш­ний день Национальная библиотека экстренно избав­ляется от книг // Ves.lv. 2013. 7 июня (http://old.ves.lv/article/245088); Национальная библиотека при переезде уничтожит часть книг // Mixnews.lv. 2013. 7 июня (www. mixnews.lv/ru/society/news/2013-06-07/125858). Чтобы ощутить реакцию русскоязычных латышей на эти собы­тия, см. также комментарии к двум последним указанным статьям.

[24] О нас // Культурный центр «Русская библиотека» (www. library.eunet.lv/site/index.php?w2=about).

[25] Ibid

[26] Задорнов М. Как пройти в библиотеку // Суббота. 2009. 12—18 августа. С. 10.

[27] Риттер Р. Как все сложилось // Суббота. 2009. 12—18 ав­густа. С. 11. См. также: Трошкина Р. Михаил Задорнов от­крывает в Риге русскую библиотеку // Час. 2009. 13 ав­густа. С. 4.

[28] Задорнов М. Как пройти в библиотеку. См. также газетное интервью с Задорновым в конце 2009 года, в котором он объясняет, что в его библиотеке нет места произведениям Владимира Сорокина, потому что они содержат обсценную лексику, и говорит: «Тот, кто читает в детстве "Дерсу Узала", тот в жизни становится счастливее, чем тот, кто чи­тал, скажем, "Доктора Живаго"» (Яковлев А. Михаил За­дорнов: А она — улыбается! // Литературная газета. 2009. № 52. 23 декабря (http://lgz.ru/article/N52-6256-2009-12-23-/Mihail-Zadornov%3A-A-ona-%E2%...)).

[29] См. газетное интервью с ней вскоре после этих событий: Март Д. Задорнов некрасиво пошутил // Вести сегодня. 2009. 27 сентября (http://vesti.lv/crime/414-62368/65775-95147.html).

[30] См.: Platt K.M.F. Russian Empire of Pop: Post-Socialist Nos­talgia and Soviet Retro at the «New Wave» Competition // Russian Review. 2013. № 72. P. 447—469.

[31] Наиболее наглядные примеры этого исторического нар- ратива можно найти на выставках и в публикациях Музея оккупации в Риге, в котором, как и во многих мемориаль­ных местах Восточной Европы, действия нацистского и советского режимов систематически представляются идентичными. В 2009 году президент Латвии Валдис Зальтерс публично призвал прекратить распространенное среди этнических латышей использование термина «ок­купант» по отношению к русскоязычному населению страны. Хотя жест Зальтерса и не привел к желаемым результатам, он вызвал широкие публичные дискуссии о значении используемого слова, которое многие рус­ские считают дискриминационным ругательством. См.: Papildinata — Zatlers: javienojas, ka vards 'okupants' vairs ne- tiks lietots // Diena.lv. 2009. 7 декабря (www.diena.lv/sabiedriba/politika/papildinata-zatlers-javienojas-ka-vards...). Подробное исследо­вание нарративов истории и идентичности см. в моей ра­боте: Platt K.M.F. Eccentric Orbit: Mapping Russian Culture in the Near Abroad.

[32] Тенденции ориентализировать население бывших социа­листических государств — это вечный больной вопрос для интеллектуалов новой Европы, таких как Милан Кундера, например. Хорошо известны его давние попытки провести в глазах западного читателя различия между Прагой и Москвой, как известна и обреченность таких попыток в свете недавних обвинений автора в сотрудничестве с че­хословацкой тайной полицией. См.: Kundera M. The Tra­gedy of Central Europe // The New York Review of Books. 1984. № 31 (7). 26 April. P. 33—38; Idem. Die Weltliteratur // The New Yorker. 2007. 8 January. P. 28—35.

[33] В дополнение стоит сказать, что оба этих нарратива силь­но затеняют вклад прибалтийской немецкой культуры и исторических акторов в исторический синтез, какой пред­ставляет собой современная мультиэтническая латвий­ская культура.

[34] Другим проектом, иллюстрирующим положение русской культуры в Латвии как регионального феномена, стала вы­ставка «Русские Латвии», организованная представите­лем Латвии в Европейском парламенте Татьяной Жданюк при финансовой поддержке европейской фракции зеле­ных, Московского государственного департамента зару­бежной экономики и международных отношений и мос­ковским Домом соотечественников в Риге. Выставочное пространство было организовано в хронологическом по­рядке, охватывая жизнь русских в регионе с XVII века до наших дней. Некоторое внимание уделялось известным русским с латышскими корнями, однако основной акцент был направлен на специфичность жизни русских в Лат­вии. Несомненно, целью проекта являлась, в первую оче­редь, демонстрация укорененности русских в регионе, а не изображение их в качестве представителей зарубежной, имперской или советской русской цивилизации. См.: Рус­ские Латвии: Каталог выставки. Рига, 2008. Также см. относящиеся к выставке материалы на сайте «Русские Латвии»:www.russkije.lv/ru/lib/read/exhibition-opening1.html.

[35] См.: Эткинд А. Внутренняя колонизация: Имперский опыт России / Пер. с англ. В. Макарова. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

[36] Формулировки Грамши можно прочесть здесь: Gramsci A. The Formation of the Intellectuals // Selections from the Pri­son Notebooks / Q. Hoare, G.N. Smith (Eds.). London: Elec- Book, 1999. P. 134—161; рус. издание: Грамши А. Возник­новение интеллигенции // Он же. Искусство и политика: В 2 т. / Пер. с итал. М.: Искусство, 1991. Т. 1. С. 168—184.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Русские немцы и немецкое национальное воображение в межвоенный период

(пер. с англ. А. Голубковой под ред. А. Скидана)

Джеймс Кастил

Русские немцы и немецкое национальное воображение

В МЕЖВОЕННЫЙ ПЕРИОД[1]

В сентябре 1929 года группа крестьян — русских немцев, недовольных усло­виями жизни в Советском Союзе, — прибыла в предместья Москвы и потре­бовала, чтобы им разрешили эмигрировать. Количество собравшихся этни­ческих немцев, большая часть которых были меннонитами, быстро росло и в наивысшие моменты составляло более 13 000 человек[2]. Их требования ши­роко освещались в германской прессе, и это обратило внимание читателей на советскую коллективизацию. Последствия этого события для германо-совет­ских дипломатических отношений, с установлением сталинизма делавших­ся все более напряженными, хорошо известны. На основании изучения вы­званного им в прессе резонанса обычно предполагается, что идентификация немецкой общественности с русскими немцами — вещь самоочевидная и не требующая объяснений[3]. В действительности же общественный интерес и правительственная озабоченность проблемой русских немцев были относи­тельно недавним феноменом. В послевоенную эпоху немцы в Германии на­чали воспринимать русских немцев как символическое воплощение немец­кой судьбы — как невинных, трудолюбивых крестьян, преданных немецкой нации и неустанно работающих над распространением в мире немецкой куль­туры. Проблема русских немцев олицетворяла также более широкий кризис легитимности, охвативший Веймарскую республику, парламентское управ­ление которой все чаще воспринималось как неспособное защитить немецкий народ и его интересы ни в самой Германии, на за рубежом[4].

Ниже я исследую место русских немцев в германском социальном вообра­жении в межвоенный период. Завороженность русскими немцами была про­дуктом транснациональных отношений между немцами в Рейхе и этничес­кими немцами в Советском Союзе, причем эти отношения приобрели новое значение после Первой мировой войны. Кратко обсудив изменение концеп­ции национального немецкого государства, я покажу, как условия жизни рус­ско-немецких общин — и под властью царизма, и при большевиках — стали темой публичной дискуссии в Германии и как концепция нации была расши­рена, распространившись на эти экстерриториальные сообщества, что в свою очередь привело к обязательствам по их поддержке. Хотя идентификация с русскими немцами имела место на протяжении всего рассматриваемого мною периода, я сосредоточусь на ключевых моментах, в которые оно кри­сталлизовалось, мобилизовав самых разных общественных деятелей из эмиг­рантских ассоциаций русских немцев, политиков и националистических ли­деров на достижение своих целей и нужд: это голод 1921—1922 годов, «сход» немцев под Москвой в 1929—1930 годах, антибольшевистский крестовый по­ход нацистов после их прихода к власти и начало Второй мировой войны.

В эпоху народного суверенитета главной политической силой немцы на­чали представлять не государство, а Volk, народ, при этом понятие Volk рас­пространялось за пределы национального государства. Русские немцы не заботили немецких ирредентистов, однако в межвоенный период они при­обрели новую ценность. Наряду с гуманитарной озабоченностью трудными условиями их жизни при советской власти, немецкое правительство, предста­вители крупного капитала и промышленности полагали, что русские немцы могут быть полезны для распространения на Россию германской экономи­ческой гегемонии. В то же время, хотя русские немцы действительно обладали навыками, полезными для утверждения на советских рынках, на первый план выступило их символическое значение. Помощь русским немцам рассматри­валась как средство распространения власти и влияния Германии на восток. Страдания русских немцев под властью большевиков обсуждались в герман­ской публичной сфере как часть общенемецких трудностей. Немцы стали представлять себя и русских немцев вовлеченными в общую борьбу против одних и тех же врагов — как реальных, так и воображаемых. Это воображае­мое сообщество[5] отчасти основывалось на той точке зрения, что немцы — ив Рейхе, и за границей — «получили удар в спину» от тех же «еврейских» и «революционных» сил, которые, по утверждению правых, виновны в пораже­нии Германии в Первой мировой войне. Я покажу, что нацистский режим был сформирован и впоследствии воспользовался этим расширенным националь­ным воображением, включившим также и русских немцев в реализацию им­перских проектов в Восточной Европе во время Второй мировой войны.

ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ VOLK В ВЕЙМАРСКОЙ ГЕРМАНИИ

Германская озабоченность проблемами проживающих в России этнических немцев была частью более широкого переопределения «немецкости» во время и после Первой мировой войны, которое можно охарактеризовать при помощи понятия «трансграничный национализм». Перед Первой мировойAuslanddeutschen (немцы, живущие за границей, буквально — немцы в зару­бежных странах), состоявшие в основном из потомков немецкоязычного на­селения, мигрировавшего в Российскую империю, юго-восточную Европу и Америку в XVIII—XIX веках, не вызывали особого интереса. Хотя в куль­турном отношении они по-прежнему рассматривались как ветвь немецкого народа, представители немецких сообществ за границей не получили граж­данства во время объединения Германии в 1871 году и остались гражданами или подданными соответствующих государств[6].

Русские немцы не были главной темой публичного обсуждения до Первой мировой войны, однако лидеры пангерманского движения проявили к ним живой интерес еще во время революции 1905 года в России. Праворадикаль­ные Пангерманский союз и Ассоциация немцев за границей выступали за расширение концепции немецкого народа и в защиту немцев по всему миру, включая Россию. В частности, эти объединения стремились помочь при­балтийским немцам в их борьбе против русификации, а также поддержать эмиграцию немецких поселенцев из Царства Польского и Волыни. Вообще говоря, в этот период немецкое государство не предпринимало действий в поддержку русских и других немцев за границей, поскольку такие действия означали бы вмешательство в дела других государств и их подданных[7]. Только в 1913 году был принят закон о гражданстве, утвердивший принцип jus sanguinis, согласно которому живущие за границей немцы — благодаря пангерманскому движению — получили возможность, если они решали вер­нуться в Германию, обратиться за гражданством[8].

Первая мировая война глубинным образом изменила статус Auslanddeutschen в национальном сознании. Она размыла границы между граждан­ской и военной сферами жизни, в ходе чего переоформила немецкую нацию. Тотальная война подразумевала тотальную мобилизацию материальных, культурных и человеческих ресурсов. По-новому сформулированная забота о «национальном теле», которое все больше мыслилось в социал-дарвинист­ском ключе, понуждало сосредоточить всю жизнедеятельность немецкого общества на военных усилиях, единственно способных обеспечить выжива­ние нации в будущем[9]. Зарубежные немцы вошли в национальное воображе­ние как члены расширяющейся немецкой общности и как такие же жертвы военной агрессии союзников. Все воюющие страны следили за потенциально «ненадежным» населением и прибегали к депортациям, особенно в пригра­ничных районах[10]. Германская пресса преподносила такие акции как дискри­минационное ущемление немецкого народа в целом, объединяя тем самым их борьбу с борьбой всего немецкого Рейха.

Подобная забота о соотечественниках за рубежом наиболее ярко проявля­лась в случае русских немцев, особенно из западных приграничных областей. Несмотря на то что они были подданными русского царя, после начала войны русское правительство стало обращаться с этническими немцами как с «вра­жескими союзниками» и ввело ограничения на использование немецкого языка и на их экономическую деятельность. Кроме того, землевладельцев в приграничных районах лишили их владений. Немецкие публицисты воен­ного времени осудили такую политику как наступление на немецкую нацию, и в правительстве начали обсуждать планы помощи русским немцам, включая предоставление им права переселиться в Германию. Экспансия Германской империи в Восточную Европу подстегнула планы «переселения» этнических немцев из России на новые завоеванные территории — политика, вызвавшая перемещение местных жителей с целью возвести «бастион» против будущих вторжений с востока. По Брест-Литовскому мирному договору русским нем­цам гарантировался десятилетний период, в течение которого они могли поки­нуть Россию и переселиться в Германию. В 1918 году немецкое правительство даже учредило Имперское управление по миграции (Reichswanderungsstelle), чтобы подготовиться к массовому переселению русских немцев. Поражение в войне помешало осуществлению этих планов[11], и дальнейший импульс к мобилизации национальной идентичности был дан послевоенными соглаше­ниями. Версальский договор спровоцировал следующий цикл перемещений населения, перекроив мультиэтническое пространство Центральной и Вос­точной Европы на отдельные национальные государства и «проведя границы по народам» во всем регионе[12]. Этот процесс, обостривший напряжение меж­ду разными национальностями на всех приграничных территориях, привел к еврейским погромам в Восточной Европе[13].

Межвоенное публичное обсуждение проблемы русских немцев было след­ствием мобилизации политики идентичности, произошедшей во время Пер­вой мировой войны и направленной против врагов Германии. В нем также выражалось недовольство колониальными потерями, ведь новые послевоен­ные границы были проведены в Восточной Европе прямо по территории не­долговечной немецкой континентальной империи. Правые, колониалисты и защитники этнических немцев видели в русских немцах «пионеров культуры» в отсталой России, а их достижения рассматривали как свидетельство исклю­чительных колонизаторских способностей, тем самым используя их в качест­ве аргумента против условий мирного договора, требовавшего от Германии отказа от контроля над заокеанскими колониями[14]. Подобные нарративы о не­мецком прилежании, трудолюбии и «цивилизаторских» навыках сопровож­дались рассуждениями, подчеркивающими лицемерие врагов Германии[15].

В общественной дискуссии о русских немцах нашло выражение и страст­ное неприятие Версальского договора. Один автор в бюллетене Немецкого института по зарубежным связям в Штутгарте за 1919 год утверждал, что по­бедоносные союзники, выступавшие в роли «защитников "угнетенных"» на территории бывшей Российской империи, помогали другим национальнос­тям, но игнорировали право на самоопределение русских немцев. Отсутствие реакции на их нужды автор преподносил как свидетельство лицемерия мир­ного договора и даже высказывал предположение, что «враги» Германии наме­ренно игнорировали положение немецких меньшинств[16]. Представляя послед­них в виде жертвы, правые приспособили идею союзников о самоопределении для националистических целей и изображали новый мировой порядок как прикрытие сознательной эксплуатации немецких меньшинств их врагами[17].

Помимо возмущения Версальским договором и отрицания поражения Германии, возникший интерес к русским немцам был частью более общего изменения политики идентичности, произошедшего сразу после войны. В своем новаторском исследовании «Переосмысленный национализм» Род­жерс Брубейкер объясняет эту транснациональную динамику национализма, обращаясь к примеру Германии межвоенного периода. Рассматривая «отече­ственный национализм» как часть трехсторонних отношений между нацио­нальным меньшинством, государством, в котором это меньшинство прожи­вает, и «иностранным» отечеством, берущим на себя задачу представлять его интересы, Брубейкер показывает, как государство и отдельные группы не­мецкого общества установили систему коммуникации с «немцами», живу­щими за границей Рейха, и стали претендовать на то, чтобы представлять и защищать их интересы[18].

В послевоенном контексте, когда притязания на законность формулиро­вались с точки зрения права на самоопределение, появилось множество ор­ганизаций, занимавшихся условиями жизни «немецкой нации» за пределами Германии. Эти организации выступали в защиту как Auslanddeutschen, так и Grenzdeutschen — этнических немцев, проживавших рядом с границей Рей­ха на территориях, ранее бывших частью либо Германской империи, либо Австро-Венгрии[19]. Ассоциация немцев за границей, единственная довоенная организация национального масштаба, вскоре присоединилась к Немецкому союзу защиты приграничных и зарубежных немцев, созданному в 1919 году. Последняя была зонтичной ассоциацией, основанной для координации более чем ста двадцати организаций, занимавшихся проблемами немцев за новыми границами Рейха. Многие немецкие университеты открыли исследователь­ские институты, изучавшие положение как Auslanddeutschen, так и Grenzdeutschen, и эта проблема также широко обсуждалась в прессе[20].

И хотя эту мобилизацию в немецком обществе начали националистичес­кие лидеры, правительство Германии в этот период тоже стало вмешиваться в дела зарубежных немцев — чего раньше оно не делало. Министерство иностранных дел учредило департамент культуры, который занимался все­ми немцами за границей[21]. Для многих немцев, причем не только правых ра­дикалов, война в 1918 году не закончилась. Объединение всех этнических немцев, включая и проживавших в России, давало возможность продолжить национальную борьбу военного времени новыми средствами. Однако, в от­личие от интереса к немецким меньшинствам в пограничных регионах, это новое внимание к русским немцам — равно как и диаспорам в других стра­нах — не сводилось к ирредентизму. Язык национальной принадлежности был неотъемлемой частью немецкого имперского дискурса[22].

МУЧЕНИКИ VOLK: ГОЛОД И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС К РУССКИМ НЕМЦАМ

Как убедительно показал Майкл Гейер, в межвоенный период немцы не смогли примириться с поражением в Первой мировой войне. Для веймарской культуры была характерна «политика освобождения и искупления», задей­ствованная всеми силами политического спектра и позволявшая «потенци­ально любую политическую тему» толковать «как выход из порабощения в свободу, из угнетения в самоуправление»[23]. Именно в этом ключе в Герма­нии межвоенного периода была переистолкована ситуация с русскими нем­цами. Русско-немецкие общины теперь не только воспринимались как часть единого национального сообщества, они, по мнению немцев Рейха, еще и были вовлечены в общую борьбу. Забота о положении соплеменников (Volksgenossen) за рубежом охватила Германию; она играла на эмоциональных чув­ствах и моральных обязательствах по защите нации. Подобная риторика была особенно эффективна, потому что убеждала, что русских немцев ожидает несомненная гибель, если Рейх не придет им на помощь. Срочность и не­отложность в постановке проблемы видны по статьям 1919 года, призывав­шим не забывать поволжских немцев:

Мы должны вместе [с нашими братьями по расе] образовать за границами Рейха единое целое: непоколебимый, сильный и свободный немецкий на­род. Мы должны показать нашим братьям, живущим там, что родина их не забыла и что, несмотря на переживаемые нами огромные трудности, мы го­товы им помочь и постоять за них ради того, чтобы гарантировать им на­циональные права и облегчить тяжелое положение[24].

Хотя публицисты националистического толка часто принимали за бес­спорный факт свою идентификацию с этническими немцами в России как соплеменниками, эта идентификация вовсе не обязательно была взаимной. Несмотря на довоенные культурные контакты и взаимодействие между ев­ропейскими и русскими немцами, идентичность последних, в общем и целом, не совпадала с идентичностью немцев в Рейхе, и уж точно они не прибыли в Россию в качестве колонизаторов, как это любили представлять национа­листы. Большинство, за исключением балтийских немцев, состояло из по­томков колонистов, приглашенных заселить колониальную окраину Рос­сийской империи[25]. Это переселение происходило в три волны: первая — в Поволжье (1764—1769), вторая — к Черному морю (1803—1823) и третья — на Западную Украину и Волынь (1830—1870). Потомки первоначальных пе­реселенцев основали также колонии на Кавказе, в Центральной Азии и в Сибири. На рубеже столетий насчитывалось 1,8 млн. русских немцев, что составляло 1,43% населения всей Российской империи[26]. Несмотря на язы­ковую и культурную близость, разные немецкие общины сохраняли различ­ную идентичность, которая в ХХ веке определялась как конфессионально (в основном протестанты, католики и меннониты), так и географически. В Российской империи русские немцы не осознавали себя определенным эт­ническим сообществом[27].

Несмотря на очевидную замкнутость и привязанность к немецким куль­турным традициям, русские немцы вовсе не оставались не затронутыми про­грессом, как предполагали их современники в Германии и многие занимав­шиеся этим вопросом историки. После реформ 1860-х годов, отменивших привилегии различных этнических групп, русско-немецкие колонисты по­литически, экономически и социально все больше интегрировались в россий­ское государство. В Первую мировую войну к этническим немцам, жившим на приграничных территориях, были применены дискриминационные меры вплоть до конфискации земель. В результате такой политики колонисты при­ветствовали Февральскую революцию как конец царской тирании. Хотя есть свидетельства, что поволжские немцы изначально поддержали большевист­скую земельную реформу, последовавшая за революцией Гражданская война и политика реквизиций, проводившаяся и красными и белыми, разорили об­щины и сделали очень мало для того, чтобы добиться от этнических немцев одобрения нового режима[28].

Ключевую роль в освещении положения немцев в России сыграли русско-немецкие иммигранты в Германии[29]. Активным защитником интересов рус­ских немцев как в России, так и в Германии был Иоханнес Шлейнинг, пастор поволжских немцев из Саратова. До его переезда в Германию русское прави­тельство во время войны выслало Шлейнинга в Сибирь. После Февральской революции его освободили и разрешили вернуться в Поволжье, где во время революционных событий и Гражданской войны он боролся за культурную автономию поволжских немцев, даже ездил в Германию и выступал перед рейхстагом с речью об их судьбе. Эмигрировав после большевистской рево­люции, Шлейнинг продолжил свою деятельность в Германии, где организо­вывал помощь русским немцам через различные националистические груп­пы, включая Ассоциацию немцев за границей, работа в которой позволила ему остаться в стране и перевезти туда свою семью. В 1919 году он основал Союз немцев Поволжья и возглавил Центральный комитет немцев из России, зонтичную организацию, объединявшую различные группы русско-немецких иммигрантов[30]. Хотя Шлейнинг был «посторонним» для немецкой культуры эпохи Веймарской республики, пускай и привилегированным благодаря своим сохранившимся немецким традициям, но все же иммигрантом и чужа­ком, ему очень быстро удалось адаптировать и трансформировать нарративы идентичности поволжских немцев, интегрировав их в актуальный для после­военной эпохи дискурс жертвы[31]. В многочисленных публичных лекциях и статьях он выступал в защиту русских немцев и обличал пренебрегающих ими соотечественников из Германии.

Шлейнинг стремился пробудить у немцев в Рейхе чувство национальной вины за то, что они «забыли» о своих соплеменниках, ведущих «тяжелую борьбу за жизнь» далеко в России. Он изложил представления немцев По­волжья об их собственной истории и культуре и интерпретировал их так, чтобы сделать значимыми для германской аудитории. Его рассказ о судьбе немецких переселенцев в России сводился к колонизации: немцы, «предна­значенные [для этого] Провидением», веками боролись за превращение «ази­атской пустыни в житницу России». Столкнувшись с враждебностью коче­вых «азиатских и славянских племен» и с природными трудностями, русские немцы тем не менее выполнили задачу «создать защитную стену против все­гда ненадежного Востока». Шлейнинг подчеркивал фактическую автономию немцев Поволжья: несмотря на отсутствие поддержки со стороны царской власти и со стороны родины, им, благодаря собственной инициативе, удалось стать важной экономической силой в России — они выращивали пшеницу, мололи муку и продавали все это от Владивостока до Финляндии. Но Первая мировая война, революция и Гражданская война уничтожили достижения этих людей, что заставило их «ступить на дорогу смерти, несравнимой ни с чем в истории народов и эпох»[32].

Шлейнинг также подчеркивал «немецкость» поволжских немцев: в его изображении они всегда остаются именно немцами, привязанными к немец­кому национальному государству. И хотя во время Первой мировой войны поволжские немцы как лояльные подданные служили российскому государ­ству (что было их обязанностью), в своих сердцах, утверждал он, они тайно занимали сторону Германии. Согласно Шлейнингу, вера поволжских немцев «в окончательную победу Германии» оставалась «непоколебимой и безгра­ничной». После дискриминации военного времени и угрозы потери принад­лежавших им земель царская власть в глазах поволжских немцев утратила легитимность. Шлейнинг описывал Февральскую революцию как время на­ционального пробуждения, объединившего всех поволжских немцев в общей «борьбе за сохранение и дальнейшее развитие их национального духа»[33].

Движение в защиту поволжских немцев в Германии достигло кульми­нации в 1921—1922 годах, когда низовья Волги были охвачены голодом, от которого пострадали более двадцати пяти миллионов людей, включая и этни­ческих немцев. Хотя в создании предпосылок для голода свою роль, безус­ловно, сыграли и климатические условия, основные его причины, как показал Джеймс В. Лонг, были политическими. Политика большевиков по реквизи­ции зерна оставила немецких крестьян в Поволжье без семян для весеннего сева. Во время Гражданской войны продотряды Красной армии опустошили регион, забрав у колонистов все доступное продовольствие; при этом они час­то жестоко обращались с местным населением. Белая армия вела себя не лучше и использовала ту же тактику. В результате этой политики зимой 1920/21 года в регионе начался голод. Центральные власти в Москве знали о его предпосылках из сообщений местных органов, но не смогли принять адекватные меры. Только в июле 1921 года советская власть публично при­знала голод и попросила помощи из-за границы. С 1920-го до конца 1921 года эмиграция и смерть от голода на 23% сократили число поволжских немцев, уменьшив их количество с 450 000 до 350 000[34].

И голод в России в целом, и страдания русских немцев в частности широко освещались в Германии и привлекли внимание различных публичных фигур, партий и организаций всего политического спектра[35]. Несмотря на неста­бильную социальную, экономическую и политическую ситуацию в Веймар­ской республике, либеральная и социалистическая пресса подчеркивала, что голод в России — это, прежде всего, человеческая беда и что немцы обязаны помочь русским людям. Подобные призывы оказать помощь России не были несовместимы с сильными антибольшевистскими настроениями. Либераль­ная газета «Vossische Zeitung» убеждала немцев различать русский народ и большевизм, который был «враждебен культуре» и привел к страданиям людей[36]. Сходным образом, социал-демократы считали большевизм «варвар­ским искажением социализма» и подчеркивали, что не пошли бы на такой грандиозный «эксперимент», как в Советском Союзе, принеся в жертву по­коления рабочих ради реализации будущей утопической цели[37].

Немецкие коммунисты тоже подчеркивали обязанность буржуазных стран прийти на помощь голодающим. Статьи в коммунистической прессе указы­вали на международные классовые связи, объединявшие рабочих и крестьян всего мира в борьбе против капиталистов и империалистов. Этот императив проистекал не из буржуазной гуманитарной чувствительности, а из классо­вой позиции. Коммунисты считали голод результатом отсталости царизма, деятельности контрреволюционеров и армий интервентов во время Граждан­ской войны, а также буржуазной эксплуатации помощи голодающим в поли­тических целях. Коммунисты противостояли некоммунистической прессе, которая обвиняла в происходящем большевиков и допускала, что голод мо­жет стать концом революции[38].

Поначалу голод воспринимался как гуманитарный кризис, затрагиваю­щий всех людей в России, однако немецкие голодающие вскоре привлекли особое внимание. Либеральная газета «Frankfurter Zeitung» описывала по­ложение поволжских немцев с использованием лексики Шлейнинга и других защитников русских немцев: «Посреди несчастного и терпеливого русского народа страдает также немецкое племя, оно голодает и умирает медленной мучительной голодной смертью — забытое и покинутое своей отчизной». Ко­лонии поволжских немцев, согласно этим описаниям, особенно преуспевали перед войной и были предметом зависти других подданных царя, поскольку «развили свою экономику до более высокого уровня, чем их русские соседи». Подобные рассуждения должны были побудить немцев к действию. Особый акцент ставился на том, что от голода и нищеты погибает двухсотлетняя община полумиллиона немцев и что очень скоро «некогда процветавшие поселения» «превратятся в пустыню». Читателей умоляли жертвовать день­ги на помощь и требовать от правительства незамедлительных действий[39]. Постоянные ссылки на моральный императив помочь русским немцам были мощной стратегией по установлению связей немцев в Рейхе с немцами за его границами. Немцев неустанно побуждали рассматривать немецкие диаспоры как вовлеченную в общую борьбу часть всей нации.

Даже левые упоминали тот факт, что многие жертвы голода были нем­цами. Социал-демократы в этом отношении были наиболее сдержанными, отмечая в редких случаях, что немецкие колонисты в Поволжье «особенно страдают»[40]. Коммунисты в своей публицистике использовали этот факт чаще, считая, что привлечение внимания к национальности страдающих от голода может помочь получить финансовую поддержку от консерваторов и правых. Во время организации помощи голодающим немецким Красным Крестом газета «Rote Fahne» писала: программа помощи не должна игнори­ровать тот факт, что «не менее трех четвертей миллиона немцев» проживает в «Поволжье, которое страдает больше всего»[41]. В шварцвальдском городе Санкт-Блазиен Максим Горький выступил с речью на акции по сбору денег для немецких жертв голода, организованной студентами университета в Тю­бингене. Как писала газета «Rote Fahne», Горький призывал студентов поду­мать о «судьбе своих соплеменников»[42].

Альфред Розенберг, идеолог нацистской партии и позднее министр окку­пированных восточных территорий, считал тяжелое положение поволжских немцев частью большого еврейского заговора. В раннем антибольшевистском памфлете Розенберг, сам происходивший из балтийских немцев, изображал поволжских немцев как ведущих «постоянную борьбу за существование» под властью большевиков. Он подчеркивал ужасающие условия их жизни («ограбленные и изнасилованные, даже немецкие крестьянские общины на востоке стали жертвой хаоса и голода») и жестко критиковал республикан­ское правительство за недостаточную помощь русским немцам. Критику вей­марского правительства и страдания поволжских немцев объединял антисе­митизм. Розенберг обвинял немецкие власти в том, что они «с готовностью разрешили сотням тысяч восточных евреев-большевиков въехать в страну», но при этом «закрыли границы для наших изнасилованных сородичей [Stam- mesgenossen]». В уничтожении общин поволжских немцев он видел еще один пример мирового еврейского заговора, частью которого были действия союз­ных сил и большевиков и который, по его убеждению, имел целью «истребле­ние народов»[43]. Розенберг проиллюстрировал статью фотографиями вождей большевиков, предположительно евреев по национальности, и фотография­ми тел их предполагаемых жертв, тем самым наглядно устанавливая в соз­нании читателя связь между евреями, большевиками и массовой гибелью русских немцев.

Язык Розенберга, конечно, представлял собой одну из крайностей, но все же он был составной частью более широкого обсуждения проблемы русских немцев и других зарубежных диаспор, извлекавшего на свет и эксплуатиро­вавшего антисемитские и ксенофобские чувства. В Германской империи со­временный антисемитизм был хорошо укоренен в качестве «культурного кода», — кода, который увязывал все социальные проблемы современности с символом еврейства[44]. После разрушений, массовых смертей и окончатель­ного поражения в Первой мировой войне немецкий антисемитизм перешел в новую фазу; теперь все враги немецкой нации, как внутренние, так и внеш­ние, могли быть представлены именно через образ «еврея»[45]. Правую прессу заполнили описания «усердных» русско-немецких крестьян, ведущих «тя­желейшую борьбу за немецкое существование» в условиях варварских на­падений «евреев-большевиков». Подобная риторика часто использовалась в критике республиканского правительства — оно якобы оказывало помощь восточноевропейским евреям и полякам за счет русских немцев и других «со­племенников»[46]. Одна правая газета опубликовала письмо с жалобой от Ор­ганизации помощи поволжским немцам в Министерство иностранных дел под заголовком «Преданное германство». В письме задавался вопрос, почему помощь голодающим не была направлена исключительно русско-немецким общинам[47]. Как будто посвященная исключительно проблеме русских нем­цев, риторика подобного рода помогала сконструировать в общественном со­знании расовую иерархию, ставившую в вопросах социальной политики и за­рубежной помощи нужды немцев выше нужд всех остальных. В рамках этого дискурса также предполагалось, что в подобных решениях правительства присутствовало «иностранное» или «еврейское» влияние, и это подразуме­вало, что коррумпированное «иностранцами» веймарское правительство не может по-настоящему представлять немецкую «расу».

ПОЛИТИКА ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ

Германское правительство пыталось помочь русским немцам, хотя и не так, как предлагали правые радикалы. Правительство видело в помощи жертвам голода шанс улучшить отношения с Советской Россией и распространить на нее немецкое влияние. Для организации помощи голодающим правительство работало вместе с немецким Красным Крестом. Помощь в первую очередь заключалась в предоставлении медикаментов для предотвращения эпидемий тифа в затронутых голодом областях, но также и для усиления связей между Рейхом и русскими немцами[48]. Помощь голодающим вполне соответствовала послевоенной политике сохранения и поддержки этнических немецких об­щин за рубежом в интересах ирредентизма. И хотя германское правительство не рассматривало русских немцев с точки зрения присоединения некогда уте­рянной территории, оно видело в них средство содействия немецкой про­мышленности, точку опоры на русских рынках, особенно с восстановлением германо-русских отношений в 1922 году по условиям договора в Рапалло.

И если военные получали выгоду от тайной программы перевооружения, не­мецкая промышленность надеялась на прибыль от концессий и инвестиций в Советскую Россию в условиях НЭПа. Таким образом, германские чинов­ники рассматривали русских немцев — и особенно тех, кто жил в Автономной Советской Республике Немцев Поволжья, — как нечто ценное для большого проекта восстановления германской гегемонии во всем мире[49].

Эта помощь рассматривалась также в качестве средства сдерживания угро­жающе увеличивающейся миграции русских немцев. Немецкая миграцион­ная политика в эпоху Веймарской республики была в высшей степени про­текционистской. Она ориентировалась на предотвращение иммиграции из Восточной Европы поляков и евреев, соответственно стала более строгой и практика натурализации, предпочтение отдавалось иммигрантам с немец­кими этнокультурными корнями. И хотя русские немцы — благодаря их не­мецким корням и из гуманитарных соображений — считались желательными мигрантами, на практике государственные чиновники неохотно содейство­вали этой миграции из опасений, что она обременит государственный бюджет, уже и без того истощенный попытками поддержать уровень жизни граждан Германии. После многочисленных обсуждений этого вопроса в разных мини­стерствах, включая Министерство иностранных дел, иммигрировать было разрешено только небольшому числу русских немцев, в качестве же основной формы поддержки рассматривалась именно помощь голодающим[50].

В отличие от политиков времен Первой мировой войны чиновники Вей­марской республики не особенно беспокоились по поводу благонадежности русских немцев. Как и возвращающиеся из плена немецкие солдаты и плен­ные с Восточного фронта[51], русские немцы, «возвращавшиеся» в Германию во время войны, подвергались тщательной проверке: необходимо было убе­диться, что они не шпионы, не большевистские активисты и не носители за­болеваний вроде тифа. Такая проверка определяла и их собственно немецкие национальные качества. В частности, русско-немецких крестьян, которые жили в изолированных общинах и сохранили свой язык и религиозные ве­рования, предпочитали городским русским немцам, которые считались асси­милированными русской культурой и особенно восприимчивыми к револю­ционным большевистским идеям. Несмотря на существование планов по массовому переселению (даже обсуждалось предоставление всем русским немцам полного немецкого гражданства), на практике большая часть русско-немецких иммигрантов имела в Германии юридический статус «вражеского союзника». Звали только тех, кто мог быть полезным для трудовых нужд во­енного времени[52]. В веймарский период, однако, эта обеспокоенность благо­надежностью русских немцев стала менее острой. Образы русских немцев как примерных мелких фермеров, ведущих борьбу с большевистским угнетением, не давали оснований чиновникам сомневаться в их преданности Германии[53].

Занимаясь организацией помощи голодающим, представители Красного Креста верили, что улучшение условий жизни русских немцев за границей может быть также полезным и для германского экономического проникно­вения в регион, и для восстановления в мире немецкого научного и культур­ного доминирования. Например, Отто Фишер, ученый-медик, участвовав­ший в программе помощи русским немцам под эгидой Красного Креста, в 1924 году изложил свое видение ситуации в правом периодическом издании «Deutsche Arbeit» — по-видимому, отвечая на более радикальную критику германского Красного Креста и усилий Министерства иностранных дел по помощи этническим немцам в России справа[54]. Фишер выступил в под­держку деятельности Красного Креста по возобновлению присутствия Гер­мании в России. И восстановление работы госпиталя в Санкт-Петербурге, и учреждение бактериологической лаборатории в Москве упрочили контакты между немцами в Рейхе и русским академическим сообществом; эти дейст­вия, полагал Фишер, внесли «значительный» вклад «в укрепление доброго имени и репутации немцев». В дополнение к этим медицинским проектам по предотвращению повторных вспышек эпидемии в Поволжье связи между немцами в Рейхе и их русскими соплеменниками были институционализи­рованы в Берлине в 1921 году созданием Экономического отдела потреби­тельского кооператива, поставлявшего поволжским немцам машины и другие товары. А для обеспечения фермеров займами был учрежден Немецко-Волж­ский банк сельскохозяйственного кредита[55].

Фишер считал, что эти усилия по укреплению здоровья и экономического положения русских немцев принесут пользу Германии в условиях НЭПа — политики, которую правительство и представители бизнеса приветствовали как возможность распространить в России влияние Германии[56]. Для Фишера русско-немецкие колонисты в целом и поволжские немцы в частности исто­рически служили образцом для других народов России, ведь последним, по его мнению, требовалась «помощь иностранцев, которые культурно превос­ходили местное население и могли послужить им учителями»[57]. Несмотря на разорение, усилия поволжских немцев по преодолению последствий голода возвращают им роль образца экономического развития и «немецкой культур­ной работы», — писал Фишер. Восстановление сельского хозяйства в регионе он объявлял «великим подвигом немецкой промышленности, продемонстри­ровавшим — даже больше, чем сохранение языка и культуры, — что поселенцы Поволжья остались в глубине души немцами» (выделено автором). Фишер приписывал эти достижения немецкой нации и преподносил их как источник гордости для всех немцев в мире. Несмотря на очевидное улучшение условий жизни немцев в России, он настаивал, что немцам Рейха нужно продолжать укреплять связи с ними, нужно помочь им поддерживать немецкость. Фишер даже рассматривал это вновь обретенное «желание собрать всю силу немецкой нации, рассеянную по всему миру», как «один из немногих положительных для немецкого народа результатов мировой войны»[58].

Помощь русским немцам понималась как способ усиления всего немец­кого народа в преддверии будущих конфликтов, которые должны будут ком­пенсировать потери, вызванные проигранной войной. Публичное обсужде­ние проблемы Auslanddeutschen содержало и самообвинение в том, что немцы не мобилизовали все свои ресурсы в прошлой войне — как материальные, так и людские, на языке того времени часто называвшиеся «силами народа» (Volkskrafte). Урок на будущее был ясен: немцам нужно использовать эти че­ловеческие ресурсы и создать «общенациональную экономику» (Volkswirtschaft), которая будет связывать немецкую диаспору с Рейхом[59]. Современники отмечали, что русские немцы, в отличие от немцев в Северной Америке, об­ладали поразительной способностью сохранять свою немецкость. Многие авторы статей для объяснения этой разницы указывали на культурные и ра­совые различия между этническими немцами и коренным населением. В Рос­сии немецкие колонисты были «пионерами культуры» в крайне «отсталой» стране. И как раз осознание превосходства над русскими способствовало со­хранению колонистами своей немецкой идентичности: «...в их глазах русские были неорганизованными, неаккуратными людьми, неспособными на любую энергичную, методичную, целенаправленную и эффективную работу. Они сознательно отделили себя от них»[60].

Авторы многочисленных статьей ссылались также на разницу между внешним видом поселений русских немцев и других жителей России, указы­вая на их «поразительную чистоту и почти образцовый порядок». Не следует считать эти взгляды эмпирическим описанием реальности. Скорее, они ис­пользовались как идентификационная стратегия различения немецкой куль­туры и русского варварства[61]. Это сопротивление русских немцев влиянию чужих культур и идей объясняло и их антикоммунизм. Так, автор одной статьи восхищался «крепкими лбами» поволжских немцев, позволившими им «оставаться свободными от чужой крови, чужих манер и чужой поли­тики». Автор гордо заявлял, что поволжские немцы «ненавидят большевизм сегодня так же сильно, как вчера, и будут ненавидеть его и в будущем»[62].

Разумеется, подобные представления вызывали возражения. Тем не менее, хотя немецкие коммунисты не поощряли прославление немецкости коло­нистов, они все же помогали поддерживать положительный образ русских немцев. Коммунисты восхваляли советских немецких крестьян как «аван­гард коллективизации», как людей, вносящих выдающийся вклад в успех дела социализма. После окончания голода в публикациях коммунистов по­стоянно указывалось, что советские немцы, особенно живущие в Автономной Советской Республике Немцев Поволжья, выиграли от советской националь­ной политики. По словам коммунистов, советская власть сделала поволж­ских немцев современными, обеспечив их тракторами, чтобы пахать поля, и радио, соединившим их со всем миром[63].

Очевидно, однако, что новое символическое значение русские немцы об­рели в ходе распространения германской экономической гегемонии по все­му миру. Считалось, что они обеспечивают германской промышленности и крупному капиталу доступ к почти безграничным ресурсам и потенциалу советских рынков. Согласно одной брошюре, немцы в России проявили себя «первопроходцами» и «носителями культуры», доказав, что «восточные районы, больше всего проникнутые немецким духом, наиболее культурно развиты». Русских немцев прославляли как застрельщиков восстановления России, выдвигая их в качестве образца и для немцев в Рейхе. Верность не­мецкому духу придала им «внутренней силы» и помогла перенести страдания и преследования, которым они подвергались во время и после Первой миро­вой войны[64]. Более того, авторы некоторых статей были убеждены, что «не­мецкая работа», способствовавшая «цивилизации» России со времен Петра Великого, вскоре приведет к тому, что немецкий язык станет «деловым lingua franca до самого Владивостока»[65]. Таким образом, интерес к русским немцам выходил за пределы практической задачи проникновения Германии на со­ветские рынки. Их ценность в контексте общественной жизни времен Вей­марской республики была преимущественно символической: пример русских немцев показывал, как, вопреки самым неблагоприятным и враждебным условиям, сохранение немецкости и упорный труд могут обеспечить в буду­щем выживание всей немецкой нации.

РУССКИЕ НЕМЦЫ ПЕРЕД «СХОДОМ» ПОД МОСКВОЙ И В КРИЗИСНЫЕ ГОДЫ РЕСПУБЛИКИ

«Сход» этнических немцев под Москвой, начавшийся в сентябре 1929 года, совпал с годами кризиса республики. Коллективизация сельского хозяйства в Советском Союзе имела существенные последствия как для русско-немец­ких общин, так и для всего остального сельского населения[66]. Германское Ми­нистерство иностранных дел с самого начала относилось к идее воздействия на ситуацию крайне скептически — Советский Союз посчитал бы это вмеша­тельством во внутренние дела, что могло иметь негативные последствия для уже и так ухудшившихся германо-русских отношений. Многие официальные лица разделяли мнение, что протестующие представляют лишь меньшинство русских немцев, а большинство сумело приспособиться к советской поли­тике. Тем не менее Отто Аухаген, атташе по сельскому хозяйству при посоль­стве Германии в Москве, писал многочисленные рапорты о положении рус­ских немцев, которые широко циркулировали в Министерстве иностранных дел и других министерствах и повлияли на дискуссию в прессе. Аухаген утверждал, что протестующие — это всего лишь верхушка айсберга. По его мнению, все русские немцы были недовольны коллективизацией и хотели эмигрировать из Советского Союза. Он надеялся, что им разрешат поселить­ся в Восточной Германии в качестве сельскохозяйственных рабочих и это по­может преодолеть падение прироста немецкого населения[67]. Группы русско-немецких эмигрантов, Партия католического центра и все правые партии активно критиковали правительство за отсутствие реакции на нужды немец­ких братьев. Под давлением общественного мнения чиновники решили, что обязаны действовать. Не желая принимать русских немцев как иммигрантов в разгар экономического кризиса, чиновники пришли к компромиссному ре­шению: русским немцам разрешалось останавливаться во временных лагерях перед отправкой под безопасные небеса обеих Америк. Германские чинов­ники убедили Советский Союз выдать выездные визы, и около 5 400 человек смогли эмигрировать в Бразилию, Парагвай и Канаду до того, как СССР остановил эмиграцию[68]. Президент Гинденбург призвал немецкую общест­венность создать фонды поддержки русских немцев на время их путешест­вия, а правительство учредило специальную должность рейхскомиссара для управления временными лагерями[69].

Если немецкая коммунистическая пресса пыталась приуменьшить мас­штаб проблемы, настаивая на том, что съехавшиеся под Москву колонисты составляли «кулацкое» меньшинство, ни в коей мере не представлявшее все русско-немецкое население[70], то буржуазная пресса изображала их невин­ными жертвами большевистского гнета. Правые и националистические ли­деры преподносили страдания русских немцев как нарушение прав челове­ка. Для них эта ситуация обнажала лицемерие союзников и большевиков — и те и другие в вопросах самоопределения наций и прав человека использо­вали универсалистскую риторику, однако не применяли эти же стандарты к этническим немцам[71]. К примеру, женское отделение группы защиты нем­цев за границей протестовало против «ужасающей депортации все большего количества немецких фермеров, которых система посчитала неблагонадеж­ными» в России, и призывало «всех немецких соплеменников» выступить против этих мер. Группа умоляла правительство действовать, «дабы предот­вратить чудовищное преступление против человечности»[72]. Сходным обра­зом Иоганнес Шлейнинг утверждал, что коллективизация разрушила общи­ны русских немцев и представляла собой «массовое преступление против культуры человечества»[73].

При том что подобные рассуждения прикрывались заботой о правах чело­века, они были продуктом в высшей степени германоцентричного взгляда на мир. Это особенно видно по отсутствию сострадания к судьбе других народов, ставших жертвами советской политики. Так, Шлейнинг признавал жесто­кость коллективизации в случае этнических немцев, но при этом допускал, что она может подходить для «фаталистичных» русских крестьян, которые веками выживали под властью «татар»[74]. Подобным же образом Пауль фон Гинденбург, германский президент и бывший генерал времен Первой ми­ровой, обосновывал помощь собравшимся под Москвой националистичес­кой риторикой, отмечая, что после войны немцы позволили многочислен­ным «нежелательным» иммигрантам въехать в Германию[75]. Это безразличие к судьбе других народов в России подтверждает точку зрения Грэга Егиджана: «.немецкая политическая культура межвоенной поры мало что мог­ла предложить гражданам в плане языка, пафоса или этического кода, кото­рые могли бы подтолкнуть к сочувствию к чужестранцам»[76].

Германоцентричный взгляд присутствовал и в статьях ведущих буржуаз­ных газет, уделявших значительное внимание «бегству немецких фермеров», пусть в них было и меньше радикальных высказываний правых национали­стов. Газета «Vossische Zeitung» возражала против описания коммунистами собравшихся под Москвой немецких крестьян как «кулаков», отмечая, что они имели разное классовое (включая пролетариев) и религиозное про­исхождение. Все они решили, что лучше эмигрировать и начать все заново, чем оставаться в России, и что вскоре их судьбу разделят все крестьяне в Со­ветском Союзе[77]. Консервативная газета «Kreuzzeitung» тоже винила боль­шевиков в «трагической судьбе» немецких крестьян, но при этом использо­вала антисемитскую и антиславянскую риторику: политика большевиков, дескать, была направлена на отнятие земли у работящих немецких крестьян и последующее ее перераспределение между русскими, украинцами и еврея­ми. Признавая, что по закону немецкие крестьяне являлись советскими граж­данами и что германское правительство мало что может предпринять для за­конного вмешательства, «Kreuzzeitung» тем не менее подчеркивала, что массовая эмиграция не в интересах Германии, поскольку «нам нужно сохра­нить живой мост на восток»[78].

Прибытие русско-немецких беженцев во временные лагеря тоже широко обсуждалось в прессе. Так, газета «Vossische Zeitung» напечатала интервью с русскими немцами, которые испытали большое облегчение после бегства из России и теплого приема на немецкой земле, в лагере беженцев в Эйдку- нене (Восточная Пруссия). В статье подчеркивались их оптимизм и вера в то, что упорным трудом они смогут восстановить свою жизнь за границей. Ав­тор даже отмечал их внешние данные как символическое выражение этих качеств: «Бородатые мужчины мощного сложения, с открытым уверенным взглядом, стоят бок о бок со смелыми и непокорными женщинами». Особо подчеркивалась их немецкость и сообщалось, что беженцы с удовольствием поют немецкие народные песни и со страстью читают Гёте и Шиллера[79]. Дру­гая статья в поддержку поселений русских немцев на востоке Германии жест­ко критиковала правительство: «Вдали от родины, в крайне тяжелых обстоя­тельствах эти фермеры удивительным образом из поколения в поколение сохраняли свой немецкий национальный характер. Если Германия, несмотря на сложную ситуацию, найдет в себе решимость и энергию для выполнения этой национальной задачи, это будет означать подъем перед лицом всего мира»[80]. «Kreuzzeitung» отмечала, что теперь, когда русские немцы прибыли на немецкую землю, они могут «открыть своим соплеменникам правду» о страданиях, которые им довелось пережить под большевистским гнетом[81].

Таким образом, переоценка русских немцев в Веймарской республике была связана с процессом переустройства немецкого общества в перспективеVolksgemeinschaft, национального единства[82]. С этой точки зрения (общего места в эпоху, когда народный суверенитет стал главным источником политической легитимации) не государство, а Volk — под этим все больше понимали расу, а не народ — давал ключи к будущему. Немецкая культура веймарского периода расширила рамки Volksgemeinschaft, включив в него русских немцев именно как «немцев». В веймарский период русские немцы являли собой пример того, как, несмотря на трудности и враждебное окружение, преданность немецкой нации и упорство могут обеспечить выживание немецкой нации в будущем. В контексте ухудшающейся социальной, экономической и политической си­туации в поздние годы Веймарской республики и все большего числа сообще­ний о сталинских репрессиях немцы в Германии стали рассматривать поло­жение русских немцев как часть смертельной борьбы всего немецкого народа с врагами — как внутри страны, так и за ее пределами.

РУССКИЕ НЕМЦЫ В НАЦИСТСКОЙ КУЛЬТУРЕ И ПРОПАГАНДЕ 1930-х ГОДОВ

Придя к власти, нацисты могли строить на фундаменте, заложенном нацио­налистами и защитниками русских немцев. Переживания войны, опыт пора­жения, инфляция и экономический кризис породили у всех германских по­литических деятелей и представителей власти общее чувство, что выживание нации как коллективного единства важнее нужд отдельной личности. Соот­ветственно защита русских и других этнических немцев подпитывала нацио­нальное воображение, воспринимавшее мир исключительно с германоцентричной точки зрения. Расистские рассуждения о русских немцах наводнили нацистскую культуру и пропаганду, изображавшую их ведущими непрерыв­ную борьбу за освобождение от «еврейско-большевистского» гнета. Анализ изменений национального воображения в вопросе о русских немцах позво­ляет увидеть, как нацистское расовое мышление трансформировало взгляд немцев на самих себя и на других, создав предпосылки для нацистского ра­сового империализма.

Взяв бразды правления в свои руки, нацисты начали агрессивную анти­большевистскую кампанию, сопровождавшуюся беспощадным подавлением Коммунистической партии Германии, равно как и других участников левой оппозиции. И хотя формально Третий рейх многое унаследовал от респуб­лики, нацисты быстро приступили к унификации (Gleichschaltung) — при­ведению учреждений, общественных организаций и отдельных личностей в соответствие с идеологией нацистского движением. Этот процесс поло­жил конец открытости веймарской публичной сферы. Нацисты почти сразу запретили коммунистические и социал-демократические газеты и вынуди­ли эмигрировать многих левых журналистов, а также журналистов-евреев. Как и в случае других институтов немецкого общества, гляйхшалтунг бур­жуазной прессы происходил скорее по согласию, чем с применением силы. К 1930-м годам правая пресса заняла доминирующее положение в медиа- сфере республики и, естественно, поддержала нацистский призыв к нацио­нальному обновлению и подавлению коммунистической оппозиции[83].

Антибольшевизм и официальная политика поощрения и сохранения экс­территориальных немецких общин шли рука об руку с нацистскими импер­скими амбициями в Восточной Европе[84]. Нацистская довоенная политика по отношению к русским немцам продолжала веймарскую политику сохранения таких общин ради экономического и политического влияния в других госу­дарствах. Большая часть организаций этнических немцев, действовавших в Германии или за рубежом, и ассоциации в Рейхе, которые защищали их ин­тересы, приветствовали «национальную революцию» и были уверены, что нацисты наконец-то займутся интересами этнических немцев (Volksdeutsche). Несмотря на то что они поддержали нацистов, эти организации также под­верглись гляйхшалтунгу, хотя здесь это было больше вопросом реорганиза­ции структуры (на ключевые позиции ставили членов нацистской партии), чем серьезных идеологических изменений[85]. Различные организации русско-немецких эмигрантов, включая те, что были созданы Шлейнингом, тоже прошли через гляйхшалтунг. В 1935 году представлявшие русских немцев ассоциации были объединены в Союз немцев из России (Verband der Deutschen aus Russland), который впоследствии был переименован в Союз рус­ских немцев (Verband der Russlanddeutschen), а в 1938 году уже как «Volksdeutsche Mittelstelle» Гиммлера распространил свое влияние на вопросы, касающиеся положения немцев за границей[86].

Положение русских немцев сыграло ключевую роль в этой антибольше­вистской кампании и вообще в нацистской пропаганде 1930-х годов. На­цистская пропаганда ставила целью показать ужасы жизни в сталинском Советском Союзе — тяжесть непрерывной борьбы советского государства с крестьянством и большой голод зимы 1932/33 года, затронувший и Поволжье[87]. Опираясь на устоявшиеся описания страданий русских немцев, на­цисты изображали их жертвами большевистской политики, направленной против них именно как немцев. В действительности же, хотя причина голода, бесспорно, была политической (некоторые ученые утверждают, что голод был актом геноцида против украинского народа), современные исследования убеждают скорее в том, что советская политика во время голода не была на­правлена против каких-то отдельных этнических или национальных групп, а ставила задачу преодолеть сопротивление крестьянства коллективизации[88].

Под девизом «Братья в беде» нацисты поощряли немцев собирать деньги для оказания помощи соплеменникам в России. Хотя программа предостав­ляла продовольствие и финансовую поддержку русским немцам на протяже­нии всех 1930-х годов (эта помощь делала русских немцев еще более подозри­тельными в глазах советской власти), ее основной целью было подчеркнуть антикоммунизм Гитлера и заручиться поддержкой нацистского режима на За­паде. Одной из самых громких публикаций, появившихся во время этой кам­пании, была статья «Должна ли Россия голодать?», написанная родившимся в Эстонии немцем Эвальдом Амменде, ярым антибольшевиком и давним ак­тивистом по сбору помощи для немецких меньшинств. Подобные публикации были особенно пагубными, поскольку, призывая помочь голодающим в Рос­сии, маскировали намерения нацистского ревизионизма[89]. Другие публикации сосредоточились в основном на страданиях русских немцев во время голода и от его последствий. С этой целью печатались письма русских немцев, от­правленные знакомым в обеих Америках или в Европе. Мольба о помощи в та­кой корреспонденции звучала на языке религиозных обязательств перед хрис­тианами и националистических обязательств перед соплеменниками[90].

В рамках этой антибольшевистской мобилизации Генрих Шрёдер, рус­ский немец из причерноморской области Украины, в 1934 году опубликовал книгу о страданиях русских немцев, предназначенную для юношества и мас­совой аудитории[91]. Текст Шрёдера содержал рассказ о его собственном опыте жизни под властью большевиков во время Гражданской войны, а также опи­сания голода в Поволжье и на Украине. Эти примеры должны были нагляд­но доказать читателю, что большевики заняты «систематическим истребле­нием русских немцев». Книга Шрёдера — откровенная нацистская пропа­ганда, но она заслуживает изучения, так как поднимает тяжелые проблемы реальных и вымышленных коллективных страданий и их использования в политике идентичности.

Шрёдер следовал нарративному канону, установленному Шлейнингом, который нарисовал идиллическую картину жизнеспособности русско-немец­ких общин до войны и их последующий упадок под давлением того, что он назвал двойной «кампанией по уничтожению» (Vernichtungsfeldzug). Пове­ствование Шрёдера, таким образом, сваливало в одну кучу дискриминацию и преследование русских немцев во время Первой мировой войны при цар­ской власти, хаос и голод в период революции и Гражданской войны и кол­лективизацию сельского хозяйства в рамках сталинского первого пятилетнего плана, причем каждый из периодов был представлен как часть непрерывного антинемецкого движения. Для включения упадка русско-немецких общин в историю германского поражения в Первой мировой войне Шрёдер ис­пользовал миф об ударе в спину. В реквизициях зерна, производившихся большевистскими недочеловеками (Untermenschen), он усматривал начало «опустошительного времени террора» для его общины. Деревня Шрёдера по­лучила передышку в апреле 1918 года, когда ее освободили немецко-австрий­ские войска. Однако «ноябрьская измена» немецкой революции заставила войска уйти из Украины, оставив русско-немецкую общину на произвол судьбы. Колонисты пережили свой «Верден» в Блюментале, стратегически важном пункте в сражении с большевиками. В марте 1919 года они были вы­нуждены капитулировать, и район до 1920 года оставался полем битвы между белыми и красными, пока силы большевистского террора не взяли верх[92].

Шрёдер рассказывает о насилии и терроре Гражданской войны, о своем участии в ней и о том, какой ужас ему пришлось пережить. В шестнадцать лет он вступил в отряд самообороны, созданный колонистами. Он сталки­вался с красноармейцами и чекистами и был свидетелем их жестокого обра­щения с его друзьями и семьей, которые тоже участвовали в самообороне. После многочисленных лишений Шрёдеру удалось бежать и присоединить­ся к транспорту немецких и австрийских военнопленных, направлявшихся в Германию. Некоторых из его друзей, которые должны были присоеди­ниться к нему, схватили чекисты — Шрёдер изображает их казнь как боль­шевистский ответ на попытку остаться «верными немецкому духу»[93]. Объ­единяя борьбу русских немцев против большевиков с общими военными усилиями Германии, Шрёдер представляет их мучениками наравне с жерт­вами Рейха во время Первой мировой войны[94].

Чтобы придать смысл этим травматическим событиям, автор указывал на продолжающий действовать еврейско-большевистский заговор, цель кото­рого — истребление русских немцев. Сталинскую коллективизацию Шрёдер интерпретировал как вторую большевистскую «кампанию по истреблению» русских немцев. Обращаясь к немецкому юношеству, он заявлял, что во вре­мена Веймарской республики «правду об ужасной судьбе наших братьев по расе в советском аду» от немецкого народа «намеренно скрывали». Шрёдер клеймил германских политиков еврейского происхождения, таких как Валь­тер Ратенау и Рудольф Гильфердинг, за то, что они якобы помогали восточ­ноевропейским евреям, а не русским немцам. Он даже выдвинул смелый те­зис: «...русский народ и немцев в России систематически уничтожают при помощи западной демократии!»[95]

Рассказ Шрёдера делает очевидным тот факт, что в большевизме немцев пугало не столько даже то, что они знали о «реалиях» жизни в Советском Союзе[96]. Скорее, их страх перед большевизмом был связан с мифом об ударе в спину, обвинявшим евреев и революционеров в предательстве интересов нации, которое и привело к поражению в Первой мировой войне. Согласно этой воображаемой конструкции, русские немцы тоже «получили удар в спи­ну», разделив общую судьбу всех немцев. Так нацистская пропаганда стала представлять русских немцев жертвами ужасов большевизма и расового вы­рождения. Нацисты изображали коллективизацию как окончание изоляции русских немцев от других жителей России путем насильственного смешения их с другими «расами», включая евреев. Таким образом, нацисты видели в большевизме угрозу расовому единообразию и самому существованию не­мецкого Volk.

Не все немцы разделяли в 1934 году шрёдеровскую концепцию всемир­ного еврейского заговора, тем не менее публичное обсуждение проблемы рус­ских немцев усвоило некоторые из ее предпосылок. Рассказы немецких бе­женцев из Поволжья (например, мемуары Анны Янеке «Судьба поволжских немцев») строились по похожей схеме: здоровая жизнь общин поволжских немцев, война и революция как травматический разрыв, описание эмиграции в Германию[97]. Йозеф Понтен (1883—1940), плодовитый автор десяти романов и более двадцати новелл, чьи ранние вещи заслужили одобрение самого То­маса Манна[98], выбрал историю поволжских немцев предметом своего много­томного романа-эпопеи о судьбе немецкого народа. «Народ в пути. Роман немецкого смятения» («Volk auf dem Wege. Roman der deutschen Unruhe»), изначально задуманный как трилогия, но позднее разросшийся до шести то­мов, получил восторженные отзывы в прессе и продолжал перепечатываться с выдержками и сокращениями для популярных и фронтовых изданий на протяжении всего нацистского правления[99]. Предисловие к сокращенному изданию, опубликованному в 1939 году, описывает серию романов Понтена как современный «народный эпос», подобный «Илиаде» Гомера или «Песне о Нибелунгах». И этот эпос показывает, как русские немцы разделяют «об­щую расовую судьбу» всех немцев[100].

Популярный антибольшевистский роман Эдвина Эриха Двингера «И Бог молчит... Обращение и призыв» («Und Gott Schweigt... Bericht und Aufruf») также использовал в качестве ключевых событий в жизни протагониста голод и судьбу русских немцев. Молодой наивный немец, во время Первой мировой оказавшийся в России в плену, подпадает, в силу своего идеализма, под обая­ние большевистских идей переустройства мира на справедливых началах. Роман показывает, как вера героя в коммунизм разбивается после встречи с реалиями жизни в ходе его путешествия по Советскому Союзу. Обращению главного героя к нацизму способствует учитель — этнический немец. От него юный герой узнает, что на самом деле советская политика индустриализации и коллективизации «превратила весь народ в армию рабов» и «принесла смерть миллионам». Оказывается, убивали не «буржуев-эксплуататоров», а «маленьких людей ремесленного труда, прежде всего — немцев, прежде все­го — братьев!» Главный герой решает, что он должен рассказать правду, чтобы «спасти сознание Европы», которая, похоже, не обращает внимания на эти страдания. Постепенно молодой немец убеждается в том, что только германское «тотальное государство» способно противостоять разрушитель­ным силам большевизма и продолжить «великую миссию цивилизованного западного человека — дать отпор смертельному яду Востока». Утвердившись в своей вере в нацизм, герой возвращается в Германию, причем требует, чтобы пограничники арестовали его — ведь он был коммунистом[101].

Другие художественные произведения изображали опасность расового вырождения этнических немцев в Советском Союзе. Герман Пферцген опуб­ликовал вымышленное описание путешествия немца из Рейха к поволжским немцам. Во время деревенского схода герой впечатлен гендерной иерархией: женщины молча ждут, пока говорят мужчины. Но эту благостную картину немецкого порядка, патриархальности и счастья нарушают чужеродные эле­менты: советское правительство поселило в деревне шестерых «отученных кочевать» татар, явно отличающихся своим «азиатским» видом. Пферцген подчеркивает кочевой характер татар и отсутствие у них корней тем, что на вопрос героя, откуда они, татары не могут дать определенный ответ. Он спра­шивает поволжских немцев, общаются ли они с татарами, на что те отвечают категорическим «нет»; однако на «опасность» расового смешения указывает пренебрежительное упоминание, что в других деревнях взаимоотношений между немцами и ненемцами больше. Таким образом, большевизм здесь по­казан систематически подрывающим расовые связи, поддерживающие по­волжских немцев именно как «немцев». Подобные представления были рас­пространены и в нацистской прессе, и в академических трудах о России[102].

Хотя из этих повествований явствует, что язык нацизма проник во все слои немецкого общества и сформировал точку зрения на русских немцев, подоб­ные идеологические настроения часто сосуществовали с другим видением ре­альности. Показательна в этом отношении лекция о положении немецких ко­лонистов в Советском Союзе, прочитанная в 1936 году Отто Аухагеном. Как упоминалось выше, Аухаген сыграл ключевую роль в публичном освещении страданий русских немцев во время коллективизации; кроме того, он был од­ним из первых западных обозревателей, написавших о массовом голоде[103]. Большая часть лекции строилась на типичных образах русских немцев из ре­пертуара консервативного дискурса веймарского периода. Русско-немецких колонистов Аухаген считал стоящими выше русских крестьян в культурном и экономическом отношении. Их «до мозга костей немецкая» позиция, бла­гочестие и высокий уровень рождаемости привели к преуспеванию и расши­рению общины этнических немцев. Несмотря на жестокое обращение с ними во время войны и революции, Аухаген по-прежнему считал русских немцев способными на высокую производительность и сопротивление большевикам в годы НЭПа. И только начало коллективизации в рамках первого пятилет­него плана радикально изменило ситуацию — русские немцы «перестали быть хозяевами своей судьбы». Коллективизация покончила с частной собствен­ностью крестьян на землю, тем самым разрушив «связь между человеком и почвой». В дополнение Аухаген упоминал о большевистской политике при­нуждения женщин к вступлению в трудовую армию как способствующей раз­ложению семьи — фундамента культуры поволжских немцев. Для Аухагена все эти политические меры приближали осуществление «конечной цели» коммунистов — «распад семьи и превращение народа в отдельных индиви­дуумов, полностью интегрированных в государственный механизм»[104].

Но главную критику политики большевиков несла в себе нацистская идиома «расовое вырождение». Аухаген считал немцев в России более, чем другие группы в советском обществе, способными противостоять больше­визму, однако отмечал, что коллективизация уменьшила их сопротивление, потому что в деревнях разрешили работать людям с ненемецким происхож­дением, включая евреев: «.с коллективизацией все больше функционеров приезжали [в деревню] извне <...> и это, вдобавок к ослаблению чувства еди­нения внутри общины, угрожало немецкой деревне расовым разложением». Аухаген, ссылавшийся на Гитлера, тем не менее еще мог заявлять, что наи­более важным элементом, сплачивающим немецкую диаспору, является ре­лигия. Но этот взгляд вполне уживался с нацистским упором на расу и био­логические характеристики, причем последние начинали играть все большую роль. Аухаген закончил свою лекцию на обнадеживающей ноте, отметив, что молодежь поволжских немцев может оказаться устойчивой к большевист­ским идеям: «…снова и снова кровь немецких крестьян будет бороться про­тив чуждого духа»[105].

Подобные чувства отражали просачивание нацистского мировоззрения в сознание немцев и формировали их взгляд на окружающий мир. Посте­пенно сталинский Советский Союз все больше и больше воспринимался сквозь призму расовой терминологии, в которой большевизм представал па­разитом, уничтожающим отдельные расы[106]. В 1936 году Гитлер и нацистская партия начали готовиться к предстоящей великой расплате с «еврейским большевизмом» — апокалиптической битве, завершение которой они видели либо как победу Германии, либо как гибель немецкой расы. На ежегодном партийном съезде в Нюрнберге Гитлер объявил четырехлетний план, поста­вивший Германию на путь перевооружения и задуманный как ответ сталин­ской пятилетке и советскому участию в испанской Гражданской войне. Речи на съезде изображали СССР как место наихудшего варварства по отношению к народам Советского Союза, включая русских немцев, оставленных страдать от еврейского заговора[107].

Эта биологизация дискурса о русских немцах недвусмысленно проявля­лась в ультраправых и нацистских публикациях. Одна статья приветствовала достижения русских немцев и оплакивала их разорение при большевиках. Но русские немцы, «самое младше дитя великой немецкой материнской расы»», были еще и самыми сильными. Автор анализировал демографию рус­ских немцев, утверждая, что во всем мире их 2 128 500 человек, причем по­ловина живет в Советском Союзе, где «на русской земле, посреди невырази­мых жертв и мучений, они ожидают дня избавления», пока остальные ради сохранения своей немецкости продолжают борьбу с «враждебностью ино­странных государств». Русских немцев восхваляли за их расовые качества: «.необыкновенную биологическую силу, огромные колонизаторские и эко­номические способности, а также упорство, с которым они повсюду в мире держались за свою немецкость»[108]. Таким образом, русских немцев продол­жали рассматривать как здоровый пример существования немецкой нации за рубежом; они боролись против внешних врагов и демонстрировали немцам в Рейхе, что нация обладает достаточной силой для выживания в будущем. Нацисты вовсю будут эксплуатировать эти представления в приближаю­щейся войне.

ВОЙНА, ИМПЕРИЯ И «ОСВОБОЖДЕНИЕ» РУССКИХ НЕМЦЕВ

Публичная кампания в защиту немецких общин в Восточной Европе была не столько попыткой отвлечь внимание от других политических проблем, сколько частью реализации германоцентричных представлений о мире, все более и более укоренявшихся в нацистский период[109]. Набор образов, ассо­циировавшихся с русскими и другими зарубежными общинами этнических немцев, сыграл важную роль в одобрении немецким обществом нацистско­го империализма в Восточной Европе. Так, немецкое вторжение в Польшу в 1939 году сопровождалось мощной кампанией в прессе, сосредоточившейся на условиях жизни этнических немцев в Польше и их «освобождении» гер­манской армией. Хотя этнические немцы в Польше действительно подверга­лись дискриминации и испытывали экономические трудности в межвоенный период (но правда также и то, что многие из них активно участвовали в ир­редентистских движениях и симпатизировали нацистам)[110], нацистская про­паганда использовала их трудное положение и преувеличивала жестокость поляков, направленную якобы против всего немецкого народа. Этнические немцы провозглашались мучениками, жертвами ужасного угнетения, спро­воцированного всего лишь тем, что они немцы. Такие образы сложились за десятилетия общественного обсуждения положения немцев за рубежом. Они полностью переворачивали жестокую реальность политики, которую вторг­шаяся немецкая армия проводила в оккупированной Польше. Поляки, ком­мунисты и евреи описывались в прессе как зачинщики убийств и гнусных преступлений против немцев в то самое время, когда нацисты сгоняли в гетто евреев, использовали на принудительных работах поляков и других славян и казнили польских интеллектуальных, религиозных и политических лиде­ров[111]. Нацистская пропаганда лишала врага человеческих черт, изображая невинных немцев жертвами «польского террора», «жестокости» и «мании убийства»[112]. Эти образы были не просто побочным эффектом военных устремлений Германии, они играли основополагающую роль в мобилизации немецких солдат и гражданских лиц для геноцида в Восточной Европе, целью которого было заселение территории убитых жертв этническими немцами[113].

С началом войны произошел большой сдвиг и в политике по отношению к этническим немецким общинам: от поддержки их как форпостов немецкости за рубежом нацисты перешли к активному поиску диаспор и переселению их в Германию и на расширявшиеся оккупированные территории, что было частью большого проекта по строительству нацистской империи. Обмен на­селением в рамках пакта Молотова—Риббентропа способствовал расшире­нию власти и влияния СС на оккупированных Германией территориях Вос­точной Европы[114]. 6 октября 1939 года, почти месяц спустя после вторжения в Польшу, Гитлер выступил перед рейхстагом с речью, широко освещавшейся в прессе. Гитлер подчеркнул, что план по переселению этнических немцев не только распространится на бывшие польские территории, но включит всех проживающих в Европе немцев в большой утопический проект реорганиза­ции «всего жизненного пространства» по национальному принципу. Гитлер объявил, что он решит проблемы меньшинств путем переселения небольших сообществ этнических немцев, которые сами по себе не в состоянии вести межнациональную борьбу. Таким образом, в других государствах просто-на­просто больше не останется немецких диаспор[115].

Нацистская пропаганда шумно приветствовала прибытие русских немцев на территории, оккупированные Германией. Она эксплуатировала образ гор­дого и преданного этнического немца, который страдал под чужой «еврей­ской» властью и боролся с ней, но благодаря своей вере в фюрера возвратился наконец в Германию[116]. С вторжением в Советский Союз в июне 1941 года передышка в антибольшевистской пропаганде закончилась. Статьи в газетах обвиняли советскую тайную полицию (ГПУ) в том, что та стремилась поме­шать переселению этнических немцев по пакту Молотова—Риббентропа. Та­кое вмешательство в германские дела расценивалось нацистской пропаган­дой как доказательство того, что Сталин никогда не думал всерьез выполнять договор по обмену населением и что он просто использовал «мирную» поли­тику Гитлера в собственных целях, главным образом — для того, чтобы во­ткнуть нож в спину немцам[117].

С началом операции «Барбаросса» немецкие солдаты вступили на тер­риторию СССР в роли «мстителей» за преступления «еврейского больше­визма». Основа для такого восприятия была заложена уже вторжением в Польшу. Однако если в случае Польши нарратив о немцах как жертвах использовался для того, чтобы представить немецкой общественности цели войны в благородном свете (возвращение «исторически» немецких земель и освобождение этнических немцев от произвола власти иностранцев и евреев), то война с Советским Союзом была принципиально иным конфликтом. Она задумывалась, планировалась и велась как война на уничтожение. В своих истоках это был не просто антибольшевистский крестовый поход, а расовая война, которая должна была очистить Европу и весь мир от гнусного влияния евреев. Гражданские и военные чиновники, равно как и пропаганда военного времени, обвиняли евреев в том, что именно они развязали войну. Речи Гит­лера и предназначенная для солдат пропаганда в армии подчеркивали «пре­вентивный» характер войны, изображали битву с «еврейским большевиз­мом» как расовую войну, от которой зависит само выживание немецкой и европейской цивилизации[118].

Война против Советского Союза вернула в прессу описания страданий эт­нических немцев в России, особенно это касалось поволжских немцев. 28 ав­густа 1941 года, когда немецкая армия быстро продвигалась в глубь советской территории, правительство СССР объявило о плане депортации поволжских немцев в Сибирь. В ужасных условиях 400 000 немцев выслали во внутрен­ние регионы России из опасений, что они могут саботировать военные уси­лия или каким-либо другим образом помочь врагу[119]. Германская пресса, освещая судьбу поволжских немцев, вписала это событие в контекст много­летней «германофобии» в Советском Союзе. Поволжские немцы под властью Советов изображались неоднократными «жертвами самых ужасных ката­строф». Исчезновение Республики Немцев Поволжья стало символом того, что ожидает и другие национальности под властью большевиков, за кото­рыми скрывалась фигура губящего расу еврея: «Наиболее способная и дея­тельная часть поселений на Волге превращена в серую несчастную массу и отправлена на верную смерть». Евреев-большевиков обвиняли в организации «немецких погромов», вытеснении немцев с их земли и передаче результатов труда многих поколений в руки «чужаков»[120]. Министерство оккупирован­ных восточных территорий Альфреда Розенберга составило проект «руко­водства для радиопропаганды по вопросу изгнания поволжских немцев в Си­бирь». Называя акции большевиков «еврейскими происками», министерство заявляло, что немцы ответят коллективным возмездием в захваченной ими Европе: «Если преступления против поволжских немцев продолжатся, еврей­ство сторицей заплатит за эти преступления»[121].

Эти слова писались в тот момент, когда немецкая армия и оперативные группы (Einsatzgruppen) по мере продвижения в глубь России уже присту­пили к систематическому истреблению евреев и когда готовились планы по конференции в Ваннзее, которая обречет на геноцид всех евреев Европы. По­добный дискурс с его чудовищным переворачиванием реальности говорит о тех способах, которыми нацисты поставили транснациональные связи с рус­скими немцами на службу расовому империализму. Целью этой политики было обеспечить «жизненным пространством» всех немцев Восточной Ев­ропы, что означало убийство либо насильственное перемещение коренных жителей этих территорий[122]. Это никоим образом не было неизбежным ре­зультатом повышенного внимания к русским немцам в Германии межвоен­ной эпохи; однако статус русского немца как «жертвы» в национальном во­ображении этого периода был тесно связан с антисемитским дискурсом, в ко­тором еврей представал «мучителем», угрожающим самой сути немецкости. Резонанс, вызванный трудным положением русских немцев, был раздут, по­тому что отвечал распространенным тревогам о будущем нации после тоталь­ной войны.

Перевод с англ. А. Голубковой под ред. А. Скидана

[1] @ Central European History. 2007. Vol. 40. P. 429—466. Выражаю благодарность Омеру Бартову, Белинде Дэвис, Петеру Холквисту, Бонни Смит и двум анонимным чита­телям журнала «Central European History» за их проница­тельные комментарии к более ранней версии этой статьи. Исследование проведено по гранту Германской службы академических обменов (DAAD).

[2] Oltmer J. Migration und Politik in der Weimarer Republik. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2005. S. 199—200. Олтмер предлагает наиболее исчерпывающее исследова­ние официального немецкого отклика на это событие.

[3] См.: Mick Ch. Sowjetische Propaganda, Funfjahrplan und deutsche Russlandpolitik 1928—1932. Stuttgart: Franz Stei- ner, 1995. S. 350—379; Dyck H.L. Weimar Germany and So­viet Russia, 1926—1933: A Study in Diplomatic Instability. London: Chatto & Windus, 1966. P. 174—180.

[4] О кризисе легитимности см.: Peukert DetlevJ.K. Die Weima­rer Republik. Krisenjahre der Klassischen Moderne. Frank­furt am Main: Suhrkamp, 1987.

[5] О статусе нации как «воображаемого сообщества» см.: An­derson B. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism (rev. ed.). London: Verso, 1991; рус. перевод: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2001.

[6] Gosewinkel D. Einburgern und AussschlieBen. Nationalisie- rung der Staatsangehoringkeit vom Deutschen Bund bis zur Bundesrepublik Deutschland. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2001. S. 178—180.

[7] См.: Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 114—117; Neutatz D. Die Wolgadeutschen in der Reichsdeutschen Publizistik und Politik bis zum Ende des ersten Weltkrieges // Zwischen Reform und Revo­lution. Die Deutschen an der Wolga 1860—1917 / D. Dahl- mann, R. Tuchtenhagen (Hgs.). Essen: Klartext, 1994. S. 115— 133; Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik zur Zeit der Wei- marer Republik. Eine Studie am Beispiel der deutsch-baltischen Miderheit in Estland und Lettland. Hannover-Dohren: Harro v. Hirschheydt, 1977. S. 48—50. Касательно Пангерманского союза см.: Chickering R. We Man Who Feel Most German: A Cultural Study of the Pan-German League 1886—1914. Bos­ton: George Allen & Unwin, 1984. P. 74—86. Прусское госу­дарство основало Фонд поддержки немецких репатриан­тов, который сагитировал более 26 000 русско-немецких крестьян, преимущественно из Волыни, переселиться в вос- точнопрусские провинции. Эта организация продолжала работу по переселению 60 000 русских немцев во время войны. См.: OltmerJ. Mirgation und Politik. S. 140—154.

[8] См.: Gosewinkel D. Einburgern und AusschlieBen. S. 278—327; Bade K.J. Immigration, Naturalization, and Ethno-National Traditions in Germany: From the Citizenship Law of 1913 to the Law of 1999 // Crossing Boundaries: The Exclusion and Inclusion of Minorities in Germany and the United States / L.E. Jones (Ed.). New York: Berghahn, 2001. P. 31—38; Bru­baker R. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 114—137; Jarausch K.H., Geyer M. Shattered Past: Reconstructing Ger­man Histories. Princeton: Princeton University Press, 2003. P. 200—203. Немецкие земли сохраняли контроль над гражданством и натурализацией, пока нацисты не центра­лизовали эту политику в 1934 году. Закон о подданстве го­сударства и Рейха от 1913 года ввел категорию националь­ного гражданства, которая использовалась для того, чтобы предотвратить потерю гражданства немецкими эмигран­тами и немцами в колониях (раньше они лишались его после десяти лет, проведенных за границей). Немцы, жи­вущие за границей, могли пройти процесс натурализации и получить немецкое гражданство.

[9] Domansky Е. The Transformation of the State and Society in World War I Germany // Landscaping the Human Garden: Twentieth-Century Population Management in a Compara­tive Framework / A. Weiner (Ed.). Stanford: Stanford Uni­versity Press, 2003. Р. 46—66.

[10] Diner D. Das Jahrhundert verstehen. Eine universalhisto- rische Deutung. Frankfurt am Mine: Fischer, 2000. S. 201.

[11] Oltmer J. Migration und Politik. S. 151 — 182; Brandes D. Von den Verfolgungen im Ersten Weltkrieg bis zur Deportation // Deutsche Geschichte im Osten Europas. Russland / G. Stric- ker (Hg.). Berlin: Siedler Verlag, 1997. S. 131—137; Gosewin- kel D. Einburgern und AusschlieBen. S. 330—337. О планах переселений см. также: Liulevicius V.-G. War Lands on the Eastern Front: Culture, National Identity, and German Occu­pation in World War I. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Р. 89—108; Geiss I. Der polnische Grenzstreifen 1914—1918. Ein Beitrag zur deutschen Kriegszielpolitik im Ersten Weltkrieg. Lubeck: Matthiesen, 1960.

[12] Jarausch K.H., Geyer M. Shattered Past. Р. 204—208; Bar- key K, Hagen M. von. After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Otto­man, and Habsburg Empires. Boulder: Westview, 1997.

[13] См.: Hagen W.W. Murder in the East: German-Jewish Liberal Reactions to Anti-Jewish Violence in Poland and other East European Lands 1918—1920 // Central European History 2001. Vol. 34. № 1. Р. 1—30; Christoph M. Ethnische Gewalt und Pogrome in Lemberg 1914 und 1941 // Osteuropa. 2003. № 12. S. 1810—1827; SacharH.M. Dreamland: Europeans and Jews in the Aftermath of the Great War. New York: Vintage, 2003.

[14] Среди многочисленных примеров см.: In der deutschen Wolgarepublik // Hamburger Correspondent. 1926. Jan. 17; копия в: PA-AA, R 83864. По вопросу веймарского коло­ниального движения см.: Wildenthal L. German Women for Empire, 1884—1945. Durham: Duke University Press, 2001. Р. 172—200. Русские немцы сходным образом описыва­лись в литературе для немецких солдат во время Первой мировой войны как «пионеры культуры» на «отсталом» Востоке (Liulevicius V.-G. War Lands. Р. 160—163).

[15] См., к примеру: Heinrich C. Auslandsdeutschtum und deuts­che Zukunft // Der Auslanddeutsche 1 (приложение к «Der Deutsche»). 1921. April 2; копия в: BArch Berlin R 8034 II/8404, Bl. 3.

[16] Sauermann F. Friede, Freiheit und Recht. Ein Wort fur die Wolgadeutschen // Der Auslanddeutsche. 1919. № 4. April. S. 69.

[17] См. серию памфлетов, опубликованных Ассоциацией нем­цев за границей: Schriften zum Selbstbestimmungsrecht der Deutschen auBerhalb des Reichs. MeiBen: Bruno Thieme, 1919.

[18] Brubaker R. Nationalism Reframed. Р. 107—147.

[19] Это различие между немцами, живущими за границей, и приграничными немцами часто размывалось, особенно в среде правых, где до того, как нацисты пришли к власти, использовались термины Volksdeutsche или Volksgenossen.

[20] Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik. S. 123—130; Oberkro- me W. Volksgeschichte. Methodische Innvovation und volkische Ideologisierung in der deutschen Geschichtswissenschaft 1918—1945. Gottingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1993.

[21] Ritter E. Das Deutsche Ausland-Institut in Stuttgart 1917— 1945. Ein Beispiel deutscher Volkstumsarbeit zwischen den Kriegen. Wiesbaden: Franz Steiner, 1976. S. 18—30.

[22] См. обсуждение «пан»-движений у Ханны Арендт: Arendt H. The Origins of Totalitarianism (new ed.). San Diego: Harvest, 1975. Р. 226—227.

[23] Geyer M. Insurrectionary Warfare: The German Debate about a Levee en Masse in October 1918 // The Journal of Modern History. 2001. № 75. Р. 514.

[24] Sauermann F. Friede, Freiheit und Recht. S. 69.

[25] Балтийские немцы были по большей части аристократа­ми-землевладельцами и начали эмигрировать на запад пе­ред Первой мировой войной. Оставшиеся оказались в но­вых независимых балтийских государствах. Там имелось и городское немецкое население, состоявшее из квалифи­цированных рабочих и государственных служащих, кото­рые тоже эмигрировали во время войны и революции. Оставшиеся после революции немецкие общины в России были крестьянскими. Краткий обзор см.: Brandes D. Die Deutschen in RuBland und die Sowjetunion // Deutsche im Ausland—Fremde in Deutschland. Migration in Geschichte und Gegenwart / Klaus J. Bade (Hg.). Munich: C. H. Beck, 1992. S. 85—134.

[26] Kappeler A. RuBland als Vielvolkerreich. Entstehung, Ge- schichte, Zerfall. Munich: Beck, 2001. S. 330.

[27] См.: Brandes D. Die Deutschen in Russland // The Soviet Germans Past and Present. London: C. Hurst, 1986. Р. 13— 30. По вопросу гетерогенности русско-немецких общин и их растущего взаимодействия с расширяющейся Россий­ской империей см.: LongJ.W. From Privileged to Disposses­sed: The Volga Germans, 1860—1917. Lincoln: University of Nebraska Press, 1988. Более широкий контекст националь­ной политики Российской империи см. в: Kappeler A. Russ- land als Vielvolkerreich.

[28] Long J.W. From Privileged to Dispossessed. Р. 16—40, 215— 254; Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich. S. 203—266.

[29] Олтмер оценивает количество русско-немецких иммиг­рантов в десятки тысяч: Oltmer J. Migration und Politik. S. 184—185.

[30] Биографию Шлейнинга см.: SchleuningJ. Mein Leben hat ein Ziel. Lebenserinnerungen eines russlanddeutschen Pfarrers. Witten: Luther Verlag, 1964; BridenthalR. Germans from Rus­sia: The Political Network of a Double Diaspora // The Heimat Abroad: The Boundaries of Germanness / K. O'Donnell, R. Bridenthal, N. Reagin (Eds.). Ann Arbor: University of Mic­higan Press, 2005. Р. 190—196. Хотя Шлейнинг претендовал на выражение мнения всех поволжских немцев, он сгладил в своих мемуарах тот факт, что эсеры и меньшевики были тоже популярны среди немецких крестьян Поволжья. Ср.: LongJ.W. From Privileged to Possessed. Р. 238—240; Schleu­ningJ. Mein Leben. S. 580—582. Шлейнинг наладил кон­такты с балтийскими немцами и немецкими национали­стами в период своей учебы в Германии после русской революции 1905 года. Он вел переговоры с балтийскими немцами в Эстонии по поводу переселения немцев из российской глубинки в Прибалтику, а в 1918 году лобби­ровал право на возвращение русских немцев по Брест- Литовскому договору среди немецких чиновников. См.: Schleuning J. Mein Leben. S. 127—145, 152—163, 416—438. О его связях с Ассоциацией немцев за границей (VDA) см.: SchleuningJ. Mein Leben. S. 452—453, 468—473, 593— 594. В межвоенный период Шлейнинг также налаживал связи русско-немецких общин с Северной Америкой, см.: Bridenthal R. Germans from Russia. Р. 194.

[31] Шлейнинг с неудовольствием отмечает, что немецкие им­миграционные чиновники не рассматривали его как граж­данина Германии, а ставили на одну доску с «русскими евре­ями и поляками», см.: SchleuningJ. Mein Leben. S. 420—421.

[32] Schleuning J. Die Wolgadeutschen. Ihr Werden und ihr To- desweg. Berlin: Kranzverlag, n.d [1932]). S. 1, 5, 10, 17.

[33] Ibid. S. 20—21, 22.

[34] Около 10% поволжских немцев умерло от голода. См.: Long J.W. The Volga Germans and the Famine of 1921 // Russian Review. 1992. № 51. Р. 510—525; Brandes D. Von den Verfolgungen. S. 137—145. Лонг утверждает, что «не­вежество и недостаток информации» о ситуации на ме­стах, равно как и предубеждение против поволжских нем­цев, обусловили неспособность большевиков действовать быстрее (LongJ.W. The Volga Germans. Р. 515—516). В то время как антигерманские настроения действительно сыг­рали здесь свою роль, предубеждение распространялось не только на русских немцев, но и на другие меньшинства в западных приграничных областях — на поляков, болгар и греков, лучшее экономическое положение и религиоз­ность которых угрожали советской власти. См.: Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923—1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001. Р. 35—36. Современные исследователи пола­гают, что большевикам не были настолько неизвестны по­следствия их политики. Так, Ленин издал приказ увели­чить продовольственные реквизиции у крестьян 30 июля 1921 года, уже после начала кампания помощи голодаю­щим. А как только из-за границы начали поступать про­дукты и медикаменты, он провел чистку Всероссийско­го комитета помощи голодающим. См.: Werth N. A State Against Its People: Violence, Repression, and Terror in the Soviet Union // The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression / St. Courtois et al. (Ed.). Cambridge: Harvard University Press, 1999. Р. 119—124.

[35] Список лиц и учреждений, поддержавших голодающих, см.: Protokoll der Sitzung uber die Hilfsaktion fur RuBland am Mittwoch den 3. August 1921 // German Red Cross to Foreign Office. 1921. August 11. PA-AA R 60203; публичные заявления таких фигур, как Макс Бартель, Георг Гросс, Артур Холичер, Маргарета Хуч, Кете Кольвиц, Фритьоф Нансен, Эрвин Пискатор и Хелен Стокер, вошли в бро­шюры и листовки (BArch Koblenz, R 57 neu 1045, Nr. 10, «Nansenhilfe, Berlin», а также: Aufruf des Komittees Kunst- lerhilfe «An alle Kunstler und Intellektuellen» (1921) // Quellen zu den deutsch-sowjetischen Beziehungen, 1917— 1945 / H.-G. Linke (Hg.). Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1998. S. 101 — 102. Также см.: Lersch E. Hungerhilfe und Osteuropakunde // Deutschland und die russische Revolution, 1917—1924 / G. Koenen (Hg.). Mu­nich: Fink, 1998. S. 617—645).

[36] Maxim Gorki fur das hungernde RuBland. Ein Notruf an Ger- hart Hauptman // Vossische Zeitung. 1921. July 18; Grigorj- anz A. Die russische Hungersnot // Vorwarts. 1921. August 5.

[37] RuBlands Hungerkatastrophe // Vorwarts. 1921. July 20. Ав­тор статьи уверял, что подобные эксперименты невоз­можны над немцами, так как они не настолько раболепны и пассивны, как русские.

[38] Среди многочисленных примеров см.: Aufruf zu einer Hilfsaktion fur SowjetruBland // Rote Fahne. 1921. July 24 (ут­ренний вып.); Die Hungersnot im Wolgagebiet und die Mittel zu deren Bekampfung // Rote Fahne. 1921. July 12; RadekK. Der Hunger in RuBland und die kapitalistische Welt // Rote Fahne. 1921. September 13, 14 (вечерние вып.); Idem. Wir, den Hunger, und die Anderen // Rote Fahne. 1921. August 8 (утренний вып.). См. также: Holitscher A. Stromab die Hun- gerwolga. Berlin: Vereinigung internationaler Verlaganstalten, 1922.

[39] Popoff G. Die Tragodie der Wolgadeutschen // Frankfurter Zeitung. 1921. Dec. 25 (копия: BArch Berlin R 8034 II/2077, Bl. 176—177). Следует отметить, что в своих мемуарах По­пов едва упоминает поволжских немцев в описании своего путешествия по районам, затронутым голодом. Popoff G. Ich sah die Revolutionare. Moskauer Erinnerungen und Bege- gungen wahrend der Revolutionsjahre. Bern: Verlag Schweize- risches Ost-Institut, 1967. S. 49—58. В качестве примера статьи, посвященной главным образом страданиям русских немцев, см.: Die Hungerkatastrophe in RuBland // Vossische Zeitung. 1921. August 1.

[40] См., например: Russische Hungersnot und Hilfsaktion // Vor- warts. 1921. August 19.

[41] Helft SowjetruBland // Rote Fahne. 1921. July 23 (утренний вып.).

[42] Gorki fur die Wolgadeutschen // Rote Fahne. 1922. Feb. 1 (утренний вып.).

[43] Rosenberg A. Pest im RuBland! Der Bolschewismus, seine Haupter, Handlungen und Opfer. Munich: Deutsche Volks- verlag, 1922. S. 52, 69. О корнях идеологии Розенберга см.: Kellogg M. The Russian Roots of Nazism: White emigres and the Making of National Socialism, 1917—1945. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

[44] Volkov Sh. Antisemitismus als kultureller Code: Zehn Essays. Munich: Beck, 2000. S. 36.

[45] Bartov O. Defining Enemies, Making Victims: Germans, Jews, and the Holocaust // The American Historical Review. 1998. Vol. 103. № 3. P. 771—816.

[46] Vom Deutschtum in aller Welt. Das bedrohte Deutschtum in Sowjetrussland // Deutsche Zeitung. 1921. Feb. 25 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/8403, Bl. 185). Об изображении России в правой прессе см.: Doser U. Das Bolschewistische Russland in der deutschen Rechtspresse 1918—1925. Ph.D. diss., Freie Universitat Berlin, 1961. Дозер не рассматривает русских немцев.

[47] Verratenes Deutschtum! // Deutscher Tagesblatt. 1921. Dec. 28 (копия: BArch Berlin R 8034 II/ 8404, Bl. 88—89). Немец­кая иммиграционная служба была осведомлена о непри­язни к восточноевропейским евреям-эмигрантам и о том, какие ограничения это накладывало на эмиграцию рус­ских немцев (OltmerJ. Migration und Politik. S. 188—193).

[48] См.: Weindling P. Epidemics and Genocide in Eastern Europe, 1890—1945. New York: Oxford University Press, 2000. Р. 153—160. В основном всю продовольственную помощь для голодающих предоставил Американский комитет. См.: Patenaude Bertand M. The Big Show in Bololand: The American Relief Expedition to Soviet Russia in the Famine of 1921. Stanford: Stanford University Press, 2002. Немецкие коммунисты организовали собственную кампанию, од­нако фонды были использованы больше для пропаганды и публикаций, чем для прямой помощи голодающим. См. также: McMeekin S. The Red Millionaire: A Political Bio­graphy of Willi Munzenberg, Moscow's Secret Propaganda Tsar in the West. New Haven: Yale University Press, 2003. Р. 103—145.

[49] О научном и культурном обмене см.: NotzoldJ. Die deutsch- sowjetischen Wissenschaftsbeziehungen // Forschung im Spannungsfeld von Politik und Gesellschaft. Geschichte und Struktur der Kaiser-Wilhelm-/Max-Planck-Gesellschaft / R. Vierhaus, B. vom Brocke (Hgs.). Stuttgart: Deutsche Ver- lags-Anstalt, 1990. S. 778—800; Gross S.S. The Soviet-German Syphillis Expedition to Buriat, Mongolia, 1928: Scientific Re­search on National Minorities // Slavic Review. 1993. Vol. 52. № 2. Р. 204—232; о военном сотрудничестве см.: Ziedler M. Reichswehr und Rote Armee 1920—1933. Wege und Statio- nen einer ungewohnlichen Zusammenarbeit. Munich: Olden- bourg, 1993. Германские чиновники также надеялись, что эти отношения будут способствовать смягчению режима в России, см.: Cameron DJ. To Transform the Revolution into an Evolution: Underlying Assumptions of German Foreign Policy toward Soviet Russia, 1919—1927 // Journal of Con­temporary History. 2005. Vol. 40. № 1. Р. 7—24; Muller R.-D. Das Tor zur Weltmacht. Die Bedeutung der Sowjetunion fur die deutsche Wirtschafts- und Rustungspolitik zwischen den Weltkriegen, Wehrwissenschaftliche Forschungen 32. Boppard am Rhein: Boldt, 1984. О немецком ирредентизме см.: Grundmann K.-H. Deutschtumspolitik. S. 134—158.

[50] О германской миграционной политике и ее официальном обсуждении см.: OltmerJ. Migration und Politik. S. 219—270; Sammartino A. Suffering, Tolerance, and the Nation: Asylum and Citizenship Policy in Weimar Germany // GHI Bulletin. 2003. № 32. Р. 103—115; GosewinkelD. Einburgern und Auss- chlieBen. S. 353—368; Weindling P. Epidemics and Genocide. Р. 150—153. В качестве примера бюрократических дискус­сий по этому вопросу см.: Dr. Noebel. Aufzeichnung. 1921. Dec. 21 (PA-AA R 60204); Reichsamt fur deutsche Einwan- derung, Ruckwanderung und Auswanderung to the AA. 1921. Jan. 4 (R 83849, Bl. 50). Следует отметить, что даже такие сторонники разрешения иммиграции, как Министерство иностранных дел, предполагали, что количество русских немцев, которые могут переселиться к польской границе, будет относительно небольшим в текущих условиях Со­ветской России. См.: Dr. Noebel. Aufzeichnung. 1922. Feb­ruary 21 (PA-AA R 60206).

[51] Об опасениях германских и австрийских чиновников по по­воду зараженности идеями большевизма солдат и переме­щенных лиц см.: Moritz V. «Bazillen des Bolschewismus». Die Krise der Zentralmachte und die Heimkehrproblematik im Jahre 1918 // Gefangenschaft, Revolution, Heimkehr. Die Be- deutung der Kriegsgefangenenproblematik fur die Geschichte des Kommunismus in Mittel- und Osteuropa 1917—1920 / А. Leidinger, V. Moritz (Hgs.). Vienna: Bohlau, 2003. S. 453— 504; а также документы в: Lager, Front oder Heimat. Deutsc­he Kriegsgefangene in SowjetruBland 1917 bis 1920: 2 vols. / В. Pardon, V.V. Zhuravlev (Hgs.). Munich: K. G. Saur, 1994. Vol. 1. S. 83—86, 96—97, 155—156. См. также: RachamimovA. POWs and the Great War: Captivity on the Eastern Front. Oxford: Berg, 2002; GatrellP. Prisoners of War on the Eastern Front during World War I // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. Vol. 6. № 3. Р. 557—566. Моритц и Лейдингер постоянно подчеркивают большевистское вли­яние на перемещенных лиц. Их позицию подтверждают свидетельства о том, что неспособность привести войну к победоносному миру в 1918 году вызвала среди немецких военных рост недовольства военным руководством. См.: Lipp A. Friedenssehnsucht und Durchhaltebereitschaft. Wahr- nehmungen und Erfahrungen deutscher Soldaten im Ersten Weltkrieg // Archiv fur Sozialgeschichte. 1996. № 36. S. 279— 292; Ziemann B. Entauschte Erwartung und kollektive Er- schopfung. Die deutschen Soldaten an der Westfront 1918 auf dem Weg zur Revolution // Kriegsende 1918. Ereignis, Wir- kung, Nachwirkung / J. Duppler, G. P. GroB (Hgs.). Munich: Oldenbourg, 1999. S. 165—182.

[52] Об официальных дискуссиях военного времени по поводу русских немцев см.: OltmerJ. Migration und Politik. S. 165— 182; Sammartino A. Migration and Crisis in Germany, 1914— 1922. Ph.D. diss., University of Michigan, 2004. Orap. 2.

[53] Иногда представление о русских немцах как независимых мелких фермерах работало против них: чиновники опа­сались, что если разрешить им въезд в Германию, то они могут не согласиться стать сельскохозяйственными ра­бочими в больших имениях в Восточной Пруссии. См., к примеру, брошюру, направленную Рабочим объедине­нием Союза немецких колонистов Украины германскому правительству и Министерству внутренних дел в июне 1925 года (PA-AA, R 83849, Bl. 192).

[54] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 2. № 6. S. 151. Фишер направлял свои отчеты об условиях жизни поволжских немцев в «Deutsche Schutz- bund» (R 8039/210) и сотрудничал с «Blatter des deutschen Roten Kreuzes» в рубрике «Hilfe fur unsere Bruder in RuB­land!» (приложение к Bd. 1, 1922). При нацистах Фишер работал в Гигиеническом институте в Вене и продолжал оценивать состояние здоровья этнических немцев, кото­рые должны были переселиться в Германию по условиям соглашения об обмене населением в рамках пакта Молотова—Риббентропа. См. его отчет об условиях жизни бес­сарабских немцев, основанный на обследовании 1939— 1940 годов (Barch Berlin R 59/325, Bl. 1—21).

[55] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland. S. 152; Idem. Vom Deutschtum in RuBland (Fortsetzung) // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 23. № 7. S. 174—175; Пауль Вейндлинг в своем обсуждении подчеркивает конкуренцию между немец­кими учеными Антанты за получение контроля над рус­скими разработками, равно как и попытки большевиков использовать помощь в собственных интересах. См.: We- indling P. Epidemics and Genocide. S. 153—171.

[56] См.: Freund G. Unholy Alliance: Russian German Relations from the Treaty of Brest-Litovsk to the Treaty of Berlin. Lon­don: Chatto & Windus, 1957. Р. 90—91; Muller R.-D. Der Tor zur Weltmacht.

[57] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland. S. 152.

[58] Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland (Schluss) // Deutsche Arbeit. 1924. Bd. 23. № 9. S. 239, 242.

[59] См.: Thalheim Karl C. Das deutsche Auswanderungsproblem der Nachkriegszeit. Jena: Fischer, 1926.

[60] Corbach O. Deutschtum und Bolschewismus // Deutsche Ar­beit. 1922. Bd. 21. № 9. S. 238. Эти взгляды отразились во многих текстах. Похожие эмоции см. в: Fischer O. Vom Deutschtum in RuBland (Fortsetzung). S. 17.

[61] См.: Auslanddeutschtum und Film. Ein Beitrag zur Frage des nationalen Films in Deutschland // Der Tag. 1921. Dec. 8 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8404, Bl. 79—80). Похо­жие взгляды см. в: Unsere Landesleute im Wolgagebiet // Deutsche Tageszeitung. 1931. Nov. 14 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8408, Bl. 43).

[62] См.: Die Wolgadeutschen. Zehn Jahre Autonomie // Jungde- utsche. 1928. May 1 (копия: BArch Berlin R 8034 II/8405, Bl. 82). Другие комментаторы считали антибольшевизм русских немцев результатом их расового происхождения, отделявшего немцев от «кочевых» народов России. См.: Corbach O. Deutschtum und Bolschewismus. S. 240.

[63] См.: Die Wolgadeutschen — Vortrupp der Kollektivierung // Rote Fahne. 1931. June 7; Neun-Jahre Wolga-Deutsche Auto­nomie // Arbeiter Illustrierte Zeitung. 1927. Bd. 6. № 42. S. 4—5.

[64] См. «Der Weg zum Ostgeschaft» — брошюру, опублико­ванную «Studiengesellschaft fur Preisabbau», n.d. [1922] (копия: PA-AA, R 83849, Bl. 88). Эта переоценка диаспоры соотносится с идеей «национального возрождения», кото­рую Мориц Фёллмер обнаруживает в среде гражданских чиновников и промышленников, рассматривавших эконо­мическое, психическое, физическое и моральное укреп­ление народа как средство предотвращения падения Гер­мании в хаос «большевизма». См.: Follmer M. Der «kranke Volkskorper»: Industrielle, hohe Beamte und der Diskurs der nationalen Regeneration in der Weimarer Republik // Geschichte und Gesellschaft. 2001. Bd. 27. № 1. S. 41—67.

[65] См.: Heinrich C. Auslandsdeutschtum und deutsche Zukunft.

[66] См.: Fitzpatrick Sh. Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village After Collectivization. New York: Ox­ford University Press, 1994. Об условиях жизни меннонитов в Советском Союзе см.: Neufeldt C.P. The Fate of Mennoni- tes in Ukraine and Crimea During Soviet Collectivization and Famine (1930—1933). Ph.D. diss., University of Alberta, Ed­monton, 1998; особ. с. 27—29.

[67] Отчеты Аухагена переиздавались при нацистах. См.: Auha- gen O. Die Schicksalswende des Russlanddeutschen Bauern- tums in den Jahren 1927—1930 // Sammlung Georg Leibrandt: Quellen und Materialien zur Erforschung des Deutschtums in Osteuropa. Bd. 6. Leipzig: S. Hirzel, 1942. Аухаген писал пре­зиденту Гинденбургу по поводу расселения русских немцев на восточных границах в 1930 году: Zu IV Ru 4347. Abschrift Auhagen to Hindenburg. 1930. June 12 (PAAA R 83851). Ка­сательно Аухагена см.: Burleigh M. Germany Turns East­wards: A Study of Ostforschung in the Third Reich. New York: Cambridge University Press, 1988. Р. 34; Buchsweiler M. Volks- deutsche in der Ukraine am Vorabend und Beginn des Zweiten Weltkriegs — Ein Fall Doppelter Loyalitat? Gerlingen: Bleicher Verlag, 1984. S. 58—64.

[68] Oltmer J. Migration und Politik. S. 199—212; Mick Chr. Sowj- etische Propaganda. S. 350—379; Dyck H.L. Weimar Germany and Soviet Russia. P. 162—180; Martin T. The Origins of So­viet Ethnic Cleansing // Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. № 4. Р. 836—837.

[69] Oltmer J. Migration und Politik. S. 207—208; Zwangsweiser Rucktransport der deutschen RuBlandbauern // Kreuzzeitung. 1929. November 20. Похожие отчеты см. в: Hilfe fur die RuB- landmuden. Beschlusse der Reichsregierung // Vossische Zei- tung. 1929. November 20. Коммунисты прозвали эту долж­ность «рейхскомиссар антисоветских подстрекателей»: Reichskommisar fur Antisowjethetze // Rote Fahne. 1929. No­vember 16.

[70] См.: Den Kulaken wird der Boden zu heiB. 10.000 deutsche Kulaken wollen auswandern — ein neues «Argument» fur An­tisowjethetze // Rote Fahne. 1929. November 9. Немецкие коммунисты рассматривали кампанию в защиту «немец­ких братьев в беде» как попытку обмануть избирателей: ан­тисоветская пропаганда использовалась для того, чтобы за­маскировать их истинные цели. См.: Die Not der Deutschen in der USSR ein entlarvter Wahlschwindel! // Rote Fahne. 1929. November 14; Millionen fur die Kulaken — Nichts fur die deutschen werktatigen Massen // Rote Fahne. 1929. De­cember 1; «Bruder im Not»? «Ja, aber bei uns im Hindenburg- Paradies» // Rote Fahne. 1929. December 7.

[71] Подобная риторика была обычной в германских официаль­ных кампаниях против позиции Лиги Наций в вопросе о не­мецких меньшинствах. См.: Fink C. Defending the Rights of Others: The Great Powers, The Jews, and International Mino­rity Protection, 1878—1938. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Р. 295—328. Настораживает, что некоторые не­давние исследования немецких ученых правых взглядов изображают националистический активизм предшествен­ником современных выступлений в защиту прав человека и моделью Евросоюза. См., к примеру: Luther R. Blau oder Braun? Der Volksbund fur das Deutschtum im Ausland (VDA) im NS-Staat, 1933—1937. Neumunster: Wachholtz, 1999.

[72] См.: Soll der Deutschenmord in RuBland weitergehen? // Deutsche Tageszeitung. 1930. July 10 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/2082, Bl. 35 RS).

[73] SchleuningJ. In Kampf und Todesnot. Die Tragodie des Russ- landdeutschtums. Berlin: Bernard & Graefe, [1930]. S. 211.

[74] Ibid. S. 174.

[75] Замечания Гинденбурга опубликованы в: Dyck H.L. Wei­mar Germany and Soviet Russia. Р. 171.

[76] Eghigian G. Injury, Fate, Resentment, and Sacrifice in German Political Culture, 1914—1939 // Sacrifice and National Belon­ging in Twentieth Century Germany / G. Eghigian, M.P. Berg (Eds.). College Station, TX: Texas A&M Press, 2002. Р. 108.

[77] Stein W. Bauernflucht aus RuBland. Folgen der Vernichtungs- politik // Vossische Zeitung. 1929. November 3.

[78] Die Massenauswanderung der deutschen RuBlandbauern. Ein tragisches Schicksal // Neue PreuBische Kreuz Zeitung. 1929. November 9.

[79] Im russischen Fluchtlingslager. Auf deutschem Boden // Vos- sische Zeitung. 1929. December 2.

[80] Freies Land im Osten. Fur Ansiedlung der russischen Flucht- linge // Vossische Zeitung. 1929. November 16.

[81] Die ersten RuBlandfluchtlinge in Deutschland. Der Leidens- weg der Kolonisten // Neue PreuBische Zeitung (Kreuzzei­tung). 1929. December 4.

[82] См.: Fritzsche P. Germans into Nazis. Cambridge: Harvard University Press, 1998; Domansky E. Transformation of State and Society. Р. 46—66.

[83] О подавлении коммунистов см.: Gellately R. Backing Hitler: Consent and Coercion in National Socialist Germany. New York: Oxford University Press, 2001. Р. 9—50. О гляйхшал- тунге см.: Koonz C. The Nazi Conscience. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003. Р. 69—102; Friedlander S. Nazi Germany and the Jews. Vol. 1. The Years of Persecution. New York: HarperCollins, 1997. Р. 9—72. О прессе см.: Frei N, SchmitzJ. Journalismus im Dritten Reich. Munich: Beck, 1989. S. 35, 48—53.

[84] Koehl R.L. RKFDV: German Resettlement and Population Policy, 1939—1945. A History of the Reich Commission for the Strengthening of Germandom. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1957. Р. 34—35. Хотя нацисты и немецкие активисты за границей разделяли многие идеологические положения, нацистам в Рейхе нужно было проделать зна­чительную работу, чтобы сохранить хорошие отношения с этими группами и удержать их от действий, невыгодных внешней политике Гитлера. См.: Lumans V.O. Himmler's Auxiliaries: The Volksdeutsche Mittelstelle and the German National Minorities of Europe, 1933—1945. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1993. Р. 73—75, 77—80.

[85] Об отличиях организационного и идеологического гляйх- шалтунга см.: Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 71—72, 88—91. Гляйхшалтунг облегчался тем, что эти организации уже стали зависимыми от государственных фондов во время Веймарской республики. Нацисты про­должили практику финансирования только тех групп, ко­торые им симпатизировали. Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. Р. 40—43; Krekeler N. Revisionsanspruch und geheime Ostpolitik der Weimarer Republik. Die Subventio- nierung der deutschen Minderheit in Polen. Stuttgart: De­utsche Verlags-Anstalt, 1973; Lumans V.O. Himmler's Auxi­liaries. Р. 40—43.

[86] Bridenthal R. Germans from Russia. Р. 195—196; BuchsweilerM. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 54—57. См. также: Willi­ams Robert C. Culture in Exile: Russian Emigres in Germany, 1881 — 1941. Ithaca: Cornell University Press, 1972. Р. 350— 363. Несмотря на то что Шлейнинг утратил позицию лиде­ра в вопросе русских немцев, он продолжал свою деятель­ность в этом направлении во время войны и в Германии, и в оккупированной Восточной Европе. Шлейнинг ездил на Украину в 1940-е годы и описывал нацизм как режим, бла­гоприятный для работы церкви даже более, чем в самой Германии. SchleuningJ. Die Stummen reden. 400 Jahre evan- gelischlutherische Kirche in Russland. Erlangen: Martin Lut­her Verlag, 1952. S. 140—143. Его деятельность во время войны не упоминается в опубликованной версии мемуаров.

[87] См.: Fitzpatrick Sh. Stalin's Peasants. Р. 19—79; Werth N. A State Against Its People. Р. 146—168.

[88] Разумеется, утверждение, что голод не был геноцидом, ни в коей мере не преуменьшает страдания его жертв и преступность советских и украинских властей, создавших условия для его возникновения. Однако только в 1935 го­ду советская национальная политика добралась до этни­ческих чисток, которые прошли в пограничных регионах против немцев, поляков и финнов, особенно из-за опа­сений советского правительства, что связи этнических диаспор с иностранными правительствами сделают их «неблагонадежными». Ср.: Conquest R. The Harvest of So­rrow: Soviet Collectivization and the Terror Famine. New York: Oxford University Press, 1986; Martin T. Affirmative Action Empire. Р. 273—308, 328—343; Idem. Origins of Soviet Ethnic Cleansing. Р. 813—861; Weitz E.D. A Century of Ge­nocide: Utopias of Race and Nation. Princeton: Princeton University Press, 2003. Р. 74—82. См. также действенную и убедительную полемику Франсин Хирш со взглядом на Советский Союз как «тюрьму народов», в управлении ко­торой национальные меньшинства активно не участво­вали: Hirsch Fr. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2005. Р. 1 — 18.

[89] Программа по отправке посылок действовала на протяже­нии всех тридцатых годов. См.: Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukraine. S. 64—71; Jacobsen H.-A. Nationalsozialistische AuBenpolitik 1933—1938. Frankfurt am Main: Alfred Metzner, 1968. S. 446—460; Ammende E. Muss Russland hungern? Menschen und Volkerschicksale in der Sowjetunion. Vienna: Wilhelm Braumuller, 1935 (их публикация осуществлялась на средства нацистских фондов). См. также: Housden M. Ambiguous Activists: Estonia's Model of Cultural Autonomy as Interpreted by Two of its Founders: Werner Hassenblatt and Ewald Ammende // Journal of Baltic History. 2004. Vol. 35. № 3. Р. 231—253; Buchsweiler M. Volksdeutsche in der Ukrai­ne. S. 64—70. Советская власть проводила политику этни­ческих чисток в пограничных регионах как прямой ответ на эти попытки помощи, подавление коммунистической партии в Германии и Германо-польский пакт о ненападе­нии. См.: Martin T. Affirmative Action Empire. Р. 328—329.

[90] См.: Ihlenfeld K. Hungerpredigt. Deutsche Notbriefe aus der Sowjetunion. Berlin: Eckart, 1933.

[91] Шрёдер был школьным учителем в Тюрингии и в свое время уже критиковал республиканскую реакцию на си­туацию с русскими немцами. Большая часть риторики из его поздних публикаций уже применялась в письмах к официальным чиновникам Веймарской республики. См., к примеру, письмо Шрёдера к советнику Брюнингу от 10 апреля 1930 года, в котором критиковался республи­канский ответ на большевистскую политику мучений и убийств немцев: «Volksgenossen im Osten» (PA-AA, R 83849). А также письмо Шрёдера к советнику Брюнингу от 1 февраля 1932 года: «Vernichtung der Russlanddeutsc- hen» (PA-AA, R 83853).

[92] Schroder H. Der systematische Vernichtung der Russland-Deutschen. Langensalza: Julius Beltz, [1934]. S. 9—13.

[93] Ibid. S. 14—20, cit. 19—20.

[94] О германских представлениях о военных жертвах см.: Mosse G.L. Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. Oxford: University Press, 1990.

[95] Schroder H. Der systematische Vernichtung der Russland- Deutschen. S. 20, 23.

[96] Таковы аргументы Эрнста Нольте: Nolte E. Der europaische Burgerkrieg 1917—1945. Nationalsozialismus und Bolsche- wismus. Frankfurt am Main: Propylaen, 1987. См. также ра­боту его ученика: MerzK.-U. Das Schreckbild. Deutschland und der Bolschewismus 1917 bis 1921. Berlin: Propylaen, 1995; Striefler Ch. Kampf um die Macht. Kommunisten und Nationalsozialisten am Ende der Weimarer Republik. Berlin: Propylaen, 1993. Наиболее актуальную точку зрения см. в: BiebersteinJ.R. von. «Judischer Bolschewismus». Mythos und Realitat. Dresden: Edition Antaios, 2002. Нольте написал предисловие к этой книге.

[97] Янеке описывает судьбу своих родственников, многие из которых умерли во время Гражданской войны и коллек­тивизации, и заключает предупреждением, что больше­вики — это «нелюди», а большевизм — «чума». Ее история содержит некоторые антисемитские высказывания, на­пример, она утверждает, что все «большевистские комис­сары» были евреями: Janecke A. Wolgadeutsches Schicksal. Erlebnisse einer Auslanddeutschen, die sich aus dem Unter- gang ihrer vom Bolschewismus vernichteten Heimat retten konnte. Leipzig: Koehler & Amelang, 1937. S. 86—90, cit. 266, 268.

[98] Манн впоследствии дистанцировался от его работ. См. пре­дисловие Ханса Вислинга в: Mann T. Dichter oder Schrift- steller? Der Briefwechsel zwischen Thomas Mann und Josef Ponten 1919—1930 // Thomas Mann Studien. Bd. 8. Bern: Francke, 1988. S. 7—24.

[99] Ponten J. Volk auf dem Wege. Roman der deutschen Unruhe: 2 vols. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1930—1931; рас­ширенное исправленное издание в 6 томах выходило в том же издателеьстве в 1933—1942 годах.

[100] Ponten J. Auf zur Wolga: Schicksale deutscher Auswanderer. Cologne: Hermann Schaffstein, [1939]. S. 4—6. См. также рецензию: Langer N. Der neue Ponten // Deutsche Arbeit. 1935. Bd. 35. № 1. S. 51—52. Романы повествуют о жизни в Поволжье немецкого колониста XVIII века, эта исто­рия перемежается рассказом об одном из его потомков, который хочет вернуться на свою немецкую родину перед Первой мировой войной. Произведения Понтена участ­вовали в посвященной «немцам в России» выставке, ор­ганизованной Государственной библиотекой в Берлине в 1933 году. В дополнение к книгам и статьям экспертов, в том числе многих активистов из эмигрантов, на ней были выставлены карты и фотографии поселений русских немцев. Выставка превозносилась как пример «историко- культурных достижений Государственной библиотеки»: Die Deutschen in RuBland // Munchener Neueste Nachrich- ten. 1933. July 19 (копия: PA-AA, R 83854).

[101] Dwinger E.E. Und Gott schweigt? Bericht und Aufruf. Jena: Eugen Diederichs, 1937. S. 104—119, 153—154, cit. 121, 141— 142, 154. Тираж романа составил как минимум 170 000 экз. Такие рассказы об обращениях были обычными в нацист­ской прессе и часто одинаковым образом использовали встречи с русскими немцами. См., например: Ich war Prolet in Sowjetru Bland. 5 Jahre StoBarbeiter — Genosse Berger sagt: Feierabend! // Der Angriff. 1937. March 13 (копия: BArch R 8034 II/2084, Bl. 157).

[102] Porzgen H. Reise zu den Wolgadeutschen // Deutsche Arbeit. 1936. Bd. 36. № 3. S. 119—120. Подобные же примеры в на­цистской прессе см.: Wolgadeutsche als neuestes Opfer der bolschewistischen «Sauberungsaktion» // Volkischer Beo- bachter. 1937. Feb. 16 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/ 2084, Bl. 143); Leibbrandt G. Moskaus Kampf gegen die Volker der Sowjetunion // Volkischer Beobachter. 1937. Oct. 10 (копия: BArch Berlin, R 8034 II/ 2085, Bl. 74).

[103] Auhagen O. Wirtschaftslage der Sowjetunion im Sommer 1932 // Osteuropa. 1932. № 7. S. 644—655.

[104] Protokoll zum Vortrag von Herrn Professor Dr. Otto Auhagen «Die heutige Lage der deutschen Bauern in der Sowjetu- nion» [Feb. 1936] // BArch Koblenz, R 57/474/44, Nr. 1911; cit. 1, 8, 9—10. Копия также приложена к письму Аухагена к советнику Хенке от 24 февраля 1936 года (PA-AA, R 83855).

[105] Auhagen O. Die heutige Lage der deutschen Bauern. S. 11. В анализе коллективизации до 1933 года Аухаген подчер­кивал, что эта политика была направлена непосредствен­но против крестьянства, но затронула русских немцев больше, чем остальных, потому что они были более тру­долюбивыми, чем другие крестьяне. См.: Auhagen O. Die Schicksalswende.

[106] Нацистская пресса изображала советскую политику как помощь евреям за счет русских немцев. См., например: Da- vidstern und Sowjetsichel. Das Weltjudentum finanziert den deutschen Sowjetstaat Birobidschan // Volkischer Beobach- ter. 1935. Feb. 14 (копия: PA-AA, R 83854).

[107] Речи, произнесенные на съезде, содержатся в: Der Parteitag der Ehre vom 8. bis 14. September 1936. Offizieller Be- richt uber den Verlauf des Reichsparteitages mit samtlichen KongreBreden. Munich: Zentralverlag der NSDAP, Franz Eher Nachf, 1936. См. также: Kershaw I. Hitler 1936—1945: Nemesis. London: Penguin, 2000. Р. 9—23; Fleischhauer I. Das Dritte Reich und die Deutschen in der Sowjetunion. Stutt­gart: Deutscher Verlags-Anstalt, 1983. S. 53.

[108] Frasch A. Todesabschnitt volksdeutscher Front. RuBlandde- utschtum — «Das Volk auf dem Wege» // Deutsche Arbeit. 1939. Bd. 39. № 7. S. 308, 309.

[109] Я поддерживаю мысль Клаудии Коонц о том, что «этни­ческое сознание» было центральным в политической куль­туре нацистского режима. Однако, как показывает мое исследование, аспекты этого сознания выкристаллизова­лись сразу же в послевоенную эпоху и играли доминирую­щую роль уже в веймарской политической культуре. См.: Koonz C. The Nazi Conscience. P. 1—16.

[110] См.: Blanke R. Orphans of Versailles: The Germans in Wes­tern Poland 1918—1939. Lexington: University Press of Ken­tucky, 1993; ср.: Rossino A.B. Hitler Strikes Poland: Blitz­krieg, Ideology, and Atrocity. Lawrence, KS: University of Kansas Press, 2003. Р. 66 ff.

[111] См.: Madajczyk Cz. Die Okkupationspolitik Nazideutschlands in Polen, 1939—1945. Cologne: Pahl-Rugenstein, 1988. S. 3— 18; Browning Chr. R. Nazi Policy, Jewish Workers, German Killers. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Р. 1— 5, cit. 5; Hilberg R. Die Vernichtung der europaischen Juden, durchgesehene und erweiterte Ausgabe. Frankfurt: Fischer, 1999. Vol. 1. S. 197—201; Koehl R.L. RKFDV. P. 89—100. Наиболее известным примером было «Кровавое воскре­сенье» в Бромберге (Быдогоще) (Bromberger Blutsonntag), когда тысяча вооруженных гражданских этнических нем­цев, симпатизировавших нацистам, были убиты поляками. Нацистская пропаганда называла цифру в 5 800 убитых, позднее — 58 000. Информанты из этнических немцев впоследствии помогали оперативным группам, обычной полиции и солдатам регулярной армии в массовых рас­стрелах польских ополченцев и гражданских лиц. См.: Rossino A.B. Hitler Strikes Poland. Р. 58—87.

[112] Среди многочисленных примеров см.: Erschutternde Zeug- nisse des Polenterrors vom September 1939. 5437 Volksdeutsche starben durch polnische Morderhand // Volkischer Beobachter. 1940. Jan. 3 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 142); Eine furchtbare Blutschuld. Volksdeutsche Bauern unter polnischen Mordterror // Nationalsozialistische Land- post. 1940. Jan. 12 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 146); Opitz H. Funf Jahre Martyrium einer deutschen Frau // Berliner Morgenpost. 1939. Sept. 16; Volksdeutscher Invalide von Polen ermordet // Berliner Morgenpost. 1939. Sept. 22; Polnische Panzerwagen fahren uber wehrlose De­utsche // Volkischer Beobachter. 1939. Sept. 21 (копия: BArch Berlin 8034 II/7535, Bl. 118—119).

[113] Россино также подчеркивает, что убийства немецкими войсками гражданских лиц польской и еврейской нацио­нальности были мотивированы сознанием того, что они пришли помочь этническим немцам (Rossino A.B. Hitler Strikes Poland. Р. 196—216).

[114] См.: Deutsches Volkstum im Osten! Zur Umsiedlung der Deutschen aus WeiBruBland und der westlichen Ukraine // Volkischer Beobachter. 1939. Nov. 7 (копия: R 8034 II/8446, Bl. 63). Советский Союз тоже проводил жестокие депорта­ции «кулаков» и других классовых врагов; однако важно подчеркнуть, как это делает Ян Гросс, что от системы, кото­рую советские оккупационные власти насаждали на захва­ченных территориях, страдали и сами же оккупанты. В этом заключалось существенное отличие от нацистской оккупа­ции (GrossJ.T. Revolution From Abroad: The Soviet Conquest of Poland's Western Ukraine and Western Belorussia. Prince­ton: Princeton University Press, 1988. Р. 17—113, 225—240).

[115] См.: Umsiedlung // Westfalische Zeitung. 1939. Oct. 10 (ко­пия: R 8034 II/8446, Bl. 48); Koehl R.L. RKFDV. Р. 34—88; Lumans V.O. Himmler's Auxiliaries. Р. 128—136. См. также: Aly G. «Final Solution»: Nazi Population Policy and the Mur­der of the European Jews / Trans. B. Cooper, A. Brown. Lon­don: Arnold, 1999.

[116] См.: Unser Vater Hitler hat gerufen — wir kommen! // Schle- sische Tageszeitung. 1940. Jan. 25; Jenseits des Pruth — Reise nach RuBland // Berliner Borsen Zeitung. 1940. Sept. 15; Neue Heimat im deutschen Osten. BDM hilft den wolhynien- und galiziendeutschen Siedlerfamilien // Deutsche Allgemeine Zei- tung. 1940. Oct. 2 (копия: R 8034 II/8446, Bl. 118, 170, 183).

[117] См.: Die Umsiedlung der Volksdeutschen. Unter der Sabo­tage der Sowjets // Frankfurter Zeitung. 1941. June 29.

[118] Forster J. Operation Barbarossa as a War of Conflict and An­nihilation // Germany and the Second World War. Vol. 4: The Attack on the Soviet Union. Oxford: Clarendon Press, 1998. Р. 481—521. Идеология сыграла ключевую роль в превращении обычных немцев в «расовых воинов»; см.: Koonz C. The Nazi Conscience. Р. 221—252; Bartov O. Hitler's Army: Soldiers, Nazis, and War in the Third Reich. New York: Oxford University Press, 1990. Р. 106—177. См.: Hitler A. Proclamation to the German People. June 22, 1941 // Hitler Reden und Proklamationen 1932—1945 / M. Domarus (Hg.). Vol. 2. Neustadt a.d. Aisch: Schmidt, 1963. S. 1725—1732; Idem. Proclamation to soldiers on the eastern front. October 2, 1941 // Ibid. Р. 1756—1758, cit. 1756. См. также документы: Gitelman Z. Bitter Legacy: Confronting the Holocaust in the USSR. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1997. Р. 255—274.

[119] Контакты с Германией и попытки воздействия на немец­кие диаспоры в России повлияли на решение Советского Союза начать депортацию. См.: Nekrich AM. Pariahs, Part­ners, Predators: German-Soviet Relations, 1922—1941. New York: Columbia University Press, 1997. Любопытно, что по­волжские немцы не подвергались «немецкой операции» во время Большого террора 1937—1938 годов, который со­средоточился на населении западных приграничных тер­риторий. См.: Werth N. The Mechanism of a Mass Crime: The Great Terror in the Soviet Union, 1937—1938 // The Specter of Genocide: Mass Murder in Historical Perspective / R. Gel- lately, B. Kiernan (Eds.). Cambridge, MA: Cambridge Uni­versity Press, 2003 Р. 237.

[120] См: Terror an der Wolga // Frankfurter Zeitung. 1941. Sept. 11. См. также: Ein Schlag Moskaus gegen die Wolga- deutschen // Frankfurter Zeitung. 1941. Sept. 11. Отто Фи­шер также рассматривал немецкую армию как единст­венную силу, способную спасти поволжских немцев от неминуемого уничтожения. См.: Fischer O. Der Untergang der deutschen Volksgruppe an der Wolga // Deutsches Archiv fur Landes- und Volksforschung. 1942. Bd. 6. S. 17—34.

[121] См. в: Fleischhauer I., Pinkus B. Soviet Germans: Past and Pre­sent. London, 1986. Р. 83. Георг Лейббрандт, этнический не­мец из Украины, набросал указания и впоследствии при­нял участие в конференции в Ваннзее. См.: Schmaltz E.J, Sinner S.D. The Nazi Ethnographic Research of Georg Leib- brandt and Karl Stumpp in Ukraine, and its North American Legacy // Holocaust and Genocide Studies. 2000. Vol. 14. № 1. Р. 42—44. Требование Розенбергом принятия мер в ответ на депортацию поволжских немцев могло сыграть роль в решении Гитлера начать в сентябре депортацию гер­манских евреев в польские гетто. См.: Roseman M. The Wannsee Conference and the Final Solution: A Reconsidera­tion. New York: Picador, 2002. Р. 56—61; Gerlach Ch. Krieg, Ernahrung, Volkermord, Forschungen zur deutschen Vernich- tungspolitik im Zweiten Weltkrieg. Hamburg: Hamburger Edition, 1998. S. 71—75. Розенберг, Лейббрандт и другие русско-немецкие эмигранты выступали в защиту русских немцев против обвинений СС и других нацистских чинов­ников в том, что они «большевизировались» и утратили свою немецкость. См.: Fleischhauer I. Das Dritte Reich und die Deutschen. Р. 47—50.

[122] Несмотря на привилегированное место в нацистской идеологии, не все русские немцы получили преимущества от нацистского управления. Хотя большинство из них первоначально выиграли от нацистской политики, многих посчитали недостаточно ценными в расовом отношении, и в итоге они утратили свой привилегированный статус Volksdeutsche. По этому вопросу см.: Bergen D. The Nazi Concept of «Volksdeutsche» and the Exacerbation of Anti Semitism in Eastern Europe // Journal of Contemporary History. 1994. Vol. 29. № 4. Р. 569—582; Idem. The «Volk- deutschen» of Eastern Europe, World War II, and the Holo­caust: Constructed Ethnicity, Real Genocide // Yearbook of European Studies. 1999. № 13. Р. 70—93; Lower W. Nazi Empire-Building and the Holocaust in the Ukraine. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 2005. Р. 40—43.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Этническая идентичность как вынужденный выбор в условиях диаспоры: парадокс сохранения и проблематизации «русскости» в мировом масштабе среди эмигрантов первой волны в период коллективизации

(пер. с английского А. Логутова)

Лори Манчестер

Русское зарубежье обладало всеми характеристиками, свойственными со­временной нации (кроме, разумеется, территориального единства). Разбро­санные по шести континентам русские были связаны друг с другом «нацио­нальным публичным пространством»: новыми праздниками, международной прессой, благотворительными, образовательными и бюрократическими ин­ституциями, а также культурой, армией и публичными зрелищами (театром)[1]. В 1920-е годы самопровозглашенные интеллектуальные лидеры русского за­рубежья видели свою миссию в сохранении дореволюционного культурного наследия и пестовании новой, бесцензурной, русской культуры[2]. Первому поколению эмигрантов в высшей степени успешно удалось избежать ассимиля­ции, и, казалось, сохранение и распространение русской культуры шло своим чередом. Русское зарубежье продолжало традиции дореволюционной России, а его обитатели по умолчанию отрицали новую советскую государственность. Важнейшей для поддержания культурной преемственности частью их нацио­нального проекта была попытка представить зарубежную диаспору как ис­числимое и поддающееся учету сообщество единомышленников. Тем не ме­нее при более пристальном рассмотрении вопрос о том, чью культуру они пытались сохранить и приумножить, оказался не столь однозначным.

Идеи единого национального проекта появляются в русском зарубежье во время заката нэпа и начала процесса коллективизации, когда многим эмиг­рантам стал очевиден масштаб насаждаемых Сталиным преобразований. Во­енное сопротивление большевистскому режиму сошло на нет, и перспектива возвращения на родину становилась все отдаленнее. Наиболее известные проекты национального строительства, осуществлявшиеся по инициативе эмигрантских лидеров, подразумевали среди прочего расширение культур­ного присутствия России в мире посредством создания прочной экономиче­ской базы: кредитных банков, кадровых бюро, страховых компаний, проф­союзов, больниц и сиротских приютов. Однако в этой статье мы хотели бы разобрать один частный, «любительский» национальный проект, на примере которого видно, какое смятение внесли в ряды эмигрантов первой волны по­пытки определить критерии принадлежности к русскому зарубежью[3].

В 1927 году недавно потерявшая мужа баронесса Мария Врангель (1857— 1944), мать генерала Врангеля, запустила процесс сбора сведений от «кажд[о- го] эмигрант[а], где бы он ни был», относительно бытовых условий жизни за границей[4]. Для баронессы, никак себя до этого не проявлявшей в обществен­ной деятельности (если не считать короткого периода работы в сфере обра­зования и впоследствии в Красном Кресте во время Первой мировой войны), этот проект стал одной из многочисленных инициатив, направленных на до­кументирование истории эмиграции[5]. При помощи газетных объявлений, пи­сем подписчикам консервативной белградской газеты «Новое время» и зна­комым с просьбой прислать ей имена и адреса всех известных им эмигрантов за несколько лет баронессе удалось собрать информацию по примерно четы­ремстам эмигрантам, проживавшим в пятидесяти восьми странах[6]. Вопросы, которые она задавала своим респондентам, варьировались. Баронесса не пользовалась опросными листами, задавая вопросы в форме письма. Судя по всему, набор вопросов определялся в том числе местом жительства кон­кретного человека. Чаще всего повторялись просьбы оценить количество рус­ских в стране проживания, описать их юридический статус, отношение к ним со стороны властей и местного населения, перечислить функционирующие русские организации; церкви; благотворительные общества; издательства; ре­месленные и промышленные предприятия; театры; музеи; рассказать о со­бытиях музыкальной жизни. Также ее интересовало наличие русских зна­менитостей, средние зарплаты соотечественников, их гражданство, степень денационализации и перспективы поступления на государственную службу[7]. Респонденты, принимавшие участие в глубинном исследовании баронессы, испытывали трудности при ответе только на один вопрос — о демографичес­ком составе русской диаспоры[8].

Исходя из распространенного представления о том, что беженцы живут только прошлым, можно было бы предположить, что эмигрантская идея на­циональной идентичности воспроизводила один из двух дореволюционных критериев «русскости» — владение русским языком и принадлежность к Рус­ской православной церкви[9]. Но опыт революции, войны, жизни в изгнании, а также влияние бытовых условий, населения и политической культуры стра­ны проживания вызвали существенные изменения в мировосприятии респон­дентов, заставив их отказаться от дореволюционных представлений о сути «русскости». Несмотря на сравнительную гомогенность эмигрантского сооб­щества (большинство составляли мужчины-монархисты аристократического происхождения, воевавшие на стороне белых, а также некоторое количество менее образованных солдат), эти представления обнаружили высокую степень разнообразия и новизны, непредставимую в дореволюционные времена.

Для борьбы со 120-миллионным колоссом Советского Союза русское за­рубежье также нуждалось в миллионах граждан. Кроме того, ему было необхо­димо поддерживать интерес к себе со стороны Лиги Наций и других между­народных институтов, способных дать ему признание и поддержку. Но, как мы увидим, тосковавшие по прежним временам респонденты баронессы — отвечая на ее невинный на первый взгляд вопрос о количестве русских в стра­не или городе их проживания — шли не по инклюзивному, а по эксклю­зивному пути, исключая из числа русских целые группы эмигрантского населения[10]. Их определения национальной принадлежности расходились с волюнтаристской и органической концепциями, обращение к которым мог­ло бы существенно пополнить их ряды. Их противоречивые представления о принадлежности к русской нации были образованы сочетаниями как ми­нимум девяти критериев: 1) политические убеждения; 2) гражданство; 3) мес­то рождения; 4) этническая принадлежность; 5) самоопределение; 6) раса; 7) мораль; 8) классовое происхождение и, наконец, пользуясь термином Хердера, 9) быт и «коллективный дух» (common spirit).

Одной из причин, побудивших баронессу начать свой проект, была обес­покоенность тем ущербом, который политические и религиозные склоки в эмигрантской среде причиняли образу русского зарубежья в глазах иностранцев[11]. Эмигранты были очень чувствительны к отношению со стороны жителей Западной Европы, и многие из них (в том числе сама баронесса) со­бирали статьи из иностранной прессы, посвященные русской эмиграции. Ее чувство национального достоинства усиливалось, когда иностранцы выка­зывали уважение к русской культуре, рекламируя и спонсируя русские куль­турные мероприятия[12]. Но, наряду с подпиткой самоуважения (имевшей са­мостоятельную ценность как фактор замедления ассимиляции), лидеры эмиграции видели в объединении единственную возможность снова получать моральную и финансовую поддержку от иностранцев, не спешивших оказы­вать ее в условиях постоянной борьбы среди эмигрантов. Как выразился один из эмигрантских лидеров в 1929 году, иностранцы хотели помочь России, а не отдельным политическим партиям[13]. При этом в иностранцах видели не только великодушных спонсоров. Один из респондентов баронессы писал из Кореи в 1932 году о необходимости «подготовить нашу молодежь, чтобы она чувствовала, что все иностранное нам счастья не даст, ибо здесь нас всегда будут стараться зажать на положение рабов». Устойчивая и открытая нацио­нальная идентичность, по его мнению, позволила бы утратившим отечество беженцам защититься от неизбежных попыток иностранцев разделить их и поработить[14]. Такого рода «чужбинная идентичность» не могла совпадать с идентичностью советской. Ее нужно было создавать «с нуля». В письме от 1929 года белый офицер, обосновавшийся в Шанхае и работавший над изда­нием многотомной трехъязычной «Всемирной энциклопедии русской эмиг­рации», объяснял баронессе, что у русских эмигрантов было «ПРАВО СОЗНАВАТЬ СЕБЯ НАРОДОМ среди народов других»[15].

Замысел баронессы подразумевал на определенном этапе формирование национальной идентичности «снизу» — силами низших образованных слоев, а не признанных кузнецов национальных идентичностей: интеллектуалов и государственных деятелей. Все виктимные диаспоры (victim diasporas) вы­нуждены так или иначе решать задачу сохранения своей этнической принад­лежности в надежде на возвращение домой; но в нашем случае диаспора пребывала в состоянии разобщенности, определяя себя через противопо­ставление тем представителям своего народа, которые остались на родине[16].

Это позволяло отдельным эмигрантам брать на себя функции государства, самостоятельно выбирая и применяя на практике критерии определения «русскости», чтобы в отсутствие избранных или хотя бы повсеместно при­знаваемых лидеров самовластно решать, кто достоин жить в их экстратерри­ториальной державе. Именно в диаспорах лучше всего видна пластичность понятия национальной идентичности, которое многие до сих пор считают ис­конным и неизменным.

Подобно многим другим лидерам эмигрантских объединительных движе­ний в эпоху сталинской революции «сверху», баронесса придерживалась на словах политики инклюзивности. Она записывала в эмигранты всех против­ников большевизма и сетовала на то, что приверженцы левых взглядов не от­вечали на ее письма. Приняв в себя своих политических оппонентов, русское зарубежье могло бы значительно увеличить свою численность[17]. Как писал баронессе в 1931 году один из ее информантов из Рио, если бы бывшие ка­деты и социалисты признали свою вину за развал родины, то могли бы стать частью эмигрантского мира[18]. Впрочем, лишь в одном отклике, полученном из Германии в 1930 году, признавалась возможность распространить опреде­ление «русский» на представителей левой идеологии и даже на советских граждан, проживающих за границей, но при этом констатировалось, что ни граждане СССР, ни сменовеховцы, ни невозвращенцы на данный момент ни­как не связаны с эмигрантским обществом[19]. Даже сама баронесса, отвечая на письмо русского профессора, обосновавшегося в Канаде, поставила ему в упрек неучастие в Белом движении, несмотря на то что в то время он только что закончил гимназию[20]. Коллективная травма Гражданской войны — как это часто случается в современном мире — стала базовым событием, фунда­ментальным мифом новой национальной идентичности[21].

Политическое истолкование русской национальной идентичности стало в руках ряда респондентов инструментом исключения русских евреев из эмигрантского сообщества. Даже в случае такой небольшой и отдаленной от России страны, как Коста-Рика, в которой — по утверждению респондента — жило лишь 6—7 русских, последний счел нужным уточнить, что он «не счита[ет] русских жидов», которые безразличны «нашей родине»[22]. Патриотизм считался необходимым компонентом национальной идентичности — причем патриотизм монархического толка. Еще один респондент из Калифорнии в своем письме от 1931 года жаловался на то, что американцы презирают рус­ских и те не могут свободно «практиковать» свою культуру, как это делают эмигранты из Италии или Ирландии. Виной тому были якобы русские евреи, приехавшие в США до революции и уже несколько десятилетий унижавшие царскую Россию[23]. В письме от 1927 года из Шанхая очередной эмигрант объ­яснял, что единственной причиной, по которой он не учитывал евреев при оценке численности русского населения, было то, что в день десятой годов­щины Октябрьской революции ни один еврей (даже самых консервативных взглядов) не откликнулся на призыв русских национальных организаций вы­весить из своего окна имперский флаг. Тот же респондент писал, что многие евреи получали советское гражданство; таким образом, в его глазах (как и в глазах многих других респондентов) критика царизма приравнивалась к поддержке большевиков[24].

Любопытно, что баронесса безо всяких объяснений исключила из своего исследования город Харбин, ставший домом для более чем ста тысяч русских, где тысячи советских граждан жили рука об руку с русскими эмигрантами (некоторые из этих советских граждан неохотно приняли советское под­данство, чтобы не потерять работу на КВЖД). Харбин, так же как и многие бывшие территории Российской империи, был местом в высшей степени спе­цифическим: многочисленные этнические русские, жившие там до револю­ции, оказались за границей, не приняв осознанного решения эмигрировать[25]. Так как политические пристрастия этой части населения были сомнительны, респонденты часто отказывали им в «русскости». Еще более проблемной группой эмигрантов были десятки тысяч уехавших из России по экономичес­ким мотивам на рубеже XIX—XX веков. Эти люди — подобно большинству русских евреев-эмигрантов — сознательно покинули царскую Россию, что расценивалось эмигрантами как в высшей степени непатриотичный, а следо­вательно, «пробольшевистский» поступок.

Их нередко называли «уклонистами», «дезертирами» и «революционе­рами», а их политические взгляды, так же как взгляды евреев, считались еди­нообразными и негибкими. Так, в 1930 году один австралийский респондент воспроизвел в своем письме распространенное представление о том, что все «старожилы» симпатизируют большевикам и враждебно настроены по отно­шению к эмигрантам. Этим двум группам не суждено объединиться, а дурная репутация, которой старожилы обязаны своим левацким взглядам, мешает представителям Белого движения утвердиться в австралийском обществе[26]. Эта неспособность к объединению с другими этническими русскими, разде­лявшими те же языковые, религиозные и — нередко — бытовые ценности, препятствовала распространению органических представлений о националь­ной идентичности и имела, как и в случае с русскими евреями, не только по­литические причины[27].

Одним из критериев, при помощи которых баронесса оценивала степень «русскости», было сохранение имперского подданства (то есть де факто — статус лица без гражданства). Многие из ее респондентов были не согласны с этим определением и с сочувствием писали о тех, кто принял иностранное подданство (за исключением советского), чтобы найти работу. Некоторые пытались доказать, что смена гражданства не мешает человеку оставаться русским. Так, в письме из Орегона, написанном в 1931 году, говорилось, что эмигранты, ставшие американскими гражданами, сохраняли русский быт и культуру и духовно остались такими же русскими, что и раньше[28]. В то же время некоторые соглашались с баронессой в том, что смена гражданства — это предательский поступок, приравниваемый к денационализации. Княгиня из Филадельфии оплакивала толпы эмигрантов, которые устроились на ра­боту, по своей воле сменили подданство и «с восторгом уходят из русских»[29]. Представление о том, что перемена гражданства приводит к изменению на­циональности, воспроизводится и в письме 1928 года из Румынии, в котором говорится о русских, которые «стали украинцами и проживают по украин­ским документам»[30].

Многие иностранные правительства, особенно в неславянских странах, редко интересовались национальностью эмигрантов или датой их отъезда из Российской империи. Все родившиеся в России и владевшие русским языком автоматически считались русскими[31]. Некоторые респонденты разделяли эти либеральные взгляды, хотя сами при этом не забывали распределять жи­вущих по соседству эмигрантов по национальному признаку. Один из ин­формантов, писавший из Германии, сетовал на отсутствие соответствующей статистики и находил «крайне важным» знание национальности, возраста и общественного положения каждого эмигранта[32]. Сама баронесса в став­шем частью проекта наброске, посвященном эмигрантской жизни в Берлине в 1920—1922 годах, включила евреев в число русских. То же самое сделали несколько человек из США[33]. Кроме того, в список эмигрантских органи­заций в Бельгии она включила как собственно русские, так и украинские и еврейские институции. В письме из Греции звучало воодушевление по по­воду того, что греки, приехавшие из России, отказываются ставить знак ра­венства между собой и уроженцами Греции, называя Россию своей родиной[34]. Похожая ностальгия по многонациональной империи и ощущение братской близости с другими народами заметны в письме из Польши, автор которого отделяет русских поляков, вхожих в эмигрантские круги, от поляков из Ав­стро-Венгрии, считавших первых варварами и дикарями[35]. Народы, жившие в империи, разделяли друг с другом не только родину, но и психологические характеристики. Респондент из Литвы пишет (в 1928 году), что литовцы очень похожи на русских: они такие же гостеприимные, простые, открытые, талантливые, трудолюбивые, упрямые и патриотичные[36].

Если эмигранты, оказавшиеся в странах, некогда пользовавшихся под­держкой Российской империи, — Болгарии, Сербии, Абиссинии, — чувство­вали, хотя бы поначалу, заботу и радушие местного населения, то в получив­ших независимость частях бывшего российского государства эмигрантам приходилось сталкиваться с проявлениями местного национализма, сохра­нившего память о насильственной русификации. Почти все респонденты из Литвы (включая упомянутого выше) указывали на несправедливость цар­ского запрета на печать литовских книг и сожалели о том, что некоторые эмигранты забывали, что они у литовцев в гостях. При этом те же авторы были, казалось, обижены нежеланием литовцев смешиваться с эмигрантами.

Одна из них интерпретировала всякую помощь со стороны литовской ин­теллигенции как благодарность литовцев за то, что русские обогатили их культуру[37]. Эмигрант из Румынии выразил надежду на укрепление русской гегемонии на территории бывшей империи; он был явно расстроен запретом на преподавание русского языка в молдавских школах[38]. В схожих чувствах признается его собрат по несчастью из Парагвая, написавший баронессе, что русские эмигранты пользуются одной библиотекой с русскими евреями, ко­торые — к его великому сожалению — постепенно забывают русский язык[39].

Но количество респондентов, использовавших расширительное (инклю­зивное) определение «русскости» и ностальгировавших по многонациональ­ной Империи, было в разы меньше числа толковавших русскую национальную идентичность в узкоэтнических терминах. Так, в одном письме из Гамбурга (1930) автор называл единственными виновниками раскола в местной право­славной церкви немецких русских, женившихся на русских женщинах. Не­смотря на то что они, по всей видимости, были православными или недавно перешли в эту веру, у них — по мнению автора письма — не было никакого права вмешиваться в исключительно русские дела[40]. Бывший редактор рус­скоязычной газеты в Аргентине жаловался на то, что она перешла к латышу, и поражался тому, что всеми русскими газетами заведуют нерусские люди[41].

Респонденты, не разделявшие либеральный взгляд на «русскость», осо­бенно уверенно исключали из русской нации евреев[42]. В качестве объяснения они указывали на предполагаемую связь всех евреев с большевиками. Кроме того, эмигранты из стран, в которых у них не было надежного юридического статуса и хороших материальных условий, сетовали на то, что евреи поль­зуются большими правами и забирают у русских рабочие места (хотя евреям якобы принадлежали все предприятия и весь капитал), а также захватывают русские рестораны и магазины[43]. Страх потери национальных организаций звучит и в письме респондентки из Каира, которая пишет, что «Клуб Рус­ского объединения — только по названию, 3/4 жиды»[44].

Многих респондентов ужасало то, что русские евреи называют себя рус­скими и что местные жители (например, в Южной Америке) считают русских и евреев одной нацией[45]. Они объясняли свое возмущение не столько антисе­митизмом, сколько тем, что они могли называть себя только русскими, а пред­ставители других народов бывшей империи могли выбирать, как называться. Один эмигрант из Рио жаловался на то, что эстонцы, латыши, литовцы и по­ляки называют себя русскими, только когда им это выгодно, а в противном случае открещиваются от своей «русскости»[46]. Очевидно, что для ряда рес­пондентов «настоящий» русский не мог иметь «запасной» национальности.

Впрочем, многие другие респонденты видели в «самоидентификации» (self-affiliation) весомый компонент национальной идентичности. Так, один житель Чикаго в своем письме (1931) не проводил различия между эмигран­тами, приехавшими в Америку до и после революции. На то, что он говорит об уехавших до революции, указывает лишь то, что он ссылается на разницу между поколениями: несмотря на то что второе поколение эмигрантов с тру­дом говорит по-русски, а третье и вовсе не владеет этим языком, они считают себя русскими православными[47]. Из одного письма из Швеции баронесса узнала, что дети русских, женившихся на шведках, не говорили по-русски, не считали себя русскими и, следовательно, не были таковыми[48]. Респондент из Венгрии писал, что бывшие военнопленные нашли себе венгерских жен и не помышляли о возвращении в Россию. Они приняли венгерское гражданство, проигнорировали призыв Врангеля принять участие в Гражданской войне, забыли русский язык и, что самое печальное, скрывали свою национальную принадлежность[49]. Автор письма, судя по всему, был только рад «избавле­нию» от этих притворщиков, но некоторые респонденты из Шанхая были возмущены поведением ряда приехавших после Гражданской войны бе­женцев, тоже вставших на путь отрицания собственного происхождения[50]. Эти респонденты опирались на органическое, естественное (involuntary) по­нимание национальности, так как «русскость» участников Белого движе­ния была в большинстве случаев очевидна. Единственным исключением из правила самоидентификации были эмигранты, которые были вынуждены отречься от своей национальности, чтобы избежать физической расправы от рук ревностных антикоммунистов, путавших эмигрантов с гражданами СССР[51]. Такого рода путаница особенно часто случалась в странах, где мало знали о России, и дополнительно мотивировала эмигрантов на поиск особой национальной идентичности. Возможно, именно существованием Советского Союза объясняется непопулярность определения «русскости» через расовую принадлежность. Одна респондентка из Греции тепло отозвалась о проекте баронессы, указав на то, что, несмотря на все склоки, только русская раса могла достичь в эмиграции того, что она достигла[52]. Автор письма из Абис­синии клялся, что тамошние русские не собираются отказываться от своего гражданства. По мнению автора послания, в этом все равно нет смысла, так как «своей русской физиономии» не скроешь[53].

В своеобразном предисловии к своему проекту баронесса утверждает, что Россию покинули лучшие представители русской нации. Наряду с сохране­нием русской культуры, русское зарубежье видело свою миссию в воспита­нии духовно чистой молодежи, которая смогла бы принять участие в судьбе родины после падения большевизма. Оправдывая свое изгнание стремлением уберечь русскую кровь от большевистской заразы, некоторые респонденты приравнивали «русскость» к нравственной чистоте. В одном письме из Вен­грии (1930) говорилось, что эмигрировавшие казаки (в которых другой рес­пондент, из Канады, видел единственную группу эмигрантов, по-настоящему обеспокоенную положением дел в России и не одержимых зарабатыванием денег) слишком много пьют, чтобы получить право вернуться на родину: они были недостойны называться русскими. Тот же респондент из Венгрии предложил исключить из числа будущих возвращенцев русских женщин, привезенных в Венгрию в качестве жен, а затем брошенных венграми-воен­нопленными. Он снова ссылался на соображения этического характера: эти женщины, многие из которых впоследствии вышли замуж за казаков или венгров, были лживы, необразованны и вели паразитический, сомнительный с моральной точки зрения образ жизни. По мнению респондента, они были политически близки большевикам (хотя никаких фактов их политической активности он не приводит) и порочили честь русских женщин[54]. Похожего мнения придерживался его немецкий «собрат», выделявший русских жен­щин, вышедших замуж за русских немцев, в особую группу, отличавшуюся, по его мнению, «малокультурностью»[55].

Нация нередко концептуализируется как метафорическая семья, поэтому русские эмигранты, являвшиеся нацией в диаспоре, последовательно увязы­вали здоровье своей «нации» с женщинами. В них видели хранительниц род­ного языка, то есть главного барьера на пути денационализации. Кроме того, потеря национальной идентичности связывалась с межнациональными бра­ками (в которые вступали не только русские женщины, но и русские муж­чины, см. приведенное выше письмо из Швеции). Как писали многие респон­денты, женщинам было легче найти работу, так что традиционная структура семьи претерпевала в условиях диаспоры существенные изменения. Среди прочего, баронесса нередко интересовалась состоянием эмигрантских се­мей, а — в случае азиатских стран — и тем, сколько женщин-эмигранток работало в барах. Один респондент из Шанхая писал, что многие жены бро­сали своих мужей и что не менее 15% эмигранток работали в барах (что чаще всего обозначало проституцию)[56]. Напротив, эмигрантская пресса настой­чиво превозносила нравственные качества эмигранток и живописала упадок традиционной семьи и женских нравов в Советском Союзе[57]. По наблюдению Мэри Луизы Пратт (Mary Louise Pratt), во время заграничных путешествий люди чаще всего обращают внимание на детали, связанные с проблемными моментами их жизни на родине[58]. В нашем случае все наоборот: в роли «за­границы» для эмигрантов выступал Советский Союз, в котором они никогда не были, но который тем не менее казался им знакомым.

Еще двумя группами (как мы видели, часто воспринимавшимися в связи друг с другом), исключавшимися из сообщества русских в том числе на эти­ческих основаниях, были русские евреи и мигранты, покинувшие Россию до революции. Респондент из Аргентины сетует, что русских там недолюбли­вают из-за того, что большинство евреек из России занимаются проституцией[59]. В письме из Австралии говорится о том, что по вине «старожилов» к участникам Белого движения, приехавшим в 1920-е годы, местные отно­сятся хуже, чем к чернокожим; русских считают отсталыми, некультурными и совершенно невежественными[60]. В похожих выражениях респондент из Ка­нады жалуется на низкий уровень этического и национального сознания среди преступников, сектантов, политических экстремистов и крестьян из западной России, переехавших в Канаду до 1917 года. Их безнравственное поведение позволяет канадцам смотреть на русских эмигрантов как на низ­шую расу. Но по мере того, как в Канаду приезжает все больше представите­лей интеллигенции и «полуинтеллигенции», отношение к русским меняется в лучшую сторону[61].

Представление о себе как об «интеллигенции» (несмотря на то, что до ре­волюции интеллигенция ассоциировалась скорее с политическим радикализ­мом) было довольно распространено. Один респондент из Бразилии (письмо от 1931 года) признавался, что, несмотря на все свое отвращение к слову «ин­теллигент», он не может найти лучшего определения для разносословной массы образованных русских, с которыми он общается[62]. Профессор, писав­ший из Парагвая в 1930 году, утверждал, что русское сообщество разительно отличалось от любой другой иммигрантской группы именно в силу своей ин­теллигентности. Парагвай, находившийся на слишком низкой ступени про­мышленного развития, был малопривлекателен для пролетариата, и, хотя русские рабочие время от времени приезжали из Аргентины для работы на отдельных проектах, надолго они не задерживались. Русские сельскохозяй­ственные общины Парагвая были не менее «удачным» образом отдалены от столицы, где обосновались интеллигенты[63]. В устах одного сербского респон­дента слово «интеллигенция» звучало в еще более расширительном, полити­ческом (консервативном) смысле: по его словам, все эмигранты, очутившиеся в Югославии, принадлежали к «той интеллигенции», которая воевала на сто­роне Белой армии[64]. С практической точки зрения для усиления своих пре­тензий на национальную идентичность респондентам следовало бы настаи­вать на включении в свои ряды представителей всех сословий. Именно так поступала баронесса, справляясь в письмах эмигрантам из Южной Америки о положении русских крестьян[65]. Тем не менее представление о всеобщей ин­теллигентности эмигрантов имело то преимущество, что снимало проблему классовых противоречий в их рядах, гомогенизировало их сообщество.

Интеллектуалы не только создают национальную идентичность, они так­же удачнее всех сопротивляются ассимиляции. В отличие от многих образо­ванных людей дореволюционной России, корреспонденты баронессы не ви­дели в народе кладезь национального самосознания. Напротив, в диаспоре именно «народ» быстрее всего подвергался ассимиляции. Раз за разом в ответ на вопрос баронессы о том, не забывают ли дети русский язык, респонденты писали, что сохранение языка определяется не столько доступностью русских школ, сколько образованностью родителей. Они писали, что крестьяне, пе­реехавшие в страны вроде Аргентины еще до революции, утратили «русский облик», русский быт и чистоту языка. Их дети, по мнению авторов писем, ни­чем не отличались от местных жителей[66]. Учитывая то, что многие крестьяне во время Гражданской войны встали на сторону большевиков, опасаясь воз­вращения помещикам их земель, неудивительно, что респонденты баронессы были не склонны к народническим настроениям.

Русский быт, о котором писали респонденты, особенно ощущался на фоне общения с иностранцами, среди которых жили эмигранты. В одном из писем из Германии (1930) автор сравнивал немцев с русскими и констатировал их абсолютную непохожесть: первые — пунктуальные и дисциплинированные, вторые — сентиментальные романтики, живущие фантазиями и увлеченно спорящие об идеалах. Автор гордился этими отличиями, превознося даже на­ходчивость русских преступников, сидевших в немецких тюрьмах: «...и здесь русские показали свои индивидуальные способности в смысле изобретательности»[67]. Респонденты последовательно сходились на двух отличительных осо­бенностях русских эмигрантов: благодаря своей честности, прилежанию и уму они были лучшими работниками в любой сфере, а русские студенты превос­ходили своих зарубежных соучеников сообразительностью и подготовкой[68].

Столкнувшись в некоторых странах с высоким уровнем жизни рабочих (включая эмигрантов), респонденты воспроизводили в своих письмах под­ход, названный Чаттерджи (Chatterjee) «колониальным национализмом», то есть представление о превосходстве Запада в области материального про­изводства и монополии колонизированных народов на духовность[69]. По об­разу и подобию многих интеллектуалов дореволюционного времени респон­денты с готовностью применяли к себе ориенталистскую дихотомию. Атаман, писавший из Канады в 1930 году, жаловался баронессе: «С нашей Славян­ской мягкостью, сердечностью, доверчивостью и привитым нам гуманизмом, трудно пробить себе путь среди царящего здесь материализма и самомне­ния». Еще один корреспондент, восхищаясь красотами канадской природы, замечал, что «эстетика у канадцев развита слабо, все заняты добыванием дол­лара». Третий выражал недовольство «американизацией» Уругвая: высокий уровень жизни оттенялся недостатком духовной культуры: местные больше увлекались футболом, чем строительством библиотек[70].

Тем не менее не всякое сравнение русских с иностранцами было в пользу первых. Многие респонденты жаловались на свойственные русским неорга­низованность и любовь к интригам. В одном письме из Литвы автор ставил русским в пример литовских националистов; респондент из Парагвая писал, что русским стоило бы поучиться организованности у еврейской общины[71]. Другой эмигрант из Парагвая отмечал, что, несмотря на бедность и бескуль­турье приютившей его страны, местные жители очень вежливы и умеют себя вести: «Наша российская грубость, хамство и хулиганство совершенно не­известны здесь»[72].

Осознавая гибкость национальных идентичностей, некоторые респон­денты, успевшие полюбить свою новую родину, писали о необходимости со­блюдения и усвоения по крайней мере части иностранных обычаев. Так, рес­пондент из Канады указывал на то, что русские священники могли бы взять пример с западных пасторов, не боявшихся затрагивать в своих проповедях сложные и насущные вопросы. Эмигрант из Норвегии демонстрировал еще больший энтузиазм и предлагал превратить освобожденную от большевиков Россию во вторую Норвегию. Указывая на несомненное превосходство нор­вежцев над русскими, он писал о трудолюбии, честности, общительности, предупредительности и чистоплотности этих людей, живших в такой благо­устроенной и упорядоченной стране[73]. Впрочем, у большинства респондентов страх ассимиляции отбивал всякое желание интеграции в чужеродную куль­туру. Те из них, кто обосновался в городе или стране, где русские могли чув­ствовать превосходство над местным населением или, наоборот, третирова­лись европейцами (что случалось чаще всего в (полу)колониальных странах), в меньшей степени опасались распада русской идентичности в силу изоли­рованности эмигрантского сообщества. Напротив, респонденты из Нового Света, страны которого охотно принимали иммигрантов, утверждали, что ас­симиляция уже началась[74].

Подобно всем виктимным диаспорам, русское зарубежье мечтало о воз­вращении домой. Но, в отличие от еврейской, русская родина была населена и управлялась преимущественно представителями той же этнической группы. Такое положение дел — подкрепляемое усилившимися в условиях диаспоры процессами восстановления этнической идентичности — заставило русское зарубежье отмежеваться не только от иностранцев, но и от населения СССР. К началу коллективизации многие эмигранты, во-первых, утратили веру в скорое возвращение, а во-вторых, укрепились в мысли о том, что боль­шевики настолько развратили советских граждан, что даже те из них, кто еще сопротивлялся режиму, утратили право называться русскими. В 1931 году баронесса опубликовала статью, в которой описывала моральное падение со­ветской молодежи, с которой успела пообщаться за два года жизни при Со­ветах. Напротив, девушки и юноши, жившие в эмиграции, воплощали в ее глазах патриотизм, смирение, чистоту, жизнерадостность и самоотверженность[75]. Один из ее бразильских респондентов писал: «Многие боятся, что за это время духовные свойства русского народа в Советской России так изме­нились, что, по возвращении, невозможно будет понять друг друга». Эту мысль дословно выразил другой эмигрант, беседовавший в 1940 году с взя­тыми финнами в плен солдатами; в течение десяти лет не видевший никого из советской России, он был удивлен тем, что понимает их русский[76]. Хотя концепция двух русских этносов, восходящих к одной нации, может пока­заться надуманной, аналогичный подход применялся некоторыми учеными к населению Восточной Германии. Кроме того, исследователи возвратной миграции (return migration), изучавшие в том числе обстоятельства возвра­щения эмигрантов в СССР и русских — в ближнее зарубежье, пришли в вы­воду, что этносам в веберианском смысле свойственно расщепляться при вос­соединении диаспоры с отечественным населением[77].

Трудности, с которыми столкнулись респонденты баронессы при попытке определить русскую национальную идентичность, могут объясняться неопре­деленностью этой идентичности в дореволюционный период и сохранением сословной системы, которая вплоть до 1917 года препятствовала возникнове­нию идеальных национальных типов. Некоторую роль в этом могла сыграть и ориентация русской знати на западноевропейскую культуру[78]. В то же время сравнение с другими диаспорами показывает, что ситуация русского эмиг­рантского сообщества была не вполне уникальна. Вопреки всей риторике диаспорического национализма, национальные идентичности в условиях диа­споры неустойчивы. К примеру, на протяжении двух тысячелетий жизни в диаспоре евреи были вынуждены постоянно переосмыслять свою идентич­ность, используя ресурсы духовного, культурного, территориального и расо­вого характера[79]. Эксклюзивность диаспорического национализма может быть направлена как внутрь, так и вовне, а нередко игнорируемые исследователями и преуменьшаемые иммигрантами классовые различия не утрачивают в усло­виях диаспоры своей разобщающей силы[80]. Отдельные члены диаспоры часто видят в себе носителей рафинированной национальной идентичности, пре­восходящей по чистоте идентичность населения покинутой родины[81].

В диаспоре, перед лицом угрозы ассимиляции, индивиды вынуждены по­стоянно делать выбор в пользу той или иной национальной идентичности. Обычно мы плохо представляем себе то, как рядовые члены сообщества — в противоположность интеллектуалам и государственным деятелям — по­нимают свою принадлежность к той или иной нации. Проект баронессы по­казывает, что в русском зарубежье русская национальная идентичность, существование которой было необходимым условием сохранения и разви­тия диаспоры, была предметом, которому широкие массы образованных эмигрантов (по крайней мере, их консервативная часть, вступившая в пере­писку) уделяли много внимания. Насущность ощущавшейся ими потреб­ности принять участие в процессе создания новой нации эмигрантов ста­новится еще более очевидной из их ответов, превосходивших по своему разнообразию вопросы, заданные баронессой[82]. Другие проекты по сбору информации также не ограничивались опросами интеллектуальных лиде­ров и непрофессиональных историков эмиграции: в эмигрантских архивах хранится множество альбомов, в которые рядовые члены диаспоры собира­ли вырезки из статей, в которых шла речь об эмигрантах, опубликованных преимущественно в эмигрантской прессе. Строители нации — как профес­сионалы, так и такие любители, как баронесса, обходившаяся без наемных чиновников из своего экстратерриториального народа, — были вынуждены обращаться напрямую к рядовым членам сообщества, выполняя жизненно важную для существования национального самосознания задачу по переписи населения. В условиях отсутствия государства эмигранты были глубоко убеждены в собственном праве лично определять и культивировать свою национальную идентичность и с готовностью откликались на призывы к этой деятельности.

Перевод с английского А. Логутова

[1] Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции: 1919—1939. М.: Прогресс-Академия, 1994; Ко­валевский П.Е. Зарубежная Россия: История и культурно- просветительная работа русского зарубежья за полвека (1920—1970). Paris: Librarie des cinq continents, 1971. День русской культуры был учрежден в день рождения Пуш­кина в 1926 году и праздновался ежегодно всей диаспорой. День русского ребенка был впервые отпразднован в рус­ском зарубежье в 1931 году. О военных частях русского зарубежья см.: Robinson Р. The White Army in Exile, 1920— 1941. Oxford: Oxford University Press, 2002.

[2] Бунаков И. Что делать русской эмиграции // Гиппиус З.Н., Кочаровский К.Р. Что делать русской эмиграции. Париж: Родник, 1930; Гиппиус З.Н. Наше прямое дело // Там же. С. 14.

[3] Бунаков И. Указ. соч. С. 5, 8. Русские больницы и сирот­ские приюты уже существовали в Маньчжурии. Объеди­нительные усилия генерала Хорвата описаны ниже. Уни­кальный по своему охвату и глубине проект баронессы имел параллели в эмигрантской среде. Аналогичные начи­нания варьировались от создания Исторического архива русского зарубежья в Праге в 1923 году до сбора более двух тысяч «автобиографий» русских школьников из четырех стран, написанных между 1923 и 1925 годами (см.: Дети русской эмиграции. М.: Терра, 1997). См. также хроноло­гические, тематические и географические подборки эмиг­рантских писем, объявлений и вырезок из эмигрантской прессы, тщательно собранные по друзьям со всего мира бывшим белым офицером Абданк-Косовским, работавшим таксистом во Франции, где он периодически устраивал вы­ставки своих подборок (Holy Trinity Orthodox Seminary. V.K. Abdank-Kossovskii papers. Ящики 2—54). Идея систе­матизации информации об эмигрантах при помощи анкет также не принадлежит баронессе. См. анкету из 68 пунк­тов, составленную по собственному почину пожилым эмигрантом Сергеем Николаевичем Сомовым и разослан­ную им русским эмигрантам в Парагвае из Парижа в на­чале 1930-х годов (ГАРФ. Ф. Р-6378. Оп. 2. Д. 1—4).

[4] И. Л. Живая летопись живых: дело баронессы М.Д. Вран­гель // Возрождение. 1930. 1 мая. Некоторые из получен­ных баронессой ответов были недавно опубликованы. См. ответы из Италии, Канады, Польши, Японии, Литвы и Ру­мынии, а также два ответа из Латвии в: Квакин А.В. Доку­менты из коллекции баронессы Марии Врангель Гувер- ского архива США по истории Российского зарубежья // Вестник архивиста. 2004. № 1. С. 263—295; № 2. С. 291— 314; № 3—4. С. 272—284; № 5. С. 311—325; еще один ответ из Италии с комментарием см.: Квакин А.В. Документы из коллекции баронессы Марии Врангель в архиве Гувер- ского института по истории русских в Италии // Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции. М.: Русский путь, 2006. С. 129—137. Два ответа из Эстонии с коммен­тарием см. в: Исаков С.Г. Записка А.К. Баиова «Русская эмиграция в Эстонии» // Балтийский архив. 2002. № 7. С. 212—2 43; Он же. Записка М.И. Соболева «Русские бе­женцы в Эстонии» (1929) // Труды русского исследова­тельского центра в Эстонии. 2001. № 1. С. 91—104.

[5] Другие ее проекты были посвящены в основном сбору ав­тобиографических и биографических материалов среди представителей профессиональных сообществ (известных писателей, художников, музыкантов и т.д.), а не попыткам связаться со всеми эмигрантами. Биографический очерк баронессы и обзор ее проектов см. в: Шевеленко И. Мате­риалы о русской эмиграции 1920—1930-х гг. в собрании баронессы М.Д. Врангель. Stanford: Dept. of Slavic Langua­ges and Literature, 1995. Р. 11—51. Шевеленко полагает, что проект баронессы и другие объединительные инициа­тивы совпали с периодом оптимизма среди эмигрантов по поводу скорого возвращения домой, что прямо противо­положно мнению, высказанному в этой статье. В доказа­тельство своей точки зрения Шевеленко приводит только одно секретное донесение ГПУ относительно настроений в эмигрантской общине Парижа.

[6] Она получила ответы из Абиссинии, Афганистана, Узбе­кистана, Алжира, Аргентины, Австрии, Австралии, Бель­гии, Боливии, Бразилии, Болгарии, Канады, Китая, Конго, Коста-Рики, Чехословакии, Данцига, Дании, Египта, Эсто­нии, Финляндии, Франции, Германии, Гоа, Великобрита­нии, Греции, Гавайев, Голландии, Венгрии, Индии, Ирана, Ирака, Явы, Японии, Италии, Латвии, Литвы, Люксем­бурга, Мадагаскара, Марокко, Новой Зеландии, Норвегии, Палестины, Парагвая, Перу, Филиппин, Польши, Румы­нии, Испании, Швейцарии, Швеции, (Французского) Су­дана, Сирии, Туниса, Турции, США, Уругвая, Югославии. Не все из этих мест были независимыми странами (Дан­циг, Гавайи). Баронесса хранила корреспонденцию из Аляски в отдельной папке, которая потом была объединена сотрудниками Института Гувера с материалами по США. Баронесса создала каталог из 499 разделов для проекта (одновременно она занималась еще несколькими). Иногда она помещала все письма от одного человека в один раздел, иногда — разносила их по разным. Некоторые разделы со­держали только ответы. Большая часть ответов была по­лучена между 1928 и 1931 годами. Папки из архива Инсти­тута Гувера содержат несколько писем, полученных после 1934 года, не включенных в каталог баронессы, но исполь­зованных нами в работе. Каталог содержится в Ящике 2 ее архива в Институте Гувера (далее — HILA).

[7] В некоторых случаях она просто просила респондента на­писать ей ответ на его усмотрение.

[8] Один из респондентов даже включил в ответ географиче­скую информацию, как в настоящей переписи. См. «План русского Парижа», подробную карту с указанием всех рус­ских организаций, магазинов и ресторанов (HILA. Мария Врангель. Ящик 52-10).

[9] Джераси Р.П. Окно на Восток. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

[10] Boym S. The Future of Nostalgi. N. Y.: Basic Books, 2002. Р. 49—51.

[11] HILA. Мария Врангель. Предисловие. Ящик 1-10.

[12] Там же. Ящик 2-3 и особенно 50-3 (Французская афиша русских культурных мероприятий, помещенная для проек­та в раздел «Франция»). Примеры этого явления в эмиг­рантской прессе см. в: Е. Б. Итальянцы о русской эмигра­ции // Возрождение. 1929. № 1462. 3 июня.

[13] Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объединение русской эмиграции», и желательные основные положения его организации. Прага, 1929. С. 3, 5, 9.

[14] HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (Янковский — М.Д. Вран­гель, 07.10.1932, 11.13.1932).

[15] Там же. Ящик 2-3 (М.И. Федорович — М.Д. Врангель, 10. 11.1929). l.3. Выделено Федоровичем.

[16] «Виктимная диаспора» — группа, изгнанная со своей ро­дины и живущая в ожидании возвращения на родину: это традиционное понимание диаспоры. В последние десяти­летия многие исследователи ставят под вопрос первенство этого определения. Русское зарубежье, как любая другая виктимная диаспора, вписывается в более современное и более широкое определение диаспоры как группы лю­дей, поддерживающих коллективную идентичность при помощи любой комбинации следующих средств: языка, религии, обычаев или фольклора, восходящих ко времени их проживания на родине. Другие определения этого тер­мина см. в: Cohen R. Global Diasoras: An Introduction. Se­attle: University of Washington Press, 1997. В русле свой­ственной западным исследователям неосведомленности относительно русской диаспоры, Коэн ни разу не упоми­нает ни первую, ни вторую, более многочисленную, волну эмиграции из СССР.

[17] Генерал Хорват, управляющий КВЖД в Харбине с 1903 по 1920 год, возглавил объединительное движение на Дальнем Востоке. В письме другому лидеру эмиграции (от 1933 года) Хорват объясняет, что ввиду бессмысленности дальнейшей вооруженной борьбы с СССР он видит свою задачу в том, чтобы объединить всех эмигрантов против общего врага — большевиков. В ответ на вопрос о допу­стимости членства в организации бывших коммунистов Хорват говорит, что верные сыны России должны про­стить кающихся и что трудом во имя объединения бывшие коммунисты могут искупить свою вину перед Родиной и своими братьями. В интервью 1929 года Хорват дал свое определение русской нации: русский — это тот, кто остал­ся верен национальным интересам России (Архив Бах­метьева (далее BAR). Бумаги Востротина. Ящик 4 (Гене­рал Хорват — А.А. Пурину, 28.04.1933). ll.2-4); Генерал Хорват о положении на Дальнем Востоке. Шанхай, 1929. С. 2; Коренчевский В.Г. Почему нужно «деловое объеди­нение русской эмиграции»... С. 3, 6. О предшествующей попытке «беспартийного» объединения, характеризовав­шейся еще большей инклюзивностью, см.: Глебов С. «Съез­ды Зарубежной России» 1920-х годов и политика эмиг­рантского национализма: спасение либералов. Ab Imperio. 2000. № 3—4.

[18] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Надежда Срезнев­ская — М. Д. Врангель, 19.07.1931).

[19] Там же. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 го­ду). С. 1—2.

[20] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (П.В. Кротков — М.Д. Врангель, 17. 05.1930).

[21] La Capra D. Writing History, Writing Trauma. Baltimore, MD.: Johns Hopkins University Press, 2001. Р. 23.

[22] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.8.1933).

[23] Там же. Ящик 58-3 (16.09.1933).

[24] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).

[25] См. письмо, в котором Шанхай называется центром эмиг­рантской жизни на Дальнем Востоке, так как Харбин был оплотом Российской империи в Маньчжурии (HILA. Ма­рия Врангель. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 02.04.1928)).

[26] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-1 (Т. Лянцнов — М.Д. Вран­гель, 30.10.1930).

[27] Респонденты расходились во мнениях относительно един­ства быта русского меньшинства (этнических русских, жив­ших на территориях, до 1917 года входивших в состав Рос­сийской империи). Белый офицер из Латвии писал, что русское меньшинство и эмигранты образовали единую группу (HILA. Мария Врангель. Ящик 54-5 (Владимир де Маркозофф — М.Д. Врангель, 6.06.1930). Респондент из со­седней Эстонии, напротив, писал, что эти две группы имели мало общего друг с другом и образовали разные организа­циями. Он отметил, что его плохое знание жизни русского меньшинства не позволяет ему комментировать религиоз­ную жизнь местной православной общины (Там же. Ящик 52-6 (М.И. Соболев — В.Д. Врангель, 18.12. 1929)).

[28] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (И. Шмальберг. От­веты на анкету. 26.05.1931). См. также письмо из Сербии: Там же. Ящик 55-9 (Сергей Палеолог —М.Д. Врангель, 23.11.1927).

[29] Там же. Ящик 58-3 (Щербинин — М.Д.Врангель, 12.06. 1930).

[30] Там же. Ящик 55-1 (С.П. — К. Сведения о русской эмиг­рации в Румынии (март 1928)).

[31] См. ответ из Японии: HILA. Мария Врангель. Ящик 57-4 (А. Летаев — М.Д. Врангель, 19.05.1929).

[32] Там же. Ящик 53-3 (Ф. Шлиппе — М.Д. Врангель, 20. 12.1927).

[33] Там же. Ящик 53-3 (Берлин, 1920—1922 годы); ящик 58-3 (Лехович — М.Д. Врангель, 1928), (Н.Н. Сведения. 27. 11.1927 и 26.12.1927).

[34] Там же. Ящик 53-10 (26.04.1929)

[35] Там же. Ящик 54-13 (недатированный и неподписанный машинописный отчет из 13 пунктов).

[36] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения. 1929).

[37] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Све­дения. 1929).

[38] Там же. Ящик 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Ру­мынии. Июль 1929). С. 14.

[39] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).

[40] Там же. Ящик 53-3 (А. Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1.

[41] Там же. Ящик 58-6 (Т. Киселевский — М.Д. Врангель, 22. 03.1936).

[42] Это совпадало с целями объединительного движения ге­нерала Хорвата. Оно включало 183 организаций бывших жителей Российской империи в Китае, исключая только евреев и социалистов. Были включены три мусульманские организации (BAR. Бумаги Восторина. Ящик 3, ll.1 -10).

[43] HILA. Мария Врангель. Ящик 55-1 (Леонтовская. Рус­ская эмиграция в Румынии. Июль 1929. С. 8; ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 20.12,1927).

[44] Там же. Ящик 57-16 (С.А. Столбецова — М.Д. Вранегель, 11.5.1935).

[45] Там же. Ящик 54-15 (Бензенгре — М.Д. Врангель, 9.5.1930); ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11.03.1929). С. 6; ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1.

[46] Там же. Ящик 58-8 (А. Кушелевский — М.Д. Врангель, 11. 03.1929). С. 6.

[47] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-3 (М.П.Лазарев — М.Д. Врангель, 17. 07.1931).

[48] Там же. Ящик 55-3 (Д.И Кандауров. Сведения о русской эмиграции в Швеции, 20.4.1928).

[49] Там же. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Вран­гель, 9.05.1930).

[50] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез — М.Д. Врангель, 12.07. 1928).

[51] По сведениям одного из респондентов, на юге Японии рус­ские выдавали себя за поляков, чехов, финнов или эстонцев, а татары называли себя «турками». Виной тому были совет­ские коммунисты, называвшие себя «русскими» и агитиро­вавшие на крупных заводах, тем самым навлекая презрение полиции и местного населения на всех русских (HILA. Ма­рия Врангель. Ящик 57-4 (А. Турт. Сведения о русской эмиграции в Кобе и г. Осаке и Южной Японии, 1929)).

[52] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-10 (С. Демидова, 21.12. 1931).

[53] Там же. Ящик 57-10 (В.И. Гаврилов — М.Д. Врангель, 20. 3.1928).

[54] HILA. Мария Врангель. Ящик 54-1 (Н. Жуковский-Во­лынский — М.Д. Врангель, 9.05.1930); ящик 58-1 (Не­сколько слов о Канаде).

[55] Там же. Ящик 53-3 (Кочубей — М.Д. Врангель, 15.08.1930).

[56] Там же. Ящик 56-2 (П.М. Черкез. Сведения о Русских бе­женцах в Шанхае за 1929 год).

[57] Пример см. в: Как пьет девичий молодняк? // Заря. 1929. № 79. 26 марта. С. 2. См. также конспект выступления проф. Г.К. Гинса в Харбине 15 ноября 1933 года, в котором, сравни­вая «старый» и «новый» миры, он говорил о «мужском об­лике женщины» в СССР (HILA. Григорий Гинс. Ящик 6-1).

[58] Pratt ML. Imperial Eyes: Travel Writing and Transcultura- tion. London: Routledge, 1992.

[59] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (С.В. Голубинцев — М.Д. Врангель, 24.12.1928).

[60] Там же. Ящик 59-11 (23.10.1935).

[61] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде). Большин­ство уехавших из Российской империи до 1917 года не принадлежали к русскому этносу. 10 455 человек пере­ехало в США в 1908—1909 годах, в тот же период 2/5 эт­нических русских вернулись из США в Россию. Однако многие крестьяне, эмигрировавшие до 1917 года и считав­шие себя русскими, были карпато-русинами из Австро- Венгрии, говорившими на диалекте великорусского язы­ка, и гипотетически могли увеличить численность русской эмиграции. До революции Русская православная церковь успешно способствовала переходу русинов из грекокато- личества в православие. Еще больше этнически русских крестьян (а также крестьян из западной России, считав­ших себя русскими, говоривших по-русски и исповедо­вавших православие) переехали в Аргентину. См.: Пат- канов С. Итоги статистики иммиграции в Соединенные Штаты Северной Америки из России за десятилетие 1900—1909. Спб., 1911. С. 26, 58; Magocsi P.R. Made or Remade in America?: Nationality and Identity Formation Among Carpathno-Rusyn Immigrants and their Descen­dants // Magocsi P.R. The Persistence of Regional Cultures: Rusyns and Ukrainans in their Carpathian Homeland and Abroad. N. Y.: Columbia University Press, 1993. P. 165; Dy- rud K.R. The Quest for the Rusyn Soul: The Politics of Reli­gion and Culture in Eastern Europe and in America, 1890— World War I. Philadelphia: Balch Institute Press, 1992; РГИА. Ф. 796. Оп. 191. 6 отд. 1 ст. Д. 148, 1910 год (По до­несению настоятеля Буэнос-Айресской церкви прот. Из- разцова за 1908 год).

[62] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (И.Д. Покровский — М.Д. Врангель, 21.03.1931).

[63] Там же. Ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 7.8. 1930).

[64] Там же. Ящик 55-9 (рукопись «Сербия», 1928). С. 2—3.

[65] Об этих вопросах см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 19.07.1931).

[66] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-6 (Б. Шуберт, 16.07. 1929). Еще один пример сохранения языка и культуры см. в ответе из Италии (ящик 54-3, без назв. С. 6 рукопи­си, 27.2.1929). Некоторые лидеры эмиграции включали в русское зарубежье всех русских, оказавшихся за грани­цей в 1917 году (в том числе военнопленных — группу, респондентами не учитывавшуюся). См.: Кочаровский К.Р. Что может зарубежная Россия? // Гиппиус З.Н., Кочаров- ский К.Р. Что делать русской эмиграции. С. 22. Историки, занимавшиеся русскими в Центральной Азии, также об­наружили, что в колониальных обстоятельствах, анало­гичных жизни за границей, крестьяне легко поддавались ассимиляции; специалисты по Индонезии наблюдали то же самое в случае тамошних голландских поселенцев. См.: SahadeoJ. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865— 1923. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007. Р. 75; Stoler L.A. Carnal Knowledge and Imperial Power: Race and the Intimate in Colonial Rule. 2nd ed. Berkeley, CA: Univer­sity of California Press, 2010.

[67] HILA. Мария Врангель. Ящик 53-3 (Русская колония в Берлине в 1930 году). С. 6, 9.

[68] О рабочих и студентах см.: HILA. Мария Врангель, Ящик 51-4 (Русские беженцы в Болгарии, не ранее 1927. С. 2). О рабочих см. ящик 57-7 (Т. Филиппенко — М.Д. Вран­гель, 17.04.1928. Из Сирии); ящик 57-22 (В.И. Лебедев — М.Д. Врангель. 29.06.1930. Из Туниса). О студентах см. ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде) и 50-2 (М. Кара- теев — М.Д. Врангель, 1931. Из Бельгии).

[69] Chatterjee Р. Nationalist Thought and the Colonial World: A Derivative Discourse. Minnesota, MI: University of Min­nesota Press, 1986; Idem. The Nation and Its Fragments: Co­lonial and Postcolonial Histories. Princeton: Princeton Uni­versity Press, 1993.

[70] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-1 (Несколько слов о Ка­наде); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).

[71] Там же. Ящик 54-7 (М.В. Чепенская. Сведения, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 31.10.1930).

[72] HILA. Мария Врангель. Ящик 59-5 (Георгий Смагайлов — М.Д. Врангель, 16.7.1930).

[73] Там же. Ящик 58-1 (Несколько слов о Канаде); ящик 54-10 (Н. Жуковский-Волынский — М.Д. Врангель, 19.05.1930).

[74] Несколько примеров см. в: HILA. Мария Врангель. Ящик 55-7 (Тарачков. Сведения о русской эмиграции в Турции, 1929); ящик 59-5 (Я.К. Туманов — М.Д. Врангель, 07.08. 1930. Из Парагвая); ящик 57-4 (Д. Арбузов — М.Д. Вран­гель, 26.09.1928. Из Японии); ящик 56-2 (Н.А. Иванов. Сведения о Русских Эмигрантах по городу Шангаю, 1929); ящик 59-8 (Русская колония в Уругвае, 29.08.1931).

[75] Врангель М. Наше будущее // Acta Wrangelinana. 1931. № 1. С. 32—33.

[76] HILA. Мария Врангель. Ящик 58-8 (Н.В. Срезневская — М.Д. Врангель, 10.06.1931). С. 20; Лодыженский Ю.И. Что принесли с собой военно-пленные из России // Северя­нин. 1940. № 6. С. 86—87. Несколько респондентов ба­ронессы выражают сомнения в скором возвращении на родину. См., например, два ответа из Коста-Рики и Румы­нии: HILA. Мария Врангель. Ящик 59-4 (М.П. Горденко — М.Д. Врангель, 16.08.1933); 55-1 (Леонтовская. Русская эмиграция в Румынии, июль 1929. С. 23). Русская община в Шанхае обсуждала этот вопрос в местной русскоязычной прессе в конце 1920-х—начале 1930-х годов в контексте вы­бора между иностранными и эмигрантскими школами. См.: Чжичэн В. История русской эмиграции в Шанхае. М.: Русский путь, 2008. С. 414—418.

[77] Marc Н. An East German Ethnicity? Understanding the New Division of Unified Germany // German Politics and Society.1. Winter. Vol. 13. № 4. P. 49—70; Manchester L. Repat­riation to a Totalitarian Homeland: The Ambiguous Alterity of Russian Repatriates from China to the U.S.S.R // Dias­pora: A Journal of Transnational Studies. 2007. Fall/Winter. Vol. 16. № 3. Р. 353—388; Diasporic Homecomings: Ethnic Return Migration in Comparative Perspective / Ed. by Ta- keyuki Tsuda. Stanford, CA: Stanford University Press, 2009. P. 7, 11, 16; Kolts0 P. The New Russian Diaspora — an Iden­tity of its Own? Possible Identity Trajectories for Russians in the Former Soviet Republics // Ethnic and Racial Studies.1 July. Vol. 19. № 3. Р. 609—639.

[78] О неопределенности русской национальной идентичнос­ти см.: Хоскинг Д. Россия: народ и империя (1552—1917). Смоленск: Русич, 2001. С. 6—14. О роли сословной сис­темы в ослаблении национальной идентичности в поздней Российской империи см.: Манчестер Л. Cельские матуш­ки и поповны как «агенты просвещения» в российской де­ревне: позднеимперский период // Там, внутри: практики внутренней колонизации в культурной истории России / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельмана и И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 317—348, в осо­бенности с. 335—337. По-видимому, русская националь­ная идентичность была ослаблена непрерывной колони­альной экспансией, в ходе которой местные национальные элиты оказывались русским элитам ближе, чем русские крестьяне, перебиравшиеся на новые территории. См.: Sa- hadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865—1923. P. 71, 108—136.

[79] См.: Butler-Smith А.А. Diaspora Nationality vs. Diaspora Nationalism: American Jewish Identity and Zionism after the Jewish State // Israel Affairs. 2009. Vol. 15. № 2. Р. 159; Re­ligion or Ethnicity? Jewish Identities in Evolution / Ed. by Zvi Gitelman. New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 2009.

[80] См., например: Winland D.N. We are Now a Nation: Croats between «Home» and «Homeland». Toronto: Toronto Uni­versity Press, 2007. Р. 69—74; Parekh В. Culture and Eco­nomy in the Indian Diaspora. London, 2003. Р. 168.

[81] Несколько примеров см. в: Schultz Н. The Palestinian Dias­pora. London: Routledge, 2003. Р. 68; MalkkiL.H. Purity and Exile: Violence, Memory, and National Cosmology among Hutu Refugees in Tanzania. Chicago: University of Chicago Press, 1995; Understanding Canada. A Multidisciplinary In­troduction to Canadian Studies / Ed. by W. Metcalfe. N.Y., 1982. P. 324.

[82] Некоторые респонденты отвечали только на некоторые вопросы, по своему выбору. Кто-то писал очерки — иногда весьма пространные — на тему русской эмиграции в «сво­их» странах. Наконец, третьи (в особенности жители «экзотических», по выражению самих эмигрантов, стран Азии, Африки и Южной Америки, в которых эмигрант­ские организации были немногочисленны), вместо того чтобы отвечать на вопросы, писали очерки истории стран своего проживания и подробные автобиографии, связывая таким образом свою личную историю с историей эстратерриториальной нации.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

«Спецконтингент» как диаспора? Спецпереселенцы из Литвы на пересечении множественных сообществ

Эмилия Кустова

Одним из парадоксов сталинской национальной политики было то, что на­метившийся еще в 1930-е годы и ставший отчетливым в послевоенный пе­риод курс на «унификацию и заметное нивелирование этнонационального разнообразия»[1] сопровождался массовыми депортациями, которые вели в том числе к насильственному воспроизводству в изгнании групп, опреде­ляемых — прежде всего, но не всегда исключительно — как этнические. По­литика выделения и стигматизации членов этих сообществ, которая до вто­рой половины 1950-х годов носила институционализированный характер, опирающийся на систему спецпоселений, препятствовала их интеграции в общество и способствовала формированию механизмов, многие из которых напоминают диаспоральные. Среди этих механизмов — внутриэтническая солидарность, обособленность, особая роль представлений о родине и связей с ней, надежда на возвращение как политический проект.

Позднейшее описание этого опыта в свидетельствах депортированных и создаваемой на их основе историографии ставило акцент именно на этих аспектах, закрепляя представления о массовых депортациях (в том числе о послевоенной высылке из Литвы, которая будет интересовать нас в первую очередь[2]) как о репрессиях этнического характера (вплоть до геноцида), ко­торые вели к насильственному созданию диаспор. В конце 1980-х — начале 1990-х годов в Литве память о репрессиях выдвинулась в центр публичных дебатов, став одним из инструментов политической мобилизации в ходе борьбы за независимость и фундаментом для конструирования нового исто­рического нарратива. В результате фреймирования, т.е. прочитывания и кон­струирования, этого опыта в национально-этнических терминах[3] получили распространение представления о депортации как общенациональной траге­дии, коллективном опыте, когда-то пережитом всем народом, а теперь состав­ляющем ядро его идентичности[4]. Это сопровождалось сглаживанием разли­чий — этнических, религиозных, политических — среди репрессированных, что закрепляло представление об общей судьбе всех жертв депортаций и гро­зило вытеснением памяти о депортированных согражданах другого этниче­ского или религиозного происхождения.

В рамках такого прочтения особое распространение в Литве получали представления об обособленности депортированных, исключавшей какую бы то ни было интеграцию с чуждым, враждебным окружением; о солидарности, сплоченности и патриотизме ссыльных литовцев, которые выдерживали ис­пытания благодаря духовным связям с родиной и осознанию коллективного характера выпавших на их долю страданий[5].

Конструированию и воспроизводству этих тем способствовало то, что цент­ральное место внутри формировавшегося с конца 1980-х годов корпуса сви­детельств занимали воспоминания представителей первой волны депортаций (1941 года), прежде всего, «лаптевцев»[6], чей крайний по своей жестокости опыт ссылки стал олицетворением страданий, выпавших на долю всего ли­товского народа[7]. Особенно тяжелые условия и трагические последствия, ха­рактерные для репрессий 1941 года, а также заметное место, которое занимали среди их жертв представители литовских политических и интеллектуальных элит, — все это обуславливало значительную героизацию и национализацию нарратива, с одновременным вытеснением как плохо согласующихся с этим образом фактов и представлений, так и памяти об иных, несколько отличных опытах депортации. Даже такое авторитетное свидетельство, как свидетель­ство Дали Гринкявичюте, могло ставиться под сомнение в том, что касается отображенных в ее воспоминаниях случаев отсутствия взаимовыручки и кон­фликтов среди «лаптевцев»[8]. Маргинальное пространство в историографии и литовском нарративе занимает история и коллективная память тех, кто так и не вернулся в Литву, оставшись жить в местах ссылки. Соответственно слабо звучит тема, с одной стороны, определенной интеграции на чужбине, а с дру­гой — трудного возвращения и отторжения со стороны прошедшей советиза­цию родины (что даже толкнуло некоторых ссыльных на повторный, теперь уже добровольный переезд в места бывшей ссылки).

Эти и другие темы так или иначе звучат во многих свидетельствах, в том числе в интервью, записанных в рамках проекта «Звуковые архивы — Евро­пейская память о Гулаге» (CNRS/EHESS/RFI, Франция)[9]. Среди в общей сложности более 200 интервью с бывшими депортированными из стран Центральной и Восточной Европы около 40 принадлежит выходцам из Литвы. В силу возрастного фактора большинство среди них составляют те, кто был выслан на спецпоселение[10] в Сибирь в первые послевоенные годы. Часть из них после снятия со спецучета во второй половине 1950-х годов остались жить в России, в частности в Иркутской области, где нами было за­писано около 15 интервью.

Эти свидетельства в сочетании с архивными документами[11] позволят нам рассмотреть сложный мир советских спецпоселений и противоречивые про­цессы «выхода» из сталинизма с точки зрения (само)определения и функ­ционирования групп, конструируемых в ходе депортаций, а также формиро­вания у депортированных множественных идентификаций с различными сообществами[12].

Создавая четко идентифицируемые и дискриминируемые группы, сталин­ский режим оставлял некоторые возможности для выхода из них (например, благодаря учебе) и частичного стирания границ, отделявших их членов от окружающего населения. Эти противоречивые тенденции усилятся после 1953 года, когда на протяжении почти десяти лет будет идти демонтаж сис­темы спецпоселений. Постепенный и двусмысленный характер этого демон­тажа: попытки включить — еще до освобождения — молодых спецпереселен­цев в «тело» советской нации путем призыва в армию; поэтапное снятие с ре­жима спецпоселений отдельных категорий депортированных, в большинстве случаев без признания репрессий в их отношении ошибочными и потому без возврата собственности и даже без автоматического разрешения вернуться на родину — все это приведет к усилению многообразия жизненных траекторий (бывших) депортированных, изнутри подрывая модель «общей судьбы» и в то же время способствуя встраиванию индивидов в различные сообщества.

Таким образом, в этой статье меня будут интересовать, в первую очередь, процессы реконструкции и функционирования национальных микросообществ в вынужденном изгнании; роль, которую играет в очерчивании их контуров, конструировании или сглаживании отличий взгляд извне (как «сверху», так и «сбоку», со стороны окружающего населения); формы и роль связей с родиной, а также другие механизмы сохранения и передачи пред­ставлений и практик, поддерживающих этнически или национально окра­шенную идентификацию; их адаптация и эволюция, в том числе в результате взаимодействия с окружающей средой и встраивания в другие сообщества.

1. КАТЕГОРИЗАЦИЯ, ИДЕНТИФИКАЦИЯ И ВОСПРИЯТИЕ ДЕПОРТИРОВАННЫХ: ВЗГЛЯД ИЗВНЕ И ИЗНУТРИ

В результате карательных операций 1940-х годов вплоть до конца следую­щего десятилетия в ряде регионов Сибири наблюдалось массовое присутст­вие депортированных из Литвы. По данным на 1 октября 1949 года, в Иркут­ской области на спецучете состояло в общей сложности 67 110 человек, в том числе 36 270 литовских «спецпереселенцев» и «выселенцев»[13] (11 283 семьи). Депортированные из Литвы составляли, таким образом, наиболее многочис­ленную группу внутри местного «спецконтингента»; на втором месте после них стояли «оуновцы» (8243 чел.)[14]. В эти годы, в отличие от довоенной «ку­лацкой» ссылки[15], спецпереселенцев обычно расселяли по уже существую­щим деревням, лесным и рабочим поселкам. Настаивая — с целью упрощения надзора — на их компактном размещении, репрессивные органы потен­циально способствовали созданию микросообществ из тех, кто был депор­тирован в рамках одной карательной операции, что, впрочем, не исключало контактов со спецпереселенцами, прибывшими сюда в ходе других волн ре­прессий. Прежде чем говорить о том, как функционировали эти микросо­общества, я остановлюсь на вопросе категоризации и (само)определения де­портированных из Литвы.

1.1. КОНСТРУИРУЯ «СПЕЦКОНТИНГЕНТ»

В ходе подготовки и осуществления репрессий сталинский режим конструи­ровал группы, одновременно объединяя и дробя социальную материю. В слу­чае депортаций с западных территорий подсказываемый или навязываемый способ категоризации и восприятия соответствующих групп отнюдь не всег­да являлся (только) этническим. При этом за образом единой группы («спец­контингента», «народа в изгнании»... ) зачастую скрывалась заметная разно­родность ее членов.

Репрессии в западных регионах Советского Союза осуществлялись на основе не столько этнического, сколько национально-территориального принципа, с целью «зачистки», интеграции и советизации присоединенных территорий. Их главной мишенью являлись репрессивным образом кон­струируемые категории населения, которым приписывались те или иные общие социально-экономические и/или политические характеристики: при­надлежность к буржуазии или зажиточному крестьянству, участие в нацио­налистическом движении и т.п.

Объединяя представителей этих различных конструируемых репрессиями групп в один «спецконтингент» (в масштабах одной карательной операции, а затем внутри одних и тех же спецпоселков), режим теоретически не отка­зывался от исходного деления. На практике, однако, во время жизни на спец­поселении зафиксированная в личном деле категория, видимо, не играла сколь-либо важной роли. Коменданты, осуществлявшие надзор за спецпе­реселенцами и влиявшие на многие аспекты их жизни (трудоустройство, пе­редвижение, материальное обеспечение), классифицировали поднадзорное население по «окраскам [учета]», порой объединяя вместе не только «литов­цев», т.е. высланных с территории Литовской ССР, но и в целом «прибал­тов»[16]. Тем не менее во второй половине 1950-х годов исходные репрессивные категории («кулак», «бандпособник») сыграют важную роль, став основой для определения сроков и условий освобождения.

Административная разнородность «спецконтингента» сочеталась с разно­образием социальных, культурных, этнических, религиозных принадлежнос­тей включенных в него индивидов. Это разнообразие было особенно сильным в случае депортации 1941 года, когда в рамках одной операции репрессиям подверглись городские элиты (литовского, польского, еврейского, русского и др. происхождения), крестьянство и сельская интеллигенция Литвы[17].

Наконец, сами условия и контекст депортации становились источником дифференцирования дальнейшего опыта ссылки (не говоря уже о важнейших различиях в положении, условиях жизни и судьбе заключенных Гулага и спецпереселенцев). В гораздо более сложных условиях оказались жертвы пер­вой волны массовых депортаций из Прибалтики, высланные в июне 1941 года и вынужденные бороться за выживание в условиях военного времени. Сле­дующие большие волны депортаций из Литвы (1948 и 1949 годы), несмотря на всю их тяжесть, будут осуществляться в несколько иных условиях: начиная с того, что многие семьи не будут разлучены (тогда как в 1941 году большая часть мужчин была отправлена в лагеря, а женщины с детьми — на спецпосе­ление), до существенно более короткого срока пребывания в изгнании, пусть и в голодной, но уже не воюющей России. Более того, сам социальный состав депортированных этих различных волн мог накладывать отпечаток на их адаптацию и шансы на выживание (горожане / крестьяне).

1.2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СТИГМАТИЗАЦИЯ И ЭТНИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЗАЦИЯ

Как влияла категоризация, осуществляемая репрессивными органами, на восприятие литовского «спецконтингента» местным населением? В какой степени она обуславливала их стигматизацию и определяла формы послед­ней? Какие стратегии могли использовать депортированные, чтобы обойти навязанные им категории и стигматизацию? Ответить на эти вопросы не­легко в силу недостаточности информации. Здесь я ограничусь несколькими замечаниями, касающимися, прежде всего, природы стигматизации.

Имеющиеся у нас материалы свидетельствуют о явном преобладании политически и идеологически окрашенной стигматизации, отразившейся в использовании по поводу литовских спецпереселенцев таких понятий, как «фашисты», «бандиты», «кулаки». При этом упоминания враждебности со стороны местного населения встречаются гораздо чаще у депортированных первой волны. Они попали на спецпоселение в самом начале войны, с эти­кеткой «фашистов», что, видимо, обрекло многих на враждебное отношение со стороны окружающих[18].

Иначе обстояло дело в послевоенные годы. В интервью с этой категорией депортированных литовцев редко и неохотно звучат упоминания проявлений открытой враждебности, за исключением, может быть, стычек между детьми в первое время после приезда[19]. Означает ли это, что высылка в качестве «ку­лаков» и даже «бандитов» была сама по себе чревата менее сильной стигма­тизацией? Сказывалось ли на восприятии депортированных их крестьянское происхождение, обусловившее их более быструю адаптацию и встраивание в систему коллективного труда в колхозах? Сыграл ли определенную роль тот факт, что за годы войны сибирские деревни увидели не одну волну мас­совых депортаций и присутствие спецпереселенцев самых различных кате­горий стало для многих районов привычным?[20] Какое влияние оказывает то, что часть наших информантов живет сегодня в России?

Несмотря, с одной стороны, на неоднородность состава депортирован­ных из Литвы, а с другой — на идеологический характер их стигматизации, их выделение и категоризация окружающими опирались, прежде всего, на этнический принцип. В интервью как с бывшими депортированными, так и с их соседями (местными жителями и представителями других «спецконтингентов», в частности «оуновцев») они определялись как «литовцы» и не­изменно наделялись рядом характеристик, отсылающих к представлениям о «национальном характере» и другим этнически окрашенным культурным стереотипам[21]. Интересно, что описание и (положительная) оценка такого «национального характера» и обусловленного им повседневного поведения являются, по-видимому, предметом консенсуса не только среди самих быв­ших депортированных из Литвы, но и среди тех, кто окружал их в изгнании: во всех интервью литовцы характеризуются как непьющие, трудолюбивые, рачительные хозяева, крепко стоящие на ногах и владеющие редкими или не­известными местным жителям ремесленными и пр. навыками.

Этот набор представлений служит для отличения и описания литовцев, причем в некоторых случаях он оказывается сильнее категорий, например, биологического характера. Один из бывших литовских спецпереселенцев, в начале 1990-х годов вновь оказавшийся в местах, где прошла его сибирская юность, так описывает одну из произошедших там встреч:

Еду в Иркутскую область, в свой поселок. В одном из городков огляды­ваюсь на автобусной остановке, как мне дальше путешествовать, и слышу за спиной: «Ты кто такой? Откуда?» Оборачиваюсь — бурят какой-то. «Я — литовец, — говорю.— А ты кто?» — «Я тоже литовец!» — в ответ. «Как бы не так! — смеюсь. — Так и поверю...» По лицу, по всему — самый настоящий бурят. А он обиделся: «Я и вправду литовец. Мой отец литовец». — «Так веди меня к нему», — говорю. Отца у него уже не было, но был дядя. Повел. Идем к его дому — сразу видно, что живет литовец: изба краше, окна больше, двор просторнее, забор выше. Действительно, дядя литовец.

Чуть дальше, по поводу уже другой встречи он высказывает сожаление об утере «литовскости» детьми спецпереселенцев. Признаками этого являются незнание родного языка и утрата тех черт национального характера, которые когда-то, как он считает, отличали литовцев от местных жителей (в част­ности, умеренное употребление алкоголя): «По-литовски совсем не умеет, в ссылке родился, здесь рос, с местными повелся и вот куда скатился... Так грустно было смотреть...»[22]

2. (РЕ)КОНСТРУИРУЯ СВЯЗИ, ИДЕНТИФИКАЦИИ И СООБЩЕСТВА В ИЗГНАНИИ

2.1. Предметы и практики повседневной этничности

Принципы организации быта, повседневные практики и предметы обихода были ключевыми инструментами конструирования, репрезентации и выявле­ния этничности. В качестве таковых они занимают порой немаловажное ме­сто в рассказах бывших спецпереселенцев и их соседей[23]. Кстати, именно об­разы, связанные с повседневной жизнью, используются литовскими депор­тированными для того, чтобы описать свои первые впечатления после при­езда в ссылку. Они нередко характеризуют местное население через нищету и скудость быта, отмечая почти полное отсутствие необходимых вещей или несоответствие нормам и представлениям о допустимом. По воспоминаниям одной из наших информанток, взрослые литовки, обсуждая поразившую их бедность в сибирской деревне, приводили в качестве примера местных жен­щин, которые «ходят: черная юбка, белые заплатки...»[24].

Тот же прием, но с обратным знаком применяется местными крестьяна­ми. За исключением одного — воспринимаемого, однако, как чрезвычайно характерный — предмета, вещный мир литовцев ассоциируется в их расска­зах с достатком, несмотря на испытываемые в момент приезда материальные трудности. Вещи, привезенные с собой в изгнание, присылаемые впослед­ствии родственниками или изготавливаемые на месте (например, перины, городская одежда, швейные машинки, варенье, сало), зачастую ассоции­руются с более богатой и «культурной», в том числе городской, повседневностью[25]. Единственное исключение здесь — клумпесы, деревянные башмаки литовских крестьян, которые местные жители называют «колодками» и упо­минают как признак неприспособленности депортированных, уязвимости и трудности их положения[26]. Интересно, что в рассказах самих литовцев этот предмет имеет двусмысленный статус. Для одних он является бесспорным атрибутом литовской этничности, воспринимаясь одновременно как один из традиционных национальных предметов быта и как удобная, практичная вещь, которую стоит сохранить в изгнании. Так, живя на спецпоселении в Иркутской области, отец Йозаса М. продолжал не только носить, но и из­готавливать клумпесы[27]. Другие литовские респонденты, напротив, отрицали использование такой обуви, подчеркивая, что у них на родине она была уде­лом крестьянской бедноты[28].

Таким образом, в этом скудном на вещи мире предметы быта могли пред­ставлять собой сложный, многослойный и многозначный текст, степень до­ступности и интерпретация которого зависели от статуса наблюдателя: один и тот же предмет для «чужаков» служил неоспоримым маркером, признаком принадлежности к тому или иному сообществу, воспринимаемому как этни­ческое целое, тогда как внутри него тот же предмет мог, напротив, напоми­нать о социопрофессиональных, культурных и других различиях.

Чаще, однако, мы имеем дело с более однородными образами этнически окрашенных предметов и связанных с ними практик. Литовские музыкаль­ные инструменты и национальные костюмы, пиво и сало, которое начали делать литовцы, как только им удалось завести поросят, — эти и другие предметы, вопринимаемые как часть традиционной материальной куль­туры, нередко занимают важное место в воспоминаниях бывших депорти­рованных, олицетворяя в них верность традициям, материализуя символи­ческую связь с родиной и подчеркивая сохранность этнонациональных идентификаций.

Впрочем, отсылая к общим корням и служа этническим маркером, пред­меты обихода делали возможными встречи и обмены, в ходе которых инди­вид включался в сеть многосторонних взаимоотношений за пределами ло­кального этнического сообщества.

Прежде всего, речь идет об обменах в узком смысле слова — тех, что в пер­вые дни и месяцы пребывания в изгнании помогали депортированным вы­жить, выменивая такие редкие в послевоенной сибирской деревне вещи, как городское платье, перины, вышитые покрывала, на менее престижные, но абсолютно необходимые для выживания вещи: продукты, картофель на по­садку, теплую обувь[29].

Со временем эти обмены приобретут более сложный и не всегда напрямую материальный характер: по воспоминаниям местных жителей, литовские спецпереселенки будут угощать своих русских соседок и напарниц по работе в колхозе национальными блюдами, а потом, с появлением необходимых ингредиентов, например сахара, научат их делать варенье, масло, тушенку, сало. Для литовцев местные жители станут важным источником локальных знаний и «ноу-хау», помогавших адаптироваться и выжить: они покажут им грибные и ягодные места, научат делать «чирки» (местная обувь), будут одал­живать ружье, иметь которое спецпереселенцам было запрещено.

В нищих послевоенных деревнях обмен навыками и услугами был, воз­можно, еще более важной и распространенной практикой, чем обмен пред­метами. В рассказах бывших депортированных и их русских соседей нередко отмечается, что литовцы владели особыми, редкими или неизвестными здесь навыками и ремеслами: от столярного и бондарного дела до пошива платьев «городского фасона» или особо ловкого способа резать и разделывать поро­сят (помимо постоянно упоминаемого копчения сала...)[30].

Если условия, на которых осуществлялся обмен предметами, нередко четко проговариваются респондентами (одна перина на два мешка картошки и т.п.), то режим (безвозмездный? предполагающий вещный или нематери­альный ответ на подарок?) этих более сложных обменов услугами и «ноу-хау» в большинстве случаев не уточняется, а в ответ на прямой вопрос опи­сывается уклончиво, подразумевая отсутствие немедленного материального вознаграждения. При этом настойчиво звучит тема моральной выгоды от та­ких контактов, обеспечивавших спецпереселенцам уважение со стороны местного окружения. В ходе таких обменов конструировались представления о литовцах как умелых, рачительных хозяевах, носителях более развитой или зажиточной материальной культуры.

2.2. Спецпереселенцы на пересечении множественных сообществ

Сложный характер этих обменов, выходивших за рамки однократного акта и подразумевавших долгосрочную перспективу и потому требовавших вза­имного доверия, свидетельствовал о возникновении сети связей и взаимо­отношений, простиравшихся за пределы местной этнической общины и спо­собствовавших включению индивидов в другие сообщества.

Что касается локального литовского сообщества, то оно занимает неоди­наковое место в воспоминаниях бывших депортированных. С этой точки зре­ния интересен рассказ Римгаудаса Рузгиса[31], который рисует образ своего рода литовской колонии, ведущей в бурятской глубинке относительно авто­номное существование, по крайней мере в том, что касается организации по­вседневной жизни: в первый же год пребывания в ссылке литовцы строят школу, за которой следуют клуб и магазин, а впоследствии пытаются рацио­нализировать и механизировать работу местного кирпичного завода[32]. Лейт­мотивом через все это интервью проходит идея активного и самостоятельного налаживания жизни, происходящего благодаря предприимчивости, трудо­любию и солидарности литовских спецпереселенцев. Таким образом, образ литовцев как трудолюбивых и умелых индивидов переносится на все этни­ческое сообщество.

В этом интервью особенно ярко и развернуто проявляются представления о литовских спецпереселенцах как о сплоченной группе, чье присутствие про­является в самых разных сферах, от труда до досуга и общения[33]. Одновре­менно акцентируется и идея собственной включенности в этот мир. В боль­шинстве других интервью образ этнического сообщества является, однако, менее ярким, отношения внутри него — менее разнообразными, а сфера рас­пространения этнически окрашенных практик — более узкой. Последние свя­заны, главным образом, с досугом, общением и религиозными практиками, тогда как, например, такая важнейшая тема, как труд, связывается скорее с участием в коллективных, внеэтнических его формах, которые способ­ствуют включению спецпереселенцев в более широкие сообщества.

Вне работы, по словам свидетелей, общение среди взрослых происходило, главным образом, внутри этнических сообществ, по крайней мере до возвра­щения значительной части спецпереселенцев на родину в конце 1950-х годов[34]. Особую роль играла религия: она обуславливала сильный и специфический бэкграунд, являлась важным фактором консолидации и отличительным мар­кером литовцев как католиков. Во многих интервью встречаются также упо­минания национальных праздников и других традиционных форм досуга, на которые собирались спецпереселенцы одного происхождения; участие в по­сиделках с исполнением национальной музыки[35]. Кое-где спецпереселенцам удавалось организовать подобие воскресной школы, где дети обучались чте­нию и письму на родном языке[36].

Все это способствовало не только сплочению национальной общины на местном уровне, но и сохранению символических связей с большим нацио­нальным сообществом. Связи с ним поддерживались и благодаря рассказам старших, письмам и посылкам с родины, присутствию в жилищах спецпере­селенцев фотографий и предметов, напоминающих о родном доме[37]. О том, насколько сильной могла быть в изгнании идентификация с почти незнако­мой младшему поколению спецпереселенцев родиной, косвенным образом свидетельствуют встречающиеся иногда упоминания разочарования, пере­житого по возвращении, когда выросшие в изгнании дети обнаруживают, что родные края — это не (только) рисовавшаяся им в изгнании страна вечного лета и изобилия[38].

Большинство этих социальных и культурных практик, способствующих сохранению национальных идентификаций, существовали на «краю» совет­ского общества, балансируя между дозволенным и запретным. Точные гра­ницы допустимого в значительной мере зависели, видимо, от времени (в част­ности, до или после 1953 года) и местных условий. Часть респондентов говорит о том, что петь песни на родном языке можно было только в пределах дома, тогда как другие подчеркивают, что никто не таился, устраивая нацио­нальные праздники, в том числе на улице или, например, собираясь в чьем- то доме на коллективную молитву.

Интересны упоминаемые в интервью и архивах случаи включения неко­торых национальных культурных практик в сферу официальной советской культуры, например в форме участия спецпоселенческой молодежи в мест­ной самодеятельности. Так, Римгаудас Рузгис рассказывает о музыкальных и театральных выступлениях литовского ансамбля, созданного в его селе, и даже упоминает поездки на районный слет литовской самодеятельности.

Эти и подобные ситуации свидетельствовали о постепенном включении — пусть ограниченном — части спецпереселенцев, прежде всего молодежи, в поле официальных советских практик. Чаще всего это происходило в рам­ках коллективного труда[39]. Многие навыки, которыми владели литовские спецпереселенцы, оказывались востребованными в сибирских колхозах, леспромхозах и других предприятиях. Прежде всего, речь идет о навыках механизированного труда (вождение трактора или грузовика, опыт исполь­зования электропил и пр.), которые позволяли, например, получить доступ к более престижной и лучше оплачиваемой работе тракториста или шофера или повысить производительность, а следовательно, и оплату труда спецпе­реселенцев в леспромхозах[40]. Но спецпереселенцам могло пригодиться и вла­дение такими традиционными ремеслами, как строительное, плотницкое, сто­лярное дело; будучи востребованными на предприятиях и в колхозах, они могли позволить получить более квалифицированную и чуть лучше оплачи­ваемую работу[41].

Интересно отметить происходящие в этой области перенос и приспо­собление традиционного крестьянского культурного бэкграунда к новым условиям и новому окружению, в том числе к советской системе ценнос­тей. Уважение к труду является, наверное, почти единственной точкой соприкосновения между, с одной стороны, «раскулаченными» литовскими хуторянами, с другой — местными крестьянами, выживающими в колхозах ценой непосильного труда, а с третьей — местными властями, которые (чаще) принуждают и (реже) поощряют к участию в коллективном труде. Поэто­му в рассказах бывших депортированных так причудливо смешиваются знаки признания и улучшения положения, отсылающие к этим различным измерениям и системам ценностей. Это и талон на покупку сапог, получен­ный Еленой Т. за хорошую работу (после первой сибирской зимы, прове­денной в галошах), и почетные грамоты Йозаса М., и знаки уважения со стороны русских соседей, и связанная с этим возможность включиться в сложную систему неформальных связей, в которой было место и для ра­боты за плату, и для натурального обмена товарами и услугами, и для про­явлений солидарности.

Подобным образом в интервью отразилось и многообразие тактик, исполь­зуемых спецпереселенцами для адаптации и улучшения своего положения. Они свидетельствуют о постепенном овладении широким спектром норм и стратегий советского населения: от выбора таких официально санкциониро­ванных механизмов, как учеба и повышение квалификации[42], до использова­ния неформальных, а порой и официально осуждаемых тактик, как те, что за­действовали знакомства и «блат», например для получения менее тяжелой или лучше оплачиваемой работы[43].

В рассказах младшего поколения спецпереселенцев (особенно когда они вспоминают о своих отношениях со сверстниками) такие связи настолько сильны, что контуры национального и наднациональных сообществ нередко стираются в отсутствие упоминаний этнической принадлежности и статуса окружающих. Так, Антанас К., Йозас М. и другие информанты говорят о «ре­бятах», с которыми они общались, не уточняя, были ли они местными или нет. Только благодаря деталям или уточняющим вопросам можно иногда по­нять, что речь идет скорее о литовских (латышских, украинских... ) или рус­ских детях, а чаще всего — о тех и других вместе[44]. Именно в ходе общения со сверстниками многие дети спецпереселенцев выучивали русский язык и, например, открывали для себя таинственный, одновременно пугающий и ча­рующий мир сибирской тайги, о котором даже те, кто давно вернулся на ро­дину, до сих вспоминают с особым чувством[45].

Такая включенность в местные сообщества и у кого-то привязанность к тому месту, которое — пусть и не по их воле — стало новым домом, про­явятся, в частности, во второй половине 1950-х годов, когда станет возмож­ным возвращение на родину. В то время как большинство освободившихся спецпереселенцев уедет в Литву, для кого-то возвращение окажется невоз­можным: из-за семейных связей, возникших за годы депортации, в силу от­сутствия средств и контраста между с трудом налаженным в Сибири бытом и перспективой полной материальной неустроенности на родине, из-за угро­зы более сильной, чем в Сибири, стигматизации, связанной с их прошлым, а также других причин, в том числе, возможно, из-за по-разному выражаемой, но звучащей у многих идентификации с тем окружением, в котором они вы­росли в ссылке[46].

3. ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ СПЕЦПОСЕЛЕНИЯ И КОНЕЦ «ОБЩЕЙ СУДЬБЫ»

Демонтаж сталинской репрессивной системы приводит к массовому, хотя и растянутому во времени отъезду литовских спецпереселенцев[47]. Это ведет не только к распаду сложившихся в местах ссылки локальных этнических со­обществ, но и к существенной индивидуализации жизненных траекторий бывших депортированных, росту их многообразия, которое невозможно вме­стить в представления об «общей судьбе» литовских ссыльных.

Многообразным будет дальнейший жизненный путь и опыт как тех, кто вернется на родину, так и меньшинства, оставшегося жить в Сибири. Процесс отъезда, именуемый на языке МВД «убытием», растянулся на несколько лет. С 1953 по 1959 год число литовских спецпереселенцев, стоявших на учете, сократилось примерно со 105 до 5 тыс. человек[48].

Речь, однако, пока шла только об освобождении с режима спецпоселения, что в большинстве случаев означало возможность покинуть место ссылки, но не вернуться на родину. О последнем необходимо было ходатайствовать в индивидуальном порядке, и процедура нередко затягивалась на многие ме­сяцы, а то и годы (в случае повторяющихся отказов). Таким образом, факт вхождения в одну и ту же категорию депортированных («кулаков», «бандпособников» и пр.), проживания в одном и том же месте, а порой и принадлеж­ности к одной семье не означал возможности уехать из ссылки одновременно. На родине бывшие депортированные сталкивались со множеством препят­ствий: от невозможности получить прописку и найти жилье до бытовой стигматизации и дискриминации на работе[49]. Преодолевать их каждому при­ходилось самостоятельно. Так опыт депортации становился потенциально отягчающим фактом личной биографии, которым каждый управлял по-свое­му, за рамками «общей судьбы».

Такое индивидуальное выстраивание жизненных траекторий начиналось, в действительности, еще до отъезда из спецпоселения: когда одни возвращались на родину тайком, без официального разрешения[50], другие, наоборот, решали остаться здесь еще на несколько лет, дожидаясь, например, выхода на пенсию или окончания школы детьми. Кто-то из молодежи отправлялся учиться в областной центр, а кого-то призывали в армию[51]. А кому-то из бывших спец­переселенцев, как окажется, суждено было остаться в Сибири на всю жизнь.

В бывших местах ссылки оставались, таким образом, «осколки» былых литовских сообществ, но связи с ними — в тех случаях, когда они хоть отчас­ти сохранялись, — по-видимому, все в меньшей степени определяли по­вседневную жизнь бывших спецпереселенцев, их стратегии адаптации и фор­мы идентификации. Интервью с бывшими литовскими депортированными, оставшимися жить в Иркутской области, свидетельствуют об их значитель­ной интеграции в окружающее общество. Она проявилась в успешной про­фессиональной деятельности, дружеских и семейных связях, а также, напри­мер, во взгляде на собственное прошлое. В их рассказах конец репрессивного эпизода редко определяется с точностью. В отличие от начала депортации, датируемого днем высылки, он теряется среди других важных событий, не связанных с репрессивным контекстом, но зато вписанных в окружающую жизнь: служба в армии, женитьба, переезд на одну из гигантских сибирских строек или затопление деревни, в которой прошла юность. Таким образом, годы, проведенные на спецпоселении, отчасти растворяются в последующей жизни индивида, а его рассказ о своем прошлом, в том числе репрессивном, оказывается в значительной мере вписанным в представления о судьбе всего советского или российского общества, в частности благодаря сближению собственного опыта с испытаниями, выпавшими в период войны и первые послевоенные годы на долю всей страны.

[1] Советская национальная политика: идеология и практики, 1945—1953 / Отв. сост. Л.П. Кошелева, О.В. Хлевнюк. М.: РОССПЭН, 2013. С. 5.

[2] В 1945—1953 гг. из Литвы было депортировано свыше 100 000 человек. О подготовке и осуществлении этих опера­ций см.: Blum А. Deportes en Union sovietique (1930—1953): decision politique et articulation bureaucratique — L'operation «Printemps» en Lituanie // Revue d'histoire moderne et con- temporaine (в печати); Strods H, Kott M. The File on Operation «Priboi»: A Reassessment of the Mass Deportations of 1949 // Journal of Baltic Studies. 2002. Vol. 33. № 1. Р. 1—36. Среди работ более общего характера, посвященных принудитель­ным перемещениям населения и советской политике в При­балтике: Народы стран Балтии в условиях сталинизма (1940— 1950-е годы). Документированная история / Под ред. Н.Ф. Бугай. Штутгарт, 2005; Полян П.Н. Не по своей воле... История и география принудительных миграций в СССР. М.: ОГИ, 2001; Warlands: Population Resettlement and State Reconstruction in the Soviet — East European Borderlands, 1945—1950 / P. Gatrell, N. Baron (Eds.). Basingstoke, 2009.

[3] См. размышления Р. Брубейкера о фреймировании насилия и травматического опыта в качестве этнических и роли этих процедур в повышении уровня «групповости» (Брубей- кер Р. Этничность без групп. М.: Издательский дом ВШЭ, 2012. С. 40).

[4] Возникновение таких представлений анализируется В. Да- волюте: Davolinte V. «We Are All Deportees». The Trauma of Displacement and the Consolidation of National Identity du­ring the Popular Movement in Lithuania // Maps of Memory: Trauma, Identity and Exile in Deportation Memoirs from the Baltic States / T. Balkelis, V. Davoliute (Eds.).Vilnius, 2012. Р. 109, 132—135.

[5] Balkelis Т. Ethnicity and Identity in the Memoirs of Lithua­nian Children Deported to the Gulag // Maps of Memory: Trauma, Identity and Exile in Deportation Memoirs from the Baltic States. Р. 54.

[6] Летом 1942 года более 2 тысяч спецпереселенцев из Литвы (в том числе большое количество матерей с детьми) было перевезено в устье Лены, на берег моря Лаптевых и фак­тически брошено там на произвол судьбы. По сведениям, приводимым председателем Общества «лаптевцев» Йона- сом Маркаускасом, «лаптевцами» опубликовано свыше двух десятков воспоминаний (Литовцы в Арктике / Сост. Й. Маркаускас и Й. Пуоджюс. Вильнюс, 2011).

[7] Тенденция прочитывать историю депортаций сквозь приз­му представлений и категорий, сформированных воспо­минаниями «лаптевцев», сохраняется и сегодня, несмотря на увеличение количества и разнообразия доступных сви­детельств. Так, авторы большинства статей из недавно опубликованного сборника, посвященного литовской па­мяти о депортациях, продолжают использовать, в первую очередь, воспоминания «лаптевцев», нередко распростра­няя подсказанные ими наблюдения на историю всех де­портированных. См., например: Balkelis Т. Ethnicity and Identity... Р. 46—71.

[8] Balkelis Т. Ethnicity and Identity... P. 55.

[9] Подробную информацию о проекте и методике сбора ин­тервью можно найти на сайте: http://museum.gulagmemories.eu/, а также на русском языке в статье: Блюм А., Кустова Э. Звуковые архивы — Европейская память о Гу­лаге // Mиграционные последствия Второй мировой вой­ны: этнические депортации в СССР и странах Восточной Европы / Под ред. Н. Аблажей и А. Блюма. Новосибирск, 2012. С. 124—168. Cм. также коллективную монографию, опирающуюся на материалы этого проекта: Deportes en URSS: Recits d'Europeens au Goulag / A. Blum, M. Craveri, V. Nivelon (Eds.). Paris, 2012.

[10] Подчеркнем, что в этой статье не рассматривается судьба заключенных лагерей.

[11] Из фондов российских (ГАРФ, ГАНИИО) и литовских го­сударственных архивов (LYA, Литовский особый архив).

[12] Одной из особенностей проекта «Звуковые архивы — Ев­ропейская память о Гулаге» было то, что в ходе полуна­правленных интервью респондентов просили рассказать о всей своей жизни, начиная с первых детских воспоми­наний и вплоть до сегодняшнего дня. Респонденты знали, что к ним обратились как к бывшим депортированным, но интервью отнюдь не ограничивалось историей их вы­сылки и годами, проведенными в лагере или на спецпосе­лении. Возможность проследить за всей траекторией быв­ших депортированных позволяет вписать их репрессивный опыт в длительную — в масштабах человеческой жизни — перспективу.

[13] Здесь и далее различные категории «спецконтингента» («выселенцы», «спецпереселенцы» и «ссыльно-посе- ленцы») рассматриваются вместе.

[14] Докладная записка о выполнении указаний МВД от 19 ав­густа 1949 г. № 3825/к о работе среди выселенцев-спецпе­реселенцев (ГАРФ. Ф. 9479. Оп. 1. Д. 471. Л. 220—231).

[15] Красильников С.А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в За­падной Сибири в 30-е годы. М.: РОССПЭН, 2003; Кра­сильников СА, Саламатова М. С., Ушакова С.Н. Корни или щепки. Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х — начале 1950-х гг. М.: РОССПЭН, 2010; Viola L. The Unknown Gulag: The Lost World of Stalin's Special Settlements. Oxford, 2007.

[16] В учетных делах спецпереселенцев встречаются и такие более дробные категории, как «литовские кулаки», «ли­товцы 1951 г.» и др. (LYA. ДД. 30964/5, 29465/5 и др.).

[17] Среди примерно 17 500 жителей Литвы, депортированных в июне 1941 г., этнические литовцы составляли 70%, по­ляки — 18%, евреи — 9%, русские — 2%. Около трети из них составляли крестьяне, остальные были государствен­ными служащими (17%), рабочими (14%), учителями (9%) и т.д. (Birauskaite B. Lietuvos giventoju genocidas. Vol. 1. Vilnius, 1991. P. 782—784 (цит. по: Balkelis Т. Ethni­city and Identity... P. 50)).

[18] См. случаи, упоминаемые в: Balkelis Т. Ethnicity and Iden­tity... Р. 63—65.

[19] Интервью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), ян­варь 2010 г.; интервью с Еленой Т., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

[20] О меньшей по сравнению с Киргизией стигматизацией калмыков в Сибири, объясняемой массовым присутствием ссыльных, см.: Гучинова Э.-Б. У каждого своя «Сибирь». Ссыльные калмыки в Средней Азии // Диаспоры. 2008. № 1. С. 202, 212.

[21] Интервью с Еленой Н., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Александрой и Иваном Б., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Йозасом М., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Римгаудасом Р., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

[22] Записки Й. Казлаускаса, цит. по рукописи на русском язы­ке. Опубл. текст (в англ. пер.): KazlauskasJ. Fotografija. Vil­nius, 2010. P. 195.

[23] Следует, правда, заметить, что чем тяжелее была повсед­невная жизнь спецпереселенцев, чем в большей степени она носила характер борьбы за выживание, тем более стер­тым кажется «этнографическое» измерение их рассказов. Как лаконично сказала одна из наших респонденток в от­вет на настойчивые попытки интервьюера (автора этой статьи) узнать, какие «национальные» или иные блюда они с матерью готовили и какие продукты употребляли, попав в ссылку в Красноярский край: «что было, то и го­товили... » (Интервью с Еленой Т., г. Братск, Иркутская обл., август 2009 г.).

[24] Там же.

[25] В ходе депортаций 1948—1949 гг. каждой семье разреша­лось взять с собой до 1500 кг груза (Приказ министра внут­ренних дел СССР № 00225 «О выселении с территории Литвы, Латвии и Эстонии кулаков с семьями, семей бан­дитов и националистов», 12 марта 1949 г. // История ста­линского ГУЛАГа. Т. 1. М.: РОССПЭН, 2004. С. 519—522). Мало кому удалось полностью реализовать это право, но взятые с собой и присылаемые впоследствии родственни­ками вещи и деньги сыграли важную роль в судьбе многих спецпереселенцев, особенно в первый год жизни на спец­поселении (интервью с Антанасом К., Вильнюс, октябрь 2009 г.; интервью с Еленой Т., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.).

[26] Супруги Александра и Иван Б., русские соседи литовских спецпереселенцев, следующим образом отзываются о клумпесах: «...деревянные колодки... Как они в них хо­дили? А потом они быстро их сбросили...» (интервью с Александрой и Иваном Б., с. Калтук, Иркутская обл., ав­густ 2009 г.). Нельзя, разумеется, не заметить пенитенци­арной коннотации слова, используемого для обозначения этой обуви, которая, таким образом, могла восприни­маться как напоминание о подневольном положении их владельцев.

[27] Интервью с Йозасом М., г. Братск (Иркутская обл.), ав­густ 2009 г.

[28] Интервью с Еленой Т., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.

[29] Там же.

[30] Интервью с Александрой и Иваном Б., с. Калтук (Иркут­ская обл.), август 2009 г.; интервью с Еленой Н., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

[31] См. посвященные этому свидетелю страницу виртуаль­ного музея «Звуковые архивы — Европейская память о Гу­лаге» и главу (MaciuliteJ. Une ame de paysan) в коллектив­ной монографии: Deportes en URSS. Recits d'Europeens au Goulag / A. Blum, M. Craveri, V. Nivelon (Eds.). Paris, 2012. P. 251—266).

[32] Интервью с Римгаудасом Р., Вильнюс, октябрь 2009 г.

[33] См. также, например, интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

[34] Интервью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), ян­варь 2010 г.; интервью с Еленой Н., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Александрой и Иваном Б., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.

[35] Именно эти особые моменты часто оказываются запечат­ленными на фотографиях, сделанных в ссылке. См. фото­материалы, размещенные на сайте виртуального музея «Звуковые архивы — Европейская память о Гулаге»: http:// museum.gulagmemories.eu/.

[36] Интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

[37] Подробно об образе родины у ссыльных литовцев (глав­ным образом, первой волны депортации) см.: Balkelis Т. Ethnicity and Identity... Р. 67—69.

[38] Ibid.

[39] Подробнее об этом см.: Кустова Э. Труд и адаптация спец­поселенцев на примере послевоенных депортаций из Вос­точной Европы // История сталинизма. Принудительный труд в СССР. Экономика, политика, память. Материалы международной научной конференции. М.: РОССПЭН, 2013. С. 65—77.

[40] Там же; интервью с Йозасом М., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), январь 2010 г.; интервью с Римгауда- сом Р., Вильнюс, октябрь 2009 г.

[41] Интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.; интервью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), январь 2010 г.

[42] Интервью с Йозасом М., г. Братск (Иркутская обл.), ав­густ 2009 г.; интервью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркут­ская обл.), январь 2010 г.; интервью с Римгаудасом Р., Вильнюс, октябрь 2009 г.

[43] Интервью с Юлианой З., Каунас, июнь 2009 г.; интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.; интервью с Антана- сом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), январь 2010 г.

[44] Интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.; интервью с Антанасом К., Вильнюс, октябрь 2009 г.; интервью с Еле­ной Н., с. Калтук (Иркутская обл.), август 2009 г.; интер­вью с Антанасом К., с. Тангуй (Иркутская обл.), январь 2010 г.; интервью с Йозасом М., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.; интервью с Феликсом К., г. Братск (Иркутская обл.), август 2009 г.

[45] Интервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.; интервью с Антанасом К., Вильнюс, октябрь 2009 г. Cp. статью Ж. Де- ни о лесе в воспоминаниях бывших депортированных на сайте виртуального музея «Звуковые архивы — Евро­пейская память о Гулаге» (http://museum.gulagmemories.eu/ru/salle/les) и главу того же автора (DenisJ. Les images de l'enfance) в коллективной монографии: Deportes en URSS. P. 109—131.

[46] Среди наших информантов есть и те, кто сделал попытку вернуться на родину, а затем в силу возникших там труд­ностей разного рода (от отсутствия прописки и жилья до явных препятствий в карьере) вновь приехал жить в мес­та бывшей ссылки: Йозас М., Анна К.-Т., Йонас К.

[47] Процессам возвращения из депортации посвящено наше текущее исследование, осуществляемое совместно с А. Блю­мом.

[48] Данные рассчитаны А. Блюмом по: ГАРФ. Ф. R9479. Оп. 1. Д. 905, 932, 949, 967; Земсков В.Н. Спецпереселенцы в СССР. 1930—1960. М.: Наука, 2003. С. 161, 211—212, 226—227, 240—241.

[49] О трудностях, с которыми сталкивались бывшие ссыль­ные на родине, см.: Davoliate V. «We Are All Deportees». The Trauma of Displacement. Р. 125—128.

[50] Об этом свидетельствуют многочисленные ходатайства с просьбой разрешить проживание на территории респуб­лики, на которых в качестве обратного указан адрес в Лит­ве: см. многочисленные протоколы Комиссии Президиума ВС ЛССР по рассмотрению заявлений о разрешении про­живания в ЛССР гражданам, ранее выселенным за ее пре­делы (LYA. Ф. V135. Оп. 7. Д. 437 и др.).

[51] Интервью с Римгаудасом Р., Вильнюс, октябрь 2009 г.; ин­тервью с Марите К., г. Вильнюс, июнь 2011 г.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Литература Третьей волны: границы, идеология, язык

(пер. с англ. Д. Харитонова)

Ольга Матич

Памяти Андрея Синявского

Название воспоминаний Романа Гуля «Я унес Россию» (1981—1989) под­черкнуло значение России как места памяти. Важное различие между пер­выми тремя волнами эмиграции было связано с тем образом России, который каждая из них уносила с собой. Поэт из Третьей волны Дмитрий Бобышев писал: «У первой волны Россия буколически-усадебная, у второй — страшная сталинская, а у третьей — брежневская, скучно-постылая»[1].

В своем эссе «Меньше единицы» Иосиф Бродский определил память как «замену хвоста, навсегда утраченного нами в счастливом процессе эволюции. Она управляет нашими движениями, включая миграцию. Помимо этого, есть нечто явно атавистическое в самом процессе вспоминания — потому хотя бы, что процесс этот не бывает линейным. Кроме того, чем больше помнишь, тем ты ближе к смерти. Если это так, то хорошо, когда твоя память спотыкается. Чаще, однако, она закручивается, раскручивается, виляет — в точности как хвост; так же должно вести себя твое повествование, даже рискуя показаться бессвязным и скучным. <...> Пусть писатель во всеоружии таланта готов пе­ренести на бумагу мельчайшие флуктуации сознания, все равно, попытки воспроизвести сей хвост во всем его спиральном великолепии обречены, ибо эволюция не прошла даром. Перспектива лет спрямляет вещи до точки пол­ного исчезновения. Ничто не воротит их назад, даже рукописные слова с их кручеными буквами. И тем более обречена такая попытка, когда твой хвост кончается где-то в России. <...> У меня, по крайней мере, такое впечатление, что все пережитое в русском пространстве, даже будучи отображено с фотографической точностью, просто отскакивает от английского языка, не остав­ляя на его поверхности никакого заметного отпечатка»[2].

Память как замена хвоста, утраченного в ходе эволюции, как некая рекурренция, не согласуется с ностальгией, которая зиждется на идеализации утра­ченного дома и прошлого; остается только язык. «...Выброшенный из родного языка, [писатель-эмигрант] или брошен или же отступает в него, — пишет Бродский в другом эссе. — И из его, скажем, меча язык превращается в его щит, в его капсулу. То, что начиналось как частная, интимная связь с языком, в изгнании становится судьбой.»[3]

Если старые эмигранты заявляли ностальгически, что унесли Россию с со­бой, то представители Второй и Третьей волн этого не делали. Политика кол­лективной ностальгии как реакции на утрату (по-гречески «ностос» значит «возвращение домой», а «альгия» — «боль»), ключевая, как полагал Джеймс Клиффорд, составляющая диаспорической идентичности[4], характеризовала постреволюционную диаспору; ее культурный миф предполагал не только возвращение на родину, но и реставрацию той России, какой она была до большевиков. Среди старых эмигрантов немногие верили в то, что больше­вики — это надолго, а те, кто отбыл с Белой армией, были готовы сражаться с ними, когда придет время. Отсюда — троп «сидеть на чемоданах», избыточ­ное применение которого приводило к дистанцированию от принимающих культур. Тогдашняя диаспора видела свою задачу в том, чтобы сохранять за рубежом «настоящую» русскую культуру, по-разному понимаемую много­численными политическими и культурными объединениями в диапазоне от монархистов до социалистов. Знаменитые слова Нины Берберовой «Я не в изгнаньи — я в посланьи» («Лирическая поэма», 1924—1926)[5] отражали культурную и/или политическую установку интеллигенции на сохранение и передачу «настоящей» русской культуры в диаспоре. Сконструированная миссия возвращения с ее многочисленными проявлениями не только отно­силась к области фантазий — все это быстро сделалось анахронизмом; она подпитывала диаспорическую ностальгию в одном поколении за другим, укрепляя, в частности, нежелание диаспоры ассимилироваться.

Анахронистична была их навсегда исчезнувшая «воображаемая родина»; в зависимости от политических убеждений представителей постреволюцион­ной диаспоры этой родиной была или царская Россия, или Россия после Фев­раля; для некоторых она была связана с идеей небольшевистской социали­стической революции. По определению Светланы Бойм, ностальгия — это тоска по «упущенным возможностям»[6]; оно применимо к чувствам тех, кто тосковал по краткому промежутку между царской властью и победой боль­шевиков. Так или иначе, старую эмиграцию характеризовали анахронистичность, пребывание в своем собственном историческом времени, и в прошлом, и в настоящем. Разумеется, это — стереотипическое представление о первой русской диаспоре, но я и говорю об определившем ее культурном мифе.

Если в основе этого культурного мифа лежала мечта о возвращении, даже ожидание его, то частью коллективной идентичности Третьей волны она отнюдь не была; не была ею и ностальгия. Бродский назвал ее «простым неумением справляться с реальностью настоящего и неопределенностью будущего»[7], а Андрей Синявский в своем автобиографическом романе «Спо­койной ночи» (1984) писал о ней так: «Размышляя об эмиграции и о чувстве ностальгии по России, повествователь признается, что он бы туда не вер­нулся, даже если бы ему дали свободно писать: Если очень хочется, слетай во сне. <...> Не отсюда ли у нас — от невозможности вернуться — появляются мемуары?..»[8] Линда Хатчеон описала ностальгию как увековечение «невоз­вратимого по своей природе прошлого»; это описание может быть примене­но к противоречивому представлению о ностальгии Синявского[9].

Впрочем, распад Советского Союза вполне неожиданно сделал возвраще­ние в Россию возможным. Одни русские писатели вновь там обосновались — например, Александр Солженицын и Эдуард Лимонов, исповедовавшие весьма различные почвеннические (чтобы не сказать — националистические) взгляды. Другие — например, Андрей Синявский, Наум Коржавин, Алексей Цветков — наезжали в отечество и потом возвращались в принявшие их страны. Третьи — например, Владимир Войнович и Василий Аксенов — жили на несколько стран, то есть имели дом и в Европе, и в России, тем самым реа­лизуя диаспорическую практику пространственной промежуточности. Со­временные исследователи диаспор окрестили бы их мигрантами-космополи­тами, теми, кто перемещается между культурными кодами[10].

Бродский был единственным писателем из диаспоры Третьей волны, ко­торому по-настоящему удалось пересечь границу нового языка и прижиться в новой стране. Он был единственным, кто писал по-английски и даже сде­лался частью культурной элиты, близко сдружившись с одним из знамени­тых американских интеллектуалов, Сьюзен Сонтаг, и известным карибским поэтом Дереком Уолкоттом. Принято считать, что Бродский повлиял на по­литические взгляды Сонтаг, вследствие чего она в 1982 году приравняла фашизм к коммунизму, вызвав негодование у нью-йоркского левого куль­турного истеблишмента.

В этой статье речь пойдет о литературной диаспоре 1970—1980-х годов, многие представители которой отбывали из Советского Союза в Израиль вне зависимости от того, были у них еврейские корни или нет (впрочем, Третья волна состояла в основном из евреев). В их числе были Бродский (1972), Наум Коржавин (1973), Эдуард Лимонов и Юрий Мамлеев (1974), Александр Зиновьев (1977), Сергей Довлатов (1978). Изгнан в прямом смысле этого сло­ва был один Солженицын (1974); Синявского пригласили в Сорбонну (1973), Аксенова — в Мичиганский университет (1980). Последним из уехавших больших писателей был Владимир Войнович, которого, как и многих других, скорее принудили это сделать (в конце 1980 года). В 1975 году австрийский канцлер Бруно Крайский помог получить выездную визу Саше Соколову.

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ ГРАНИЦ И ТЕКСТУАЛЬНОСТЬ

«Пространственный поворот» в философии и социальной теории 1970— 1980-х годов, зачинателями которого были Мишель Фуко, Анри Лефевр и Мишель де Серто, имел одним из своих предметов отношения между време­нем и пространством. «Мы живем в эпоху сопоставления, в эпоху близкого и далекого, примыкающего, рассеянного, — писал Фуко. — Мне представ­ляется, что мы живем в такой момент, когда мир воспринимается не столько долгой жизнью, длящейся во времени, сколько сетью, вбирающей всякого рода точки и пересечения в свою ткань»[11]. «Пространственный поворот» — концепция, принадлежащая географу-постмодернисту Эдварду Сойе[12], — со временем оказал сильное влияние на изучение диаспор и миграций, глав­ным образом в аспектах, связанных с пересечением границ, мобильностью, дистанцированием, вопросами пространства и места, памятью. Мирия Джорджиу писала, что пространство — это «центральная категория идентичности и репрезентации в контексте диаспоры и миграции»[13]. Первая эмиграция, на­стойчиво повторявшая слова «русское зарубежье» и «зарубежная Россия», означавшие рассеяние русских за границами отечества, «вписала» простран­ство в свою самоидентификацию. В книге «Русская литература в изгнании» Глеб Струве определил русскую литературу как «временно отведенный в сто­рону поток общерусской литературы, который — придет время — вольется в общее русло этой литературы»; его воды содействуют ее обогащению[14]. Сло­восочетания «эмигрантская литература» и «зарубежная литература» в первой диаспоре были взаимозаменяемы; возможно, оттого, что второе стало в Со­ветском Союзе относиться к литературе иностранной, в последующих поко­лениях осталось только первое.

Для трех волн эмиграция, пересечение границ, означала, по существу, со­вершенно разные вещи. Если для первой и второй это было внезапное реше­ние, вызванное историческим катаклизмом и смертельной угрозой, то для большинства людей брежневской эпохи миграция представляла собой про­цесс, который подолгу обдумывали. К тому же разрыв с отечеством оказался для них неполным: были возможны переписка, телефонные разговоры, для тех, кто не был связан с политикой, — даже посещение Советского Союза, приезды родственников и друзей. В результате сложилась диаспора, проч­нее соединенная с отечеством и более мобильная, чем прежние, — хотя и в 1920-е годы, главным образом в первой их половине, когда границы были еще проницаемы, некоторые выехали за рубеж и потом вернулись: среди са­мых заметных фигур были Андрей Белый, Виктор Шкловский, Максим Горь­кий и Илья Эренбург. Сюда же относится и Алексей Толстой, чье возвраще­ние было связано со сменовеховством и новой экономической политикой, предполагавшей сочетание социализма с капитализмом.

Большинство писателей из Третьей волны начинали с «подрывного» пе­ресечения границ своими текстами — практики, которая стала называться тамиздатом; она, как я полагаю, и породила «промежуточное» состояние их авторов, определяющее для диаспорической идентичности — вне зависимо­сти от того, оказались сами авторы в конце концов за границей или нет. Опуб­ликоваться «там» для писателей брежневской эпохи, выходивших за рамки официально дозволенного, означало вырваться за советскую границу в чужое пространство. Тамиздат Третьей волны начался со статьи Синявского «Что такое социалистический реализм» (1959), впервые опубликованной на чу­жом языке — по-французски.

В середине 1980-х годов в частном разговоре Синявский описал свою эмиграцию так: сначала границу тайно пересекли тексты, написанные Абра­мом Терцем, а несколько лет спустя за ним/ними последовал Синявский. Он сравнил написанное Терцем с гоголевским Носом, отпавшим от своего вла­дельца и собиравшимся бежать за границу; получилась метафора разделения корпуса текстов и писательской идентичности. Иными словами, «текстуаль­но» Синявский обладал двумя телами — в соответствии с советской инсти­туциональной практикой разделения творчества писателей на «печатное» и «непечатное». В романе «Спокойной ночи» повествователь описывает Терца приблатненным сорвиголовой: юный, крепкий, красивый, ироничный, с но­жом в кармане — противоположность Синявского, истинного академического интеллектуала, склонного к созерцанию и компромиссу того рода, что требо­вало советское общество. Существенно, что Синявский сохранил свою раз­двоенную писательскую идентичность и в диаспоре — как в литературном, так и в политическом отношении. Разделение на Синявского и Терца послу­жило прообразом того болезненного противоречия между общественным и частным, которое будет характеризовать значительную часть советской интеллигенции, проводившей различие между своей общественной и част­ной идентичностями, имевшими также пространственное измерение. Арест Синявского в 1965 году — пример криминализации советской властью того, что я определила как диаспорическую идентичность; его результатом стали пересечение Синявским границ внутри страны и попадание в место, назван­ное Солженицыным «Архипелагом ГУЛАГ», а затем, после освобождения в 1973 году, в эмиграцию.

Вскоре после прибытия в Париж иронический двойник Синявского напи­сал статью о литературе, которую сопряг с побегом, бегством, пересечением границ и криминализацией текстов на границе. В ироническом ключе: «Но­вый подъем русской литературы лучше всего прослеживается на таможне. Что ищут больше всего? — Рукописи. Не бриллианты и даже не советского завода план, а — рукописи!»[15]; в серьезном: «Всякое — даже без отношения к власти — писательство запретно, предосудительно, и в той беззаконности, собственно, и заключается весь восторг и весь вопрос писательства. <... > Возьмем ли мы "Евгения Онегина" или выберем для солидности "Воскресе­ние" Льва Толстого, мы заметим, что все они построены на побеге, на нару­шении границы. Что сама душа писателя просит — к побегу»[16].

В «Спокойной ночи», как в любом автобиографическом или мемуарном сочинении, память изображена хронотопом; Синявский с оглядкой на себя представлял письмо в пространственных категориях, отсылая к знаменитой метафоре Пруста — книге, строящейся, как собор[17]: «Я был мальчишкой со своей страстью к писательству по сравнению с этим стосильным, тысячеглавым эхом, которое разносилось по гулким сводам собора»[18]. Синявский пре­вратил готический собор Пруста в собор-тюрьму — топос лагеря с его лаби­ринтами стал для него приличествующим ХХ веку символом «пространства прозы»: «Сама словесная масса обладает пространственными параметрами, которые свойственны архитектуре и изобразительному искусству»[19]; темпоральность нарратива принимает пространственную форму.

Совсем другим был путь в диаспору Аксенова. Его представление о про­странстве отличалось от представления о нем Синявского; оно занимало его еще на рубеже 1950—1960-х годов: неограниченное западное «там», противо­поставленное ограниченному советскому «здесь», было воображаемым объ­ектом желания Аксенова со времен «Звездного билета». Мирия Джорджиу писала, что «диаспорический транснационализм имеет отношение не столько к месту, сколько к пространству, не столько к границам, столько к воображению»[20]; эти слова можно применить и к этой повести. Текст полон примет американской и французской действительности; юные герои повести создают для себя воображаемый Запад в Прибалтике, куда они приезжают летом за тем, что можно назвать лучшим суррогатом транснационального опыта. Хотя Эстония является частью Советского Союза, в течение одного волшебного мига она воспринимается ими как экстерриториальное, неограниченное про­странство. Если диаспорическая идентичность, по определению, транснацио­нальна, то «Звездный билет» был первой попыткой Аксенова ее, так сказать, примерить. Писатель, создавший шестидесятническое представление о За­паде как о развеселом карнавале, основывавшемся на личной свободе, прин­ципе удовольствия, популярной культуре и эстетике потребления, начал «проговаривать» свою воображаемую транснациональную идентичность еще до того, как попал на «настоящий» Запад. Первым опубликованным в там­издате текстом Аксенова, связанным с поэтикой пересечения границ, был «Ожог» (1980)[21], некоторые персонажи которого, русские и иностранцы, практически неотличимы друг от друга, словно граница между «здесь» и «там» стерлась.

«Ожог» и последующие книги Аксенова выходили под знаком издатель­ства «Ардис», основанного в 1971 году двумя замечательными американ­скими славистами, Карлом и Эллендеей Проффер, в Анн-Арборе (Мичиган)[22]. Помимо издания великих произведений русской литературы ХХ века, которые в Советском Союзе были запрещены цензурой и которые приходи­лось возвращать туда контрабандой, «транснациональной» задачей «Ардиса» было публиковать современную литературу, имевшую прежде всего худо­жественное, а не политическое значение. «Криминализированные» тексты, в свою очередь, незаконно возвращались в отечество: такой была возвратно- поступательная траектория тамиздата.

Если созданное Синявским альтер эго, Абрам Терц, пересекло границу для того, чтобы опубликоваться, то инаковость Аксенова определилась «совет­ским» желанием войти в транснациональную культуру. Предположу, что идеологические основания его гедонистического транснационализма мож­но также рассматривать в связи с возникшей в середине ХХ века оптимисти­ческой теорией сближения Соединенных Штатов с Советским Союзом, ка­питализма с социализмом[23]. Ее выдвинул социолог из первой эмиграции Питирим Сорокин[24]; по другую сторону геополитического разлома идею сближения поддержал Андрей Сахаров, чьи «Размышления о прогрессе, мир­ном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968) были опублико­ваны в тамиздате.

В остроумной джеймс-бондовской фантазии Аксенова «Остров Крым», написанной в России и изданной «Ардисом» в 1981 году, изображен крах мечты о сближении. Пародируя эмигрантский миф о возвращении (жители острова называются врэвакуанты, то есть временные эвакуанты, по аналогии с Временным правительством), Аксенов создал ироническую альтернатив­ную историю постреволюционной диаспоры. Она живет в космополитичес­кой, капиталистической, демократической, даже мультикультуралистской утопии, напоминающей Южную Калифорнию, где Аксенов в 1975 году про­вел несколько месяцев при Калифорнийском университете. Утопически-ли­беральная диаспора разрушается изнутри — главным героем романа, эмиг­рантом, альтер эго автора, наивно верящим в сближение острова с «большой землей», которое оборачивается советской оккупацией Крыма[25]. Разочарова­ние Аксенова в идее сближения и западном либерализме (недостаточно дей­ственно противостоящем коммунизму), выразившееся в романе, в котором демифологизировалась ностальгическая идея возвращения, которой жила первая диаспора, предшествовало его эмиграции — хотя роман был издан после: как и Синявский, Аксенов последовал за своим текстом за границу.

ЯЗЫК, РУСОФОБИЯ, ИРОНИЯ

Русский язык брежневской эпохи существенно отличался от дореволюцион­ного русского, сохранившегося в диаспоре, представителям которой первый казался грубым, отражающим вульгарность советской культуры; к тому же они зачастую не понимали особой иронии позднесоветской интеллигенции[26]. Неудивительно, что читатели из первой диаспоры в большинстве своем пред­почитали реалиста Солженицына Синявскому, чье творчество уходило кор­нями в авангардистские, нарушающие табу эксперименты с языком. Неуди­вительно и то, что нравоучение и антисоветские взгляды Солженицына были им ближе Терцевой эстетики провокации и расположенности к «искусству фантасмагорическому, с гипотезами вместо цели и гротеском взамен быто­писания», о котором он писал еще в статье «Что такое социалистический реа­лизм». К тому же читатели-эмигранты объявили Синявского русофобом после слов Терца: «Россия-мать, Россия-сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором — дитя!..»[27]Читатели эти не увидели иронической отсылки к советским репрессиям, следствием которых стала третья эмиграция.

Книга «Прогулки с Пушкиным», написанная в лагере, была опубликова­на лишь в 1975 году, после того как Синявский эмигрировал; слово «про­гулки» предполагало сладостное бесцельное хождение, противопоставленное неумолимо целесообразным перемещениям зэка. Если суд над Синявским и вынесенный ему приговор возмутили и русскую диаспору, и Запад, то «Про­гулки с Пушкиным» возмутили только диаспору. В результате состоялся так называемый «второй суд над Абрамом Терцем», начало которому положил старый эмигрант Роман Гуль, автор довольно грубой отповеди под названием «Прогулки хама с Пушкиным». Как и другие читатели его поколения, Гуль не понял художественной декларации пошедшего против табу автора — зэка, постигающего «тайны искусства» через «недозволенную» любовь к Пуш­кину. В манере Василия Розанова, чей парадоксальный стиль повлиял на стиль Синявского, Терц объявил Пушкина воплощением «чистого искус­ства», соединившим в себе глубину и пустоту, серьезность и легкомыслие (или легкость), любовь к жизни и смерти. Вместо того чтобы увидеть в этом тексте попытку оживить образ Пушкина, остановить инерцию общеупотре­бительного культурного мифа посредством розановской парадоксальности, Гуль приписал автору «потребность предать надругательству наши традиции и святыни». «...В этой, на мой взгляд, именно хамской (в библейском смысле, конечно!) книге примечательно не то, что о Пушкине написал Абрам Терц, а как он пишет о Пушкине»[28], — Гуль отнес то, что ему представилось пора­зительной вульгарностью стиля, на счет советской вульгаризации языка во­обще. Стилистика авангарда, «фантастическое литературоведение» (термин Синявского) и советский русский язык — все это Гулю и его поколению эмиг­рантов было чуждо.

Многие представители Третьей волны, в первую очередь Солженицын, моралист на страже священных русских мифов, тоже были возмущены. В 1984 году в своем запоздалом отзыве Солженицын обвинял Синявского и его последователей в желании «развалить именно то, что в русской литера­туре было высоко и чисто. Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удушающими порциями кривляний, [враж­дебная Солженицыну «литературная ветвь»] силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты»[29]. Из­дание «Прогулок с Пушкиным» в Москве в 1989 году тоже сопровождалось метафорикой криминализации, с той разницей, что дисциплинарную роль судьи и обвинителя сочинения Абрама Терца, которую в 1966 году играло го­сударство, взяла на себя интеллигенция.

Что же до слов Солженицына о «разрушающей всеиронии» Синявского, то Терц еще в 1956 году писал, что «ирония — неизменный спутник безверия и сомнения»[30]. Если Солженицын отвечал на советские репрессивные прак­тики нравственным возмущением, то Синявский избрал субверсивную, дис­танцирующую иронию, которой характеризовались отчуждение Терца от официальной культуры и сопротивление ей. В позднехрущевскую и бреж­невскую эпохи ирония стала дискурсивным средством сопротивления в тех кругах интеллигенции, которые создали иллюзию отделения, воображаемого пространственного разрыва между ними и официальной культурой. Предпо­ложу, что эта практика внутри круга посвященных походит на специфически советскую форму дендизма, отграничившего себя от официальной эстетики и политики, которые посвященными дискурсивно отвергались. Тонкая иро­ния и остроумие характерны для дендизма как способа отмежевания себя от морализаторского общества и утверждения своего над ним превосходства. В эпоху застоя эта речевая установка позволяла ее носителям одновременно существовать в советском обществе и дискурсивно противостоять ему, не рискуя понести наказание в виде увольнения с работы или, хуже того, ареста. Тексты Синявского, скрывавшиеся под именем его иронического приблатненного денди, были предвестниками этого стиля, но, в отличие от практики позднейших интеллигентских кругов, его ирония находилась под присталь­ным наблюдением, потому что ее «текстуализация» вышла за границы част­ной жизни и сделалась достоянием общественности в криминализированном чужом пространстве.

Ирония, которая, как известно, есть понятие ускользающее, трудноопре­делимое, часто использовалась представителями интеллигенции Третьей волны для дистанцирования от культуры принявших их стран. Вместо ком­муникативной манеры, которая была бы направлена на сужение разрыва между ними и теми, у кого они были «в гостях», они выбрали основанную на иносказании-иноговорении иронию, известный им одним код, вывезенный из отечества, который только сильнее бередил травму перемещенности. Воз­можно, поэтому они сетовали на отсутствие иронии в их новом окружении; их иронический репертуар был продуктом советского опыта, зачастую с тру­дом понимаемого теми, чей иронический дискурс сформировался в совсем других социополитических обстоятельствах. Коммуникативная манера эмиг­рантов нередко отражала «тоталитарную» манеру советских диссидентов (чью систему ценностей большая часть интеллигенции Третьей волны раз­деляла), во многих отношениях походившую на официальный язык, только с «обратной полярностью». Часто это означало непоколебимые убеждения и суждения, не соответствующие западному либеральному дискурсу. Вместо того чтобы прибегать к более тонким формам иронии, к непрямому, неодно­значному высказыванию, они предпочитали высказывания резкие. Разуме­ется, это относится к стереотипической повседневной иронии третьей диа­споры. В литературе Третьей волны ирония была распространена не менее широко; в лучших ее образцах, например у Синявского (из «старших») и Со­колова (из «младших»), она релятивизирует смыслы, порождая подрывную неодномерность.

Если ирония, направлявшаяся эмигрантами на свой новый дом, отделяла их от него, то внутри диаспоры они использовали ее для преодоления своего маргинального положения посредством установления дистанций — напри­мер, между теми, кто принадлежал к культурной элите, и прочими членами сообщества. Из субверсивной антисоветской практики ирония превратилась в чисто социальный инструмент самоидентификации. В то же время она означала невысказанную, неосознанную даже ностальгию по утраченному культурному контексту — иноговорению, узкому кругу, социокультурному статусу; Линда Хатчеон называла это «тайным герменевтическим родством» иронии и ностальгии[31]. Напряжение между иронией и ностальгией — предмет знаменитых соц-артовских работ Комара и Меламида; в них показательны одновременно иронические и «увековечивающие» изображения Сталина.

Ирония как утверждение фундаментальной относительности характери­зовала московский концептуализм — русский вариант постмодернизма. Одним из его провозвестников можно считать того же Синявского: его гиб­ридная, пересекающая границы текстуальная идентичность — это деконст­рукция, раздробление авторской идентичности, типичное для постмодерниз­ма. Я очень хорошо помню, как в 1982 году впервые читала со студентами «Что такое социалистический реализм» и думала о том, что программный призыв Терца к литературе «с гипотезами вместо цели» и его нескрываемая ирония напоминают о постмодернистской эстетике, а раздвоение авторского голоса — о концепции «смерти автора» Ролана Барта, которая тогда была у всех на слуху. В статье, написанной по поводу смерти Синявского в 1997 го­ду, Михаил Эпштейн объявил «Прогулки с Пушкиным» его «вторым, после трактата о соцреализме, постмодернистским манифестом. <...> То, что Дер- рида впоследствии назвал "рассеянием и осеменением" смыслов в языке, а Делёз и Гваттари — "детерриторизацией" (перемещением), у Синявского раньше того выразилось простой формулой ("искусство гуляет"[32]). <...> От­сюда "подвижность, неуловимость искусства, склонного к перемещениям"». Иными словами, Эпштейн соотносит метафорическое «опространствовление» текста у Синявского с постмодернистскими теоретическими установ­ками; он цитирует начало «Голоса из хора»: «.текст как пространственная задача не может быть ни статичной площадкой, ни движущейся в одном на­правлении лентой. Он ближе к кругам по воде. Антиномии <...> заставляют слова разбегаться по радиусам, повторяя и исключая друг друга, производя вращение речи». Это вращение знаков вокруг пустой воронки центра-зна­чения, пишет Эпштейн, «одна из устойчивых, "коллективных" метафор всего корпуса текстов западного постструктурализма»[33].

Синявский-Терц пересмотрел образ Пушкина, а в противоречивой книге «Gesamtkunstwerk Stalin» (1988) состоялся пересмотр образа Сталина; ее ав­тором был философ и ученый, эмигрант Борис Гройс, идейно связанный с московским концептуализмом — Комара и Меламида он назвал «лучшими учениками Сталина». В России книга была опубликована в 1993 году под на­званием «Стиль Сталин»; в ней утверждается, что построение абсолютно но­вого общества, предложенного, с одной стороны, авангардом, а с другой — Октябрьской революцией, поместило сталинский проект в художественный контекст: «Художник в своей новой, авангардной функции строителя нового мира сменяется не мыслителем, а неким военно-политическим начальником над всей "насыщенной искусством действительностью", мистической фигу­рой "великого разводящего", вскоре реализовавшейся во вполне реальной фигуре Сталина»[34]. Если «Прогулки с Пушкиным» возмутили диаспору, то Гройс возмутил еще и западную академическую среду — он заявил, что рус­ский авангард был предшественником социалистического реализма, оспорив устоявшееся мнение, согласно которому сталинская эстетическая доктрина авангард задавила[35]. Роман Соколова «Палисандрия» он представил пост­утопическим текстом, в котором «сталинская культура предстает как исто­рический рай, как породнение всего исторического в едином мифе. Крах этой культуры в то же время означает и окончательное поражение истории[36]». (О «Палисандрии см. ниже.)

Книга Гройса была написана в 1987 году; отдельные ее положения он на­печатал в журнале «Синтаксис». В том же году там появилась статья Синяв­ского «Сталин — герой и художник сталинской эпохи»: «Оглядывая сталин­скую эпоху, я не нахожу в ней художника, который был бы достоин Сталина и отвечал бы его грозному "ночному" иррациональному духу. Таким худож­ником при жизни Сталина мог быть, очевидно, лишь сам Сталин»[37]. Следую­щие утверждения также схожи с утверждениями Гройса: «От одного имени "Сталин" все зазвучало в стране по-сталински и стало стилем. Этот стиль Сталин назвал социалистическим реализмом» (с. 107); «Очевидно, Сталин и верил и не верил своему воображению, как и подобает истинному худож­нику» (с. 114). Ранее Синявский объявил социалистический реализм возвра­щением к классицизму, при этом назвав Маяковского «самым социалисти­ческим реалистом». Гройс писал о родстве соцреализма с авангардом; тем не менее соцреалистическая идеализация Сталина в ностальгическом китче его «лучших учеников», Комара и Меламида, отсылала к неоклассицизму.

ДИАСПОРА И ПОЛИТИКА

Дроблению на кружки, идеологическому разобщению подвержена любая диаспора. Бродский видел в этом неизбежный результат перехода «метафи­зического состояния» изгнания в политическую повседневность диаспоры[38]. Большинство диаспорических сообществ характеризуются также попытками воздействовать на политические дела в отечестве и в стране пребывания. Сол­женицын даже взялся наставлять Запад в вопросах морали; самый знамени­тый пример — его самоуверенная речь в Гарварде 1978 года, обращенная к культурным элитам; в ней он говорил об упадке либеральной демократии: не обладая в достаточной мере нравственным мужеством и духовностью, та погрязла в материализме, индивидуализме и легализме. Бродский с Синяв­ским не давали уроков морали и политики, а стремились усвоить терпимость и уроки западной демократии.

Первый номер «Континента», важнейшего политического и литератур­ного журнала Третьей волны, который читали не только в России, но и во всей Восточной Европе, вышел в 1974 году. Его редактором был писатель Владимир Максимов, а ответственным секретарем — искусствовед Игорь Голомшток, московский соавтор Синявского. В объединенном общим опытом советских и эмигрантских злоключений номере из русских приняли участие Солженицын, Синявский, Бродский, Сахаров, а также Зинаида Шаховская, редактор парижской газеты «Русская мысль» — связующее звено между пер­вой и третьей диаспорами[39]. Транснациональную идентичность, подразуме­вавшуюся названием журнала, представляли Милован Джилас и Эжен Ионеско, а также Роберт Конквест, автор книги «Большой террор», чьи антилиберальные взгляды совпадали с позицией Солженицына и Максимова, отрицательно оценивавших западный либерализм, главным образом в лице интеллектуалов-марксистов.

Хотя главными принципами «Континента» были провозглашены без­условный религиозный идеализм, антитоталитаризм, демократизм и беспар­тийность, различия в политических и эстетических убеждениях, существо­вавшие между его первой редколлегией и между его авторами, — не говоря уже о самолюбиях и стилях, — быстро разрушили единство. Главная раз­делительная черта прошла между консервативной фракцией Солженицы­на—Максимова и демократической — Синявского. Если обобщать, то для первой творчество отождествлялось с абсолютным этическим императи­вом, что часто приводило к дидактическому морализаторству; вторая наста­ивала на первичности эстетической задачи и выступала за политический ли- берализм[40]. Увидев в деятельности «Континента» перерождение советской редакторской манеры, Синявский и Марья Розанова в 1978 году основали «Синтаксис», провозгласив эстетический и политический плюрализм; на­звание журнала, в противовес «Континенту», предполагало ограниченную установку: на язык, стиль. Другое отличие «Синтаксиса» от «Континента», который щедро финансировал немецкий медиамагнат-консерватор Аксель Шпрингер, состояло в том, что «Синтаксис» существовал на скудные сред­ства самих Синявских.

Если «Прогулки с Пушкиным» спровоцировали первый большой лите­ратурный скандал в диаспоре, то второй — менее, впрочем, громкий — был вызван «Сагой о носорогах» Максимова (1979), посвященной, что неудиви­тельно, Ионеско. В ней сатирически изображались те европейские интеллек­туалы, которые, по мнению Максимова, потакали Советскому Союзу или за­крывали глаза на тамошние нарушения прав человека, предпочитая порицать их случаи в других странах. Выведенные в памфлете люди не назывались по именам (вполне в советском духе), но некоторых узнать было легко — напри­мер, немецкого писателя Генриха Бёлля. Также Максимов обрушился на пре­дателей-плюралистов — это «писатели без книг, философы без идей, поли­тики без мировоззрения, [сделавшие] моральную эластичность своей профессией, начисто выхолостив из памяти цели и пафос того самоотвержен­ного движения, из которого вышли»[41]. «Сага о носорогах» была напечатана не только в «Континенте», но и в старых эмигрантских газетах «Русская мысль» и «Новое русское слово» — это говорит о том, что критика Максимо­вым западных и русских либералов нашла там отклик.

Атаку на «Прогулки с Пушкиным» возглавил Роман Гуль; в случае «Саги о носорогах» аналогичную роль сыграл литературовед Ефим Эткинд, препо­дававший в Париже русскую литературу[42]. После того как ни «Русская мысль», ни «Новое русское слово» не напечатали его отзыв, он опубликовал его в «Синтаксисе» под названием «Наука ненависти». Эткинд сосредото­чился на том, что ему показалось ненавистью, с которой Максимов выступил «против "интеллектуалов". Против интеллигенции»: «Те, кого Максимов именует носорогами, составляют половину Германии, половину Франции, половину Италии, половину Англии (преувеличено для вящего эффекта. — О. М.). Я испытываю ужас перед этой проповедью ненависти»[43]. Эткинда также потрясло то, что Максимову не было дела до несправедливости за пре­делами Советского Союза — словно внимания заслуживали одни советские граждане. Иными словами, Эткинд инкриминировал ему полное отсутствие либерального дискурса — того, что в «Синтаксисе» обозначалось как плюра­лизм. Лев Копелев, еще не эмигрировавший, там же назвал дискурс Макси­мова тоталитарным: «Такая публицистика не может содействовать духов­ному и нравственному обновлению и оздоровлению нашей страны: это лишь вывернутая наизнанку сталинская идеология нетерпимости»[44].

«С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали комму­низм, а меня эти годы дружно обливали помоями — в таком множестве и с такой яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворо­тить на меня за двадцать лет. Очень помогло им, что западная пресса, осо­бенно в Штатах, в руках левых — и легко, и охотно эту травлю переняла и усвоила» — такой бесцеремонный выпад сделал Солженицын в статье «Наши плюралисты», появившейся в «Вестнике русского христианского движения» старого эмигранта Никиты Струве, где Солженицын регуляр­но публиковался[45]. Обвинил он русских плюралистов и в русофобии; Си­нявский откликнулся статьей «Солженицын как устроитель нового едино­мыслия» и т.д.

Самым вопиющим аргументом Максимова в этой полемике стало обви­нение Синявских в сотрудничестве с КГБ; впрочем, когда архивное свиде­тельство показало, что он был не прав, он взял свои слова обратно, опубли­ковал соответствующий документ в «Континенте» и публично попросил у Синявских прощения. Они втроем подписали письмо протеста против при­менения Ельциным силы против парламента в 1993 году[46]. Остается, однако, вопрос — почему Максимов использовал без всяких доказательств самые постыдные обвинения против своих врагов и конкурентов?[47] Ответ — об­винение в сотрудничестве с органами в кругах диссидентской и околодиссидентской интеллигенции было самым страшным оружием.

Я отчасти наблюдала эту распрю, когда организовывала конференцию «Русская литература в эмиграции: Третья волна» в Университете Южной Калифорнии в 1981 году. Ее задачи можно свести к трем: собрать главных ее представителей, относящихся к различным, в том числе враждующим друг с другом, направлениям; дать высказаться тем писателям младшего поколе­ния, которых не издавали в Советском Союзе и которые, в отличие от Брод­ского, не имели особенных возможностей публиковаться на Западе; свести писателей-эмигрантов с литературоведами. Выполнить вторую и третью за­дачи мне удалось, но идея наладить диалог между враждующими фракциями диаспоры была по меньшей мере наивной: к тому моменту они были уже не­примиримы. Возможно, это мое желание отражало западную либеральную веру в силу посредничества. Наступление на свободу слова в Советском Союзе и как следствие — писательская эмиграция тогда живо обсуждались в Америке, поэтому на конференцию выделили необыкновенно много денег Национальный фонд развития гуманитарных наук, фонды Рокфеллера и Форда, а также мой университет и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе (UCLA).

Из главных писателей эмиграции были приглашены Солженицын, Брод­ский и Синявский, а также эмигрант из Польши Чеслав Милош, в 1980 году получивший Нобелевскую премию; американскую литературу представлял известный драматург Эдвард Олби. Максимова пригласили как предста­вителя «Континента». Солженицын, как можно было ожидать, не ответил; Бродский ответил, что приедет, но затем отказался (он, в общем, не участво­вал в эмигрантских мероприятиях); Синявский и Олби приглашение при­няли, Максимов тоже — но отказался, узнав, что вступительное слово будет говорить Синявский, а также потому, что, в отличие от своего соперника, при­глашен он был не как писатель, а как редактор (его заменил Виктор Некра­сов). Отличался Максимов от других участников и тем, что вел подрывную закулисную работу, например уговаривал некоторых приглашенных не ехать: думается, что Милош, принявший приглашение, отказался именно под дав­лением Максимова[48]. Аксенова, который тогда преподавал в Университете Южной Калифорнии, он тоже уговаривал бойкотировать конференцию[49].

Отношение к западным институтам и связанным с ними людям, выражен­ное в письмах Максимова Аксенову в связи с лос-анджелесской затеей, было сходно с тем, что вдохновляло «Сагу o носорогах». В нем были неприязнь к либеральному мышлению, негодование и паранойя: «Эту конференцию можно назвать не конференцией "писателей третьей эмиграции", а совеща­нием авторов "Ардиса" с двумя-тремя приглашенными из посторонних (этот выпад в адрес Профферов очень много говорит о той важнейшей роли, кото­рую они играли как издатели). Только, уверяю тебя, напрасно устроители взялись составлять свой список русской литературы за рубежом и опреде­лять, кто в ней есть кто. Списки эти составляет время и непосредственный литературный процесс, а не Карл Проффер (при всем моем уважении к нему) и не Ольга Матич. <...> Эти люди и стоящие за ними "благотворители" пы­таются столкнуть нас лбами и затем пользоваться нашими распрями для своих, далеко не безобидных целей. Но, поверь мне, люди эти (я знаю это по своему горькому опыту) циничны и неблагодарны. Как только отпадет нужда, они бросят вас на произвол судьбы»[50].

Такие страсти бушевали за кулисами. Получилось, что из главных рос­сийских «знаменитостей» присутствовали только Синявский и Аксенов, что, разумеется, уменьшило число скандалов на конференции, но и лишило ее скандального успеха. Из старшего поколения, кроме уже упомянутых, в ней участвовали Юз Алешковский, Войнович, Коржавин и Анатолий Гладилин, из младшего — Довлатов (как редактор нью-йоркской газеты «Новый американец»[51]), Соколов, Лимонов, Цветков и Николай Боков (как редактор авангардного парижского журнала «Ковчег»).

Во вступительном докладе на волновавшую эмиграцию и хорошо ей зна­комую тему «Две литературы или одна?» Синявский, разумеется, отстаивал единство русской литературы. Главным недостатком эмиграции он назвал отсутствие серьезной литературной критики и, как следствие, сведение ли­тературы к политике: «Разделение литературы по партийно-политическому признаку, с какой бы стороны оно ни исходило, вызывает у меня чувство про­теста. <...> Самая хорошая политика — это еще не критерий художественности»[52]. Более всего его смущали «промежуточная литература и критерий подлинности» — так называлась статья эмигранта Юрия Мальцева в «Кон­тиненте». (Мальцев приписывал промежуточность не диаспорическому со­знанию, а подцензурным текстам вроде «Дома на набережной», в котором вы­тесненное из памяти говорит само за себя.) Синявский не соглашался с тем, что «промежуточные» Трифонов, Шукшин и Распутин не являются «под­линными» писателями по простой причине подцензурности их произведе­ний. Важнее всего было то, что Синявский отдал предпочтение сошедшим со «столбовой дороги», проложенной Солженицын и его последователями: «искусство гуляет»[53].

Поэт Алексей Цветков в своей лекции «По ту сторону Солженицына» повторил сетования Синявского на разлагающие отношения между лите­ратурой и политикой. Назвав литературную диаспору «инцестуальной», он заявил, что критики из этой среды в лучшем случае практиковали «ико­ноборческий конформизм» и неизбежно подчинялись незыблемым пред­ставлениям о том, кто есть кто. Показательным было отсутствие отзывов на блистательный роман Соколова «Между собакой и волком», сказал Цвет­ков, хотя он вышел больше года назад. Он заклеймил литературоведов, предпочитавших литературу, напрямую связанную с советскими полити­ческими обстоятельствами, и привел ряд иронических примеров того, что западная аудитория отчасти грешит тем же самым: когда Бродского позва­ли на популярное ток-шоу, ведущий говорил с ним не о его стихах, а о суде над ним; западный обозреватель отмечал, что стиль, которым написана «Школа для дураков» Соколова, отличается от стиля «"другого блестящего изгнанника", Солженицына, [как будто] вся нонконформистская русская литература, в той или иной степени, ориентируется на него. <...> Как бы выглядело, если бы русский рецензент объявил, что стиль, скажем, Джона Апдайка вовсе не похож на стиль Хемингуэя?»[54] В случае с Бродским оче­видная ирония заключается в том, что у него была мировая слава лучшего русского поэта второй половины ХХ века, демонстрировавшего силу поэзии именно как поэзии.

Вместо того чтобы отвечать Цветкову по существу, писатели старшего поколения, бывшие членами Союза советских писателей, перешли на лич­ности: Цветков говорил, что ССП обеспечивал своим членам «готовую» славу на Западе, в особенности в случае изгнания из него, и что некоторые из них производили «второразрядную продукцию»; в пример он привел Коржавина, которого стали защищать Гладилин и Войнович, подтвердив правоту слов Цветкова об инцестуальной атмосфере в литературной диаспоре. В ко­нечном счете участники конференции не обсуждали то, что Бродский назвал «метафизикой изгнания», а выясняли отношения и концентрировались на политике в жизни диаспоры.

Из эмигрантских сочинений больше всего внимания (в основном сочув­ственного) со стороны литературоведов привлек роман Лимонова «Это я — Эдичка»; на заключительных прениях автор поблагодарил всех за то, что ему «на этой конференции оказали незаслуженное, непропорциональное. вни­мание». При этом Лимонов дерзко отказался от своего места в русской лите­ратуре: «Я <... > не хочу быть русским писателем, не хочу заключить себя в унылое литературное гетто. <...> Быть в наше время русским писателем очень трудно. Потому что русскую литературу норовят использовать все, кому не лень. Используют ее здесь на Западе, используют ее в России. Быть русским писателем — значит оказаться между двух гигантских жерновов — России и Запада». Соколова, Цветкова, Юрия Милославского и себя Лимо­нов назвал представителями «русской литературы вне политики (курсив Лимонова. — О.М.): «Нас трудно использовать и с той, и с другой стороны. Ну как, скажите мне, использовать прозу Соколова в интересах геополити­ческой борьбы двух великих держав?»[55] Знал бы Лимонов, что через пятна­дцать лет будет выступать именно с политических позиций!

Несмотря на художественную значимость Соколова, ему было уделено значительно меньше внимания — скорее всего, потому, что его проза дейст­вительно вне политики. В спорах он не участвовал, на одном из «круглых столов» был готов уступить свои пять минут Науму Коржавину, который всякий раз просил себе больше времени. В своем выступлении Соколов сказал, что его волнуют прежде всего литературное слово и вопросы пове­ствования. Это подтвердил Дон Джонсон, делавший доклад о «Между соба­кой и волком»: «Художественность у него замкнута на себе самой, очищена, а затем очищена еще раз — до еще большей чистоты». Соколов, впрочем, от­дал дань политике, рассказав в своем витиевато-ироническом стиле об оче­редном допросе на американо-канадской границе[56]: «У нас заходит душещемительная беседа на предмет сердечной привязанности. В Канаде, говоришь, родился? А пишешь, говоришь, по-русски? А сердце, говоришь, — где? Мое сердце — летучая мышь, днем висящая над пучиной кишечной полости, а ночью вылетающая сосать удалую кровь допризывников с целью ослабления ваших вооруженных сил, сэр». Распри в эмигрантской среде он свел к «бе­зобразию сплетен об истине. <...> На улице неотложных вопросов — празд­ник и ярмарка. В балагане политики, идеологии и тщеславия, где витий­ствуют околоведы и вещают пророки — полный сбор. Главный номер программы: пара коверных с брандспойтами обдает умиленную публику гу­стопсовой дресней, а потом вся в белом на белом коне на арену выезжает сама Посредственность. Спешите видеть»[57].

Два рассказа Довлатова, опубликованные незадолго до конференции в пре­стижном журнале «Нью-Йоркер», придали вес его докладу о том, как печа­таться на Западе. Конференцию и себя как ее участника он иронически описал в «Филиале», а в коротком рассказе о ней назвал Аксенова кумиром своей юности — правда, с легкой иронией, направленной и на себя самого. На кон­ференции русские говорили по-русски, американцы — по-английски. Не вла­девшим одним из рабочих языков (у Довлатова, например, английский был плохой) синхронно переводили переводчицы из ООН и Госдепартамента. Предлагались наушники и слушателям. Их в первый день было свыше 400 че­ловек; многие прибыли издалека, что помогло писателям хотя бы на некоторое время избавиться от ощущения своей «маргинальности».

НОВЕЛЛИЗАЦИЯ ДИАСПОРЫ

В том, что писал о нью-йоркской русской диаспоре Довлатов («Иностран­ка»), было типичное для него сочетание легкой иронии с юмором, нравив­шееся его читателям-эмигрантам и ничем не грозившее их самоощущению. Совсем другое дело — скандальный роман «Это я — Эдичка», в котором диаспоральная идентичность была представлена посредством нарушения лите­ратурных и других табу. Нечего и говорить, что сцена гомосексуальной связи в ночном Нью-Йорке тех же самых читателей шокировала. Если Довлатов был осторожен в изображении эмигрантской травмы перемещенности, то Лимонов действовал противоположным образом, выставляя напоказ бес­стыдное самоутверждение и сексуальные похождения своего героя, о кото­рых рассказывал от первого лица в манере, которую я назвала «поэтикой раздражения»[58]: главное в ней — раздражающе самовлюбленный, резкий и вместе с тем жалобный голос рассказчика. Не менее существенной причиной неприятия романа «Это я — Эдичка» были выраженные в нем неинтелли­гентские, даже антиинтеллигентские, взгляды: вместо того чтобы присоеди­ниться к антисоветски настроенному эмигрантскому сообществу, Эдичка ищет новой политической идентичности среди нью-йоркских маргиналов- троцкистов и чернокожих бродяг, сочувствия у эмигрантов не вызывавших. Их также задел чуждый им индивидуализм героя, который тот предпочитает привычной для них диаспорической идентичности.

Роман может читаться как иронический отклик на доэмигрантскую ироикомическую фантазию Лимонова «Мы — национальный герой», в которой одержимый манией величия, иронически изображенный русский националь­ный поэт и герой покоряет Запад. Одна из пространственных траекторий в «Эдичке» — падение героя с воображаемого пьедестала, воздвигнутого в прозаической поэме, на социоэкономическое дно принявшей его страны, выразившееся в утрате языка, статуса и предмета любви (жена героя уходит от него в мир богатых и знаменитых). Подобно герою романа Ральфа Эллисона «Человек-невидимка»[59], Эдичка превращается в невидимый (по Юлии Кристевой — «отброшенный», или абъектный) субъект, чей нарциссический кризис развивается в декорациях Нью-Йорка, локусе невероятного богатства, а также нищеты и расовой напряженности на социальной периферии города, с жертвами которых отождествляет себя герой; человек улицы, он бесконечно бродит по Нью-Йорку, зачастую — без всякой цели, «опространствляя» свой иммигрантский опыт.

Экзистенциальный локус промежуточности в романе выражен также в гендерной неопределенности героя, явленной в гомосексуальном эпизо­де, состоявшемся в таинственном нью-йоркском «нигде», a травматическая утрата языка передается остранением. Помещая поэта-неудачника в неустой­чивое диаспорическое междупространство, Лимонов изображает языковую неуверенность своего субъекта-иммигранта посредством наложения англий­ского языка на русский, создающего языковой гибрид, который напоминает непрестижный пиджин. Эпилог романа открывается метаописанием приема двойной экспозиции как демонстрации разрыва между мифологизированной «американской мечтой» и жизнью Эдички на пособие. Герой приносит в свое бедное жилище глянцевый журнал о роскошной американской жизни, чтобы изучать по нему английский язык: «"Вы имеете длинный жаркий день вокруг бассейна и вы склонны, готовы иметь ваш обычный любимый напиток. Но сегодня вы чувствуете желание заколебаться. Итак, вы делаете кое-что дру­гое. Вы имеете Кампари и оранджус взамен..."»[60]. Таков буквальный перевод рекламы престижного напитка кампари. Жизнь преуспевающих американ­цев, чье благополучие подчеркивается грамматически неправильным рус­ским «иметь», доступна ему только на словесном уровне.

Бродский «по-диаспорически» определил родной язык как меч, щит и капсулу[61], Лимонов же поступил радикально иным образом, подав его через утрату без обретения-компенсации. Нет нужды и указывать на то, как резко его нескладный языковой палимпсест отличается от знаменитой своим изя­ществом двойной экспозиции русского и английского у Владимира Набо­кова, отражавшей элитарное двуязычие. Его двуязычная игра была доступна лишь тем, кто не только уверенно владел обоими языками, но и понимал скрытые тонкости этой двойной экспозиции. В «Это я — Эдичка» диаспори- ческая идентичность изображена в иммигрантском ракурсе, а не с позиции эмигранта, ощущающего себя изгнанником, чью тайну знают лишь немногие избранные, а состоит она в том, что он «вписал» свой родной язык в язык своего новоприобретенного пристанища.

ДИАСПОРА: ДРУГИЕ ТЕЛА И СКАНДАЛ

Снова взглянем на Синявского как на путеводную звезду: он не только при­думал не убоявшегося опасностей тайного пересечения границ Терца, но и применил творческие силы Терца к остранению советской жизни через вселение в чужое тело. Речь о рассказе «Пхенц», в названии которого про­читывается «Терц». Изгнанник с другой планеты, Пхенц скрывает свое чу­довищное растениеобразное тело (напоминающее кактус, но нуждающееся в огромном количестве воды) от обитателей его нового дома. Наглядное во­площение отличия, его тело — символ инакомыслия как чудовищной поту­сторонности. Герой стилистически изысканной «Палисандрии» Соколова, романа, представляющего собой пир интертекстуальности[62], напоминает в том числе Пхенца — как и он, физически «чудовищный» герой этой книги проводит много времени в ванне с водой. Его символ отличия — гермафро­дитизм. Этот пародийный и решительно постмодернистский роман трансна­ционален, география в нем подвижна: от иронически поданного воображае­мого Запада — к столь же иронически поданному воображаемому отечеству[63].

Несмотря на то что знатоки считают «Между собакой и волком» лучшим романом Соколова, он практически не был замечен эмигрантской критикой, не говоря о западной (кроме славистской): на иностранные языки он не пе­реводился. Предположу, что усилившееся ощущение своей «невидимости» как писателя после успеха «Школы для дураков» сыграло роль в принятии Соколовым решения обыграть традиционное для диаспоры письмо, спаро­дировав жанр политически и социально ангажированной литературы свиде­тельства. «Палисандрия», написанная как бы в будущем (в 2044 году), — это псевдовоспоминания человека из Кремля, изгнанного из круга элиты. Его состояние иронически называется и «изгнанием», и «посланием» (отсылка к знаменитой максиме Берберовой); второе переосмыслено как воссоедине­ние диаспоры с отечеством (намек на «Остров Крым»). Время-история изоб­ражено в романе как изгнание из представленной идиллически советской ис­тории в состояние, названное «безвременьем». Переживание Палисандром времени можно сравнить с тем анахронистическим представлением об исто­рии, которое было у первой диаспоры, с ее ощущением «выброшенности» из истории отечества. Называя дежавю словом «ужебыло», Палисандр подразу­мевает, что после его изгнания история прекратилось. Он ждет конца ее по­вторений: «И однажды наступит час, когда все многократно воспроизведен­ные дежавю со всеми их вариациями сольются за глубиной перспективы в единое ужебыло»[64]. Ужебыло отсылает ко времени, дежавю, этимологиче­ски, — к зрению (уже виденное; это отсылка дополняется «перспективой»); в этой фразе они соединяются: время и пространство становятся одним. Если говорить о желании преодолеть время и пространство, то роман свидетельст­вует о желании Соколова преодолеть литературу о советской истории, помес­тив своего героя в постмодернистское пространство по ту сторону истории.

Иронически описанные в куртуазном, или декадентском, fin de siecle-стиле, «геронтологические» сексуальные излишества героя напоминают (по контрасту) о педофилии Гумберта Гумберта из набоковской «Лолиты», од­ного из интертекстов «Палисандрии». Они также метят в «Эдичку», которого Палисандр по части сексуальных приключений обходит. Соколов сам обо­значил автора «Эдички» как объект иронической пародии, поселив Пали­сандра в одном из его бесконечных путешествий на Rue des Archives (один из парижских адресов Лимонова). Стремясь затмить скандальную славу «Эдички», Соколов изобразил все возможные виды, чтобы не сказать — перформансы, сексуальности своего героя: от инцестуальной, садомазохистской, трансвеститской и гомоэротической — до некрофилии и проституции, а также его беременность и аборт. Гермафродитизм Палисандра определенно оставляет позади гомосексуальные связи Эдички; если истолковывать не­устойчивую сексуальную идентичность Эдички в терминах теории гендерной перформативности Джудит Батлер[65], основанной на нарушении социосим- волической бинарности и выходе за ее пределы, туда, где нет ничего опреде­ленного, то Палисандр и тут оставляет Эдичку позади. Главное, впрочем, то, что Соколов превзошел Лимонова в изображении психологического кризиса, с блеском переместив его в пространство постмодернистской игры.

Наверное, самым необыкновенным ходом Соколова, сделанным для того, чтобы превзойти современников из диаспоры, было создание своего героя гермафродитом, древним символом полноты и самодостаточности. Потен­циальную способность гермафродита к наслаждению, сексуальной и поли­тической власти, а также к остранению через грамматический род мифичес­кий герой «Палисандрии» использует полностью.

Существенно, что о его чудовищном теле читатель узнает лишь в конце романа, что может быть связано в том числе со страхами мигранта, относя­щимися к адаптации и инаковости[66]. Подобно тому, как гибридное тело Пхенца сохраняется в тайне в пространстве изгнания, гибридное тело Палисандра содержится в тайне в его отечестве, пародируя засекреченность советской ис­тории; по иронии автора, эту тайну знают не только родители Палисандра, но и Берия со Сталиным, который является для героя одной из родительских фигур в кремлевской идиллии. В изгнании эту тайну раскрывает не кто иной, как Карл Юнг, считавший гермафродита «символом творческого союза про­тивоположностей, [который, несмотря на свою чудовищность, означает] раз­решение конфликта и исцеление»[67]. Перефразирую Бродского: транссексуальное тело Палисандра, символизирующее промежуточность, становится и щитом, и мечом, являя собой инструмент преодоления травмы изгнания.

Повествование в этом романе, имитирующем воспоминания, ведется от первого лица. Оно, как приличествует «гермафродитическому» случаю, в конце переходит в средний род, изображая трансгендерность изгнания: «Свершилось — бита и эта карта. Отныне пусть ведают все: я — Палисандро, оригинальное и прелестное дитя человеческое, homo sapiens промежуточного звена, и я горжусь сим высоким званием. <...> Я никогда не страшилось и не страшусь профанации, т. к. образ по-настоящему честного человека на­столько высок, что снизить его никому не удастся. И я говорю Вам, Биограф, со всей настоятельностью: "Человечество должно знать суровую правду: я было гермафродитом!" Нет, я не эксгибиционист, любезнейший, как меня, вероятно, трактуют иные ваши хронографы от порнографии; я, скорее, дей­ствительно интроверто. Но я хочу — претендую — дерзаю быть тем един­ственным, кажется, лидером нашей злосчастной эпохи, который всегда и во всех обстоятельствах оставался предан исторической истине — душою и те­лом. И я хочу быть уверен, что осознание Вами моей двуполости и изучение связанных с нею особенностей моего правления и личного экзистенса не пройдут под грифом "секретно"»[68].

Скандальность как результат нарушения социальных, политических и прочих границ, о котором не раз говорилось в этой статье, — инструмент рек­ламы. Своим международным успехом Набоков был обязан скандальному успеху «Лолиты». В третьей диаспоре обеспечиваемая скандальностью рек­лама помогала писателю справиться со страхом невидимости. Лимонов по­нимал «производственные» отношения между скандальностью и признанием лучше всех своих современников из Третьей волны. В «Палисандрии», ответе на «Эдичку», скандальность имеет пародийный характер, но в то же время Соколов заигрывает с ней ради ее рекламного потенциала; впрочем, поиск скандального успеха спрятан в тексте за беспрестанной словесной игрой и лабиринтообразной структурой.

Реклама, обеспечиваемая нравственным возмущением в отношении совет­ских репрессивных практик (тут лучший пример — Солженицын, которому она принесла мировую известность), связана с совершенно другим типом скандальности. «Архипелаг ГУЛАГ» произвел эффект разорвавшейся бомбы (первые два тома были опубликованы сразу перед изгнанием Солженицына из страны). Джордж Кеннан, игравший важную роль в политике сдержива­ния во время холодной войны, назвал эту вещь «величайшим и сильнейшим обвинением политического режима, брошенным в современную эпоху»[69]. «Моральной» целью скандальности является изменение того, на что она на­правлена; главной задачей Солженицына было внедрить в коллективное бес­сознательное возмущение и ужас перед советской историей. В этом он видел свою нравственную миссию, ощущая себя в долгу перед другими уцелев­шими в ГУЛАГе, перед теми, кто там погиб, и перед грядущими поколения­ми. При том что «Архипелаг ГУЛАГ» также сыграл роль в окончательном отходе большинства западных левых от коммунизма, он возмутил многих марксистов (особенно во Франции), которые отделяли Ленина от Сталина и считали сталинизм аберрацией.

Наконец, писатели постарше в основном предпочитали описанию своего транснационального опыта и осмыслению диаспорической промежуточности сосредоточенность на отечестве. Написанное Солженицыным об ужасах со­ветской истории, представляя огромный интерес для Запада, было все же об­ращено к своим — как и его ностальгическая идеализация дореволюционно­го прошлого и заявления о культурном своеобразии России. Ее отличие от остального мира подчеркивала большая часть писателей из диаспоры, насле­дуя, так сказать, великой традиции Гоголя, Достоевского и Толстого. Оно стало предметом книги Синявского «Основы советской цивилизации», в ос­нову которой лег курс лекций, прочитанный им в Сорбонне по-русски: овла­деть французским Синявский не пожелал. Тем не менее эта книга, вышедшая сперва французским изданием и затем переведенная на немецкий и англий­ский, предназначалась для западной аудитории. В предисловии Синявский пишет, что «[советская цивилизация] порою даже людьми, которые выросли в ее недрах и являются, по сути, ее детьми, воспринимается как чудовищное образование, как нашествие марсиан, к которым мы сами, однако, уже при­надлежим». История этого образования его не занимает; он пытается понять советскую цивилизацию через «символы, остающиеся величавым памятни­ком эпохи», определившие собой ее метафизику. В пику Солженицыну (что и понятно), Синявский цитирует в этой связи Троцкого, которого называет «пока что непревзойденным историком русской революции»; революция же, по Троцкому, — «самая великая мастерица символов»[70]. Целью Синявского было познакомить тех, кто к этой цивилизации не принадлежал, с ее причуд­ливой инаковостью.

В послесловии (к американскому изданию) Синявский выражал надеж­ду на перестройку — с, я бы сказала, иронически-эксцентрической русской национальной гордостью: «Подумать только: вот была моя страна, где деся­тилетиями ничего не случалось, где один день было не отличить от другого и можно было загадывать на годы и километры вперед. <...> И вдруг эта страна не знает, что случится на следующей неделе. И весь мир не знает. Мы, рус­ские, снова в авангарде, снова — самое интересное явление на свете, интерес­ное, не побоюсь сказать, в художественном смысле: как роман с никому не известным финалом»[71]. Возможно, эти соображения и чувства принадлежали не столько Синявскому, сколько Терцу.

Исключением был Аксенов, изначально питавший симпатию к амери­канским популярной культуре и культуре потребления, к идеям сближения Востока с Западом и культурного их слияния. Как и в «Острове Крым», в ро­мане «Бумажный пейзаж» (о советской и американской бюрократиях) да­вался неудачный пример сближения. Но потом Аксенов написал «В поисках грустного бэби» (название отсылает к популярной песне), в котором про­явилась ностальгия по «американской мечте» его юности. Еще важнее то, что эта вещь представляла собой попытку укорениться в американской культуре и добраться как до американской аудитории, так и до русской: она была из­дана одновременно (в 1987 году) по-английски и по-русски. Неудивительно, что существенная критика в адрес Соединенных Штатов в нем относилась лишь к левацкой ориентации их либеральной элиты и тех, кто находился под ее влиянием. В этом отношении Аксенов напоминал представителей фракции Солженицына—Максимова — с той разницей, что в его взглядах не было озлобленности и «тоталитарной» установки. Вне зависимости от того, уда­лась ему повесть об Америке или нет, она была попыткой передать состояние диаспорической промежуточности в типичной для Аксенова иронической, игровой манере.

Литературовед и культуролог Михаил Эпштейн, уехавший из Советского Союза в 1990 году, осознавал жизнь в диаспоре и диаспорическую иден­тичность в терминах обретения, а не утраты: «Изгнание и послание — это однонаправленное движение из одной точки в другую. Теперь, когда оба направления открыты и можно двигаться туда и сюда, — важна именно ин­тенсивность проживания здесь и сейчас, на пороге двух культур. <...> Жизнь вдвойне — вот как можно это назвать: на пороге двойного бытия вдвойне за­остряются все переживания цветов, звуков, запахов, голосов, языков, <... > наша двойная жизнь, которая сродни искусству в том, что остраняет вещи, заставляет увидеть их впервые. Наша иностранность — это и есть способ остранения, сама заграничная жизнь как прием. <...> Двукультурие — это условие свободы от обеих культур, возможность более глубокого вхождения в каждую из них»[72]. Возможно, основной причиной того, что Эпштейн вос­принимал диаспорическое существование в контексте обретения без утраты, была именно свобода передвижения между отечеством и диаспорой, обеспе­ченная падением Советского Союза. Отсюда — другое представление об остранении, возникшее в связи с этой переменой: оно больше не означает от­чуждение от нового пристанища, а дает возможность полнее ощутить состоя­ние промежуточности.

Когда я писала эту статью, я смогла полностью оценить вклад Синяв­ского в постсталинскую русскую литературу и культуру, породивший та­кое множество литературных и культурных практик как в отечестве, так и за границей, как в его время, так и в будущем. Тут я не стану выяснять, почему его значение кажется недооцененным, но вопрос этот существует. Среди осознававших важность фигуры Синявского был Александр Эткинд, хорошо написавший о его теории метафоры; особое внимание он обратил на образы чудовищного и точно отметил присущее Синявскому тонкое понимание опасности, которой грозит перетекание метафорического чудо­вищного в жизнь[73]. Я бы добавила, что в разграничении художественного воздействия чудовищного и его чудовищного воздействия в жизни можно увидеть очередной пример защиты литературы от жизни, которой он был озабочен всегда.

В заключение приведу пример чудовищного «черезграничного» языка же­стов из доклада под названием «"Я" и "Они"», прочитанного Синявским на симпозиуме в Швейцарии (XXV-es Rencontres de Geneve) на тему «Общение и одиночество» в 1975 году. Среди участников были Жан Старобинский, ве­дущий специалист по Руссо, Жорж Баландье, видный социолог постко­лониализма, Джордж Стайнер, известный литературовед и автор противо­речивой повести о Холокосте, и Макс Поль Фуше — публичная фигура, интеллектуал, художественный критик и телезвезда; все они высказывались на заданную тему довольно абстрактно. Синявский говорил о крайних слу­чаях тюремной коммуникации, которым он был свидетелем и которые он определил как проявления «последнего, тотального языка» тела, речи, строя­щейся «наподобие своеобразного спектакля, который разыгрывается перед охраной, перед начальством, перед сидящими здесь же в камере другими аре­стантами, либо — более отвлеченно — перед всем светом»: заказав себе вино с мороженым, чтобы отметить со своим сокамерником Новый год, зэк «берет железную тюремную кружку и вместо крема вводит туда сперму. Затем вскрывает себе вену и заливает мороженое вином. И оба — с праздником, с Новым Годом. Осмелюсь спросить: что это такое? И осмелюсь ответить: искусство. Искусство и более того — в некотором роде мифотворчество»[74]в соборе-тюрьме ХХ века. Этот театральный перформанс Синявский назы­вает «экспериментом» с языком тела — единственным языком, доступным зэку. Доклад заканчивается в пространстве возвышенного — группа заключенных-«пятидесятников» молится в бане, и этот «перформанс» завершается ангельской глоссолалией: «…они возглашали, они говорили всему миру — сразу на всех языках, — что значит общение в условиях одиночества»[75]. Это общение, по Синявскому, — вид лагерного искусства, а возвышенное тут сродни Богу в «Что такое социалистический реализм»: «Утрачивая веру, мы не утеряли восторга перед происходящими на наших глазах метаморфозами бога, перед чудовищной перистальтикой его кишок — мозговых извилин»[76].

Перевод с английского Дмитрия Харитонова

[1] Бобышев Д. Последний мамонт. Встречи и разговоры с Иго­рем Чинновым //http://www.thetimejoint.com/taxonomy/term/3097.

[2] Бродский И. Меньше единицы // Бродский И. Сочинения. СПб.: Пушкинский фонд, 1999. Т. 5. С. 25.

[3] Бродский И. Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро // Бродский И. Указ. соч. 2000. Т. 6. С. 35.

[4] См.: Clifford J. Diasporas // Cultural Anthropology. 1994. Vol. 9. № 3. P. 305.

[5] Берберова Н. Лирическая поэма // Современные записки. 1927. № 30. С. 230.

[6] Boym S. Future of Nostalgia. N. Y.: Basic Books, 2008. Р. xvi.

[7] Бродский И. Состояние, которое мы называем изгнанием. С. 33.

[8] Терц А. Спокойной ночи. Париж: Синтаксис, 1984. С. 389— 390.

[9] См.: Hutcheon L. Irony, Nostalgia, and the Postmodern // Methods for the Study of Literature as Cultural Memory / Ed. by Raymond Vervliet, Annemarie Estor. Amsterdam: Ro- dopi, 1997.

[10] См.: Guesnet F. Russian-Jewish Cultural Retention in Early Twentieth Century Western Europe: Contents and Theoretical Implications // The Russian Jewsih Diaspora and European Culture, 1917—1937 / Ed. by Jorg Schulte, Olga Tabachnikova, Peter Wagstaff. Leiden: Brill, 2012. P. 4. Космополитизмом можно назвать «безгражданственность» старой эмиграции, явленную в нансеновском паспорте — удостоверении лич­ности, полученном большей частью членов диаспоры (они начали их брать в 1921 году); само собой, поехать с ним в Россию они не могли (см.: Lettval R. Cosmopolitanism in Practice: Perspectives on the Nansen Passports // East Euro­pean Diasporas: Migration and Cosmopolitanism / Ed. by Ul- rike Ziemer, Sear R. Roberts. Routledge, 2012. P. 13—15).

[11] Foucault М. Of Other Spaces // Diacrtics. 1986. № 16. Vol. 1. P. 22.

[12] См.: Soja Е. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social Theory. New York: Verso, 1989.

[13] См.: Georgiou М. Identity, Space and the Media: Thinking through Diaspora // Revue Europeenes des Migrations In­ternationales. 2010. Vol. 26. № 1. P. 20.

[14] Струве Г. Русская литература в изгнании. Paris: YMCA Press, 1984. С. 7. Сопоставляя друг с другом советскую и зару­бежную литературы с точки зрения их значимости, Струве обнаружил свои староэмигрантские предпочтения, заявив, что, когда они сойдутся в единый поток, вторая будет иг­рать более важную роль в процессе взаимного обогащения.

[15] Терц А. Литературный процесс в России // Синявский А. / Терц А. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 178. Статья была впервые опубликована в первом но­мере «Континента» (1974).

[16] Там же. С. 180.

[17] В письме к своему другу Жану де Гэньерону Пруст пишет о своем замысле «строить» «В поисках утраченного вре­мени» как собор (см.: Leonard D.R. Ruskin and the Cathedral of Lost Souls // The Cambridge Companion to Proust / Ed. by Richard Bates. Cambridge: Cambridge University Press: 2001. P. 52—53).

[18] Терц А. Спокойной ночи. С. 40.

[19] Синявский А. Пространство прозы // Синтаксис. 1988. №21. С. 27.

[20] Georgiou М. Identity, Space and the Media: Thinking through Diaspora. Р. 21.

[21] В 1975 году Аксенов послал мне рукопись «Ожога» ав­стрийской дипломатической почтой; у нас был пароль для передачи рукописи издателю. Он, что неудивительно, был игровой и взялся из американской популярной культуры: сигналом к публикации служило знаменитое прозвище Франка Синатры «Ol' Blue Eyes».

[22] См. подборку статей: Анн-Арбор в русской литературе // Новое литературное обозрение. 2014. № 125 (1). С. 120— 204, в особенности: Липовецкий М. «Ардис» и современная русская литература: тридцать лет спустя.

[23] См.: Matich О. Vasilii Aksenov and the Literature of Conver­gence: Ostrov Krym as Self-Criticism // Slavic Review. 1986. Vol. 47. № 4.

[24] См.: Sorokin Р. Russia and the United States. N. Y.: E.P. Dut- ton and Company, 1944. В 1960 году он написал статью «Взаимная конвергенция Соединенных Штатов и СССР в смешаный социокультурный тип», вызвавшую на За­паде некоторую полемику.

[25] Аннексия Крыма Россией состоялась, когда я писала эту статью. Одна из поразительных параллелей между этим событием и романом Аксенова — слова «куратора Крыма» Марлена Кузенкова: «Что касается Запада, то в стратеги­ческих планах НАТО Крыму сейчас уже не отводится серьезного места, но тем не менее действия натовских разведок говорят o пристальном внимании к Острову как к возможному очагу дестабилизации. Словом, по мое­му мнению, если бы в данный момент провести соответ­ствующий референдум, то не менее 70 процентов населе­ния высказалось бы за вхождение в СССР» (Аксенов В. Остров Крым. Ann Arbor: Ardis, 1981. C. 232). Сам Крым действительно Запад не интересует, но о теперешнем «крымском вопросе» этого сказать нельзя. Удивительным образом, в «Острове Крым» предсказывается «воссоеди­нение» — к тому же председателем Совета министров Рес­публики Крым стал Сергей Аксенов, однофамилец автора романа.

[26] Своим консервативным русским языком первая диаспора также обязана писателям старшего поколения, которые, если обобщать, были реалистами и поэтами-«нефутури- стами»: представители литературного авангарда в основ­ном остались в России.

[27] Терц А. Литературный процесс в России. С. 200.

[28] Гуль Р. Прогулки хама с Пушкиным // Новый журнал. 1976. № 124. C. 117—122. По иронии случая, в 1966 году Гуль дал положительный отзыв на «Мысли врасплох», в которых он — возможно, первым — увидел влияние Розанова.

[29] Солженицын А. Колеблет твой треножник // Вестник РХД. 1984. № 142. С. 152.

[30] Терц А. Что такое социалистический реализм // Синяв­ский А. / Терц А. Литературный процесс в России. С. 164.

[31] Hutcheon L. Irony, Nostalgia, and the Postmodern // Methods for the Study of Literature as Cultural Memory / Ed. by Ray­mond Vervliet, Annemarie Estor. Amsterdam; Atlanta, Geor­gia: Rodopi, 2000. P. 199.

[32] Терц А. Прогулки с Пушкиным / Терц А. Собр. соч.: В 2 т. М.: Старт, 1992. Т. 1. С. 436.

[33] Эпштейн М. Синявский как мыслитель // Синтаксис. 1998. № 36. С. 87—91.

[34] Гройс Б. Стиль Сталин. Утопия и обмен. М.: Знак, 1993. С. 32.

[35] В предисловии к изданию 2003 года Гройс обратился к сво­им критикам, написав, что «темой этой книги является не столько история советской реальности, сколько история советского воображения» и что его представление о Ста­лине как о художнике и об авангарде как о предшествен­нике социалистического реализма имеет отношение не к ужасам сталинизма, а к эпистемологии эстетических про­грамм, предполагавших создание нового мира посредством нового языка.

[36] Гройс Б. Стиль Сталин. С. 95.

[37] Синявский А. Сталин — герой и художник сталинской эпохи // Синтаксис. 1987. № 19. С. 123.

[38] Бродский И. Состояние, которое мы называем изгнанием. С. 30.

[39] Эта связь укреплялась участием в номере православного богослова и священника Александра Шмемана и архие­пископа Сан-Францисского Иоанна (Шаховского; он так­же писал стихи под псевдонимом Странник).

[40] Я не хочу сказать, что Солженицын с Максимовым вовсе не расходились во взглядах, но против Синявского с его когортой они выступали единым фронтом.

[41] Максимов В. Сага о носорогах // Континент. 1979. № 19. С. 39.

[42] Эткинд был дружен с Солженицыным; в Советском Союзе он прятал некоторые его рукописи и помогал ему собирать материал для «Архипелага ГУЛАГ».

[43] Эткинд Е. Наука ненависти // Синтаксис. 1979. № 5. С. 47—48.

[44] Копелев Л. Советский литератор на Диком Западе // Син­таксис. 1979. № 5. С. 160.

[45] Солженицын А.И. Наши плюралисты // Вестник РХД. 1983. № 139. С. 158.

[46] О взаимоотношениях «Континента» и «Синтаксиса» см.: Скарлыгина Е.Ю. «Континент» и «Синтаксис»: К истории конфликта // От Кибирова до Пушкина: Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова. М.: Новое литературное обо­зрение, 2011. С. 550—568.

[47] Другой пример — Е.Г. Эткинд, которому Максимов ин­криминировал сотрудничество с органами.

[48] Милош был членом редколлегии «Континента». Алек­сандр Зиновьев, ответивший уклончиво, в итоге тоже не приехал, но на его решение Максимов не влиял. Многие неприглашенные писатели и журналисты, наоборот, про­сили приглашения — прямо или через посредников, в том числе своих жен.

[49] Еще Аксенову с той же целью звонил Эрнст Неизвест­ный, заодно сообщивший ему (со слов того же Макси­мова), что я, вероятно, сотрудник то ли КГБ, то ли ЦРУ — не помню.

[50] Письма Максимова Аксенову. Из архива Василия Аксено­ва // Вокруг калифорнийской конференции по русской литературе // Вопросы литературы. 2013. № 3 (http:// ebiblioteka.ru/browse/doc/35262802). Также Максимов пишет: «Разумеется, Ваш покорный слуга был приглашен на эти сомнительные литигры только в качестве редактора одного из эмигрантских жур­налов вкупе с Николаем Боковым и Марией Розановой. Это уж, дорогой Вася, слишком!.. <...> Поэтому я вправе считать приглашение, посланное мне, если не подлой про­вокацией, то, во всяком случае, оскорбительным вызо­вом...» (Там же).

[51] Еженедельник «Новый американец» возник в противовес «Новому русскому слову», главным редактором которого бы Андрей Седых; он видел в новой газете конкурента и поэтому с ней боролся. 28 апреля 1981 года Седых опуб­ликовал в своей газете отповедь конференции под назва­нием «Кому это нужно?». Статья объемом в полполосы стала ответом на мое приглашение участвовать в конфе­ренции от 15 апреля (письмо он цитирует); кроме обиды на то, что его не пригласили раньше, и удивления тому, что вместо «НРС» и «Русской мысли» на конференции будет представлен еженедельник (имелся в виду, но не на­зывался «Новый американец»), Седых высказывал мысль о единстве всех волн эмиграции.

[52] Синявский А. Две литературы или одна? // The Third Wave: Russian Literature in Emigration / Ed. by Olga Matich and Michael Heim. Ann Arbor: Ardis, 1984. P. 23—30.

[53] Когда этот доклад обсуждался, Некрасов заявил, что «нельзя придумать позорнее названия, чем "промежуточ­ная литература"». Роль представителя «Континента» (за­местителя Максимова и проводника его политики) он вы­полнял скорее как плюралист, не раз позволив себе критиковать редакторскую практику журнала. В этом от­ношении Максимову не повезло.

[54] Цветков А. По ту сторону Солженицына (Современная русская литература и западное литературоведение) // The Third Wave. P. 257.

[55] Лимонов Э. О себе // The Third Wave. Р. 219—220.

[56] Соколова всегда на ней допрашивали. Он родился в Ка­наде, но спустя три года его отец был разоблачен как со­ветский шпион и был вынужден срочно вернуться с семьей в Москву. Полковник (впоследствии — генерал) Всеволод Соколов был одним из главных советских разведчиков, участвовавших в нашумевшем «Деле Гузенко» (1945), свя­занным с кражей американских ядерных секретов.

[57] Соколов С. О себе // The Third Wave. Р. 203—205.

[58] См.: Matich О. Eduard Limonovs Poetik der Verargerung // Zuruck aus der Zukunft: Osteuropaische Kulturen in Zeitalter des Postkommunismus / Hrsg. Boris Groys et al. Frankfurt: Suhrkamp, 2005.

[59] Matich O. The Moral Immoralist: Edward Limonov's Eto ja — Edicka (Forum: The Third Wave. Part 2) // Slavic and East European Journal. 1986. Vol. 30. № 4. P. 528. «Невидим­ка» (1952) — роман о чернокожем, чья «невидимость» определяется его происхождением, а самоидентифика­ция (о которой повествуется от первого лица) сложилась под влиянием человека из подполья Достоевского. Это первый написанный чернокожим американцем роман, удостоенный Национальной книжной премии. «Записки из подполья» — один из интертекстов романа «Это я — Эдичка».

[60] Лимонов Э. Это я — Эдичка. М.: Глагол. 1990. С. 318.

[61] В эссе «Полторы комнаты» Бродский пишет, что, хотя и «не следует отождествлять государство с языком», анг­лийский как язык политической свободы больше подхо­дит для запечатления памяти о его родителях, которым не­однократно отказывали в визе, нужной им для того, чтобы навестить сына; что хочет, чтобы «глаголы движения анг­лийского языка повторили их жесты. Это не воскресит их, но по крайней мере английская грамматика в состоянии послужить лучшим запасным выходом из печных труб го­сударственного крематория, нежели русская. Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению...» (Бродский И. Полторы комнаты // Брод­ский И. Указ. соч. Т. 5. С. 324).

[62] Об интертекстуальности в «Палисандрии» см.: Matich О. Sasha Sokolov's Palisandriia: History and Myth // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 4; Zholkovsky А. The Stylistic Roots of Palisandriia // Canadian-American Slavic Studies. 1987. Vol. 21. № 3—4.

[63] Изгнанный кремлевский сирота Палисандр Дальберг три­умфально возвращается в Россию, чтобы искупить грехи своего сообщества, вернув на родину прах знаменитых русских, похороненных за границей (пародия на старо­эмигрантский анахронический миф о возвращении).

[64] Соколов С. Палисандрия. Ann Arbor: Ardis, 1985. С. 263—264.

[65] См.: ButlerJ. Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. N.Y.; L.: Routledge, 1990.

[66] См.: Trousdale R. Nabokov, Rushdie, and the Transnation Imagination: Novels of Exile and Alternative Worlds. N. Y.: Palgrave Macmillan, 2010. Р. 166.

[67] Jung С. The Archetypes of the Collective Unconscious. Prin­ceton: Princeton University Press, 1969. Р. 174.

[68] Соколов С. Палисандрия. С. 269.

[69] Kennan G. Between Earth and Hell // New York Review of Books. 1974. March 21. P. 10.

[70] Синявский А. Основы советской цивилизации. М.: Аграф, 2001. С. 6.

[71] Sinyavsky А. Soviet Civilization: A Cultural History / Trans. by Joanne Turnbull with Nikolai Formozov. N. Y.: Arcade Publishing, 1990. Р. 273.

[72] Эпштейн М. Амероссия: Двукультурие и свобода. Речь при получении премии «Liberty» (2000) // Эпштейн М. Знак_пробела: О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 816—817.

[73] Etkind А. Warped Mourning: Stories of the Undead in the Land of the Unburied. Stanford: Stanford University Press, 2013. Р. 124—127.

[74] Синявский А. «Я» и «Они» (О крайних формах общения в условиях одиночества) // Синявский А. / Терц А. Лите­ратурный процесс в России. С. 246.

[75] Синявский А. «Я» и «Они»... С. 255.

[76] Терц А. Что такое социалистический реализм. С. 175.

Опубликовано в журнале:

«НЛО» 2014, №3(127)

Более чем 20 государств требуют освобождения арестованного сотрудника эстонской полиции безопасности (КАПО) Эстона Кохвера, подозреваемого в России в шпионаже, сообщила в понедельник пресс-служба МИД Эстонии.

"В этом вопросе поддержку Эстонии выразили многие государства", — сказал министр иностранных дел Урмас Паэт.

По его словам, освобождение Кохвера и возвращение его из России в Эстонию требуют США, Германия, Дания, Португалия, Великобритания, Ирландия, Финляндия, Австрия, Испания, Турция, Канада, Латвия, Литва, Италия, Грузия, Чехия, Польша, Бельгия, Голландия, Франция и Швеция.

Паэт также напомнил, что в прошлую пятницу министры иностранных дел стран Северной Европы и Балтии, проводившие заседание в Таллине, выступили с совместным заявлением, потребовав освобождения Кохвера. Заявление подписали главы МИД Эстонии, Латвии, Литвы, Финляндии, Швеции, Норвегии, Исландии и Дании.

Центр общественных связей ФСБ России 5 сентября сообщил, что Кохвер был задержан на территории Псковской области со спецтехникой для скрытой записи, пистолетом "Таурус" с патронами и денежными средствами в сумме 5 тысяч евро. По оценке российской спецслужбы, "пресечена агентурная операция департамента полиции безопасности МВД Эстонии". Лефортовский суд Москвы 6 сентября санкционировал арест Кохвера на два месяца.

По версии эстонской стороны, Кохвер был похищен неизвестными лицами в пятницу утром на территории Эстонии недалеко от пограничного пункта Лухамаа на границе с Псковской областью и под угрозой применения оружия доставлен в Россию. КАПО утверждает, что ее сотрудник "выполнял служебные обязанности по предотвращению трансграничного преступления", связанного с контрабандой. Николай Адашкевич.

Суммарные потери от санкций западных стран в отношении России и ее ответных мер оцениваются в 40 миллиардов евро, заявил помощник президента РФ Андрей Белоусов.

После присоединения Крыма к России США и Евросоюз ввели целый ряд ограничений в отношении компаний, банков и целых секторов российской экономики. Россия со своей стороны в качестве ответных мер запретила в течение года ввозить на ее территорию отдельные виды сельскохозяйственной продукции, сырья и продовольствия из стран, которые ввели санкции против РФ.

"По европейским же оценкам суммарные общие со всеми эффектами потери от санкций и антисанкций составили порядка 40 миллиардов евро. В наибольшей степени пострадали те страны, которые связаны с Россией тесными связями. Это Германия, Нидерланды, Литва, Польша, Эстония", — сказал Белоусов в эфире программы "Вести в субботу".

Отвечая на вопрос о том, не было ли со стороны отдельных стран-членов ЕС просьб к России о том, чтобы исключить их из пакета антисанкций, Белоусов сказал, что подобных открытых обращений не было, однако "всевозможные сигналы" о том, чтобы остаться на рынке, были.

"Формально руководителям компаний за это грозит серьезное наказание, вплоть до уголовной ответственности. Но я вам должен сказать, что реакция (на антисанкции) западного бизнеса, а если говорить точнее, то бизнеса из восточно-европейских стран — Польши, Литвы, Эстонии, Финляндии, Германии, Франции, Италии, была очень резкой", — сказал Белоусов.

"Первая реакция на санкции <…> Я бы сказал, что наш бизнес встретил их со спокойным интересом, рассматривая как неведомую зверушку, но безопасную, а вот западный бизнес перепугался всерьез. Начались всевозможные сигналы, что "мы все понимаем, это политические игры, но поймите и нас, дайте нам возможность остаться на рынке" и так далее", — добавил он.

Евросоюз с 12 сентября в рамках новой волны санкций ограничил доступ к европейским рынкам капитала для российских компаний "Оборонпром", ОАК, "Уралвагонзавод", "Роснефть", "Транснефть" и "Газпромнефть". Запрещено предоставлять им, а также крупнейшим российским финансовым институтам (Сбербанк, ВТБ, Газпромбанк, Россельхозбанк и Внешэкономбанк) новое финансирование на срок более 30 дней. США в этот же день тоже ввели ограничения на поставку или реэкспорт товаров, услуг (за исключением финансовых услуг), а также технологий для проектов по разведке и добыче на глубоководном шельфе, шельфе арктических морей и проектов по добыче сланцевой нефти пяти российским компаниям: "Роснефть", "Газпром", "Газпромнефть", "Лукойл" и "Сургутнефтегаз".

Члены палаты сельского хозяйства и торговли Эстонии планируют 17 сентября в Таллине провести акцию по раздаче бесплатного молока населению, передает Baltictimes.

Как сообщил специалист ведомства Мартин Вилан, тысячу литров молока раздадут прохожим для того, чтобы привлечь внимание эстонцев к сложной экономической ситуации, возникшей после того, как РФ ввела ответные ограничительные меры в ответ на санкции ЕС.

"Иногда это хорошо, что молоко дешевое, но когда люди в сельской местности становятся безработными, это уже не смешно", — заявил Вилан.

Члены палаты сельского хозяйства заявляют, что предпринимателям нужна поддержка, чтобы пережить кризис в отрасли, так как он может иметь долгосрочный эффект. Также представители палаты считают, что государство в состоянии оказать материальную поддержку фермерам в размере 23 миллионов евро.

В глобальной экологической акции по уборке природных территорий «Сделаем!» примут участие 12 белорусских городов, включая Минск, Гомель, Гродно, Брест.

Как сообщает пресс-служба Центра экологических решений, уборки в рамках акции будут проходить каждые выходные с 13 сентября по 12 октября. Первая уборка пройдет 14 сентября на Заславском водохранилище (Минском море).

Как полагают в ЦЭР, участие Беларуси в международной акции поможет навести порядок в городах и сельской местности, местах отдыха, ликвидировать несанкционированные свалки в лесах и на прибрежных территориях.

Присоединиться к акции в своем регионе могут все желающие. Информацию о запланированных точках уборки на весь период акции можно узнать на сайтеgreenmap.by, где в режиме реального времени указываются места, на которых запланирована или проводится уборка, а также будут отмечены уже убранные территории.

У акции нет единого координатора, и любой желающий может организовать собственную уборку. Подробнее об этом можно узнать на сайте ЦЭР.

Акция «Сделаем!» впервые прошла в 2008 году в Эстонии и получила поддержку среди населения. За один день 50 тысяч добровольцев собрали 10 тысяч тонн мусора по всей стране. В 2012 году акция была преобразована во «всемирную уборку», к которой подключились более 80 стран, в том числе Беларусь.

Финляндия сократила импорт древесины на 12%

В нынешнем году в соседней Финляндии отмечен существенный спад импорта древесного сырья. По данным финского института леса Metla, в первом полугодии в страну было ввезено около 5,1 миллиона кубометров древесины, что на 12 процентов ниже уровня аналогичного прошлогоднего периода. Однако при этом экспорт финской продукции из древесины вырос на 3 процента.

Большую часть импортируемого Финляндией древесного сырья – 2,3 миллиона кубометров – составляют березовые балансы. Еще 1,3 миллиона кубометров приходится на древесную щепу.

По-прежнему крупнейшим поставщиком древесины на финский рынок остается Россия. По итогам первого полугодия ее доля в общем объеме импортных поставок в Финляндию составила 79 процентов. Доля эстонского импорта оценивается в 12 процентов, а поставок из Латвии и Швеции – в 8 процентов и 1 процент соответственно.

В январе-июне 2014 г. общий объем импорта древесины в Финляндию снизился в годовом исчислении на 12%, составив 5,1 млн м3, об этом говорится в полученном Lesprom Network сообщении Института леса Финляндии (Metla).

Большая часть ввезенного в страну сырья — березовые балансы (2,3 млн м3) и древесная щепа (1,2 млн м3).

Основным поставщиком древесины в Финляндию с долей 79% является Россия, далее следуют Эстония (12%), Латвия (8%) и Швеция (1%).

Сегодня в блогах: Яков Миркин, Николай Кащеев, Константин Сонин, Сергей Журавлев, Йордан Вейсман, Элисон Грисуолд, Елена Холодны, Тайлер Дерден, Пол Кругман, Егор Сусин, Андрей Нальгин. 

Яков Миркин:

В воздухе носится: «Санкции! Санкции! Санкции!»

То ли грачи прилетели, то ли жужжит пчелиный рой. И жизнь наша повисла на санкциях, как на помочах.

А что санкции? На короткой дорожке в полгода и даже, может быть, год санкции – это ничего при соблюдении трех условий.

Первое – сохранение основного потока поставок сырья, топлива в ЕС в обмен на поток денег.

Второе – все сокращения доступа к международному финансированию, от которого мы, действительно, очень зависим, пока балансируются международными резервами России. Сегодня это – $465 млрд. Плюс в этом году увеличилось положительное сальдо торгового баланса за счет драматического сокращения импорта. Этих денег пока хватает и на вывоз капитала, и на то, чтобы бедным нашим, крупнейшим корпорациям заместить их внешние долги.

Третье – сохранение в действии международной платежной инфраструктуры, в которую мы включены. SWIFT, Visa, Mastercard, Euroclear, Clearstream + + не замороженные на Западе активы.

При одновременном действии этих трех условий можно куковать, зимовать, воевать и пережидать. В крайнем случае, амортизатором станут падение курса рубля и вспышка инфляции.

Не стоит беспокоиться, когда хвост собаке откусывают по кусочкам. Это и есть – пока – санкции.

А вот дальше – пространство, затянутое темноватыми облаками, ибо там могут ждать (или даже уже ждут) снижение мировых цен на сырье и технологический бойкот при отключении от внешних рынков капитала. И это будут явно не теплые времена.

Николай Кащеев:

Кто виноват – поговорили. Теперь: что делать

Очень просто, рецепт давно готов. Просто? Гм... Ну, да ладно.

Всего три вещи, которые нужно признать в качестве идеологической первоосновы всей дальнейшей деятельности:

1. Экономика имеет приоритет над всем прочим. Имеем сильную экономику – имеем сильную страну, и никак иначе.

2. Для блага экономики необходим максимальный отказ от любой конфронтации... Слишком? ОК: поиск компромисса всегда имеет абсолютный приоритет над любой конфронтацией.

3. Экономика является свободной от любой идеологии. Например, никакого «социализма» в экономике нет. Есть только рынок. Вне его нет экономики. Единственная цель экономики: наиболее полное, разумное и эффективное удовлетворение потребностей конечного потребителя.

У нас есть проблема номер один: низкое качество человеческого капитала (в том числе элиты). Все остальное – производные от этого.

Низкое качество подразумевает низкую мотивацию, низкую этику, низкую квалификацию (в том числе управленческие навыки), плохое состояние здоровья (в том числе психического) плюс неэффективное территориальное распределение.

Проблемы номер два и три: незащищенность собственности и острая нехватка эффективных инвестиций – производные от номера один. Логика простая: проблемы два и три – проблемы прежде всего институциональные. Уровень институтов в наших условиях отражает уровень превалирующего человеческого капитала. Вот и все, пришли к тому же.

У нас есть единственное серьезное конкурентное преимущество: природные ресурсы.

Каков метод превращения этого преимущества – то есть потенции – в результат, в развитую экономику и хотя бы относительно развитый человеческий капитал? Принципиальный ответ, как я сказал, готов еще с XVIII века, если не ранее: через открытость. Просто нужно довести этот тезис до логического конца.

Нет инвестиций? Их не так сложно получить, если отдать контроль за ними в руки самих инвесторов в максимально возможной степени: допустите их по максимуму до уровня скважины. И они сами позаботятся о том, чтобы к ней вела дорога. Это было бы хорошо, но при одном условии: нужно просто установить четкие и неизменные правила игры на годы, как сделал Китай. Люди более всего готовы инвестировать в понятное им. Добейтесь максимальной понятности, говорите с инвесторами на одном языке. Вы это можете.

Вы даже можете запереть эти инвестиции здесь на длительное время: дайте возможность инвестору контролировать и обустраивать объект инвестиции по максимуму – это несложно. И он не будет возражать.

У вас проблемы с технологиями? Он их принесет. У вас проблемы с менеджментом? Он сначала покажет, как, потом научит. Это же все уже начиналось понемногу!

У вас проблемы с инфраструктурой? Нет хорошей рабочей силы? Вокруг болото? Если вы «запрете» инвестора здесь на 10–15 лет (как китайцы, как чилийцы: вывоз только прибыли) в обмен на возможность контролировать операции на объекте по максимуму, он построит и привезет, что нужно, и кого нужно. Потому что он УЖЕ знает, что есть косты, которые влияют в итоге на максимизацию прибыли (чего не знаете вы), а есть фокусы, за которые ему придется несладко на родине (над чем вы посмеивались). Ну, хорошо, ладно, проследите за этим. Но если ваш регион не выполнит план по иностранным инвестициям и по ВРП... пеняйте на себя ((с) КПК).

Наверно, инвестор не будет заниматься вашим человеческим капиталом массово: просто выберет лучших, одного из тысячи, и только их и усовершенствует и взлелеет. Вот тут вы и поработайте: административная-то власть у вас. У вас есть резервный фонд (на черный день), у вас есть ФНБ (для выплаты пенсий), создайте третий фонд: Национальный гуманитарный, например. Пусть он расходуется только на человеческий капитал: на повышение мотивации, например. Бесплатные поездки за границу, бесплатное обучение за границей, лечение, стажировки и т.п., просветительские СМИ, конкурсы и прочее. Не можете без квот? Валяйте, пусть будут квоты. Пусть будут независимые наблюдатели за квотами. Без злоупотреблений ничего не обойдется, пусть даже они будут максимально на пользу.

Тонкий момент, который дико пугает. Страна в массе не готова к демократии. Это вроде как нехорошо с точки зрения инвестиционного климата и проч... Создает трудности. Ничего! Нужен «особый путь»? Не вопрос: его можно легко купить у этих же инвесторов. На условиях, понятных для них, они примут вашу «китайскую» версию. За экономическую открытость и понятные правила в области экономики можно купить многое... В разумных пределах, конечно. При ритуальном противлении сторон.

Как это осуществить? Это вопрос, на который вы можете ответить себе сами. Мое дело было вбросить.

Spydell:

Роль технологий и прогресса в формировании благополучия общества

С точки зрения важности наличия высокотехнологического производства в стране следует корректно расставить приоритеты. Высокие стандарты жизни общества определяет не наличие производства в стране, а контроль над технологиями, осуществляющими это производство. Можно выделить множество стран, которые имеют хайтек и прочее технологическое производство, но при этом низкий уровень жизни: Филиппины, Малайзия, Вьетнам, Мексика, Чехия, Венгрия. Что их объединяет? Ни одна из этих стран не владеет значимыми и конкурентными на мировой арене хайтек-технологиями, а является площадкой с удобными условиями для аутсорсинга производства. Мексика обслуживает потребности в технике и оборудовании США и отчасти Южной Америки. Венгрия и Чехия работают на нужды Европы, а Филиппины, Малайзия и Вьетнам в основном занимаются производством промежуточной продукции, которая впоследствии оформляется в готовые продукты в Китае, Японии и Корее.

В этом аспекте приход в страну иностранных инвесторов не имеет ничего общества с созданием кластеров так называемого обеспеченного среднего класса. Аутсорсинг производства в страну производителя продукции (но не разработчика) обеспечивает занятость населения и некие приемлемые условия жизни, но не богатство. То есть прямые иностранные инвестиции (в виде развертывания производственных мощностей и организации выпуска продукции) в своей основе предполагают, что в месте дислокации производства издержки меньше, чем в месте генерации технологий и идей. Из этого вытекает, что никакого богатства занятых промышленных работников в зонах целевых прямых инвестиций нет и быть попросту не может, иначе прямых инвестиций не было бы. Какой смысл компаниям строить завод и платить много работникам? Они строят завод только потому, что издержки производства существенно меньше.

Поэтому, дополняя прошлые статьи про важность технологического производства, отмечу, что важно не само производство, а контроль над технологиями.

Деньги не представляют никакой ценности без обеспечения. Зимбабве и Бангладеш имеют контроль над печатным станком, но это ничего не меняет. Как были в нищете, так и остаются.

Наличие производственных мощностей важнейших аспект в устранении бедности, но недостаточный для формирования обеспеченного среднего класса.

Обеспечением богатства являются наука, технологии и прогресс. Apple занимается исследованиями и разработками с продажами и маркетингом, собирая себе всю прибыль, при этом формируя свыше сотни тысяч долларов чистого заработка в среднем на одного занятого работника за год. Однако, например, Foxconn, которые производят продукцию Apple, выплачивает своим сотрудникам в разы меньше (зачастую в десятки раз меньше), работая почти без прибыли.

Производственные мощности не проблема. Их можно построить за несколько месяцев или лет. Важность имеют технологии, на внедрение и оттачивание которых могут уходить десятилетия и рынки сбыта (возможность продукцию продать). Кто имеет эти две составляющие, тот и управляет миром.

Если посмотреть на страны, занимающие лидирующее положение в этом мире по целому спектру аспектов при высоком уровне жизни, то во всех без исключения странах развиты наука и технологии (США, Китай, Германия, Япония, Великобритания, Корея). Почему сюда я включил Китай, который формально по целому ряду признаков является развивающейся страной с уровнем жизни, далеким от высокого? Все дело в неравномерности распределения денежных и товарных потоков по стране со сверхвысоким количеством населения (свыше 1,3 млрд.). Если взять ВВП на душу населения, то может показаться очень мало. Но если взять прибрежную зону Китая от Гонконга до Пекина, где сосредоточена вся цивилизация (производство, торговля, администрирование, финансовый и бизнес регионы), то по уровню развития инфраструктуры, концентрации долларовых миллионеров, элитной недвижимости, дорогих авто и бутиков современный Китай не уступает, но вероятно уже обогнал Токио, Лондон и Нью-Йорк, если говорить про бизнес-центры Пекина и Шанхая. Города отстраивались буквально несколько лет назад, нашпигованные супер-технологиями, в отличие от Нью-Йорка, застроенного в начале XX века, и Лондона, который приобрел современный облик в начале XIX века. В принципе, это применимо к Сеулу, который также развит очень сильно. Да и бизнес-районы Тайваня ничем не уступают бизнес-районам Европы.

Есть абсолютная, близкая к 100%, корреляция между степенью развития технологий и уровнем жизни.

Но здесь отмечу, что не так много примеров, когда отданное на аутсорсинг производство приводило к формированию кластеров обеспеченного среднего класса. Речь идет не о вхождении в капитал компании, а именно о строительстве производственных мощностей. Это, безусловно, положительно влияло на экономику страны, где развертывается производство. Люди получали работу и зарплату, уровень бедности в целом снижался, но роста богатства почти не наблюдалось (по обществу, а не по отдельным личностям). Единственное исключение из правил – это Китай, который продвигал политику подражательства и перенимал технологии и опыт, развивая впоследствии свои технологии, которые изначально были подозрительно похожи на разработки конкурентов. Но сила Китая в трудолюбии, способности к обучению, инновациям и в амбициях.

Невозможно претендовать на мировое господство, не имея контроля над технологиями. Тот, кто контролирует технологии – контролирует мир.

Проблема в том, что никто и никогда просто так не делится технологиями, даже за деньги, за редкими исключениями перетасовок патентов среди свои или аффилированных компаний. Вы не сможете купить Intel, Boeing, General Electric или Daimler-Mercedes, потому что речь идет не только о денежных потоках, но и технологическом господстве и контроля над множеством мировых процессов и трендами, но и ключ к высокому уровню жизни.

Сколько времени, усилий и денег потребовалось компании Mercedes, чтобы создать вершину технологического прогресса – современный S-класс? Несколько десятилетий эволюции и прогресса, отбора и исключений, с сотнями миллиардов инвестиций.

Мировой опыт обмена патентами и технологиями показывает, что ключевые и наиболее значимые технологии не продаются, тем более не продаются между странами.

Лидерство можно развить только самому. Китай, имея под 4 трлн. ЗВР не сможет купить американские технологии в сфере IT или биотеха или немецкие технологии в сфере машиностроения.

В России есть опыт успешной кооперации с иностранными компаниями. Рено-Ниссан-АвтоВаз Объективно успешный опыт. Долгое время руководство, инженеры и конструкторы компании ВАЗ занимались, чем угодно, но только не работой и не развитием компании. Чем они могли там заниматься? Пить водку на рабочем месте, гулять и рассказывать смешные байки? Не знаю. Но результатом их креатива стало то, что производственная база в XXI веке была по уровню и развитию относится к 50-летней давности, результатом чего являлся устаревший модельный ряд и низкое качество, соответствующее образцам 1970-х годов, но никак не XXI века. С 2003 года благосостояние россиян выросло, и они не захотели ездить на том дерьме из 1970-х, который производит Автоваз, отдавая предпочтение дешевым иномаркам. Ваз упустил долю рынка даже в низшем ценовом сегменте.

Французские и японские спецы пришли и помогли наладить производство, выветрили запах нафталина из производственных цехов и теперь модели отчасти соответствуют духу времени. Но следует учитывать, что ни Рено, ни Ниссан не собираются развивать Автоваз, так как продукция Автоваз начнет конкурировать с Рено и Ниссан, чего им по понятным причинам не нужно. В этом аспекте технологический уровень будет находиться где-то внизу без возможности рывка вверх. Исправить это можно, используя опыт Китая. Китайцы научились, условно, работать с напильником и стали разрабатывать и производить сами. Деятели из Автоваза должны сделать нечто аналогичное. Перенять мировые стандарты в производстве и администрировании и начать плыть по собственному вектору.

Есть еще вот какой аспект. Известно, что в структуре экономики крупнейших стран мира доминирует сфера услуг, достигая до 75–80% от размера экономики. Но могут ли быть высокие стандарты жизни в отрыве от развитых технологий в сфере промышленного производства? Может ли страна обеспечена и успешна без науки и технологий? Анализ структуру экономики показывает (исключения из правил нескольких сырьевых колоний с незначительным количеством населения не беру – Катар, Кувейт, Норвегия), что технологии в сфере производства все же первичные.

Сфера услуг как бы обслуживает технологический прогресс. Прогрессивное здравоохранение существует не само по себе – для этого нужно высококачественное оборудование, медикаменты и квалифицированный персонал. Что, в свою очередь, развивает сферу образования. А качественное образование неразрывно связано с научно-исследовательскими институтами, опытами, экспериментами и кооперацией с бизнесом. Всякие бизнес услуги (юристы, консалтинг, научные исследования, маркетинг, администрирование и прочие виды услуг) преимущественно существует в интересах бизнеса в сфере производства. Также не стоит забывать, что работники в производственных компаниях получают деньги, которые возвращают в своей стране, формируя спрос, что в свою очередь порождает занятость и доходы для работников из сферы услуг и так по цепочке.

То есть выходит, что развитие технологии как бы предопределяют развитие сферы услуг с мультипликативным эффектом. По этой причине почти во всех странах с высоким уровнем жизни и населением свыше 15 млн. человек первичными являются технологии (а не сфера услуг, даже учитывая долю сферы услуг в 80% от ВВП). Низкая доля производства обычно связана с тем, что все наименее прибыльное производство отдано на аутсорсинг в другие страны с более низкими издержками. В этом аспекте следует учитывать, что обычно под контролем находится значительно больше активов и прибыли, чем указано в национальных счетах. Например, в национальных счетах может быть указано, что страна производит X продукции, имея Y прибыли, но реально под контролем национальных компаний может находиться 3x продукции и 5Y прибыли (условно).

Константин Сонин:

Мемориал Кидланда-Прескотта

Ольга Кувшинова правильно пишет про конец независимости ЦБ. Откровенно говоря, это ожидалось. Ольга также правильно пишет (в конце), что, снявши голову, по волосам не плачут – так и не могло быть, чтобы при прогрессирующем распаде государственной власти (Екатерина Шульман вчера хорошо написала) один институт (ЦБ, независимый в части денежной политики) вдруг оставался бы полноценно работающим... Что добавляет мрачности – понимание, что после неизбежного – пусть, возможно, и не очень скорого – краха, эти все институты (парламент, правительство, ЦБ) придется, фактически, строить заново.

Собственно, подведенные вчера Росстатом итоги ежемесячного обследования потребительских цен можно оставить почти без комментариев. Думаю, все и так уже отметили заметное обеднение магазинных полок и подорожание их содержимого. Прирост индекса потребительских цен к предыдущему месяцу с сезонными поправками ускорился с 6,0% в июле до 8,2% в августе, за 12 месяцев – с 7,4 до 7,6%. (Сравнительно низкие показатели июля – из-за эффекта ограниченного ежегодно индексирования коммунальных тарифов, хотя – я смотрю на свой счет, на местном уровне выход был найден в увеличении месяцем ранее общедомовых расходов электроэнергии и амортизационных отчислений на капитальный ремонт, который я пока ни разу не видел, чтобы где-то делали, так что ежемесячный платеж в итоге вырос ничуть не меньше, чем год назад, если не больше, ну да ладно, это к теме не относится).

При сохранении сезонно-скорректированной помесячной инфляции на уровне августа потребительские цены вырастут за 2014 год на 8,2% – чуть выше, чем по прогнозу МЭР (7–7,5%), и заметно больше цели ЦБ (5%, даже с учетом «доверительного интервала» в ±1.5%, на непредвиденные обстоятельства, которыми нынешний год оказался богат). Но, конечно, последние показатели можно экстраполировать на остающиеся четыре месяца лишь в порядке условного предположения. Опыт 2010 года, когда «санкции» на продуктовый рынок России наложило само солнце (светило, а не известная всем личность), показывает, что цены обладают определенной инерцией, и инфляция может ускоряться в течение двух-трех месяцев. Затем, когда цены приходят в равновесие с уменьшившимся предложением, их рост замедляется. К тому же данные августа не совсем показательны, поскольку сжатие предложения стало ощущаться со второй половины месяца, а индекс представляет среднемесячные цены (интересно будет взглянуть и на цифры физического объема товарооборота, они выйдут 17-го числа).

В еженедельных обследованиях последняя неделя (данные на 1 сентября) показала некоторое замедление роста цен на мясо, рыбу и всю еду животного происхождения в целом, но и сезонное удешевление плодоовощной продукции также замедлилось. Делать на этом основании выводы о сломе тенденции ускорения инфляции пока преждевременно, динамика недельных цен колеблется, к тому же число обследуемый товаров и услуг в них почти на порядок меньше, чем в помесячных (62 против 489, так фрукты представлены лишь яблоками, угодившими под санкции и дорожавшими последнюю пару недель, несмотря на сезон).

Йордан Вейсман:

В Америки больше голодающих, чем в любой развитой стране

В период экономического спада очень многие американцы оказались на грани голода. Но и на этапе выхода из кризиса эта цифра не уменьшилась, сообщило Министерство сельского хозяйства США. По данным правительства, более 14% семей обеспокоены своей «продовольственной безопасностью.

Чтобы понять, насколько плохи показатели Америки, нужно посмотреть, что происходит в других странах. К сожалению, по данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), «не существует международных сопоставимых статистических данных по продовольственной безопасности, столь же подробных, как у США». Однако есть некоторые статистика, добытая из соцопросов Pew и Gallup, проводимых во всем развитом мире. По данным Gallup, на которые ссылается ОЭСР, американцы гораздо чаще говорят, что у них нет денег на еду, чем граждане других богатых стран. В 2011 и 2012 годах 21% граждан США сообщили о том, что их бюджет столь скуден, что нечего есть, по сравнению с 8% британцев, 6% шведов и 5% немцев. В Эстонии и Венгрии высокие цены на продовольствие являются проблемой, и процент пострадавшего населения выше, чем в США, но две упомянутые страны достаточно бедны, хотя и находятся в Европе.

В США дела обстоят несколько лучше по сравнению с 2013 годом. Тогда 24% американцев ответили социологам, что плохо питаются. Для сравнения – во Франции (20%), наравне с Грецией (24%) и чуть лучше, чем в Южной Корее (26%). В Великобритании, Австралии, Канаде и Германии все намного благополучнее.

В идеальном мире мы бы имели более подробную статистику по каждой стране. Тем не менее, имеющиеся данные свидетельствуют, что в США есть большая проблема с питанием беднейших слоев общества.

Элисон Грисуолд:

Уолл-стрит идет на поправку

Часы. Зарплата. Баланс работы и личной жизни. Общая удовлетворенность. В почти всех отношениях Уолл-стрит становится немного более сносным местом для жизни, выяснилось в ходе опроса на сайте Vault.

Blackstone Group, лидирующая в управлении активами, второй год подряд держится в топе рейтинга по качеству жизни своих сотрудников. Goldman Sachs на втором месте, Morgan Stanley и JPMorgan на третьем и четвертом, соответственно. И во всей отрасли банкиры сообщили о значительно более глубоком удовлетворении от жизни, чем в среднем в два предыдущих года.

В Vault проанализировали результаты рейтинга и пришли к выводу, что крупные банки типа Goldman обратили внимание на адаптацию новых сотрудников. Эта политика под названием «защищенные выходные» – в месяц это минимум один уик-энд, когда их гарантированно не беспокоят с работы. Пока младшие банкиры, кажется, этому рады. Они ценят увеличение свободы, но опасаются, что это может сказаться на размере поступающих на их счета бонусов.

Кстати, о бонусах. Они не увеличиваются, тогда как оклады растут. В прошедшем августа ряд компаний заявили о планах по увеличению базовой оплаты труда для младшего банкиров как минимум на 20% в 2015 году. Ожидается, что оклады без учета бонусов у аналитиков в высококлассных банках составят $85 тыс. Получается, что в 2014 году положение банкиров улучшилось лишь незначительно.

Елена Холодный:

Доходы американцев снижаются

В США средний доход всех групп населения по-прежнему находится ниже уровней 2007 года – такие данные привела Survey of Consumer Finances ФРС США. По методике население делится на три группы: нижние 50%, средние 40% и самые богатые 10%.

С 2007 по 2010 годы у всех трех групп наблюдалось снижение доходов. С 2010 по 2013 годы эта тенденция сохранилась в первой группе, а у второй группы доходы стабилизировались. У верхней группы доходы росли в 2010–2013 годах, а теперь падают. Вот иллюстрация:

Отчет также выявил, что в реальном выражении средний доход рос «стабильно» с 1992 по 2007 годы, снижался с 2007 по 2010 годы и снова упал в 2010–2013 годах.

С другой стороны, реальный доход вырос более быстрыми темпами, чем средний доход с 1989 года. И с каждым годом реальный доход выше медианного дохода, которая «отражает концентрацию доходов в верхней части шкалы распределения доходов».

Тайлер Дерден:

Разве это не пузырь?

Пол Кругман:

Евро между Сциллой и Харибдой

Я обсуждал с несколькими уважаемыми людьми судьбу евро и пришел к выводу, что при анализе ситуации важнее всего баланс рисков. Это как оказаться между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, есть риск увидеть европейские экономики, разбивающиеся о скалы долгового кризиса. С другой, Европу подстерегает опасность втягивания в вихрь дефляции.

В течение последних четырех лет в европейской политике доминировала совершенно однобокая оценка этих рисков: все боялись долговой катастрофы (90%) и не думали о вреде мер жесткой экономии. Однако нужен более сбалансированный подход, дефляция тоже очень опасна.

Как вы уже могли догадаться, у меня своя точка зрения. Теперь, когда ЕЦБ готов сделать свою работу в качестве кредитора последней инстанции, угроза кризиса долгов намного менее актуальна, чем раньше казалось. Да я уже давно говорил, что для всех стран, находящихся вне еврозоны, такой угрозы вообще нет. Между тем, я в ужасе от того, что в Европе падает инфляция. Этот процесс может покатиться по спирали вниз и стать необратимым.

Может, я ошибаюсь? Конечно. Но экономическая политика всегда предполагает балансирование рисков, и, я думаю, что следует намного больше бояться европейской депрессии, чем фискального кризиса.

Егор Сусин:

Отчаяние Драги

Хотелось сначала написать «Отчаянный Драги», но это бы не в полной мере отражало принимаемые в последнее время решения. Отчаянным он был, когда только пришел в ЕЦБ и круто изменил политику банка в 2011 году, а сейчас это больше похоже на отчаяние.

В июне ЕЦБ, признав, что ситуация развивается совсем не так как хотелось бы, понизил ставку до 0,15%, а депозитную ставку до –0,1% и заявил о запуске новых программ TLTRO в сентябре и декабре на сумму до 400 млрд. евро. Отрицательная ставка по депозитам создала риски того, что банки просто будут отказываться от избыточной ликвидности, что они в итоге и сделали:

Кредит ЕЦБ банкам сократился с 680 млрд. евро 30 мая до 498 млрд. евро на 22 августа.

Активы ЕЦБ за вычетом золота сократились с 1,87 трлн. евро до 1,68 трлн. евро.

Учитывая ситуацию в экономике еврозоны, такая реакция банков была очень вероятной. Видя низкий платежеспособный спрос на кредит и жесткое регулирование, банки просто сбросили лишнюю ликвидность, чтобы не платить ЕЦБ проценты по депозитам. Такой вариант развития событий был логичен для всех, кроме ЕЦБ. То же самое касается программы TLTRO, по которой банки скорее всего не выберут лимит в 400 млрд. евро, просто потому, что у тех кому деньги нужны (Италия, Испания и Ко) просто нет достаточного объема кредитного портфеля (ограничение 7% от портфеля), а немцам эти деньги не особо нужны. При этом в начале года им придется вернуть выданные в 2011/2012 годах кредиты LTRO (был график здесь).

С июньского заседания ЕЦБ инфляция упала до 0,3%, а экономика вернулась к стагнации (со всеми шансами выдать третью рецессию). Особо стоит отметить экономику Германии, которая показала падение на 0,2% во втором квартале, хотя даже это падение не отражает ситуации, потому как без учета роста запасов падение немецкой экономики составило бы 0,6% за квартал. Два месяца ЕЦБ взирал на результаты своего июньского решения, но в конце августа Марио Драги не выдержал и начал активно указывать на новые стимулы, хотя инструментов стимулирования объективно не так уж много. «И тут Остапа понесло…». На заседании ЕЦБ, удивив своей решительностью, вытащил все карты из рукава, снизив ставку по кредитам до 0,05% годовых, а ставку по депозитам до –0,2% годовых, одновременно анонсировав программы скупки активов. Условия программ планируется объявить после заседания ЕЦБ 2 октября:

Скупка бумаг обеспеченных активами (ABS purchase programme), но объем рынка скромен.

Третья программа покупки облигаций с покрытием (Covered Bond Purchase Programmes (CBPP3)), первые две осуществлялись в период шоков финансового рынка еврозоны.

Также ЕЦБ обещает новые нетрадиционные меры, если инфляцию не удастся вернуть в район 2%. Проблемы в том, что рынок ABS в еврозоне недоразвитый, по объемам на первый квартал текущего года рынок секъюритизации ЕС 1,4 трлн. евро, причем только 1,05 трлн. в евро (остальное в фунтах и прочих валютах), причем ABS всего на 190 млрд. евро, из которых 148 млрд. – это страны еврозоны. То есть в реальности скупать здесь нечего, если не начнется массовая секъюритизация банковского кредита. Даже если с учетом MBS объем рынка около 1 трлн. евро на данный момент – это крайне мало. Объем CBPP3 пока не известен, но первые две программы были на 60 и 40 млрд. евро (не густо).

Учитывая объемы рынка ABS, пока больше похоже на то, что ЕЦБ громко топает ногой, но реальные объемы расширения баланса обещают быть достаточно скромными... « танцует, как умеет…». Реально существенно расширить объемы стимулирования могла бы программа покупки гособлигаций (этот рынок большой), но представители ЕЦБ относятся к такому крайне негативно по политическим причинам. Все же ЕЦБ удалось добиться с июня: снижения курса евро (что тоже очень немало, учитывая некоторое ухудшение торгового баланса и текущего счета в последнее время), а также снижения ставок денежного и долгового рынка (испанцы/итальянцы уже занимают дешевле американцев). Но все это не помогло банковскому кредиту выйти из отрицательной динамики. Думается, что текущие шаги – это не последний эксперимент ЕЦБ, к февралю банкам предстоит погасить LTRO…

P.S.: Хотя текущий счет еврозоны и начал ухудшаться в последние месяцы, но он все же он составляет +227 млрд. евро за последние 12 месяцев (~2,3% от ВВП) и может улучшиться после снижения евро в последние месяцы, что не даст евро упасть слишком сильно.

Андрей Нальгин:

О валютной позиции населения в кризисных ситуациях

Данные с рынка наличной валюты Центробанк публикует, увы, с запозданием. Сейчас статистика валютообменных операций населения доступна лишь за май. Тем не менее, и она позволяет судить о том, как немалая часть россиян – по крайней мере тех, у кого достаточно средств для формирования собственных валютных резервов, – отреагировала на последние экономические и геополитические события.

Сначала – «общий срез» рынка. То есть, сальдо покупки-продажи наличных долларов и евро в сравнении с динамикой обменного курса этих валют.

Во-первых, заметно, что за последние два с половиной года не было ни одного месяца, когда граждане продавали бы валюты банкам больше, чем у них покупали. Сальдо валютообменных операций (покупка за вычетом продажи) всюду положительное.

Во-вторых, вполне очевидно, что население почти всегда реагирует на изменение тенденций на валютном рынке с некоторым запозданием. Рост чистой покупки валюты происходит чаще всего уже после того, как произошло более-менее заметное снижение курса рубля. Пожалуй, только декабрь 2013 года можно считать некоторым исключением, когда на фоне стабилизации и даже небольшого укрепления рубля к бивалютной корзине граждане увеличили, а не сократили покупку наличной валюты.

В-третьих, украинские события подстегнули спрос на иностранную валюту, и, похоже, в марте россияне закупались долларами и евро даже несколько «впрок». Спад покупательной активности на валютном рынке – косвенное тому подтверждение. А вообще, первый квартал 2014 года стал рекордным по объемам чистой покупки валюты населением. Только за март оно купило инвалюты почти столько же, сколько за все первое полугодие прошлого года. Вот что значит, рухнул привычный миропорядок...

Теперь картинка только по доллару. Он, как и прежде, остается наиболее предпочтительным инструментом для желающих перевести рубли во что-то более твердое.

С другой стороны, доверие к американской валюте несколько пошатнулось, похоже. Во всяком случае, она уже не воспринимается бесспорным защитником от геополитических рисков. В «паническом» марте 2014 года ее было куплено даже меньше, чем в периоды преимущественно экономической нестабильности (август 2012 года и январь 2014 года).

Напротив, евро набирает авторитет.

И если в марте население купило европейской валюты примерно столько же, сколько и американской, то уже с апреля покупки наличных евро больше, чем наличных долларов. Посмотрим, является ли это устойчивым трендом.

В целом же, как видим, в показатели оттока капитала российские граждане вносят свою лепту. И ее размер неуклонно растет год от года.

Вот и первая ласточка прилетела. Того и гляди обернется маленьким белым пушистым зверьком. На прошедшей неделе Совкобманк заявлял, что прекращает работу с наличной иностранной валютой в большинстве регионов...

В Эстонии солдатские бани и табачные фабрики превращают в элитное жилье

Новые проекты, помещённые в «оболочку» своеобразных исторических зданий, оказались горячим товаром на рынке недвижимости Таллинна.

Жилье по последним строительным стандартам в исторических кварталах пользуется спросом у иностранных инвесторов и местных жителей. Такую редкую возможность покупателям предоставляют реконструированные промышленные и военные здания, сообщает портал DV.ee.

На участке по улице Копли, 76 идёт снос строений из 1950-х. На их месте и будет возведен жилой комплекс Fisk Residents, который включает в себя дом на 14 квартир и виллу во дворе. Проект реконструкции разработан фирмой Guru Projekt, а сдача в эксплуатацию запланирована на 2015 год. Изначально постройка была солдатской баней, а затем кожгалантерейной фабрикой. Интерес к этому объекту недвижимости велик: половина единиц жилья уже продана, поскольку здание находится в хорошем месте, а цена "квадрата" невысока (€2000) и включает кладовку и парковочное место.

По словам маклера компании Uus Maa Маргит Силд, лофты KaDeWe, построенные в корпусах бывшей табачной фабрики по улице Коцебу, 29/31, оказались хитом элитного рынка недвижимости. С 1927 в здании размещалась череда предприятий: сигарная фабрика KaDeWe, столярная мастерская, производство текстильных красок. Теперь на их месте возникли уникальные квартиры, чье расположение в квартале Ротерманни добавляет им стоимости.

«Покупатели должны понимать, что реставрация согласно правилам защиты памятников архитектуры - это кропотливая ручная работа, которая в разы удорожает проект. При этом невозможно добиться всех характеристик современного жилья в плане энергосбережения», - пояснила Силд.

Реконструкция пустующих индустриальных зданий вдыхает в кварталы и целые города новую енергию. Так заброшенный завод Löwenbräu превратился в модный район Цюриха.

Министр обороны ФРГ Урсула фон дер Ляйен заявила в эфире канала ARD, что не собирается увеличивать бюджет своего ведомства по требованию НАТО в связи с кризисами на Украине и в Ираке, но и снижать бюджет не будет, сообщает журнал Spiegel.

"Бундесвер на настоящий момент хорошо оснащен и полностью готов к участию в боевых действиях. Германия сейчас инвестирует 1,3% ВВП в оборону, и этот процент не должен падать", — сказала она, отметив, что не собирается следовать требованиям НАТО увеличить военные расходы страны до 2% ВВП. По ее словам, "высшая цель ФРГ — это консолидированный бюджет и от здоровой финансовой системы государства и здоровой экономики в перспективе выиграет и оборонный бюджет".

Как сообщает издание, в связи с окончанием саммита НАТО фон дер Ляйен собирается обсудить военные расходы и ход актуальных политических кризисов с парламентом Германии. По сообщению журнала, глава фракции СДПГ в бундестаге Томас Оперманн также не видит необходимости в увеличении военных расходов: "Я не вижу ни финансового простора для увеличения оборонного бюджета, ни необходимости в этом. Уже сейчас средства бюджета расходуются не полностью. Задача министра обороны позаботиться об эффективном применении этих средств".

Ранее на итоговой пресс-конференции саммита НАТО генеральный секретарь альянса Андерс Фог Расмуссен заявил, что члены НАТО должны перейти от сокращения военных бюджетов к их увеличению "в условиях нестабильного мира", и потребовал от стран-членов альянса тратить не менее 2% ВВП на военные нужды. В настоящее время только США, Великобритания и Эстония выполняют это требование в полной мере.