Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

s There a Radically Different Future For Australia

James ONeill

In 2013 President Xi Jinping announced that China would be embarking upon what has become the world’s largest infrastructure building program. Known in China as the One Belt, One Road, but more popularly referred to as the New Silk Roads, the plan is to create two major trade corridors, maritime and rail.

The maritime route will travel south through the South China Sea to Indonesia, then head west to the east coast of Africa, then north and west through the Suez Canal to the Mediterranean with terminals in Athens and Venice. Additional routes will link with Sri Lanka and India.

That the maritime route transverses both the South China Sea and the Malacca Straits gives it strategic as well as trade significance. Each year the Australian Navy participates in a naval blockade exercise in the Malacca Straits with the US Navy (Operation Talisman Sabre). It is through this narrow waterway that more than 70% of China’s seaborne trade is carried and more than 90% of its sea borne petroleum imports.

It is not a coincidence that in addition to the naval exercises, Australia also participates in provocative statements and military posturing in the South China Sea. The South China Sea is not only a major trade route; it is fundamental to China’s capacity to defend itself.

It is the land-based version of the New Silk Roads however that has the most potential significance for Australia. The rail lines being built or upgraded take alternative routes to Europe. The northern route encompasses the Trans-Siberian route from Russia’s Far East to Moscow. A second route runs from China through Kazakhstan, then linking with other countries in Central Asia and the Middle East and thence to Europe.

A third route runs south through Burma, Thailand and Malaysia. The projects are more than simply building railway lines. They include developing the infrastructure of the countries along these routes. A total of 65 countries will eventually be linked and those countries have 4.4 billion people.

There are parallel developments that also have major geopolitical significance. These include the Regional Comprehensive Economic Partnership (RCEP) that is an ASEAN based proposal for a regional free trade area. It was initiated at the East Asia Summit in Phnom Penh, Cambodia in November 2012.

The membership is intended to be the ten ASEAN member states and those countries that have existing Free Trade agreements with ASEAN, including Australia and New Zealand. In 2014 those countries had a combined Gross Domestic Product (GDP) of $22.6 trillion and represented 3.47 billion people. Its driving force and source of the largest part of the investments necessary is China. It differs therefore from the possibly doomed Trans Pacific Partnership (TPP). That agreement, negotiated in secret, pointedly excluded China, the world’s largest economy in terms of parity purchasing power.

The TPP was also not a trade agreement despite propaganda to the contrary. It was a thinly veiled attempt to maintain American corporate hegemony through the profoundly undemocratic dispute resolution procedures. It is also an essential component of attempting to maintain American military control of East and North Asia. US Presidential nominee Hillary Clinton’s new found opposition to the TPP is unlikely to survive her election to the presidency.

In August 2016 there was a RCEP Ministerial meeting in Vientiane, Laos, immediately followed by a further round of negotiations in Ho Chi Minh City, Vietnam. Almost none of this has been reported in the Australian media, despite Australia’s close association with the grouping. The corporate media support the TPP and therefore give little or no coverage to its alternatives, much less discuss why those alternatives have arisen.

Australia has chosen to ally itself with the provocative and potentially dangerous US policy in the region, and specifically in the South China Sea. At the very least this policy is counter-productive, and especially in the context of the One Belt One road geopolitical initiatives.

According to the 2015 figures released by the Department of Foreign Affairs and Trade (DFAT) Australia’s four largest exports to China were iron ore, coal, gold and copper. The total value of these commodities was in excess of $50 billion out of total exports of nearly $76 billion. Those four largest commodities represented 30.2% of Australia’s total foreign trade income. It represents a high degree of reliance on one market and hence vulnerability.

Of the other Australian exports to China, their common denominator was that they were mostly dug out of the ground. With those figures in mind the following table is instructive. It shows the major resources of those countries that form a significant part of the One Belt One Road projects. They have other characteristics that will be returned to.

This table does not take into account China’s relationship with non-contiguous trading partners, including Brazil and South Africa, both major mineral exporters and along with Russia and India, members of the BRICS grouping. There are also other African countries that have been the object of massive Chinese investment in recent years. They also produce commodities in competition with Australia that are in demand by Chinese industry.

The strong and expanding Shanghai Cooperation Organisation (SCO) reinforces the infrastructure links of the One Belt One Road development. Its six current members include the nations in the above table excluding Afghanistan, Iran and Mongolia (all observer members) and Burma. Pakistan and India are both observer members expected to join in 2017, as will Iran. There are a further six dialogue partners of whom the most strategically and economically important member is Turkey.

BRICS and the SCO have a growing relationship with the Eurasian Economic Union, which comprises five member states of which three, Russia, Kazakhstan and Kyrgyzstan, are also linked via the SCO and the One Belt One Road development. Russia’s membership is common to all of the major economic blocs. Western economic sanctions against Russia and belligerent military activity by NATO on Russia’s borders have been a major driver of closer Sino-Russian relations.

China also has been the object of western military pressure, quite apart from the South China Sea issues referred to above. There are currently 400 US military bases encircling China. There is no military justification for this. It is clearly part of an attempt by the US and its allies to “contain” China, a policy that will either fail, as recent developments suggest, or end in war. Either way, the risks to the security of Asian nations are jeopardized. That subplot is again a major reason why so many nations are signing up for the peaceful alternative offered by the One Belt One Road initiatives.

It is also a factor in 57 nations, including Australia in a rare show of defiance to the Americans, in joining the Asian Infrastructure Investment Bank (AIIB). Again, that bank is a Chinese initiative and a key part of the economic reordering of the world’s financial structures dominated for most of the post world War 2 period by the IMF and World Bank. The Chinese Yuan recently becoming part of the IMF’s Special Drawing Rights is a further weakening of western financial dominance.

Even more importantly, China is now conducting its trade with more than 60 countries in each country’s respective currencies, thereby bypassing the US dollar as the sole medium of international trade. The demise of the dollar’s role in world trade will spell the end of US hegemony that has prevailed for the past 70 years. The US will not relinquish that role lightly as Libya and Iraq among others have found to their considerable cost. More turmoil and disruption can be safely predicted irrespective of the outcome of the US Presidential election.

The TPP and its European equivalent (the TTIP) are part of the rearguard actions being mounted to prevent the dollar’s collapse from its preeminent position. The relentless proxy wars, regime changes and general destabilization through ‘colour revolutions’ are manifestations of the same desire to maintain what the US Department of Defence called “full spectrum dominance” in its 2002 paper, Vision 2020.

That such an arguably insane objective will fail is inevitable. Not the least of the reasons is that countries, especially in Eurasia, have a viable alternative of peaceful development in what President Xi refers to as a “win win” situation for all parties.

The issue for Australia is a stark one. Its geography, its trading relationships, its wealth and its economic future all lie squarely with Asia. The conundrum lies in the central message of the 2016 Defence White Paper: the US is and will remain the essential guarantor of Australia’s security, and the military alliance is an unshakeable component of that. It is the paying of insurance premiums on that perception of the alliance that explains Australia’s continued willingness to involve itself in America’s illegal wars. Vietnam, Afghanistan, Iraq and Syria are only some of the more blatant examples.

Now however, for the first time in its trading history, Australia’s major trading partner is not also its ally. That its current political policies persist in portraying that major trading partner as a threat, either actual or potential, is evidence of its policy schizophrenia.

The perils of such a policy lie in the figures quoted above as to the resources available to China from neighbours and trading bloc partners that can be used to substitute Australian products upon which the past 40 years of Australian prosperity has been based. From a Chinese perspective, if one has a choice between sourcing raw materials from neighbours linked by high-speed rail, or from a belligerent and unreliable alternative that Australia is in danger of becoming, the choice in the vernacular is a no-brainer.

China may opt to switch its raw material trade anyway. But a prudent government conscious of Australia’s long term national interest should surely be exploring policy alternatives outside the straitjacket imposed by the US alliance.

Импортно-экспортный банк Китая окажет поддержку строительству железной дороги между Сербией и Венгрией. Этот проект реализуют китайские предприятия.

Банк заключил с сербским и венгерским правительствами меморандумы о сотрудничестве.

Магистраль между Сербией и Венгрией протяженностью 350 км станет первой железной дорогой, которую китайские предприятия проложат в Европе. Проектная скорость движения поездов по линии составит 200 км/ч.

Ранее Импортно-экспортный банк Китая заключил соглашения о поддержке строительства ТЭС и скоростных автодорог с Сербией, а также Боснией и Герцеговиной.

Как сообщалось, на долю китайских инвестиций приходится 10% от общего объема мировых капиталовложений за рубежом. Как ожидается, до 2020 г. зарубежные инвестиции КНР могут составить в среднем $200 млрд.

Напомним, что китайские строители высокоскоростных железных дорог давно вышли на международный уровень. Так, по данным Государственного комитета по делам развития и реформ КНР, компании страны прокладывают магистраль между Джакартой и Бандунгом, а также из Китая в Лаос и Таиланд. Китайские специалисты принимают участие в работе над проектами строительства железнодорожных линий в России (Москва – Казань) и в западной части США.

Кроме того, корпорации China Railway Tunnel Group ведет переговоры с 30 государствами о строительстве высокоскоростных железных дорог, в том числе – Бразилия, Таиланд, Турция, Саудовская Аравия и Иран.

Philippines Triggers Asian Tectonic Shift Away From US

F. William Engdahl

What a difference an election can make. Since his swearing in as Philippine President this past June, succeeding Washington puppet Benigno Aquino III, the outspoken, plain-talking Rodrigo Duterte has moved his strategically pivotal Asian country away from the US geopolitical orbit. Now President Duterte is on an Asian tour that has taken him to China and then Japan. Soon he has indicated plans to meet Russia’s Putin too. He appears set to blow a huge hole in the Pentagon Asia Pivot aimed at encircling China militarily. And the Philippines shift is setting off tectonic shifts across the Asia space from Vietnam to Myanmar and beyond.

Hints of the shift appeared to begin just after his inauguration on his very popular promise to clean up the nation’s large and growing narcotics problem. When reports of bounty hunters shooting drug dealers on sight without trial appeared, the US Ambassador, Philip Goldberg and Obama Administration criticized Duterte, who clearly rejected the criticism, chilling relations. Duterte retorted that Goldberg was “a gay son-of-a-bitch,” and that Obama was “son of a whore.” Leaving aside the question of the veracity of Duterte’s remarks, he definitely introduced a new tone into international diplomacy and signaled he was not intending, like his oligarchic predecessor Aquino, to be Washington’s lap dog. You can be sure his open defiance did not go unnoticed across the developing world.

However the clear signal of the tectonic shift in alliance policy for the former US occupied republic came during President Duterte’s recent visit to Beijing. There he was received by China President Xi Jinping in the Great Hall of the People in Tiananmen Square on October 20.

And in Beijing, to the apparent surprise of the Obama Administration, Duterte announced to the Chinese and to the world that he was proclaiming a “separation” from the United States. Rather than come to Beijing with confrontation over the ruling of the Permanent Court of Arbitration (PCA) at The Hague on July 12 rejecting any and all claims of China to various islands or even rocks inside what is known as the “Nine Dash Line” between China’s coast and The Philippines, Duterte spent four days in China talking business deals and peaceful coexistence.

During a later meeting of Philippine and Chinese business leaders in Beijing, Duterte elaborated. “I announce my separation from the United States, both in military but economics also. America has lost it” Speaking to his Chinese hosts, Duterte continued: “I realigned myself in your ideological flow and maybe I will also go to Russia to talk to Putin and tell him that there are three of us against the world: China, Philippines and Russia.” Culturally, he is also close to China. His maternal grandfather was a Chinese immigrant from Xiamen, Fujian. Welcome to Asia.

Crossing the Rubicon

Duterte’s statements were not off the cuff as Western media and the White House tried to portray. A month before his Beijing visit, in a private talk with Russian Prime Minister Dmitry Medvedev during the September ASEAN Summit, Duterte reportedly told the Russian that he was about to go past a point of no return in terms of the Philippines’ relationship with the United States, revealing that he had sought help from Russia about the move: “I’m about to cross the Rubicon between me and the United States. At least for the next six years I would need your help,” he said to Russia’s Prime Minister.

While the White House and Western media tried to portray the remarks of the unusually outspoken new Philippine leader as posturing to get the best deal for the country, the background and ensuing developments suggest, on the contrary, that the talks with Beijing are part of a deeper Philippine geopolitical strategy.

Days before departing for Beijing Duterte told Philippine press regarding the dispute with China over the South China Sea, “War is not an option. So what is the other side? Peaceful talks.” He added a note of sly pragmatism with more than a little truth, stating, “It’s China that has money, not America.”

By the end of the week, Duterte’s Philippines business and government delegation had signed deals worth a reported $13.5 billion. Duterte also stated that he would like to bring his country into the vast One Belt, One Road infrastructure project of Xi’s China. President Xi referred to China and the Philippines as Xi called the two countries “neighbors across the sea with no reason for hostility or confrontation.”

Little reported in Western media was the fact that on October 25, one day after Duterte returned to Manila, Chinese military ships quietly left disputed Scarborough Shoal in the South China Sea. Philippines Defense Secretary Delfin Lorenzana announced the departure, adding, “If the Chinese ships have left then it means our fishermen can resume fishing in the area.”

The Chinese move dramatically defuses a confrontation that Washington had hoped to unleash through their manipulation of a de facto illegal Hague tribunal, all as part of the Pentagon Asia Pivot military encirclement of China through its Asian neighbors. Washington neo-cons must be chewing their neckties in rage at the brilliant Chinese-Philippine moves.

Ramos’ quiet diplomacy

More interesting still is the man who behind the scenes prepared the Xi-Duterte meeting. In one of his first acts as President this past July, Duterte announced that he had named former Philippine President Fidel V. Ramos as his Special Envoy to China. At the time, tensions between the two countries over the Hague tribunal ruling were very high. Ramos was on record proposing that Duterte set aside the recently announced award in the South China Sea arbitration and resume bilateral talks with Beijing.

Ramos, the man who played a key role in deposing dictator Ferdinand Marcos in the 1980’s, together with Washington, is one of the senior statesmen of Asia. A decorated military hero who graduated from the West Point Military Academy and was even briefly on the international advisory board of the nefarious G.H.W. Bush-linked Washington Carlyle Group, the 88-year-old Ramos in recent years has worked to improve ties between Beijing and Manila.

As President from 1992 to 1998, Ramos worked successfully to improve Philippine relations with China in all areas. Ramos was chairman of the Council of Advisors to the high level China Boao Forum on Asia when Duterte named him as his China Special Envoy three months before Duterte’s successful Beijing visit.

In his subsequent visit to meet Japanese Prime Minister Shinzo Abe, a bellicose US ally who has been increasingly aggressive towards China, rather than repudiate his pro-China remarks as some in the West and even his own Foreign Minister clearly hoped for, Duterte announced that he wanted all foreign (read US) troops out of the Philippines within two years. His predecessor, pro-Washington Benigno Acquino had invited the US forces back in, allowing them to use Clark Air Base again after the Philippines Congress in 1991 refused to renew the lease of the US Air Force.

Tectonic effects beginning

What can only be called the defiance of the new Philippine President towards the once-feared American Superpower, has already begun to set off a tectonic geopolitical shift in the Asia region.

The next Asian nation to sho signs of tectonic geopoliticl shift is Vietnam. Vietnam until recently appeared in the grip of Washington’s anti-China campaign, as part of the US Asia Pivot.

Prof. Zhang Baohui, Professor of Political Science at the Hong Kong Lingnan University notes that “the US needs a narrative that paints China as an aggressor. More importantly, the narrative needs a ‘victim’ of China’s revisionism to highlight the needs for regional countries to boost their defense and seek closer ties with the United States.”

“Duterte’s ‘pivot to China’ fundamentally undermines that narrative.” Zhang Baohui adds that, “If the Philippines and China could resolve their tension through a cooperative win-win formula, others in the same position, countries such as Vietnam, also may be motivated to forsake the balancing strategy and opt for accommodation with China.”

Indeed, Vietnam, also an historic ally of Russia from the Cold War era, has already begun to move closer to Beijing. On August 30, Vietnam’s Defense Minister, General Ngô Xuân L?ch, paid a highly unusual visit to the mausoleum of Mao Zedong in Beijing and laid wreaths there. He stated that Vietnamese people never forget the “selfless” contributions that China rendered to their country’s war of independence. Then, on September 12, Vietnam’s Prime Minister Nguy?n Xuân Phúc, meeting with Chinese Premier Li Keqiang in Beijing, stated that his country sees Sino-Vietnamese relations as the top priority of Vietnam’s foreign policy.

Add to this the recent fact that Thailand, until recently in the grip of a US -backed Thaksin Shinawatra oligarchy, has moved, since the military took over in May, 2014 as the National Council for Peace and Order, towards increasing ties economically and militarily with China.

As Bangkok-based geopolitical analyst Tony Cartalucci recently noted in the NEO journal, Thailand, Washington’s longstanding ally, has recently “incrementally dismantled American influence over it.” Thailand’s trade now is focused primarily on Asia with the majority of its imports and exports “divided equally between China, Japan, and ASEAN” nations. Perhaps more significantly, “What used to be a military dominated by American hardware and military exercises, is transforming with the acquisition of Chinese tanks, European warplanes, Middle Eastern assault rifles, Russian helicopters, and Thai-made armored vehicles — as well as joint drills held with a variety of nations, including for the first time, China.”

As Duterte expressed it in his recent Asian tour, diplomacy is better than war to resolve disputes. And besides, it’s much more fun to build up nations and entire continents as China is doing through its vast One Belt, One Road than it is to make war and to destroy which is Washington’s bankrupt alternative these days. Everywhere we look in today’s world, wars and rape of nations is becoming boring for more and more of the world. People want to grow, to build a safe, prosperous future and live in peace. Washington, only a few years ago the Sole Superpower, is today, as the title of my newest book puts it, “The Lost Hegemon.”

VimpelCom Ltd. и Hutchison Holdings Ltd. завершили сделку по объединению итальянских активов, говорится в сообщении VimpelCom.

3 Italia ("дочка" Hutchison) и Wind ("дочка" Vimpelcom) теперь находятся в совместной собственности Hutchison и VimpelCom. VimpelCom и Hutchison будут владеть по 50% в совместном предприятии.

Таким образом, на телекоммуникационном рынке Италии появился оператор, обслуживающий более 31 млн мобильных и 2.8 млн фиксированных абонентов. СП возглавит нынешний главный исполнительный директор Wind Максимо Ибарра.

VimpelCom Ltd является одним из крупнейших мировых интегрированных операторов связи, в который входят компании связи, предоставляющие услуги голосовой связи и передачи данных на основе широкого спектра технологий беспроводной и фиксированной связи, а также широкополосного доступа в интернет в России, Италии, Украине, Казахстане, Узбекистане, Таджикистане, Армении, Грузии, Кыргызстане, Лаосе, Алжире, Бангладеш, Пакистане и Зимбабве. VimpelCom предоставляет услуги по всему миру на территории с общим населением около 764 млн человек. Компании группы VimpelCom Ltd предоставляют услуги под брендами Beeline, "Киевстар", Wind, Infostrada, Mobilink, Banglalink, Telecel и Djezzy. Акционеры VimpelCom - Telenor, Altimo. Акции компании котируются на NASDAQ под символом VIP.

Живые подарки: как императоры, военные и почитатели пополняли коллекцию зоопарка

Пантеры от сиамского короля, африканский лев от абиссинского негуса и птицы от турецкого султана. Mos.ru рассказывает, кто и что дарил Московскому зоопарку за его долгую и интересную жизнь.

В 1864 году Императорское общество акклиматизации организовало зоосад, который позже переименуют в Московский зоопарк. Начинался он с весьма скромной коллекции: 134 экземпляра домашних животных, 153 экземпляра диких зверей и птиц, семь экземпляров пресмыкающихся. Российская фауна была представлена лучше всего: медведи, волки, лисицы, барсуки, хорьки, куницы, зайцы и другие животные. С экзотикой было сложнее: два льва, ягуар, два тигра, леопард, носорог и аллигатор.

Коллекцию надо было расширять. Животных покупали, отправляли за ними экспедиции в места обитания. А многих, особенно крупных, дарили важные особы.

В начале 1870-х египетский хедив Измаил-паша пожаловал зоосаду около 70 экземпляров ценных африканских животных. Среди них были зебры, гну, львы, страусы и другие. А из Ташкента пришли живые дары от генералов Колпаковского и Кауфмана. Тогда же император Александр II передал в зоосад одного из слонов, преподнесённых ему бухарским эмиром. Правда, как отмечали сотрудники зоологического сада, характер у этого слона оказался непростым. Члены Общества акклиматизации сожалели, что не удалось «исходатайствовать пожалование ещё и самочки — она могла бы способствовать укрощению буйного нрава». Но слониха, которая могла бы составить пару новому обитателю, уехала в Санкт-Петербург, в зверинец господина Роста.

В 1880-е годы экспозиция пополнилась парой белых медведей и зубром из Гатчинского зверинца, их пожертвовал император Александр III. А турецкий султан подарил большую коллекцию пернатых. За ней в 1884 году отправился в Турцию Александр Егорович Челюканов. Деньги на это путешествие предоставил большой любитель и знаток домашней птицы, председатель отдела птицеводства Общества акклиматизации Александр Степанович Баташев. Кстати, он отправил Челюканова не с пустыми руками. Узнав, что турецкий султан любит птиц, Баташев отобрал ему в подарок 150 породистых пернатых — кур, голубей, гусей, уток и даже приручённую дрофу.

Челюканов отбыл на пароходе «Олег» из Одессы. В Турции его радушно принял обер-церемониймейстер Мунир-паша, которому султан Илдиз-Киоск поручил ознакомить гостя со всеми птичниками и зверинцами. В отчёте о поездке Челюканов писал: «... едва ли один из европейских зоологических садов может соперничать с теми представителями из царства пернатых, которые украшают птичники Его Величества Султана и в которых в настоящее время насчитывается одних только голубей до 12 000 экземпляров при трёхстах разновидностях по вариациям оперения».

Благодаря щедрости Баташева, энтузиазму Челюканова и радушию султана коллекция зоосада увеличилась более чем на 250 видов зверей. В основном — птиц. Они прибыли в Москву 2 ноября1884 года, причём добрались практически без потерь: в пути пала только одна утка.

Довольно много животных зоосаду передал цесаревич, а с 1894 года — император Николай Александрович. В 1891 году он подарил двух чёрных пантер от сиамского короля, в 1897 году — африканского льва от абиссинского негуса, а в 1899 году — лаосских кошек.

Списки жертвователей и дарителей публиковали в изданиях зоосада. В «Вестниках» можно найти более 60 фамилий людей, сделавших подарки в конце первого десятилетия XX века. Среди них князья Голицын и Юсупов, член Государственной думы А.Д. Протопопов. Дары были самые разные — от двух белых мышей или кролика до крупной коллекции птиц и млекопитающих из заповедника Аскания-Нова. Тверское кавалерийское юнкерское училище преподнесло лисицу. Начальник вагонного парка Международного общества спальных вагонов — медвежонка. А команда миноносца «Пронзительный» — леопарда.

В 1922 году зоопарк перешёл в ведение Моссовета. С этого момента учреждение находилось на содержании города. В начале 1920-х годов коллекция активно пополнялась благодаря экспедициям по отлову животных. Из Нарына и Киргизии привозили барсов, с Дальнего Востока — пятнистых оленей, изюбрей и амурских тигров, из Карелии — бурых медвежат, а из Заполярья — белых. В 1925 году с Дальнего Востока привезли семью уссурийских тигров, состоявшую из семи особей. Вместе с полученными в дар персидским и бенгальским тиграми новые обитатели составили прекрасную коллекцию подвидов тигра.

Неожиданный подарок появился летом 1927 года. Именно появился: на пароходе по дороге с Суматры самка орангутанга родила. Вместо двух обезьян — самца и самки — в зоопарк приехали три. Кстати, это семейство подняло посещаемость зверинца на 50 процентов!

Почитатели привозили и присылали зверей со всей страны. Герои Советского Союза Э.Т. Кренкель и И.П. Мазурук подарили двух белых медвежат. В 1936 году из Мурманска приехали восемь молодых гренландских тюленей, выловленных командой ледокола «Русаков». А в 1938 году зоопарк получил 12 гренландских тюленей от мурманского Главсевморпути. Герои Хасана (Хасанские бои — серия столкновений в 1938 году между Японией и Советским Союзом. — Прим. mos.ru) прислали енотовидную собаку, которую поймали у сопки Заозёрной. Бригадный комиссар Иванченко писал директору зоопарка: «Мы просим показать наш подарок всем москвичам». Собаку назвали, как можно догадаться, Хасаном.

Зоопарк очень тяжело перенёс войну. Он подвергался бомбардировкам, звери гибли, многих успели эвакуировать. Но благодаря сотрудникам зоопарк продолжал работать: с 1941 по 1945 год сюда пришли более шести миллионов человек. После войны посещаемость выросла и в 1948 году достигла рекордного уровня: более 1,9 миллиона человек.

В послевоенные годы продолжилось пополнение коллекции. Животных покупали, привозили из экспедиций, получали из других зверинцев. Рижский зоопарк подарил двух львов, заповедник Аскания-Нова — зебру Чапмана, Лондонский зоопарк — кенгуру Беннета. От моряков флотилии «Слава» зоосаду достались золотоволосые пингвины.

В 1950-е годы зоопарки, питомники и всевозможные общества активно сотрудничали и обменивались зверями. Даже некоторым главам правительств понравилась мода на живые подарки. Например, в апреле 1957 года Москва направила в Китай молодого ягуара, а через месяц получила от мэра Пекина Пынь-Чженя трёх панд, двух саламандр, двух панголинов и кобру.

В 1964 году Московский зоопарк отмечал юбилей. По такому поводу сложно представить более логичный подарок, чем звери. Коллекция пополнилась лошадью Пржевальского, змеями, носухой, пальмовыми куницами и другой живностью. Художник Р.Н. Барто передал в дар два десятка пятнистых саламандр, писатель Михаил Шолохов — шетландского пони. Различные зоопарки — советские и не только — подарили московскому «коллеге» самку жирафа, европейскую косулю, нильгау, хохлатых пингвинов, павианов, англо-паркового бычка, дикобразов, чёрного аиста, эму и двух львиц.

Иногда зоопарк выступал помощником в передаче подарков первым лицам различных стран. Интересна история с пеликанами для королевы Великобритании. В 1977 году по традиции трёхвековой давности правительство СССР должно было дарить Британскому королевскому двору пеликанов. К тогдашнему директору зоопарка Владимиру Владимировичу Спицину обратились с просьбой провести эту акцию на территории сада. Всё прошло успешно, британский посол был тронут приёмом и пригласил Владимира Владимировича посетить Англию.

Экспозиция зоопарка продолжала и продолжает расширяться. Сегодня в ней представлено более 1100 видов животных, это более 5000 особей. Московский зоопарк имеет статус головного зоопарка России. Он является штаб-квартирой Евроазиатской ассоциации зоопарков и аквариумов (ЕАРАЗА) и активно участвует в международных проектах по поддержанию и изучению видов в дикой природе, разведению редких животных в неволе.

К играм Китая и США с Родриго Дутерте подключается Япония

Владимир Терехов

Избрание в мае с.г. Родриго Дутерте на пост президента Филиппин стало одним из знаковых событий в сложной и опасной игре, которая разворачивается в регионе Юго-Восточной Азии в целом, но главным образом в акватории входящего в него Южно-Китайского моря. Это событие, конечно, не опрокинуло сценарий, по которому до сих пор развивается региональная игра, но внесло в него некоторые коррективы.

Теперь их вынуждены принимать во внимание главные игроки, то есть США, Китай и Япония, ибо речь идёт о возможных нюансах во внешней политике страны, которая территориально окаймляет с востока всю акваторию ЮКМ.

Географическим положением Филиппин определяется стратегическая значимость вопроса о трендах во внешней политике этой страны. Появились ли в ней вообще какие-либо новации, а если да, то какой направленности?

Поводом для подобного рода вопросов служат громкие заявления Р. Дутерте о чуть ли не разрыве военно-политического союза с США, оформленного рядом двусторонних соглашений и сдвиге филиппинских национальных предпочтений в сторону Китая, то есть главного геополитического оппонента США.

На первый взгляд кажется, что подобные слова подтверждаются не только ходом, а также итогами поездки Р. Дутерте в КНР, состоявшейся 18-21 октября с.г., но и самим фактом того, что объектом первого государственного визита нового филиппинского президента (из стран, не входящих в АСЕАН) оказался Китай, а не военно-политический союзник.

Есть, однако, веские основания полагать, что с (квази)новациями в филиппинской внешней политике всё обстоит не так однозначно.

В частности, обращают на себя внимание “пояснения” министрами правительства Р. Дутерте публичных заявлений своего шефа. Из этих “пояснений” следует, что новое руководство Филиппин вовсе не собирается разрывать отношения с основным союзником, но намерено в большей мере исходить из национальных интересов собственной страны.

Более того, и сам филиппинский президент, едва покинув пределы КНР, указал, что слова, произнесённые в ходе пребывания в Пекине, не свидетельствуют о его намерении разорвать дипломатические отношения с США.

В Китае не испытывают никаких иллюзий относительно значимости антиамериканских выпадов Р. Дутерте и вполне адекватно оценивают реальные рамки, в которых находится любое филиппинское руководство. Но, почему бы не подыграть новому руководителю страны, в течение многих десятилетий исправно исполнявшей роль региональной военной базы главного геополитического оппонента Китаю.

Р. Дутерте нужны инвестиции в филиппинскую экономику? Ну что же, сделаем вид, что приняли за чистую монету его словесный антиамериканизм и выделим ему свыше 13 млрд долл. Ибо кто знает, как дальше будет развиваться региональная игра?

О реальной же цене упомянутой выше риторики свидетельствует государственный визит президента Филиппин в Японию, то есть в страну, являющуюся ключевым региональным союзником США, а также вторым по значимости геополитическим оппонентом КНР.

Прошедшая под знаком 60-летия установления японо-филиппинских дипломатических отношений, эта поездка состоялась всего через несколько дней (25-27 октября) после посещения Р. Дутерте Китая.

Что касается личных контактов с премьер-министром Японии Синдзо Абэ, то они были установлены филиппинским президентом месяцем ранее во Вьентьяне в ходе ряда международных мероприятий, проведенных региональной ассоциацией АСЕАН. Тогда Р. Дутерте выразил признательность Японии в лице её нынешнего премьера за помощь в развитии Давао (второго по величине филиппинского города), мэром которого он являлся свыше 20 лет.

Едва ступив на землю Японии, Р. Дутерте первым делом постарался несколько смягчить “головную боль”, возникшую у С. Абэ в связи всё с теми же антиамериканскими выпадами. На встрече с лидерами главного японского бизнес-сообщества Кэйданрэн он настаивал на исключительно экономической мотивации своего визита в КНР, отметив, вместе с тем, что его страна больше не будет выполнять роль “собаки на привязи и, возможно, в течение двух лет” пересмотрит формат военных связей с США.

По окончании прошедших 26 октября переговоров с японским премьер-министром, сам Р. Дутерте и руководитель его МИД вновь выступили с заявлениями, которые могут быть истолкованы достаточно широко. Комментируя итоги этих переговоров, агентство Kyodo отметило, что оба лидера оказались “по одну сторону перед лицом китайской военной экспансии на морях”.

Впрочем, сам Р. Дутерте на публике произнёс буквально следующее: “В тесном взаимодействии с Японией Филиппины продолжат работать над проблемами в регионе, включая акваторию Южно-Китайского моря, исходя из общих ценностей демократии, уважения действующих законов и мирного разрешения разногласий”.

Видимо, ведущее японское новостное агентство располагает и некоторой дополнительной информацией (в частности, относительно “китайской экспансии”), позволившей ему сделать приведенное выше заключение.

Но если действительно на встрече с С. Абэ филиппинский президент сказал, что в вопросе территориальных споров в ЮКМ он будет опираться на “международное право” и, в частности, на решение Гаагского арбитража от 12 июля с.г., то подобные слова станут “холодным душем” для КНР. До сих пор положительные оценки указанного решения делались только МИД Филиппин.

Наверняка с настороженностью в Пекине встретят и слова Р. Дутерте о готовности Филиппин проводить военные учения совместно с Японией. Особенно с учётом того, что он положительно ответил на уточняющий вопрос дотошных журналистов: “Включая территориальные воды?”. Как раз вопрос о том, кому эти “территориальные воды” принадлежат и находятся в центре споров КНР с Филиппинами.

Содержание краткого Совместного заявления, принятого по итогам переговоров С. Абэ—Р. Дутерте, свидетельствует об их твёрдом намерении продолжать давно наметившийся курс на развитие всесторонних (включая сферу обороны) двусторонних отношений.

Само собой разумеется, что ход, а также итоги визита Р. Дутерте в Японию находились под постоянным и пристальным вниманием КНР. Здесь надеются, что Токио “не удастся изменить наметившийся независимый внешнеполитический курс” Филиппин.

Наконец, представляется важным заметить, что главный региональный и мировой игрок, то есть Вашингтон, продолжает держать руку на пульсе всех событий, происходящих в ЮВА. Свидетельством чему стала очередная демонстративная акция в ЮКМ, предпринятая американскими ВМС 21 октября, то есть в заключительный день визита филиппинского президента в Китай. На что немедленно обратили внимание в Пекине.

Речь идёт о проходе американского эсминца Decatur вблизи двух островов Парасельского архипелага, с 1974 г. находящегося под контролем КНР, но на который претендуют Вьетнам и Тайвань.

Напомним, что это не первый подобный акт американских ВМС. Все они призваны продемонстрировать отказ США признавать законность китайских территориальных претензий в ЮКМ.

Однако миссия эсминца Decatur содержала в себе и другой конкретный месседж в адрес встретившихся в Пекине лидеров Китая и Филиппин приблизительно следующего содержания: “Вы можете договариваться о чём угодно относительно проблем в ЮКМ, но это никак не ограничит свободу нашего передвижения в его акватории”.

В порядке заключения следует отметить два момента. Во-первых, нельзя судить о реальном внешнеполитическом курсе современных Филиппин по эмоциональным (нередко противоречащим друг другу) заявлениям нынешнего президента страны.

Во-вторых, новичок на международной политической арене Р.Дутерте должен отчётливо понимать, что он вступает в опасную региональную игру, “цена вопроса” в которой крайне высока для каждого из трёх основных её участников, то есть США, Китая и Японии, являющихся к тому же ведущими мировыми державами. В подобного рода играх относительно второстепенный участник не имеет права на ошибки.

Министр связи и массовых коммуникаций Российской Федерации Николай Никифоров в ходе рабочего визита в Королевство Камбоджа провел ряд двусторонних встреч. В ходе встреч с премьер-министром Камбоджи Хун Сеном, министром иностранных дел и международного сотрудничества Камбоджи Прак Сокхоном, министром почт и телекоммуникаций Камбоджи Трам Ивтеком и министром общественных работ и транспорта Камбоджи Сун Чантхолом стороны обсудили различные аспекты двустороннего сотрудничества России и Камбоджи. Во встречах принимала участие делегация Республики Татарстан во главе с Президентом Рустамом Миннихановым, а также представители крупного бизнеса по вопросам поставок на камбоджийский рынок грузовых автомобилей КамАЗ, вертолетов, судов, реализации проектов в области нефтехимии.

Глава Минкомсвязи отметил, что за последний год динамика российско-камбоджийских контактов существенно возросла. «Двустороннее сотрудничество продолжает стремительно развиваться. Импульс ему придали, безусловно, взаимные обмены визитами руководителей правительств России и Камбоджи в ноябре 2015 года и мае 2016 года, а также встреча Президента РФ Владимира Путина с Хун Сеном в Сочи в рамках саммита “Россия-АСЕАН”», — сказал Николай Никифоров.

На встречах с премьер-министром Камбоджи Хун Сеном и министром иностранных дел и сотрудничества Камбоджи Прак Сокхоном участники обсудили модернизацию камбоджийской провинции Сиануквиль и ее взлетно-посадочной полосы для повышения эффективности реализации совместных проектов в этом городе, в частности в области туризма. Также российской стороной было предложено использовать в качестве источника электроэнергии для Камбоджи российско-лаосскую ГЭС «Секонг-5». Николай Никифоров и Прак Сокхон также обсудили развитие двустороннего сотрудничества в области мирного использования атомной энергии.

В рамках встречи главы Минкомсвязи России с министром почт и телекоммуникаций Камбоджи Николай Никифоров и Трам Ивтек затронули вопросы расширения сотрудничества двух стан в области информационно-коммуникационных технологий и электронного правительства, почтовой связи и международных организаций. Также поднимался вопрос организации вещания российских телеканалов на территории Камбоджи.

В ходе встречи Николая Никифорова с Сун Чантхолом стороны обсудили проекты двустороннего сотрудничества в области транспорта до 2020 года, обучение камбоджийских специалистов транспортным специальностям с помощью российских образовательных программ, подготовку Министерской конференции ЭСКАТО по транспорту. Также на встрече обсуждался вопрос модернизации провинции Сиануквиль и ее взлетно-посадочной полосы.

Урожай кешью во Вьетнаме сократился на 11%

По сообщению Bloomberg, урожай кешью во Вьетнаме в этом году сократился на 11%, а цены на внутреннем рынке выросли на треть и достигли исторического максимума.

Причиной неурожая многих сельскохозяйственных культур, включая рис, черный перец и кофе, стало недостаточное количество дождей в обычно плодородной дельте реки Меконг и на всей территории Вьетнама.

«Такого года еще не было», - заявил Нгуйен Дук Тан, председатель Вьетнамской ассоциации производителей кешью, работающий в отрасли кешью уже на протяжении 30 лет. Он предсказал, что цены останутся высокими до следующего урожая в начале будущего года.

Мировой спрос на кешью вырос на 53% с 2010 года. Объем рынка этого ореха оценивается в 5,2 млрд долларов США. В последние годы, по данным Международного совета производителей орехов и сухофруктов, кешью обошли по популярности грецкие орехи и фисташки и заняли второе место после миндаля среди всех благородных орехов. Мировой объем потребления кешью в 2014 году оценивался в 716 682 тонны по сравнению с 469 241 тонной в 2010 году.

Растущий спрос на кешью, особенно в Китае и странах Европы, привел к росту экспорта этого ореха на 70% до 503 713 тонн в 2014 году. Индия является крупнейшим импортером и потребляет около трети всего мирового экспорта этого ореха, США закупает примерно 1/4 часть мировых экспортных поставок.

Для успешного коммерческого выращивания кешью необходимо большое количество осадков и теплая погода круглый год. Такие природные условия есть например в юго-восточном Вьетнаме. Но последний год оказался необычайно засушливым. 18 из 63 провинций страны в мае находились в режиме чрезвычайной ситуации, по данным Продовольственной и сельскохозяйственной организации Объединенных Наций (ФАО).

Крестьянин Хуанг Туй Дуонг более 20 лет выращивает кешью на площади в 4 гектара в провинции Биньфыок, где производится более половины всего урожая кешью в стране. Он отмечает, что в этом году смог собрать всего 8 тонн ореха, хотя обычно его урожай составлял около 11 тонн.

Стоимость необработанных кешью на внутреннем рынке Вьетнама выросла до 52 000 донгов (около 147 рублей) за килограмм по сравнению с 38 000 донгов (около 108 рублей) за килограмм в начале года, сообщили во Вьетнамской ассоциации производителей кешью.

Вьетнамские производители кешью не полностью зависят от местного урожая. Около 2/3 орехов, которые они перерабатывают, завозятся из других стран. В 2015 году 46% мирового производства кешью было сосредоточено в Западной Африке. Затем эти орехи перерабатывались на заводах Индии, Вьетнама или Бразилии. Поэтому даже с учетом меньшего урожая вьетнамский экспорт кешью может вырасти в этом году, так как производство ореха в Африке растет.

По словам председателя Вьетнамской ассоциации производителей кешью Вьетнам может импортировать около 800 тыс. тонн кешью в скорлупе в текущем году. Это в два раза больше объема местного урожая. Таким образом, выращивая около 15% всего мирового объема кешью, Вьетнам является крупнейшим мировым экспортером этого ореха с долей около 58%, по данным 2014 года. Вторым мировым экспортером кешью с долей 23% является Индия, далее следуют Голландия (5%), Бразилия (3%) и Индонезия (2%).

По оценке Вьетнамской ассоциации производителей кешью, экспорт кешью из Вьетнама в этом году достигнет 300 тыс. тонн по сравнению с 286 тыс. тонн в прошлом году. Общая стоимость экспорта этого ореха может составить рекордные 2,7 млрд долларов США, побив прошлогодний рекорд в 2,4 млрд долларов.

Хотя поставки кешью из Африки могут помочь в решении проблемы неурожая орехов во Вьетнаме, растущий спрос все же сказывается на стоимости очищенных орехов. Уже к августу средние экспортные цены на кешью подскочили на 22% до 7 809 долларов США за тонну, по данным Министерства промышленности и торговли Вьетнама, которые приводит Нгуйен Дук Тан. К 30 октября средняя цена поставки кешью на условиях FOB Хошимин составляла 9 000 долларов США за тонну.

Экспортеры предполагают, что рост цен в текущем году скажется на спросе на кешью в ближайшее время.

Период полураспада

Владислав Иноземцев о дальнейшей судьбе бывших советских республик

О чем бы ни писали политологи в последнее время, в той или иной степени темы выводят нас к краху Советского Союза, четвертьвековой «юбилей» которого приближается с каждой неделей.

Мы давно знаем, что распад огромной страны был «крупнейшей геополитической катастрофой века», а СССР — «это Россия и есть, только называлась по-другому». Соответственно, роспуск Советского государства не столько положил конец этой сложносоставной империи, сколько ознаменовал водораздел в российской истории. Не вернул России свободу от ее бывших колоний, а расколол российское цивилизационное пространство.

Этот подход, усердно навязываемый сегодня отечественным политическим классом, представляется крайне опасным, так как порождает иллюзорные надежды и призывает стремиться к недостижимым целям.

Советский Союз к концу своего существования был одной из крупнейших мировых держав, чей экономический и военный потенциал позволял занимать совершенно особое место на карте Евразии. Согласно большинству оценок, советская экономика была в 1,5 раза больше экономики ФРГ и в 3,7 раза — китайской, при этом на политической карте тогдашнего мира отсутствовали и Европейский союз, и АСЕАН, а противоречия между КНР, с одной стороны, и США и Японией — с другой, выглядели намного более резкими, чем сегодня.

Я не говорю о том, что у СССР имелись союзники (точнее сказать, клиентские режимы) по всему миру, а в военной сфере он поддерживал относительный паритет с НАТО.

Именно тогда Москва управляла, хотя и не употребляла этого слова, подлинно евразийской державой, к тому же окруженной союзниками от Эльбы до Меконга.

Двадцать пять лет спустя мы видим совершенно иную картину. На обоих «флангах» — на запад и на восток от бывшего СССР — усиливаются интеграционные процессы. Европейский союз стал крупной объединенной экономикой и с момента распада Советского Союза включил в себя больше новых государств, чем у того было республик. Китай стремительно вышел на мировую арену за счет экономической «сцепки» с США, а сама Америка близка к созданию единой зоны свободной торговли на Тихом океане.

В результате сейчас Россия (данные Report for Selected Countries and Subjects, МВФ, январь 2016 года) имеет ВВП $3,74 трлн против $19,75 трлн у ЕС и $21,27 трлн у Китая (с учетом паритета покупательной способности валют). Оба глобальных гиганта, хотя не угрожают самой Российской Федерации, оказываются мощным магнитом, притягивающим постсоветские территории — политически и экономически.

При ближайшем рассмотрении советская «Евразия» быстро деструктурируется под воздействием этих гравитационных сил.

На западном направлении основную роль играет политический фактор: граждане стран Балтии, Молдавии, Украины, Грузии, а также более жестко управляемых Белоруссии и Армении стремятся уйти от российской авторитарной модели под «покровительство» демократической Европы. На восточном — доминирует экономика: местные государства хотели бы провести авторитарные модернизации, в которых Россия также не может служить примером, и нуждаются в инвестициях, а у Москвы их не хватает даже для собственных окраин.

Пять лет назад Путин, тогда еще премьер-министр, выступил со статьей о принципах евразийской интеграции, предполагая, что в новый союз могут в будущем войти многие постсоветские страны, в том числе Украина. События показали, что ЕАЭС так и не стал прочным экономическим объединением, его наднациональные органы не заработали, а доминирование России вызывает у участников растущее раздражение.

Сегодня Белоруссия и Украина, еще десять лет назад полностью ориентированные на Москву, отправляют 40 и 38% своего экспорта в страны ЕС и лишь 8,9 и 32% — в Россию. В Казахстан и Киргизию 11 и 29% всех иностранных инвестиций поступают из Китая и только 4 и 12% — из России.

Согласно приводившейся статистике МВФ, суммарный ВВП четырех стран – участниц ЕАЭС всего 17,2% от российского и существенным образом «соотношение сил» на континенте не изменяет. Однако по мере того, как иллюзии, активно роившиеся при формировании ЕАЭС, будут рассеиваться, а противоречия между участниками углубляться, центростремительные тенденции окрепнут, и западные республики бывшего СССР окажутся в экономической орбите ЕС, а южные — Китая (Азербайджан, скорее всего, станет единственным исключением, дрейфуя к Турции).

И если первую четверть века со времени распада СССР его бывшие республики делали акцент на становление себя как суверенных государств, то следующие двадцать пять лет они проведут в поиске того, с кем этим суверенитетом выгоднее поделиться.

И Россия здесь не станет первым претендентом: ее экономика слаба, а историческое сознание новых поколений политических лидеров бывших окраин уже не будет засорено памятью о Советском Союзе.

Однако этот тренд далеко не единственный, который сегодня следовало бы иметь в виду. Второй связан с политическими процессами, происходящими на постсоветских территориях.

Как и в случае распада прочих колониальных империй, на месте Советского Союза образовались государства, чьи границы были проведены в значительной мере произвольно.

Хотя республики в составе СССР должны были представлять собой прототипы национальных государств, внутри них оказались значительные меньшинства и территориальные образования, не стремившиеся «вписаться» в новые реалии. Карабах и Приднестровье, Абхазия и Южная Осетия заявили о себе еще во время распада союзных структур — единственных, при существовании которых конфликты имели шанс на разрешение под влиянием единого центра.

Как только этот центр исчез, стало ясно, что деинтеграция продолжится. Россия на первом этапе постсоветской истории, хотя поддерживала некоторые сепаратистские силы, сама не выступала разжигателем конфликтов — в значительной степени из-за того, что боролась со своим внутренним сепаратизмом на Северном Кавказе. Однако как только де-факто унитарная структура России восстановилась, Москва стала инициатором «нового передела»: признание Южной Осетии и Абхазии, присоединение Крыма, попытка создать «народные республики» на востоке Украины — лишь некоторые из примеров.

Между тем национализм был и остается движущей силой развития постсоветских государств — и в ближайшие годы спрос на него лишь увеличится.

Россия задает сегодня новый стандарт: обвинение внешних врагов в любых собственных трудностях. Этот прием, несомненно, получит распространение. Украине вряд ли удастся сохраниться в границах 1992 года. Грузия также не имеет значительных шансов на реинтеграцию мятежных территорий. Новая схватка за Карабах практически неизбежна. По мере усиления казахского национализма судьба русскоязычных территорий выглядит неочевидной. Вряд ли можно быть уверенным в мире и спокойствии в Ферганской долине.

Если взглянуть на классический постколониальный континент — Африку, то мы легко увидим массу аналогий в контексте распада новосозданных государств через 30–40 лет после обретения ими свободы: Эфиопия и Судан выглядят в этом списке самыми очевидными примерами, но к ним со временем смогут добавиться и другие.

Россия вряд ли столкнется с серьезными центробежными тенденциями, но Северный Кавказ с его небольшим русским населением, устойчивой бедностью может, как и в 1990-е годы, оказаться зоной нестабильности, если экономическое положение в стране в целом начнет ухудшаться, а внутренних источников роста так и не появится.

Иначе говоря, история постсоветского пространства может оказаться разделена на два крупных периода, переход от первого ко второму происходит на наших глазах.

На первом этапе (к которому я отнес бы период со второй половины 1990-х до начала 2010-х годов, то есть от «изначального шока» до завершения «сырьевого бума») Россия, бывшая метрополия, демонстрировала относительно устойчивый хозяйственный рост и стремление договариваться с некоторыми бывшими советскими республиками.

Экономические интересы делали интеграцию желательной, а историческая память и политические традиции — в целом возможной. На пике этого отрезка, в 2011–2013 годах, могло показаться, что экономический (и даже политический) союз на постсоветском пространстве довольно вероятен, а у Москвы имеются достаточные для его обеспечения средства и инструменты.

Однако в 2014–2015 годах тренд резко оборвался по двум причинам. С одной стороны, Россия начала открытый конфликт с одной из бывших республик, особенно активно не желавшей «интегрироваться» в подобие нового Советского Союза. С другой стороны, кризис на энергетических рынках показал, что реальные экономические возможности России ничтожны и страна для доказательства своей силы будет стремиться опереться на военную мощь, коль скоро никакими иными рычагами влияния она не обладает. В этих условиях интерес бывших республик к поиску более предсказуемых союзников, безусловно, вырастет, как усилятся и их опасения относительно «русского мира». Разочарование перспективами экономического сотрудничества (даже торговля внутри ЕЭАС падает уже третий год подряд) подтолкнет их к тесному сотрудничеству с ЕС и Китаем, что, в свою очередь, может вызвать малопредсказуемые реакции со стороны Москвы, в том числе и в отношении поддержки сепаратистских сил.

Поэтому не исключено, что, отмечая 25-летие с момента создания СНГ, мы отпразднуем лишь то, что физики назвали бы периодом полураспада. За эту четверть века произошло лишь закрепление того контура, который был определен федеративной структурой Советского Союза; после некоторого периода его стабильного существования вполне может начаться дальнейший центробежный процесс.

Некой аналогией может служить, например, Югославия, из которой в 1991–1994 годах выделились бывшие республики СФРЮ, а в 2006–2008 годах провозглашена независимость Черногории и Косово. Я понимаю, что любые исторические аналогии условны, но стоит подчеркнуть, что территория, которая превращается в экономическую «черную дыру» на пространстве между Европой и Китаем, не может не переродиться в периферии этих двух стран «первого мира» (как называет его Параг Ханна*), сама погружаясь в третий. Поэтому перспективы вернуть назад центростремительный тренд, на мой взгляд, иллюзорны.

Это должно заставить Россию беспокоиться не только о будущем СНГ или ЕАЭС (о чем в ближайшие месяцы не будет говорить только ленивый), но и о своем собственном. Я не имею в виду очередные спекуляции о «распаде России» — всерьез и с надеждой об этом рассуждают сейчас только в Киеве. Куда более важным представляется вопрос о геополитическом векторе нашей страны. Пока вокруг «кучковались» оглядывавшиеся на Кремль бывшие советские республики, в Москве могли не задумываться о том, западный или восточный «интеграционный тренд» следует принять самой России, считая ее центром собственного объединительного проекта. Если (а точнее, когда) эта иллюзия развеется, перед Россией появится грандиозный геополитический выбор — первый выбор по-настоящему постсоветской страны.

* Ханна Параг. Второй мир. М.: Центр исследований постиндустриального общества и Издательство «Европа», 2010, стр. 8–26

Россия. СНГ > Внешэкономсвязи, политика > gazeta.ru, 2 ноября 2016 > № 1955951 Владислав Иноземцев

Страны ЮВА между Пекином и Вашингтоном

Дмитрий Мосяков

Сегодня страны АСЕАН переживают очень сложный период своей истории, когда вызовы их единству, сплоченности и процветанию высоки как никогда раньше. От фундаментальной для этого блока идеи независимости региона, его освобождения от преобладающего влияния внешних сил к настоящему времени почти ничего не осталось. Сегодня речь идет не о вытеснении иностранного влияния, а о выживании АСЕАН как целостной и сплоченной региональной организации в условиях, когда борьба США и Китая за доминирование в Юго-Восточной, а шире – в Восточной Азии становится все более жесткой и принципиальной.

С начала 90-х гг. усилившийся Китай под лозунгом возвращения территорий и влияния, которые он якобы потерял в так называемую «эпоху исторической слабости», начал активно продвигаться в этот регион. Самим естественным ходом вещей такая политика на деле означала постепенное вытеснение США как традиционно доминирующей там после окончания Второй мировой войны военной и торгово-экономической силы. Суть китайского подхода можно было назвать «политикой кнута и пряника». Давление Китая в акватории Южно-Китайского моря сочеталось с проведением активной экономической экспансии, когда Пекин предлагал странам АСЕАН крайне выгодные экономические проекты. Ядром китайской политики стала реализация идеи зоны свободной торговли Китай-АСЕАН. Успех здесь оказался очень значительным. В 2005 г. взаимный товарооборот Китая и стран АСЕАН превысил 100 млрд долл. В 2013 году достиг 443,6 млрд долл, а к 2020 году стороны планируют довести его до 1 трлн долл.

Проблема Китая в таком сотрудничестве состоит в том, чтобы найти ту точку, когда можно будет этот экономический потенциал конвертировать и перевести в сферу собственно политического доминирования. Китай уже не раз пытался это сделать, но особого успеха не добился. Страны АСЕАН пытаются сохранить свободу маневрирования, поэтому потолок перехода экономического влияния в политическое для Китая все время повышается. Максимум, на что готовы пойти наиболее сильные страны АСЕАН, так это на подписание соглашения об особом взаимном партнерстве с КНР, которое ни к чему их не обязывает.

Попытки стран АСЕАН вести свою игру и противостоять китайской экспансии вызывают подчас неприкрытое раздражение в КНР. Особенно злит Пекин непрерывная апелляция части асеановских элит к США в поисках зашиты и контрбаланса, а также призывы к внутренней сплоченности и единству, о чем почти непрерывно говорят асеановские политики, особенно представители самой крупной и влиятельной страны региона – Индонезии. В сфере экономики асеановцы настойчиво стремятся «разбавить» зону свободной торговли с Китаем другой более широкой зоной свободной торговли, причем так, чтобы Китай был бы зависим от других стран-партнеров

Более успешно развивались отношения Китая со странами АСЕАН особенно с такими наиболее бедными как Камбоджа и Лаос. Основа роста заметного роста китайского влияния здесь – выгодные кредиты, увеличение товарооборота и местного производства, плюс огромная роль китайской диаспоры.

Следует сказать, что американцы оказались явно не готовы к такой активности Китая. Они явно задержались со своим историческим поворотом в Азию, с идеей Транстихоокеанского партнерства. Более того, под влиянием призывов филиппинских политиков и писем сингапурских бизнесменов, в которых капитаны сингапурского бизнеса буквально умоляли США вернуться в Азию, в Вашингтоне возникло ощущение что возвращение Америки в регионе ждут, что при наличии политической воли и не очень больших финансовых затрат, удастся создать из приграничных с Китаем стран АСЕАН, «санитарный кордон» на пути китайской экспансии. Участники этого «кордона» — Филиппины, Вьетнам, Таиланд и Бирма должны были противостоять китайской экспансии, опираясь на поддержку США. Тем самым, США получали мощный рычаг давления на Китай уже в двусторонних отношениях.

Сегодня, однако, складывается ощущение, что у США с АСЕАН не все получается как хотелось бы, более того представляется, что они во многом сами оказались использованы странами АСЕАН для выстраивания системы контрбалансов. Ни о каком «санитарном кордоне» и речи нет, более того, если раньше можно было вполне четко определить американских союзников – Филиппины и Таиланд, а также Сингапур, то сегодня этого просто нет. Есть страны АСЕАН, настроенные на поиски баланса отношений с США и Китаем, и есть страны вроде Камбоджи, которая является, по сути, главным проводником китайских интересов внутри блока АСЕАН. Сегодня даже Вьетнам, который, казалось бы, был еще недавно на грани превращения в союзника США, вновь возвращается к многовекторному курсу внешней политики и ищет балансы в отношениях с США и Китаем.

В то же время очевидно, что контригра АСЕАН, который сумел вернуть в регион США и выстроить довольно успешную систему сдержек и противовесов между Вашингтоном и Пекином, представляется очень рискованной. Американское военное присутствие в регионе растет, китайское тоже, с одной стороны – новые подводные лодки, с другой – непотопляемые острова–авианосцы. Ставки в вооруженном противостоянии все время растут и не факт, что страны АСЕАН смогут решающим образом влиять на ситуацию в регионе и тем более держать ее под контролем.

US Attempts to Shame Asia for “Caving to China”

Tony Cartalucci

It is becoming clear that US influence – despite its “pivot toward Asia” – is waning across the Asia Pacific region. Washington has suffered geopolitical setbacks in virtually every nation in Asia Pacific, including those now led by regimes it has meticulously organized, funded, and backed for decades. It is also waning, however, among those nations considered long-time and crucial US allies.

This includes Southeast Asia’s Thailand, whom the US repeatedly reminds the world has been Washington’s ally since the Cold War and America’s war in Vietnam, and allegedly, even before that.

Washington’s Waning Influence is Based on Floundering Fundamentals

However, in reality, Thailand has incrementally dismantled American influence over it, and has diversified its trade and cooperation with a large variety of nations – including China – as a means of depending on ties with no single nation in particular.

Thailand’s economic trade is focused primarily within Asia, with the majority of its imports and exports divided equally between China, Japan, and ASEAN, with the West collectively representing a smaller – though not insignificant – market.

It is no coincidence that Thailand’s geopolitical ties thus reflect its economic ties around the world – revealing that economic and sociopolitical realities are driving intentional relations regardless of the vast array of “soft power” means at Washington’s disposal.

A look at Thailand’s military inventories reveals a similar strategy of diversifying weapon acquisitions and partnerships as well as developing systems through indigenous industry. What used to be a military dominated by American hardware and military exercises, is transforming with the acquisition of Chinese tanks, European warplanes, Middle Eastern assault rifles, Russian helicopters, and Thai-made armored vehicles – as well as joint drills held with a variety of nations, including for the first time, China.

A similar shift is occurring throughout the rest of Asia, with China naturally assuming a large share of regional cooperation due to its geographic, economic, and demographic size.

Asia’s transformation was entirely predictable, and despite the fact that the United States attempted to “contain” China and preserve its influence throughout the rest of Asia, it did so ignoring the fundamentals of economics and sociopolitical factors, and instead focused on coercion through “trade deals,” compromising military “alliances,” and the creation and perpetuation of artificial strategies of tension both within targeted nations and between Asian states.

More Gimmicks Instead of Fixing Fundamentals

The United States, indifferent apparently to the factors that have led to its decline in Asia Pacific, has decided to double down on “soft power” gimmicks rather than examining and improving its economic fundamentals.

This includes the use of programs aimed at co-opting cadres of “young leaders” in the region to promote US interests and attempt to reverse politically the gains Asia has made economically and geopolitically.

It also includes a relentless propaganda campaign aimed at portraying nations throughout the region as capitulating to Beijing on a variety of issues that are transparently in the entire region’s best interests.

A op-ed in the Bangkok Post – a newspaper literally created by the US government – titled, “Wong saga backfires on regime,” attempts to argue that the recent deportation of a US-funded agitator from Hong Kong back to China symbolizes Bangkok’s “caving in” to China’s “every whim.”

The article claims:

The 12-hour detention of well-known Hong Kong democracy activist Joshua Wong at Suvarnabhumi airport has backfired on the military regime as criticism has poured in from local and international human rights activists over Thailand’s excessive accommodation of Beijing’s demands.

The op-ed then enumerates several other recent deals made between Bangkok and Beijing, claiming they too were made strictly to accommodate Beijing. They include the deportation of suspected terrorists to China who were bound for Turkey and likely on their way to join international terrorist organizations operating in neighboring Syria.

What’s Good for China is Good for Asia

In reality, Joshua Wong was admittedly attempting to enter Thailand to help sow the same US-backed instability in Bangkok he led in Hong Kong. He was specifically meeting US-backed agitators in Bangkok who form one of several fronts attempting to seize back political power for parties backed by and tied to Washington.

Thus, the move to deport Wong back to China was in both Beijing and Bangkok’s best interests.

Likewise, the deportation of terror suspects to China benefited both nations as well. Had Thailand continued serving as a conduit for terrorists bound for Syria – and should Syria eventually collapse under pressure from US-armed terrorists – it will lead to global instability that will reverberate across all of Asia, affecting both China and Thailand.

US attempts to destabilize China – the primary trading partner for nations across the entirety of Asia – is a direct threat to the entire region, not just Beijing.

It is not “caving in” to Beijing to ensure stability prevails and that the US is unable to repeat the “success” of its efforts to stir up political instability in North Africa and the Middle which has led to region-wide war, the death or displacement of tens of millions, the socioeconomic collapse of entire nations, and the potential for wider and more direct war across several regions of the planet.

A final irony the Bangkok Post omits amid its transparent propaganda is the fact that absent of China’s interests, Asia has for decades been made to “cave” to Washington’s every whim. It should be no surprise that a newspaper founded by a former US intelligence officer and funded by the US State Department would exhibit in its editorial pages the same sort of shameless exceptionalism that the US itself exhibits upon the international stage.

However, it is a corrosive, counterproductive “exceptionalism” Asia has collectively decided to move on into the future without.

The sooner Washington can recognize and accept this, the sooner it can rationally realign its relations with Asia toward something tangibly more constructive. While Washington will have to accept Asia as an independent and self-driven region as well as a significant competitor, it can decide whether that competition is healthy and constructive, or unfolds in an atmosphere of confrontation and perpetually impending war.

Дженнифер Ганди

Диктатуры и их институты: особый мир

Дженнифер Ганди – политолог, доцент факультета политических наук Университета Эмори (Атланта, США).

[1]

1.1. Введение

Контраст между демократией и диктатурой – в структуре, политике, социальной активности – уже давно привлекает пристальное внимание ученых. Несмотря на это, до согласия по поводу того, как определять режимы этих типов, еще очень далеко. Какие случаи можно квалифицировать как «демократии»? Какие варианты стоит записывать в «диктатуры»? Когда мы сталкиваемся с жестокостью Иосифа Сталина или Пол Пота, на второй вопрос, как представляется, можно ответить с легкостью: ведь никто не станет оспаривать отнесение их режимов к диктатурам. Но вот с другими случаями все гораздо сложнее. Скажем, на протяжении семидесяти лет Мексика каждые шесть лет избирала нового президента. Тем не менее все это время на выборах побеждал кандидат от одной и той же партии. Или вспомним Сингапур, где Ли Куан Ю на три десятилетия пресек любую политическую конкуренцию. Несмотря на это, на шкале политических режимов его правление размещают в широком диапазоне, простирающемся от «максимально деспотичного» до «максимально демократичного».

Отчасти проблема обусловлена тем, что диктаторы весьма изобретательны в вопросе о том, как организовать собственное правление. Принятие решений может сосредотачиваться в самых разных институтах, включая среди прочего хунты, политбюро, семейные советы. И все же в наибольшей мере склонность диктаторов к инновациям проявляется в тех ситуациях, когда они используют номинально демократические институты, такие, как законодательные органы или политические партии. Диктаторы нередко управляют при наличии парламентов, часть которых обладает даже формальным правом принимать законы, в то время как прерогативы других ограничены «советом и обсуждением». Комплектоваться такие ассамблеи могут либо по назначению, либо посредством выборов. Если речь о выборах, то кандидаты могут использовать партийные флаги, а могут баллотироваться в качестве независимых. Если политическое пространство монополизировано единственной партией, то партийная идентификация может оказаться не слишком существенной. Впрочем, многие диктатуры допускают многопартийность, произвольно производя селекцию партий и запрещая некоторые из них. Конечно, кто-то из диктаторов вообще обходится без подобных институтов. Эта институциональная пестрота, однако, еще более затрудняет выделение набора критериев, по которому определяются и классифицируются диктатуры.

Другим основанием для концептуальной неразберихи служит историческое использование термина «диктатура», возникшего в Древнем Риме, где его наделяли четкими и специфическими институциональными особенностями, причем резко контрастирующими с современным его употреблением. С течением времени понимание того, что представляет собой диктатура, менялось, а сам термин многократно подвергался политическим манипуляциям. В итоге тип режима, который первоначально отличался строгим следованием определенным правилам, превратился в свою противоположность, характеризующуюся отсутствием всяких правил.

Так что же такое диктатуры? И кто такие диктаторы? Каким образом они организуют свое правление, используя номинально демократические институты? Ответы на эти вопросы тонут в современных противоречиях. Для того, чтобы выявить источник разногласий, необходимо проследить историческую эволюцию интересующего нас концепта. Данная статья начнется с краткого обзора, который поможет нам понять суть нынешних дебатов о природе диктатуры. Занимаясь типологией диктатур, существовавших после Второй мировой войны, я пользуюсь минималистским определением данного явления. Соответственно, чтобы привести «диктаторский зоопарк» хотя бы в какой-то порядок, я подразделяю диктаторов на три типа, среди которых диктаторы-монархи, диктаторы-военные и диктаторы-гражданские. В этом тексте я показываю также институциональное многообразие диктатур, проявляющееся в различных вариантах использования ими номинально демократических законодательных органов и политических партий.

1.2. Что такое диктатура?

Самое простое определение диктатуры предполагает, что это противоположность демократии. По крайней мере в этом нас убеждают такие названия научных трудов, как «О социальных корнях диктатуры и демократии» или «Экономические истоки диктатуры и демократии»[2]. И все же определение диктатуры не такое непростое дело. Если первоначально этим понятием обозначали институциональный механизм, используемый в Древнем Риме, то теперь под ним подразумевается современная управленческая система, зачастую ассоциируемая с отсутствием институтов и ограничений. Трансформация смысла происходила на нескольких временных отрезках, когда первоначальное понятие искажалось ради политических целей. К середине XX века результатом этого стало негативное определение диктатуры, под которой понималась форма правления, лишенная любых атрибутов, ассоциирующихся с демократией. Но, по-видимому, у нас нет оснований приписывать недемократическим режимам полное пренебрежение институциональными формами; опыт послевоенных диктатур сполна убеждает в этом. В своих институциональных установлениях авторитарные режимы очень разнообразны, и очень важно выяснить причины и следствия этого разнообразия.

1.2.1. Историческое использование термина

В современном использовании термины «тирания» и «диктатура» находятся в тесной связи. Но так было далеко не всегда. Хотя тирания как тип политического режима была описана еще во времена Аристотеля, первоначально ее не связывали с понятием диктатуры. Во-первых, термин «диктатура» впервые появился лишь в Древнем Риме, то есть уже после Аристотеля. Во-вторых, в своем первоначальном значении у диктатуры было очень четкое и специфическое значение: так называли правление лидера, которого римский консул наделял чрезвычайными полномочиями в особо сложные периоды, когда внешние войны или внутренние распри угрожали самому существованию государства[3]. Срок правления диктатора не должен был превышать шести месяцев, и он не мог оставаться у власти после того, как назначивший его консул уходил в отставку[4]. Во время своего срока диктатор имел право использовать любые полномочия, необходимые для преодоления кризиса и восстановления прежнего конституционного порядка.

В этом кратком описании института несколько аспектов заслуживают уточнения. Во-первых, решение о том, требует ли наличная ситуация назначения диктатора, принималось регулярными государственными институтами государства – такими, как магистраты или сенат. Причем те, кто занимался этим вопросом, не могли рассматривать себя в качестве претендентов на эту должность. Во-вторых, пост диктатора был явно предназначен для одного человека; коллективное руководство могло бы помешать попыткам разрешить кризис. В-третьих, диктатура опиралась на широкий круг полномочий, но при этом не могла упразднять иные государственные институты. В-четвертых, диктатор никогда не избирался народом[5]. Наконец, в-пятых, окончательной целью диктаторского правления была реставрация прежнего политического порядка.

В этих институциональных рамках в Риме в 501–200 годах до нашей эры существовали 76 диктатур. Большинство из них занимались либо военными кампаниями против других держав, либо умиротворением внутренней смуты. У диктатора не было права осуществлять акции возмездия; как следствие, диктатура не ассоциировалась с жестоким или репрессивным правлением.

Римский военачальник Сулла, отказавшийся принять свою отставку, двинулся на Рим и в 82 году до нашей эры возродил институт диктатуры в попытке узаконить свое правление. Режим Суллы, однако, заметно отличался от традиционных диктатур. Во-первых, поскольку Сулла обрел власть только после того, как верные ему легионы завоевали Рим и расправились с его врагами, его режим стал первой диктатурой, установленной военной силой. Чрезмерная жестокость, которую Сулла проявлял в нейтрализации своих оппонентов, привела к тому, что диктатуру стали связывать с террором. Более того, в отличие от прежних диктаторов, чьи сроки пребывания в должности зависели от глубины стоявших перед ними проблем, диктатура Суллы предполагала полное сосредоточение всей власти – военной, административной, законодательной, судебной – в руках одного человека, радикально переустраивающего политическую жизнь. Понятие диктатуры, восстанавливающей прежний порядок, утратило актуальность.

Странным, однако, представляется то, что Сулла еще придерживался временных ограничений, налагаемых на диктатора. После весьма короткого правления он отошел от власти и вернулся к частной жизни. Лишь в январе 44 года до нашей эры, когда Юлий Цезарь принял титул «пожизненного диктатора», с временностью диктаторской власти было покончено[6].

Более поздние апологеты диктатуры зачастую забывали о том, что ее первоначальный смысл уже был искажен Суллой и Цезарем. В «Размышлениях о первой декаде Тита Ливия» Никколо Макиавелли восхваляет это римское изобретение, замечая при этом:

«Действительно, среди прочих римских учреждений диктатура заслуживает того, чтобы ее рассмотрели и причислили к тем из них, которые были причиной величия столь огромной державы»[7].

Объяснялись эти славословия довольно просто: поскольку, полагал их автор, коллективное законотворчество часто оказывалось недостаточно гибким, оно не очень подходило для разрешения кризиса. Размышляя в том же русле, Жан-Жак Руссо с одобрением отмечает:

«Если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти суверена. В подобном случае то, в чем заключается общая воля, не вызывает сомнений, и очевидно, что первое желание народа состоит в том, чтобы Государство не погибло».

Таким образом, и для абсолютистов, и для либералов диктатура оказывается полезной в силу своей способности к решительным действиям. Но ее временнáя ограниченность тоже очень важна, поскольку иначе, «раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тиранической или бесполезной»[8].

Впрочем, помимо некоторых видных авторов, о диктатуре вспоминали не слишком часто. В XIX веке, например, этот термин был использован применительно лишь к двум периодам французской истории: первым были 1789–1815 годы, а вторым – 1852-й и несколько последующих лет. Интересно, что в первом из этих случаев под диктатурой имелось в виду правление не одного человека, а нескольких лиц. В октябре 1793 года Национальный конвент приостановил действие Конституции того же года и учредил временное правительство, которое служило диктатурой революционной группы. В этой ситуации исходный римский концепт лишился еще одной составляющей: единоличного характера власти.

После такого поворота потребовалось лишь время для того, чтобы термин «диктатура» начали использовать в отношении не только группы, но и целого класса. Понятие снова всплыло на поверхность после 1917 года, когда Владимир Ленин и его товарищи начали в позитивном ключе говорить о «диктатуре пролетариата». Тем не менее уже через несколько лет негативные коннотации возобладали: либеральные оппоненты итальянских фашистов и немецких нацистов отмечали этим ярлыком все, что вызывало у них ненависть: диктатурой, по их мнению, следовало именовать «угнетающую и деспотичную форму правления, установленную силой или запугиванием, позволяющую одному человеку или группе монополизировать политическую власть без конституционных ограничений, уничтожая тем самым представительное правление, политические права граждан и любую организованную оппозицию»[9]. Действуя в том же духе, Социалистический Интернационал в 1933 году в негативном ключе применил понятие диктатуры и для описания советского режима. Так или иначе, но приложение термина и к самопровозглашенной «диктатуре пролетариата» в России, и к фашистской диктатуре в Италии не имело ничего общего с первоначальной римской концепцией. Фашисты никогда не пытались вписать власть в какие-то временные рамки; а «диктатура пролетариата», хотя и была по природе своей не вечной, явно не стремилась реставрировать старые порядки.

Но события межвоенного периода никак не способствовали попыткам сохранить изначальное понимание диктатуры[10]. Желая обосновать исключительную власть и дезавуировать большевистское использование термина, Карл Шмитт отличал «комиссарскую диктатуру» от «диктатуры суверена». Первая из них во многом соответствует оригинальной концепции диктатуры, зародившейся в Древнем Риме. Что же касается «диктатуры суверена», то в отношении ее Шмитт разрушает границу между нормальным и чрезвычайным временем, заявляя, что диктатор обладает полномочием восстанавливать доконституционную волю людей, даже если она подразумевает изменение самой конституции. Разрабатывая свою теорию, Шмитт стремился обосновать предоставление немецкому рейхспрезиденту диктаторских полномочий для борьбы с экономическим и социальным кризисом. Выдвинутая им идея «диктатуры суверена» важна потому, что она, трактуя интересующий нас термин, увязывает воедино теорию и практику. Рисуемый Шмиттом тип диктатуры не может быть ни временным, ни реставрационным.

Однако позитивные коннотации, связанные с термином «диктатура», так и не смогли возобладать. Как отмечают Питер Баер и Мелвин Рихтер, «в 1940-е годы в обширной научной литературе и в политическом дискурсе либеральных и конституционных государств под диктатурой по-прежнему понимали полярную противоположность демократии»[11]. Поскольку в годы войны и сразу после нее демократия олицетворяла только хорошее, ее антитеза, по определению, являлась чем-то плохим.

Противопоставление демократии и диктатуры является феноменом XX века. Со времен Аристотеля, классифицировавшего политические режимы по числу правящих, политическая наука пользовалась трехчленным делением на монархию, аристократию и демократию. Но потом принятая схема начала разрушаться, причем происходило это по двум направлениям. Макиавелли первым противопоставил власть одного человека власти ассамблеи (немногочисленной или, напротив, многочисленной), тем самым обособив монархию от иных политических режимов. Другой удар по трехчленной градации, по мнению Норберто Боббио, нанес Ганс Кельзен, объявивший о том, что делить режимы исходя из числа людей, принимающих управленческие решения, вообще нельзя[12]. Вместо этого, Кельзен предложил различать их в зависимости от наличия или отсутствия политической свободы: «Политически свободен тот, кто подчиняется легальному порядку, в создании которого он сам принимает участие»[13]. Ключевым отличием, следовательно, выступает отличие между автономией и гетерономией: к демократическим формам правления относятся те, в которых законы создаются теми же людьми, в отношении которых их потом и применяют, – нормы здесь автономны. В автократических государствах, напротив, круг законодателей не совпадает с кругом тех, кому закон адресован, – иначе говоря, тут преобладает гетерономная норма. Таким образом, по мнению Кельзена, «более целесообразно выделять не три, а только два типа конституций: демократическую и автократическую»[14].

Под давлением этой дихотомии современные исследователи сосредоточились на определении демократии, пренебрегая диктатурой как остаточной категорией, определяемой только в терминах того, чем она не является. Воспринимаемые в подобном свете диктатуры оказываются режимами, где нет конкурентных выборов, нет верховенства права, нет политических и гражданских прав, нет регулярного обновления власти. Возможно, относительно демократии все перечисленные атрибуты характеризуют диктатуры довольно ярко, но в определениях, строящихся на отсутствии тех или иных особенностей, ускользает из вида заметное разнообразие в организации диктаторских режимов.

1.2.2. Современные противоречия

Диктатуры определяются здесь как режимы, в которых правители получают власть не в ходе конкурентных выборов, а иными способами[15]. Такие лидеры могут приходить к власти в результате государственного переворота, дворцового путча, революции. Они могут брать власть сами, с помощью армии или посредством иностранного вмешательства. Принципиальный момент состоит в том, что они обретают власть, минуя «конкурентную борьбу за народные голоса»[16]. Такое понимание диктатуры, хотя и не приближающее нас к ее позитивному определению, полезно по основаниям как практического, так и теоретического характера. Рассмотрим эти основания.

Вышеупомянутое определение диктатуры следует считать минималистским, поскольку оно фокусируется скорее на процедурных, а не на сущностных аспектах режима. Минималистская дефиниция вводится ради аналитической ясности. А вот те определения, в которых перечисляются конкретные характеристики режима, всегда проблематичны. Первое и наиболее значительное затруднение состоит в том, что многочисленность атрибутов сильно затрудняет проверку причинно-следственных связей. Рассмотрим, например, четыре ключевых элемента авторитаризма, предложенные Хуаном Линцем: ограниченный политический плюрализм, приоритет менталитета над идеологией, слабость политической мобилизации; наличие лидера, осуществляющего власть, даже если ее границы не определены[17]. Если определить авторитаризм на основе этих четырех измерений, а затем задуматься о взаимосвязи между ним и экономическим развитием, то какие выводы можно сделать о причинно-следственной стороне этих отношений? Что больше будет влиять на наблюдаемые нами тенденции: ограниченность политического участия, стиль руководства, какая-то комбинация этих и других факторов? В отношении диктатур, выделяемых таким образом, мы едва ли сможем сказать многое.

Во-вторых, широкие определения могут повлечь за собой оформление субстантивных понятий, или генерирующих тавтологии, или же ограничивающих практическую применимость произведенного концепта. Так, предлагаемое Питером Эвансом разграничение государства «развивающегося» и государства «хищнического» уже намекает на то, какие результаты каждое из них будет производить[18]. Не приходится удивляться и тому, что бюрократически-авторитарные режимы будут ориентироваться на политику, исключающую широкое участие, поскольку само их наименование построено на том, что они именно так и поступают[19]. Но, даже вдруг обнаружив, что эти режимы иногда проявляют открытость, мы не сможем предложить ничего иного, кроме как усомниться в ценности обозначенного критерия.

В-третьих, хотя напрямую связывать эту проблему с широкими дефинициями и не стоит, тем не менее нельзя не отметить прочной корреляции между количеством атрибутов и аморфностью описываемых с их помощью понятий: например, «особенности менталитета» трудно измерить или даже идентифицировать.

Наконец, в-четвертых, добавляя к определению диктатуры все новые характеристики, мы рискуем упустить из виду самые важные отличия политических режимов. Так, Мексика, несмотря на почти вековое доминирование Институционно-революционной партии, рассматривалась в качестве диктатуры лишь со значительными оговорками, касающимися прав человека, контроля гражданской администрации над военными и так далее. И все же разнообразие диктатур, базирующееся на сторонних характеристиках, не должно затемнять главного отличия, присущего всем диктатурам и обособляющего их от демократий – отсутствия конкурентных выборов.

Причины, подталкивающие к использованию минималистского критерия, никак не оправдывают самого выбора сущностных критериев. Фактически подчеркивание роли выборов как главной отличительной особенности, отделяющей демократию от диктатуры, не является бесспорным[20]. Почему же тогда исходя из минималистского подхода нужно фокусировать внимание именно на выборах?

Во-первых, такая фокусировка соответствует тем теоретическим вопросам, которые чаще всего возникают в связи с эмпирическим исследованием политических режимов. Перспектива обрести власть, участвуя в регулярных и состязательных выборах, формирует для политических акторов самобытный набор стимулов, отличающийся от мотивов, производимых нерегулярными и невыборными методами отбора. Соответственно, различие в стимулах влечет за собой разное поведение и разные результаты. Рассмотрим, например, воздействие, оказываемое типом политического режима на экономическое развитие. Согласно Джону Локку и позднее отцам-основателям США, демократия способна вредить политическому порядку и экономическому прогрессу, поскольку выборы без имущественного ценза позволяют неимущим избирать демагогов, готовых присвоить и перераспределить собственность богатых классов[21]. Более свежие теории, напротив, утверждают, что для развития плохи именно диктаторские режимы, так как диктаторы, не связанные электоральными сдержками, вольны извлекать ренту и подменять общественное благо частными интересами. В любом случае выборы выступают причиной, по которой политические акторы вынуждены вести себя по-разному при демократии и при диктатуре.

Во-вторых, классификация режимов по электоральным основаниям напоминает нам о том, что, даже если диктаторы пользуются какими-то иными, номинально демократическими, институтами, скажем, парламентами или партиями, они не перестают быть диктаторами. В системах, где, с одной стороны, лидеры избираются на конкурентных выборах, а с другой стороны, они не избираются вовсе, политическая жизнь организована в корне по-разному. Как объясняет Адам Пшеворский, демократия, в отличие от диктатуры, является такой политической системой, в которой ни один актор не может быть уверен в исходе предстоящего голосования[22]. Наиболее зримым проявлением этой неуверенности и выступают, собственно, конкурентные выборы; их результат оказывается своеобразной инструкцией, причем как для победителей, так и для проигравших – «победителям предстоит въехать в Белый дом, Розовый дом или какой-нибудь иной palacio, […] – а проигравшие никуда въезжать не будут и примут то, что останется на их долю»[23].

В настоящей работе я пользуюсь предложенной Пшеворским и его соавторами дихотомической классификацией, различающей политические режимы по электоральным критериям[24]. Моя выборка охватывает 140 стран, которые в период с 1946-го по 2002 год жили под властью диктатур (в совокупном распределении по странам этот массив составляет 4607 страно-лет). В послевоенный период диктаторские режимы составляли в мире подавляющее большинство. В 1970-е годы 75% всех стран были диктатурами, а к середине 1990-х их доля снизилась примерно до 50%. В большинстве случаев отнесение того или иного режима к разряду диктатур не вызывает полемики, поскольку с ним соглашается большинство известных классификаций политических режимов. Совпадение в оценках «Freedom House», «Polity» и соавторов Пшеворского варьирует от 88% до 95%[25]. Но если исключить простые случаи, находящиеся по краям выборки (например, Северную Корею и Иран, а также Швецию и Великобританию), то «зона совпадений» заметно сокращается: например, для данных «Freedom House» и «Polity» она составит лишь 75%. Затруднения возникают с Мексикой, Ботсваной, Малайзией, другими государствами, находящимися в середине спектра. Группа Пшеворского, однако, определяет тип режима на основе четких и поддающихся фиксации критериев, вытекающих из его минималистского и процедурного определения. По их мнению, режим является диктатурой, если он не соблюдает по крайней мере одного из четырех правил: 1) глава исполнительной власти должен избираться; 2) легислатура должна избираться; 3) в выборах не может участвовать только одна партия; 4) власть должна быть сменяемой[26].

C 1946-го по 2002 год бóльшую часть нашей выборки составили страны тропической Африки: на них приходятся 1800 условных страно-лет. 87% этого массива страно-лет они управлялись диктаторскими режимами. Точно такие же показатели недемократического правления наблюдались на Ближнем Востоке и в Северной Африке. В отношении Восточной Европы и бывшего Советского Союза соответствующие цифры составили 74%, а Азии 68%. На Латинскую Америку приходится меньшая доля диктаторских страно-лет, всего 38%, что объясняется многочисленными переходами от автократии к демократии и обратно. Наконец, диктатуры Южной Европы, существовавшие большую часть этого полувекового периода, обеспечили западноевропейским странам в целом 7% страно-лет, проведенных под властью диктаторов.

В рамках отдельных регионов частота и длительность диктаторского правления также заметно варьировала. Некоторые страны, например, Иордания или Китайская Народная Республика, управляются диктатурами с самого своего основания. В других странах такие периоды были короче, но зато встречались чаще: так, Аргентина за это время пережила четыре диктатуры, а Гана – три. Наконец, в некоторых местах диктаторское правление было лишь мимолетным эпизодом. В послевоенный период Коста-Рика, например, была диктатурой лишь 18 месяцев – после того, как в мае 1948 года власть в стране захватил Хосе Фигерес Феррер. Средняя протяженность диктаторского цикла в мире, однако, оставалась весьма длительной и составляла 40 лет.

1.3. Кто такие диктаторы?

Определившись с выборкой диктаторских режимов, можно переходить к следующему шагу: идентификации лидеров, управляющих диктатурами. Решение этой задачи важно постольку, поскольку нас интересует воздействие институциональных особенностей диктаторских режимов на политику, а решения о том, как выстраивать диктаторские институты и какую линию им проводить, принимают только те, кто реально имеет власть. При демократиях идентификация эффективных лидеров обычно не составляет проблемы: премьер-министры руководят парламентскими режимами, а президенты управляют в президентских системах. Но при диктатуре такая задача оказывается более сложной. Почему?

Одна из причин состоит в том, что при диктатуре глава государства может иметь самые разные титулы. В «обычных» диктатурах он зачастую называется «президентом», а в монархиях диктатора именуют «королем» или «эмиром». Но иногда диктаторы обладают более креативными титулами: это может быть «председатель государственного совета по восстановлению законности и порядка» (официальный титул главы бирманской военной хунты с 1981 года), «лидер революции» (официальный титул Каддафи с 1979 года) или просто «духовный лидер» (титул rahbar был принят Хомейни в 1980 году).

Помимо семантических затруднений, идентификация подлинного главы диктаторского государства сложна и потому, что в нем порой имеется множество руководящих фигур, как номинальных, так и реальных. При коммунистических режимах, например, премьер-министр, председатель государственного совета (то есть президент), генеральный секретарь коммунистической партии формально составляли руководство, однако первые два, как правило, на деле ни за что не отвечали. Показателен в данном отношении крайний случай: Лю Шаоци оставался президентом коммунистического Китая даже после того, как хунвейбины во время культурной революции выгнали его из собственного дома и вынудили заняться «самокритикой». (Перед тем, как убить его в 1969 году, Мао Цзэдун лишил Лю Шаоци президентских полномочий[27].) В коммунистических странах реальным главой государства оказывается генеральный секретарь партии.

Еще более трудны случаи некоммунистических режимов, в которых номинального лидера зачастую трудно отличить от «серого кардинала», скрывающегося за сценой. Иногда государством управляют военные, но делать этого явно они не хотят. В таких ситуациях президентские обязанности исполняют гражданские лица (Абдель Азиз Бутефлика в Алжире, Хуан Бордаберри в Уругвае, Рату Сир Камисесе Мара на Фиджи). Кроме того, в редких случаях долгосрочный диктатор время от времени меняет номинальных глав правительства, сохраняя за собой реальную власть. Рафаэль Трухильо продолжал быть подлинным главой диктатуры даже после того, как он в 1952 году сделал своего сына Гектора президентом Доминиканской Республики. Аналогичным образом Анастасио Сомоса Гарсия правил Никарагуа на протяжении 19 лет даже тогда, когда в 1940-е годы на трехлетний период передал пост президента другому человеку.

В некоторых странах борьба за реальное политическое лидерство была главным элементом их политической истории. С самого обретения независимости, состоявшегося в 1970 году, в центре политической жизни Камбоджи оставалась борьба за власть между монархом и главой кабинета министров. В Пакистане аналогичное противостояние разворачивалось между президентом и премьер-министром. В подобных случаях номинальный глава правительства отнюдь не всегда оказывается его реальным руководителем.

Учитывая разнообразие в организации политического руководства, очень важно сформулировать правила, в соответствии с которыми можно выявить реального руководителя, избегая нередко ошибочных суждений ad hoc. В настоящей работе под реальным лидером понимаются: 1) генеральный секретарь коммунистической партии при коммунистической диктатуре (за исключением случая Дэн Сяопина в Китае, который никогда не был генсеком); 2) король или президент в некоммунистических диктатурах – за исключением случаев Сингапура, Малайзии, Камбоджи, Лаоса и Мьянмы, в которых подлинный глава иногда носит титул «премьер-министра»; 3) другие индивиды или военные институты – в тех случаях, когда источники единодушны в том, что номинальный глава государства не обладает реальной властью[28].

Первые два правила относительно бесспорны; они позволяют успешно классифицировать большинство случаев в нашей послевоенной выборке. На протяжении приблизительно 270 страно-лет подлинный глава государства отличается от номинального руководителя по причинам, упомянутым ранее. Классификация подобных случаев зависит от относительной субъективности используемых источников, но я привлекаю достаточно широкий массив материала, позволяющий справляться и с «тяжелыми» случаями.

Диктаторы не появляются с интенсивностью «по диктатору на каждый год», и поэтому в качестве единицы, позволяющей фиксировать их правление, я использую «страно-год». Диктатуры часто переживают политическую нестабильность: подлинные руководители диктаторских режимов могут меняться несколько раз в год[29]. На протяжении 100 наблюдаемых страно-лет лидер диктатуры менялся более одного раза. «Сменщики» могли приходить на очень короткий период: так, Леон Кантав на Гаити утвердился у власти лишь на пять дней. Независимо от краткости сроков мы должны фиксировать появление и таких лидеров, поскольку не можем знать, насколько они готовы были бы задержаться у власти.

Из моего анализа исключены диктатуры, которые управлялись коллективно: Югославия после смерти маршала Тито в 1980 году и до распада государства в 1990-м, Босния-Герцеговина с 1998-го по 2002 год, Сомали при пяти председателях Совета национального спасения с 1997-го по 1999 год. При коллективном руководстве невозможно возложить ответственность за принятые решения на отдельного лидера – именно из-за этого указанные примеры не были приняты во внимание.

Таким образом, моя выборка включает 558 диктаторов из 140 стран, находившихся у власти с 1946-го по 2002 год. Некоторые страны, как, например, Экваториальная Гвинея и Оман, пережили за этот период лишь одну смену власти, тогда как в других перемены были скорее нормой. Так, Республика Гаити с 1946 года до перехода к демократии в 1994-м управлялась 19 руководителями, некоторые из них находились у власти лишь считанные дни.

Мир диктаторов очень разнообразен не только по длительности пребывания у власти, но и по их происхождению. Эрнесто Седильо, изучавший экономику на Западе и ставший последним в длинной веренице мексиканских лидеров, приходивших к власти при упорядоченных правилах преемственности, установленных Институционно-революционной партией, внешне не имеет ничего общего с иранским аятоллой Хомейни, возглавившим революцию, свергшую шаха. Точно так же и Фердинанд Маркос, который, выиграв сначала выборы, задержался у власти на Филиппинах на двадцать лет, кажется не слишком сопоставимым с Пол Потом, на протяжении трех лет возглавлявшим убийственную диктатуру «красных кхмеров» в Камбодже. Все эти примеры, иллюстрирующие предельное разнообразие диктаторов, ставят перед нами вопрос: можно ли вообще систематизировать столь разношерстную группу правителей?

Я группирую руководителей диктаторских режимов по трем типам: это монархи, военные правители и гражданские диктаторы. Почему выделены именно эти типы? Во-первых, монархия исторически рассматривалась как отдельный тип политического режима. Во-вторых, недемократических правителей из военной среды столь же привычно принято отделять от гражданских деспотов. Но традиция не единственное основание; имеются и другие принципиальные причины, заставляющие выделять упомянутые типы.

Такое разграничение позволяет обозначить уникальные разновидности угроз, с которыми сталкиваются диктаторы, и выделить институциональные методы, посредством которых они с этими угрозами справляются. Хотя недовольство диктатурой может исходить из любого сегмента общества, первейшую опасность для диктатора обычно представляют члены правящей элиты. Диктаторов очень часто смещают их собственные сподвижники. Принадлежащий к правящей элите потенциальный узурпатор находится в выгодном положении, позволяющем ему подготовиться к успешному отстранению действующего лидера.

Желая устранить угрозу, которую несут в себе элиты, диктаторы поддерживают такой порядок, в рамках которого они самолично принимают все важные решения и держат потенциальных соперников под неусыпным контролем. Особенности этого порядка зависят от типа диктатора, поскольку именно им предопределяется и возможный круг угроз, и средства их преодоления. В итоги монархи полагаются на семейные и родственные связи, а также на консультативные советы; военные руководители сдерживают ключевых конкурентов из рядов вооруженных сил в рамках военных хунт; а гражданские диктаторы обычно создают внутри правящей партии маленький орган, что-то вроде политбюро, куда кооптируют потенциальных конкурентов. Поскольку процесс принятия решений протекает внутри этих миниатюрных институтов, именно в их рамках и устанавливается, перед кем диктаторы будут подотчетны и как внутри режима будет распределяться власть. В итоге эти институты накладывают на диктаторов всевозможные ограничения, в свою очередь влияющие на решения правителей и их действия.

1.3.1. Монархи

Монархия всегда рассматривалась как такой тип правления, который стоит особняком от других форм недемократического руководства. Одной из причин такого обособленного рассмотрения было, вероятно, то, что ранние классификации политических режимов основывались на количестве людей, обладающих властью. Аристотель, например, выделял монархию как «правление одного», противопоставляя ее правлению нескольких или многих.

Исторические описания монархического абсолютизма лишь закрепляли это обособление, хотя уже в них отмечались присущие единоличному правлению внутренние недостатки. Свобода от любых ограничений позволяла монархам быть неосмотрительными, непредсказуемыми, нестабильными, а это вредило не только их собственным интересам, но и интересам их подданных. Когда французские короли, например, обращались к различным формам экспроприации, позволявшим финансировать войны и расточительный образ жизни, французы страдали. В конечном счете хищничество государства заставляло население менять свое социальное поведение.

В итоге необходимость как-то связывать или ограничивать собственных властителей становилась для их подданных все более очевидной. Жан Боден, убежденный роялист XVI века, советовал своему королю ради большего послушания подданных разделить власть с другими и добровольно ограничить себя. По словам Бодена, «чем меньше власть суверена, тем более она прочна»[30]. Следовательно, самоограничение самых различных видов – в интересах короля; в ряду сдерживающих факторов могли выступать естественные законы, принципы престолонаследия, древние обычаи, запрет на налогообложение без согласия подданных, наличие независимых магистратов, парламентские прерогативы.

Приняли ли европейские монархи близко к сердцу уроки Бодена и других политических теоретиков? Это сомнительно. Хотя они охотно учреждали конституции, парламенты, суды, желание сковывать свою королевскую власть посредством этих институтов не слишком просматривается. У этой неоднозначности были свои причины. Хотя британские и французские короли на собственном горьком опыте (через свержение и казнь) узнали, что властью надо делиться, большинство монархов всеми силами стремились защитить свое самодержавие от посягательств парламента[31]. Принципы подотчетности короны парламенту внедрялись лишь после многолетних споров между монархами и ассамблеями, а кодифицировались еще позже[32]. Как свидетельствует европейская история, на протяжении довольно долгого времени наличие конституций отнюдь не означало ограничения власти суверенов.

Современные ближневосточные монархи столь же рьяно сопротивляются попыткам ограничить их власть. После обретения политической независимости правители региона пытались рационализировать собственные управленческие системы, санкционируя конституции, парламенты и политические партии. Конституция Ирака 1925 года, например, позволяла королю назначать премьер-министра, но при этом делала кабинет ответственным перед парламентом. Аналогичные нормы были включены в Конституцию Кувейта и Конституцию Египта 1923 года; в период действия последней оппозиционная партия «Вафд» не раз располагала парламентским большинством. И все же, подобно своим европейским визави, эти монархи не имели желания поступаться властью в пользу своих институциональных творений. Причем, в отличие от европейцев, они могли настаивать на своем, применяя жесткую силу. В Египте монарх трижды грубо нарушил Конституцию 1923 года за первые семь лет ее действия[33]. Аналогичным образом «на бумаге парламент Ирака был весьма влиятельным, но при этом не было ни одного случая, чтобы правительство или хотя бы отдельный министр ушли в отставку из-за парламентского вотума недоверия»[34].

Взамен, однако, ближневосточным монархам приходилось принимать ограничения иного рода. Их связывают не столько конституции и ассамблеи, сколько династические семьи. Они вынуждены доверять ответственные государственные посты кровным родственникам, делая их законными получателями государственных доходов и привлекая к принятию решений на всех уровнях. В 1992 году эмир Катара, например, реорганизовал кабинет таким образом, что ближайшие члены его семьи оказались министрами: сыновьям достались посты министров нефти и газа, внутренних дел, экономики и торговли, внук стал министром обороны, а племянники отвечали за общественное здравоохранение и дела ислама[35]. Точно так же саудовский король Фахд доверил ключевые посты в правительстве шестерым своим братьям, которые вместе с монархом составили так называемую «семерку Судаири», управляющую страной.

Члены семей играют ключевую роль в принятии важнейших решений; это особенно хорошо видно в вопросах преемственности власти. В Кувейте, в частности, у власти менялись представители двух ветвей клана Сабах, но при этом всегда соблюдалось главное правило: «семья “избирает” правителя на основе консенсуса»[36]. В Омане следующий по мужской линии наследник из семьи аль-Саид тоже должен утверждаться семейным советом. В Саудовской Аравии престолонаследие стало более упорядоченным после того, как король Фейсал учредил Королевский семейный совет, консультирующий монарха по вопросам преемственности. Этот орган получал право контролировать передачу власти в случае кончины действующего монарха[37].

Конечно, передача престола на Ближнем Востоке не всегда происходит по утвержденным правилам. После Второй мировой войны монархи оставляли трон не только из-за естественной кончины, но и в результате убийства или свержения другими родственниками. Тем не менее, даже когда нарушение правил наследования имело место, оно обычно происходило с одобрения ключевых членов семьи. Фейсал не свергал официального (и считавшегося некомпетентным) наследника, определенного его отцом, пока не заручился поддержкой других саудовских принцев. Эмир Катара, находившийся на отдыхе в Швейцарии, в 1995 году был низложен собственным сыном, который тоже опирался на поддержку родственников. Таким образом, главной угрозой для монархов выступают члены их собственных семей, имеющие законное право приходить им на смену.

Иначе говоря, монархи далеко не всегда игнорируют тезис Бодена о том, что самоограничение способно повышать их шансы на политическое выживание. Как убедительно демонстрируется в научной литературе, на Ближнем Востоке смогли устоять только те властители, которые успешно перешли от традиционных самодержавных монархий к династическим монархиям, где средоточием власти выступает семья как целое[38]. Переход к такой династической структуре уберег монархии в Бахрейне, Кувейте, Катаре и Саудовской Аравии от угрозы революции и сделал смену режима маловероятной, несмотря даже на конъюнктуру нефтяных цен. Напротив, монархии, которые придерживались принципов абсолютного самодержавия, не признающего семейных сдержек, как, например, в Египте, Ираке и Ливии, бесславно пали, уступив место революционным диктатурам. Становление династических монархий означает, что короли больше не пользуются приоритетом в отношении других членов своих семей. Учитывая альтернативу, которую влек за собой отказ реформироваться – полный крах монархического правления, – то была цена, которую большинству монархов пришлось заплатить. Нынешних королей ограничивают не парламенты или суды, а семейные и родовые кланы. Следовательно, единоличное правление превратилось в правление семейное.

1.3.2. Военные диктаторы

Как показывает марш Суллы на Рим, использование армии для захвата власти имеет долгую историю. Но фактически применения силы требует любой неправовой захват власти; гражданские лидеры, решившие узурпировать власть, могут применять насилие в тех же объемах, что и военные. Следовательно, использование силы или организация военного переворота не являются признаками, отличающими военную диктатуру от других форм недемократического правления.

Сущностью военного правления выступает то, что именно вооруженные силы оказываются институтом, посредством которого правители руководят обществом. Подобно тому, как современные монархи вынуждены кооптировать в управленческую систему членов своих семей, используя их для консолидации правления, военные диктаторы должны нейтрализовать угрозы, исходящие от ближайших сподвижников, привлекая их к сотрудничеству в деле реализации власти.

Центром принятия властных решений внутри военного режима выступает хунта. С точки зрения генералитета, который берет власть от лица институционализированных вооруженных сил, типичная хунта должна быть небольшой; обычно ее составляют командующие различных родов войск. Если переворот осуществляется не всей армией, а какой-то группой низших и средних чинов, то хунта более многочисленна, поскольку мятежникам надо привлекать на свою сторону как можно больше сторонников из числа военных. Например, после переворота 1966 года в Гане состав военной хунты поэтапно увеличивался по мере того, как мятежники ощущали все новую нужду в более основательной поддержке внутри вооруженных сил. Сразу же после переворота в Совете национального освобождения Ганы были шесть членов; на следующий день их число возросло до девяти, а через четыре дня добавились еще двое. Наконец, спустя две недели в состав хунты были введены очередные шесть офицеров[39]. По наблюдению Сэмюеля Файнера, в отличие от большинства хунт Латинской Америки, которые состоят из трех или четырех глав родов войск, хунты в иных регионах мира, создаваемые в 1980-е годы младшими и средними офицерами, в среднем состояли из одиннадцати членов[40].

В целях реализации власти может быть использована уже сложившаяся организационная структура вооруженных сил. В Индонезии, например, за осуществившей государственный переворот армией была зарезервирована пятая часть всех мест в парламенте, а в каждой из десятков тысяч индонезийских деревень размещался военнослужащий, представлявший на месте вооруженные силы[41]. Наиболее ярким примером использования военной иерархии в качестве управленческой структуры стал, вероятно, так называемый «процесс национальной реорганизации» (Processo) в Аргентине. Накануне переворота 1976 года четыре рода войск согласовали детальный раздел власти, целью которого было недопущение доминирования сухопутных сил. В соответствии с этим соглашением все законодательные инициативы будущего военного режима подвергались проверке специальными комитетами внутри родов войск; только после этой процедуры их выносили на рассмотрение хунты. Иначе говоря, внутри вооруженных сил был запущен процесс согласования интересов, к которому привлекались все заинтересованные группы[42].

Таким образом, военная диктатура как тип режима не могла возникнуть до тех пор, пока вооруженные силы не достигали должного уровня специализации и профессионализации. Скажем, в отношении Латинской Америки после получения независимости от Испании более уместно говорить о вооруженных группировках, руководимых местными caudillos, а не о современных военных структурах. Становление армий современного типа на континенте началось лишь в XIX веке с учреждения военных академий, где готовились будущие офицеры. Внедрение воинских уставов европейского типа и переход ко всеобщей воинской повинности привели к началу 1900-х годов к созданию «новых» армий.

Профессионализация военных создала институт, обособленный от остального общества. В эпоху caudillos в Латинской Америке офицерская карьера считалась непривлекательной. В результате подбор кадров осуществлялся все более закрытым образом, что в свою очередь углубляло отгораживание военных от гражданских элит и внутренне сплачивало армию.

«Сочетание изоляции от общества как единого целого с групповой сплоченностью делало воинскую жизнь абсолютно закрытой: это было горделивое слияние с институтом, который ограничивал социальный горизонт, но в то же время формировал сознание того, что он играет важнейшую роль в жизни государства»[43].

Профессионализация военных соответствовала планам гражданских элит, которые хотели ограничить власть caudillos и рационализировать монополию государства на применение силы. В то же время гражданские элиты желали обращаться к военным как арбитрам, способным решать проблемы в период кризисов.

«Военных постоянно призывали на роль модераторов политической деятельности, но при этом отрицали за ними право менять политическое устройство. Их задачи сводили к консервативному поддержанию функционирования системы»[44].

Конкретно это означало, что всякий раз, когда военные вмешивались, от них ожидались только смещение главы государства с его поста и передача власти альтернативным гражданским силам. Поскольку временная форма правления была нацелена на восстановление прежнего политического порядка, вооруженные силы выполняли функции диктатуры в первоначальном, древнеримском, ее понимании. Гражданские элиты, защищавшие профессионализацию армии, не предусмотрели, однако, того, что укрепление военной автономии, не связанной никакими гражданскими партиями, создавало предпосылки для инициативного и самостоятельного вмешательства армии в политику. Именно поэтому военное вмешательство, которое не ограничивало армию ролью модератора, скоро стало на континенте общим явлением.

Однако латиноамериканский опыт обособления солдата от гражданина не был универсальным. Во многих развивающихся странах профессионализация военных начиналась еще в колониальный период, когда европейские державы пытались укреплять свой контроль над отдаленными землями. После установления независимости военные силы, уже сложившиеся в профессиональном плане, превратились в «образец развития, посредством обязательной воинской повинности распространявший свое влияние на все группы общества»[45]. В этом процессе социализации подчеркивалась скорее интеграция военных в социум, а не сепарация их в качестве особого института. Если члены вооруженных сил рассматриваются не только как солдаты, но и как граждане, то им и надлежит возглавить работу по модернизации обществ, которую они делят с соотечественниками. Причем, как считалось, военные прекрасно приспособлены для такой руководящей миссии, поскольку вооруженные силы развивающихся стран были лидером в использовании импортных технологий – новинки приходили в армию раньше, чем в промышленность или сельское хозяйство. Кроме того, они, в отличие от других структур, применяли меритократические стандарты в расстановке и продвижении кадров, регулярно обеспечивали базовые потребности своих членов (например, обучали их грамотности, предоставляли пищу и кров), предлагали программы, ассоциируемые с современным «социальным» государством (страховали, обеспечивали пенсии и семейные выплаты). В итоге вооруженные силы во многих странах стали рассматриваться в качестве флагмана модернизации, способного преобразовать традиционные уклады жизни в современные и дать всем гражданам то же, что они предлагали военнослужащим.

Независимо от того, считались ли они обособленным или интегрированным институтом, временным инструментом разрешения кризиса или орудием долгосрочных социальных перемен, военные повсюду начали претендовать на специальную роль в отстаивании «национальных интересов». Обосновывая захват власти, аргентинская военная хунта, организовавшая путч 1976 года, заявляла:

«В связи с тем, что все конституционные механизмы были исчерпаны, а выход из кризиса путем естественных процессов оказался невозможным, вооруженные силы были вынуждены положить конец ситуации, унижающей нацию и подвергающей риску ее будущее»[46].

Подобные слова люди в униформе после очередного военного переворота не раз повторяли и в других развивающихся странах.

Претензии военных на эксклюзивное отстаивание «национальных интересов» вполне правомерно воспринимались с изрядной долей скептицизма. Дело в том, что к решительным действиям вооруженные силы могут подталкивать самые разные мотивы. Как и любая другая корпорация, военные имеют собственные институциональные интересы, которые предполагают отстаивание собственной автономии и наращивание ресурсов. Кроме того, в рядах вооруженных сил могут доминировать отдельные социальные группы, на которые правители делают особую ставку. Колониальные администрации, например, укомплектовывали свои армии представителями этнических и расовых меньшинств, предполагая, что эти группы, опасающиеся неизбежной гегемонии большинства после достижения независимости, будут лояльно защищать интересы колонизаторов. Нынешние лидеры развивающихся стран продолжают использовать ту же тактику «разделяй и властвуй». Итогом ее оказывается то, что персонал вооруженных сил молодых государств, состоящий из представителей специфичных социальных групп, нередко отождествляет себя только с этими группами и ведет себя соответственно. И, разумеется, в некоторых случаях военные руководители действуют исходя из сугубо личной корысти. В целом же военные правители, как представляется, очень часто ведут себя так же, как и гражданские диктаторы; и этот факт ставит под сомнение наличие у них каких-то уникальных и специфических интересов[47].

1.3.3. Гражданские диктаторы

Помимо монархов и военных правителей, существуют еще и гражданские диктаторы. Их положение оказывается наиболее сложным, поскольку, в отличие от представителей первых двух групп, они не располагают готовой организационной структурой, на которую можно опереться. Некоторые диктаторы привлекают к управлению родственников и даже передают власть своим детям: так, сыновья наследовали гражданским диктаторам в Северной Корее, Сирии, Никарагуа, на Гаити. И все же отцы-диктаторы были не в состоянии обеспечить династическую преемственность сверх одного поколения[48]. Одной из причин этого выступало, вероятно, отсутствие у них обширных родственных кланов, посредством которых они могли бы эффективно контролировать противников внутри правящей элиты и народа в целом.

Гражданские диктаторы не могут обращаться к вооруженным силам с такой же легкостью, с какой это делают военные правители, которые, будучи действующими офицерами, способны опираться на институциональную иерархию и воинское нормы товарищества. Гражданские лидеры зачастую презираемы военными, особенно в тех ситуациях, где армия ощущает себя носительницей какой-то особой и уникальной миссии. В подобном контексте встает вопрос о том, что же заставляет людей с оружием подчиняться людям без оружия. Согласно одному из возможных ответов, военные стараются избегать власти, чтобы не нарушать корпоративной сплоченности[49].

Преодолевая все эти затруднения, гражданские диктаторы стараются обзавестись собственной организацией. Именно о ней говорит Владимир Ленин в следующем заявлении 1921 года:

«Только политическая партия рабочего класса, т.е. коммунистическая партия, в состоянии объединить, воспитать, организовать такой авангард пролетариата и всей трудящейся массы, который один в состоянии… руководить всей объединенной деятельностью всего пролетариата, т.е. руководить им политически, а через него руководить всеми трудящимися массами. Без этого диктатура пролетариата неосуществима»[50].

Ленинское новаторство предполагало соединение харизматической и рациональной власти, сочетавшее «полнейшую личную преданность партийцев своей партии с беспристрастным групповым контролем над сохранением этой преданности и подчинением иерархии»[51].

Использование единственной партии для управления государством широко применялось гражданскими диктаторами во всем развивающемся мире. После получения независимости однопартийные системы возникли в 60% государств тропической Африки. В некоторых странах, таких, как Ангола и Берег Слоновой Кости, партии правящего режима появлялись на следующий день после провозглашения независимости. В других государствах, таких, как Габон и Заир, консолидация занимала несколько лет. Два аргумента, отчасти противоречащих друг другу, обычно выдвигаются для обоснования однопартийной системы в развивающихся странах. В некоторых из них, с одной стороны, повторяются старые ленинские идеи, согласно которым единственная партия была нужна для того, чтобы преодолеть традиционные общественные расколы и размежевания, а также «помочь лидерам передовых социальных сил победить в конфронтации с силами отсталости»[52]. С другой стороны, европейский опыт не раз демонстрировал, что формирование политических партий выступает отражением социально-классовых расколов. Поскольку в африканском обществе классов не было, говорят сторонники этой точки зрения, то отсутствовала и надобность иметь более одной партии. Как пояснял Модибо Кейта, диктатор Мали, «никакой фундаментальной оппозиции в наших рядах не наблюдалось», а потому не существовало никаких причин «быть разделенными и разобщенными в партиях, которые сражались бы друг с другом»[53].

1.4. Номинально демократические институты

Как следует из всего вышесказанного, диктаторы никогда не управляют в одиночестве. Они руководят своими обществами, используя институты, которые соответствуют типу их диктатуры. Они могут даже учреждать или поддерживать номинально демократические институты – такие, как парламенты и политические партии. В данном отношении среди диктатур наблюдаются заметные институциональные вариации.

1.4.1. Легислатуры

Под легислатурами мы понимаем органы, для которых принятие законодательства является исключительной формальной функцией. Исходя из этого определения из числа законодательных органов, действующих при диктатуре, мы должны исключить (1) хунты, так как они смешивают исполнительные и законодательные полномочия, и (2) консультативные советы, поскольку они, не обладая формальной законодательной властью, лишь консультируют правителей и дают им советы.

Способы комплектования и организации легислатур разнообразны. Иногда законодателей назначает режим; именно так было в Эфиопии в ранние годы царствования императора Хайле Селассие или в различные периоды правления президента Ахмеда Сукарно в Индонезии. Они могут также напрямую избраться гражданами. Кроме того, диктаторы порой заполняют часть депутатских вакансий в ходе выборов, а на остальные места депутаты назначаются. Даже когда диктатура допускает проведение выборов, кандидаты должны заручиться одобрением со стороны правительственных органов. В Иране, например, Совет стражей конституции, состоящий из консервативного духовенства, утверждает кандидатуры на замещение выборных должностей. В большинстве диктаторских режимов, допускающих наличие особых законодательных органов, приоритетным методом комплектования легислатур остаются выборы. На такой вариант приходятся 69% всех случаев. В странах бывшего коммунистического лагеря законодателей избирают практически везде, в то время как на Ближнем Востоке и в Северной Африке в механизмах комплектования законодательных органов наблюдается значительная гетерогенность.

Даже когда кандидатам разрешается выступать под партийными флагами, диктатура старается гарантировать их лояльность, вынуждая имеющиеся партии присоединиться к «общенациональному фронту», поддерживающему режим. Такой фронт обычно идет на выборы единым списком, хотя после избрания партиям позволяют сохранять собственную идентичность. В нашей выборке наличие подобных фронтов при диктатурах фиксируется на протяжении 636 страно-лет. Такие фронты были прежде почти во всех коммунистических странах, а также за их пределами – например, на Мадагаскаре и в Сирии.

Доля диктатур, имеющих парламенты и регулярно проводящих выборы, в разные периоды времени довольно стабильна. Выборные парламенты неизменно пользуются у диктаторов популярностью; доля назначаемых законодательных органов невелика. Небольшое отступление от этого правила фиксировалось в середине 1970-х годов, когда почти 40% всех диктатур распустили свои парламенты. Это был пик деинституциализации.

1.4.2. Политические партии

В данном контексте мы говорим только о тех политических партиях, которые существуют de jure. Иначе говоря, если режим формально запрещает политические партии, то они, даже продолжая действовать в подполье, оказываются формально не существующими. Диктаторы иногда приходят к власти, унаследовав систему, в которой все партии запрещены. Тем не менее более типичным для них является запрещение партий на короткий период – сразу же после прихода к власти или в каких-то критических ситуациях на протяжении правления. Гораздо реже встречается полный запрет партийной деятельности на весь период диктатуры; в свое время так поступил Бокасса в Центрально-Африканской Республике и военные власти Аргентины во времяProcesso, полностью прекратившие деятельность партий.

В порядке альтернативы режим может также создавать собственную и единственную партию. Изобретение Ленина предоставило гражданским диктаторам средство для контроля над армией и соперниками внутри правящей элиты. При этом единственная партия служит также для мобилизации масс и управления ими. Неудивительно, что к подобному институциональному дизайну часто обращаются авторитарные правители в развивающемся мире. Режимная партия может содержать внутри себя «группы» или «фракции», но они слишком малы и слабы, чтобы поддержать многопартийную систему. Кроме того, когда партий много, но при этом все они загоняются в ряды единого «фронта», такое политическое устройство тоже можно считать однопартийным. Помимо главной партии, могут существовать и иные, но они не в состоянии сопротивляться требованиям режима, настаивающего на формировании единого избирательного списка – с партией власти во главе. Следовательно, у граждан в подобных ситуациях выбора вообще нет.

В некоторые случаях автономные партии в состоянии существовать и за рамками проправительственного «фронта». Список диктатур, при которых действовали многочисленные политические партии, варьирует от Бразилии, где режим создал официальную «правительственную» и столь же официальную «оппозиционную» партии, до Алжира, где Исламский фронт спасения столь энергично отстаивал свою самостоятельность, что избиратели были готовы отдать ему победу на выборах 1991 года. Эти примеры внешне настолько непохожи, что их объединение в одну группу может показаться сомнительным: ведь партии, создаваемые самим режимом, – это не партии, бросающие ему вызов со стороны. Но дело в том, что определить предельную степень автономии таких партий при диктатурах весьма нелегко; хотя Исламский фронт спасения и возник сам по себе, в конечном счете его упразднили военные власти. А обе узаконенные бразильские партии были учреждены военным режимом, но потом каждая из них выступила против диктатуры.

Поскольку нет никаких четких правил или норм, в соответствии с которыми диктаторы должны устраивать политическую жизнь, авторитарные режимы демонстрируют богатейшее разнообразие институционального устройства. Так, если режим допускает наличие легислатуры, но не разрешает деятельность политических партий, то кандидатов в депутаты парламента могут заставить баллотироваться в качестве беспартийных. Или, если разрешена только правящая партия, им порекомендуют записаться в нее. Иногда, впрочем, диктаторы допускают существование автономных от режима организаций в виде официальной «оппозиционной» партии или нескольких «оппозиционных» групп.

Партийные системы при диктатурах более разнообразны, нежели их законодательное устройство. Единственная партия доминировала не только в коммунистической Восточной Европе, но и в тропической Африке. Диктаторские режимы Латинской Америки, напротив, были склонны допускать наличие многих партий; в некоторых случаях такие партии формировались ими специально, но в других ситуациях речь шла о партиях, которые начали работать еще при демократии. В Азии среди диктатур в равных долях представлены и однопартийные, и многопартийные режимы. Наконец, Ближний Восток и Северную Африку можно считать единственным регионом, где диктатуры чаще всего запрещают партии полностью. После Второй мировой войны доля диктатур без партий росла за счет сокращающегося числа многопартийных режимов. Но после краха коммунизма, с начала 1990-х годов, наличие при диктатурах автономных политических групп стало более частым явлением. Доля диктатур, опирающихся на единственную партию, стремительно снизилась, тогда как многопартийные режимы возобладали.

1.5. Заключение

Исторический путь диктатур долог. Институт, зародившийся в Древнем Риме, первоначально нес в себе позитивные коннотации: под ним понимался набор эффективных средств, с помощью которых политическая система справлялась с внутренними и внешними угрозами. В трудные времена элиты выдвигали человека, способного предпринять решительные действия по восстановлению политического status quo. После разрешения наличных проблем диктатор, выполнив свою миссию, уходил со сцены.

С течением времени, однако, термин «диктатура» стали использовать для описания институциональных механизмов, которые не вмещались в рамки первоначальной концепции. Признаки коррозии института впервые стали появляться еще в Риме. Сначала диктаторы начали апеллировать к массам. Потом диктатура трансформировалась из правления одного человека в правление директории, группы, класса. Пренебрегая традиционным политическим порядком, диктатуры начали ставить перед собой революционные задачи. Самым главным было то, что диктатура перестала считаться временным правлением. И, хотя данное изменение проявило себя еще у римлян, именно оно остается фундаментальной чертой диктаторских режимов современного мира. Диктаторы игнорируют конкурентные выборы исходя из того, что сроки их правления могут быть неопределенными, а власть неограниченной. И в этом все они похожи друг на друга.

И все же в плане организации институционального аппарата диктатуры проявляют большое разнообразие. Обеспечивая себе «первую линию обороны», диктаторы должны выстроить собственную управленческую систему и кооптировать наиболее вероятных соперников. Конкретная форма принимаемой ими линии зависит от типа диктатора. Монархи полагаются на обширные родственные связи, тогда как военные правители опираются на преимущества армейской иерархии. Гражданские диктаторы, не имея столь же эффективных подручных средств, создают всевозможные режимные партии. Выбирая для себя номинально демократические институты в лице легислатур и политических партий, диктаторы столь же креативны. Тем не менее, несмотря на все это разнообразие, и парламенты, и партии при диктатурах служат единой цели: они являются инструментами кооптации, посредством которых недемократические правители справляются со значимыми вызовами своему правлению.

Перевод с английского Андрея Захарова

[1] Перевод осуществлен по изданию: Gandhi J. Political Institutions under Dictatorship. New York: Cambridge University Press, 2008. Ch. 1. Печатается с небольшими сокращениями.

[2] См.: Moore B. Social Origins of Dictatorship and Democracy. Boston, MA: Beacon Press, 1966; Acemoglu D., Robinson J. Economic Origins of Dictatorship and Democracy. New York: Cambridge University Press, 2006.

[3] Предложенное здесь описание древнеримской диктатуры основывается на следующем источнике: Nicolet C. Dictatorship in Rome // Baehr P., Richter M. (Eds.).Dictatorship in History and Theory: Bonapartism, Сaesarism, and Totalitarianism. New York: Cambridge University Press, 2004. P. 263–278.

[4] Первоначально срок полномочий диктатора не определялся; он должен был сложить полномочия после выполнения поставленных перед ним задач.

[5] Единственное исключение имело место в 211 году до нашей эры. Подробнее см.: Nicolet C. Op. cit.

[6] Первоначально Юлий Цезарь принимал титул диктатора на год, а потом на десять лет (Ibid).

[7] Макиавелли Н. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Книга I. ГлаваXXXIV (фрагмент дается в переводе Р. Хлодовского. – Примеч. перев.).

[8] Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре, Принципы политического права // Он же. Об Общественном договоре. Трактаты. М., 1998. Кн. IV. Гл. VI (фрагменты даются в переводе А.Д. Хаютина и В.С. Алексеева-Попова. –Примеч. перев.).

[9] Baehr P., Richter M. Introduction // Idem (Eds.). Dictatorship in History andTheory… P. 25.

[10] Обсуждение этой темы см. в статье: McCormick J. From Constitutional Technique to Caesarist Ploy: Carl Schmitt on Dictatorship, Liberalism, and Emergency Power // Baehr P., Richter M. (Eds.). Dictatorship in History and Theory… P. 197–220.

[11] Baehr P., Richter M. Introduction. P. 26.

[12] См.: Bobbio N. Democracy and Dictatorship: The Nature and Limits of State Power. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989.

[13] Kelsen H. General Theory of Law and State. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1945. P. 284.

[14] См.: Bobbio N. Op. cit. P. 137.

[15] Исключения составляют ситуации, когда правитель впервые получает власть посредством выборов, а затем консолидирует ее за счет отказа от демократии. В подобных случаях (Фердинанд Маркос на Филиппинах, Пак Чон Хи в Южной Корее, Альберто Фухимори в Перу) правление лидера следует рассматривать в качестве диктатуры с самого начала его избирательного срока.

[16] См.: Schumpeter J. Capitalism, Socialism, and Democracy. New York: Allen & Unwin, 1976.

[17] См.: Linz J. An Authoritarian Regime: Spain // Allardt E., Rokkan S. (Eds.). Mass Politics. New York: The Free Press, 1970.

[18] Evans P. Predatory, Development, and Other Apparatuses: A Comparative Analysis of the Third World State // Sociological Forum. 1989. Vol. 4. № 4. P. 561–582.

[19] O’Donnell G. Modernization and Bureaucratic-Authoritarianism: Studies in South American Politics. Berkeley: Institute of International Studies, 1979.

[20] Дискуссию на эту тему см. в работах: Cheibub J.A., Gandhi J. ClassifyingPolitical Regimes: An Update and an Extension. American Political Science Association Annual Meeting. Chicago, September 5, 2004; Collier D., Adcock R.Democracy and Dichotomies: A Pragmatic Approach to Choices about Concepts // Annual Review of Political Science. 1999. P. 537–565; Diamond L. Thinking about Hybrid Regimes // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. № 2. P. 21–35; Munck G.L., Verkuilen J. Conceptualizing and Measuring Democracy: Evaluating Alternative Indices // Comparative Political Studies. 2002. Vol. 35. № 1. P. 5–34.

[21] Этот аргумент был переосмыслен в ХХ веке: его сторонники опасались, что демократические правительства будут уступать требованиям рабочего электората, нацеленным на расширение потребления в ущерб расширению инвестиций. См.: De Schweinitz K. Industrialization and Democracy: Economic Necessities and Political Possibilities. Glencoe: The Free Press, 1964; O’Donnell G.Op. cit.

[22] Przeworski A. Democracy and the Market: Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. New York: Cambridge University Press, 1991.

[23] Idem. Minimalist Conception of Democracy: A Defense // Shapiro I., Hacker-Cordón C. (Eds.). Democracy’s Value. New York: Cambridge University Press, 1999. P. 45.

[24] Przeworski A., Alvarez M., Cheibub J.A., Limongi F. Democracy and Development: Institution and Well-Being in the World, 1950–1990. New York: Cambridge University Press, 2000.

[25] Ibid.

[26] Ibid.

[27] См.: Short P. Mao: A Life. New York: Henry Holt, 2000; Salisbury H. The New Emperors: China in the Era of Mao and Deng. Boston: Little, Brown, 1992.

[28] Под этими источниками я имею в виду прежде всего справочные работы Артура Бэнкса и Харриса Ленца. См.: Banks A., Day A., Muller T. Political Handbook of the World. Binghamton, NY: Center for Social Analysis, State University of New York at Binghamton, [various years]; Lentz H. Heads of States and Governments: A Worldwide Encyclopedia of over 2300 Leaders, 1945–1992.Jefferson, NC: McFarland and Company, 1994.

[29] За пределами моего рассмотрения остается интересный вопрос о том, можно ли вообще говорить о «режиме» в тех ситуациях, когда главы страны меняются так часто. Особенно примечательны в данном смысле случаи Коморских островов (четырехкратная смена руководителя на протяжении 1995 года) или Боливии (трехкратная смена на протяжении 1979 года). Такая нестабильность, впрочем, встречается редко.

[30] Боден Ж. Шесть книг о государстве. Кн. IV. Гл. 6; цит. по: Holmes S.Passions and Constraint: On the Theory of Liberal Democracy. Chicago: University of Chicago Press, 1995. P. 517.

[31] Многие авторы переоценивают то влияние, которое английский и французский случаи оказали на другие монархии. См., например: North D., Thomas R. The Rise of the Western World. New York: Cambridge University Press, 1973.

[32] Beyme K. von. Parliamentary Democracy: Democratization, Destabilization, Reconsolidation, 1789–1999. New York: St. Martin’s Press, 2000.

[33] Brown N. Constitutions in a Nonconstitutional World: Arab Basic Laws and the Prospects for Accountable Government. Albany: State University of New York Press, 2002. P. 39.

[34] Ibid. Р. 45.

[35] Herb M. All in the Family: Absolutism, Revolution, and Democracy in the Middle Eastern Monarchies. Albany: State University of New York Press, 1999. P. 123.

[36] Ibid. P. 80.

[37] Bligh A. From Prince to King: Royal Succession in the House of Saud in the Twentieth Century. New York: New York University Press, 1984. P. 88.

[38] Herb M. Op. cit.

[39] Welch C. Personalism and Corporatism in African Armies // McArdle Kelleher C. (Ed.). Political-Military Systems: Comparative Perspectives. London: Sage, 1974. P. 136–138.

[40] Finer S. The Man of Horseback: The Role of the Military in Politics. Boulder, CO: Westview Press, 1988. P. 260.

[41] Brooker P. Twentieth-Century Dictatorships: The Ideological One Party States. New York: New York University Press, 1995.

[42] Fontana A.M. Political Decision-Making by a Military Corporation: Argentina 1976–1983. Ph.D. dissertation. Department of Political Science, University of Texas. Austin, 1987.

[43] Ibid. P. 104.

[44] Stepan A. The Military in Politics: Changing Patterns in Brazil. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1971. P. 63.

[45] Khuri F., Obermeyer G. The Social Bases for Military Intervention in the Middle East // McArdle Kelleher C. (Ed.). Op. cit. P. 62.

[46] Loveman B., Davies T. The Politics of Antipolitics: The Military in Latin America. Lincoln: University of Nebraska Press, 1989. P. 196.

[47] Remmer K. Evaluating the Policy Impact of Military Regimes in Latin America // Latin American Research Review. 1978. Vol. 13. № 2. P. 39–54.

[48] И все же Северная Корея стала в этом исключением. – Примеч. ред.

[49] Brooker P. Non-Democratic Regimes: Theory, Government, and Politics. New York: St. Martin’s Press, 2000.

[50] Ленин В.И. Первоначальный проект резолюции Х съезда РКП о синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии // Он же. Полноесобрание сочинений. М.: Издательство политической литературы, 1970. Т. 43. С. 94.

[51] Kamiński A. An Institutional Theory of Communist Regimes: Design, Function, and Breakdown. San Francisco, CA: ICS Press, 1992. P. 143.

[52] Huntington S. Social and Institutional Dynamics of One-Party Systems // Huntington S., Moore C. (Eds.). Authoritarian Politics in Modern Society: The Dynamics of Established One-Party Systems. New York: Basic Books, 1970. P. 12.

[53] Ibid. P. 10.

Опубликовано в журнале: Неприкосновенный запас 2016, 4(108)

Заместитель Министра обороны Анатолий Антонов выступил на Сяншаньском форуме в Пекине по безопасности

Заместитель Министра обороны Анатолий Антонов выступил в ходе 7-го Сяншаньского форума по безопасности, который проходит 10-12 октября в Пекине.

Он акцентировал необходимость коллективных усилий в деле сохранения и укрепления международной безопасности.

Заместитель Министра обороны подчеркнул сохраняющуюся актуальность российской инициативы в создании широкого антитеррористического фронта, недопустимость использования экстремистов и террористов для продвижения геополитических интересов отдельных стран.

Особый акцент в ходе выступления был сделан на сирийской проблематике. По словам Анатолия Антонова, от решения Вашингтона прервать двусторонний диалог с Россией по восстановлению мира в Сирии выигрывают террористы. Как подчеркнул заместитель Министра обороны, Россия намерена продолжать взаимодействие с международным сообществом, в ООН с целью бескомпромиссной борьбы с терроризмом и предотвращения эскалации ситуации в Сирии.

Отдельное внимание заместитель главы российского военного ведомства уделил оценкам военно-политической обстановки в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Он подчеркнул, что шаги, предпринимаемые США и их партнерами по размещению в регионе элементов глобальной ПРО, наращиванию новых вооружений, укреплению существующих двусторонних альянсов, не способствуют установлению в регионе мира и стабильности.

Озвучены российские подходы к формированию в АТР транспарентной и всеобъемлющей архитектуры равной и неделимой безопасности, основанной на верховенстве международного права, взаимном доверии, принципах мирного разрешения споров, неприменения силы или угрозы силой, уважения интересов всех государств.

Анатолий Антонов подчеркнул ключевую роль в этой работе АСЕАН и существующих под эгидой Ассоциации многосторонних объединений.

Как заявил заместитель Министра обороны, формат Совещаний министров обороны стран-членов АСЕАН и диалоговых партнеров («СМОА плюс») позволяет укреплять практическое военное взаимодействие на таких направлениях, как безопасность на море, миротворчество, гуманитарное разминирование, военная медицина, гуманитарное содействие и чрезвычайное реагирование.

Анатолий Антонов сообщил о намерениях расширять военное сотрудничество по линии Россия-АСЕАН с учетом договоренностей, достигнутых в ходе мероприятий, посвященных 20-летию российско-асеановского партнерства.

Заместитель главы военного ведомства России затронул и некоторые аспекты двусторонних отношений со странами региона в военной области. Особо отмечено значение стратегического партнерства с Китаем в обеспечении стабильности и безопасности в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Сяншаньский форум является платформой для диалога на высоком уровне по вопросам безопасности и обороны в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Организаторами мероприятия выступают Китайская ассоциация военных наук и Китайский институт международных стратегических исследований. Сяншаньский форум по безопасности проводится с 2006 года в Пекине.

Тезисы выступления заместителя Министра обороны Российской Федерации Анатолия Антонова на 7-м Сяншаньском форуме по безопасности 11 октября 2016 г.

Уважаемый товарищ председатель!

Уважаемые дамы и господа!

Выражаю благодарность руководству Китайской ассоциации военных наук и Китайского института международных стратегических исследований за приглашение принять участие в 7-м Сяншаньском форуме по безопасности.

Большинство стран мира делает все возможное для установления мира и укрепления глобальной и региональной безопасности. Однако преодолеть тенденцию нарастания конфликтного потенциала в мировой политике не получается.

Ряд международных механизмов, призванных смягчать кризисные явления, пробуксовывает. Дестабилизация охватывает регионы, которые еще вчера были благополучными.

Обострение кризиса в международных отношениях срывает маски с правительств некоторых стран, которые открыто стремятся диктовать свою волю, навязывают псевдодемократические ценности. Разговор простой: не согласен – получи санкции. Проводишь независимую политику – наши военные придут и поправят тебя.

Сегодня как никогда востребованы новые идеи по формированию международной системы равной и неделимой безопасности, основанной на международном праве при учете законных интересов всех стран. Необходимо изменить философию мышления, прекратить попытки навязывать международному сообществу свою волю с помощью экономического и политического диктата и военной силы.

Новые угрозы и вызовы, главным из которых является международный терроризм, требуют от нас объединения сил и средств. Хотел бы привлечь внимание к инициативе Президента России В.В.Путина о создании единого, широкого и легитимного международного фронта борьбы с терроризмом. Последние террористические акты во всех регионах мира подтверждают правоту нашего вывода – попытка создать островки безопасности иллюзорна.

В последние годы мы стали свидетелями беспрецедентного всплеска террористической активности на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Среди причин этой ситуации – использование некоторыми государствами радикальных группировок в политических целях для вмешательства во внутренние дела стран, для дестабилизации и смещения неугодных правительств.

Российские Вооруженные Силы сегодня эффективно решают антитеррористические задачи в Сирии.

По просьбе легитимного сирийского руководства Президентом России было принято решение о проведении в этой стране российской военной операции.

В ходе действий российских ВКС удалось нанести серьёзный урон деятельности ИГИЛ и других террористических группировок по захвату новых территорий и создать возможность для наступления сирийской армии на их опорные пункты. Проведена огромная работа по укреплению вооружённых сил Сирии.

Мы сделали максимум возможного для налаживания взаимодействия с США в борьбе с терроризмом в Сирии. Предложили ряд перспективных и важных направлений сотрудничества, в том числе в плане обеспечения безопасности военнослужащих России и стран ведомой США антиигиловской коалиции. Однако полного понимания не нашли. Наше взаимодействие постоянно обставлялось американцами предварительными условиями.

Сожалеем, что достигнутые с таким трудом договоренности на уровне руководителей внешнеполитических ведомств от 9 сентября были сорваны США. Американцы отказались (а может быть, просто неспособны) размежевать оппозицию, которая сотрудничала с антиигиловской коалицией, и террористов из «Джабхат ан-Нусры», а также содействовать разблокированию дороги «Кастелло» – важнейшей гуманитарной артерии Алеппо.

Сторонники силовых действий в Вашингтоне одержали «пиррову победу» – 3 октября США прервали двусторонний диалог с Россией по мирному урегулированию в Сирии.

Такой шаг вызывает сожаление и разочарование. Не хочется верить, что Вашингтон окончательно отказался от дипломатии и взял курс на военное решение конфликта в Сирии.

От подобных деструктивных действий Вашингтона выигрывают террористы. Вот почему важно отбросить эмоции и еще раз взвесить все «за» и «против» совместной борьбы с терроризмом. Слово – за Вашингтоном.

Россия будет последовательно и спокойно, несмотря на голословные обвинения и попытки вставить нам палки в колеса, продолжать бескомпромиссно бороться с международным терроризмом и предотвращать дальнейшую эскалацию ситуации в Сирии. При этом мы не отказываемся от диалога с США, но готовы строить его на равноправной взаимоуважительной основе. Будем и дальше взаимодействовать с международным сообществом, в ООН, в Совете Безопасности этой Организации.

Важным моментом российской работы в Сирии является оказание гуманитарной помощи народу этой страны. Серьезные усилия предпринимаются по линии ООН и других международных структур.

В последнее время мы инициировали широкомасштабную гуманитарную операцию в районе сирийского Алеппо. Обратились к международному сообществу, к оборонным ведомствам ведущих стран подключиться к российской инициативе. Нас поддержали Белоруссия и Армения, которые уже оказали серьезную помощь сирийцам. Свои гуманитарные грузы планируют также направить Китай, Азербайджан, Сербия, Индия, Казахстан.

Уважаемые коллеги!

Немалая доля боевиков ИГИЛ была рекрутирована из стран АТР. Эмиссары «Исламского государства» вербуют сторонников из числа местных экстремистских группировок для отправки на Ближний Восток и в Северную Африку. Не вызывает сомнений, что их возвращение на родину приведет к увеличению террористической активности в АТР.

Наращивание взаимодействия в этой сфере считаем одним из приоритетов в обеспечении комплексной безопасности в регионе.

Вот почему мы высоко оцениваем договоренности со странами АСЕАН, закрепленные в итоговых документах Сочинского саммита, о противодействии традиционным и новым вызовам в сфере безопасности, о борьбе с терроризмом во всех его формах и проявлениях, а также с насильственным экстремизмом и радикализацией.

Уважаемые коллеги!

Помимо новых вызовов, которые несет международный терроризм, в регионе не находят своего решения и «застарелые» проблемы.

В последнее время серьезно ухудшилась ситуация на Корейском полуострове.

Мы не приемлем ракетно-ядерные амбиции КНДР, настаиваем на твердом выполнении Пхеньяном соответствующих решений Совбеза ООН.

Одновременно озабочены попытками отдельных государств использовать непростую обстановку на Корейском полуострове для наращивания своего военного присутствия в Северо-Восточной Азии, закачивания в субрегион новых, явно избыточных видов вооружений.

Недавно принятое Вашингтоном решение разместить в Южной Корее комплексы ПРО THAAD чревато обострением региональной напряженности, созданием дополнительных препятствий для урегулирования всего комплекса проблем Корейского полуострова.

Задействование американских комплексов ПРО в Республике Корея явно выходит за пределы задачи сдерживания «северокорейской угрозы». У нас не вызывает сомнений тот факт, что США при поддержке своих союзников продолжат наращивать потенциал азиатско-тихоокеанского сегмента глобальной ПРО, что неизбежно приведет к подрыву сложившихся стратегических балансов как в АТР, так и за его пределами.

Хотел бы подчеркнуть, что проблематика ПРО носит не столько региональный, сколько глобальный характер. Реализация американских планов по ПРО подорвёт стратегическую стабильность, негативно повлияет на перспективы реализации обязательств в рамках Договора о нераспространении ядерного оружия, в первую очередь в области ядерного разоружения.

Результаты экспертного анализа Минобороны России и Китая представим сегодня на совместном брифинге по противоракетной обороне. Ждем на мероприятии всех участников форума.

Уважаемые коллеги!

Наша общая задача – сформировать в АТР действенные механизмы регулирования в области безопасности.

В этом контексте хотел бы привлечь ваше внимание к российской инициативе по выработке рамочных принципов укрепления безопасности в АТР, выдвинутой в 2013 году при поддержке Китая и Брунея.

Наши подходы нацелены на формирование в регионе современной и справедливой конфигурации равноправных, взаимовыгодных и взаимоуважительных межгосударственных отношений. Такую систему безопасности предлагаем строить с опорой на верховенство международного права, принципы неделимости безопасности, мирного урегулирования споров, неприменения силы или угрозы силой.

Ряд стран также представили предложения, которые по сути близки нашим идеям. Главной задачей сегодня видим разработку единого консолидированного документа на основе выдвинутых национальных инициатив. Индонезийские коллеги проделали большую работу в этом направлении.

Выступаем за продолжение дискуссии по вопросу строительства региональной архитектуры безопасности с подключением максимально широкого круга стран. Благодарим Китай за организацию в рамках Восточноазиатского саммита очередного раунда таких консультаций в Пекине в июне этого года. Приветствуем готовность Таиланда принять эстафету в 2017 году.

Убеждены, что центральная роль в построении регионального порядка должна принадлежать АСЕАН и рассчитываем на широкую поддержку асеановских партнеров.

Существующие под эгидой Ассоциации многосторонние объединения доказали свою работоспособность и эффективность. Это и уже упомянутая площадка ВАС, и Региональный форум АСЕАН по безопасности, к работе которого активно привлекаются эксперты военных ведомств. А созданный в 2010 году формат «СМОА плюс» за шестилетний срок стал уникальным механизмом укрепления практического военного сотрудничества государств-участников.

Высоко ценим работу Лаоса как действующего председателя Ассоциации. Хотели бы пожелать успехов Маниле в связи с предстоящим в следующем году председательством Филиппин.

В 2016 году по линии «СМОА плюс» нам удалось эффективно провести три комплексных учения, охвативших весь спектр направлений взаимодействия.

В сентябре в Таиланде прошло учение по преодолению последствий чрезвычайных ситуаций и техногенных катастроф с задействованием военно-медицинского персонала. Российский контингент и техника были активно задействованы в реализации его задач. Апробирована работа Центра военной медицины АСЕАН, открытие которого стало важным итогом российско-таиландского сопредседательства в группе по военной медицине «СМОА плюс».

Совместно с лаосскими партнерами приступили к разработке «дорожной карты» и трехлетнего плана экспертной рабочей группы «СМОА плюс» по гуманитарному разминированию. Будем признательны коллегам из асеановских стран и государств-партнеров за идеи, как сделать нашу совместную работу наиболее эффективной.

В октябре 2017 года организуем в Москве вторую международную конференцию по разминированию. Приглашаем гостей из АТР и других регионов принять участие в мероприятии. В программе предусмотрим демонстрацию возможностей Международного противоминного центра Вооруженных Сил Российской Федерации, предназначенного для подготовки специалистов по гуманитарному разминированию.

Мы также стремимся к развитию взаимодействия по линии Россия-АСЕАН.

После саммита, состоявшегося в мае в Сочи, наше сотрудничество, которому исполнилось 20 лет, получило новый мощный импульс.

В контексте подготовки встречи лидеров в апреле проведена первая неформальная встреча министров обороны России и стран-членов АСЕАН. Ее участники констатировали важность повышения роли России в обеспечении мира и стабильности в Юго-Восточной Азии. Подтверждена необходимость активизации скоординированных с Россией действий по поддержанию безопасности в регионе в условиях динамично меняющейся военно-политической обстановки.

Минобороны России предложило развивать сотрудничество со странами АСЕАН по антитеррористической проблематике, обеспечению безопасности на море, ликвидации последствий стихийных бедствий и техногенных катастроф, военной медицине, гуманитарному разминированию.

В русле договоренностей, достигнутых в ходе встреч Министра обороны России генерала армии С.К.Шойгу с коллегами из государств АСЕАН, активизированы усилия по развитию потенциала двустороннего сотрудничества с данными странами.

Подписаны соглашения о военном сотрудничестве с Индонезией, Таиландом и Мьянмой. Продолжена работа по подготовке аналогичных документов с рядом других государств Ассоциации.

Уважаемые коллеги!

Особенно важно, что на фоне негативных тенденций в мировой политике Россия и Китай демонстрируют готовность защищать мир и укреплять международную безопасность.

Стратегическое сотрудничество с Пекином эффективно осуществляем как в рамках Шанхайской организации сотрудничества, так и на двустороннем треке. Регулярные плодотворные встречи Министра обороны России генерала армии С.К.Шойгу с военно-политическим руководством КНР стимулируют продвижение по всем направлениям взаимодействия.

Придаем большое значение ставшим регулярными российско-китайским консультациям по безопасности в Северо-Восточной Азии с участием экспертов внешнеполитических и оборонных ведомств. В ходе последней встречи в Москве проведена «сверка часов» по основным вопросам региональной стабильности и безопасности, включая проблематику ПРО, ситуацию на Корейском полуострове.

Большое внимание уделяем повышению практической отдачи от совместных мероприятий.

В мае успешно провели компьютерное командно-штабное учение по противоракетной обороне. Будем продолжать такое взаимодействие.

В северо-западной части Южно-Китайского моря в сентябре состоялись совместные военно-морские учения «Морское взаимодействие-2016». В ходе маневров отработаны задачи по обнаружению подводных лодок, отражению ударов с воздуха, высадке десанта, освобождению захваченных судов.

В августе в ходе проведения Международных армейских игр китайская команда была одной из наиболее многочисленных и заслуженно заняла по итогам соревнований общекомандное второе место.

Отмечаем, что наше тесное военное сотрудничество с Китаем не направлено против других государств, не несет им угрозы, а служит интересам укрепления мира и стабильности на пространстве АТР.

Уважаемые коллеги!

Российское военное ведомство готово к конструктивному сотрудничеству со всеми заинтересованными странами как на двусторонней основе, так и в многосторонних форматах.

Уверен, что 7-й Сяншаньский форум позволит сделать еще один шаг на пути решения обозначенных задач в интересах благополучия и процветания народов наших государств.

Хотел бы пожелать всем участникам форума результативной работы.

Благодарю за внимание.

Департамент информации и массовых коммуникаций Министерства обороны РФ

К роли воды в индо-пакистанском конфликте

Владимир Терехов

В только что разразившемся вооружённом конфликте между Индией и Пакистаном (самым серьёзным после “Каргильского кризиса” 1999 г.) обратил на себя внимание относительно новый момент, в определении которого присутствует слово “вода”.

В связи с этим полезно напомнить, что выражение “вода – источник жизни” является ключевым мемом не только разнообразных мировых религий, но и науки, а главное, реальной жизни.

В последние 10-15 лет тема дефицита пресной воды в некоторых регионах мира из сферы академических дискуссий перемещается в СМИ. Что очевидным образом свидетельствует об её очередной актуализации текущей политикой.

Приведенный выше мем самым прямым образом отражает реалии в наиболее населённых регионах мира, например, в Юго-Восточной Азии и на полуострове Индостан. В конце сентября с.г. знаменитый слоган (в слегка изменённом виде) “отключим воду” отчётливо прозвучал из уст премьер-министра Индии Нарендры Моди.

Если лидер одной из ведущих мировых держав прибегает к угрозам применения подобного “оружия” (едва ли менее разрушительного, чем ядерное), то это значит, что его нечто “достало”. И уже трудно выносимым образом.

Указанным “нечто” явилось ночное нападение 18 сентября с.г. группы террористов на индийскую военную казарму в городе Ури, расположенном вблизи так называемой “Линии прекращения огня”, то есть квазиграницы, отделяющей сегодня друг от друга Индию и Пакистан. В ходе боя погибли 19 индийских солдат и 4 нападавших террориста, проникших, как полагают, в Индию с территории Пакистана.

Эта атака спровоцировала очередной серьёзный индо-пакистанский вооружённый конфликт, в ходе которого уже использовалась артиллерия. В Индии сообщили о проведении “хирургической операции на сопредельной территории” с помощью спецподразделений на вертолётах.

В свою очередь Пакистан заблокировал доступ ко всем индийским СМИ и выступил с предупреждением о возможности использования ядерного оружия (“в ответ на полномасштабное нападение Индии”).

Относительно реальной эффективности тех или иных эпизодов данного конфликта мнения сторон радикально расходятся. Впрочем, как всегда в любой войне.

Сам теракт в Ури, видимо, представлял собой не что иное, как месть индийским военным, месяцем ранее жёстко подавившим очередные беспорядки жителей ряда городов Кашмирской долины – одной из трёх административных единиц индийского штата Джамму и Кашмир.

Главной особенностью Кашмирской долины среди других административных единиц Индии является то, что свыше 97% местных жителей исповедуют ислам. В той или иной мере они испытывают симпатии к населению пакистанской части некогда единого княжества Кашмир.

В Кашмирской долине действуют различные протестные движения, добивающихся не менее разных целей. Массовые выступления, как правило, жёстко пресекаются силами жандармерии (к которой нередко присоединяется армия), которые подчиняются центральному правительству. Итогом подавления августовских выступлений с.г. явились гибель около сотни и ранение более тысячи индийских кашмирцев.

Понятно, почему индийского премьера “достал” террористический акт в Ури. Дело в том, что в Индии свежа память о нападении на авиабазу вблизи г. Патханкот соседнего штата Пенджаб, осуществлённого террористами в начале января 2016 г. По масштабам это был второй теракт после знаменитой террористической атаки 2008 г. на Мумбаи.

Уже тогда в начале 2016 г. в Индии задавались вопросом, а стоит ли вообще поддерживать какие-либо отношения с официальными властями Пакистана, которые не могут (или не хотят) осуществлять эффективный контроль над базирующимися на территории страны боевыми исламистскими группировками.

Возникает вопрос, о чём может идти речь, когда на этот раз в качестве “ответной меры” руководство Индии прибегает к открытым угрозам в области водоснабжения соседней страны.

Индия и Пакистан являются участниками двустороннего Договора о водах Инда, заключённого в 1960 г. при посредничестве Всемирного Банка. При этом под “водами Инда” имелись в виду несколько притоков, образующих бассейн одной из крупнейших рек полуострова Индостан, играющих жизненно важную роль в функционировании обоих государств, но прежде всего Пакистана.

Относительно того, во что конкретно могли бы вылиться эти угрозы, у экспертов нет единого мнения и вряд ли оно сформировалось в самом индийском правительстве. Говорится о возможности одностороннего прекращения действия указанного Договора или о манипулировании Индией стоками вод, входящих на территорию Пакистана.

Несомненным представляется одно. Не только выход из Договора 1960 г., но и сколько-нибудь крупное (искусственное) сокращение стока в Пакистан вод бассейна Инда – верный путь к полномасштабной войне между двумя де-факто ядерными державами. С определённой вероятностью подключения к ней “старших братьев” в лице США и Китая.

Поэтому заявление Н. Моди о “невозможности одновременного течения воды и крови” едва ли будет иметь значимые практические последствия. И вообще, подобная публичная риторика вряд ли будет отнесена будущими историками правления Н. Моди к его внешнеполитическим успехам. Хотя бы в силу уже прозвучавших угроз из КНР о возможности перекрытия тибетских притоков Брахмапутры – другой не менее важной реки полуострова Индостан.

Здесь следует отметить уникальность для Китая данного акта “водного” шантажа в отношениях регионального оппонента. Ничего подобного до сих пор не отмечалось в его непростых отношениях, например, с южными соседями.

Контролируя с помощью построенных в Тибете плотин интенсивность стока воды Меконга, без преувеличения, реки жизни для стран Индокитая, руководство КНР всячески демонстрирует в последнее время стремление учитывать их интересы. К немалой политической выгоде для себя.

Но мир, видимо, действительно “слетает с катушек”. Теперь нельзя исключить, что кому-то придёт в голову ограничить и потоки воздуха в страну-неприятель, например, с помощью тысяч ветряков, установленных в приграничной области. Опять же, много электричества можно получить. Экологически чистого.

The West’s Weaponisation of Corruption Indexes

Joseph Thomas

For the Southeast Asian state of Thailand, overcoming corruption could be one of several essential steps required to fully tap the human and natural resources this already influential ASEAN state has benefited from for centuries. However, to tackle corruption, the nation must first define what it is, and what it hopes to achieve by confronting and overcoming it.

Currently, the focus unfortunately appears to be on addressing Thailand’s score upon the so-called Corruption Perceptions Index (CPI) put out by alleged nongovernmental organisation (NGO), Transparency International.

Transparency International Leverages CPI as a Geopolitical Weapon

Despite describing itself as an NGO, Transparency International’s funding is dominated by the governments of the United States and the European Union.

More specifically, as listed on Transparency International’s own website, its funding comes specifically from the US State Department, the European Commission, the US State Department’s National Endowment for Democracy (NED) and controversial Open Society, chaired by convicted financial criminal George Soros.

Such funding presents an alarming conflict of interest, considering that these are the same interests who, in Thailand and across the rest of ASEAN, have worked actively to overthrow governments and undermine local institutions, seeking to overwrite them with organisations and institutions promoted by and serving foreign interests via NED and Open Society specifically.

Thus, Thailand’s score on the CPI is more a result of politically-motivated interference in Thailand’s internal affairs than it is an honest appraisal of the nation’s corruption. Thailand’s low score and pressure placed upon it by the West to improve this score results not from genuine concern regarding corruption, but instead from the fact that the current government successfully ousted a regime sponsored by and working for Western special interests.

Attempting to “improve” Thailand’s score on a politically-motivated and thus illegitimate index is, to say the least, an exercise in futility.

Despite this glaring reality, there are some in the government who believe improving the nation’s standings on this index should still be a priority. They do so not because a better score will actually address corruption in Thailand in any meaningful manner, thus giving Thais greater confidence and trust in government institutions, but to instead impress foreign investors who a nation like Thailand should not be depending on to begin with.

It is an approach doomed to fail because it is an approach that fundamentally misdiagnoses the problem and thus prescribes the wrong solution.

Alternative Paths

In reality, corruption in Thailand cannot be defined or addressed by Transparency International’s politically-motivated, thus meaningless metrics. Instead, corruption in Thailand, if understood as unprofessionalism and impropriety among government institutions, hindering both the efficient administration of the nation as well as the government’s interaction with the people and local businesses, must be confronted by local interests for local interests.

The Anti-Corruption Organization of Thailand (ACT) (website in Thai only), comprised of business leaders, local media and activists, seeks to confront corruption in Thailand not to improve the nation’s standings on a meaningless foreign-devised scale, but to improve the efficiency of government institutions to better facilitate their administration of the country, to make doing business easier and fairer as well as to improve faith and confidence across Thai society in the government institutions they depend on for the smooth functioning of society.

As ACT incrementally achieves these goals, it helps improve and strengthen Thailand, even if such efforts are not reflected on meaningless indexes like the CPI.

Their activities include exposing corruption using their ties to the media, holding events to raise public awareness regarding both their rights and how they are being violated by corruption and by working with the government to pass legislation to rein in corruption on various levels of society.

In the end, ACT is attempting to solve corruption for Thailand, with their “index score” determined by the improved efficiency of government institutions and the public’s trust in them.

ACT has so far proven itself impartial, calling out the previous government of Yingluck Shinawatra for its blatant and systemic corruption, as well as condemning impropriety and nepotism amid the current government. Unlike Transparency International and its CPI which only seeks to leverage “corruption perceptions” as a political weapon, ACT is fighting corruption for the sake of fighting corruption, because its membership is comprised of those directly affected by it, regardless of who heads the national government.

The current government should work (and is working) closely with groups like ACT to expose and rein in corruption toward very specific goals such as improving the efficiency of government institutions in the administration of their responsibilities and improving public trust in these institutions. Rather than citing the meaningless CPI devised by the politically-motivated Transparency International, Thailand should develop its own metrics for measuring both the level of corruption and gauge success in confronting it.

Thailand, and other developing nations, must also devise a means of communicating their progress in confronting corruption to the world in order to sidestep the “weaponisation” of indexes like Transparency International’s CPI.

By confronting corruption, nations strengthen themselves not only within by improving the efficiency with which resources are utilised toward the progress of their respective nations, they also strengthen themselves against foreign interests that would seek to exploit “corruption perceptions” and use it to seek leverage over them. In this sense, fighting corruption is not only good for business, it is essential for national security.

Что получили мир и Китай от саммита «большой двадцатки» в Ханчжоу?

5 сентября в китайском городе Ханчжоу завершила работу 11-я встреча лидеров стран «большой двадцатки» (G20), темой которой стало «Строительство инновационной, динамичной, взаимосвязанной и инклюзивной мировой экономики». В ходе саммита было достигнуто рекордное количество соглашений — около 30, в том числе обнародованы такие итоговые документы, как «Коммюнике лидеров стран «большой двадцатки» в Ханчжоу», «Контуры инновационного роста «большой двадцатки», «Стратегия G20 по глобальному росту торговли», «Руководящие принципы G20 в области глобальной инвестиционной политики».

«Большая двадцатка» выступает в качестве главной платформы по управлению глобальной экономикой, основными задачами объединения были и остаются восстановление и рост экономики. В условиях слабого развития мировой экономики, а также нарастающей деглобализации очевидна экономическая дифференциация среди стран-членов «большой двадцатки». А на фоне резких колебаний на международном финансовом рынке рецепт, предложенный в Ханчжоу, подвергнет испытанию функции и перспективы развития G20, а также основные дипломатические способности Китая как организатора. Некоторые достигнутые на саммите в Ханчжоу соглашения дают ответ в трёх измерениях: впервые краткосрочная повестка дня «большой двадцатки» получила своё отражение в долгосрочной программе в плане повышения эффективности управления, тем самым заложена основа для инновации платформы G20. На встрече были разработаны устав и структура, а также предложено «высокоуровневое планирование» по восстановлению мировой экономики.

В центре внимания в Ханчжоу был китайский проект, речь шла о китайском опыте, более того, мир больше узнал о дипломатических и экономических концепциях КНР. Все эти результаты собраны в документе под названием «Ханчжоуский консенсус», создан «перечень достижений», необходимых для восстановления мировой экономики, а также глубокой интеграции Китая и мира.

Каких успехов может добиться мировая экономика

«Большая двадцатка» объединяет крупнейшие развитые и развивающиеся экономики планеты, на долю которых приходится 85% мирового ВВП, в то время как население стран — её членов составляет 65% от мирового. Можно сказать, что экономические перспективы государств «двадцатки» определяют перспективы мировой экономики. На фоне её слабого роста, а также усиления напряжённости между отдельными странами мир надеется, что саммиты G20 смогут представить чёткий план необходимых решений, прольют свет на перспективы развития мировой экономики.

Ханчжоуский саммит внёс определённый вклад в это дело. Главными его достижениями стали следующие. Во-первых, утверждены основная движущая сила экономического роста и путь сотрудничества. На саммите в Ханчжоу впервые выдвинуты проект инновационного роста G20, а также план конкретных действий. Вместе с тем в ходе встречи учреждена специальная рабочая группа для продвижения инноваций, новой промышленной революции и вопросов цифровой экономики «большой двадцатки». Принято решение по активизации действий в вопросах, требующих особого внимания, в частности, связанных с укреплением многоуровневых партнёрских отношений, поддержкой развивающихся стран, повышением квалификации и развитием человеческого капитала. Именно это легло в основу плана действий для развития мировой экономики.

Во-вторых, подчёркнута важность структурного реформирования. Ханчжоуский саммит в очередной раз подтвердил ключевую роль структурных изменений для повышения производительности стран-членов G20, роста потенциальной продукции, а также для стимулирования инноваций. Участники встречи лидеров стран «большой двадцатки» рассмотрели и утвердили 9 приоритетных для реформирования областей и 48 руководящих принципов, разработали количественные рамки на базе системы указателей, а также содействовали проверке и оценке усилий государств в структурном реформировании, что необходимо при встрече с современными вызовами. Таким образом, была определена дорожная карта структурного реформирования, которое воплощается в жизнь.

В-третьих, приложены усилия к устранению инвестиционных, торговых и антикоррупционных барьеров, снижены издержки сотрудничества. Ратифицированные на Ханчжоуском саммите «Руководящие принципы «большой двадцатки» в области глобальной инвестиционной политики» — это первые в мире стандарты по многосторонним инвестициям, они восполнили пробел в сфере международных инвестиций, способствуя созданию открытой, прозрачной и благоприятной для мировых капиталовложений среды. Утверждены также «Принципы по антикоррупционной слежке и розыску» и «Антикоррупционный план действий на 2017-й и 2018 год», усовершенствовано строительство системы международного сотрудничества по борьбе с коррупцией. Ликвидация инвестиционных и коррупционных барьеров в определённой степени способствует и устранению торговых преград, предотвращает распространение протекционизма нового типа, который неблагоприятен и создаёт проблемы для свободной торговли.

В-четвёртых, прозвучал призыв к реформированию международной финансовой системы. На саммите была принята «Повестка дня по переходу к более стабильной и устойчивой международной финансовой структуре», было одобрено осуществление реформы квот и управления Международного валютного фонда, запущенной в 2010 году, а также необходимость завершения 15-й общей проверки квот до 2017 года, в том числе намечается формирование новой формулы разделения квот. Вместе с тем в ходе встречи лидеров стран G20 оглашена поддержка реализации дорожной карты, расписания и принципов по изучению распределения акций, положения по которым были приняты в рамках Всемирного банка, запланировано постепенное осуществление равноправного распределения голосов среди стран. Расширение представительства, прав голоса и мнения новых участников развивающихся рынков не только будут способствовать формированию справедливой международной финансовой системы, но и создадут условия для обеспечения продолжительной и долгосрочной финансовой гарантии.

В-пятых, особое значение придано «помощи бедным» современного мира. Среди «дебютных» результатов, достигнутых в ходе Ханчжоуского саммита, стоит обратить внимание на следующие два «первых»: впервые было заявлено об утверждении плана действий в рамках «Программы устойчивого развития ООН до 2030 года»; впервые оглашена коллективная поддержка индустриализации Африки и наименее развитых стран. Представительность и легитимность «большой двадцатки» в решении проблем бедности продемонстрированы в полной мере, рамки международного сотрудничества стали шире.

Что может получить Китай

Ханчжоуский саммит не только предложил миру рецепт по развитию платформы G20 и глобальной экономики, но и способствовал реальным успехам и реализации долгосрочных интересов Китая.

В первую очередь, саммит доказал роль и способности КНР принимать участие в международных делах и руководить ими. По сравнению с прошедшими десятью встречами G20 на саммите в Ханчжоу затронуто беспрецедентное по масштабности и глубине количество вопросов. С тех пор как КНР стала страной-председателем в «большой двадцатке» в конце 2015 года, за короткие девять месяцев она организовала и провела 23 встречи на министерском уровне, пять собраний координаторов G20, четыре заседания министров финансов и директоров центральных банков государств «двадцатки», четыре совещания с участием заместителей министров финансов и помощников директоров центральных банков. Более того, путём консультаций утверждены приоритетные для реформирования сферы и некоторые руководящие принципы в рамках G20, на этой базе достигнуто порядка 30 важных соглашений. Это означает, что Китай способен играть большую роль на международной арене, а также может стать главным строителем системы по управлению глобальной экономикой.

Во-вторых, была представлена «мягкая сила» Китая. Ханчжоуский саммит распространил опыт Китая, предложил новую модель экономического роста, детализировал план продолжительного развития. В этих результатах отражаются идеи развития и миросозерцания КНР, демонстрируется китайская концепция управления.

В-третьих, Ханчжоуский саммит позволил миру понять содержание и значение нынешнего структурного реформирования в КНР. До открытия саммита «большой двадцатки» в Ханчжоу государства Евросоюза и некоторые другие страны следили за китайской политикой по нейтрализации избыточного производства стали, выражая беспокойство, что такие меры могут негативно сказаться на сталелитейной промышленности и интересах работников индустрии. В коммюнике саммита G20 отмечается, что избыточные производственные мощности, в том числе и в сталелитейной промышленности, — это вопрос глобального характера, он требует коллективной реакции. Китай призвал к созыву международного форума по вопросу избыточного производства стали, а также к утверждению соответствующих сроков. Такие действия будут способствовать согласованию позиций между сторонами, а также помогут КНР избежать возможного зарождения торгового конфликта в связи с усилиями страны по выполнению пяти задач, а именно: ликвидации избыточного производства, ликвидации затоваривания, уменьшения долговой нагрузки, сокращения себестоимости производства и устранения имеющихся недостатков.

В-четвёртых, Ханчжоуский саммит улучшил внешнюю среду для финансового реформирования Китая. На встрече были достигнуты договорённости по расширению использования специальных прав заимствования, укреплению сети безопасности глобальных финансов, повышению стабильности и стойкости международной валютной системы, углублению использования цифрового инклюзивного и «зелёного» финансирования, идея о котором была выдвинута правительством КНР. В коммюнике также приветствуется включение китайского юаня в расчёт корзины специальных прав заимствования МВФ 1 октября. Это будет способствовать продвижению процесса интернационализации китайской валюты, а также улучшит среду для международного финансового сотрудничества.

В-пятых, Ханчжоуский саммит укрепил дипломатическую базу Китая в странах «третьего мира». Кроме государств «двадцатки», на встречу в качестве гостей были приглашены участники из страны председателя «Группы 77» — Таиланда, а также Лаоса, председательствующего в АСЕАН, страны-председателя Африканского союза — Чада, Сенегала — председателя в НЕПАД («Новое партнёрство для развития Африки»), а также из Египта и Казахстана. Такой состав участников и гостей не только выявил традиционные приоритеты Китая во внешней политике, но и позволил укрепить базу китайской дипломатии, улучшить внешнюю стратегическую среду КНР.

Как G20 перейти от слов к практике

Имея лишь представление о будущем и дорожную карту, добиться реальных результатов нельзя, ключевой является возможность перейти от достигнутых соглашений к действиям. И поэтому на церемонии открытия саммита «большой двадцатки» в Ханчжоу Председатель КНР Си Цзиньпин подчеркнул: «Следует превратить G20 в действующую команду, а не в говорильню». Без сомнений, G20 не является таким стабильным, с жёсткими институциональными механизмами объединением, которое представляет собой Европейский союз. Тем временем геополитические риски продолжают бросать вызовы, сменяются правительства, другие нестабильные социальные факторы оказывают влияние на эффективность достигнутых соглашений. В связи с этим особое значение придаётся акцентированию внимания на превращении «большой двадцатки» в «действующую команду».

Как «большой двадцатке» перейти от слов к практике? Китаю как основоположнику общего управления мировой экономикой, а также как заинтересованному участнику экономической интеграции, лидеру и инициатору ряда соглашений Ханчжоуского саммита необходимо тут взять на себя руководящую роль.

В первую очередь, следует поддерживать тенденцию стабильного и относительно быстрого развития экономики страны, играя роль стабилизатора глобальной экономики. Составляя 1/8 часть мировой экономики, КНР вносит вклад в её развитие в размере 30%. Продолжительное экономическое и социальное развитие Китая позволит осуществить ряд соглашений Ханчжоуского саммита, создать ситуацию всеобщего выигрыша.

Во-вторых, необходимо ускорить процесс реформы и открытости КНР, продвигать углублённую взаимную интеграцию китайской и мировой экономики. Ключевыми словами саммита в Ханчжоу стали «инновации», «динамичность», «взаимосвязанность» и «инклюзивность». На самом деле эти понятия тесно переплетаются с содержанием пяти концепций развития Китая, а именно: с инновациями, координацией действий, экологией, открытостью и совместным использованием. Претворение в жизнь пяти концепций развития означает углубление реформы и поэтапную открытость многочисленных областей. В связи с этим чем быстрее будет процесс реформы и открытости Китая, тем он будет эффективнее, а также более убедительным станет продвижение строительства механизма долгосрочного развития экономики G20 и мира в целом. Кроме того, степень совместимости и координации действий между странами станет выше, благодаря чему появятся новые возможности для развития.

В-третьих, необходимо действовать с учётом ценности альтернативного использования, чтобы как можно раньше добиться результатов. Страны-члены «большой двадцатки» и мировая экономика сталкиваются с двумя проблемами, а именно: обновлением инфраструктуры и системным строительством. Инфраструктурное строительство очевидно и ощутимо как «впадина». В ходе делового саммита G20 в Ханчжоу Си Цзиньпин отметил необходимость укрепления взаимосвязанности инфраструктуры. Китайская сторона уже выдвинула инициативу о глобальной инфраструктуре, кроме этого она через Азиатский банк инфраструктурных инвестиций, банк БРИКС и Фонд Шёлкового пути увеличила инвестиции и интеллектуальную поддержку, а также оказывает другую необходимую поддержку инфраструктурных проектов. Такие меры не только отвечают потребностям развивающихся стран и регионов, но и способствуют продвижению китайской стратегии «Один пояс — один путь». Благодаря созданию общих систем инфраструктуры и оборудования можно привести в действие формирование системы управления, а затем и строительство более обширного объединения по развитию, сообщества с единой судьбой. Это также стабилизирует внешнюю среду для развития Китая, продвинет здоровое развитие мировой экономики.

Как говорят в Китае, «способные люди могут решать дела, а люди с выдающимся умом могут управлять системой». В ходе саммита «большой двадцатки» в Ханчжоу был предложен конкретный план по «решению дел», а также заложена основа для «управления системой». Чтобы «Ханчжоуский консенсус» стал по-настоящему действующим и эффективным, Китаю необходимо решить свои «дела» и улучшить «систему», только так страна может дать показательный пример, внести больший вклад в управление глобальной экономикой.

(«Жэньминьван»)

В Лаос можно без визы

Автор: Пётр ЦВЕТОВ.

Подписанные в начале сентября соглашения будут способствовать дальнейшему развитию партнёрства Лаоса и России. Об этом заявил, выступая на «круглом столе» в Московской городской думе, Буасон Буппхаван, бывший премьер-министр Лаосской Народно-Демократической Республики, а в настоящее время советник по экономическим вопросам Генерального секретаря ЦК Народно-революционной партии Лаоса.

РЕЧЬ ИДЁТ, в первую очередь, о меморандуме о намерениях между ООО «Интер РАО — Инжиниринг», ООО «А-РКСЬЕНА» и «Электрисите дю Лаос» по проекту строительства гидроэлектростанции Секонг-5 и межправительственном соглашении о взаимной отмене визовых требований для владельцев пограничных паспортов.

ГЭС на реке Секонг проектной мощностью 330 мегаватт — очень важный для народного хозяйства ЛНДР объект, который может вывести страну на ведущие позиции на региональном рынке электроэнергии. Он обеспечит электричеством обширные районы юга Лаоса, позволит увеличить экспорт электроэнергии в соседний Таиланд, а также в Камбоджу.

В безвизовом режиме пересечения границы заинтересованы граждане и России, и Лаоса. С нашей стороны это прежде всего туристы, которые быстро оценят возможность посещать эту сказочно интересную страну в упрощённом порядке. В ЛНДР, очевидно, первыми захотят воспользоваться безвизовым режимом выпускники советских вузов (а их здесь более 10 тысяч человек), которые, я знаю, хотели бы посетить места, где прошла их студенческая молодость.

Лектор из Лаоса рассказал также о сегодняшней политической и экономической ситуации в стране. Она характеризуется стабильностью и поступательным движением, несмотря на неблагоприятную экономическую конъюнктуру мировых рынков. Упали цены на кофе, каучук, медь и ряд других видов сырья, которые являются важными экспортными товарами республики. В результате чуть снизились темпы экономического роста: в 2015 году ВВП вырос на 7,5 процента, в нынешнем ожидается прирост на 6,9 процента.

Тем не менее лаосские коммунисты уверены, что преодолеют эти трудности, они полны решимости выполнить установки Х съезда НРПЛ: к 2020 году вывести ЛНДР из списка беднейших стран, а к 2030-му — достичь уровня среднеразвитой страны.

По ходу лекции Буасон Буппхаван неоднократно с благодарностью вспоминал об огромной бескорыстной помощи Советского Союза лаосскому народу в его борьбе за свободу и независимость, в строительстве нового народно-демократического государства и выражал уверенность в нерушимости уз дружбы, которыми связаны наши народы.

Видного лаосского политика и экономиста пригласила выступить фракция КПРФ в московском городском парламенте. Присутствовавшие на встрече российские учёные-марксисты отметили важность такого рода мероприятий для изучения опыта братских партий в деле построения нового общества.

YSEALI: America’s Quiet Colonisation of Southeast Asia

Joseph Thomas

The US State Department’s Young Southeast Asian Leaders Initiative (YSEALI) claims on its official US government website to build “the leadership capabilities of youth in the region and promotes cross-border cooperation to solve regional and global challenges.”

It not only consists of US-based educational and professional “fellowships” for Southeast Asian participants, but also a funding component to help alumni establish foreign-funded organisations posing as “nongovernmental organisations” (NGOs), enhancing the already large presence of US-funded organisations operating across Asia in the service of American interests.

Under an initiative called, “Generation: Go NGO!,” YSEALI claims:

This is an opportunity for young NGO leaders to advance their professional skills and competencies with the aim to grow, scale, and take the organizations they work for, or those they founded, to new heights.

From developing baseline metrics to creatively pursuing financial and in-kind resources to assertively applying social media to advance mission, this workshop will bring together individuals from across ASEAN to learn and collaborate on ways to build capacity, message, and impact.

Beyond this, YSEALI also conducts other workshops across Southeast Asia to help prepare what is essentially a parallel political establishment that serves not Southeast Asian institutions or the population, but the US State Department and the corporate and financial interests it represents, quite literally an ocean and continent away.

One such activity was conducted by the US Embassy in Cambodia, called the “First Model Prime Minister Debate” organised by the US Ambassador’s Youth Council, Phnom Penh.

In essence, the US State Department is preparing an entire generation of impressionable young people, raised on American-style consumerism and hooked into US-based social media platforms like Facebook, and moulding them into a client political bloc they will eventually assist into power, just as they have attempted to do in Hong Kong recently with US State Department-funded “Umbrella Revolution” leaders winning several seats in local legislative elections and as they have already done in Myanmar through Aung San Suu Kyi’s National League for Democracy (NDL) with her minister of information quite literally trained by US-funded organisations in neighbouring Thailand before assuming his post.

Using children and young adults through what appear to be benign overseas scholarships and work opportunities, as well as through events across Southeast Asia organised by US embassies appears at first disarming and scaled back from the sort of subversion the US has typically engaged in over the past several decades (i.e. 1953 Operation Ajax: Iran, 1973 Chilean coup d’état, or the violent 2011 Arab Spring).

Yet despite its apparent benign nature, it represents precisely the same end result; a US backed government, representing parallel institutions that answer not to the people they are put in power over, but instead represents those foreign interests that cultivated, funded and directed them into power from abroad.

YSEALI’s activities are fundamentally inappropriate, undiplomatic and constitute an intentional and direct threat to the sovereignty and self-determination of the entire region of Southeast Asia. Were China or Russia conducting such activities in the United States, it is likely a coordinated government and media campaign would be mobilised to counteract it, and possibly even legislation passed to stop it all together.

Likewise, ASEAN should consider revising rules, regulations and legislation governing foreign-funded organisations masquerading as “NGOs” and limiting foreign missions to the region and each respective nation to diplomatic activities only.

Funding from foreign governments for allegedly “nongovernmental” organisations is in itself a contradiction in both terms and in principle. And the idea of a parallel political system created in the US embassy and composed of Southeast Asian youths “built” by US efforts somehow representing or resulting in “democracy” or “self-determination” is an obvious and intentional misrepresentation by the US State Department.

Not only should local governments across Southeast Asia counter these efforts through restricting or ending them altogether, they should create their own programmes to develop their nation’s next generation of political and business leaders, infused with local principles, values, cultural ideals and reflecting the best interests of the people and nation they will eventually assume positions of power over. Self-determination is not a right the US or the “international community” it poses as leader of will grant freely to the nations of the world it presumes dominion over, it is a right that nations must fight for, earn and protect proactively.

Об очередном акте мировой политической игры во Вьентьяне

Владимир Терехов

После исполнения на пекинской сцене политического действа под названием “Саммит G-20” (набирающего популярность и вытесняющего из репертуара давно не актуальную пьесу “Саммит G-7”) бродячая труппа политических актёров разного уровня значимости и талантов переехала в столицу Лаоса Вьентьян.

Чем же привлекла внимание мэтров мировой политической игры эта далеко не самая знаменитая сцена? Тем, что именно здесь, в период с 6 по 9 сентября с.г. было запланировано сыграть несколько не менее интересных драматических спектаклей (с элементами специфического юмора), в названиях которых неизменно присутствует аббревиатура АСЕАН.

Указанной аббревиатурой обозначается Ассоциация десяти стран региона Юго-Восточной Азии, куда перемещается центр тяжести реальных мировых событий. На эти реалии и пытаются неким образом реагировать участники мировой игры на упомянутых выше, а также прочих политических площадках.

Во Вьентьяне, во-первых, состоялся очередной саммит глав стран-участниц самой АСЕАН. Во-вторых, прошли несколько саммитов в формате “АСЕАН+1”, в котором в качестве “единицы” выступали ведущие мировые игроки, включая КНР, Японию, Индию. Напомним, что очередной саммит “АСЕАН+США” (в подчёркнуто торжественном антураже) прошёл в феврале с.г. на территории калифорнийского ранчо Sunnylands.

Далее, состоялся саммит “АСЕАН+3” с участием тех же Китая и Японии, а также Южной Кореи. Наконец, своеобразным апофеозом череды мероприятий во Вьентьяне стало проведение 11-го саммита в формате “АСЕАН+8” с участием США, Китая, России, Японии, Индии, Австралии, Южной Кореи и Новой Зеландии. Этот формат обозначается также как “Восточноазиатский саммит” (ВАС).

Оценку всех подобных мероприятий последних лет на различных международных площадках (включая самую главную в Нью-Йорке) можно свести к следующей сентенции: важно не столько официально заявленное многолюдное действо на сцене, сколько переговоры между актёрами в узких форматах накануне спектакля, а также во время его перерывов.

Как правило, о содержании таких переговоров посторонний наблюдатель может только догадываться. Но именно они мотивируются жизненными реалиями и они же определяют действительно значимые моменты итоговых документов, которые принимаются по окончании официальных мероприятий.

Суть реальных событий в ЮВА и в акватории входящего в этот регион Южно-Китайского моря сводится к обострению именно здесь глобальной политической игры, которую ведут мировые державы.

На общую невесёлую картину ситуации, складывающейся в ЮВА, наложилось решение Гаагского арбитража от 12 июля с.г., фактически дезавуирующего многолетние претензии Китая на большую часть акватории ЮКМ. Что резко укрепляет в регионе позиции его основных геополитических оппонентов, то есть США, Японии и Индии.

Во Вьентьяне развернулась нешуточная закулисная борьба между ведущими державам за влияние на объекты региональной игры, каковыми в данном случае оказались десять членов АСЕАН — все вместе и каждый по отдельности.

Цена вопроса сводилась к формулировкам в итоговых документах относительно актуальных политических проблем в ЮВА. Каждый из ведущих игроков стремился уговорить членов АСЕАН сделать такие записи, которые отвечали бы его оценкам как ситуации в ЮВА, так и решения Гаагского арбитража.

Цель-максимум оппонентов Китая заключалась в том, чтобы в принятых декларациях, во-первых, он прямо обвинялся в самом факте обострения ситуации в ЮВА (в связи с “необоснованными” претензиями на 80-90% акватории ЮКМ и строительными работами на расположенных здесь островах), а также, во-вторых, выражалась бы поддержка решения Гаагского арбитража с констатацией обязательности выполнения его положений.

Цель-максимум КНР, естественно, выглядела прямо противоположным образом. Она давно сформулирована и сводится к исключению из процедуры обсуждения проблем в ЮВА “вне региональных сил”, а также к двустороннему формату (то есть по отдельности с каждым из южных соседей) их разрешения.

Противоположность изначального целеполагания участия Китая и США с союзниками во вьентьянских мероприятиях предопределила каучуковый характер формулировок итоговых документов по ключевым политическим проблемам в регионе.

Поскольку в них не упоминается решение Гаагского арбитража и не обозначается виновник ухудшения ситуации в ЮВА, то Китай получил все основания заявить о “мудрой позиции” АСЕАН.

Как же ей, впрочем, не быть “мудрой”, если члены АСЕАН имеют непосредственным соседом вторую мировую державу, с которой, к тому же, очень выгодно поддерживать торгово-экономические отношения? “Особо одарённые” в этом плане наблюдаются только в Восточной Европе.

Следуя законам театральной драматургии, участники представлений во Вьентьяне, а также их зрители должны были на некоторое время расслабиться и повод для этого предоставил новый президент Филиппин Родриго Дутерте рядом эпатажных заявлений.

Из них особо вызывающее было адресовано лидеру самого главного мирового игрока, с которым, кстати, Филиппины с 1951 г. находятся в состоянии военно-политического союза, подтверждённого сторонами в 2011 г.

Принимая во внимание катастрофическую ситуацию с незаконным оборотом наркотиков в стране, можно понять суровость мер, предпринятых Р. Дутерте против наркоторговцев.

Но политическая неопытность, видимо, не позволила ему предвидеть (неизбежную) острую реакцию со стороны передового отряда современного международного фарисейства в лице профессиональных “правозащитников” и (самозваного) главного хранителя “хороших международных манер”.

Только неожиданностью для Р. Дутерте подобной реакции можно объяснить совершенно недопустимые обороты в адрес президента США Б. Обамы, поставившие, кстати, в непростое положение и руководство КНР, в целом вполне позитивно встретившего намерение Р. Дутерте улучшить отношения с Пекином.

Премьер-министр Ли Кэцян, представлявший во Вьентьяне Китай, всё же встретился с президентом Филиппин на полях ВАС, но после того как “неприятный инцидент” в американо-филиппинских отношениях был улажен в ходе состоявшейся днём ранее встречи того же Р. Дутерте и Б. Обамы.

Исчерпанию филиппино-американского “инцидента”, видимо, поспособствовала и утечка в прессу информации о появлении в начале сентября в районе рифа Скарборо в ЮКМ группы китайских кораблей, сопровождавших баржи с песком. Напомним, что “освоение” Китаем именно этого рифа, находящегося в зоне исключительных экономических интересов Филиппин, и стало непосредственной причиной обращения в 2013 г. предыдущего президента Б. Акино с жалобой в Гаагский арбитраж.

Общее правило для начинающих политиков гласит, что лучше доставлять себе удовольствие, постукивая по “боксёрской груше” (в лице, например, Генсека ООН), от которой заведомо не получишь “ответа”.

Что же касается главного актёра международного политического театра, то здесь полезно предварительно крепко подумать, хорошо взвесив все “за” и “против”.

Что получается, когда игрок третьего-четвёртого уровня значимости пытается торговать скоропортящимся товаром в виде “нелюбви” к одному из ведущих мировых игроков, что демонстрируется в Восточной Европе в течение 25 последних лет.

Р. Дутерте, вероятно, понял, что международная политическая жизнь сложна и не окрашена в чёрно-белые цвета, а поддержание союза с США может пригодиться. Пока же общая характеристика Б. Обамой нового филиппинского президента как “яркого парня” представляется достаточно адекватной.

Но “яркий парень” быстро взрослеет как международный политик. Об этом свидетельствует его встреча во Вьентьяне с премьер-министром Японии Синдзо Абэ, в ходе которой стороны подтвердили ранее заключённую сделку о поставке Филиппинам двух сторожевых судов на общую сумму около 160 млн долл.

В целом же, оценивая мероприятия, прошедшие в начале сентября во Вьентьяне, в очередной раз приходится констатировать, что политика (как и любой вид искусства) имеет косвенное отношение к реальной жизни, которая протекает по своим не очень понятным законам.

1 сентября 2016 года Вьетнам ввел в действие новые импортные пошлины для товаров из стран АСЕАН. По Соглашению о торговле услугами в АСЕАН, которое было подписано в 2009 году, между государствами членами Ассоциации создается зона свободной торговли товарами, произведенными внутри Ассоциации и отвечающими требованиям правил происхождения.

Страны-участницы Соглашения взяли на себя обязательство по снижению таможенных пошлин согласно графику: Бруней, Индонезия, Малайзия, Сингапур, Таиланд и Филиппины обнулили большую часть ввозных пошлин в 2010 году; Вьетнам, Камбоджа, Лаос, Мьянма отменили ввозные пошлины на 90% тарифных линий в 2015 году и обязались довести этот показатель до 97% к 2018 году. Вьетнам отменил таможенные сборы на 6 900 тарифных линий (72%) в 2014 году и еще на 1 700 видов импортных товаров – к 2015 году. Министерство финансов Вьетнама заявило, что к 2018 году будут отменены пошлины еще на 700 тарифных линий. В их число преимущественно входят чувствительные товары, такие как автомобили, запчасти, растительное масло, холодильники, кондиционеры и молочные товары.

Vietnam News

Сингапур и Китай — противоречивые отношения

Василий Кашин

К.полит.н., с.н.с. Центра стратегических проблем СВА, ШОС и БРИКС ИДВ РАН, с.н.с. Центра комплексных европейских и международных исследований НИУ ВШЭ, эксперт РСМД

Сингапурская политика по отношению к КНР в основном определяется набором противоречивых, но постоянных факторов, вытекающих из демографии и географического положения островного государства. В результате правительство Сингапура вынуждено заниматься постоянным тщательным балансированием между жизненно необходимым для острова сотрудничеством с Китаем и постоянным дистанцированием от него. Преобладание этнических китайцев среди населения Сингапура вовсе не является фактором сближения Сингапура и КНР, а как раз наоборот — одна из весомых причин для этого дистанцирования.

На фоне многих своих соседей по региону, таких как Малайзия, Индонезия, Мьянма, Сингапур — этнически относительно однородное государство, в котором доля крупнейшего этноса (ханьцев) составляет 76,2% на 2015 г. В самом Китае ханьцы составляют немногим более 90% населения. Разумеется, проживающие в Сингапуре китайцы культурно неоднородны и относятся к нескольким диалектным группам и разным волнам миграции. Тем не менее угроза того, что Сингапур может превратиться или по крайней мере будет расцениваться соседями как «маленький Китай» в Юго-Восточной Азии, воспринималась и продолжает восприниматься сингапурским политическим классом достаточно остро.

Формируемая на острове политическая нация строится подчеркнуто как многорасовая и полиэтническая. Демонстрируя уважение к культуре, языку и истории каждой из населяющих остров этнических групп, включая китайцев, Сингапур при этом строит совершенно отдельную политическую и национальную идентичность, подчеркивает отличие своих граждан, независимо от происхождения, от жителей тех стран, откуда приезжали люди на остров. Население острова сознательно воспитывается как двуязычное — английский язык господствует в системе образования, на государственной и военной службе. Значительная (до трети) часть китайского населения острова использует английский язык вне работы — фактически он стал для них уже родным. По данным правительственных исследований, проведенных в начале 2016 г., английский окончательно стал основным языком на острове не только в официальной жизни, но и в быту: среди лиц старше 5 лет дома на нем говорят 36,9%, в то время как на китайском — (мандарин) 34,9%.

Попытки некоторых представителей элиты КНР рассматривать Сингапур как «маленький Китай» воспринимаются сингапурскими политиками крайне негативно. Как писал в 2015 г. в статье, посвященной 25-летию установления дипломатических отношений между КНР и Сингапуром, профессор Национального университета Сингапура и бывший постоянный представитель страны в ООН Томми Ко, одна из проблем для китайско-сингапурских отношений — «восприятие некоторыми нашими друзьями в Китае Сингапура как китайской нации. Хотя китайцы составляют 75% нашего населения, Сингапур — не китайская нация, а нация, состоящая из нескольких рас» [1].

Причины такого подхода являются многоплановыми. Самые очевидные из них — стремление обеспечить межнациональный мир на острове и обеспечить самостоятельность Сингапура перед лицом азиатского гиганта. Не менее важно и то, что развитие страны как еще одного «китайского государства», пусть даже потенциального, но продолжения Китая в Юго-Восточной Азии, имело бы крайне негативные последствия для отношений с ближайшими соседями по региону. Как малое государство, лишенное природных ресурсов (кроме выгодного географического положения) и живущее за счет торговли, услуг и посредничества, Сингапур пойти на это не может.

По этим же причинам — в силу полной зависимости своей экономики от международной торговли, производственной кооперации, рынка финансовых услуг и т. д. — Сингапур не может допускать и другую крайность, а именно — игнорировать Китай и тем более отталкивать его. Китай — экономический локомотив Азии, и, как показал пример Тайваня в 1990–2000-е гг., отставание в развитии экономических связей с КНР может крайне негативно сказаться на конкурентоспособности даже относительно крупной азиатской экономики.

Сама история установления дипломатических отношений между КНР и Сингапуром показывает всю сложность внешнеполитической игры, в которую на протяжении десятилетий играет руководство острова. Легендарный сингапурский премьер Ли Куан Ю одним из первых в регионе разглядел потенциал Китая. В 1976 г. он посетил КНР, встретился с умершим позднее в том же году Мао Цзэдуном и установил хорошие личные отношения с будущим автором китайских реформ Дэн Сяопином. Сам Дэн Сяопин посетил Сингапур в 1978 г. Отношения между Сингапуром и КНР начали развиваться высокими темпами. Тем не менее Сингапур не устанавливал официальных дипломатических отношений с КНР до 1990 г. Причиной этого промедления, которая никогда и не скрывалась, стало стремление Сингапура избежать образа «еще одного китайского государства» или «представителя Пекина в АСЕАН». Сингапур дождался, пока отношения с КНР не нормализовали остальные члены альянса (последней в 1990 г. это сделала Индонезия), и только после этого обменялся с КНР послами.

Период до 2009 г. рассматривается сингапурскими специалистами как «золотой век» в отношениях Китая с Сингапуром и с АСЕАН в целом. Остров, выступая в качестве регионального логистического и финансового центра, немало выиграл от экономического подъема Китая. Через него проходили значительные финансовые потоки, связанные как с инвестициями стран мира в Китай, так и с китайской внешней торговлей и в дальнейшем инвестициями, направлявшимися в различные регионы мира из Китая. Наряду с великолепным инвестиционным климатом, совершенным законодательством и мощной сетью соглашений в сфере торговли и инвестиций, наличие кадров со знанием китайского языка и рынка было важным преимуществом Сингапура. Следует при этом отметить, что доминировавшие в мире до середины 2000-х гг. взгляды на будущее возвышение Китая были иными, чем сейчас. Китайская внешняя политика была пассивной, усилия Пекина провести военную модернизацию воспринимались скорее с насмешкой, при этом многие наблюдатели серьезно надеялись на постепенную мирную трансформацию китайской политической системы (многие китайские реформаторы, начиная с самого Дэн Сяопина, называли Сингапур в качестве примера для подражания в сфере госуправления).

Поворот наметился в 2009 г. и был во многом связан с активизацией китайской политики в отношении проблем Южно-Китайского моря, усложнившей отношения Китая и АСЕАН, но не сводился только к ней. Китай приступил к последовательному расширению своего политического влияния на страны АСЕАН. Наибольшего успеха КНР смогла добиться в укреплении влияния на беднейшие страны альянса — Лаос и Камбоджу, особая позиция которых, в частности, свела на нет все попытки обеспечить единую линию блока в отношении проблем ЮКМ. Но ими дело не ограничилось. Влияние Китая в регионе продолжает расти, оно основано не только на ведущей роли китайской экономики и проводимой КНР продуманной долларовой дипломатии, но также и на внутренних политических процессах в ряде стран Юго-Восточной Азии.

Несмотря на то, что Мьянма, находившаяся ранее в изоляции и зависимая от Пекина, с 2010 г. провела серию политических реформ, нормализовала отношения с США и перешла к проведению многовекторной внешней политики, общей тенденции укрепления роли Пекина это не изменило. Существенный поворот в сторону Китая после военного переворота 2014 г. совершил Таиланд. Другие члены альянса, включая даже вовлеченный в споры в Южно-Китайском море Вьетнам, вынуждены проводить сложную политику лавирования, все больше учитывая китайские интересы. Недавний приход к власти на Филиппинах, важнейшем союзнике США в регионе, популистского политика Родриго Дутерте, который показательно дистанцируется от США и заявляет о возможности сделок с Пекином по территориальной проблеме, может иметь разрушительные последствия для американской политики по сдерживанию Китая в Юго-Восточной Азии.

Сингапурские политики и внешнеполитические специалисты вполне осознавали возможные последствия возвышения Китая для проводимой островом политики балансирования. Ответом на рост китайской мощи стала, во-первых, линия на параллельное развитие отношений с Китаем и с США, а во-вторых, — на поддержку развития отношений АСЕАН с другими крупными державами, прежде всего с Индией и Японией. Сингапур способствовал и развитию отношений между альянсом и странами ЕС, причем Евросоюз в последнее время не раз заявлял о намерении активизировать свою роль в проблемах Южно-Китайского моря. Сингапур стремится участвовать одновременно в интеграционных проектах, поддерживаемых Пекином (Региональное всеобъемлющее экономическое партнерство) и Вашингтоном (Транстихоокеанское партнерство).

Чтобы обеспечить АСЕАН в целом и Сингапуру, в частности, по возможности полную свободу действий и защиту от давления, проводится линия на привлечение в регион максимального числа самостоятельных игроков. Именно в этом ключе, вероятно, следует рассматривать и сингапурские взгляды на роль России в регионе. Россия интересна как пусть не самый влиятельный в региональной политике, но самостоятельный игрок, дающий расположенным здесь малым странам дополнительное пространство для маневра. Поэтому ускорившееся российско-китайское сближение и в особенности последние шаги Москвы в отношении проблемы Южно-Китайского моря (поддержка позиции Китая о неприятии решений инициированного Филиппинами международного арбитража, проведение российско-китайских маневров в Южно-Китайском море) были восприняты с определенной обеспокоенностью. Они были интерпретированы (неверно) как признак возможного в будущем перехода России к полной поддержке действий КНР в Юго-Восточной Азии.

Несмотря на все эти усилия по диверсификации связей, основными партнерами для Сингапура остаются КНР и США, и постепенное сползание Пекина и Вашингтона к конфронтации представляет для острова величайшую проблему. Китай — крупнейший торговый партнер Сингапура и не оставляет усилий по постепенному вовлечению острова в сферу своего влияния, используя не только экономические возможности, но и пытаясь развивать военное и военно-техническое сотрудничество. Тесные отношения с США являются императивом для Сингапура как международного финансового центра и высокотехнологичной экономики, включенной в международные цепочки разделения труда. В силу своего географического положения Сингапур — важнейший для США партнер в регионе в сфере безопасности, и назревающий кризис в отношениях с Филиппинами лишь повышает его значимость.

В 1990 г. Сингапур и США подписали меморандум, позволяющий использовать сингапурскую инфраструктуру в интересах действующих в регионе американских сил. В 1998 г. соглашение было расширено, а в 2005 г. было подписано «Стратегическое рамочное соглашение о более тесном сотрудничестве в сфере обороны и безопасности», в рамках которого Сингапур стал «ведущим партнером» США в сфере безопасности. Сингапурские порты и аэродром имеют важное значение для действий американских сил в Юго-Восточной Азии, при этом правительство Сингапура приложило немало усилий для поддержания и расширения соответствующих инфраструктурных объектов. В частности, сингапурская военно-морская база Чанги была модернизирована, с тем чтобы обеспечивать прием всех классов боевых кораблей США, включая атомные авианосцы; аэродромы модернизированы для приема всех типов транспортных и боевых самолетов. Помимо снабжения и обслуживания американских кораблей и самолетов, здесь постоянно базируется один американский боевой корабль типа LCS (LittoralCombatShip), что позволяет американцам контролировать ситуацию на проходящих в данном районе стратегических морских коммуникациях.

При этом ситуация в отношениях между Сингапуром и США осложняется тем, что сингапурская политическая система совершенно не соответствует утвердившейся в Вашингтоне догматике о необходимости продвижения во всем мире единственно верной модели либеральной демократии. Попытки посольства США оказывать поддержку представителям сингапурской «демократической оппозиции» в прошлом уже приводили к эксцессам в отношениях между странами, и о безграничном доверии в этом вопросе говорить не приходится.

Сингапур вовлечен в проблемы Южно-Китайского моря в качестве координатора от АСЕАН в отношениях с Китаем, и, хотя и в расплывчатых выражениях, он был вынужден поддержать решение арбитражного суда, удовлетворившего в июле иск Филиппин к КНР. Принцип «центральной роли АСЕАН» во внешней политике Сингапура играет важную роль, и рост напряженности в Южно-Китайском море с неизбежностью ведет к проблемам с Пекином. В ходе своих недавних визитов в США (в августе) и в Китай (в начале сентября) премьер-министр Сингапура Ли Сянь Лун не мог уйти от обсуждения болезненных, конфликтных вопросов, хотя и стремился делать акцент на необходимости поиска компромисса и использовать кризис как возможность для выхода на новые модели взаимодействия в регионе.

Как представляется, постепенный рост американо-китайских противоречий воспринимается сингапурским руководством в качестве одного из ключевых долгосрочных вызовов. Сингапуру, как и АСЕАН в целом, предстоит найти возможность сохранить продуктивные отношения с обеими сверхдержавами и при этом не превратиться окончательно в арену для выяснения отношений между ними. При этом потребность в увеличении числа независимых внерегиональных партнеров будет только расти.

1.Под расами в Сингапуре понимают основные этнические группы, включая китайцев, малазийцев, индийцев и т. п.

America in Asia: Arrogant, Unapologetic, and Ready for More Conflict

Tony Cartalucci

The United States exists an entire ocean away from Asia, yet its policymakers, politicians, and even Secretary of Defense Ashton Carter have declared America’s “primacy” over the region, vowing to assert itself and its interests above all nations actually located in Asia.

In a June 2016 Reuters article titled, “U.S. flexes muscles as Asia worries about South China Sea row,” Secretary Carter is quoted as saying:

The United States will remain the most powerful military and main underwriter of security in the [Asian] region for decades to come – and there should be no doubt about that.

The US, by presuming to dictate all that takes place across Asia, has all but declared itself a hegemon.

Reiterating the notion of American primacy and exceptionalism is a full-time occupation for the US State Department’s employees. This includes US Ambassador to ASEAN Nina Hachigian who pointed out to followers on Twitter that she had “spoke to some Lao shop owners” following US President Barack Obama’s recent visit to the Southeast Asian nation, and “they said [President Obama’s] visit was the most exciting and significant event in decades.”

Of course, for the nation of Laos, the most significant event regarding the US is undoubtedly the 2 million tons of munitions the US dumped on it between 1964 and 1973. These 2 million tons include cluster bombs consisting of some 266 million submunitions, an estimated 30% of which were left unexploded and remain to this day an enduring, deadly hazard to Laos and its 6.8 million people.

There are an estimated 80 million submunitions still littering the country, or about 11 for each man, woman, and child that lives in Laos. 20,000 people have been killed by unexploded US munitions and many more maimed which includes losing limbs.

According to the Lao National Unexploded Ordnance Programme (UXO LAO), 444,711 submunitions (about 0.55%) have been destroyed between 1996 and 2010. Despite the dangerous and exhausting work, eliminating 0.55% of the 80 million submunitions still littering the country amounts to virtually nothing.

When faced with these facts, Ambassador Hachigian assured Twitter followers that:

We’ve been spending hundreds of millions of dollars to clean them up and President Obama just doubled annual contributions.

Of course, an elementary student could have told the ambassador that doubling nothing still equates to nothing.

Establishment journal, The Diplomat, in an article titled, “Obama in Laos: Cleaning up After the Secret War,” would claim:

In recent years, U.S. support for UXO clearance and victim assistance in Laos has dramatically increased. In response to steady pressure from NGOs like Legacies of War and their allies in Congress, U.S. funding for this work increased from $5 million in 2010 to a record $19.5 million this year. These resources, disbursed by the State Department’s Office of Weapons Removal and Abatement, are used to support clearance efforts that destroy up to 100,000 pieces of lethal ordnance in Laos annually, employing 3,000 workers in the commercial and humanitarian sectors.

At 100,000 submunitions per year, Laos should be safe from US cluster bombs in just under 1,000 years. This is hardly “cleaning up.”

The Real Legacy of America in Asia

The Diplomat, US President Obama and US Ambassador Hachigian, however, are helping Asia understand the real legacy of America in the region – one of both catastrophic war, and of what are essentially deadly, enduring consequences that will haunt generations for 1,000 years to come – quite literally.

And not only has America done this to Asia, it does so unapologetically . The BBC in its article, “Laos: Barack Obama regrets ‘biggest bombing in history,’” would note:

Mr Obama did not offer an apology for the bombing.

However, President Obama’s “regrets,” and Ambassador Hachigian’s attempts to portray America as taking responsibility for the ongoing consequences of America’s actions could be interpreted as apologetic by some. However, one must remember that an apology must also be accompanied by a genuine desire never to repeat the offense in question again – something the US clearly has no intention of doing.

Even as President Obama and Ambassador Hachigian announce America’s desire to go from doing virtually nothing about the 80 million cluster bomb submunitions scattered across Laos, to doing next to nothing about them, the US is currently assisting their allies in Saudi Arabia to blanket the nation of Yemen with them.

According to an ABC News article titled, “House OKs Ongoing Cluster Bomb Sales to Saudi Arabia, Saying a Ban Would ‘Stigmatize’ the Weapons,” it was reported that:

Congress has opted to continue selling cluster bombs to Saudi Arabia, citing a need not to “stigmatize” the weapon. But human rights advocates pointed to the close vote, 216 to 204, as progress towards ending the U.S.-Saudi trade of cluster munitions, which advocates say causes indiscriminate carnage.

The US has also spent years scattering radioactive depleted uranium across various battlefields including Iraq, Afghanistan, and Bosnia.

According to the Guardian report titled, “Scientists urge shell clear-up to protect civilians,” it was stated that:

Up to 2,000 tonnes of DU has been used in the Gulf, a large part of it in cities like Baghdad, far more than in the Balkans. Unep has offered to go to Iraq and check on the quantities of DU still present and the danger it poses to civilians.

And while Laos faces 1,000 years of US cluster bomb munitions if current levels of disposal are maintained, nations like Iraq and Afghanistan facing US depleted uranium have several million years to wait until the danger subsides based on uranium’s radioactive half-life.

It is obvious that should the US apply military force anywhere in Asia ever again, it will do so with equal or even greater consequences than it has already visited upon Laos, Iraq, Afghanistan, Bosnia, or that its allies have visited upon nations like Yemen.

Fact checking the US President and various US ambassadors’ rhetoric regarding America’s true record in Asia points out a nation of infinite arrogance, unapologetic for the enormous and enduring suffering it has brought quite literally from an ocean away, and proves with its current actions elsewhere throughout the world that it is ready and willing to sow yet even more chaos.

Considering this, one must be forgiven for wondering just what “security” Secretary Carter is referring to that the US is underwriting in Asia – it is certainly not security those in Asia are enjoying – certainly not in Laos – at least not for 1,000 years to come.

ФАО приветствует соглашение, заключенное сегодня между Индонезией и Европейским союзом (ЕС), предполагающее выдачу первой в мире лицензии Программы ФАО по правоприменению, управлению и торговле в лесном секторе (FLEGT), удостоверяющей законность древесины, как большой шаг вперед в борьбе с незаконными лесозаготовками.

Начиная с 15 ноября лицензия FLEGT может сопровождать поставки древесины, экспортируемой из Индонезии в страны-члены ЕС, чтобы подтвердить, что древесина была заготовлена, перевезена, переработана и продана в соответствии с индонезийским законодательством.

«Индонезия предпринимает важные шаги по укреплению системы управления лесными ресурсами, борьбе с незаконными рубками, модернизации ее лесного сектора, а также улучшению деловой практики», - сказал Роберт Симпсон, координатор программы FLEGT ФАО.

«Помимо снижения экологического ущерба, причиняемого в результате незаконной заготовки леса, гарантия законности древесины открывает двери для продвижения устойчивых средств к существованию лесных общин и расширения доступа к международным рынкам древесины», - сказал он.

На Индонезию приходится треть всего импорта тропической древесины в стоимостном выражении, поступающей в ЕС, один из крупнейших в мире потребителей лесоматериалов. С 2013 года законодательство ЕС по лесоматериалам запретило европейским компаниям размещать незаконную древесину и изделия из древесины на рынке ЕС.

Древесина, получившая лицензию FLEGT, автоматически соответствует требованиям лесного законодательства, что дает «зеленый свет» для индонезийской древесины, поступающей в ЕС.

Во всем мире ущерб от незаконных действий в лесном секторе по оценкам ЮНЕП и Интерпол составляет 30-100 млрд долл. США ежегодно или 10-30% от общего объема мировой торговли древесиной.

«Незаконные рубки и связанная с ними торговля подрывают усилия стран по устойчивому управлению лесами, приводят к деградации лесов и способствуют изменению климата и утрате биоразнообразия, - сказал Симпсон. - Они также лишают развивающиеся страны дохода и подпитывают порочный круг коррупции, нищеты и конфликтов».

План действий ФАО-ЕС в рамках FLEGT

Схема лицензирования является частью Плана действий FLEGT ЕС, который был принят в 2003 году для содействия конкретным мерам по пресечению незаконной торговли древесиной и содействия устойчивому управлению лесами, что в настоящее время является одной из Целей устойчивого развития 2030.

ФАО сотрудничает с ЕС, его государствами-членами и другими международными и местными партнерами, чтобы помочь тропическим странам, производящим древесину, заключать юридически обязательные торговые соглашения с ЕС. Эти соглашения, известные как Соглашения о добровольном партнерстве (СДП), создают механизмы, демонстрирующие законность производимой в стране древесины.

Правительства ведут переговоры с ЕС в тесном взаимодействии с гражданским обществом, коренными народами и частным сектором.

Краеугольным камнем СДП является система обеспечения законности древесины, целью которой является определение законности древесины и осуществление проверки. Только после этого можно начинать осуществлять лицензирование FLEGT для партий лесоматериалов, экспортируемых в Европу. Система проходит проверку на регулярной основе, чтобы гарантировать ее надежность.

В Индонезии ФАО продолжает оказывать поддержку процессу путем предоставления финансовой и технической помощи для проектов по разработке и внедрению национальной системы обеспечения законности древесины. Это включает в себя поддержку сертификации лесов в Восточном Калимантане, а также содействие сертификации группы производителей мебели на Яве и Бали.

ФАО также оказывает содействие усилиям по расширению возможностей независимой сети лесного мониторинга в целях предупреждения коррупции в лесном секторе, которая представляет наибольшую угрозу для целостности СДП.

Соглашения с другими странами

Помимо Индонезии, пять других стран - Камерун, Центрально-Африканская Республика, Гана, Либерия, и Республика Конго - подписали соглашения о добровольном партнерстве с ЕС и работают над лицензированием FLEGT.

Еще девять стран - Кот-д'Ивуар, Демократическая Республика Конго, Габон, Гайана, Гондурас, Лаос, Малайзия, Таиланд и Вьетнам - ведут переговоры об СДП.

Вместе эти 15 стран охватывают 24% тропических лесов мира, и на них приходится до 75% импорта тропической древесины в ЕС.

На сегодняшний день Программа FLEGT ФАО оказывает поддержку более 200 проектам в 40 странах Африки, Латинской Америки, Карибского бассейна и Азии в целях улучшения управления лесными ресурсами и содействия законной торговле древесиной.

Новая фаза программы с бюджетом 30 млн долл. США, которая финансируется ЕС, Великобританией и Швецией, была запущена в начале этого года.

Нечего есть, не с кем дружить

США и Южная Корея обсудят ядерную проблему КНДР

Мария Баранова, Александр Братерский

Главы внешнеполитических ведомств Южной Кореи, Японии и США встретятся в воскресенье для обсуждения новых санкций по отношению к КНДР. Встречу анонсировал МИД Южной Кореи. Политическое и военное давление на КНДР растет в связи с ядерными испытаниями. Это не сулит Пхеньяну ничего хорошего, особенно с учетом заявлений Красного Креста о том, что страна — на грани гуманитарной катастрофы после недавнего тайфуна.

Госсекретарь США Джон Керри, глава МИД Японии Фумио Кисида и глава МИД Южной Кореи Юн Бен Се обсудят возможное ужесточение санкций против этой страны как наказание за проведение ядерных испытаний. Об этом сообщает министерство иностранных дел Южной Кореи.

В марте этого года Совбез ООН ужесточил санкции против КНДР.

Однако Пхеньян, несмотря на предупреждения других стран и запрет ООН, продолжил ядерные испытания.

В сентябре КНДР провела пятое испытание ядерного оружия за последние несколько лет. Международное политическое давление на Пхеньян растет. Внешнеполитический комитет Японии в среду собирается принять резолюцию, в которой говорится, что действия Северной Кореи «неприемлемы для Японии как единственной страны, пострадавшей от ядерного оружия».

Соседняя Южная Корея выступает с более угрожающими высказываниями. Во вторник президент Южной Кореи Пак Кын Хе приказала своим вооруженным силам быть готовыми в любой момент атаковать Северную Корею.

«Я хочу, чтобы наше правительство и армия оставались полностью готовыми к нанесению ответного удара, полными решимости положить конец северокорейскому режиму, если хотя бы одна ядерная ракета будет нацелена на нашу территорию», — сказала лидер Южной Кореи на заседании правительства.

Президент Южной Кореи отметила, что психическое здоровье Ким Чен Ына выходит из-под контроля и его правительство проявляет «фанатичное безрассудство». На днях Сеул опубликовал план бомбардировки Пхеньяна «Концепция наказания и возмездия» на случай появления «малейших признаков того, что КНДР готова применить ядерное оружие».

Южная Корея не имеет своих ядерных вооружений и полагается на американский «ядерный зонт».

США тем временем продемонстрировали свои военные возможности в отношении КНДР.

Два американских сверхзвуковых стратегических бомбардировщика B-1 совершили во вторник низковысотный полет над территорией Южной Кореи, чтобы выразить солидарность со своим союзником.

«Эти вылеты должны продемонстрировать солидарность между Южной Кореей, Соединенными Штатами и Японией в противостоянии провокационным и дестабилизирующим действиям Северной Кореи», — заявил адмирал Гарри Харрис, глава Тихоокеанского командования США, агентству Reuters.

США видят в КНДР угрозу

13 сентября на встрече спецпредставителей Республики Кореи и США по ядерной программе КНДР также обсуждались совместные обязательства по охране безопасности в регионе и вопросы введения более суровых экономических санкций против правительства Ким Чен Ына.

«Южная Корея и США решили ввести жесткие санкции и меры по оказанию максимального давления, а также усилить меры против Северной Кореи через Совет Безопасности ООН, независимые санкции и давление на мировом уровне», — сказал представитель Южной Кореи Ким Хон Гюн.

О встрече 13 сентября Барак Обама и Пак Кын Хе договорились на прошлой неделе на полях саммита глав государств АСЕАН в Лаосе после того, как КНДР произвела пуск трех баллистических ракет типа «Нодон» в акваторию Японского моря.

В Южной Корее и США полагают, что действия КНДР являются угрозой мировой безопасности. 10 сентября Совбез ООН собрал экстренное заседание для разработки новой резолюции, которая предусматривает расширение санкций в отношении страны. После ракетных пусков Барак Обама пообещал ужесточить односторонние санкции против КНДР. В США полагают, что ядерная программа Северной Кореи направлена главным образом против Америки и представляет для нее прямую угрозу.

По оценкам американских экспертов, в течение нескольких лет северокорейским инженерам удастся создать ракеты, способные достичь Соединенных Штатов.

При этом эксперты полагают, что США необходимо менять подход к КНДР, который ранее президент страны Барак Обама называл «стратегическим спокойствием». По мнению авторитетного издания Diplomat, подобная стратегия лишь говорит о том, что «США будут игнорировать Северную Корею».

На данный момент, судя по проведенным в этом году подземным испытаниям, Северная Корея располагает ядерными боезарядами для ракет малой и средней дальности. В Пхеньяне проходят демонстрации в поддержку ядерных испытаний, а северокорейские СМИ утверждают, что никто не способен отнять у КНДР статус ядерной державы. В то же время, несмотря на показную военную мощь, страна находится в бедственном социально-экономическом положении.

Из-за тайфуна «Лайонрок», бушевавшего в конце августа — начале сентября, КНДР оказалась на грани гуманитарной катастрофы. Северокорейские СМИ сообщили о том, что таких сильных разрушений страна не видела с 1945 года.

Согласно докладу ООН, подготовленному Управлением по координации гуманитарных вопросов, правительство КНДР подтвердило гибель 135 человек, еще 395 пропали без вести, как минимум 140 тыс. пострадавших нуждаются в срочной медпомощи. Более 35,5 тыс. домов, школ и общественных зданий были повреждены, 69% из них не подлежат восстановлению. Есть информация о затоплении огромного количества сельскохозяйственных угодий.

Основным спонсором КНДР является Китай, который всегда приходит на помощь для предотвращения гуманитарной катастрофы. Китай не заинтересован в коллапсе соседней страны, опасаясь потока беженцев, а также видит в КНДР противовес США и их тихоокеанским союзникам.

ООН уже направила в КНДР гуманитарную помощь для 140 тыс. человек и готова ее расширить в случае необходимости, сообщил «Голос Америки» со ссылкой на Всемирную продовольственную программу международной организации.

Единство и борьба

Василий Кашин – кандидат политических наук, старший научный сотрудник Центра комплексных европейских и международных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», ведущий научный сотрудник Института Дальнего Востока РАН.

Резюме: Сфера сдерживания Китая начинает расширяться, а область сотрудничества с США – постепенно сужаться. Опасно не замечать этого, жонглируя цифрами двустороннего товарооборота и увлечением китайцев американской массовой культурой.

Американо-китайские связи, как любят подчеркивать китайские политики и ученые, – «самые важные двусторонние отношения в XXI веке». Постепенно они превратились в один из центральных, если уже не в главный мировой сюжет. От их развития, а они переживают нелегкий период, зависят и перспективы российской внешней политики, и ситуация в весьма отдаленных от Азии частях мира. Насколько далеко могут зайти противоречия? Чтобы ответить на этот вопрос, имеет смысл вспомнить, почему вообще США и КНР начали когда-то сотрудничать, с какими целями связи продвигались вперед и к чему они привели.

Борьба с коммунизмом

Предпосылки для взаимодействия между руководством Коммунистической партии Китая (КПК) и Соединенными Штатами сложились еще до того, как в 1949 г. КПК пришла к власти. Мао Цзэдун стремился к установлению пусть ограниченного, но сотрудничества с Вашингтоном, еще находясь на своей «революционной базе» в Яньане. Во время Второй мировой войны коммунисты регулярно контактировали с американскими политическими и военными представителями в Китае, а с 1944 г. в Яньане постоянно находились американские наблюдатели («миссия Дикси»). Такой подход к США был для китайской компартии вполне естественным при всем радикализме ее доктрин. Мао был прежде всего китайским националистом, видевшим в коммунизме способ восстановить величие страны. Он тяготился зависимостью от СССР (и избавился от нее при первой возможности). Его стремление к проведению многовекторной политики было логичным и неизбежным.

Целый ряд опытнейших американских специалистов-китаеведов, военных и гражданских, уже в те далекие времена обоснованно указывали на перспективы партнерства с коммунистами. Режим президента Китайской Республики Чан Кайши был слаб, коррумпирован и неэффективен, его устойчивость вызывала сомнения, он систематически злоупотреблял экономической и военной помощью США. В то же время американцы ясно осознавали стремление Мао выйти из тени Москвы. Группа заслуженных работников Госдепартамента, известных как China Hands, указывала на весомые достоинства китайских коммунистов, их эффективную организацию, дисциплину и некоррумпированность, а также готовность заключать сделки с Соединенными Штатами.

Точка зрения China Hands пользовалась поддержкой и некоторых видных военных, включая генерала Джозефа Стилуэлла. Но им противостояла группа антикоммунистических догматиков во главе с Патриком Херли, американским послом в Китае на завершающем этапе войны, полностью подпавшим под влияние семьи Чан Кайши. Казалось бы, после победы коммунистов на материке в 1949 г. и изгнания сторонников Гоминьдана на Тайвань выбор в пользу сотрудничества с Мао становился очевидным. Но этого не произошло. После победы коммунистов в Китае США охватила паника, которая внесла весомый вклад в раскручивание маккартизма. На эти настроения удачно легли эффективные лоббистские усилия Чан Кайши и его жены Сун Мэйлин, делавших ставку на партнерство с консервативными религиозными группами в Соединенных Штатах (оба были христиане-методисты).

Результатом стало парадоксальное для развитой демократической страны явление массовой кадровой чистки неугодных с привлечением спецслужб и установление атмосферы подозрительности и самоцензуры в отдельно взятой области американской внешней политики. China Hands и близкие к ним ученые, разведчики и журналисты подверглись травле, основанием для обвинений становились порой даже их вполне верные, уже сбывшиеся прогнозы. Так, Джон Дэвис, политический атташе при Стилуэлле и один из организаторов «миссии Дикси», сумел заблаговременно предсказать победу коммунистов в гражданской войне и был на этом основании обвинен в симпатиях к ним, уволен из Госдепартамента и занимался мебельным бизнесом в Перу.

Даже вмешательства судебных властей не хватало для исправления ситуации и защиты жертв идеологической кампании. Другой известный дипломат-китаист, Джон Сервис, встречавшийся с Мао в Яньане, после восстановления на службе решением Верховного суда был направлен в американское консульство в Ливерпуле без присвоения дипломатического ранга.

События, происходившие в 1950-е гг. в американской внешней политике под влиянием сформированного Чан Кайши так называемого «китайского лобби», определили облик американо-китайских отношений до конца 1960-х годов. Американская политика на Дальнем Востоке была догматизирована и захвачена узкой группой профессиональных идеологов и лоббистов. До 1970-х гг. Чан Кайши продолжал успешно продавать американцам миф о «коммунистической угрозе», и многие были готовы его купить. Высказывать альтернативные точки зрения было опасно.

За подобный курс США и их союзники дорого заплатили – политическими интересами, территориями, экономическими потерями и тысячами жизней. КНР, став непримиримым врагом западного мира, сражалась с войсками ООН в Корее, способствовала поражению Франции в Индокитае и американскому провалу во Вьетнаме. Даже явный советско-китайский разрыв в 1960 г. не привел к немедленным изменениям американской позиции. Лишь явно неудачный ход холодной войны и увязание во вьетнамской западне побудили США к концу 1960-х гг. искать пути диалога с Пекином. Никсон и Киссинджер, волевым решением перечеркнувшие предыдущие 20 лет американской внешней политики в Восточной Азии, одержали крупнейшую, пусть и запоздалую, победу.

Сближение против СССР

Переход Пекина в лагерь партнеров Соединенных Штатов по антисоветской коалиции был самой тяжелой внешнеполитической катастрофой Москвы за весь период глобального соперничества с Америкой. СССР и КПСС утратили влияние на целый ряд левых и национально-освободительных движений в «третьем мире», обрели активного и авторитетного оппонента, занявшего вскоре место в СБ ООН. В сибирской и дальневосточной тайге пришлось разместить группировку войск в многие сотни тысяч человек, обеспечить их жильем и инфраструктурой, что привело к перенапряжению экономики. Китай сыграл ключевую роль в вооружении афганских моджахедов стрелковым оружием советских образцов. Наибольшие потери авиации в Афганистане приходились не на широко разрекламированные американские переносные зенитные ракетные комплексы «Стингер», а на произведенные в Китае по советской лицензии крупнокалиберные пулеметы ДШКМ.

Однако в 1988–1989 гг. произошли важные изменения, устранившие базовые предпосылки для американо-китайского партнерства на антисоветской основе. Закончилась холодная война, советские войска покинули Афганистан, а Вьетнам приступил к выводу войск из Камбоджи, в ходе визита Михаила Горбачёва в Пекин в 1989 г. советско-китайские отношения окончательно нормализовались. В то же время подавление выступлений на площади Тяньаньмэнь явно продемонстрировало, что китайские коммунисты не намерены идти по пути советских и восточноевропейских коллег и становиться на путь демократических реформ.

Китайско-американские отношения действительно вступили в период кризиса. После подавления выступлений в 1989 г. на Китай были наложены экономические и технологические санкции, некоторые из них (оружейное эмбарго) США и их союзники не отменили до сих пор. В Конгрессе раздавались призывы к полному пересмотру отношений с Пекином или по крайней мере увязке их с соблюдением прав человека. Президент Клинтон в 1993 г. принял решение обусловить постоянный статус наибольшего благоприятствования в торговле прогрессом в этой сфере, правда, оно не было выполнено.

Отношения смогли сохраниться, трансформироваться и возобновить развитие на основе двух важнейших факторов – экономического и идеологического. Китайско-американская торговля товарами к 1990 г. уже достигла 20 млрд долларов и росла на десятки процентов в год. Приток прямых инвестиций международных компаний в Китай достигал к этому времени уже 6,6 млрд в год. Для бизнеса было очевидно, что Китай – перспективный гигантский рынок и выгодное место размещения производства.

Пекин тщательно учитывал влияние американского бизнеса на политику и уделял приоритетное внимание связям с предпринимательскими кругами. При необходимости осуществлялись крупномасштабные одномоментные закупки американской продукции, например, гражданских самолетов, представительских автомобилей, промышленного оборудования. Ко времени распада Советского Союза сотрудничество Китая и Соединенных Штатов имело активных и заинтересованных сторонников, доносивших свое мнение до Конгресса и президента.

Ожидание перерождения

С идеологической точки зрения после крушения советского блока авторитарные коммунистические режимы перестали восприниматься в качестве серьезного оппонента. Трансформация и в последующем полное перерождение либо падение подобных режимов с переходом к либеральной демократии считалось предопределенным. Еще в 1980 г. китайские реформы вызвали в США надежды на то, что коммунистическая система «рассосется сама собой» и уже находится на грани распада и перерождения (Рональд Рейган любил называть КНР «так называемый коммунистический Китай»).

События 1989 г. лишь слегка поколебали эту уверенность. Более того, предполагалось, что китайские власти сами понимают неизбежность движения к либеральной модели и просто стремятся придать преобразованиям управляемый характер. Ясные и недвусмысленные формулировки партийных документов о недопустимости «либерального перерождения», усилившийся контроль над СМИ и общественной жизнью, изменения в военной политике и прочие «неудобные факты» игнорировались Вашингтоном по идеологическим мотивам. Президент Билл Клинтон в 1998 г. написал в книге My Life про своего китайского коллегу: «Чем больше времени проводил я с Цзяном, тем больше он мне нравился... Хотя я не во всем соглашался с ним, я был убежден, что он верил в изменение Китая настолько, насколько это возможно и в правильном направлении».

Распространение Интернета в 1990-е гг. сопровождалось завышенными романтическими ожиданиями и укрепило иллюзию неизбежного и скорого изменения режима – считалось, что власть КПК несовместима со свободным движением информации в сети. Господствующие взгляды на неизбежное перерождение китайского государства были, например, системно изложены в марте 2000 г. в выступлении Клинтона в Конгрессе по вопросу о предоставлении Китаю постоянного статуса нормальных торговых отношений.

«В новом веке свобода будет распространяться через сотовый телефон и кабельный модем. В прошлом году количество адресов в Интернете выросло более чем вчетверо, с двух до девяти миллионов... Нет сомнения, что Китай пытался контролировать Интернет. Удачи им! Это все равно, что пытаться прибить желе гвоздем к стене... В экономике, основанной на знаниях, экономические инновации и расширение политических прав, нравится это кому-то или нет, неизбежно идут рука об руку», – заявил американский президент.

Но сегодня правительство КНР имеет эффективную систему контроля над Интернетом. Китай является одной из самых мощных держав мира в сфере компьютерного шпионажа, компьютерной безопасности и использования Интернета для решения политических задач. Новые технологии не привели к подрыву системы, а, скорее, укрепили ее, расширив возможности пропаганды и контроля.

Клинтон в 2000 г. упоминал сотовый телефон как один из инструментов либерализации. В 2015 г. агентство «Синьхуа» опубликовало забавный материал о том, как Главное политическое управление Народно-освободительной армии Китая начало закачивать в смартфоны китайских солдат специальные приложения для изучения идеологических дисциплин – с текстами Мао и классиков марксизма-ленинизма и контрольными для закрепления пройденного.

В целом США никогда ни на минуту не были готовы смириться с существованием Китая в его нынешнем виде. Американская политика по отношению к КНР с конца 1960-х гг. и до первых успехов реформ Дэн Сяопина основывалась на необходимости любой ценой восстановить баланс сил с Москвой после серии тяжелых поражений. В дальнейшем, в особенности после краха коммунизма в Европе, курс исходил из господствующей в Соединенных Штатах целостной догматической картине мира, в соответствии с которой китайский режим просто вследствие экономического развития и модернизации должен был прийти к установлению либерального капиталистического порядка.

До того как эта трансформация произойдет, Пекин предполагалось сдерживать в тех областях, где его действия будут мешать интересам США. Считалось, что слишком больших усилий тратить не придется, ведь Китай изменится прежде, чем сможет представлять серьезную проблему.

Китайские усилия по восстановлению и наращиванию военной мощи со второй половины 1990-х гг. не остались незамеченными. В 2000 г. Конгресс потребовал от Пентагона предоставлять ежегодные доклады по китайской военной мощи. Тем не менее вплоть до конца 2000-х гг. действия Пекина в этом направлении рассматривались на Западе главным образом с насмешливым пренебрежением. Считалось, что Китай не способен в разумные сроки создать высокотехнологичную промышленную базу и мощные вооруженные силы. Недооценивались и темпы роста экономического присутствия Китая в таких регионах мира, как Африка, Латинская Америка, Ближний Восток, и рост китайского политического влияния, и расширение сферы его интересов.

Пекин старательно поддерживал иллюзии американцев. Политическая риторика для внутреннего и внешнего потребления была четко разделена. Страна неукоснительно проводила предписанный Дэн Сяопином временно пассивный внешнеполитический курс («оставаться в тени, копить силы»). Либерально настроенные экономисты и политологи, выступавшие за осторожные реформы и сотрудничество с Западом, пользовались благосклонностью властей. Были удвоены усилия по налаживанию связей с представителями крупного американского бизнеса и политики. Иногда такие усилия принимали анекдотический характер. Согласно опубликованным в конце 1990-х гг. показаниям Джонни Чана, собиравшего средства для Демократической партии, в августе 1996 г. шеф китайской военной разведки генерал-майор Цзи Шэндэ лично встретился с ним в Макао и вручил 300 тыс. долларов для кампании по переизбранию Клинтона на второй срок.

Разумеется, Китай действительно переживал в это время существенную социальную и политическую трансформацию, но со временем ее вектор все сильнее отклонялся от американских ожиданий. Китайские реформы не имеют ничего общего с тем, что происходило в Восточной Европе в конце 1980-х или в 1990-е годы. Скорее эти преобразования напоминают Западную Европу XIX века, Россию и Японию конца XIX – середины XX веков.

Индустриализация и экономический рывок неизбежно ведут к разрыву поколений, ломке векового жизненного уклада и семейных устоев, экономическому неравенству и радикализму. Постепенно обостряются внутренние конфликты, общество чувствует потребность в «сильной руке». К этому добавляется упоение экономическими и промышленными успехами, рост национализма, чувство исключительности, интерес «к корням». Сегодня в Китае можно наблюдать симбиоз государственной бюрократии и крупного капитала, нуждающегося в международной экспансии, сильнейшее имущественное расслоение и вызванные им противоречия, доминирование левых и националистических идей в общественной дискуссии при наличии небольшой, не пользующейся широкой поддержкой прослойки прозападных либеральных «публичных интеллектуалов». На внутренние проблемы накладывается стремление к реваншу за шок и позор, пережитый китайцами с середины XIX по середину XX веков. На осмыслении и переживании этой травмы во многом строится современная идеология и культура. Даже свою программную речь о «китайской мечте», понимаемой как обновление и возрождение нации, Си Цзиньпин произнес при посещении выставки, посвященной «столетию позора», в пекинском Национальном музее.

Милитаризация политики и растущая популярность радикальных идей – еще один показатель того, что Китай, где еще в 1980 г. в деревнях жило более 80% жителей, находится на той стадии политического развития, на которой крупные страны Европы и Япония пребывали 100–150 лет назад. Проводимые в таких условиях политические реформы могут и, скорее всего, должны сопровождаться внедрением отдельных демократических институтов, но они будут далеки от образцов современной западной либеральной демократии, как далеки от нее, например, реально работающие выборные институты современного Ирана.

Исторический опыт свидетельствует, что в таком состоянии можно существовать и быстро расти, в том числе и технологически, в течение неопределенно долгого времени – как минимум, много десятилетий. Европейские империи и японская империя перестали быть таковыми не в результате плавного и естественного перерождения, а после мировых войн, которые приводили к распаду государства или иностранной оккупации для побежденных, либо катастрофическому перенапряжению для победителей. В ядерную эпоху угроза таких войн снизилась. При этом поддержание ядерного щита после завершения основных работ по его строительству стоит дешево (расходы на ракетные войска стратегического назначения составляют менее 10% военных расходов России). Это позволяет обеспечить военную неуязвимость, избегая экономического перенапряжения, конечно, при проведении разумной (т.е. не советской) военной политики.

Дестабилизация правящего режима в таких условиях возможна, но трудно увидеть, как она приведет к установлению либеральной демократии. Имеющиеся данные говорят о том, что в китайском обществе накопился значительный потенциал недовольства, однако требования равенства и социальной справедливости, а также национализм занимают куда более важное место в глазах населения, чем политические свободы. В гипотетическом «постреволюционном» Китае командование НОАК, функционеры нынешней КПК и менеджмент госкомпаний будут неизмеримо сильнее прогрессивной профессуры и журналистов деловых СМИ.

Между тем Китай уже сейчас превратился в экономическую сверхдержаву и великую военную державу. Китайский фактор полностью изменил систему отношений между поставщиками и покупателями природных ресурсов не в пользу последних. Правящие режимы развивающихся стран – экспортеров ресурсов и дешевого труда почувствовали себя куда увереннее с появлением нового рынка, а также источника инвестиций и технологий, альтернативного западному. Ряд государств уже могут фактически рассматриваться в качестве китайских «клиентов» – например, в Юго-Восточной Азии это Камбоджа и Лаос. Партнерство с Пекином укрепило позиции лидеров военного правительства Таиланда на фоне реакции США, осудивших переворот.

Китай уже стал третьей военной и военно-промышленной державой мира после Соединенных Штатов и России. При этом по отдельным важным составляющим военной мощи Китай опережает Россию и имеет несравнимо большие резервы для наращивания военного потенциала. Внешнеполитический курс КНР начал меняться с 2013 г., становясь постепенно все более активным и наступательным, особенно в важных для Китая стратегических проблемах (Южно-Китайское море), а в 2015 г. страна обзавелась первой зарубежной военной базой. Предписанная Дэн Сяопином пассивная внешняя политика уходит в прошлое.

Между тем перспективы «трансформации» Китая становятся все более туманными. Реформы экономической модели начались еще в конце 2000-х гг., но были замедленными и часто запоздалыми. С приходом к власти Си Цзиньпина их начали сопровождать куда более очевидные перемены политической модели, связанные с масштабной антикоррупционной чисткой госаппарата и армии, а также беспрецедентной централизацией власти, усилением контроля над СМИ и обществом, ужесточением политики по отношению к действующим в стране западным структурам.

Отказ от иллюзий

Важным рубежом в американском осмыслении китайской ситуации можно считать опубликованную в марте 2015 г. в The Wall Street Journal статью известнейшего американского китаеведа Дэвида Шамбо «Предстоящий китайский развал», в которой теория трансформации была развенчана и отброшена. По оценке автора, китайский режим под руководством Си Цзиньпина движется в неправильном направлении, в отличие от эпохи Цзян Цзэминя и Ху Цзиньтао, когда происходили желаемые перемены. Соответственно, единственным возможным исходом является коллапс, который, скорее всего, будет сопровождаться хаосом и насилием и наступит быстрее, чем многие думают. В обоснование приводятся, в числе прочих, параллели с Советским Союзом, крайне странные, учитывая, что СССР и современная КНР являются совершеннейшими культурными, политическими и экономическими антиподами, общее у которых – только «отсутствие демократии» и слово «коммунизм» в названии правящей партии.

Как бы то ни было, представление о неизбежном поэтапном и относительно безболезненном превращении Китая в лояльного члена возглавляемого США мирового порядка ушло на периферию дискуссии. Существующему режиму дана определенная оценка и ему предсказан крах, но когда он наступит, точно никто не знает.

Следует отметить, что сомнения в быстрой трансформации Китая стали укрепляться еще в конце 1990-х – начале 2000-х гг., однако события 11 сентября 2001 г. временно сместили фокус американской политики в сторону Ближнего Востока, обеспечив Пекину стратегическую передышку, которая продолжалась до провозглашенного администрацией Обамы «поворота в Азию». Некоторые китайские аналитики ожидали, что вторую передышку им дадут события на Украине. Однако положение в Южно-Китайском море показывает, что они ошиблись. Украинская ситуация в целом стабилизировалась и ушла из глобальной повестки дня, ситуация в западной части Тихого океана привлекает все большее внимание.

Сфера сдерживания Китая начинает расширяться, а область американо-китайского сотрудничества – постепенно сужаться. Разумеется, очень легко не замечать этого, жонглируя гигантскими цифрами американо-китайского товарооборота и увлечением китайцев американской массовой культурой. Обычно именно их приводят в доказательство того, что отношения тесны и продуктивны, а элементы соперничества – второстепенны. Оба аргумента, и экономический, и культурный, были столько раз опровергнуты историей, что странно их использовать до сих пор.

Главными торговыми партнерами Японии в 1920-х – начале 1930-х гг. были США, Британская империя, Китай и Голландская Индия (Индонезия) – как раз те страны, на которые Япония напала. Своим возвышением Япония была обязана длительному (до начала 1920-х гг.) экономическому и индустриальному партнерству с Великобританией – даже японские броненосцы, утопившие русский флот при Цусиме, были построены на британских верфях. Германия и Италия, ее союзники во Второй мировой войне, напротив, не играли существенной роли в японской торговле. Британская империя и Франция были важнейшими торговыми партнерами Германии перед обеими мировыми войнами. Крупнейшим экономическим партнером России перед Первой мировой была Германия, на которую приходилось до половины русского импорта и которая была важнейшим источником технологий и инвестиций.

Нынешняя американская «мягкая сила» – жалкое подобие «мягкой силы» Франции XVIII – начала XIX веков. Были времена, когда в целом ряде стран Европы по-французски говорила вся аристократия. Франция была единственным законодателем в моде и искусстве, и следы тех времен мы до сих пор храним в нашем языке. Это Францию, как известно, ни от чего не уберегло. Франкоязычные русские аристократы привели башкирскую конницу в Париж. Первая мировая война велась европейскими империями, правящие дома и ведущие семьи которых состояли между собой в кровном родстве. Великий японский адмирал Исороку Ямамото, спланировавший атаку на Перл-Харбор, был изрядным американофилом, поскольку учился и много лет работал в США. Многие образованные японцы того времени были под сильнейшим влиянием английской и американской культуры.

Разумеется, процесс нарастания конфронтации между двумя гигантами современного мира будет медленным, как, впрочем, было и нарастание противоречий между европейскими империями перед Первой мировой. По-прежнему продолжится торговля и сотрудничество в самых разных сферах. В конце концов, от формирования франко-русского союза 1891 г. до открытого столкновения великих держав в Первой мировой прошло более двух десятилетий. И все это время не было недостатка в рассуждениях о том, что в цивилизованный век торговли, инвестиций и прогресса прямой конфликт великих держав невозможен.

США. Китай. Россия > Внешэкономсвязи, политика > globalaffairs.ru, 13 сентября 2016 > № 1892014 Василий Кашин

Министр связи и массовых коммуникаций Российской Федерации Николай Никифоров посетил с рабочим визитом Лаосскую Народно-Демократическую Республику (ЛНДР) в составе делегации, которую возглавил Председатель Правительства РФ Дмитрий Медведев. В ходе визита глава Минкомсвязи России принял участие во встречах с президентом ЛНДР Буннянгом Ворачитом и премьер-министром ЛНДР Тхонглуном Сисулитом. Стороны обсудили вопросы торгово-экономического сотрудничества России и Лаоса, деятельности российских операторов связи на телекоммуникационном рынке Лаоса, а также другие перспективные направления российско-лаосского сотрудничества. По итогам переговоров правительства двух стран подписали соглашение о взаимной отмене виз.

Было отмечено, что Россия и Лаос существенно продвинулись в решении проблемных вопросов в результате 12-го заседания Межправительственной Российско-Лаосской комиссии по торгово-экономическому и научно-техническому сотрудничеству, которое глава Минкомсвязи Николай Никифоров провел совместно с председателем Лаосской части комиссии — министром планирования и инвестиций ЛНДР Супханом Кеомисаем в июле 2016 года во Вьентьяне.

Так, были найдены компромиссные варианты закрытия контракта на поставку самолетов «Сухой Суперджет-100», достигнута договоренность о подготовке проекта дорожной карты российско-лаосского сотрудничества в области атомной энергетики, согласован алгоритм работы в рамках проекта по созданию специальной экономической зоны «Ванг Тао», подписано соглашение между Федеральной службой по финансовому мониторингу России и подразделением финансовой разведки по противодействию отмыванию денег Лаоса о взаимодействии в сфере противодействия легализации доходов, полученных преступным путем, и финансированию терроризма.

Важным результатом стало подписание соглашения на сумму около 700 млн долларов США о строительстве гидроэлектростанции «Секонг-5» на основе российского оборудования. Соответствующий меморандум о намерениях подписали компании «Интер РАО — Инжиниринг», «А-РКСЬЕНА» и «Электрисите дю Лаос».

Также была отмечена положительная динамика в товарообороте двух стран. Так, по итогам первого полугодия 2016 года товарооборот вырос боле чем на 55%, экспорт российских товаров — на 57,5%.

В завершение встречи с руководством Лаоса глава Минкомсвязи России принял участие в подписании совместных документов, в том числе соглашения о взаимной отмене виз.

Николай Никифоров также принял участие в работе 11-го Восточноазиатского саммита (ВАС), главными темами которого стали укрепление безопасности и обеспечение устойчивого экономического роста в Азиатско-Тихоокеанском регионе, состояние и перспективы сотрудничества в рамках ВАС в приоритетных сферах: энергетике, финансах, здравоохранении, образовании.

8 сентября 2016 года финансовые разведки России и Лаосской Народно-Демократической Республики подписали соглашение о взаимодействии в сфере противодействия легализации (отмыванию) доходов, полученных преступным путем, и финансированию терроризма.

Подписи под документом поставили заместитель директора Федеральной службы по финансовому мониторингу В.И. Глотов и заместитель руководителя Подразделения финансовой разведки ЛНДР Тиндамай Вилайхонг.

Соглашение между финансовыми разведками России и Лаоса было подписано по итогам переговоров, которые провел премьер Российской Федерации Дмитрий Медведев и президент Лаоса Буннянга Ворачита. По итогам было подписано соглашение о взаимной отмене визового режима.

Слово филиппинского президента

Обама встретился с оскорбившим его президентом Филиппин

Мария Баранова

Президент США Барак Обама и президент Филиппин Родриго Дутерте все-таки встретились в неформальной обстановке на региональном саммите в Лаосе. Официальной встречи, запланированной ранее, так и не состоялось. Виной всему экстравагантная манера филиппинского лидера обзывать своих критиков.

Министр иностранных дел Филиппин Пефекто Ясай в среду, 7 сентября, заявил, что на полях саммита АСЕАН состоялась встреча филиппинского и американского лидеров. «Президенты встретились в комнате для ожиданий, они были последними, кто покинул ее. Я не могу сказать, как долго длилась их встреча», — рассказал он, отметив, что, несмотря на противоречия, отношения между Вашингтоном и Манилой имеют давнюю историю развития.

Слово не воробей

В понедельник, 5 сентября, президент Филиппин Родриго Дутерте снова попал в заголовки международных СМИ в связи со своим скандальным высказыванием в адрес президента США Барака Обамы.

Поводом для слов филиппинского лидера стали сообщения о том, что на предстоящей личной встрече глав двух государств на полях саммита АСЕАН во Вьентьяне будет поднята тема убийства более 2 тыс. человек в ходе борьбы с наркоторговлей, развернутой в стране Юго-Восточной Азии. Дутерте заявил, что Америка не в праве его судить, и назвал Обаму «сукиным сыном», пригрозив произнести еще много нелицеприятных слов при личной встрече. «Кто он, чтобы противоречить мне?» — сказал Дутерте.

Обама узнал о высказываниях в свой адрес, находясь на саммите G20 в китайском Ханчжоу. В ответ он ограничился лишь тем, что назвал Дутерте «колоритным парнем» и отменил их личную встречу, дав понять, что такой дипломатический стиль неприемлем для США. Дутерте принес извинения, но о больше о переговорах тет-а-тет с американским лидером речи не шло. Тем более что президент США уже запланировал на оговоренное ранее время беседу с президентом Южной Кореи Пак Кын Хе. Чтобы избежать неловкости, организаторы саммита в среду за ужином были даже вынуждены рассадить Обаму и Дутерте, которые должны были сидеть рядом друг с другом.

Загадка Дутерте

Это далеко не первый раз, когда новый филиппинский президент вызывает недоумение международной общественности.

Не так давно он в свойственной ему манере назвал «сукиным сыном» папу Римского Франциска, а потом и посла США, Джона Керри Дутерте обозвал «сумасшедшим», от критиков из Австралии и Америки филиппинский лидер потребовал «заткнуть свои рты».

Доставалось всем, кто решался выступить с критикой. В интернете появляется все больше подборок его эпатажных цитат и выражений. Складывается впечатление, что для Дутерте ругательные обороты в речи скорее привычка, чем преднамеренное оскорбление. Его вольный стиль в общении с официальными лицами и журналистами уже создал ему славу «филиппинского Дональда Трампа», хотя сам президент с этим не согласен и не видит своего сходства с американским миллиардером.

Но все-таки Дутерте — фигура более неоднозначная, чем кажется на первый взгляд. Его высказывания бьют по главным нарративам и ценностям западного общества, таким как права человека, феминизм и защита жертв насилия, равно как и по их общественно-политическим авторитетам, которые западному обывателю видятся непререкаемыми и универсальными. И пока международные СМИ пребывают в растерянности, гадая, безумец ли новый президент Филиппин или за его действиями прослеживается какая-то новая стратегия, очевидцы отмечают, что многие граждане страны в восторге от бесцеремонного поведения своего лидера — не говоря о том, что его политическая деятельность пользуется широкой поддержкой населения.

Расхожим мнением является представление о том, что Дутерте пришел к власти благодаря своим лозунгам борьбы с преступностью и наркоторговлей, которые некоторые называют популистскими.

Однако его эксцентричный образ сложился гораздо раньше, чем он принял пост президента. Широкую известность в стране Дутерте приобрел благодаря успехам на посту мэра Давао — одного из крупнейших городов Филиппин, расположенного на юге острова Минданао. Он занимал эту должность более 22 лет. Именно в качестве градоначальника он завоевал репутацию непримиримого борца с преступностью, но вместе с тем — деятельного политика, новатора и защитника простых граждан страны.

Политические университеты

С раннего детства, несмотря на субтильное телосложение, будущий президент Филиппин постоянно намеренно ввязывался в драки и потасовки, любил совершать вызывающие поступки, чтобы обратить на себя внимание, писали благожелательные к нему СМИ. Несколько раз его исключали из школы за плохое поведение. Однажды, по словам самого Дутерте, он выстрелил в одного из однокашников за то, что тот издевался над его висайскими корнями. К счастью, мальчик выжил, и будущему президенту позволили закончить обучение. Однако Дутерте потребовалось целых семь лет на то, чтобы закончить старшую школу.

В 1972 году он получил высшее юридическое образование и начал работать в городской прокуратуре, однако уже тогда он задумался о политической деятельности. Помогало и происхождение. Родриго вырос в семье, где политическое поприще не было непривычным делом: его отец, Винсенте Дутерте, частный адвокат, тоже был мэром Давао, а впоследствии и губернатором всей провинции.

Семья имела родственников среди нескольких наиболее влиятельных кланов в стране, в том числе Маркосов, выходцем из которых был самый известный филиппинский лидер — Фердинанд Маркос. Винсенте Дутерте с ранних лет готовил сына к политической стезе и брал его в путешествия по провинции в рамках предвыборной кампании.

После Желтой революции 1986 года Родриго стал мэром Давао и впоследствии отслужил на этом посту семь сроков. Когда юный политик вступил на пост градоначальника, Давао имел дурную славу криминальной столицы Филиппин: город был наводнен бандитами, преступниками, боевиками частных армий, мусульманами-сепаратистами и коммунистическими повстанцами. Дутерте действовал жестоко и не всегда законно, однако под его надзором Давао стал одним из самых спокойных городов в Юго-Восточной Азии. Из места, откуда люди бежали в страхе, он превратился в пристанище для бежавших из других, менее благополучных областей страны.

Визитной карточкой Дутерте стало то, что он не гнушался «нестандартных» методов борьбы с преступностью и брал все в свои руки. Зачастую в буквальном смысле, то есть лично избивал нарушителей. Дважды в неделю по ночам он патрулировал город на своем мотоцикле в сопровождении вооруженных телохранителей, чтобы контролировать работу полиции. Если он видел кого-то из полицейских нетрезвым, то не гнушался лично «разбираться» с таким нерадивым служащим.

Основным «нестандартным методом» борьбы Дутерте с преступностью был «эскадрон смерти Давао», носивший название «Слуги народа» (предположительно сформированный из бывших повстанцев-маоистов).

Впервые связь Дутерте с этой группировкой была установлена организацией Human Rights Watch, но позже президент лично подтвердил свою связь с ней. Иностранные наблюдатели обвиняют «эскадрон смерти» во внесудебных казнях, но среди населения города «Слуги народа» пользовались определенной поддержкой. Несмотря на обвинение правозащитных организаций, Дутерте по сей день утверждает, что «быстрые казни преступников остаются самым эффективным способом борьбы с похищениями и наркоторговлей». В 2002 году журнал Time даже назвал его «карателем» — прозвище за политиком закрепилось и по сей день.

В то же самое время Дутерте стремился приобрести имидж «хорошего руководителя». Он инициировал раздачу продовольствия полицейским Давао, что, по его мнению, должно было помочь в борьбе с коррупцией.

Несмотря на свое яро негативное отношение к наркоторговле и наркозависимым, он добился получения государственного финансирования на строительство крупного реабилитационного центра в Давао и выдачу денежных пособий тем, кто решил завязать с наркотиками.

Просто работа

Дутерте стал первым мэром на Филиппинах, который предоставил политическое представительство мусульманской общине и коренным жителям — лумад, назначив их лидеров заместителями мэра, после чего его примеру последовали и другие градоначальники. Еще в 1990-е годы Дутерте предпринимал попытки договориться с партизанами-маоистами и тайно вел с ними переговоры. Как стало известно в августе этого года, став президентом, он смог добиться прекращения огня с повстанцами.

Несмотря на сексистские шутки и амплуа донжуана, которое президент активно подогревает, политик поддерживает ведущие организации по борьбе за права женщин. В Давао он утвердил единственный в стране кодекс, защищающий интересы женщин, и продолжил проводить политику по защите женщин на посту президента. Он проявляет благосклонное отношение и к ЛГБТ-движению, обещая в будущем рассмотреть вопрос легализации однополых браков на Филиппинах, что в целом несколько нетипично для Юго-Восточной Азии.

«Если бы у нас было еще двадцать таких мэров, как Дутерте, мир и порядок на Филиппинах бы заметно возросли», — говорил Фред Лим, мэр Манилы. Четыре президента Филиппин (в том числе предыдущий президент Бенигно Акино III) приглашали политика на пост министра внутренних дел, но все четыре раза Дутерте отказывался от должности. Будучи мэром, он также неоднократно становился лауреатом различных премий — как филиппинских, так и международных — за заслуги в управлении Давао. Впрочем, Дутерте их не принимал, заявляя, что «просто выполнял свою работу».

Антон Инюцын принял участие в мероприятиях 11-го Восточноазиатского саммита.

В составе делегации Председателя Правительства Российской Федерации Дмитрия Медведева заместитель Министра энергетики РФ Антон Инюцын принял участие в мероприятиях 11-го Восточноазиатского саммита.

В присутствии Председателя Правительства РФ Дмитрия Медведева и Президента Лаоса Бунянга Ворочита состоялось подписание Меморандума о взаимопонимании между ООО «Интер РАО – Инжиниринг» и Правительством Лаоса. Меморандум предполагает строительство ГЭС Секонг-5 в Лаосе установленной мощностью 330 МВт.

«В развитии Меморандума до конца года будет подписано Соглашение о развитии данного проекта, а в следующем году планируется сформировать концессию и выйти на начало строительства объекта. Ориентировочно строительство продлится около пяти лет. В возведении станции предполагается использовать российское оборудование, в частности, турбины», - пояснил Антон Инюцын.

Встреча Дмитрия Медведева с Премьер-министром Лаоса Тхонглуном Сисулитом.

Из стенограммы:

Т.Сисулит (как переведено): Это Ваш второй визит в нашу страну. В первый раз Вы были здесь на саммите АСЕМ.

Мы участвовали с Вами во многих встречах, часто встречались, и первая наша встреча состоялась, когда я был в составе делегации Президента ЛНДР Тюммали Сайнясона в ходе его официального визита в Российскую Федерацию в октябре 2011 года. Мы также встречались с Вами в Улан-Баторе, когда я подтвердил Вам своё приглашение посетить Вьентьян.

Рад тому, что у нас была возможность сопредседательствовать на саммите Россия – АСЕАН в Сочи. Для меня это была очень ценная поездка. Как выяснилось, мы с Владимиром Владимировичем Путиным в одно и то же время учились в Ленинграде, были студентами и, возможно, ходили по одним и тем же улицам.

С Владимиром Владимировичем мы обсудили много вопросов, касающихся двустороннего сотрудничества.

Мы продолжаем сотрудничество во многих областях, в том числе в сфере безопасности. Благодарим Вас за оказанную Россией нашей стране помощь в ряде проектов.

Д.Медведев: Уважаемый господин Премьер-министр, товарищ Сисулит. Я хотел бы прежде всего Вас поздравить с прекрасной организацией и проведением этого сложного мероприятия, саммита (ВАС) – все мы находимся под впечатлением этого.

Мне особенно приятно, что мы общаемся практически без перевода. Очень ценим дружбу с Вашей страной, которая продолжается уже много десятилетий. Хочу Вас ещё раз искренне поздравить с назначением на должность Премьер-министра.

Желаем Вам успехов. Настроены на то, чтобы развивать всемерно нашу дружбу, наше партнёрство. Рассчитываю на реализацию всех наших договорённостей.

Лаос. Россия > Внешэкономсвязи, политика > premier.gov.ru, 8 сентября 2016 > № 1887139 Тхонглун Сисулит

11-й Восточноазиатский саммит

Дмитрий Медведев принял участие в саммите и встретился с главами государств и правительств стран – участниц.

Восточноазиатский саммит был создан в 2005 году для стратегического диалога лидеров Азиатско-Тихоокеанского региона по вопросам безопасности и экономического роста. Встречи в этом формате проводятся ежегодно в привязке к мероприятиям Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) на высшем уровне.

В настоящее время участниками Восточноазиатского саммита являются 18 государств: «десятка» стран АСЕАН и её диалоговые партнёры (Австралия, Индия, Китай, Республика Корея, Новая Зеландия, Россия, США и Япония).

Темы 11-го Восточноазиатского саммита – укрепление безопасности и обеспечение устойчивого экономического роста в Азиатско-Тихоокеанском регионе, состояние и перспективы сотрудничества в рамках ВАС в приоритетных сферах: энергетике, финансах, здравоохранении, образовании.

Документы, принятые в ходе саммита:

– Заявление Восточноазиатского саммита по вопросам нераспространения ОМУ;

– Декларация Восточноазиатского саммита по укреплению сотрудничества в миграционной сфере в условиях кризиса и противодействии торговле людьми;

– Вьентьянская декларация о продвижении сотрудничества в области инфраструктурного развития в Восточной Азии.

Встреча Дмитрия Медведева с Президентом Лаоса Буннянгом Ворачитом.

По завершении встречи были подписаны следующие документы:

Соглашение между Правительством Российской Федерации и Правительством Лаосской Народно-Демократической Республикой о взаимной отмене визовых требований для владельцев заграничных паспортов

Подписали: заместитель Министра иностранных дел Российской Федерации Игорь Моргулов и заместитель Министра иностранных дел Лаосской Народно-Демократической Республики г-жа Кхампао Энтхаван;

Соглашение между Федеральной службой по финансовому мониторингу и Подразделением финансовой разведки по противодействию отмыванию денег Лаосской Народно-Демократической Республики о взаимодействии в сфере противодействия легализации (отмыванию) доходов, полученных преступным путём, и финансированию терроризма

Подписали: заместитель директора Федеральной службы по финансовому мониторингу Российской Федерации Владимир Глотов и заместитель руководителя Подразделения финансовой разведки по противодействию отмыванию денег Лаосской Народно-Демократической Республики Тиндамай Вилайтхонг;

Соглашение о сотрудничестве между Всероссийской политической партией «Единая Россия» и Народно-революционной партией Лаоса

Подписали: заместитель председателя Комиссии по международной деятельности президиума генерального совета Всероссийской политической партии «Единая Россия», заместитель председателя Комитета Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации по международным делам Андрей Климов и заведующая Международным отделом Центрального комитета Народно-революционной партии Лаоса г-жа Сунтхон Сайнятяк;

Меморандум о намерениях между ООО «Интер РАО – Инжиниринг», ООО «А-РКСЬЕНА» и «Электрисите дю Лаос – Дженерейшн паблик компании» по проекту строительства гидроэлектростанции Секонг-5 в Лаосской Народно-Демократической Республике

Подписали: директор по развитию ООО «Интер РАО – Инжиниринг» Денис Демченко, исполнительный директор ООО «А-РКСЬЕНА» Игорь Дахин и управляющий директор «Электрисите дю Лаос – Дженерейшн паблик компании» г-жа Раттана Пратхумван.

Российские военврачи провели показательные выступления на учениях военных медиков стран-участниц АСЕАН и диалоговых партнеров в Таиланде

Фото

Видео

Российские военные врачи в ходе учений АСЕАН по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию провели показательные выступления по поиску, эвакуации и оказанию медпомощи условно пострадавшим в результате мощного землетрясения.

Тренировка проходила в тесном взаимодействии с поисково-спасательными командами Таиланда, Японии, Лаоса и Сингапура.

По замыслу занятий в условном городе произошло землетрясение магнитудой 9 баллов. Первыми на место чрезвычайной ситуации прибыли поисково-спасательные группы Таиланда и Лаоса на вертолете Ми-17. Они оказали первую помощь пострадавшим и подготовили их к транспортировке. Затем раненых эвакуировал тайский экипаж вертолета «SeaHawk», доставив их на большой десантный корабль ВМС Таиланда «Angthong», после чего к месту «катастрофы» на японском вертолете СН-47 прибыли спасательные команды Таиланда и Японии. Они развернули полевой медицинский пункт для оказания первой помощи раненным. Далее эвакуацию пострадавших провел сингапурский экипаж вертолета «SuperPuma». Он доставил тяжелораненого в тайский международный аэропорт «U-Tapao» для дальнейшей его транспортировки самолетом тайских ВВС С-130.

Кульминацией показательных выступлений стала работа российского экипажа поисково-спасательного вертолета Ка-27ПС. Российские медики провели эвакуацию тяжело пострадавшего с места катастрофы и доставили его на борт госпитального судна Тихоокеанского флота «Иртыш», находившегося в Сиамском заливе Южно-Китайского моря в районе острова Косичанг.

На следующем этапе учений военные медики стран-участниц АСЕАН в Сиамском заливе Южно-Китайского моря отработали взаимодействие при оказании помощи «пострадавшим» в море в результате условного цунами.

Итоговые практические учения по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию с привлечением медицинских служб государств-участников АСЕАН и диалоговых партнеров (всего 18 стран) продлятся до 11 сентября. Главными задачами учения являются повышение эффективности совместных гуманитарных операций стран-участниц АСЕАН и диалоговых партнеров.

В практических маневрах по оказанию гуманитарной и медицинской помощи принимают участие госпитальное судно Тихоокеанского флота «Иртыш» с поисково-спасательным вертолетом Ка-27ПС на борту, тайские вертолеты SeaHawk, Ми-17, самолет С-130, большой десантный корабль «Angthong». От Японии задействованы сторожевой корабль «Kunisaki» и вертолет СН-47, с сингапурской стороны участвует вертолет «SuperPuma» и от индонезийской стороны – вертолет C-295. Китай привлек к учениям сторожевой корабль «Changbaishan».

Справочно

В январе 2005 года медицинский отряд специального назначения ВС РФ был экстренно переброшен в Индонезию для оказания помощи местному населению, пострадавшему в результате разрушительного цунами, которое унесло жизни более 400 тысяч человек. Российские военные медики провели на Суматре почти два месяца. За время пребывания на острове специалисты отряда осмотрели около 5 тыс. человек, провели вакцинацию 2171 ребенка, оказали амбулаторную помощь 1976 нуждающимся, сделали 212 операций. Всего было госпитализировано 90 местных жителей, из них 17 — инфекционных больных. Специалисты мосн, работая без выходных, принимали в день 150-200 нуждающихся и оказывали им квалифицированную помощь.

Управление пресс-службы и информации Министерства обороны Российской Федерации

Лаос заинтересован в привлечении "Роснефти" и "Лукойла" к строительству нефтепровода и НПЗ.

Лаос заинтересован в закупке нефтепродуктов у российских "Роснефти" и "Лукойла", а также в привлечении этих компаний к проекту сооружения трубопровода от столичного порта Хонла до лаосской провинции Кхаммуан, отмечается в пресс-релизе к проходящему в Лаосе Восточноазиатскому саммиту, в котором принимает участие премьер министр РФ Дмитрий Медведев.

"В перспективе речь может идти о строительстве в Лаосе НПЗ и необходимой инфраструктуры для переработки поставляемой из России нефти для внутренних потребностей страны и возможного экспорта в соседние страны", - отмечается в сообщении.

Ранее "Роснефть" уже вела переговоры с Лаосом о поставках в страну нефтепродуктов и участии в строительстве НПЗ.

Российские военные врачи на учениях стран-участниц АСЕАН по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию в Таиланде провели показательные выступления по поиску, эвакуации и оказанию медпомощи "пострадавшим" в результате мощного землетрясения, сообщает департамент информации и массовых коммуникаций Минобороны РФ.

"Тренировка проходила в тесном взаимодействии с поисково-спасательными командами Таиланда, Японии, Лаоса и Сингапура. По замыслу занятий, в условном городе произошло землетрясение магнитудой девять баллов. Первыми на место чрезвычайной ситуации прибыли поисково-спасательные группы Таиланда и Лаоса на вертолете Ми-17. Они оказали первую помощь пострадавшим и подготовили их к транспортировке", — говорится в сообщении.

Как отмечается, затем раненых эвакуировал тайский экипаж вертолета SeaHawk, доставив их на большой десантный корабль ВМС Таиланда Angthong, после чего к месту "катастрофы" на японском вертолете СН-47 прибыли спасательные команды Таиланда и Японии. Они развернули полевой медицинский пункт для оказания первой помощи раненым.

По информации МО РФ, эвакуацию пострадавших провел сингапурский экипаж вертолета SuperPuma, который доставил тяжелораненого в тайский международный аэропорт U-Tapao для транспортировки самолетом тайских ВВС С-130.

"Кульминацией показательных выступлений стала работа российского экипажа поисково-спасательного вертолета Ка-27ПС. Российские медики провели эвакуацию тяжело пострадавшего с места катастрофы и доставили его на борт госпитального судна Тихоокеанского флота "Иртыш", находившегося в Сиамском заливе Южно-Китайского моря в районе острова Косичанг", — отмечает Минобороны.

По данным ведомства, на следующем этапе учений военные медики стран-участниц АСЕАН в Сиамском заливе Южно-Китайского моря отработали взаимодействие при оказании помощи "пострадавшим" в море в результате условного цунами.

Итоговые учения по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию с привлечением медицинских служб государств-участников АСЕАН и диалоговых партнеров (всего 18 стран) продлятся до 11 сентября. Главные задачи учений — повышение эффективности совместных гуманитарных операций стран-участниц АСЕАН и диалоговых партнеров.

Мьянманская перестройка

Глеб Ивашенцов

Чрезвычайный и Полномочный Посол России, зам. директора РЦИ АТЭС, член РСМД

В Мьянме происходят серьезные перемены. На смену военному режиму, находившемуся у власти с 1962 г., пришла гражданская администрация.

В первые годы независимости Мьянма играла активную роль в международных делах. Это буддистская страна, и в основе ее внешней политики лежали установки буддизма — полагаться на собственные силы, придерживаться срединного пути, избегать крайностей. Мьянма занимала позицию равноудаленности от мировых блоков, пропагандировала пять принципов мирного сосуществования «панча шила», что принесло ей немалый международный авторитет. В 1961 г. представитель Мьянмы У Тан стал третьим Генеральным секретарем ООН.

Однако после военного переворота 1962 г. Мьянма оказалась «за кадром» международной политики. Свою роль сыграли как внешнеполитическая самоизоляция в 1960–1980-х гг., так и обширный перечень санкций, наложенных на страну Западом, прежде всего Соединенными Штатами, в 1990-х гг. под предлогом нарушения военным режимом прав человека.

Долгий путь к переменам

Самоизоляция и санкции Запада нанесли мьянманской экономике существенный ущерб. Вступив в конце 1997 г. в АСЕАН, военные руководители Мьянмы не могли не видеть отставания своей страны от соседей — Таиланда или Малайзии. Одновременно западная политико-экономическая блокада все сильнее привязывала Мьянму к Китаю, а подчиненное положение в этой двусторонней связке вызывало неприятие у мьянманских националистов. Наладить отношения с Западом, уравновесив притяжение Китая, и следовать во внешних делах срединному пути можно было только при условии установления диалога с гражданской оппозицией.

Мьянманские генералы долго изучали опыт своих соседей, прежде всего Таиланда и Индонезии, по переходу от авторитарной формы правления к более либеральной. В течение двадцати лет разрабатывалась новая конституция, которая должна была открыть путь к многопартийным выборам и одновременно сохранить за военной верхушкой контроль над политическим процессом, названным янгонскими стратегами «дисциплинированной процветающей демократией». В 2008 г. проект конституции был вынесен на референдум и при явке 98,1% получил одобрение более 92% избирателей. В ноябре 2010 г. в стране состоялись всеобщие парламентские выборы. Из-под многолетнего домашнего ареста была освобождена «икона демократии» Мьянмы Аун Сан Су Чжи, дочь национального героя генерала Аун Сана, глава оппозиционной Национальной лиги за демократию (НЛД) и лауреат Нобелевской премии мира. В ходе первой сессии центрального парламента — Ассамблеи Союза (с октября 2010 г. официальноеназвание страны — Республика Союз Мьянма) в январе-феврале 2011 г. были избраны главы законодательных, исполнительных и судебных органов.

Президентом страны стал Тейн Сейн, в прошлом военный. Он немедленно приступил к широким политическим и экономическим реформам. Глава военного режима старший генерал Тан Шве ушел в отставку, а его преемник на посту главкома Вооруженных сил генерал Мин Аун Хлайн, министр обороны и другие военачальники стали подчиняться новым формально гражданским руководителям страны.

Ушли ли от власти военные?

За пять лет между выборами 2010 и 2015 гг. произошли новые сдвиги в расстановке сил. На всеобщих выборах 2015 г. прежде оппозиционная НЛД одержала убедительную победу. Она завоевала 58% мест (225 из 440) в нижней палате (Палата представителей), 60% (135 из 224) в верхней палате (Палата национальностей) Ассамблеи Союза и 55% мест в региональных законодательных собраниях. Это дало ей возможность провести своего кандидата на пост президента страны. Аун Сан Су Чжи находилась на пике популярности, но не смогла стать первым со времени военного переворота 1962 г. гражданским президентом Мьянмы. Ее муж был англичанином, два сына — британскими подданными, а по Конституции Мьянмы лицам, имеющим близких родственников-иностранцев, запрещено занимать пост главы государства. В этих условиях у победившей партии оставался единственный выход — назначить «доверенного президента», деятельность которого направлялась бы Аун Сан Су Чжи. Таким назначенцем по выбору Аун Сан Су Чжи стал ее друг детства мало кому известный писатель и университетский преподаватель70-летний Тхин Чжо. Он вступил в НЛД всего за два месяца до президентских выборов, но сразу же стал членом ЦК.

Однако военные не полностью отошли от управления государством. Согласно Конституции 2008 г., в двухпалатной Ассамблее Союза и 14 законодательных собраниях мьянманских регионов 25% мест зарезервировано за представителями армии, которые голосуют как блок по приказу главнокомандующего Вооруженными силами. Одновременно с принятием Тхин Чжо присяги в качестве президента Мьянмы пост первого вице-президента занял представитель военной фракции генерал-лейтенант Мьин Схвей. Конституция также оставляет за главнокомандующим назначение трех силовых министров — обороны, внутренних дел и охраны границ. Шестеро из одиннадцати членов возглавляемого президентом Совета национальной обороны и безопасности представляют армию.

Мьянманские генералы сохраняют в своих руках мощные рычаги не только политической, но и экономической власти. Например, Министерству обороны подчинены две чрезвычайно влиятельные хозяйственные структуры — Мьянманский экономический холдинг (Union of Myanmar Economic Holdings Limited, UMEHL) и Мьянманская экономическая корпорация (Myanmar Economic Corporation, MEC). Они были созданы на базе предприятий, ранее находившихся в собственности государства. В ведении UMEHL находится прежде всего горнодобывающая промышленность, в частности добыча рубинов, сапфиров и нефрита, обеспечивающая весомые валютные поступления. Кроме того, эта структура играет заметную роль в таких отраслях, как банковское дело, туризм, недвижимость, транспорт, легкая и пищевая промышленность, включая пивоварение.

Таким образом, в Мьянме сложилась модель управления, учитывающая как принципы западной демократии, так и роль мьянманской армии в жизни страны.

Но насколько НЛД готова и способна работать в рамках такой модели? Изначально эта партия представляла собой собрание мелких демократических групп, объединенных по принципу неприятия военного режима. Ее пропаганда и агитация на всех выборах сводились исключительно к призывам поставить во главе страны Аун Сан Су Чжи. Мало кто за рубежом, да и в самой Мьянме слышал о каких-либо видных соратниках «иконы демократии». А о том, как обстоит дело с демократией в самой НЛД, достаточно красноречиво говорит следующий факт: ни один из членов Ассамблеи Союза от правящей партии не имеет права давать интервью СМИ — этим правом обладает только Аун Сан Су Чжи.

Глава НЛД изначально взяла в свои руки четыре портфеля в правительстве — руководителя президентской администрации, министра иностранных дел, образования, электроэнергетики и энергетики. Она определяет кадровые назначения во всем государственном аппарате. Насколько эффективно сможет работать этот аппарат в условиях культа личности этой не самой молодой руководительницы (Су Чжи родилась в 1945 г.)?

Как обеспечить единство страны?

Главная проблема, стоящая перед Мьянмой с момента получения независимости, заключается в обеспечении единства страны. Мьянма — многонациональное государство. Порядка 70% ее населения — собственно бирманцы (самоназвание «бама»), а более четверти — представители других коренных этнических групп. В семи национальных областях, превышающих по площади половину территории страны и располагающих немалыми природными ресурсами, сосредоточены небирманские этносы. На протяжении всего периода независимости именно эти национальные области служили ареной сепаратистских движений и мятежей.

Прежнему военному режиму удалось снять остроту этой проблемы. В одних случаях повстанческие формирования были разгромлены военным путем, в других — прекращение огня было достигнуто в обмен на особый автономный статус ряда мелких этнических групп. Накануне всеобщих выборов 2015 г. 8 из 15 вооруженных группировок этнических повстанцев подписали с прежней администрацией президента Тейн Сейна соглашение о прекращении огня, которое открыло дорогу политическому диалогу и подключению к нему остальных группировок повстанцев [1].

Однако наиболее крупные и наилучшим образом оснащенные Объединенная армия государства Ва (UnitedWaStateArmy) и Качинская армия независимости (KachinIndependenceArmy) соглашение не подписали. Одна из проблем заключалась в том, что вооруженные группировки — участники соглашения должны были формально согласиться с положениями Конституции 2008 г., а все они выступали за новое разделение властных полномочий и доходов от разработки ресурсов между центром и национальными областями.

На выборах 2015 г. впервые в истории страны большинство избирателей в регионах проживания этнических меньшинств отдали голоса не за представителей местных, так называемых этнических партий, а за общенациональную НЛД, рассчитывая, что она сможет решить назревшие проблемы. НЛД, в свою очередь, заявила о линии на взаимодействие с этническими и религиозными меньшинствами, выдвинув на пост второго вице-президента Республики Союз Мьянма депутата Совета национальностей Генри Ван Тхио, выходца из Чинской национальной области, христианина по вероисповеданию. Вместе с тем правящая партия до сих пор не предложила четкую программу решения этнического вопроса.

Наркобизнес

Решение этнической проблемы в Мьянме неотделимо от борьбы с наркобизнесом. Северо-восток страны наряду с сопредельными районами Таиланда и Лаоса входит в так называемый золотой треугольник [2].

На Шанскую национальную область приходится 92% культивирования опийного мака в «золотом треугольнике». Прежний военный режим, действуя методами кнута (вооруженные рейды против сепаратистов-наркодилеров) и пряника (экономическое поощрение крестьян, отказывающихся от выращивания мака в пользу альтернативных культур), обеспечил в конце 1990-х — начале 2000-х гг. устойчивое падение производства опиума в Мьянме. С 1996 по 2004 гг. площадь, занятая под маком, сократилась с 160 тыс. до 44 тыс. га. Однако в последние годы вновь наблюдается рост как площадей под маком (до 55 тыс. га в 2015 г.), так и производства опиума. Если в 2004 г. в Мьянме было произведено 370 т опиума, то в 2015 г. — 730 т. Свою роль, несомненно, сыграло ослабление контроля со стороны силовых ведомств в условиях перехода к гражданскому правлению.

Мусульманский вопрос

Весьма злободневным становится и мусульманский вопрос. Как уже отмечалось, Мьянма — буддистская страна. Тем не менее в ней живут и мусульмане, в основном потомки переселенцев из современных Индии и Бангладеш. По официальным данным, они составляют примерно 4% населения, по неофициальным — до 10%.

Особую остроту в последние годы приобрела проблема так называемых рохинджа — этнических бенгальцев, живущих в основном на севере мьянманской Ракхайнской национальной области на границе с Бангладеш. По внешнему виду, языку, культуре, религии они резко отличаются от ракхайнцев и бирманцев, в то же время у них практически нет отличий от бенгальцев, проживающих на юго-востоке Бангладеш в районе Читтагонга. По оценкам неправительственных организаций, рохинджа насчитывается порядка 800 тыс., причем с бангладешской стороны люди постоянно прибывают, да и рождаемость в этих анклавах доходит до 10–12 детей на одну женщину.

Прежний военный режим Янгона вполне обоснованно опасался превращения Ракхайнской национальной области в мьянманское Косово и отказывался признавать рохинджа гражданами Мьянмы. Для мьянманских властей неприемлемо само слово «рохинджа»: оно появилось всего полвека назад, произошло от названия мьянманского региона Ракхайн и как бы указывает на то, что рохинджа — коренные жители региона. Международные гуманитарные организации осуждали военный режим за ограничение прав рохинджа и оказывали им разностороннюю помощь, что прибавляло рохинджа уверенности в противостоянии с мьянманскими властями и мьянманцами в целом.

В последние годы все это обусловило подъем в Мьянме своеобразного буддистского национализма, который подогревался и военным режимом, и оппозицией. Например, в ходе «шафрановой революции» 2007 г. на улицы Янгона с антиправительственными лозунгами вышли тысячи буддистских монахов в традиционных шафрановых одеяниях. Так называемая Буддистская ассоциация в защиту расы и религии, наиболее радикальная организация буддистских националистов, требует законодательного ограничения прав не только рохинджа, но и любых мусульман в Мьянме.

Примечательно, что Аун Сан Су Чжи, так же, как и прежний военный режим, не признает рохинджа гражданами Мьянмы. Она публично обратилась к американскому послу с призывом не употреблять термин «рохинджа» в его выступлениях о положении мусульман в стране. Это сразу же породило волну публикаций в западных СМИ с обвинениями в адрес Су Чжи в диктаторстве и расизме.

Оживление внешних контактов

Растущий интерес к Мьянме проявляют США. В 2011 г. Вашингтон восстановил дипломатические отношения с этой страной в полном объеме (при военном режиме американское посольство возглавлял временный поверенный в делах). Соединенные Штаты и Евросоюз сняли с Мьянмы экономические санкции, сохранив запрет только на военно-техническое сотрудничество. Мьянму дважды — в 2012 и 2014 гг. — посетил президент США Б. Обама. В стране постоянно бывают другие американские официальные лица, включая госсекретаря Дж. Керри.

Вместе с тем американский бизнес пока не проявляет особой активности в отношении Мьянмы. По состоянию на август 2014 г. общий объем американских инвестиций в эту страну не превышал 250 млн долл. Некоторые аналитики объясняют это гражданской нестабильностью, но есть и другие причины.

В 2012 г. Б. Обама разрешил американским компаниям инвестировать в Мьянму, но запретил иметь дело с хозяйственными структурами, связанными с военными, например с UMEHL и MEC. Нарушение запрета карается штрафом в размере до миллиона долларов или тюремным заключением сроком до 20 лет. Правда, эту норму можно обойти: американские бизнесмены регистрируют компании в Сингапуре и затем уже вкладывают в Мьянму сотни миллионов долларов.

Компании из других стран не сталкиваются с подобными проблемами и приходят в Мьянму сами. Японский Nissan совместно с малайзийской Tan Chong Motor Group планирует открыть в 2016 г. в административной области Баго завод по производству компактного седана Sunny. В стране наметился экономический подъем. Сообщается, что по темпам роста экономики Мьянма заняла в 2015 г. 13-е место в мире. В начале 2016 г. начались торги на первой в истории страны Янгонской фондовой бирже.

Китайский фактор

Китайский фактор играет в мьянманских делах во многом определяющую роль. На Китай приходится 42% иностранных инвестиций в объеме 33,67 млрд долл., поступивших в мьянманскую экономику в 1988–2013 гг., а также 60% импорта вооружений и боевой техники для мьянманских Вооруженных сил.

Мьянма также служит Китаю воротами в Индийский океан. Китай сильно зависит от поставок нефти, прежде всего из стран Персидского залива и африканских государств, — на их долю приходится основная часть китайского нефтегазового импорта. Ранее эти поставки осуществлялись исключительно по Индийскому океану через узкий Малаккский пролив, который может быть легко перекрыт базирующимися в регионе кораблями Седьмого флота ВМС США. Сегодня проходящие через территорию Мьянмы трубопроводы дают Китаю прямой доступ к Индийскому океану. Так, в 2013 г. был введен в эксплуатацию газопровод пропускной способностью 12 млрд куб. м, по которому газ с мьянманского месторождения Шве у побережья национальной области Ракхайн поставляется в китайскую провинцию Юньнань. В январе 2015 г. заработал принадлежащий китайской CNPC нефтяной терминал в глубоководном порту Чаукпью в национальной области Ракхайн. По магистральному нефтепроводу протяженностью 771 км, проложенному от этого терминала в Китай, параллельно ранее построенному газопроводу, может транспортироваться до 400 тыс. баррелей нефти в сутки. В годовом исчислении это составляет около 8% импортируемой в Китай нефти.

Реализация этих проектов позволила не только уменьшить издержки, возникающие при транспортировке ближневосточных и африканских углеводородов, за счет сокращения пути на тысячи километров, но и сделать этот процесс более безопасным. К тому же развитие транспортного коридора через Мьянму дало Китаю возможность решать и другие задачи, например по развитию внутренних провинций страны, ранее не имевших выходов к океану, а следовательно, на внешние рынки. Китай намерен использовать порт Чаукпью для приема не только крупных судов по перевозке сжиженного природного газа, но и мощных грузовых судов-контейнеровозов класса «Панамакс» для вывоза товаров китайского экспорта.

Сближение Мьянмы и США после 2011 г. совпало по времени с приостановкой прежним мьянманским правительством под предлогом протестов местной общественности таких совместных с Китаем проектов, как Митсоунская плотина (стоимость проекта — 3,6 млрд долл.), медное месторождение Летпадаун и железная дорога Юньнань — Ракхайн (стоимость проекта — 20 млрд долл.). Это вызвало обеспокоенность Пекина. Поэтому неслучайно первым иностранным гостем, посетившим Нейпидо уже через пять дней после принятия присяги новым правительством Мьянмы по приглашению ее нового министра иностранных дел Аун Сан Су Чжи, был ее китайский коллега Ван И. Визит состоялся в развитие диалога Пекина с НЛД, начатого в 2015 г. в ходе поездки Аун Сан Су Чжи в Китай (тогда ее принял председатель КНР Си Цзиньпин).

Визит Ван И проходил на фоне одобрения Комитетом Мьянмы по иностранным инвестициям соглашения между китайской государственной компанией Guangdong Zhenrong Energy и рядом мьянманских фирм о строительстве в г. Давей на юго-востоке Мьянмы нефтеперерабатывающего завода стоимостью 3 млрд долл.

Примечательно, что одной из тем, поднятых Ван И в Нейпидо, было обещание содействовать приоритетному для нового правительства Мьянмы мирному урегулированию конфликта с этническими повстанцами на северо-востоке страны. Принимая во внимание исторические связи Китая с национальными меньшинствами в этом регионе, Пекин, несомненно, мог бы сыграть здесь весомую роль. Этнический конфликт в Мьянме не в интересах Китая — для осуществления хозяйственных проектов по продвижению к Индийскому океану и инициативы «один пояс, один путь» ему нужны мир и безопасность в приграничных районах Мьянмы и тесное сотрудничество с центральным правительством в Нейпидо. Содействуя примирению центра с этническими повстанцами и выражая готовность выступить своеобразным гарантом такого примирения, Китай стремится наладить отношения с правительством НЛД и сохранить свое влияние в Мьянме.

Интерес Индии

На статус важного партнера Мьянмы претендует также Индия. Через три недели после Ван И в Нейпидо отправилась министр иностранных дел Индии Сушма Сварадж. Нью-Дели давно поддерживал рабочие отношения с прежним военным режимом, а теперь рассчитывает использовать Мьянму как ворота в АСЕАН. Индийский премьер Нарендра Моди преобразует провозглашенную Нью-Дели политику «Смотри на Восток» (Look East Policy) в «Действуй на Востоке» (Act East Policy).

Индия пытается конкурировать с Китаем в регионе и с беспокойством наблюдает за наращиванием китайско-бангладешского сотрудничества, отвечая на это контактами со странами, находящимися в сфере влияния Пекина, прежде всего с Мьянмой, а также Таиландом и Вьетнамом. Взаимодействие с Мьянмой необходимо Индии и в логистическом плане. С одной стороны, Мьянма — единственный сухопутный «мост» для индийцев к рынкам Юго-Восточной Азии, с другой — через мьянманскую территорию пролегают удобные пути снабжения северо-восточных районов Индии. В 2008 г. Индия и Мьянма договорились о строительстве четырехполосной автомагистрали протяженностью 3200 км, соединяющей эти две страны и Таиланд (завершение проекта запланировано на 2016 г.). В середине октября 2011 г. Индия объявила о намерении предоставить Мьянме кредит в объеме 500 млн долл. на развитие инфраструктурных проектов. В частности, 136 млн долл. было выделено на строительство компанией Essar Group в Ракхайнской национальной провинции глубоководного порта Ситуэ. Он призван стать отправной точкой мультимодального транспортного коридора Каледан к северо-восточному индийскому штату Мизорам.

Индийцы заинтересованы в сотрудничестве с мьянманской стороной и в области обеспечения безопасности в своих северо-восточных штатах, граничащих с Мьянмой. По имеющейся информации, действующих там сепаратистов, в частности из племен нага, поддерживают их соплеменники в Мьянме.

Россия — Мьянма

Сегодня для России, осуществляющей в своей внешней политике разворот на Восток, партнерство с Мьянмой имеет значение в плане укрепления мира и безопасности в АТР.

В последние десятилетия созданы хорошие заделы в формате двустороннего сотрудничества. В 2014 г. была образована Межправительственная комиссия по торгово-экономическому сотрудничеству, первое заседание которой состоялось в августе 2014 г. в Нейпидо. В ноябре 2015 г. сдана в эксплуатацию первая очередь чугуноплавильного комбината в г. Таунджи (Шанская область), сооружаемого при техническом содействии российской компании «Тяжпромэкспорт».

Успешно функционирует механизм Смешанной российско-мьянманской комиссии по военно-техническому сотрудничеству, которое было начато в 2000 г. Вооруженные силы Мьянмы эксплуатируют российские самолеты МиГ-29, вертолеты Ми-17 и Ми-24, зенитно-ракетные комплексы «Печора». В 2016 г. в Мьянму поставлены учебно-боевые самолеты Як-130. Мьянманские офицеры обучаются в российских военных вузах. 11 мая 2016 г. нижняя палата парламента Мьянмы единогласно одобрила проект нового российско-мьянманского соглашения о военном сотрудничестве, представленного Вооруженными силами Мьянмы.

Расширяются связи в области образования. Начиная с 2001 г. в российских вузах по направлению мьянманского правительства за его счет получили образование около 4000 студентов и аспирантов из Мьянмы. С 2014 г. для молодых граждан этой страны предусмотрены государственные стипендии по линии Россотрудничества.

* * *

Идущие в Мьянме процессы открывают перед ней широкие перспективы как во внутриполитическом, так и внешнеполитическом плане. Страна имеет хороший потенциал для того, чтобы вернуться на международную арену в качестве влиятельного политического и экономического игрока. Но пока речь может идти именно о перспективах — для возрождения Мьянмы на принципах демократии созданы определенные заделы, однако прочная, надежная основа еще не выстроена. Сегодня в Мьянме фактически существуют два центра власти — представители прежней демократической оппозиции во главе с Аун Сан Су Чжи и выходцы из прежней военной верхушки, на протяжении десятилетий подавлявшей эту оппозицию. Будущее страны зависит от того, смогут ли в прошлом противники объединить усилия в преодолении современных вызовов — добиться примирения между центром и национальными окраинами, урегулирования мусульманского вопроса, подавления наркобизнеса.

В пользу нового правительства работает тот фактор, что ни одна из внешних сил — ни Китай, ни партнеры по АСЕАН, ни Запад — не хотят превращения Мьянмы в очередной очаг международной напряженности. Вывод из изоляции и социально-экономический подъем Мьянмы, превращение страны в полноценного участника международного общения были бы только на пользу миру и безопасности в Юго-Восточной Азии и за ее пределами.

1. Среди подписавших соглашение — Каренский Национальный Союз (Karen National Union, KNU) и Совет по восстановлению государства Шан (Restoration Council of Shan State). Они более шестидесяти лет вели вооруженную борьбу против центрального правительства Мьянмы и никогда прежде не вступали с ним в соглашения.

2. Золотой треугольник — географическая зона, расположенная в горных районах Таиланда, Мьянмы и Лаоса, где в середине XX в. возникла система производства и торговли опиумом с организованными криминальными синдикатами, связанными с местными и мировыми элитами.

Мьянма > Внешэкономсвязи, политика > russiancouncil.ru, 5 сентября 2016 > № 1926729 Глеб Ивашенцов

Российская военно-медицинская делегация прибыла в Королевство Таиланд для участия в итоговом практическом учении по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию с привлечением медицинских служб государств-участников АСЕАН и диалоговых партнеров.

В составе делегации – руководство и ведущие специалисты Главного военно-медицинского управления, а также военные медики центральных госпиталей Минобороны России. Также к месту проведения учений прибыло госпитальное судно Тихоокеанского флота «Иртыш».

Российские военные врачи примут участие во всех этапах учения, а также в специальном командно-штабном учении на базе Центра военной медицины АСЕАН в Бангкоке, в создании которого Россия как сопредседатель экспертной рабочей группы «СМОА плюс» по военной медицине принимала активное участие.

Торжественная церемония открытия учений состоится 5 сентября. В настоящее время проходит сбор, размещение и инструктаж участников.

Российская делегация совместно с делегациями Лаоса, Японии, Сингапура и Таиланда решают последние организационные вопросы.

Итоговые практические учения по военной медицине, гуманитарному содействию и чрезвычайному реагированию с привлечением медицинских служб государств-участников АСЕАН и диалоговых партнеров (всего 18 стран) продлятся до 11 сентября. Главными задачами учения являются повышение эффективности совместных гуманитарных операций стран-участниц АСЕАН и диалоговых партнеров.

Управление пресс-службы и информации Министерства обороны Российской Федерации

US Presidential Visit to Laos is About Confronting China

Tony Cartalucci

The United States is attempting highlight the historical nature of an upcoming visit to the Southeast Asian state of Laos by US President Barrack Obama. By doing so, the US hopes perhaps the rhetorical narrative of the visit can compensate for a lack of real political substance.

In an official White House statement titled, “Statement by the Press Secretary on the President’s Trip to China and Laos,” US spokespeople claimed:

President Obama will travel to China and Laos September 2-9, 2016. This trip will highlight the President’s ongoing commitment to the G-20 as the premier forum for international economic cooperation as well as the U.S. Rebalance to Asia and the Pacific.

The statement would also claim:

President Obama will be the first U.S. president to visit Laos, where he will participate in the U.S.-ASEAN Summit and the East Asia Summit. Additionally, he will have bilateral meetings with President Bounnhang Vorachith and other key officials to advance U.S.-Lao cooperation on economic, development, and people-to-people ties, among other areas.

The White House statement would also mention President Obama’s intentions to participate in the Young Southeast Asian Leaders Initiative (YSEALI) Summit, an indoctrination program with strong parallels to both British and Roman imperial strategies used to “culturally colonize” targeted nations, regions, and peoples.

Finally and most revealing, the statement claims (emphasis added):

This visit also will support the President’s efforts to expand opportunities for American businesses and workers to sell their products in some of the world’s fastest-growing markets. Central to this effort is the Trans-Pacific Partnership [TPP], the high-standards trade agreement that will unlock key markets to American exports and cement America’s economic leadership in the Asia-Pacific.

In other words, the US president’s visit to Asia, particularly Laos, is to expand – or perhaps attempt to reassert – US influence and more specifically control over the region.

From presiding over the YSEALI summit – indoctrinating and training youth from across Southeast Asia to serve amongst America’s vast network of faux-nongovernmental organizations (NGOs) – to pushing the unsolicited and very unpopular TPP trade agreement, the president’s visit represents a continuation of America’s coercive and disruptive brand of geopolitics standing in stark contrast to China, whom the US finds itself increasingly being pushed out of the region by.

Battlefield Laos

Though rarely in the headlines, what is playing out in Laos is a powerful microcosm of a much larger geopolitical struggle unfolding across Asia.

Even if all other metrics were even – the US would have an uphill battle before itself in challenging Chinese influence in the small but pivotal landlocked nation. Laos suffered immensely from America’s war with Vietnam in the 1960s-70s. According to the UN-funded Washington-based “Legacies of War” organization:

…from 1964 to 1973, the U.S. dropped more than two million tons of ordnance on Laos during 580,000 bombing missions—equal to a planeload of bombs every 8 minutes, 24-hours a day, for 9 years – making Laos the most heavily bombed country per capita in history.

To this day, even as President Obama prepares to visit Laos, nearly 100 Laotians a year are killed or maimed by US ordnance still littering the nation’s landscape.

In addition to this enduring and unenviable legacy, the US’ activities in Laos since the war have been less than constructive to say the least. While China builds railways and roads quite literally from one end of the nation to the other, and while China and its Southeast Asian neighbors help it construct dams to utilize its many rivers and mountainous terrain, the US has constructed instead an army of faux-NGOs dedicated to obstructing these infrastructure projects based on “human rights” and “environmental” concerns.

When President Obama and his entourage arrive in Laos, they will see joint Lao-Thai-Sino infrastructure and construction projects punctuating the increasingly modern and well-developed capital city of Vientiane. Chinese and Thai brands also are represented, as is a clear socioeconomic influence from neighboring Vietnam.

In contrast, President Obama’s entourage will also see SUVs with Western-funded NGO logos on their sides, racing around the city, posting up banners encouraging the Laotian people to use less electricity and resources in an effort to reduce demand for modernization and development and the joint infrastructure projects led by China and Thailand to address this demand.

What the US Lacks in Substance, It Makes Up for in “Soft Power” Coercion

Between both China and Thailand’s proximity and cultural ties to Laos – with Laotian and Thai languages being closely related and even discernible by both peoples – as well as their substantive and tangible contributions to Laos’ development as a modern nation-state, the United States’ policy of asserting geopolitical primacy over Asia, including Loas, its people, and its resources stand little chance of attracting widespread support from leadership in Vientiane.

However, what the US lacks in geopolitical substance, it can make up for with “soft power” geopolitical coercion. Part of the responsibilities of faux-NGOs operating within Laos is to apply pressure on the government to make unsound policy decisions favoring US interests at the expense of both Laos’ and Asia’s regionally.

President Obama’s participation in the YSEALI summit is part of this – indoctrinating young Asians, including those from Laos – to integrate themselves into the networks and institutions serving Western interests rather than those of Laos and Asia. Upon completion of the YSEALI’s programs, these young people will find themselves as part of America’s growing networks across Asia, opposing development in Laos, hampering constructive ties with Laos’ neighbors, and instead, favoring and promoting policies including the implementation of the TPP, “open markets,” US-ASEAN military integration, and other compromising policies that serve Washington’s interests at the expense of Laos, its sovereignty, development, and its future.

As awareness grows regarding the true nature of US “soft power” and the role it plays in coercing nations behind the scenes, its effectiveness will likely wane. With no alternatives able to compete with the current level of investment and engagement Laos’ immediate regional neighbors have committed, the US faces the prospect of its “primacy” in Asia being further undermined. Then again, for a North American nation to declare “primacy” over Asia to begin with is somewhat problematic and an issue the whole of Asia needs to address more openly and directly.

Президент США Барак Обама пригрозил, что отменит запланированную встречу с президентом Филиппин Родриго Дутерте, сообщает Ассошиэйтед Пресс.

"Очевидно, он колоритный парень. Я поручил своей команде поговорить со своими филиппинскими коллегами, чтобы выяснить, когда можно рассчитывать на конструктивные и продуктивные переговоры", — заявил Обама.

Дутерте на пресс-конференции накануне Восточноазиатского саммита в Лаосе назвал Обаму "сукиным сыном" и посоветовал ему не лезть с нотациями о соблюдении прав человека.

71- летний Дутерте, занимавший в начале 2000-х годов пост мэра города Давао, получил прозвище Каратель за методы борьбы с криминалом.

В рамках ВЭФ состоялась ключевая сессия «Энергетическое сотрудничество в АТР: Свести мосты», организованная Минэнерго России.

На сессии «Энергетическое сотрудничество в АТР: Свести мосты», организованной Министерством энергетики Российской Федерации в рамках Восточного экономического форума, выступили руководители ведущих энергетических компаний России, АТР и мира, а также представители Организации объединенных наций (ООН) и Международного энергетического агентства (МЭА).

В дискуссии приняли участие Министр энергетики Российской Федерации Александр Новак, Председатель Правления

ПАО «Газпром» Алексей Миллер, Генеральный директор нефтяной компании BP Роберт Дадли, Глава ПАО «Россети» Олег Бударгин, Генеральный директор ПАО «РусГидро» Николай Шульгинов, Исполнительный секретарь Экономической и социальной комиссии ООН для Азии и Тихого океана (ЭСКАТО) Шамшад Ахтар, экс-глава МЭА Нобуо Танака и Президент PTT Public Company Limited (Таиланд) Тевин Вонгванич.

Выступая на сессии, Александр Новак отметил, что Россия готова стать гарантом энергетической безопасности для стран АТР.

«Восточные регионы России обладают необходимой для таких гарантий ресурсной базой. Добыча нефти в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке уже достигла 70 млн тонн в год, а ежегодный прирост добычи в последнее время превышает 10%. К 2035 г. мы рассчитываем выйти на добычу 120 млн тонн нефти в год только в этих регионах. Что касается газа, то в восточной части страны он добывается в объеме около 45 млрд куб. метров, а в перспективе ожидается добыча 135 млрд куб. м в год», - рассказал Министр.

По словам Александра Новака, преимущество России заключается не только в ресурсах. «У нас есть уникальный опыт в создании, эксплуатации, финансировании крупнейших инфраструктурных систем во всех отраслях ТЭК», - подчеркнул Министр.

При этом глава российского энергетического ведомства отметил, что потенциал сотрудничества России и АТР не ограничивается совместной добычей, транспортировкой и продажей сырья и включает проекты по его переработке в продукцию с высокой добавленной стоимостью.

Глава ПАО «Газпром» Алексей Миллер, подчеркнул, что подписание соглашения о поставках газа в Китай по «восточному маршруту», а также совместные планы со странами региона по сотрудничеству в области газовой генерации, использования газомоторного топлива, производства и поставок СПГ ставят АТР в один ряд с крупнейшими традиционными потребителями российского природного газа.

«Богатые природные ресурсы и выгодное географическое положение обеспечивают России преимущества для развития отношений не только с Востоком, но и с Западом», - подчеркнул глава BP Роберт Дадли.

Руководитель британского нефтегазового гиганта также подтвердил заинтересованность компании в инвестициях в российские проекты:

«Мы осуществляем вложения и в российский финансовый сектор, и в производство: сейсмику, разведку. Я не сомневаюсь в возможности инвестировать в Россию».

Выступая на сессии, экс-глава МЭА Нобуо Танака подчеркнул: «Сегодня действительно важный момент для развития двухсторонних отношений России и Японии. Мы в одной лодке, поэтому и России, и Японии необходимо конструктивно подходить к решению всего спектра вопросов».

Глава ПАО «Россети» Олег Бударгин выразил уверенность в возможности создания Россией и АТР общего рынка электроэнергии. «Сам факт существования огромной единой энергосистемы РФ говорит о том, что этот проект осуществим». «На техническом языке энергетическая интеграция с АТР действительно подразумевает объединение энергосистем, но может заключаться также и в совместной реализации проектов, в том числе в области возобновляемой энергии, например, энергии геотермальных источников», - высказал мнение Генеральный директор ПАО «РусГидро» Николай Шульгинов.

Основными задачами ЭСКАТО в регионе являются решение проблемы доступа к энергии, повышение энергоэффективности, диверсификация источников развитие возобновляемой энергетики, рассказала Исполнительный секретарь Комиссии Шамшад Ахтар. «Энергетическая интеграция АТР и РФ позволит сбалансировать спрос и предложение в регионе», - добавила она.

«На мой взгляд, нужно выделять три основных перспективных направления сотрудничества России со странами АТР. Первое - это поставки ресурсов (сырой нефти и СПГ) в регион. Второе и третье - инвестиции в проекты на территории АТР и совместное развитие транспортно-логистической инфраструктуры», - подчеркнул Президент PTT Public Company Limited Тевин Вонгванич.

«Сотрудничество России и АСЕАН открывает неограниченные возможности. «Наводить мосты» нужно комплексно: необходимо строительство новых предприятий, современная транспортная и промышленная инфраструктура, производство оборудования. При этом, энергетика, безусловно, является базисным фактором для развития региона», - сказал в заключение Александр Новак.

Туристов Вьетнама познакомят с Москвой

С 8 по 10 сентября 2016 года на 12-й международной туристической выставке International Travel Expo Ho Chi MinhCity 2016 Департамент национальной политики, межрегиональных связей и туризма города Москвы представит стенд, направленный на повышение привлекательности российской столицы, обладающей огромным туристским и культурным потенциалом.

На стенде покажут видеофильмы о туристических и культурных возможностях мегаполиса и презентацию туристского потенциала столицы. Запланирована насыщенная деловая программа с партнерами-агентствами, гостиницами и другими предприятиями туристской инфраструктуры. Туркомпании и экскурсионные бюро представят посетителям авторские проекты, маршруты, в том числе водные. Представители гостиниц расскажут об инфраструктуре своих комплексов и сервисе для иностранных туристов. Планируется проведение лотерей, во время которых будет разыгрываться бесплатное размещение в номерах.

International Travel Expo Ho Chi Minh City 2016 – одна из крупнейших в Азии выставок в области туризма и путешествий. Она охватывает широкий спектр сервисов и услуг; поддерживается различными туристскими министерствами Юго-Восточной Азии, включая Королевство Камбоджа, Лаосскую Народно-Демократическую Республику, Республику Союз Мьянма, Королевство Таиланд и Социалистическую Республику Вьетнам. В 2015 году в выставке приняли участие 250 компаний и брендов со всего мира, ее посетили более 25 тысяч человек.

По данным Ростуризма, в 2015 году Вьетнам посетила 321 тысяча российских туристов. Для успешного привлечения иностранных туристов из Юго-Восточной Азии в Россию существуют все условия - упрощенный визовый режим, выгодный для туристов валютный курс, рост интереса к туристическим поездкам в российские города.

"Эти меры создают фундамент для дальнейшего расширения взаимодействия и укрепления двусторонних отношений в области туризма во Вьетнаме и в важном регионе, в последние годы ставшим одним из драйверов роста въездного туризма в Российскую Федерацию", - отмечает руководитель Федерального агентства по туризму Олег Сафонов.

Вьетнам и Россия активно взаимодействуют в рамках профильных международных организаций - форума «Азиатско-Тихоокеанское экономическое сотрудничество» (АТЭС), Всемирной туристской организации (ЮНВТО), Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) и других, реализуют совместные программы, направленные на увеличение турпотоков, например, языковую программу «Курс русского языка для туроператоров стран АСЕАН». В 2016 году во Вьетнаме начал работать Национальный офис по туризму Visit Russia. Он ориентирован на весь макрорегион Юго-Восточной Азии – помимо Вьетнама в зоне его ответственности Сингапур, Таиланд, Индонезия, Малайзия, Филиппины, Республика Корея.

US Cultural Colonisation in Asia Pacific

Joseph Thomas

Ancient Roman historian Tacitus (c. AD 56 – after 117) would adeptly describe the systematic manner in which Rome pacified foreign peoples and the manner in which it would extend its sociocultural and institutional influence over conquered lands.

Far from simple military conquest, the Romans engaged in sophisticated cultural colonisation.

In chapter 21 of his book Agricola, named so after his father-in-law whose methods of conquest were the subject of the text, Tacitus would explain:

His object was to accustom them to a life of peace and quiet by the provision of amenities. He therefore gave official assistance to the building of temples, public squares and good houses. He educated the sons of the chiefs in the liberal arts, and expressed a preference for British ability as compared to the trained skills of the Gauls. The result was that instead of loathing the Latin language they became eager to speak it effectively. In the same way, our national dress came into favour and the toga was everywhere to be seen. And so the population was gradually led into the demoralizing temptation of arcades, baths and sumptuous banquets. The unsuspecting Britons spoke of such novelties as ‘civilization’, when in fact they were only a feature of their enslavement.

Compare what Tacitus wrote nearly 2,000 years ago with the United States’ Young Southeast Asian Leaders Initiative (YSEALI). Upon the YSEALI website, a description of the programme reads:

Launched in 2013, the Young Southeast Asian Leaders Initiative (YSEALI) is U.S. government’s signature program to strengthen leadership development and networking in Southeast Asia. Through a variety of programs and engagements, including U.S. educational and cultural exchanges, regional exchanges, and seed funding, YSEALI seeks to build the leadership capabilities of youth in the region, strengthen ties between the United States and Southeast Asia, and nurture an ASEAN community. YSEALI focuses on critical topics identified by youth in the region: civic engagement, environment and natural resources management, and entrepreneurship and economic development.

At face value, the notion of the United States “training” the “leaders” of Asia makes little sense, considering such training would be endowing such leaders with American values serving American interests, not Asia’s. Thus, their role as “leaders” is questionable. Their role as “facilitators” or “collaborators” seems like a much more accurate description.

The programme includes academic and professional fellowships to the United States.

The Academic Fellows Program is described as:

The YSEALI Academic Fellows Program brings undergraduates or recently graduated students between the ages of 18 and 25 to the United States for a five-week institute held on the campus of a U.S. college or university.

These five week institutes, held on the campus of a U.S. university or college, will include an academic residency, leadership development, an educational study tour, local community service activities, and opportunities to engage with American peers. The program will conclude in Washington, D.C., to allow for engagement with policymakers, governmental representatives, businesses, and think tanks.

This, quite literally, is the modern day version of what Tacitus described in his writings nearly 2,00 years ago, where the US is educating the youth of Southeast Asian states in the liberal arts, indoctrinating them into networks built to establish, maintain and expand American hegemony, encouraging an expressed preference for American culture, values and institutions while placing those of their homelands as subordinate.

It is interesting to note that “think tanks” are mentioned as part of the YSEALI experience. Those familiar with the board of directors and corporate sponsors of these think tanks will understand that it is within their halls, unelected policymakers representing immense corporate and financial interests, create foreign and domestic policy that is implemented regardless of who the American people vote into office and regardless of whether the American people agree with such policies or not, saying nothing of whether such policies even benefit the American people.

Those partaking in the YSEALI will likely believe they are at the cutting edge of “democracy,” while in fact, they are instead becoming extra weight behind the bludgeoner of dictatorial corporate special interests.

The Professional Fellows Program is described as:

The YSEALI Professional Fellows Program gives participants ages 25-35 the opportunity to spend five weeks in the United States, including four weeks working directly with American counterparts in individually tailored work placements with non-profit organizations, state and local government, and private-sector offices across the country. During these placements, Fellows build their practical expertise, leadership skills, and professional networks.

The Professional Fellows Program places young Asians at work places in areas including economic empowerment, environmental sustainability, legislative process and governance/civic engagement and civil society and NGO (nongovernmental organisation) development.

Just as the Roman Empire did two millennia ago, the United States is today recruiting cadres of young people from across Southeast Asia, indoctrinating them into America’s hegemonic networks and sending these cadres back to their home countries to culturally colonise them.

Instead of building up media platforms, institutions and NGOs based on local values, culture and the best interests of the people living in Southeast Asia, these cadres, with “seed funding” provided through both the US State Department and the YSEALI itself, will be building networks that serve US special interests, locked directly into the very institutions and networks YSEALI alumni met and worked with during their various fellowships.

Empire has not died. It has simply evolved, with much of that evolution being superficial and the underlying networks and methods remaining nearly indistinguishable to those employed by the Romans, British and even by 19th century American “Manifest Destiny.”

Empire has not died because the fundamental aspects of human nature; greed, the need to dominate, avarice and all other negative qualities associated with absolute power corrupting absolutely have not changed. No matter how progressive the US attempts to dress up its “fellowships,” the YSEALI and other programmes like it will continue to be spoken of by those who are drawn into them as “civilisation” when in fact they are only a “feature of their enslavement.”

За период 1980–2015 гг. общая сумма инвестиций Вьетнама в зарубежные проекты составляет 20,8 млрд. долл. США. Вьетнамский капитал участвует в работе и строительстве свыше 1 тыс. объектов за рубежом. Основные страны-реципиенты: Лаос (4,9 млрд. долл. США ), Камбоджа (3,5 млрд. долл. США), Российская Федерация (2,4 млрд. долл. США), Венесуэла (1,8 млрд. долл. США), Перу (1,2 млрд. долл. США), Алжир (1,3 млрд. долл. США), Малайзия (1,2 млрд.долл. США). Основные сферы вложения: добыча полезных ископаемых, сельское хозяйство, производство морепродуктов, деревообработка, энергетика, связь.

С 2014 г. отмечается сокращение объемов зарубежных инвестиций Вьетнама: к 2015 г. оно снизилось на 75% по сравнению 2013 г. По мнение экспертов, процесс уменьшения активности вьетнамского капитала за рубежом является весьма позитивным с точки зрения решения ряда внутриэкономических задач. В частности, речь идет об острой необходимости создания дополнительных рабочих мест и сокращения безработицы в стране, а также о минимизации оттока валютных средств из страны с учетом высоких кредитных ставок под валютные займы. Кроме того, определенное беспокойство вызывает низкая экономическая эффективность зарубежных проектов.

Thoi bao kinh te

US “International Court” Ruling on China Falls Short

Tony Cartalucci

A recent “international tribunal” ruling regarding China’s claims in the South China Sea was more than just anticlimactic – it was indicative of the United States’ waning influence as well as the waning legitimacy of the many international institutions it has used, abused, and thus undermined for decades.

The New York Times in an article titled, “Tribunal Rejects Beijing’s Claims in South China Sea,” would claim:

An international tribunal in The Hague delivered a sweeping rebuke on Tuesday of China’s behavior in the South China Sea, including its construction of artificial islands, and found that its expansive claim to sovereignty over the waters had no legal basis.

The landmark case, brought by the Philippines, was seen as an important crossroads in China’s rise as a global power and in its rivalry with the United States, and it could force Beijing to reconsider its assertive tactics in the region or risk being labeled an international outlaw. It was the first time the Chinese government had been summoned before the international justice system.

Despite the NYT’s claims that the case was “brought by the Philippines,” it was in fact headed by an American lawyer, Paul S. Reichler, of US-based law firm, Foley Hoag. Just like the court case itself, the apparent conflict in the South China Sea may be portrayed as being between China and its neighbors, but it is in reality a conflict cultivated by the US explicitly as a means of maintaining “primacy in Asia.”

Facing Threats to “US Primacy in Asia”

The corporate-financier funded and directed policy think tank, the Council on Foreign Relations (CFR) published a paper titled, “Revising U.S. Grand Strategy Toward China,” penned by Robert Blackwill – a Bush-era administrator and lobbyist who has directly participated in Washington’s attempts to maintain hegemony over Asia.

Blackwill’s paper states clearly what interests the US has in Asia (emphasis added):

Because the American effort to ‘integrate’ China into the liberal international order has now generated new threats to U.S. primacy in Asia—and could result in a consequential challenge to American power globally—Washington needs a new grand strategy toward China that centers on balancing the rise of Chinese power rather than continuing to assist its ascendancy.

The CFR paper constitutes a US policymaker openly admitting that the US perceives itself as possessing and seeking to maintain “primacy in Asia,” primacy being defined by Merriam-Webster as, “the state of being most important or strongest.”

The notion that the United States, from an entire ocean away from Asia, should proclaim itself “the most important or strongest” nation in Asia is in itself every bit in reality a threat to intentional peace and stability as the US claims Chinese primacy in Asia would be.

The South China Sea “Conflict” as a Pretext

More specifically, Blackwill would mention the South China Sea conflict as the primary pretext with which to further tighten American control over an Asia the paper admits is slipping away.

The paper then enumerates a list of self-serving measures the US should take predicated on the alleged conflict, which include:

Defense reform within the Armed Forces of the Philippines to develop a full range of defense capabilities that would enable the government to deter and prevent intrusions on or possible invasion of Philippine territory;

Boost Indonesia’s role in joint exercises and expand its scope, symbolically indicative of Jakarta’s growing centrality to security in the Asia Pacific, and gear military aid, training, and joint exercises with Indonesia toward air-sea capabilities;

Help Singapore upgrade its current air force capabilities from F-16s to F-35s;

encourage Malaysia to fully participate in the Proliferation Security Initiative, which it agreed to join in April 2014, and promote more active Malaysian involvement in combined exercises, domain awareness architectures, and the like;

Seek to expand the scope of activities during the annual U.S.-Vietnam naval exercises to include joint humanitarian assistance and disaster relief, and/or search and rescue exercises, and make more frequent stops at the port at Cam Ranh Bay in the short term;

Establish strategic International Military Exchange Training (IMET) programs with Myanmar, with a focus on professionalizing the military, and continue to integrate the Myanmar military into, and

Expand its participation in, joint international military exercises;

Advocate substantial IMET expansion throughout Southeast Asia;

Help build domestic democratic political capacity throughout the region.

It is clear that this sweeping military expansion the US proposes not only lends to the United States unwarranted influence over the military forces, governments, and very sovereignty of each respective Southeast Asian state, but includes the transparently self-serving requirement of purchasing immense amount of US weapons to threaten China with. In fact, Blackwill openly suggests Singapore’s F-16s be upgraded to the scandal-ridden, grossly overpriced F-35.

The paper, 70 pages in total, expounds in immense detail this, the latest chapter in Washington’s decades-long effort to encircle and contain China.

It is clear then why the US took the Philippines by the hand to the Hague for its court case against China.

An International Tribunal Not Internationally Recognized

While the US media attempted to stampede public opinion with the supposed gravity of the tribunal’s decision, it was met by silence worldwide.

China outright rejected the entire proceeding before the ruling was even read, while other nations in Southeast Asia have continued drawing closer still in economic, political, and military cooperation with China.

Thailand, the second largest economy in Southeast Asia’s ASEAN bloc, has recently announced its intentions to buy up to 100 VT-4 main battle tanks from China and has continued exploring the possibility of purchasing several Chinese-made diesel electric submarines. Many of the trains now running in Thailand are Chinese-made as will be new rail lines built across the country. Thailand has also begun conducting joint-military exercises with China to rebalance its fading relationship with the United States.

Thailand, along with other Southeast Asian nations have insisted that they have no stake in the South China Sea dispute, and have refused categorically to take sides in it despite pressure from each nation’s respective US ambassador. Beyond Asia, Europe too has refused to intervene, and failed to decisively recognize the tribunal’s recent ruling.

Reuters in its article, “Discord over South China Sea clouds Asia-Europe summit,” would report that:

A key summit between Asian and European leaders in Mongolia ended on Saturday without direct mention of the South China Sea dispute in its closing statement, with diplomats describing intense discord over the issue between Europe and Asia.

It would also add that:

On Friday, the European Union issued a statement noting China’s legal defeat but avoided direct reference to Beijing, reflecting discord among EU governments over how strongly to respond to the court ruling.

One must wonder then, just how “international” a tribunal is, whose ruling is not recognized internationally.

International Tribunal Serves US, Not Philippine Interests

Even in the Philippines, whose name the case was brought to the tribunal in, reactions were muted, with the newly elected president, Rodrigo Duterte, calling for calm in the aftermath of the ruling. The Financial Times in its article, “Duterte calls for calm as SE Asia grapples with sea ruling,” would state:

[President Duterte’s] call for peaceful talks instead, echoed across Southeast Asia, highlights the region’s difficult position following this week’s international tribunal ruling at The Hague. Several countries in the 10-member Association of Southeast Asian Nations have territorial quarrels with Beijing, but none want to spark an unwinnable war or alienate a superpower to which they are tied by aid, trade or cultural affinities.

In other words, the ruling and the expected confrontation the US had hoped to spark, benefits Southeast Asia in no shape, form, or way and despite the considerable influence the United States still holds over the Philippines, it is apparent that the will for peace, prosperity, and progress is more considerable still.

Indeed, according to Harvard University’s Atlas of Economic Complexity, the Philippines’ leading trade partner is China, with 26% of its exports and 19% of its imports accounted for amid the two nations’ economic ties. The United States on the other hand, accounts for only 12% of the Philippines exports, and 9% of all imports. It is upon Asia, by far, that the Philippines economy depends – an Asia enjoying peace and stability. And it is this peace and stability that is directly threatened by America’s openly declared plan to militarize the region and confront China.

It is clear that America’s closest allies in the region are disinterested in confronting China, and while the US emphasizes the need to confront Chinese “coercion,” it is clear that the United States has resorted to coercion itself to punish nations unwilling to help it uphold its “primacy in Asia.”

While the US is sure to resort to an array of punitive measures against the Philippines, as well as the rest of Southeast Asia for failing to enable its “primacy in Asia,” one thing is certain. An “international tribunal” the entire world fails to recognize is no longer “international.” The irrelevance of the US-backed tribunal is a harbinger of what’s to come for the “international order” itself that the US poses as head of.

One only hopes that China has paid careful attention to the brutal, bloody, and shameful spread of American hegemony, and its now ignominious retreat – and decides to take another path on its way toward global power – one that bypasses aspirations for global hegemony, and one that instead arrives at leading by example. For Southeast Asia’s part, ensuring their economies, societies, and armed forces remain strong and vigilant, can help guide China toward that destination peacefully and without temptation.

Washington Plays Nuclear Chicken Now With China as Well as Russia

F. William Engdahl

It seems it’s not enough that US Defense Secretary Ash Carter and his generals engage in games of nuclear chicken with Russia by provocations in Ukraine, NATO maneuvers on Russia’s borders and activation of highly-dangerous ballistic missile defense installations on Russia’s perimeter. In the past months the Obama Administration has clearly also escalated tensions in the seas surrounding the Peoples’ Republic of China—East China Sea with Japan and South China Sea with the Philippines—tensions which potentially could provoke a catastrophe. While both provocative operations could give the Pentagon budget a boost in times of budget austerity, they could easily detonate a preemptive nuclear strike by either China or Russia or by both. In the 21st Century such primitive behavior by the Obama Pentagon is not only inexcusable. It’s mad.

Earlier I discussed in great detail the carefully-planned Washington provocation of China in the strategic South China Sea islands disputes, where the Obama Administration encouraged a Philippine government—then under US-crony Benigno Aquino—to escalate tensions over the barren Spratly Islands by unilaterally going ahead with arbitration in The Hague despite the fact it was not agreed to be arbitrated by Beijing, violation of the very definition of arbitration. It was a deliberately planned Washington ploy to provoke Beijing into rash reaction. To date, to its credit, China has instead pursued a series of diplomatic initiatives with ASEAN, as well as dialogue with a new, more reasonable Manila government under President Rodrigo Duterte, to defuse the manipulated US propaganda Hague decision.

In recent weeks however, Washington has demonstrated that it has firmly fixed China to its missile radar as Asia-Pacific Public Enemy Number One, putting China now in pretty much the same boat as Russia is for NATO in western Europe. The Pentagon has dramatically escalated tensions in the region, using Washington’s strong influence over the regimes of Japan, South Korea, and a newly-elected regime in Taiwan to turn them from trade partners of China to hostile foes.

In early August Japan’s national broadcaster NHK reported that the country is actively pushing forward and adopting the US’s Terminal High-Altitude Area Defense (THAAD) system. Japan would become the second country in East Asia to deploy THAAD after South Korea.

Some days before, on July 7, the Pentagon had announced formally that the government of South Korea has agreed to place a THAAD missile battery on the Korean peninsula in Seongju County, following five months of negotiations with the conservative regime of President Park Guen-hye, the very pro-US daughter of close Washington Cold War ally, Park Chung-hee. The Pentagon press statement declared South Korea’s THAAD decision was merely, “as a defensive measure to ensure the security of the ROK and its people and to protect alliance military forces from North Korea’s weapons of mass destruction and ballistic missile threats.”

Most recently, on August 16, the Chunan Ilbo newspaper reported that the South Korean Navy has signed a deal with the US weapons maker Lockheed Martin to equip Korean warships with missiles capable of intercepting North Korean ballistic missiles, described as a kind of naval version of THAAD.

Two days before, in an August 15 lead editorial, the official Beijing Global Times paper reacted strongly to the news that Japan will develop a new land-to-sea missile with a range of 300 kilometers, citing a report in Yomiuri Shimbun, Japan’s leading conservative newspaper. The Japanese paper reported that the new missiles will be deployed on Miyako island in 2023.

The Japan Yomiuri report stated that by improving their long-range strike capability, Japan aims to acquire firm military control over the disputed waters around what China claims, and calls the Diaoyu Islands, only 170 kilometers away from Miyako Island. v

Since 2012 when Obama’s Asia Pivot military shift began in earnest, Washington has prodded Tokyo to impose state claim over the uninhabited Diaoyo Islands (Senkaku in Japanese), which China claims had been Chinese since 1534 and illegally handed by the US occupation after World War II to Japan in violation of the Potsdam Agreement.

The Global Times noted, “Miyako sits at the mouth of the Miyako Strait, an international waterway which is also a major route for the Chinese navy to enter the Pacific Ocean. If the new missile is deployed at Miyako, it could threaten all Chinese ships in the waters of the Diaoyu Islands.”

Carter’s ominous talks

The Japan THAAD developments followed a major visit by US Defense Secretary Carter to both Tokyo and Seoul South Korea this past April. In a joint Tokyo press conference with his Japanese counterpart at the time, Carter declared that Washington’s aim was to “transform the US-Japan alliance, expanding opportunities for the U.S. armed forces and the Japan Self-Defense Forces to cooperate seamlessly.” The only problem is that, presently at least, the postwar Japanese Constitution, in the famous Article 9, outlaws war as a means of settling Japan’s disputes. The Shinzo Abe regime is fervidly working to abolish that amendment, with the full backing of Washington, so that Tokyo can become what Abe calls a “normal” nation, waging war where she will.

That April Carter Asia tour clearly marked a major escalation in US military efforts to firm the encirclement of China, Obama’s “Asia Pivot,” using her Asia-Pacific neighbors for provocative military deployments and at the same time trying to drive a wedge into the peaceful economic cooperation of China and those countries via the Obama Administration’s Trans Pacific Partnership trade deal that explicitly excludes China. It’s all being done under the cover of claiming a threat from North Korean missiles and the prospect that they could in the future have nuclear warheads.

Target China as well as Russia

The THAAD anti-missile system, under US military control, and its use of the Raytheon X-band radar array in reality has nothing to do with any threats from North Korea to either Japan or South Korea. It’s all about China and second, about Russia’s missile capabilities in her Far East.

Fan Gaoyue, retired senior colonel and former chief expert of the Department of Foreign Military affairs, PLA Academy of Military Science, now at Sichuan University, pointed out the fraud of the North Korea bogeyman claims of Washington. “THAAD is designed for high-altitude intercept in a missile’s terminal phase, meaning that it is optimized mostly to defend against medium- and intermediate-range ballistic missiles, but is of little or no use against the short-and tactical-range ballistic missiles most likely to be employed against the ROK (South Korea-w.e.),” he stressed in a recent interview in China-US Focus journal. “Besides, THAAD can do nothing to deal with the real and realistic threats posed by the DPRK (Democratic Peoples’ Republic of Korea) artillery.”

The Chinese military analyst went on to point out that, “Considering that the types, numbers and capabilities of the DPRK’s short-range missiles are rather limited and the US military has already deployed 30-44 Patriot PAC-3 missile systems in the ROK, it is difficult for the DPRK’s short-range missiles to pose a very grave threat to the ROK. The real, realistic and grave threats to the ROK are the DPRK Army and its 21,100 pieces of artillery, most of which are deployed along the 38° Line and can strike the Seoul area directly.”

Fan Gaoyue concludes by making the point, “THAAD will force the ROK to join the US-Japan missile defense system which will impair the ROK’s military initiative.”

Ensnaring South Korea into the US-Japan ballistic missile defense system, aimed directly at China and at Russia’s Far East, would put a major missing part to the Pentagon’s plans for encirclement of China and to the encirclement of Russia.

In 2011, in remarks to fellow NATO members in Washington in July 2012, Phillip Hammond, then UK Secretary of State for Defense, declared explicitly that the Obama Administration’s just-announced new US defense shift to the Asia-Pacific region was aimed at China. Hammond said, “the rising strategic importance of the Asia-Pacific region requires all countries, but particularly the United States, to reflect in their strategic posture the emergence of China as a global power. Far from being concerned about the tilt to Asia-Pacific, the European NATO powers should welcome the fact that the US is willing to engage in this new strategic challenge on behalf of the alliance.”

‘Using the right hand to reach the left ear…’

That Washington is playing with thermonuclear fire in drawing Japan and South Korea into its China-Russia military encirclement strategy became even clearer in reported remarks of Japan right-wing Prime Minister Abe to US Admiral Harry Harris, Commander of the US Pacific Command. According to the report, Abe, referring to efforts of President Obama to make a US “No First Use” of nuclear weapons official US policy, something not now the case, Abe protested. He told the Admiral, “Japan, in particular, believes that if Obama declares a ‘no first use’ policy, deterrence against countries such as North Korea will suffer and the risks of conflict will rise.”

The potential thermonuclear cocktail of THAAD deployments across Japan and now South Korea and its navy, combined with expansion of the US ballistic missile defense deployments there, and a right-wing rearmed Japan under an Abe regime rejecting “no first use,” is a cocktail that one should neither stir nor shake but rather dismantle before it is irreversible and confronts China and Russia with the only option of survival, namely, nuclear preemptive strike.

That is what is insane about the US Full Spectrum Dominance policy in place since 1992 when US Defense Secretary Dick Cheney and his assistant, Deputy Secretary Paul Wolfowitz drafted the Wolfowitz Doctrine.

Vladimir Putin and the Russians have patiently pointed this out since the 2007 Putin Wehrkunde Munich speech, where he bluntly and clearly opposed the US ballistic missile deployment in Poland and across European NATO, then proclaimed by Washington allegedly to defend European NATO allies against “rogue missile attacks from Iran or North Korea.” It’s worth re-quoting a section from that February, 2007 Munich speech of Putin’s, remarks even more ominously prescient of future Washington actuality today more than nine years after and developments that bring that reality far, far closer:

“…what is a unipolar world? However one might embellish this term, at the end of the day it refers to one type of situation, namely one centre of authority, one centre of force, one centre of decision-making.It is world in which there is one master, one sovereign. And at the end of the day this is pernicious not only for all those within this system, but also for the sovereign itself because it destroys itself from within. And this certainly has nothing in common with democracy.. Today we are witnessing an almost uncontained hyper use of force – military force – in international relations, force that is plunging the world into an abyss of permanent conflicts…NATO has put its frontline forces on our borders…It is obvious that NATO expansion does not have any relation with the modernization of the Alliance itself or with ensuring security in Europe. On the contrary, it represents a serious provocation that reduces the level of mutual trust. And we have the right to ask: against whom is this expansion intended? And what happened to the assurances our western partners made after the dissolution of the Warsaw Pact?

Referring to the Bush Administration’s just-announced plans to deploy its missiles and special radar in Poland and the Czech Republic allegedly to protect the EU NATO countries from rogue North Korean or Iranian missile attacks, Putin concluded,

“Plans to expand certain elements of the anti-missile defence system to Europe cannot help but disturb us. Who needs the next step of what would be, in this case, an inevitable arms race? I deeply doubt that Europeans themselves do. Missile weapons with a range of about five to eight thousand kilometres that really pose a threat to Europe do not exist in any of the so-called problem countries. And in the near future and prospects, this will not happen and is not even foreseeable. And any hypothetical launch of, for example, a North Korean rocket to American territory through western Europe obviously contradicts the laws of ballistics. As we say in Russia, it would be like using the right hand to reach the left ear.”

Now a policy-bankrupt Washington has moved to do precisely the same military encirclement with missile “defense” against China and against Russia’s strategically-vital Far East. If someone in Washington was trying deliberately to firm up a strategic military alliance between Beijing and Moscow to parallel their unprecedented economic alliance, then they are doing brilliantly. It is not so brilliant for mankind or the prospects for world peaceful economic development of our planet to blindly march toward mutual annihilation.

South China Sea: The Cambodia Connection

Joseph Thomas

Cambodia’s Prime Minister Hun Sen, recently condemned US policy for destabilising the Middle East. The Phnom Penh Post in an article titled, “US policy destabilised Middle East, says Hun Sen,” would report that:

Prime Minister Hun Sen yesterday lauded his own government’s efforts of bringing “peace” to Cambodia without “foreign interference” while calling out the US for destabilising the Middle East, where he said American policy had given rise to destructive “colour revolutions”.

The Post also reported that:

“Please look at the Middle East after there was inteference by foreigners to create colour revolutions such as in Libya, Syria, Yemen, Egypt and Iraq, where Sadam Hussein was toppled by the US,” the premier said.

“Have those countries received any achievement under the terms of democracy and human rights? From day to day, thousands of people have been killed. This is the result of doing wrong politics, and America is wrong.”

Cambodia has been under the rule of Prime Minister Hun Sen since 1998. To describe the nation as a “dictatorship” would be fairly accurate. However, unlike the simplistic narratives spun across Western and Eastern media alike, Hun Sen’s rule has been marked by several turn-arounds, at least in regards to foreign policy.

From American Friend to American Foe

It was in 2006 that neighbouring Thailand underwent a military coup, ousting then US-backed Prime Minister Thaksin Shinawatra. From 2006 onward, Shinawatra, with significant Western support, attempted to manoeuvre himself back into power, both directly and through a series of proxy political leaders including his brother-in-law and his own sister, Yingluck Shinawatra. The latter would finally be removed from power by a second military coup in 2014.

Throughout Shinawatra’s attempt to return to power, Cambodia served as a base of operations for US-sponsored lobbyists, media operations, Shinawatra’s own political party-in-exile as well as armed terrorists used on multiple occasions to attack Shinawatra’s political opponents inside Thailand.

Relations deteriorated between Thailand and Cambodia so acutely that at one point along the border, with the Preah Vihear Temple conflict serving as a pretext, limited armed exchanges took place leaving soldiers and paramilitary members dead and injured on both sides.

However, gradually, and particularly after the 2014 Thai coup that ousted Shinawatra’s sister from power, Cambodia’s foreign policy vis-a-vis Thailand changed dramatically. Prisoners taken during the temple conflict by Cambodia were released back to Thailand, and a general rapprochement took place.

Simultaneously, relations between Cambodia and China continued to grow, with Phnom Penh showing an increasingly more decisive preference for Beijing over Washington, particularly in regards to the South China Sea conflict. In exchange, Cambodia has received incrementally increasing military support from China, including weapon deals and joint-training exercises.

And at the same time of both of these developments, increasing activity among US-backed nongovernmental organisations (NGOs) in Cambodia and US-backed opposition parties began to rally against Prime Minister Hun Sen.

Prime Minister Hun Sen’s comments then, regarding US interference, division and destruction across North Africa and the Middle East, is in direct reference to what he sees as now unfolding in his own country.

Having played a role in aiding and abetting destabilisation efforts in neighbouring Thailand, Prime Minister Hun Sen likely “knows” a colour revolution when he sees one. Like in neighbouring Thailand, Cambodia too has a wide variety of US State Department funded opposition parties and NGOs in place, ready at a moment’s notice to utilise “soft power” against Phnom Penh if ever it drifts too far apart from US interests.

It is clear that the “honeymoon” so to speak, is over between Washington and Phnom Penh, with the latter clearly perceiving the regional lay shifting in favour of Beijing, but fully realising the consequences of shifting with it in regards to Washington’s penchant for toppling governments that no longer serve US interests.

South China Sea: Hun Sen’s Deadly Sin

Prime Minister Hun Sen’s reluctance to venture any deeper into US-backed attempts to destabilise neighbouring Thailand may be one part of why Cambodia is now under pressure. The other is clearly Cambodia’s outspoken support of China in the Washington-Beijing row in the South China Sea.

While other nations within the ASEAN bloc (Association of Southeast Asian Nations) have attempted to remain neutral, with only The Philippines and Vietnam siding more overtly with the US, Cambodia has served as a more overt supporter of the Chinese position.

TIME Magazine lamented in its article, “After Days of Deadlock, ASEAN Releases Statement on South China Sea Dispute,” that:

China has decried the ruling as a farce, and vowed to ignore the court’s decree that Beijing’s so-called nine-dash line, which claims around 90% of the South China Sea, has no legal basis. The Philippines originally wanted the ASEAN communiqué to cite the Hague ruling, but Cambodia objected, leading to days of deadlocked negotiations. In the end, Manila dropped its demands and a joint statement was published Monday.

Not only does this bode ill for America’s attempt to transform The Philippines into a vector of US foreign policy vis-a-vis Beijing, Cambodia’s role in blunting the ASEAN statement and in turn, blunting the impact of the US-orchestrated “ruling” sets an example of disobedience to Washington other nations in the regions are likely taking note of. It is also likely an example Washington would like to prevent from being set again.

It is a good time for policymakers and the public alike throughout ASEAN to examine the various financial and political ties the US State Department maintains with various groups inside Cambodia in order to properly frame the likely uptick in political conflict Prime Minister Hun Sen seems to be anticipating.

While it might be tempting for Cambodia’s neighbours to cynically take advantage of an old adversary’s plight, what Cambodia has now apparently found out, is what’s good for destabilising Thailand, is also good for destabilising Cambodia.

The real path forward for Southeast Asia and Asia as a region, is one of concerted balance against any coercive power, whether it resides in Beijing or Washington, A multipolar regional order that respects national sovereignty but also recognises the necessity of regional harmony may be difficult to achieve, but is essential for moving beyond costly regional rivalries and surviving much larger geopolitical contests of power.

РФ, КНР И МОНГОЛИЯ: ПЕРЕВОЗКИ В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ

Директор департамента международного сотрудничества Министерства транспорта РФ Роман Александров во время автопробега "Китай-Монголия-Россия" заявил о том, что РФ, Монголия и КНР могут подписать межправительственное соглашение о международных автомобильных перевозках до конца текущего года. К настоящему времени подготовлено межправительственное соглашение при помощи ЭСКАТО, которое станет правовой основой грузоперевозок между тремя странами. Если соглашение действительно будет подписано в этом году, то регулярные грузоперевозки начнутся уже в 2017 году.

Тем временем, по маршруту уже прошли первые грузовики. Первыми на этом маршруте оказались десять грузовиков-контейнеровозов, направляющихся из порта Далянь в северо-восточной части Китая через столицу Монголии Улан-Батор в российский город Улан-Удэ.

Что касается автопробега, то его открытие состоялось 18 августа в китайском портовом городе Тяньцзинь. За шесть дней колонна из девяти грузовых автомобилей по маршруту Тяньцзинь – Эренхот – Улан-Батор – Улан-Удэ преодолеет около 2200 километров из Китая в Россию. Завершится международный автопробег в Улан-Удэ 23 августа.

Первый против Китая

Вьетнам разместил ракетные комплексы в ответ на территориальные притязания Китая

Мария Баранова

Вьетнам стал первой страной, которая решила открыто бросить вызов Пекину в Южно-Китайском море. В середине августа вьетнамские ракетные установки появились на островах Спратли, которые Китай считает своими. Это произошло после того, как Гаагский суд счел территориальные притязания КНР в акватории безосновательными. Готовы ли другие региональные державы поддержать дипломатическое наступление на Пекин, разбиралась «Газета.Ru».

Вьетнам тайно разместил пусковые ракетные установки на пяти базах на островах Спратли в Южно-Китайском море, сообщило агентство Reuters со ссылкой на западные разведывательные источники. По их данным, это оперативно-тактические установки EXTRA (Extended Range Artillery), недавно закупленные у Израиля. Они могут быть приведены в боевую готовность в течение двух-трех дней и способны поразить военные базы Китая, расположенные также в архипелаге Спратли.

Число установок неизвестно, так как они были тщательно скрыты от воздушного наблюдения. Также неизвестно, когда они были перемещены с материка в архипелаг Спратли.

Архипелаг уже несколько десятилетий является предметом территориального спора между Вьетнамом, Китаем, Тайванем, Малайзией, Филиппинами и Брунеем. Действия Вьетнама — самый серьезный шаг по противодействию китайским притязаниям в Южно-Китайском море (ЮКМ), который власти страны предприняли после военного столкновения 1988 году. Тогда в конфликте между двумя странами были убиты 64 вьетнамских солдата.

Несмотря на то что за последние десятилетия отношения Вьетнама с Китаем в целом развивались гармонично, суверенитет на островах всегда оставался больным вопросом. Последние годы Вьетнам не только осуществлял программу по модернизации вооруженных сил, но и вслед за Китаем создавал насыпные острова в архипелаге Спратли и строил на них свои базы. Однако официальный Ханой раньше стремился «сглаживать углы» и избегать прямой конфронтации.

По-видимому, сегодня ряд факторов дает Ханою уверенность в том, что резкой ответной реакции со стороны Китая не последует. Главный из них — вердикт третейского Гаагского суда, который 17 июля удовлетворил иск Филиппин против притязаний КНР на 80% акватории ЮКМ.

Решение Гааги автоматически определяет позицию всего международного сообщества. Таким образом, все страны, которые конкурировали с Пекином за воды ЮКМ, теперь получили поддержку, которой мало кто из них ожидал.

Китай, в свою очередь, столкнулся с необходимостью изменения своей текущей позиции. До гаагского вердикта КНР просто отмахивалась от контраргументов других стран, постепенно увеличивая свое присутствие в ЮКМ. Другие страны региона просто не могут сравниться с Китаем в военной силе.

Хватит это терпеть

Информацию о вьетнамских ракетах позже подтвердили и данные госдепартамента США. Официальный представитель Госдепартамента США Элизабет Трюдо заявила, что Вашингтон призывает все заинтересованные стороны избегать действий, который привели бы к росту напряженности в Южно-Китайском море, и поэтому Вьетнаму следует вывезти ракетные комплексы со спорной территории.

Министерство обороны Вьетнама информацию о ракетных комплексах на Спратли назвала «неточной», не дав дополнительных комментариев.

Официальные издания Вьетнама решили вовсе не освещать эту тему. Однако эта новость быстро разлетелась по региональным СМИ и вызвала настороженность международных аналитиков.

Они полагают, что Вьетнам ставит целью противодействие китайской военной экспансии в ЮКМ за последний месяц. Китай закончил строительство крупной военной авиабазы на одном из насыпных островов, расширил военный контингент на базе в Шеньчжене, проводит учения вблизи архипелагов Спратли и Парасельских островов, а также совершает патрульные облеты спорных территорий.

Китайские официальные лица не сделали никаких заявлений по этому поводу, однако государственная газета Global Times опубликовала заметку, в которой выразила надежду, что информация является «всего лишь домыслом западных СМИ», — в противном случае действия Вьетнама должны считаться «ужасной ошибкой». Издание считает, что Вьетнаму следует «извлечь уроки из истории», намекая на инцидент 1988 года.

Как полагает Ле Хонг Хиеп, специалист из ведущего исследовательского центра по Юго-Восточной Азии ISEAS в Сингапуре, такие шаги Вьетнама не должны вызывать удивление.

По его мнению, это закономерное развитие событий в свете «новой траектории споров по ЮКМ» — то есть после гаагского вердикта.

«С точки зрения Ханоя, перемещение ракетных установок на острова не является провокацией или попыткой разжечь конфликт. Наоборот, это необходимая оборонительная реакция на недавние угрожающие действия Китая в ЮКМ», — сказал эксперт в своем комментарии для Сингапурского издания The Strait Times.

«В конце концов, очевидно, что вооруженный конфликт с многократно превосходящей военной мощью Китая — последнее, c чем Вьетнам хотел бы столкнуться», — добавил эксперт.

Еще один фактор: подписание соглашения о Транстихоокеанском партнерстве и стремительное улучшение отношений Ханоя с Вашингтоном. Очевидно, на этом фоне Вьетнам набирается уверенности для отстаивании своей позиции перед Китаем.

Китай сосредотачивается

Несмотря на то что Пекин не признал решение международного суда, он не стал предпринимать резких действий, как того ожидали наблюдатели.

Специалист онлайн-издания The Diplomat полагает, что Китай, заботясь о своем имидже в глазах мировой общественности, склонен очень постепенно подстраиваться под нормы международного права, несмотря на резкую риторику внутри страны.

Кроме того, в сентябре Китай планирует принять политиков из множества стран мира на саммите G20. В связи с этим в интересах Пекина избегать действий, которые могут повредить его репутации и вызвать острое несогласие партнеров по диалогу.

Тем не менее западные специалисты отмечают, что несмотря на то, что размещение Вьетнамом ракетных комплексов продиктовано целями самообороны, Китай вряд ли воспримет это как исключительно оборонительный ход. По мнению аналитиков, это станет удобным поводом для Пекина увеличить военное присутствие в Южно-Китайском море.

Китайские власти уже заявляли о своем намерении создать опознавательную зону противоздушной обороны над ЮКМ, и шаг вьетнамских вооруженных сил может подтолкнуть Пекин к реализации этого замысла.

Так или иначе, действия Ханоя свидетельствует о том, что обстановка в ЮКМ обостряется. Недавнее решение Гаагского суда о том, что КНР не имеет «исторических прав» на острова ЮКМ, стало серьезным ударом по репутации Китая. Это событие было отмечено как «крупнейшая потеря лица после инцидента на площади Тяньаньмэнь» для китайских властей.

Гаагский вердикт застал врасплох даже те страны, которые вели территориальный спор с Китаем. Кроме Вьетнама, ни одна другая страна, выходящая к ЮКМ, не сделала ни одного шага, который закрепил бы неудобную для Пекина тенденцию.

Страны одной из главных региональных экономических организаций — АСЕАН — также не поддержали ни Вьетнам, ни Филиппины в их притязаниях на острова ЮКМ, предпочитая коллективную безопасность и налаживание диалога в рамках многосторонних переговоров.

По итогам заседания министров иностранных дел стран АСЕАН в Лаосе в июле этого года было опубликовано нейтральное коммюнике. В нем отмечается, что организация удовлетворена процессом развития сотрудничества и отношений с Китаем, а также подчеркивается необходимость всестороннего и эффективного выполнения декларации о действиях сторон в Южно-Китайском море. 17 августа страны договорились об открытии горячей линии для глав МИД, чтобы координировать реагирование на чрезвычайные ситуации.

Тем не менее в международных СМИ постоянно пишут о том, что ситуация в Южно-Китайском море вызывает беспокойство и может «вспыхнуть» в любой момент.

Инициатором эскалации могут оказаться вовсе не страны региона. Недавно Пентагон объявил об отправлении бомбардировщиков, способных наносить удары современным ядерным оружием, в зону Тихоокеанского командования США. Американский ВМФ неоднократно совершал маневры в ЮКМ, которые Пекин называл военной провокацией.

По оценкам экспертов, КНР и США сегодня оказались лицом к лицу в регионе, и несмотря на дипломатические усилия, еще один непредвиденный шаг со стороны стран-участниц спора может привести к серьезным последствиям.

Меркель и паранджа

Владимир НЕСТЕРОВ

В 2015 году в Европу приехали 1,83 млн. мигрантов, из них 1,1 млн. человек официально пожелали получить убежище в Германии. И это далеко не всё - сюда следует добавить нелегалов, каковых, по оценке лидера «Альтернативы для Германии» Фрауке Петри, насчитывается в стране сотни тысяч. Была надежда, что после такого мощного миграционного взрыва Европа получит передышку, которая позволит нормализовать положение, но выводы исследователей обескураживают.

Специалисты Института народонаселения в Берлине проанализировали ситуацию в 19 странах Ближнего Востока и Северной Африки и обнаружили, что в ближайшие годы число мигрантов оттуда в Европу не уменьшится, а возрастёт, сообщила швейцарская газета Tagesanzeiger.

Наибольшую опасность для Европы с этой точки зрения представляют Алжир, Ирак, Иран, Иордания, Ливан, Ливия, Марокко, Оман, Палестинская автономия, Сирия, Тунис, Египет и Йемен. Объединяя эти страны в зону MENA (Middle East North Africa), немецкие учёные назвали её «пороховой бочкой у ворот Европы». Совокупное население 13 указанных стран составляет 363 млн. человек и продолжает быстро расти, создавая демографическое давление в условиях замедления роста экономики, переходящего в стагнацию. Горький опыт «арабской весны» подсказывает молодёжи один выход – искать счастья за рубежом.

Можно предположить, что в правящих кругах этих арабских стран исходу наиболее неспокойной, легко возбуждаемой части населения, скорее, рады. Возможно, по этой причине власти Египта, например, смотрят сквозь пальцы на то, что местные контрабандисты организовали перевозку беженцев в Европу на рыболовных судах вместимостью каждое до 500 человек. Путешествие в «европейское счастье» обходится египтянину в 20 тыс. местных фунтов (2,3 тыс. долларов). Сирийцам и другим африканцам платить приходится намного больше. Тариф для семьи с двумя детьми составляет 10 тыс. долларов.

Социально-экономические факторы миграции из стран MENA тесно переплетены с экологическими, где на первом месте – усиливающаяся нехватка пресной воды, которая ведёт к сокращению обрабатываемой земли и нехватке продовольствия. В этих условиях богатые страны Персидского залива после продовольственного кризиса 2008–2010 годов обратились к «агроколонизации». Агроэкспансия Саудовской Аравии, ОАЭ, Катара, Бахрейна, Кувейта в Африке направлена на Мозамбик, Судан и ЮАР, а в Юго-Восточной Азии – на Таиланд и Лаос (в первую очередь для выращивания риса, фруктов и овощей). У большинства стран MENA, разорённых войнами и «цветными революциями», а в некоторых случаях, как Ливия, к тому же поражённых безвластием, таких возможностей нет.

На мировом продовольственном рынке господствуют четыре транснациональные компании (Archer Daniels Midland, Bunge, Cargill и Louis Dreyfus), контролирующие до 70–90% производства и сбыта основных продовольственных товаров. Это крайне затрудняет диверсификацию закупок продовольствия по приемлемой цене. Быстрые климатические перемены ещё больше осложняют проблему воды и нехватку продуктов питания.

Едва ли не впервые в перечне стран, представляющих для Европы угрозу с точки зрения роста миграционного потока, оказался Египет. Если в целом по странам MENA для ведения сельского хозяйства пригодно около 20% земли, то в Египте – только 4%. Ввозить приходится более 40% продовольствия. Кроме того, вся сельскохозяйственная продукция Египта выращивается на базе искусственных удобрений, которые производятся из фосфоритов, содержащих кадмий и тяжёлые металлы. Мелеет Нил. Постройка в Эфиопии на Голубом Ниле плотины «Ан-Нахда» сократит сток Нила ещё на 20%. Между тем практически все египетские продукты поступают из долины и дельты Нила. Вот почему исхода египтян не избежать.

Первая мощная волна ближневосточных беженцев может обрушиться на Европу уже осенью этого года, если до конца октября Евросоюз не отменит гражданам Турции шенгенские визы.

Как же готовятся в Европе к новому этапу «переселения народов»? Показателен пример Германии. После того как Ангела Меркель заявила в конце июля «мы справимся», здесь разгорелись нешуточные споры вокруг ношения мусульманками паранджи. В интервью Redaktionsnetzwerk Deutschland канцлер высказала мнение, что женщина с полностью закрытым лицом имеет мало шансов на интеграцию в Германии. Однако от прямого ответа на вопрос о полном запрете паранджи Меркель уклонилась. Она передала его на усмотрение министра внутренних дел Томаса де Мезьера и его коллег в федеральных землях.

Конференция глав МВД Германии и федеральных земель 19 августа постановила запретить носить одежду, полностью закрывающую лицо, в государственных учреждениях и школах. Конференция также приняла решение повысить численность полицейских на 15 тыс. человек и потребовала расширения полномочий спецслужб. Кроме того, установлено, что немецкое гражданство в сочетании с любым другим может предоставляться лишь в исключительных обстоятельствах.

Предстоящие в сентябре земельные выборы в Мекленбурге – Передней Померании и Берлине покажут, что больше волнует немцев: ношение паранджи или неконтролируемый приток мигрантов вообще. Деталь проблемы или проблема в целом. В оппозиционной «Альтернативе для Германии», которая в середине августа провела в Касселе «малый съезд», считают, что федеральное ведомство по делам миграции и беженцев надо преобразовать в орган, занимающийся реэмиграцией, и начать депортацию нелегалов.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ РУКОВОДИТЕЛЯ РОСТРАНСНАДЗОРА АСЛАНБЕК АХОХОВ ПРИНИМАЕТ УЧАСТИЕ В СИМВОЛИЧЕСКОМ ПРОБЕГЕ ГРУЗОВОГО АВТОТРАНСПОРТА ПО НОВОМУ ЭКОНОМИЧЕСКОМУ КОРИДОРУ ИЗ КИТАЯ В РОССИЮ

18 августа первые девять грузовых автомобилей из России, Монголии и Китая торжественно открыли движение по новому транспортному коридору из Азии в Европу. Из портового китайского города Тяньдзиня через монгольскую столицу Улан-Батор машины попадут в главный город Республики Бурятия Улан-Удэ, знаменуя символический запуск грузового транзитного автотранспорта из КНР в Россию через Монголию.

В праздничной церемонии с российской стороны приняли участие директор Департамента международного сотрудничества Минтранса России Роман Александров, генеральный директор ФБУ «Росавтотранс» – национального координатора пробега Алексей Двойных, заместитель руководителя Ространснадзора Асланбек Ахохов, глава Постоянного представительства IRU в Евразии Дмитрий Чельцов. С китайской стороны – заместитель министра транспорта КНР Лю Щаомин, представители международных организаций ЭСКАТО ООН, Всемирного банка, Азиатского банка развития, транспортных ведомств города Тяньдзиня. С монгольской – заместитель министра транспорта Монголии Цогтгэрэл Батчулуун.

Функционирование транспортного коридора, по которому пойдет колонна автопробега, будет способствовать укреплению сотрудничества Москвы, Пекина и Улан-Батора, а также содействовать развитию транспортной инфраструктуры трех государств.

Заместитель руководителя Ространснадзора А. Ахохов, член Организационного комитета автопробега, принимает участие в его подготовке и проведении. «Данный автопробег – интересная возможность демонстрации потенциала международного грузового сообщения, изучения состояния дорожной и придорожной инфраструктуры, а также возможность знакомства с представителями и условиями работы контролирующих органов Китая и Монголии», – отметил Асланбек Ахохов.

Завершится международный автопробег в столице Республики Бурятия – Улан-Удэ 23 августа. За шесть дней колонна преодолеет около 2200 километров и посетит 11 населенных пунктов в трех странах.