Новости. Обзор СМИ  Рубрикатор поиска + личные списки

Открытое письмо летчиков-испытателей Президенту Украины Президенту Украины Порошенко П.А.

Глубокоуважаемый Петр Алексеевич!

Обращаемся к Вам от имени летчиков-испытателей. Судьба неоднократно дарила нам радость ощущения первого полета нового самолета. Вместе с машинами мы проходили путь от первых пробежек и последующих сложнейших испытаний до выполнения на них самых разнообразных задач, многие из которых оказывались не под силу другим рукотворным птицам. Конечно, не всегда все шло гладко, были трудности и даже потери, но мы не останавливались, а продолжали идти к намеченной цели, потому что за нами была работа большого коллектива людей, которые вложили в это творение свои глубокие знания, силы, душу и связали с ним свои надежды.

Мы говорим о самолетах "Антонов", несущих по всему миру славу нашей страны. Но, к сожалению, сегодня к чувству гордости за свою фирму примешивается досада за то, что в очередной раз чьим-то личным интересам приносится в жертву дело, которому мы посвятили свою жизнь. Больно видеть, насколько безразлично руководство государства относится к коллективу флагмана отечественного самолетостроения - Государственному предприятию "АНТОНОВ". Почему в очередной раз чьи-то личные интересы оказываются сильнее опыта, профессионализма и порядочности?! Почему, как говорится, без суда и следствия, одним росчерком пера, одной строкой указа от должности отстраняют руководителя, настоящего Героя Украины Дмитрия Семеновича Киву?

Работая с ним плечом к плечу многие годы, мы знаем, что свои награды и звания он заслужил честным путем, в полном смысле слова сражаясь за наш общий дом - фирму "АНТОНОВ". Ведь только за период независимости Украины приходилось неоднократно отстаивать его от желающих "нагреть руки" на нашей авиакомпании, территории, базах отдыха и т.д. И в том, что до сих пор наше предприятие живет и развивается, большая личная заслуга Дмитрия Семеновича Кивы. Для Украины в целом работа "АНТОНОВ" означает обеспечение тысяч рабочих мест на 34 предприятиях-партнерах, миллионные поступления в бюджет, имидж страны, владеющей высокими технологиями, надежного партнера в авиационной отрасли и интегратора усилий ряда стран в осуществлении общих авиационных проектов, воспитание творческой, технически грамотной молодежи.

Просим Вашего содействия, уважаемый Петр Алексеевич, в обеспечении дальнейшего бесперебойного функционирования ГП "АНТОНОВ", недопущении дальнейшего преследования Д.С.Кивы, восстановлении его в должности руководителя Государственного авиастроительного концерна "АНТОНОВ". Ведь будущее нашей страны в Ваших руках, и, мы уверены, что в интересах Украины сохранить за собой место среди ведущих авиационных государств мира!

С уважением,

Герой Украины, заслуженный летчик-испытатель,

летчик-космонавт Каденюк Л.К.

Герой Украины,

заслуженный летчик-испытатель Галуненко А.В.

Герой Украины,

летчик-испытатель Трошин С.М.

Герой СССР,

заслуженный летчик-испытатель Курлин Ю.В.

Герой СССР,

заслуженный летчик-испытатель Мигунов В.В.

Миф «великого скачка» и реальность пристроек

Игор Грдина

Словенская философия исторического прошлого и настоящего вскрывается посредством долгой вереницы более или менее глубокомысленных аналитических исследований, головоломно сложных диагнозов и прекрасно звучащих программ, однако неопровержимые выводы, которые придавали бы этим свидетельствам интенсивной интеллектуально-эмоциональной одержимости или активности более глубокое значение и провидческий смысл, были (есть) весьма редки. Индивидуальные и коллективные рефлексии о себе так часто оставались на уровне создания впечатления идеализма и доказательства принципиальности — если не просто догматизма. Идея, не проросшая в жизненную ситуацию, своим наибольшим достоинством и критерием весомости считает не пригодность к употреблению, а, напротив, — прямолинейность.

Жители страны на солнечной стороне Альп, которая еще с известных лишь по археологическим раскопкам времен являясь перекрестком великих цивилизационных путей, соединяющих средиземноморский, восточно-альпийские и дунайско-паннонские земли, никогда особенно не чувствовали необходимости в ясной дефиниции своей принадлежности к европейскому Северу или Югу. Между тем определение согласно собственным меркам и потребностям из-за агрессивности и силы влияний со стороны для них зачастую даже и не допускалось, но — с другой стороны — необходимо также признать, что это жителей по большей части не особенно интересовало. Они действительно наслаждались возможностью того, что они есть и будут либо самой южной страной Севера, либо самой северной страной Юга. И точно так же (по крайней мере декларативно) им нравилось, что они могли идентифицировать себя как крайний восток европейского Запада или как западный край азиатского Востока.

Маятники времени и истории непрестанно придвигали словенцев поближе к различным пограничным или порубежным положениям. На земле Словении постоянно что-то начиналось и заканчивалось — от пресловутых хаотичных и потому практически неукротимых Балкан через метеорологически реальную Центральную Европу до бесчисленных убежищ строящегося, но все-таки отодвинутого в вечное будущее коммунизма. Для сравнительно малочисленного народа на подверженной всем ветрам местности, где встречаются как благотворные течения оживляющего вдохновения, так и бури, порождаемые ссылающимся на необходимость давлением со всех четырех сторон небосвода, это — вполне типичная судьба. Иной возможностью, естественно, могла бы стать постоянная фиксация взгляда в одну сторону, однако это предопределило бы словенцам судьбу бастиона или авангарда различных общностных или региозных идентичностей (православия, католицизма и т.д.). Такую стратегию выживания, оказавшись на одном из перепутий истории, выбрали сербы и хорваты.

Когда прямо перед началом Второй мировой войны не только в Словении, но и за ее пределами уважаемый философ Франце Вебер размышлял о положении и роли своих земляков в современном мире, он пришел к заключению, что не особо впечатляющие по численности группировки играют в мире по большей части приспособленческую роль. Как правило, вокруг себя они не излучают никаких значительных инициатив, однако те инициативы, которые приходят к малым народам извне, они воспринимают творчески и развивают их дальше. Часто они даже синтезируют их — что нигде больше невозможно. В этом смысле маленькое/малое никак не может быть синонимом для незначительного или неважного — и тем более для временного. Вебер был уверен, что количественно слабые сообщества все свои физические и духовные силы должны мобилизовать лишь только для того, чтобы в ураганах времени оставаться перспективными для будущего развития; поэтому они просто не могут позволить себе роскоши «заснуть» в уюте обеспеченного будущего и его истин — что вполне может случиться с численно сильным народом, нацеленным в мир наступательно. Ошибки больших народов, как правило, кончаются политическими и цивилизационными катастрофами.

Хотя на Франце Вебера после Второй мировой войны — из-за его верности христианской идее — в СФРЮ было не рекомендовано ссылаться, его мудрость все-таки пережила времена насилия. Весомость его мысли парадоксально подтверждали даже те, кто заботился о том, чтобы она вообще исчезла с общественной сцены. У «титоизма», клеймо теории которому поставил главный словенский марксист ленинской закалки Эдвард Кардель, среди всех вариантов коммунизма был наиболее приспосабливающийся характер. Он не был крайне оппортунистическим не только в своей международной политике, но и теоретически. Кажется примечательным и то, что Кардель перед Второй мировой войной в своей главной книге «Развитие словенского национального вопроса» положительно писал о бисмарковской динамичной смене точек зрения и о быстром освоении чужих идей. Характерно, что автор, который хотел предоставить своим землякам объяснение их исторического прошлого, а заодно и указать им путь в будущее, спрятался за оптимистическим псевдонимом Сперанс. Хотя в послевоенных переизданиях книги Карделя хвала немецкому «железному канцлеру» была опущена, это еще не значит, что писатель отверг или пересмотрел приспособленческую позицию Бисмарка и свою собственную. Характерно и то, что даже свое определение нации Кардель взял у Сталина — лишь немного приспособив ее под требования идеологической лаборатории Тито. В довоенном издании книги в этом месте, естественно, не могло быть и речи о какой-то «гомологизации».

Начиная приблизительно с 1950 года, в свой вариант коммунистической теории Кардель пытался втиснуть самые разные, в иных случаях совершенно несовместимые элементы, или традиции. В соответствии со своей ленинской отправной точкой он присягал на авангардную роль партии, а также концепцию единоначалия; у Троцкого Кардель перенял идею перманентной революции; от корпоративизма — сложную систему собраний, от анархизма — самоуправление, а от либерализма Маццини — концепцию объединенного труда. На закате жизни, акцентируя внимание на плюрализме социалистических интересов, он даже попытался заигрывать с социал-демократическими идеями. Своей эклектической позиции Кардель и его товарищи даже не особенно скрывали (кроме единственного случая — т.е. при защите концепции «революции, которая продолжается», ибо троцкистами они не хотели становиться ни при каких обстоятельствах). В конце концов изо дня в день они сталкивались с непреодолимыми трудностями, вызванными своим желанием опереться на совершенно различные источники. «Фанатичный оппортунизм», который консервативно мыслящий Бисмарк смог развить до уровня политической виртуозности, в революционной среде, присягающей на марксистско-ленинские догмы, был не в состоянии даже близко функционировать столь спасительно.

Кардель был даже «удостоен» высокой чести: Александр Исаевич Солженицын «В круге первом» цитировал этого «талмудиста» Тито (так его называли в «шарашке»). Однако из-за все большего противления жизненной реальности этим теоретическим вавилонским башням в конце концов охватила странная меланхолия. Перед смертью он даже вынужден был признать, что счастья человеку не могут дать ни политическая система, ни партия, но каждый человек может создать счастье сам для себя. От такой констатации революционера марксистско-ленинского типа, чей мандат на вхождение в историю происходит из стремлений народных масс, прямо-таки дух захватывает. Необозримое множество сброшенных в шахтерские шурфы и пропасти Краса трупов (в мае–июне 1945 г. расстались с жизнью более половины тогдашнего словенского населения) и бессчетные растоптанные судьбы, заслуга или вина за которые после победоносного окончания Второй мировой войны принадлежит и Карделю, вот так просто утратили даже идеологическое обоснование. Они стали всего лишь печальным статистическим выражением борьбы за власть в эпоху «социализма а-ля Луи XIV» (так необычно и парадоксально определил в 1964 г. реальность своих современников поэт-авангардист Томаж Шаламун).

И после такого геноцида еще можно удивляться, что самоидентификация и самоинтерпретация словенцев впитали в себя идейно-понятийные поливалентности и протеизмы? В их собрании идей и образов, с одной стороны, и в ощутимой реальности — с другой, куда вообще могут проникнуть жадный до знаний взгляд и готовый к известиям слух, — можно обнаружить сосуществование очевидных следов самых разных идентичностей. И еще очевиднее у словенцев — желание того, чтобы те были, что видно и по их огромному интересу ко всему чужому. Последний, само собой разумеется, определяется как критерий ценности и обоснованности всего отечественного. (Нет, речь здесь идет вовсе не о страхе, характерном для провинциалов, которые больше всего боятся увидеть, кто они есть на самом деле!) Естественно, человек хочет эмпирически опробовать, что значит быть в полной мере, что такое — лишь немного и что — лишь в представлении. Нередко — а иногда это может быть и судьбоносно в отношении идентичности — он хочет узнать и как это: быть совершенно, что происходит в разреженном, нейтральном или даже смешанном состоянии.

Близость пограничья или порубежья отдельных цивилизационных «пучков» играла большую роль в неультимативности большого количества определений идентичности на словенских землях. На переходных или перекрестных территориях никто, даже самые рьяные приверженцы монументалистского мышления и жизненного монизма, не может питать иллюзий о единообразии человеческой судьбы. Осознание инаковости, которая всегда рядом, основывается на непосредственном опыте. Однако из этого отнюдь не всегда вытекает толерантность, тем не менее рождается постоянная потребность в ней. Характерно то, что в Словении ни одна — даже в определенный исторический период столь привлекательная, перспективная и влиятельная — идентичность, или направленность, никогда целиком не вытесняла иной, оказывавшейся ей совершенно противоположной. Даже те интерпретации реальности, в определенный исторический период пожинавшие, насколько это вообще возможно, самые успешные плоды, довольно быстро сталкивались с реальностью, которая помещала их в постоянные координаты пространства и переломы времени. Так, католический политический лагерь, победивший на выборах 1938 г. с более чем тремя четвертями голосов (они получили целых 78,64 % голосов словенских избирателей), пережил в гражданском столкновении с коммунистами и их союзниками 1941–1945 гг. полное военное поражение. Он был не просто побежден, но и распался изнутри. А победители, несмотря на установление абсолютной власти, были настолько не уверены в себе, что в 1952 г. люблянского епископа Вовка во время пасторского визита в Ново-Место облили горючим и подожгли. Таких воинствующих антирелигиозных и антицерковных эксцессов, которые наверняка преднамеренно — для устрашения — вызывают ассоциации с гонениями на первохристиан во времена временами гонений на христиан Нерона, в Европе даже в период наибольшего расцвета нового, опиравшегося на мощь индустриальной технологии варварства было мало. Жестокость панически действующей власти совершенно не соотносилась с ее всеохватностью и неограниченностью.

Впоследствии новейшая история многое стирала со словенской земли, но абсолютно стереть всё ей не удалось. Если где-либо в другом месте часто бывало, что после годов затишья начиналась новая эра, то на солнечной стороне Альп, несмотря на официальные декларации и новые календари, жестокая современность никогда совершенно не застила прошлого. Окончания не означали полного конца, а начинания — действительного начала. Стало быть, чему дивиться, что, вероятно, нигде в Европе, кроме Словении, невозможно столь часто слышать одновременного апеллирования к правоте двух логически взаимоисключающих друг друга поговорок: «Встречают по одёжке, а провожают по уму» и «По одёжке протягивай ножки»? В других краях правота этих двух формул сменяется, как приливы и отливы на море, — это относится и к выравнивающим политическую стратегию изречениям: Frangar, non flectar (cломается, но не согнется) или Flectar, non frangar (согнется, но не сломается). В Словении действительны оба одновременно. И это (практически) для всего — хотя и не для каждого.

Очевидность пограничья и порубежья сама по себе заставляет постоянно заботиться о достижении равновесия, т.е. о будущем между крайностями, которое раньше или позже окажется хрупким и сомнительным. И вот еще что: в Словении, как правило, идентифицируют себя, свою жизнь как нечто совершенно чуждое. Теоретические мысли Франце Вебера о приспособленческом характере существования малых народов именно в такой идентификации получают довольно весомое подтверждение.

Вместе с тем сразу же следует сказать о том, что в Словении синтез противоположностей создается отнюдь не легко и совсем не гармонично. Явления на своей периферии в отдельных элементах зачастую более тугие, чем в центре. Влияния извне лишь редко полностью смешиваются и утрачивают свою самобытность. Чаще всего они сосуществуют друг с другом — несмотря на яростное негодование их догматичных защитников, вечно проклинающих невнятность словенских обстоятельств. Отдельные личности хотели бы видеть себя в роли героического авангарда той или иной доктрины. Разумеется, радикализм — это постоянная жажда или искушение соперничающих друг с другом жителей тех краев, где сталкиваются идентичности. Однако эволюция, которая, кроме как на конкуренции, основывается еще и на симбиозе, тем не менее сильнее — если не всегда громогласнее, — чем острые размежевания. Переходность — более обещающая жизненная стратегия, нежели ограниченность. Поэтому не удивительно, что жизнь словенцев обрамлена композитными структурами. Таким образом, настоящее — как и прошлое, как и мысль о будущем — буквально наполнено ими.

Совсем недавно один из влиятельнейших словенских мыслителей Боштьян М. Зупанчич (характерным кажется то, что вопреки успешно практикуемой юридической — сначала в качестве профессора, затем — судьи профессии свои самые значительные интеллектуальные усилия он направляет на продвижение своего сплава психоаналитической и марксистской интерпретации человека и мира) объявил, что главной проблемой современности является застревание мужчин в предэдипальном периоде. Причины невзросления представителей собственного пола, которая со временем выражается в личностном дефиците облегчающего гедонизма — с одной стороны, и в уничтожающей зависти ко всем, а также лишь к потенциальным соперникам — с другой, автор находит даже в изменениях наследственного материала вида homo sapiens под влиянием сельскохозяйственных технологий современного периода. Но самой примечательной рекомендацией для выхода из проблемы представляется следующая: пусть «предэдипы» — если только смогут — перескочат сразу же в постэдипальный период, посредством чего фаза мучительного осознания самого себя может даже выпасть. Эдипово самоослепление как метафора явно слишком ужасно — и чересчур ультимативно истинно, — чтобы могло рассматриваться как необходимость для каждого. Но получил бы эдипов комплекс свое место в развитии древнего мифа, который был необыкновенно важен для всей европейской цивилизации, если его можно было бы избежать?

Фактически здесь речь идет об идее «великого скачка», довольно распространенной в Словении. Дело в том, что знакомство со многими мышленческими традициями, веющими со всех сторон, открывает путь не только к приспособляемости, но также и к жажде немедленной и абсолютной реализации. В этом смысле особо обольстительны мессианские универсалистские идеи, которые всегда объясняют все — хотя зачастую ничего больше. Характерно, что коммунистическая Югославия после конфронтации с Коминформбюро думала, что стала авангардом мира, направившегося в будущее под алым знаменем. Экономически и культурно отсталая страна, полагавшая, что благодаря собственному исключительному пониманию марксизма у нее есть системное преимущество перед всеми прочими государствами, нашла в этом свою мировую историческую миссию.

Характерно, что спор со Сталиным, Советским Союзом и их восточноевропейскими и дальневосточными союзниками в первой обширной официальной биографии маршала Тито описывался под высокопарным названием «Знамя социализма спасено». В судьбе и подвигах харизматичного лидера должна была быть отражена авангардная роль не меньше чем планетарного масштаба: Югославия, до сих пор являвшаяся лишь силой регионального балканского значения, вдруг за одну ночь перескочила через свою ограниченность и превратилась в единственный надежный оплот светлого будущего для всего человечества. Увесистая книга за подписью Владимира Дедиера, предназначавшаяся как для отечественного, так и для иностранного книжного рынка (на немецкоязычной территории она появилась как «авторизованная биография», а на англоязычной — как «автопортрет»), пыталась не только подчеркнуть и идеологизировать различия между Советским Союзом и Югославией, но одновременно и историозировать. 1948 год должен был стать не просто событием, но и кульминацией длительного процесса. И Сталин столь революционное рвение маршала Тито и его соратников (тем более после взрыва первых американских ядерных бомб ощущавший себя все более дискомфортно, поскольку белградское политбюро своими необдуманными выходками могло устроить нечто большее, чем просто региональный конфликт) интерпретировал как «отклонение “иудушки Тито” от московской коммунистической магистрали марксизма-ленинизма». За таким тяжелейшим диагнозом актуального положения, естественно, последовали соответствующие меры, приведшие к зловещему лязганью оружием.

И после этого есть ли что-то удивительное в том, что Югославия — а вместе с ней и Словения, как ее самая развитая часть — с таким рвением начала строить бомбоубежища? Самозащита идеологов великого прогресса, разумеется, требовала решений, за которые их не могли бы обвинить в нерешительности. В то время как в других местах постройки такого рода служили среди прочего и совершенно обычным целям (метро, гаражи), на вершинах и в ущельях западных Балкан, а также на окраинах Центральной Европы это было совершенно обособленным делом. То, что это зачастую — например, как строительство бункеров в Албании Ходжи1 — маркировало городской пейзаж, излишне объяснять. Идея «великого скачка» в будущее требовала не только бдительности и непрерывных военных учений, но и оставила также характерные материальные следы.

Да и позднее многое происходило на подобный манер. Югославия, которая вместе со своим народом по окончании «холодной войны» перестала быть нужной, несмотря на усилия нескольких десятилетий и вопреки утверждению, что по отношению к будущему она является ближайшей точкой на земном шаре, — увы, не оказалась стабильным сообществом. Судьбоносными для нее стали не наличие многих центров или развитие на перифериях различных культурно-цивилизационных сред, но изменения в более широком политическом контексте, за которым и в своем развитии она больше не поспевала. Внутренние объединяющие силы, корнями уходящие в собрание идей и образов прежних столетий (программа славянской взаимности, коммунизм), в новые — кибернетические — времена оказались слишком слабыми. Их возможности к эмансипации были уже исчерпаны, а вот к элиминации действительно истрачены не были никогда. Перед лицом прогнозируемых вызовов третьего тысячелетия они оказались беспомощны не только для побудительной, но даже наоборот — для исключительно адаптационной роли. Скачок в будущее, с большой помпой провозглашенный в то время, когда Тито сказал Сталину «НЕТ», оказался великой иллюзией. И окончился такой югославской трагедией, которую вряд ли можно было себе представить.

В период падения коммунизма Словения поздней весной и ранним летом 1991 года, получила независимость — после краткого столкновения с Югославской народной армией. Это был довольно сложный конфликт, результаты которого зависели как от оружия, так и от гражданской активности самых широких слоев населения. Прежний авангард «переделал» себя в элиту и установил для себя и по собственной мерке порядок, присягающий на алтаре свободного рынка. И поскольку, в противоположность сделанному, эта элита не хотела подтверждать мысли Джона Кеннета Гэлбрейта о том, что в капитализме «человек использует человека», в то время как в коммунизме дела обстоят «с точностью до наоборот», то постоянно говорили о необходимости брать пример с малоконфликтной политико-экономической действительности в Скандинавии. При помощи правосудия, которое в Словении всегда отличалось гостеприимно-ресторанным менталитетом — начиная с позднесредневековых ведовских процессов до устрашающих публичных и секретных разбирательств с «классовыми врагами», оно всегда услужливо предоставляло политическим властям то, что они заказывали, — удалось создать удивительную псевдоморфозу: новые имена скрыли старую реальность. В мире слов все возможно. И тотчас: всё задуманное будущее может начаться уже в современности.

Однако «великий скачок» по скандинавскому варианту через некоторое время оказался тем, что скрывалось внутри: прошлое стало значительной частью настоящего, а будущее попало туда, где оно и было — далеко впереди. Реальность была сильнее наименований, ей определенных. Словенская похожесть на другие посткоммунистические государства Центральной Европы в последние годы, отмеченные глубокой экономической депрессией, изо дня в день представала все более очевидной, а расстояние, отделяющее ее от Скандинавии, еще более удалялось. Малая конфликтность сейчас менее реальна, чем когда-либо после провозглашения независимости. «Великий скачок» на сей раз в теории оказался фантазией, а на практике — провалом. И снова многое на этот раз преобразилось, едва ли изменившись.

В результате все еще мыслимо полагать, что на фоне уже упоминавшейся идеи о возможности скачка без эдипального в постэдипальный период происходит действительно что-то новое? Сам способ мышления, видящего возможность такого поведения, в словенской (югославской) истории еще не явил всей своей проблематичности?

Идея о том, что в любой ситуации действительно доминирующая теория не должна допускать отклонений со своего курса, что внутри ее рамок с благотворными последствиями возможно пропускать отдельные шаги, уже многократно открывала и демонстрировала свою иллюзорную природу. То, что теперь она вдруг просто окажется реалистичной, вряд ли возможно себе представить. Мысль о возможности скачка без эдипова комплекса еще более сюрреалистична в свете замечания, сделанного Боштьяном М. Зупанчичем, о том, что его родина, которую он сравнивает с хроническим бронхитом (по остроумию это напоминает парафраз знаменитого стиха Мицкевича о родном Литовском княжестве как синониме здоровья2), тяжело заболела из-за особо интенсивной формы завистливости. Однако злобное недовольство, вызванное несоответствием среднему уровню, не стоит объяснять исключительно с точки зрения психоанализа. После долгих десятилетий навязываемого всеми возможными способами эгалитаризма (что в коммунистической Югославии отразилось даже в позитивной оценке и поддержке коллективных и игнорировании неизбежно подчеркивающих личную специфику индивидуальных видов спорта) речь может идти только о культурно-историческом явлении. Наверняка у симптомов, приписываемых предэдипальному периоду, могла быть гораздо менее загадочная причина, нежели это предполагает Боштьян М. Зупанчич. Завистливость — вообще не такое уж и «словенское дело», вопреки высказываниям тех, кто определяет ее как выраженное локальное — или даже национальное свойство.

При всем этом примечательно и нечто иное: так же как и коммунистам на границах Балкан и Центральной Европы отсталость их территории в свое время не мешала провозглашать свою величайшую прогрессивность в мировом историческом контексте, представителей психоаналитически-марксистского учения не беспокоит то, что словенские земли якобы накрепко забетонированы в предэдипальный период, когда они прорабатывают идеи о спасительности «великого скачка» вперед. Мысль о возможном освобождении от доставляющего боль осознания самого себя как несовершенства именно этим и является. В состояние абсолютной ответственности без всяких комплексов люди должны вступить, не приложив для этого никаких собственных усилий. Однако возможность «великого скачка» сегодня не более реалистична, чем прежде: в контексте универсальной детерминированности с определенными образцами это — даже на первый взгляд — утопия. Впрочем, великие идеи должны быть связаны с чудом: если они могут гордиться лишь замечательными традициями, которые и привели к ним, то им недостает чего-то существенного. Будущее — вот то, ради чего люди загораются идеями. И их творцы об этом хорошо знают.

Можем предположить, что в Словении — в месте встреч — пересечение психоаналитического и марксистского направлений мысли в последние годы является необычайно популярным именно потому, что они, при помощи идеологии тотальной закономерности всей жизни, вселяют ощущение уверенности. Измученное кризисной шаткостью сознание хочет зацепиться хотя бы за правила, если уж не может за цели. При слиянии психоаналитических и марксистских постулатов, собственно, речь как раз и идет о попытке создания стандартной модели интерпретации человеческой реальности. А уж если с идеями и интерпретациями Зупанчича учесть заодно еще и те, которые с планетарным откликом продвигает, пожалуй, самый влиятельный философ-иллюстратор современного мира Славой Жижек, — то о таком комплексном подходе можно говорить уже как о моде. У последней же нет никакой другой цели, кроме той, чтобы люди следовали ей, и тем самым мода (пере)оформляет действительность, в которой те живут. Подобным, только более глобальным и коммерчески более успешным образом психоанализ так или иначе уже свыше полувека отличает виртуальную реальность Голливуда. Варианты концептуализации мира, которые мы видим на киноэкранах, точно так же порождают абсолютно определенный способ мышления. И не случайно теоретики «последней смены» в Словении так часто загружают себя работой по тематике симптомов представленного на экране образа жизни — и реальности. Показанная же реальность уже словно специально для их рассуждений устроена как должно…

Всеохватные объяснения, рождающиеся в психоаналитически-марксистских ретортах, благодаря обещанию сдернуть занавес с будущего в Словении кажутся интересными только потому, что необходимы всем. Производные представлений о причастности к необходимости в мире, где царствует неуверенность, стали важнее, чем даже вселение надежды. При этом особую роль играет употребление терминологически упорядоченного, но все-таки не слишком мудреного лексикона. (Именно последний несколько лет назад похоронил хайдеггерианскую конкуренцию промоутерам сплава психоанализа и марксизма: загадочный словарь «экзистенциалов» требовал от потенциальных пользователей слишком значительного напряжения мысли.) Профессиональный словарь является не только признаком осведомленности, он к тому же создает впечатление мастерства. Во времена, которые определяет docta ignorantia3, гораздо менее безобидной разновидности, чем одноименные позднесредневековые теоретические предпосылки познания Николая Кузанского, что уже немало. Когда люди в своих ежедневных делах начнут учитывать вещи, о которых они знают лишь то, что ничего о них не знают, а также и те, про которые им вообще непонятно, что они их не знают? (о том, что необходимо соответственно вести себя, еще в 2001 году провозгласил американский министр обороны Дональд Генри Рамсфелд) — тогда любая тень надежности дорогого стоит.

Безуспешные «великие скачки» в истории явственно отличают Словению. Характерными для такого скачка являются фрагменты, мелочи и добавки — всевозможные приложения. Наверное, даже в землях, где в непосредственной близости теснятся глубокие и высокие пределы и остроконечные рубежи, не найти другого такого края, на который пристройки наложили бы столь важного отпечатка. В Любляне практически невозможно найти ни одного хоть отчасти представительского здания, которое не было бы самым очевидным образом, как говорится, грубо переделано. Президентский дворец, национальная Опера, драматический театр, галерея и музей, главное здание Академии наук и искусств, суд и даже средневековый замок над городом — все это пережило при- и перестройки, засвидетельствовавшие сомнительные триумфы над прошлым. Там, где задумывалась цельность, выступила фрагментарность. Таким образом, монументальные исторические здания XIX столетия и поразительные строения предшествующих веков были вынуждены отказаться от презентации эпохи своего создания и ее представлений о прочности — они должны обращать внимание на более поздние времена, возносящиеся над минувшим, которое, впрочем, неспособны обогнать даже постройками. Великие скачки вперед, очевидно, вновь и вновь останавливались перед будущим, во имя которого они вообще предпринимались. При- и перестройки появлялись не ради смешения веяний со всех сторон небосклона, а ради желания абсолютного преодоления — уничтожения — минувшего, но сил для решительного шага из него не было. Собственно, именно это и заключается в ядре каждой идеи «великого скачка»: к будущему следует двигаться, но это вовсе не означает в определенный момент действительно войти в него. Представительские здания в Словении рассказывают весьма занимательную историю, которая позволяет, пожалуй, самое глубокое проникновение в историю, современность и менталитет.

От «великих скачков» остались — и не только на солнечной стороне Альп — лишь фрагменты. Будет ли в период психоаналитически-марксистской смеси, провозглашающей необходимость перехода из предэдипального периода в постэдипальный, что-либо иначе? Маловероятно. Без самоочищения в настоящем, способного видеть в моменты тяжелейших, пусть даже ослепляющих откровений, ничего нового не появится и не родится по-настоящему; всё по-прежнему остается в своих понятийно поливалентных протеизмах, обладающих, собственно, лишь видимостью той продуктивной приспособляемости, о которой накануне Второй мировой войны говорил Франце Вебер. И если мы посмотрим еще внимательнее, все это очень четко отражается в городском пейзаже: в последние годы Любляна — еще более чем пристройки и перестройки — отличается множеством строительных котлованов. Место фрагментарных свидетельств прежних «великих скачков» в период психоаналитически-марксистского сплава, вместо явлений застрявшего на их симптомах, заняло ничто, свидетельствующее об опьянении мечтами о будущем, к которому следует двигаться, но не действительно войти в него. Таким образом, идея всегда остается в самом начале, то есть погрязшей в более или менее глубокомысленных аналитических исследованиях, головоломно сложных диагнозах и прекрасно звучащих программах…

Примечания

1 Энвер Ходжа — албанский политик, фактический руководитель НСР Албании в 1944–1985 гг. — Примеч. пер.

2 Поэма Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» начинается словами: «Litwo! Ojczyzno moja! Ty jesteś jak zdrowie» — «Литва! О родина! Ты — как здоровье» (перевод В. Ф. Ходасевича). — Примеч. пер.

3 Ученое незнание (лат.). — Примеч. пер.

Перевод со словенского Ю.А. Созиной

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2013, №37

«Новая эмоциональность» словенской литературы

Алойзия Зупан Сосич

Философский факультет Люблянского Университета, Словения

Современная словенская литература является сочетанием различных течений, направлений, групп, индивидуальностей и поэтик. Как особый период она определяется, начиная с 1945 г., однако наиболее явно оформилась после 1960 г., что связано с широким общественно-культурным контекстом. Этот период стал временем наибольшего развития словенской литературы.

Для систематического объяснения особенностей и нововведений литературы, возникшей в Словении после 1990 г. — литературы, которая расцвела после распада СФРЮ, в первую очередь необходимо обозначить точки соприкосновения со всем литературным периодом, называемым современной словенской литературой. Здесь придется вернуться в 1980-е годы. Важнейшие политические и культурные потрясения того времени обозначаются такими терминами, как постюгославская, посткоммунистическая литература переходного времени. В Югославии возрастало недовольство социалистической системой, усиливался экономический кризис, с каждым годом увеличивалось стремление к независимости некоторых народов Югославии из-за все возрастающих межнациональных несогласий и напряженности.

Стремление к национальной независимости не привело в Словении к таким кровавым результатам, как в других бывших югославских республиках (Хорватии, Боснии и Герцеговине), ибо война за независимость словенского государства продолжалась всего десять дней — с 27 июня до 7 июля 1991 г. Словенская война за независимость была восстанием словенской территориальной обороны против Югославской народной армии, которая агрессивно отозвалась на появление независимого государства. Республика Словения стала независимым государством 26 июня 1991 г. За этим последовали вполне логичные для нового государства события: вступление в НАТО (29 марта 2004 г.) и 1 мая того же года — в Европейский Союз. Не только борьба за независимость, но и смена политической власти, т.е. социальной системы, с социализма на капитализм в Словении не была столь уж насильственной. Разрыв с коммунизмом был мягким, не революционным, так как президентом нового Республики Словения стал бывший лидер коммунистической партии.

«Постюгославскую литературу», включающую словенскую литературу в период после распада СФРЮ, наиболее точно определяют выражения «посткоммунистическая литература», «литература, созданная после обретения независимости», так как одновременно с обретением независимости и возникновением Республики Словения сменился также и политический строй — с коммунизма/социализма на капитализм. Историю нашего новообразованного государства сближает с остальными (славянскими) государствами, в которых в указанный период произошли подобные изменения, термин «переходная литература», включая ее в общие процессы перехода в контексте глобализации и европеизации. Эти процессы роковым образом влияют на развитие некоммерческой литературы, к которой относятся словенские лирика, эпос и драма. Художественная литература сейчас обычно выходит тиражом 500 экземпляров (для сравнения — в СФРЮ обычный тираж художественной литературы составлял 10 тыс. экземпляров); также ухудшилось финансовое положение авторов. Рыночные отношения требуют от издателей печатать хорошо продающиеся книги (например, поваренные книги, книги о путешествиях и различные руководства по личностному росту в стиле нью-эйдж), в то время как некоммерческая литература востребована гораздо меньше.

В социалистической Югославии государство широко финансировало издание оригинальной художественной литературы и ее переводов, стремясь сохранить лояльность по отношению к югославской полинациональной идентичности. В Республике Словения сложилась парадоксальная ситуация: новое государство больше не ощущает такой необходимости беспокоиться об издании книг в смысле укрепления (национальной или европейской) идентичности, оставляя эту сферу частным издателям, в центре внимания которых находятся личные, а не общие интересы. Глобализация искусства и связанная с нею секуляризация художественной литературы в словенской культурной политике характеризуются разочарованием; ее отмечают и другие славянские страны. Марко Юван [Juvan 2002: 411] обосновывает схожие симптомы инославянских литератур следующей гипотезой: современные политические изменения (посткоммунистический переходный период, распад международных государственных и политических образований, обретение национальной независимости), саморегулирование национальных культурно-художественных систем и тенденция адаптироваться к глобальной (западной) культуре оформили схожую литературную жизнь, отмеченную коммерциализацией и секуляризацией литературы, исчезновением ее мифическо-идеологических коллективных ролей.

В период после обретения Словенией независимости словенская литература, с потерей идеологическо-коллективных ролей, лишилась приоритета, которое в прошлом — как это ни парадоксально — смогла сохранить даже в период самых тяжелых политических репрессий. Если в 1980-?е гг.1 литература еще сохраняла национально-утверждающую (а потому и субсидируемую государством) функцию, то в 1990-е гг. она постепенно начала приобретать личностную роль. После образования новой Словении государственная финансовая поддержка сократилась, но, к счастью, не исчезла совсем. Государственные субсидии, хоть и не такие крупные, как раньше, все еще существуют: политики вполне осознают, что без субсидий в такой маленькой стране с двухмиллионным населением «некоммерческая» художественная литература обречена.

Ослабление национально-утверждающей роли литературы является решающим фактором не только при ограничении государственных субсидий, но и при выборе тем и мотивов в литературе. С созданием нового государства было бы логично ожидать, что в литературе будут отражены «большие» проблемы — независимость, государственность, европеизация, — но их вытеснили центральные так называемые «малые» темы личностной проблематики. Самым необычным является то, что эти «большие» темы не появились как центральные даже в романе, наиболее обширной повествовательной форме, которая уже благодаря принадлежности к известному роду литературы подходит для описания социальной проблематики.

А если политические движения и социальные преобразования практически не отразились в современной словенской литературе, то какие же темы в ней вообще преобладают? Уже с конца 80-х гг. это темы «малых историй», выстраивающие не национальную, а личную идентичность, в рамках которой чаще всего проявляется половая идентичность: отчуждение, скука, неудовлетворенность, романтические недоразумения, вторжение общественности в частную жизнь и — как следствие — страх перед потерей индивидуальности, турбокапиталистическая травма, коммуникационные барьеры… Доминирование частной жизни над коллективизмом выдвигает на передний план тему любви, что влияет также на выбор рода и жанра: в жанре романа преобладает любовный роман, бóльшую часть поэзии в последнее время также составляют любовные и эротические стихотворения.

Интересна не только замена общественных тем личными, но и смена литературной иерархии: сегодня роман приобрел лидирующее место по важности и популярности, которое много лет занимала поэзия. Словенская поэзия до самых 90-х гг. ХХ века всегда находилась на вершине литературной иерархии, что определялось развитием словенской литературы. Явлением искусства в европейском масштабе она стала еще в эпоху романтизма благодаря поэту Франце Прешерну (1800–1849). С тех самых пор все важнейшие культурные, литературные и политические изменения прежде всего отражались в поэзии. Словенцы из-за высокого качества своей поэзии ,ее популярности и большого числа поэтов называли себя «народом поэтов». Поэзия в Словении все еще играет важную роль, но внимание СМИ и симпатии читателей в настоящий момент перешли в основном к роману.

Если 1980-е годы в Словении были периодом рассказов, то 1990-е, несомненно, стали временем романа. Количество романов в сравнении с восьмидесятыми годами выросло почти втрое, так же вырос и интерес к ним. Важным фактором увеличения влияния современного словенского романа является «Кресник» [Zupan Sosič 2003: 54] — премия за лучший словенский роман, которую с 1991 г. присуждает газета «Дело» («Труд»). «Кресник» в самом деле способствует популярности словенского романа, ведь общественность знает всех пятерых номинантов, а большинство читателей читают премированные романы. Популярности романа, несомненно, способствовала и общая атмосфера глобализации, которая отдает предпочтение напряженному и динамичному развитию сюжета.

Хотя постюгославская, посткоммунистическая литература, созданная после обретения Словенией независимости, имеет те же черты переходного периода, как и литература большинства стран, недавно вступивших в ЕС, все же в своей литературной специфике она имеет ряд отличий. Из всех направлений важнейшим для современной словенской литературы является модернизм, поскольку именно систематическое вхождение модернизма в словенское литературное пространство означает начало современной словенской литературы; к тому же модернизм является ее постоянным спутником — он не ушел из современной словенской литературы даже в конце века, когда та уже распрощалась и с постмодернизмом. Модернизм — литературное направление, связанное с экзистенциализмом; оно появилось в современной словенской литературе после 1960 г. и присутствует в ней до сих пор. Основная особенность модернизма — когнитивный релятивизм, тесно переплетенный с метафизическим нигилизмом, в котором расщепленная личность субъекта формируется в потоке сознания как процессе. Для словенского, как и для европейского модернизма, существенно субъективное отношение к реальности, поиск нового и оригинального и восполнение трансцендентального дефицита избытком ценности искусства, что на уровне текста проявляется отменой логики повествования и линейности, ослаблением хронологического и причинно-следственного принципов развития событий. Преобразованию однозначности в многозначность, помимо поэтики фрагмента и автореференциальности, также способствует умножение перспективы и рассказчика и отклонение от референтной функции к поэтической и эстетической.

Важнейшими представителями модернизма после 1990 г. являются авторы, которые и прежде создавали модернистскую литературу; из поэтов значимыми фигурами являются, например, Нико Графенауэр, Ифигения Загоричник и Дане Зайц, из прозаиков — Лойзе Ковачич, Флорьян Липуш, Руди Шелиго, Владимир Кавчич, Неделька Пирьевец, Нина Кокель и Владо Жабот, из драматургов — Эмил Филипчич и Петер Божич.

В середине 1970-х гг. модернизм сменился постмодернизмом, но не полностью; модернистские тексты появлялись одновременно с постмодернистскими, постоянно присутствовали также традиционные произведения, которые не представляется возможным отнести к указанным направлениям. Этот переход был специфическим для словенской литературы, так как с самого начала постмодернизм укоренился в поэзии и лишь постепенно проник в прозу и драматургию (в отличие от мировой литературы, где постмодернизм наиболее характерен для прозы). Но здесь постмодернизм не совсем затмил модернизм, сохраняющий в словенской литературе до сегодняшнего дня, даже после ухода постмодернизма. Большинство специалистов (как, например, Huyssen 1986, Hutcheon 1996, Джеймсон 1988) понимают постмодернизм как ответ на модернизм, его герметизм и критику массовой культуры.

В то время как модернизм все еще поддерживает убеждение, что действительность, хоть и без метафизической основы, присутствует в самом сознании и его психическом содержании, постмодернизм усиливает метафизический нигилизм2, предупреждая, что между внутрилитературной и внелитературной действительностью нет никакой разницы.

От постмодернистского текста уклоняются как внутренняя, так и внешняя действительность, и у него остается только автореференция; отношение к действительности также меняется из-за иного понимания литературы. В то время как модернизм ценил в ней оригинальность, новизну, постмодернизм понимает художественный текст как диалог литературы с литературой, ткани различных текстов, в которых мы различаем цитаты, комментарии, аллюзии и пародии на уже сложившиеся литературные пласты. Главной темой литературы в постмодернизме становится сама литература; под действием центральных процессов — метафикции и интертекстуальности — границы между реальностью и вымыслом стираются.

При обсуждении постмодернизма помимо статуса истины / истинности нужно учитывать также введенный Джеймсоном [2001: 13] термин «новая неглубокость», который относится к формированию нового общества, известного как постиндустриальное, информационное общество, общество потребления, где решающим фактором является отказ от традиционного дихотомического разделения на высокую и низкую литературу, а тривиальность является важной особенностью постмодернистской литературы.

На современную словенскую литературу постмодернизм влиял значительно меньше, нежели модернизм. За короткий временной промежуток двадцать лет, который длился примерно с середины 70-х до середины 90-х лет прошлого века, было опубликовано несколько поэтических сборников и очень мало прозаических и драматических текстов (в частности, поэтические сборники Светланы Макарович, Иво Светины, Милана Есиха, Бориса А. Новака и Милана Клеча; прозаические работы Андрея Блатника, Димитрия Рупела и Горана Глувича; драмы Драго Янчара и Душана Йовановича). Заслугой словенского постмодернизма в большей мере, чем появление постмодернистских текстов, является введение новых литературных перспектив и процессов.

Литературные процессы, введенные постмодернизмом, все еще частично присутствуют в словенской литературе, хотя постмодернизм уже к концу девяностых годов прошлого века иссяк. По исчезновении постмодернизма возник вопрос: как же называть литературу, созданную после постмодернизма? Использовать ли широкие социологические термины, например, «литература постмодерна» [Hassan 1987], и общие литературоведческие термины, как, например, «постпостмодернизм» [Эпштейн 1998], или пойти на риск и объединить новые тенденции под именем нового литературного направления? В Словении две эти тенденции объединились, и только дальнейшие исследования смогут подтвердить, какая из них является наиболее целесообразной.

Сосуществование различных явлений в словенском постмодерне успешнее всего можно охватить термином литературный эклектизм, который включает в себя жанровый, родовой, стилистический и формальный синкретизм.

При подробном рассмотрении литературного эклектизма можно прийти к выводу, что его костяк составляют традиционные процессы, а именно: привязка к традиционным родам литературы, жанрам и формам, формальные и стилистические приемы, трансформированные с помощью различных инноваций и изменений. Словенскую литературу можно также определить как «модифицированная традиционная литература»; наиболее устоявшимся является выражение «модифицированный традиционный роман».

После 1990 г. появился термин новая эмоциональность. Он охватывает общие черты текстов с точки зрения формирования личной идентичности и нового типа эмоциональности литературного субъекта в литературе. Субъект не принимает участие в вымышленной реальности ради того, чтобы указывать на определенные ошибки или формировать «большую историю», но судорожно стремится определить свою индивидуальность посредством удобочитаемой «малой истории», связанной с узнаваемыми жанровыми, стилистическими и формальными моделями.

Описание уже не общественной, а интимной проблематики отсылает к устоявшимся жанровым, стилистическим и формальным образцам и модифицирует их с точки зрения новой эмоциональности. Новая эмоциональность — это чувство особого сплина, можно сказать, постмодернистского сплина, опирающееся на традицию. Она отличается от постмодернистской эмоциональности, которая в своей уже почти барочной и научной перенасыщенности указывала на собственные источники вдохновения, на своих «собеседников» в диалоге литературы с литературой. Новая эмоциональность предпочитает направлять иронию и пародию на внелитературные и внутрилитературные стереотипы, при этом не указывая на предмет.

Упразднение механизмов узнавания, отсылок исключает из литературы также впечатление сконструированности и смоделированных эмоциональных состояний, которое являлось наиболее очевидной особенностью постмодернистской эмоциональности.

Именно к отношениям полов, к любовной теме, при опоре на литературную традицию представляется возможным отнести возникновение новой эмоциональности, которая ставит многочисленные вопросы гендерных ролей, (не)гибкой идентичности и интимных затруднений. Таким образом, новая эмоциональность, рождается между новой серьезностью, юмористическо-ироническо-пародийной осознанностью и постмодернистским сплином — состоянием, которое наиболее ясно определяется пассивной скукой и онемением постмодернистского субъекта, завороженного современным гедонизмом.

Все эти особенности наводят нас на мысль о том, что после исчезновения постмодернизма в словенской литературе различные тенденции могли бы оформиться в новое литературное направление. На возможность возникновения нового литературного направления уже указывает социологический факт того, что отказ от какого-либо нового тренда или его упадок (например, постмодернизма) обыкновенно означает неизбежное «рождение» нового тренда.

Гарри Поттер и Хосе Лопез (2006: 3–16) обосновывают эту диалектику необходимостью появления иного литературного направления, доказывая, что постмодернизм более не отвечает запросам сегодняшнего дня. Оба ученых указывают на то, что уже в период постмодернистского повествования появилась оппозиция его сложности, которая называется просто «реалистическое письмо», и предлагают в качестве оппозиции постмодернизму так называемый «критический реализм». Джеймсон (2007: 261–271) также отмечает присутствие реализма уже в постмодернизме, где находит реконструкцию различных историй или расширенное фабулирование, которое он называет «остатками реализма», приспособленными к массовой культуре. Мы разделяем мнение этих ученых, поскольку и в Словении наряду с постмодернистской литературой появлялись произведения традиционной литературы с реалистическими тенденциями. Традиционная литература была качественно и количественно сильнее постмодернистской литературы. Именно из-за этого в отношении словенского романа 1990–2010 гг. используется термин «модифицированный традиционный роман с чертами реализма».

Представители этого жанра — Берта Бойету, Алеш Чар, Мате Доленц, Франьо Франчич, Нейц Газвода, Полона Главан, Зоран Хочевар, Фери Лаиншчек, Миха Маццини, Андрей Морович, Борис Пахор, Андрей Скубиц, Марко Сосич, Марьян Томшич, Сузана Тратник и Яни Вирк. Традиционный роман с чертами реализма написан по образцу реалистического романа, но его модель трансформируют различные (пост)модернистские преобразования.

Традиционность новейшего словенского романа основана на обобщенной истории, мотивированных отношениях между персонажами и узнаваемом хронотопе. Современный словенский роман является повествовательным в узком смысле слова — несмотря на временную лиризацию и эссеизацию, преобладающим процессом является повествование, структурированное в виде последовательности событий, которые на основе хронотопных и причинно-следственных отношений формируют историю. Повествовательность отделяют от традиционности три модификатора: жанровый синкретизм, обновленная роль рассказчика и большое количество диалогов.

Для того чтобы обстоятельно рассуждать о новом реалистическом направлении, необходимо доказать наличие общих характерных признаков у большей части текстов, понимаемых нами как реалистические, и прежде всего — определить реалистическую технику и реалистическое направление. Таким образом, вопрос о реализме — это вопрос о понимании реализма в широком или узком смысле.

Реализм в узком смысле, историческая концепция реализма, ограничивается реализмом как литературным направлением XIX в., которое получило продолжение в XX в. в виде психологического реализма, социального / социалистического реализма и неореализма. Напротив, реализм в широком, «надисторическом» смысле, трактует реализм не как направление, а как способ, метод или технику письма, создающую впечатление записи или отражения реальной жизни. Разумеется, реализм является не непосредственным или простым воспроизведением реальности, а системой конвенций (Baldick 1996: 184), которые создают иллюзию реального мира за пределами текста с принципом вероятности, в то же время из-за признания реальных жизненных проблем отрицая идеализацию и эскапизм. Мы полагаем, что реалистические произведения появляются в каждую литературную эпоху, чего нельзя сказать о модернистских. В последние двадцать лет в Словении реалистическими являются произведения, которые мы выше обозначили как модифицированный традиционный роман с чертами реализма. Их общими чертами являются: преобладание реалистической техники, стремление к описанию убедительной реальности, отсутствие требования к проверяемой миметичности, а также принцип типизации и маркированности речи исходя из социальных, психологических и интеллектуальных особенностей персонажей. Указанные черты имели важное значение уже в некоторых ранних формах реализма, теперь к ним добавились новые особенности: влияние различных СМИ, высокая степень идеализации и гиперболизации, требование к читаемости, связанное с эстетикой тождества, т.е. удовольствием при чтении уже известного, отсутствие проникновения эстетики в социальную сферу, игра с установленными жанровыми, стилистическими или повествовательными формами и принципами тривиальности, отсутствие единой эстетической или философской директивы, обращение от общественного к интимному и от общего к частному… Если дальнейший анализ покажет, что большая часть словенских романов последних двадцати лет в самом деле реалистична, потребуется найти для термина (реализм) подходящую приставку.

В выборе приставки для обозначения нового направления, возникшего после постмодернизма, мы согласны с Эпштейном (1998: 139–142), русским исследователем новейшей литературы, который особо выделяет приставку «транс-». По его представлению, явления и понятия новой эпохи, такие как истина, объективность, субъективность или сентиментальность, преобразуются в понятия с приставкой «транс-»: транс-истина, транс-объективность… Это понятия, которые включают элемент сравнения с чем-либо (с истиной, с объективностью…), знают о своей повторяемости — и хотят быть выраженными именно в форме повторения. Как бы парадоксально это ни казалось, именно через повторение все эти понятия снова приобретают подлинность «Транс-» укрепляет непрерывность будущего и прошлого, выходя за рамки области отчуждения, иронии, пародии, чтобы обозначить свой статус возможного как может-быть-истина, может-быть-объективность.

Таким образом, для обозначения литературного направления современной словенской литературы мы предлагаем термин трансреализм, который должен иметь также общие содержательные или тематические структуры, так как идентифицируется не только с вышеприведенной реалистической техникой. Трансреализм уже самой приставкой указывает на свою тесную связь с предыдущими реалистическими направлениями, на то, что в своей повторяемости и синкретизме он обретает новые измерения, проникнутые обновленным положением литературного субъекта. В различных литературах он обозначается по-разному: в немецкой литературе установилось обозначение «новая субъективность», в русской — «новая искренность», в английской — «наднациональная субъективность», в словенской литературе мы назвали особое духовно-историческое и эмоциональное состояние постмодернистского субъекта «новой эмоциональностью»3. Мы понимаем ее как связь особого духовного сплина с проблемой идентичности в современной словенской прозе.

Субъект, литературный персонаж и/или рассказчик, участвуют в вымышленной реальности не для того, чтобы привлечь внимание к ошибкам общества (что было характерно, например, для реализма, неореализма, социального/социалистического реализма), но отчаянно стремятся обеспечить свою индивидуальность в читаемой истории, связанной с узнаваемыми жанровыми, стилистическими и другими повествовательными моделями. Интимная история является частью постмодернистского сплина, усталости и скуки постмодернистского субъекта, влюбленного в наивный гедонизм, и новых эмоциональных движений при поиске идентичности: (пере)оценка гендерных и национальных стереотипов при конструировании гибкой идентичности, создание юмористической, циничной или пародийной дистанции и отсутствие единой эстетической или философской директивы. Реалистический принцип типизации направлен, прежде всего, на своеобразие речи как миметическое средство характеризации; вследствие этого в современной словенской прозе значительно увеличилась доля диалогов. Таким образом, трансреализм содержит старые и новые особенности: в своей связи с универсальной реалистической техникой он утверждает установленные особенности, в то время как новая эмоциональность обновляет его с помощью современных перспектив и методов, при этом им приобретаются даже некоторые (пост)модернистские черты.

Трансреализм — как возможность общего наименования явлений, наблюдаемых в словенской литературе после 1990 года и объединенных термином «модифицированная традиционная литература» — представляет по сути своей преобладание реалистической техники, связанной с предшествующими направлениями европейского реализма, обновленное новой эмоциональностью, то есть чувством особого сплина, опирающегося на традицию. Она ставит многочисленные вопросы гендерных ролей, (не)гибкой идентичности и интимных затруднений и, таким образом, рождается между новой серьезностью, юмористическо-ироническо-пародийной осознанностью и состоянием пассивной скуки постмодернистского субъекта.

Перевод со словенского Марии Громовой

Литература

Baldick, Chris, 1996: The Concise Oxford Dictionary of Literary Terms. Oxford, New York: Oxford University Press.

Eshelman, Raoul, 2001: Thematischer und performativer Minimalismus bei Eric Gaus und Pelevin, Viktor. In: Mirjam Goller, Georg Witte (red.): Minimalismus zwischen Leere und Exzeß. Wiener Slawisticher Almanach, Dunaj, zv. 51, 234–247.

Epštejn, Mihail, 1998: Postmodernizam. Beograd: Zepter.

Hassan, Ihab, 1987: The Postmodern Turn. Essays in Postmodern Theory and Culture. Ohio State University Press, Ohio.

Hutcheon, Linda, 1996: Poetika postmodernizma. Novi Sad: Svetovi.

Huyssen, Andreas, 1986: After a Great Divide: Modernism, Mass Culture, Postmodernism. Bloomington: Indiana University Press.

Jameson, Fredric, 2007: A Note on Literary Realism in Conclusion. Matthew Beaumont (ed.): Adventures in Realism. Oxford: Blackwell Publishing. 261–271.

---------------------, 2001: Postmodernizem. Ljubljana: Društvo za teoretsko psihoanalizo.

-----------------, 1988: Postmodernizam ili kulturna logika kasnog kapitalizma. V: Postmoderna: Nova epoha ili zabluda. Zagreb: Naprijed.

Juvan, Marko, 2002: Iz slovanskih literatur na koncu 20. stoletja — uvodnik. Slavistična revija 4, 411.

Lodge, David, 1988: Načini modernog pisanja. Zagreb: Globus in Stvarnost.

-------------, 2003: Roman na križpotju. Sodobnost 11–12, 1423–1435.

Potter, Garry, López, Jose, 20062: After Postmodernism? López, Jose (ed.): After Postmodernism? London, New York: Continuum, 3–16.

Repe, Božo, 2002: Jutri je nov dan. Slovenci in razpad Jugoslavije. Ljubljana: Modrijan.

Steiner, Georg, 2003: Resnične prisotnosti. Ljubljana: Literarno-umetniško društvo Literatura (Zbirka Labirinti).

Travers, Martin, 1998: An Introduction to Modern European Literature: From Romanticism to Postmodernism. London: Macmillan Press.

Vattimo, Gianni, 1997: Konec moderne. Ljubljana: Literarno-umetniško društvo Literatura (zbirka Labirinti).

Zupan Sosič, Alojzija, 2006: »Gender Identities in the Contemporary Slovene Novel«. http://clcwebjournal.lib.purdue.edu/clcweb06-3/contents06-3..html

------------------------, 2004: Identitet savremenog slovenskog romana. Razlika/Différance. Časopis za kritiku i umjetnost teorije 9, 33–45.

------------------------, 2006: Robovi mreže, robovi jaza: Sodobni slovenski roman. Maribor: Litera.

-----------, 2006: »Sodobna slovenska proza.« Svetovni dnevi slovenske literature. Ur. Zupan Sosič, Alojzija; Nidorfer Šiškovič, Mojca. Ljubljana: Center za slovenščino kot drugi/tuji jezik pri Oddelku za slovenistiko Filozofske fakultete, 2006, 13–17.

-----------------, 2008: The Contemporary Slovene Novel. Slovene Studies 30, no.2, 155–170.

-------------------------, 2003: Zavetje zgodbe: Sodobni slovenski roman ob koncu stoletja. Ljubljana: Literarno-umetniško društvo Literatura (Zbirka Novi pristopi).

Примечания

1 1980-е годы были совершенно иными также и с точки зрения участия писателей в общественной жизни. В Словении именно писатели всегда наиболее остро реагировали на политические изменения или были их глашатаями. Таким образом, процесс обретения независимости связан с Обществом словенских писателей (DSP) и созданием журнала Nova revija (1982), хотя «словенская весна» была вызвана деятельностью и некоторых других подобных учреждений, а также новыми общественными движениями и журналом Mladina. 57-й выпуск журнала Nova revija в 1987 г. удивил «Тезисами словенской национальной программы», в которых авторы с различных позиций рассматривали вопросы организации словенского гражданского общества и политического государства в демократической республике. Обновленный вариант этого выпуска был представлен в 95-м выпуске журнала Nova revija (1990) с заголовком «Независимая Словения», который представил основу демократии с парламентскими выборами и территориальной независимости Словении.

2 Мы согласны с Ваттимо [1997: 23] в том, что метафизический нигилизм в постмодернизме перешел в фазу, которую можно обозначить фразой Ницше «совершенный нигилизм»: это нигилизм, который осознал, что именно нигилизм является его единственной возможностью.

3 Новую эмоциональность мы трактуем в своей книге«Крайсети, крайэго. Современный словенский роман» (2006: 28–45) как общее определение романов последних пятнадцати лет и их движений личной идентичности, которые с точки зрения пост-постмодернистской эстетики могли бы быть также признаками нового направления.

Опубликовано в журнале:

«Вестник Европы» 2013, №37

Самая большая в мире археологическая достопримечательность, церемониальный комплекс Кауачи (Cahuachi), расположенный в провинции Наска (Nazca), по оценкам специалистов нуждается в реставрации. Оценка ущерба и ремонтные работы начнутся уже в этом году и продлятся несколько месяцев: перепады температур, дожди и другие природные катаклизмы разрушили несколько стен в Кауачи.

Обнаруженный в начале 80-х годов прошлого века итальянским археологом Джузеппе Орефичи, комплекс Cahuachi до сих пор находится под пристальным вниманием ученых. Есть все основания полагать, что в период с 450 г. до н.э. до 300 г. н. э. здесь был важный религиозный и паломнический центр. Кауачи называют "доколониальным Ватиканом", и эта метафора недалека от истины.

Достопримечательность занимает 24 кв. км, и раскопки древних пирамид и сооружений до сих пор продолжаются — по мнению ученых, расчищен только 1% от существовавшего когда-то огромного церемониального города. Кауачи перестал функционировать задолго до прихода в Латинскую Америку испанских конкистадоров, комплекс был частично разрушен во время нашествия индейцев "уари", чья культура поглотила и стерла с лица земли "наска" — создателей знаменитых линий, религиозного центра Cahuachi и нескольких других исторических сооружений на территории современного департамента Ика в Перу.

Заседание Комитета ЮНЕСКО по вопросам включения мировых достопримечательностей в Список всемирного наследия человечества, прошедшее в конце июня 2014 года, стало знаменательным для многих стран Латинской Америки.

Вместе с Дорогой инков (Qhapac Ñan) в Перу и древним городом майя Калакмуль (Calacmul) в Мексике, в Список были включены индейские захоронения и загадочные каменные сферы, расположенные на юге Коста-Рики, в дельте реки Дикис (Diquis).

В настоящее время на месте археологических исследований находится научно-туристический парк, где все желающие могут осмотреть курганы, склепы, по мнению ученых, принадлежавшие индейским "касикам" (вождям) и их семьям, а также огромные шары диаметром от 0.7 до 2.57 м, полностью высеченные из камня. Эти сооружения принадлежат одной из древних культур, жившей на территории Коста-Рики в период с 300 по 1500 гг. н.э. Насчет происхождения и предназначения этих сфер у специалистов до сих пор нет однозначного ответа.

Межведомственная рабочая группа, сформированная Рослесхозом, представила прогнозную оценку антропогенных выбросов парниковых газов в лесном секторе на период до 2030-2035 годов.

В настоящее время леса России поглощают 220 Мт С углерода в год. Согласно выводам экспертов, отечественный «зеленый пояс» будет и дальше оставаться основным поглотителем CO2. Годовая абсорбция углерода при этом составит 65-200 Мт С (240-735 Мт CO2-эквивалента). При всех долгосрочных сценариях изменения лесопользования бюджет углерода лесов страны останется положительным, уверены ученые.

Страны-участницы Рамочной Конвенции ООН об изменении климата формируют свои национально-определяемые вклады в общую глобальную цель по снижению уровня выбросов парниковых газов и удержания показателя роста средней температуры атмосферы Земли не выше 20С.

В соответствии с планом работы по подготовке к 20-й сессии Конференции об изменении климата и 10-му Совещанию Сторон Киотского протокола (Лима, Перу) межведомственная рабочая группа Федерального агентства лесного хозяйства подготовила прогноз антропогенных выбросов парниковых газов в Российской Федерации на период до 2035 года. Документ позволяет оценить роль лесного сектора экономики в обязательствах России в новом глобальном климатическом соглашении.

Результаты прогноза углеродного баланса лесов Российской Федерации свидетельствуют, что прогнозные величины варьируют в достаточно высокой степени, что зависит от сценариев роста объема лесозаготовок и иных нарушающих воздействий (лесные пожары, вспышки вредителей и болезней, ветровалы).

Уровень нарушений в лесах России существенно изменился за последние два десятилетия. Годовой объем лесозаготовок в начале 1990-х годов в связи с социально-экономическими реформами снизился с 350 до 150 млн. м3. Это снижение явилось главной причиной повышения стока углерода в леса России до современных величин поглощения 220 Мт С/год. В настоящее время происходит адаптация лесов России к текущему уровню лесозаготовок, формируется новая возрастная структура лесов с увеличенной долей старовозрастных насаждений. Стимулирующий по отношению к стоку углерода эффект снижения лесозаготовок начинает иссякать с середины 2010-х годов, однако даже к первой половине 2040-х годов при всех сценариях изменения лесопользования бюджет углерода лесов России останется положительным.

В целом, лесное хозяйство Российской Федерации в 2021-2030 гг. способно обеспечить годовую абсорбцию углерода в размере 65-200 Мт С (240-735 Мт CO2-эквивалента) в зависимости от фактического роста объемов лесозаготовок, что составляет от 7 до 22% национальных выбросов парниковых газов в базовом 1990 году.

Уникальная часовня XVI века Сapilla Virgen Purificada de Canincunca, построенная в стиле «андского барокко», станет доступна для туристических экскурсий в следующем году. Церковь включена в экскурсионный маршрут, посвященный "андскому барокко" и истории этого необычного направления в латиноамериканском искусстве, представляющего собой причудливое смешение испанских религиозных канонов в строительстве и наследия индейской культуры.

Реставрационные работы по спасению старинного здания и его оригинального внутреннего убранства начнутся в ноябре 2014 года и продлятся несколько месяцев. Будут восстановлены фасад, алтарь, деревянные перекрытия, стены и дом священника, прилегающий к часовне.

Храм расположен в городе Канинкунка (Canincunca) в 40 км от Куско, заслуженно считающегося одним из главных туристических центров Перу, который сочетает в себе интересные архитектурные памятники, интересные музеи и является удобным радиалом для посещения самой интересной достопримечательности страны — древнего "города инков" Мачу-Пикчу.

Актуальность анархизма

Фрумкин Константин Григорьевич — журналист, философ, культуролог. Родился в 1970 г. в Москве, закончил Финансовую академию. Кандидат культурологии. Автор многих статей по социологии, политологии, литературный критик. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Двадцать первый век начался крахом идеологий, рисующих будущее цивилизации и описывающих закономерности ее развития. Предшествующие двести пятьдесят лет господства крупных социально-философских нарративов, утопий и партийных программ оставили после себя лишь дымящиеся руины и маргинальные реликты. Отрицающий целостные мировоззрения постмодернизм в этих условиях оказался не плодом агрессивного цинизма, а вынужденной позицией за неимением лучших. Футурологические искания, близоруко освещающие развитие человечества, говорят о неконтролируемых человеком тенденциях развития, но не решаются говорить о должном и желательном. Трезвость, наступившая после веков вдохновенных теорий, делает как никогда актуальными слова, сказанные Львом Толстым в «Исповеди»: на вопрос «Куда мы идем?» сторонники прогресса отвечают: «Нас несет куда-то».

Однако это не означает, что мы расстаемся с идеологиями прошлого. Они не занимают в нашей культуре столь же почетное и авторитетное положение, как в предшествующие века, но мы все равно продолжаем вглядываться в них, пытаясь увидеть себя пусть в кривом, но все-таки зеркале. Точных зеркал нет, объективное представление о себе общество вынуждено создавать, собирая и сравнивая разные образы, рожденные «комнатой смеха» идеологий. Между тем, эти кривые зеркала были устроены порою с большим искусством.

Мумии возвращаются

Обаяние великих социальных учений прошлого можно объяснить только тем, что они угадали нечто чрезвычайно важное в природе человека и природе социума. И эта гипотетическая проницательность великих учений прошлого должна становиться тем более явной, чем отчетливее будут выявляться угаданные ими тенденции общественного развития — если, конечно, таковые были. Можно утверждать, что все, даже с какой-то точки зрения «потерпевшие исторический крах» теории вроде руссоизма, коммунизма или национал-социализма должны обладать вневременной актуальностью, которая, в зависимости от исторических обстоятельств, должна проявляться тем или другим способом.

Если же говорить о том, какой из великих социально-политических нарративов ушедших веков является особенно актуальным (несмотря на архаичность и историческое поражение), то прежде всего следует вспомнить анархизм.

Парадокс переживаемой нами эпохи заключается в том, что анархизм, который и в лучшие свои времена часто воспринимался как курьез и безумие, сегодня неожиданно для самих анархистов становится актуальным.

Анархизмом называют совокупность возникших в XIX веке социалистических движений, отличительной особенностью которых является акцент на отрицании государственной власти и вообще любого принуждения. Поскольку не все левые мыслители, отрицавшие принуждение, называли себя анархистами, сегодня в историко-политической литературе также используются такие термины как «антиавторитарный социализм» и «либертарный социализм», то есть социализм, отрицающий власть и считающий свободу приоритетной ценностью. Соотношение этих понятий с термином «анархизм» еще не установилось: некоторые историки считают анархизм разновидностью либертарного социализма, некоторые их отождествляют, некоторые считают их хотя и разными, но крайне близкими и родственными учениями.

Классиками анархизма считаются Прудон, Бакунин и Кропоткин, при этом если для русской культуры крупнейшей величиной всегда считался Бакунин, то на Западе в роли фундатора нового политического течения выступил прежде всего Прудон, который и ввел термин «анархизм» в 1840 году в статье «Что такое собственность?».

Хотя существует множество разновидностей анархистских течений, если можно говорить о более или менее целостной и реалистической картине общества, перестроенного в соответствии с анархистскими рецептами, то это будет некоторая «кооперативная утопия», в которой нет централизованных правительств и крупных корпораций, а общественная жизнь основана на индивидуализме, добровольных союзах, федерализме, самоуправляемых и автономных коллективах.

Анархистским организациям редко удавалось проводить практические реформы: если не считать таких экзотических примеров, как Гуляйполе батьки Махно. Но и помимо усилий самих анархистов, наша эпоха становится эпохой деконструкции, размывания структур и разрушения иерархий. То, чего не смогла сделать бомба и пропаганда «классического» анархиста, сегодня делает серная кислота постмодерна и глобализации. Разрушая традиционные структуры, постмодерн освобождает силы, которые Бердяев в «Философии неравенства» называл силами низших, «элементарных» стихий, но раскрепощение которых, по-видимому, и было целью освободительных течений XIX — ХХ веков. Анархизм же на их фоне был идеей самого радикального освобождения. Индивидуализм освободительного движения XIX — XX веков входит в резонанс с атомизированным индивидом современного общества.

Кризис государства

Отрицание государства всегда считалось наиболее экзотическим и малореалистичным пунктом анархистской программы. Поскольку поддерживать общественный порядок и сносно устраивать человеческие дела без государственного регулирования кажется невозможным, анархизм издавна воспринимался в общественном сознании как безумная террористическая атака на цивилизацию. Но, как это часто бывает в истории, новые эпохи наступают независимо от усилий тех, кто ставит их наступление своей целью. Пока анархисты боролись с этатизмом проповедью и бомбой, пока противники анархистов потешались над утопичностью их проектов, развитие мировой капиталистической системы стало все более обнаруживать историческую конечность государства как политической формы.

Не упоминая об идеях анархизма, социальные философы стали говорить о кризисе национального государства. Прежде всего, в качестве силы, «унижающей» государственность, выступила глобализация. Появились международные контуры управления, присваивающие часть полномочий правительств. Появились глобальные силы, способные оказывать важнейшее влияние на социальные процессы помимо государства. Как пишет известный современный социолог Зигмунт Бауман, государство «беспрестанно разрушается новыми глобальными силами, имеющими в арсенале ужасное оружие экстерриториальности, скорости передвижения и способности к уклонению — бегству»[1]. Обсуждаются перспективы общепланетарной политической организации либо системы надгосударственных конфедераций, аналогичных Европейскому Союзу[2]. Часть функций государства на началах аутсорсинга[3] передается частным структурам или саморегулируемым организациям.

Увеличение значимости местного самоуправления, небольших политических единиц происходит еще и благодаря процессу уменьшения средних размеров государств, начавшемуся в ХХ веке распадом империй, продолжившемуся распадом многонациональных государств (Пакистана, СССР, Югославии, Чехословакии), а сегодня нашедшему продолжение в активизации сепаратистских движений — в Южном Судане, Восточном Тиморе, Эритрейе, в перспективе — в Каталонии, Шотландии, на Северном Кавказе. Как отмечает английский историк Эрик Хосбаум, транснациональным корпорациям выгодны малые государства. Шведские журналисты Бард и Зодерквист, известные своей концепцией «нетократии» — перестройки мировых элит на основе умения манипулировать информацией в сетях, — также считают, что глобализация упразднит государства и возродит города-государства. Как можно прочесть в их книге, речь идет о возрождении «системы средневековых городов-государств» на основе «делегирования политической ответственности от национального государства самим городам»[4].

Очевидность кризиса государственности может быть проиллюстрирована опубликованной в 1997 году статьей кандидата юридических наук В. Рыкунова. Автор, по-видимому, не являющийся идейным сторонником анархизма, тем не менее считает нужным ввести термин «неоанархизм», отмечая, что государство не равно обществу, государство — исторически преходящая форма, которая исторически «умаляется» за счет самоуправления, за счет вовлечения людей в управление через механизмы демократии, а также за счет передачи функций государства общественным структурам[5].

Российские консерваторы даже бросились спасать государственность от сетевой анархии, примером чего может служить статья петербургского писателя Александра Казина, в которой он пишет, что значение государства падает из-за конкуренции сетевых образований. Евроатланическая цивилизация переходит к постмодернизму, распаду и замене государственности «анонимно-сетевой организацией политики и культуры», но государство ценностно, духовно и онтологически выше сетевых структур, и поэтому все здоровые традиционные общества — ислам, Индия, Китай — опираются именно на государство, а не на сеть[6].

Именно с учетом этого анархизм в некой футурологической перспективе может претендовать на роль преемника либерализма как доминирующей парадигмы западной цивилизации. Анархизму вряд ли удастся изменить общественную систему, но сама система может измениться так, что станет гораздо лучше соответствовать анархистским идеалам.

При этом особую актуальность анархистской идеологии антигосударственности может придать событие, которое как раз могло бы выглядеть как триумф идеи государства, а именно образование мирового государства или подобной государству планетарной политической организации.

Сегодня унифицирующее действие государства на планете во многом компенсируется большим количеством государств. Эта система позволяет человечеству проводить эксперименты, оценивать плюсы и минусы разных решений и не становиться заложником однажды принятой политики. Но после того, как сформируется система общепланетарного правления, во весь рост станет проблема гибкости и защиты многообразия общественной жизни и укладов.

Обычное средство борьбы с косностью государства — децентрализация. Именно проблематика децентрализации должна объединить огромное количество левых движений в эпоху после создания мирового правительства — начиная от умеренных, требующих расширения демократии, и кончая радикальными, требующими разрушения всемирной государственности. Как в реальной жизни, так и — в еще большей степени — на уровне идеологии, на уровне «идеальных требований» вопрос будет ставиться о тотальной децентрализации, об увеличении полномочий территориальных властей, экстерриториальных объединений и гражданских институтов и, наконец, о предоставлении некоего подобия политической власти отдельному человеку. В пределе это будет означать превращение рядового гражданина из участника политического процесса и избирателя в носителя власти и законодателя.

Именно тут могут возникнуть условия, чтобы анархизму пришло «второе дыхание» — учению, важнейший посыл которого заключается в том, что нормы, регулирующие жизнь людей, должны устанавливаться не централизованной властью — пусть даже и на основании демократических процедур, а самим гражданином, или небольшой самоуправляемой общиной.

Продолжением кризиса государства становится кризис права, понимаемого как законодательство, то есть система устанавливаемых централизованным государством императивов. Право просто не успевает регулировать все более сложные процессы.

По словам С. Ф. Ударцева, «государственное законодательство рассматривается как исторически устаревающая форма права, которая должна быть максимально заменена <...> более гибкими механизмами саморегуляции, более тонкой и надежной гармонизации общественных отношений…»[7] К «более гибким» механизмам С. Ф. Ударцев относит такие правовые феномены, как естественное, обычное, договорное право, третейские суды, различные механизмы саморегуляции и общественные объединения.

Можно вспомнить, что даже в России, где государственность во многом строится на антианархических принципах иерархической вертикали, некоторые функции регулирования передаются от государственного аппарата к так называемым саморегулируемым организациям. Развивается система третейских судов — общественных, негосударственных, конкурирующих друг с другом. Можно вспомнить известного криминолога Нильса Кристи, который призывает по возможности заменять уголовные наказания добровольными соглашениями между преступником и жертвой.

В порядке футурологического прогноза можно себе представить децентрализацию законодательства до уровня системы индивидуальных, заточенных под конкретного человека нормативных систем[8].

Например, важнейшей функцией современного государства является установление норм безопасности для продуктов питания. В гипотетическом обществе будущего всякий гражданин будет иметь право сам установить для себя собственные санитарные нормы и потреблять только те товары, которые этим нормам соответствуют. Представим себе, что закупки продуктов человек осуществляет только с помощью Интернета. В этом случае комплекс норм, регулирующих безопасность продуктов питания, может быть заложен в компьютер покупателя, чтобы покупатель руководствовался этими нормами как неким фильтром, позволяющим отбирать предложения поставщиков, отсеивая все, что не соответствует индивидуальной норме. От производителей и продавцов продовольствия в этом случае требуется не соблюдение законодательно установленных норм, а исключительно прозрачность и достоверность информации о своей продукции — ибо, основываясь на этой информации, все потребители будут создавать собственные фильтры, выбирая более или менее на их взгляд приемлемую продукцию.

Власть начинается как насилие, но затем становится все более информационной по своей природе, так что известный социолог Никлас Луман говорит, что власть есть коммуникация. Анархизм, отрицающий насилие и принуждение, отражает тренд на информатизацию власти.

Индивид на рынке

Не менее актуальны сегодня самые общие принципы анархизма: акцент на индивида, индивидуальность, индивидуализм, отрицание иерархизма. Причиной этого является как раз то обстоятельство, которое еще в недавние времена служило стереотипным поводом для критики анархизма со стороны марксистов — а именно, что анархизм является выражением «буржуазного индивидуализма». Буржуазный или еще какой-то, но индивидуализм находится, несомненно, в фундаменте современной западной цивилизации, и это придавало анархизму отблеск значимости даже во времена, когда о его актуальности не было и речи.

В наши дни для индивидуализма наступает новая эпоха, порожденная тем, что главным конкурентным преимуществом всевозможных структур становится гибкость, структуры должны быстро возникать, быстро изменяться и, если надо — быстро исчезать, и единственным неизменным и недробимым элементом динамичной социальной организации становится индивид, который, вступая во взаимодействия с другими индивидами, обеспечивает изменчивость социальных структур.

Пока еще эпоха крупных иерархических структур и в политике и в экономике не прошла, пока они доминируют, но на горизонте уже явственно появился облик новых общественных отношений, при которых все крупные, неповоротливые иерархические структуры будут вытесняться или размываться потоком постоянных изменений, потоком временных команд и проектов, возникающих и исчезающих благодаря гибкому взаимодействию всех участников рынка — и прежде всего индивидов. Индивиды в условиях предельной гибкости всех структур становятся главными участниками рынка, не входящими ни в какую иерархию, являющимися не чьими-то наемными работниками, а чем-то вроде индивидуальных предпринимателей, взаимодействие которых создает любые нужные экономике коллективы, которые могут размывать крупные структуры, принимая на себя часть их функций на основе аутсорсинга, франчайзинга и т. д.

Ненавидимые анархистами крупные иерархические структуры в перспективе наступления эпохи временных команд и индивидуальной работы должны вымирать, как динозавры, слишком громоздкие для эпохи сверхбыстрых изменений[9]. То, что иерархические структуры заменяются сетевыми, в современных экономических и социально-философских дискуссиях становится уже общим местом.

Любопытно высказанное в 1990-х годах мнение В. Г. Федотовой, о том, что экономический кризис 1990-х годов в России уменьшил социальную базу демократии, поскольку те многочисленные люди, которые были выброшены кризисом за пределы регулярной, постоянной работы в категорию самозанятого и самодеятельного населения (например, «челночной» торговли или огородничества), тяготеют не к государственности, а к анархии, к отрицанию любого государственного ярма[10]. Ирония ситуации заключается в том, что автор, чей кругозор замкнут «лихими 90-ми», считает самозанятость социальным бедствием — равно как и соответствующую такому типу занятости анархию, но пройдет всего десять лет, и самозанятость будет восприниматься как элемент самых передовых сетевых экономических отношений, истолковываемых как свободное и предельно динамичное взаимодействие именно «самозанятых» субъектов.

Отсутствие явного принуждения и иерархии сегодня становится особенностью устройства не только бизнес-среды в целом, но и внутренней среды отдельных, наиболее передовых фирм, особенно связанных с креативными видами деятельности (научные исследования, программирование, дизайн и т. д.) Разумеется, никакая частная компания, пока она остается таковой, не может быть полным воплощением анархистской программы, но отдельные элементы анархического, либертарного сообщества уже начинают проявляться и в организации труда, и в организации офиса. Появляются компании без определенных рабочих мест, без определенных обязанностей сотрудников, без жесткого управления со стороны менеджеров, с временными добровольными командами в качестве основы трудового процесса и даже с системой коммунистического, бесплатного удовлетворения потребностей сотрудников, как это происходит в компаниях Кремниевой долины — например, в центральном офисе Facebook Ink сотрудники пользуются не только бесплатными кафе и сервисными службами, но скоро будут получать и бесплатное жилье. Разумеется, все эти «пространства свободы» существуют в рамках жесткой бизнес-игры, свободе здесь положены границы, но по крайней мере устройство таких компаний свидетельствует, что утопические мечтания социалистов и анархистов прошлого не были произвольными, а действительно выражали потребности индивидуальности, действительно моделировали среду, наиболее гармоничную для индивида и способствующую выражению его способностей.

Глядя на эти новейшие явления, В. Э. Войцехович, отмечает, что цель социально-политической теории анархизма — образование общества с индивидами, равными друг другу и свободно сотрудничающими между собой, и констатирует, что Запад и человечество в целом «естественным образом», сами по себе продвигаются к обществу, похожему на анархистское, — в том смысле, что ослабевают иерархии и распространяются элементы самоорганизации[11].

По своей сути эти явления представляют собой высшее выражение базовых принципов именно рыночной экономики, поскольку рынок по своей сути есть система горизонтальных связей, система равноправных, свободно сотрудничающих друг с другом акторов, беспрепятственно вступающих друг с другом в кооперативное взаимодействие и столь же легко и беспрепятственно эти взаимодействия прекращающих. Поскольку рынок лежит в основе капитализма, постольку нет ничего удивительного, что в процессе развития последнего базовые принципы рынка все более выявляются, постепенно вытесняя или размывая антирыночные элементы капитализма — что даже побудило американского экономиста иранского происхождения Кейвана Харири заявить о противостоянии капитализма и свободного рынка[12].

Человек по самой своей природе чувствует себя, свои желания, свою свободу ограниченными внешними обстоятельствами и прежде всего обществом. Всякий индивид чувствует себя сжатой пружиной, мечтающей освободиться от внешних ограничений. Фрейд зафиксировал это в учении о подсознании, которое воспринимает любую культуру как гнетующую власть и пытается взбунтоваться против нее при первой возможности. На фоне этого мнения Фрейда совершенно по-особому звучат слова известного русского анархиста начала ХХ века Алексея Борового, писавшего, что анархизм рождается вместе с человеком и живет в каждом из нас[13]. Любое левацкое учение, «подыгрывающее» человеческому чувству стесненности, играющее на стороне фрейдовского «принципа удовольствия» против «принципа реальности», всегда будет обладать обаянием, которое почувствует каждый — даже идейный противник. Однако эта крайне выгодная для политического течения способность апеллировать к глубинным потребностям личности еще не гарантирует конструктивности в социальном измерении, а значит, не гарантирует успешности на «политическом рынке».

Но в последние двести лет — и чем далее, тем острее — человеческая свобода стала восприниматься не только как политическое право человека, не только как его связанное с подсознанием «глубинное чувство», но и как творческая сила, способная играть беспрецедентную созидательную роль в общественном хозяйстве. Было обнаружено, что «разнузданность страстей», «снятие оков с желаний» ведет не только к греху, но и к повышению производительности, что обществу выгодна и свободная инициатива предпринимателя, и творческая свобода интеллектуалов, и политическая свобода в условиях демократии, и даже оперативная свобода партизана во время войны[14].

Таким образом, левая мысль, работающая на освобождение угнетенной обществом личности ради нее самой, парадоксальным образом соединилась с социоцентрическим либерализмом, ищущим не столько освобождения человека, сколько роста комфорта и благосостояния общества. Это «соединение» не воплотилось в союз политических «брендов» — несмотря на общее почтение к идее свободы личности, альянсы анархистов с либералами представляют собой скорее экзотическое явление. И тем не менее, это соединение произошло в жизни: выяснилось, что меры «освобождения» личности могут способствовать интенсификации общественного производства.

Фактически мы видим единое движение за освобождение ресурсов личности, происходящее с двух разных сторон и во имя двух совершенно разных целей: «левая» компонента эмансипации ставила цель освобождения как такового, преодоления сил принуждения, в то время как «правая» компонента желала сделать освобожденные, раскрепощенные личности более совершенным элементом общественного механизма, то есть речь идет о том, чтобы еще более эффективно запрячь «освобожденную личность» в общественное тягло — запрячь более тонко, изощренно и на новом витке развития, может быть даже запрячь с ее добровольного согласия, как запрягают энтузиастов, — но все же запрячь.

В собственно идейной сфере взаимодействие двух компонент «освободительного движения» было довольно прихотливым.

В сфере экономики два «изоморфных», но движущихся параллельными курсами течения не узнали друг в друге потенциальных союзников и воспринимали друг друга скорее как врагов: социализм и анархизм с одной стороны и движения за свободный рынок с другой никогда не находили друг для друга доброго слова.

В сфере политики взаимодействие «левого» и «правого» типа освобождения было более сложным и диалектичным: в зависимости от того, кто был врагом в данном случае, левые постоянно колебались от проповеди демократии и самоуправления к разочарованию в них и разоблачению демократии как системы, узурпируемой олигархией.

И только в искусстве и науке движение за свободу личности с самого начала обосновывало свою необходимость возможностью улучшить качество выполняемой интеллектуалами работы, свобода истолковывалась как путь к повышению уровня произведений искусства и научных достижений — поэтому движение за интеллектуальную свободу довольно легко образовывало амальгамы с экономическим либерализмом, особенно в последнее время, когда организация креативного труда стала объектом самых смелых экспериментов в сфере менеджмента.

Между тем, именно в экономической сфере, где понятие «левого» обычно ассоциировалось с антикапитализмом, развитие рынка дало в последнее время дополнительные аргументы в пользу того, что за мечтами об освобождении стоят какие-то реальные перспективы.

Очень характерно, что классик анархизма Петр Кропоткин в одной из своих книг в качестве примера предприятия, существующего без всякого принуждения, лишь на основе добровольной организации, приводил биржу. При этом Кропоткин вряд ли симпатизировал бирже как чисто буржуазному учреждению, но ее способность обходиться без государственного вмешательства казалась ему в данном случае важнее. Позднее, уже вне всякой связи с Кропоткиным, критики упрекали неолибералов в том, что они идеалом экономики видят финансовый рынок. И это обвинение тоже было совершенно правильным, поскольку финансовый рынок, будучи чисто виртуальным, предельно интенсивным, информационно прозрачным, представлял собой действительно идеал рынка как свободного взаимодействия большого количества участников. Все возможности рыночной самоорганизации присутствуют на финансовом рынке в наибольшей степени — и поэтому врагу капитализма Кропоткину, когда он искал пример самоорганизации, не случайно бросилась в глаза именно фондовая биржа. Осталось только признать, что именно рынок выявляет конструктивные возможности самоорганизации.

Если экономический либерализм демонстрирует, что свободное взаимодействие равноправных личностей в конце концов приводит к формированию рынка, то левые течения показывают, что в основе креативного и динамичного развития рыночной системы лежат ресурсы освобожденного индивидуума.

Индивид и коллектив

Фундаментальной интенцией анархистских программ с XIX века до сегодняшнего дня является вера не столько в индивида (о чем анархисты неустанно пишут в своих манифестах и декларациях), сколько в следующую после индивида ступень общественной организации: первичный, сравнительно небольшой коллектив. Вера в небольшие коллективы предстает в анархистских программах то как акцент на муниципальном самоуправлении, на «автономных общинах» — когда речь идет о политической организации общества, то как акцент на крестьянскую общину — когда речь идет о владении землей и аграрном устройстве, то как акцент на коллективных, кооперативных предприятиях — когда речь идет об экономике. «Община» в широком смысле слова должна доминировать везде — и в политике, и в экономике, и в сфере собственности.

Наименее проблемной частью данного идейного комплекса является вопрос о развитии самоуправления. Идея эта для анархизма чрезвычайно важна. По словам А. В. Шубина, «анархистская идея ставит самоуправление в центр своих социальных построений»[15]. Среди крупных теоретиков современного анархизма своим интересом именно к идее самоуправления известен американский анархист, социолог и философ Мюррей Букчин, теорию которого называют «либертарным муниципализмом»; он пропагандирует активное участие людей в низовом, муниципальном самоуправлении, ратует за создание «групп народного самоуправления», которые противопоставляются бюрократии и профессиональным политикам[16].

Однако у этой идеи практически нет противников в современном мире — развитое самоуправление считается неотъемлемой чертой всякого цивилизованного государства, и развитие самоуправления всеми воспринимается как позитивная тенденция. Если во времена зарождения классического анархизма идея политического устройства государства как федерации автономных общин, воспринималась как оппозиционная, то теперь она вполне соответствует духу многих, если не большинства демократических конституций. Поэтому неудивительно, что глава российского Бакунинского фонда С. Г. Корнилов, анализируя политические взгляды Бакунина на общинность, самоуправление и зависимость чиновников и судей от населения, приходит к выводу, что по существу это система местного и регионального самоуправления, которая зафиксирована в действующей российской Конституции[17]. Еще в большей степени, это относится к политическим системам децентрализованных федеративных государств, таких как США.

Идея общинности проблемна в другом смысле: одновременное сосуществование в анархистских воззрениях акцентов и на индивидуума, и на общины и прочие самоуправляемые коллективы, порождает внутреннее противоречие анархизма, которое было сравнительно незаметным потому, что и индивидуум, и община противопоставлялись масштабным иерархическим аппаратам индустриальной эпохи. Впрочем, нельзя сказать, что совсем незаметным, — так, например, П. В. Рябов пишет, что анархизм издавна «раздирало» противоречие между коммунизмом и индивидуализмом[18]. В сущности, это частный случай преследующего левое движение противоречия между свободой с одной стороны и равенством и братством — с другой.

Об этих старых проблемах анархизма не было бы смысла говорить, но любопытно, что, без всякой связи с тем, как сами анархисты пытаются разрешить это противоречие, развитие сетевого общества демонстрирует нам один из возможных вариантов его преодоления. В рамках развитых сетевых отношений индивид может быть участником большого числа коллективов. Когда человек является членом сразу многих коллективов, пропадает монопольное право одного коллектива на данного индивида. Идентичность самого индивида уже не зависит от принадлежности именно к этой общине. Параллельное вхождение в разные коллективы дает возможность в любой момент выйти из данной общности и найти себе новую общность, что исключает чрезмерную зависимость индивида от коллектива. Но в то же время вхождение индивида во временные коллективы не позволяют его называть атомизированным в полном смысле слова, и в рамках этих временных коллективов индивид может развивать свои «сети доверия» (также временные) и принимать участие в самых разнообразных коллективных действиях. Эти временные коллективы можно было бы сопоставить с «временными автономными зонами» — данный термин ввел известный современный анархист Хаким Бей. Термин означает неформальные общности, благодаря которым люди ускользают из «сетей отчуждения» для восстановления человеческих отношений и на базе которых даже может возникнуть особый сектор экономики — экономики неформальных, теневых, бартерных отношений[19].

Анархист Джон Зерзан, апологет свободных отношений в гипотетическом первобытном обществе, также делает особый акцент на нестабильности существовавших в нем структур: по словам Зерзана, мы должны стремиться к свободному обществу, в котором наиболее близкими к муниципальному управлению структурами являются «спонтанные, мобильные сборы и праздники, возникающие и меняющие форму по малейшей прихоти…»[20]

С другой стороны, лондонский публицист, бывший сотрудник Би-би-си Александр Кустарев, критикуя анархизм, пишет, что гармонизация индивидов и коллектива возможна «только в сугубо добровольных», то есть в «самых неустойчивых коллективах»[21], но перспективы сетевой экономики убирают негативные коннотации у слова «неустойчивый»: сетевая экономика обещает устойчивый поток возникающих и исчезающих неустойчивых (и добровольных) коллективов, теоретически могущих стать доминирующей формой организации. Впрочем, и сам Кустарев понимает это и в другом месте пишет, что анархизм становится актуальнее, поскольку новые технологии коммуникации создают новые экстерриториальные общности, формы «нетерриториальной совместности», которые ослабляют иерархическое государство как территориальную совместность. По словам Кустарева, «нетерриториальные общности — школа и опытное поле анархизма, поскольку именно они добровольны по определению, и в них собираются люди либо равного статуса, либо готовые ради общения оставить свои статусные амбиции...»[22]

Радикальная нестабильность, изменчивость сетевых структур может быть истолкована как одна из возможностей избавить индивида от порабощающей власти структуры, не лишая общество той конструктивной роли, которую в ее жизни играет организация.

Горизонтальная несвобода

Возрастающая актуальность анархизма создает опасность и для него самого — поскольку он спускается из идеальной сферы на уровень грубой реальности, начиная демонстрировать свою изнанку и побочные эффекты. Становится ясным, что анархизм, угадав многие реальные тенденции нашего ближайшего будущего, на самом деле вовсе не является теорией освобождения.

Ставя вопрос об освобождении личности, анархизм делал акцент на ее подавлении по линии вертикальных, иерархических связей. Исторически этот акцент был оправдан, но он маскировал тот факт, что совокупность неиерархических, горизонтальных, сетевых связей может быть столь же угнетающей, фрустрирующей, подавляющей силой, фактически лишающей индивида свободы самореализации. В случае с рынком этот факт абсолютно очевиден: хотя на идеальном рынке нет иерархии, зависимость от рыночной конъюнктуры для производителя может быть жестче и мучительней тирании.

Но и вне зависимости от рынка совокупность обязательств перед другими людьми по линии «горизонтальных связей» в любой достаточно интенсивной коллективности может оказаться для индивида тяжелым бременем, которым он будет не в силах управлять. Совокупность партнеров всегда может оказаться силой, от которой ты зависишь.

Поэтому нельзя согласиться с П. В. Рябовым, заявляющим, что «лишь децентрализованное общество, построенное <…> „по сетевому принципу”, может быть прочным и человечным…»[23]. Актуальность анархической программы состоит в том, что децентрализованное сетевое устройство, по видимому, действительно является реалистичной перспективой человечества. Но насколько «человечной» может быть гигантская сеть, пусть даже воздерживающаяся от полицейского принуждения по отношению к своим членам, но невообразимо превосходящая каждого из них по масштабам, — об этом мы можем судить по тому, насколько «человечен» мировой рынок или насколько «человечен» Интернет — хотя они децентрализованы и построены по сетевому принципу.

Тем более это относится к такому важному элементу анархистских программ, как община и малые коллективы. Современный российский сторонник либертарного социализма Михаил Магид, вспоминая о том, что, скажем, в античном полисе община контролировала потребление и роскошь, говорит прямо: «...Анархизм — это общество, где человек безусловно зависит от отношений с окружающими людьми, от их мнений»[24].

Классики анархизма придавали большое значение общине во многом по причине необходимости указать на политическую форму, которая была реальной и которую можно было бы противопоставить государству. На фоне европейских монархий XIX века община представлялась иноприродным образованием — она противопоставлялась государству как демократия авторитаризму и как маломасштабность крупномасштабности. Однако противопоставление не давало увидеть, что община сама по себе в своем развитии вполне способна стать формой отчуждения, противостоящей индивиду и узурпирующей его права. Четкой границы между общиной и государством не существует, община может стать государством при достаточном развитии, и между двумя этими полюсами имеется бесконечное количество переходных форм. Маркс в «Критике гегелевской философии права» говорил, что община есть незавершенная бюрократия, а бюрократия есть завершенная община. Наличие проблемы осознается и в анархистских кругах, примером чего может служить острая критика, которой анархист Джон Зерзан подверг идею «либертарного муниципализма» Мюррея Букчина[25]. По словам Зерзана, тезис о том, что муниципалитеты могут вытеснять государства, и нелогичен, и неанархичен, и исторически несостоятелен, поскольку в основе демократичных городских общин, наиболее известных в истории, было принуждение и неравенство.

А. Кустарев, перу которого принадлежит самый подробный и обстоятельный из существующих на русском языке обзоров соотношения анархистских программ с современными реалиями, отмечает, что анархисты, сконцентрировавшись на критике государства как «главной агентуры господства», забыли, что «на самом деле община могла быть (и была) репрессивным институтом в не меньшей степени, чем государство»[26].

Важная для анархистских теорий способность людей к самоорганизации есть, возможно, та же самая способность, из которой порождается их «потенциал» быть порабощенными и оказываться подчиненным элементом в иерархии.

Прямым путем

Необходимо обсудить еще такие важные пункты анархистских программ как прямая демократия (непосредственное принятие политических решений населением без посредничества выборных представителей) и прямое действие (непосредственное осуществление населением функций управления и реализации политических прав).

Идея прямой демократии в настоящее время и вне зависимости от анархизма набирает все большую популярность, ее возможности обсуждают все, кто думает о будущем политических систем. Разумеется, анархисты, для которых прямая демократия интересна прежде всего как система, подрывающая существующие государственные структуры, вносят свой вклад в эти обсуждения. Так, некий современный автор, пишущий под псевдонимом Равашоль, говорит, что прямая демократия может представлять собой систему информационного обмена между обсуждающими различные проблемы небольшими коллективами и это взаимодействие будет подобно взаимодействию нейронов в мозге, где такой коллектив будет выполнять роль отдельного нейрона[27].

Что же касается теории прямого действия, то она является важнейшим вызовом современному обществу в учениях анархистов.

Если одни пункты анархистских программ — такие, как децентрализация, самоуправление, замена вертикальных связей на горизонтальные — сегодня представляются явственно перспективными, если другие пункты — такие, как общинность — кажутся сегодня архаичными и обладающими актуальностью только при серьезной реинтерпретации, то о теории прямого действия нельзя сказать ни того, ни другого. Это не очевидно реалистичная программа, но и не явная утопия. Это, скорее, возможность, которой отдельное сообщество и все человечество могло бы воспользоваться, если бы свернуло в соответствующем направлении на неком «перекрестке», если бы нашлись воля и силы взяться за проведение соответствующих реформ. Но если ни силы, ни воли не найдется, столь же реальной представляется альтернативная возможность — развитие политических систем будет осуществляться в сторону уменьшения прямого действия, через передачу реализации политических прав граждан на «аутсорсинг» все новым специализированным институтам.

Демократия не может полноценно функционировать, если достаточное количество граждан не проявляет высокий уровень политической активности, не интересуется политическими вопросами, не вовлечено в политическую жизнь с помощью доступных им каналов: через участие в выборах и митингах, через членство в политических организациях, через активную коммуникацию с политическими представителями, через работу в качестве активистов в институтах гражданского общества и через многие другие варьирующиеся от страны к стране формы. Идея прямого действия в принципе является экстраполяцией этой установки на гражданскую активность. Многие политические функции могли бы осуществляться за счет совместных активных действий многих граждан, не нуждающихся в том, чтобы их заменяли представители и аутсорсеры. Но очевидно, что максимизация гражданской активности вовсе не соответствует человеческой натуре, во всяком случае, натуре большинства. Люди стремятся к покою, люди хотят комфорта, люди стремятся уйти от забот, ради комфорта и спокойствия они готовы поступиться своими политическими свободами. Стефан Цвейг, рассуждая о диктатуре Кальвина в Женеве, говорит, что диктатуры возникают в тяжелые времена, когда народы хотят, чтобы их избавили от мыслительной работы. Навыки и склонность заниматься общественными делами вырабатываются с трудом в течение длительного времени, и, как мы видим, у многих народов и групп населения они не вырабатываются вообще, или вырабатываются в недостаточной степени, или вырабатываются, но затем деградируют.

Это особенно актуально для России, поскольку, кажется, в истории мало найдется стран (во всяком случае, стран, сопоставимых по уровню экономического развития), в которых бы так глубоко, как в России, и на столь длительный исторический период были подорваны основы любого самоуправления — как муниципального, так и элементарного сельского, не говоря уже о более эфемерных сообществах (вроде общественных организаций и кооперативов). В итоге, у людей исчезли и навыки, и привычка просто как-то заниматься общественными делами, не делегируя эти дела царю и богу (точнее — царю и року). Это не пассивность вообще, но крайняя пассивность в отношении любых дел, относимых к публичным.

Тот, кому приходит в голову заняться хоть каким-то, пусть даже самым малым общественным делом (начиная с уборки лестничной клетки), сталкивается с отсутствием каких-либо алгоритмов подключения к решению этого вопроса. Сбор денег на оплату консьержа превращается в мучительное мероприятие, которое оказывается возможным лишь изредка, когда находится энтузиаст с энергией, превышающий средний уровень.

Политическая программа, которая, вопреки общим трендам нашей индустриальной цивилизации, делает ставку не на профессионализацию и специализацию, а на универсального индивида, мягко говоря, сильно рискует. Нельзя сказать, что она обречена на провал, но, в отличие от некоторых других пунктов анархической программы, в данном случае не видно, что человечество «естественным образом» движется в сторону анархизации. Нет явного роста доли прямого действия в политической жизни. Есть лишь некоторые соображения, исходя из которых можно говорить о некоторой ненулевой вероятности возникновения тренда на «прямое действие». Во-первых, идея прямого действия, в отличие от других анархических идей, не противоречит существующим цивилизационным реалиям — рост прямого действия вполне мыслим при капиталистической рыночной экономике, при существующих в развитых странах демократических конституциях. Во-вторых, если действительно на планете наблюдается тренд на демократизацию политических систем[28], то идея прямого действия может быть рассмотрена как радикальная экстраполяция этого тренда.

Не приходится удивляться, что в глазах многих современных анархистов важнейшей проблемой современного общества, важнейшим «врагом» анархизма на современном этапе является именно атомизация населения, неспособность людей на непосредственную самоорганизацию, о чем многие современные сторонники анархизма пишут буквально в алармистских тонах. Так, В. В. Дамье говорит, что дальнейшая «десолидаризация» общества может привести к социальной агонии и дедемократизации государства, так что требуется, как выражается Мюррей Букчин, «восстановление общества»[29].

Заключение

Анархизм был прежде всего индивидуалистической реакцией на индустриальную эпоху с ее мощными системами принуждения, разросшимся бюрократическим аппаратом и безличным гигантизмом в экономике. Пока индустриальная эпоха была в разгаре, анархизм казался бесплодным утопизмом, но когда на горизонте стали вырисовываться контуры постиндустриальной эпохи, оказалось, что анархизм всегда был не так уж и далек от реальности. Здесь мы сталкиваемся с еще не до конца осознанной диалектикой социальной эволюции. Анархизм часто сознательно или бессознательно противопоставлял (и продолжает противопоставлять) индустриальным структурам реалии доиндустриального общества — например, первобытные и крестьянские общины, индивидуальное ремесленничество, цеха и гильдии. Само по себе это не выглядело реалистично, однако сегодня мы видим, что у доиндустриальных социальных форм существуют отдаленные аналоги в постиндустриальных отношениях: сетевая экономика тяготеет к малым коллективам, во многих (хотя далеко не во всех) отраслях имеется столь дорогая для Кропоткина и Прудона тенденция к разукрупнению и децентрализации производства (символом чего являются 3D-принтеры), появляются условия для процветания индивидуальных работников, что выглядит аналогом успеха ремесленников доиндустраильных эпох.

Кропоткин выступал против производства продукции для анонимного, безличного рынка и призывал вернуться к системе, когда производитель работает для известных ему покупателей — но это является важнейшей тенденцией всего современного маркетинга, написавшего на своих знаменах лозунг «кастомизации», то есть адаптации продукции к индивидуальным требованиям потребителя.

Разумеется, никакого возврата к средневековому ремеслу и крестьянским общинам не происходит, мы можем говорить только об аналогиях (порою — отдаленных), и в то же время создается впечатление, что некоторые критикуемые анархистами черты индустриализма — такие, как иерархизм, гигантизм, безличность — были во многом временным «помрачением», охватившим мировую экономику на исторически не очень долгий срок, так что теперь явственно просматривается тенденция ухода этого «помрачения» из многих секторов экономики и политики.

Правда, пока эта тенденция находится в самом зачатке, но, тем не менее, когда Мюррей Букчин пишет, что капитализм нужно заменить экологическим сообществом, базирующимся на неиерархических отношениях, децентрализованных общинах, экотехнологиях вроде солнечной энергии, органическом сельском хозяйстве и индустрии[30], его фантазии не производят впечатление радикального «погрома» современной цивилизации, они соответствуют тем тенденциям, которые обсуждают все, кто озабочен будущим, от Эрнста Шумахера с его «Малое — это прекрасно» до Жака Фреско с его «Проектом „Венера”». Более того — некоторые из этих тенденций (например, альтернативная энергетика) поддерживаются правительствами вполне капиталистических государств, равно как и частным бизнесом.

Общим местом становится мысль о том, что развитие техники создает предпосылки для анархизации. Так, по мнению некоторых авторов, анархизация общества может способствовать появлению альтернативных источников энергии, делающих энергетически независимыми отдельные домохозяйства[31]. Появление 3D-принтеров порождает надежды, что в будущем отдельная семья будет производителем нужных ей товаров, так что отпадет необходимость в крупных промышленных предприятиях. По мнению многих, развитие телекоммуникаций создает идеальную техническую среду для прямой демократии. Можно также вспомнить введенный Тимоти Мэйем термин «криптоанархия», означающий отношения, которые должны воцариться в Интернете после распространения технологий шифрования, исключающих возможности получать информацию о совершаемых в сети сделках и узнавать имена их участников.

Восход эпохи сетевых отношений с характерным для нее доминированием временных структур, рост глобализации, кризис национального государства, проявляющаяся в самых разных формах тенденция к индивидуализации — все это можно одновременно истолковать и как безнадежное устаревание анархистских программ (делающих ставку на постоянные коллективы), и как их неожиданную актуализацию на новом витке.

[1] Бауман З. Текучая современность. СПб., «Питер», 2008, стр. 199.

[2] См.: Лыков А. Ю. Мировое государство как будущее международного сообщества. М., «Проспект», 2013.

[3] Аутсорсинг (от англ. outsourcing: outer-source-using — использование внешнего источника/ресурса) — передача организацией или компанией части своих функций на исполнение другой компании, специализирующейся в соответствующей области.

[4] Бард А., Зодерквист Я. Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. СПб., Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004, стр. 139.

[5] Рыкунов В. Неоанархизм, или Общество без государства. — «Обозреватель», 1997, № 9.

[6] Казин А. Л. Государство и сетевые сообщества. — «Трибуна русской мысли», 2008, № 9, стр. 76 — 80.

[7] Ударцев С. Ф. Теория анархизма и эволюции цивилизации. — Прямухинские чтения 2009 года. М., «Футурис», стр. 186.

[8] См. подробнее: Фрумкин К. Г. «Новый анархизм» — идеология будущего. — «Полдень ХХI век», 2009, № 6.

[9] Подробнее см.: Фрумкин К. Г. Пути глобализации: комбинаторно-сетевые отношения и революционная ситуация XXI века <http://www.informacional.su/future/futurology/42-2010-03-03-20-16-36>.

[10] Федотова В. Г. Анархия и порядок в контексте российского посткоммунистического развития. — «Вопросы философии», 1998, № 5, стр. 3 — 20.

[11] Войцехович В. Э. Синергетика и анархизм. — Прямухинские чтения 2007 года. Тверь, «Тверской полиграф», 2008, стр. 45.

[12] См.: Фрумкин К. Г. Похороны капитализма. — «Компания», 2009, № 34, стр. 44.

[13] Боровой А. Анархистский манифест <http://avtonom.org/old/lib/theory/borovoy-a_manifest.html>.

[14] Подробнее см.: Фрумкин К. Г. Вечный либерализм и вечный дирижизм. — «Нева», Санкт-Петербург, 2012, № 12, стр. 187 — 192.

[15] Шубин А. В. Самоуправление в практике социальных движений. — В сб.: «Левые в Европе ХХ века: люди и идеи». М., ИВИ РАН, 2001, стр. 320.

[16] Букчин М. Реконструкция общества: на пути к зеленому будущему <http://avtonom.org/pages/rekonstrukciya-obshchestva-na-puti-k-zelenomu-budushchemu>.

[17] Корнилов С. Г. Михаил Бакунин о политике, или Насколько утопична анархия. — Прямухинские чтения 2004 года. Тверь, «Золотая буква», 2005, стр. 49.

[18] Рябов П. В. Современный анархизм: соотношение теории и практики (критический взгляд). — Прямухинские чтения 2011 года. М., «Футурис», 2012, стр. 28.

[19] Бей Хаким. Устойчивые временные автономные зоны <http://www.libma.ru/politika/_antologija_sovremennogo_anarhizma_i_levogo_radikalizma/p30.php>.

[20] Зерзан Д. Первобытный человек будущего. М., «Гилея», 2007, стр. 205.

[21] Кустарев А. Мать порядка — анархия. — «Неприкосновенный запас», 2009, № 5, стр. 57.

[22] Кустарев А. Там же, стр. 60.

[23] Рябов П. В. Краткий очерк истории анархизма в XIX — XX веках. Анархические письма. М., КРАСАНД, 2010, стр. 6 — 7.

[24] Магид М. Анархизм и материальные потребности. — В сб.: «Самоуправление, взаимопомощь, анархизм». Минск, 2009, стр. 3.

[25] Зерзан Д. Первобытный человек будущего, стр. 203 — 205.

[26] Кустарев А. Мать порядка — анархия, стр. 60.

[27] Равашоль. Сетевое самоуправление. — В сб.: «Самоуправление, взаимопомощь, анархизм». Минск, 2009, стр. 8 — 10.

[28] Об этом тренде см.: Тилли Ч. Демократия. М., Институт общественного проектирования, 2007.

[29] Дамье В. В. Атомизация общества и социальная организация: российский контекст. — Рабочие в России: исторический опыт и современное положение. М., «Едиториал УРСС», 2004, стр. 82.

[30] Букчин М. Очерчивая революционный проект. — В сб.: «Антология современного анархизма и левого радикализма». Т. 1. Без государства. Анархисты. М., «Ультра.Культура», 2003, стр. 327.

[31] Ященко В. Г. Энергетическая революция и анархизация общества. — Прямухинские чтения 2005 года. Тверь, «Золотая буква», 2006, стр. 135.

Опубликовано в журнале:

«Новый Мир» 2014, №5

На прошлой неделе, на 38-м заседании комитета ЮНЕСКО, было принято решение включить Qhapac Ñan или Дорогу Инков (Camino del Inca), расположенную в регионах Huancabamba (Уанкабамба) и Ayabaca (Айябака) в Список всемирного наследия человечества.

Заявка о признании Дороги инков на международном уровне, оформленная от имени сразу шести стран Латинской Америки: Перу, Колумбии, Эквадора, Боливии, Чили и Аргентины, была подана еще в 2010 году, и все три года комитет ЮНЕСКО рассматривал необходимые критерии для включения Qhapac Ñan в список наиболее важных и уникальных достопримечательностей, существующих на нашей планете.

В протоколе комитета ЮНЕСКО Camino del Inca описан как чудо древней индейской инженерии: около 30 тысяч километров разных путей объединены единым архитектурным стилем и, несмотря на прошедшие столетия, все еще являются функциональными с точки зрения логистики. Проходя по Дороге Инков, можно посетить более 270 различных исторических памятников, свидетельствующих о высоком развитии инкской культуры, религии и коммерции.

Турецкая Ассоциация международных перевозчиков (UND) ведет переговоры о покупке одного из крупнейших в мире морских перевозчиков – логистической компании U.N-RORO, оказавшейся в трудном финансовом положении. Сумма сделки составляет 650 млн. долл. Компания U.N-RORO была создана в 1993 году турецким бизнесменом Сафетом Улусоем, но в 2007 году по причине кризиса была продана за 910 млн. евро американскому инвестиционному фонду Kohlberg Kravis Robert (KKR). В настоящее время UND владеет 2,4 % акций U.N-RORO.

Стар, 20.06.14

Подготовлен прогноз антропогенных выбросов парниковых газов в лесном секторе России

Межведомственной рабочей группой, сформированной Рослесхозом, сделана прогнозная оценка антропогенных выбросов парниковых газов в лесном секторе на период до 2030-2035 годов.

По оценкам экспертов, сейчас поглощение углерода лесами России составляет 220 Мт С/год. Согласно прогноза межведомственной группы, благодаря ведению хозяйства, леса Российской Федерации останутся основным поглотителем углерода и годовая абсорбцию углерода лесами составит 65-200 Мт С (240-735 Мт CO2-эквивалента). При всех долгосрочных сценариях изменения лесопользования бюджет углерода лесов России останется положительным.

В настоящее время стороны рамочной конвенции ООН об изменении климата формируют свои национально-определяемые вклады в общую глобальную цель по снижению уровня выбросов парниковых газов и удержания показателя роста средней температуры атмосферы Земли не выше 20С.

В соответствии с планом работы по подготовке к 20-й сессии конференции сторон рамочной конвенции ООН об изменении климата и 10-му совещанию сторон Киотского протокола (Лима, Перу), межведомственная рабочая группа Федерального агентства лесного хозяйства по разработке методики инвентаризации парниковых газов осуществила прогноз антропогенных выбросов парниковых газов в Российской Федерации на период до 2035 года.

Выполненный прогноз позволяет оценить роль лесного сектора экономики в обязательствах России в новом глобальном климатическом соглашении, разработка которого сейчас проходит в рамках соответствующего международного переговорного процесса.

Результаты прогноза углеродного баланса лесов Российской Федерации свидетельствуют, что прогнозные величины варьируют в достаточно высокой степени, что зависит от сценариев роста объема лесозаготовок и иных нарушающих воздействий (лесные пожары, вспышки вредителей и болезней, ветровалы). Уровень нарушений в лесах России существенно изменился за последние два десятилетия. Годовой объем лесозаготовок в начале 1990-х годов, в связи с социально-экономическими реформами, снизился с 350 до 150 млн куб. м. Это снижение явилось главной причиной повышения стока углерода в леса России до современных величин поглощения 220 Мт С/год. Ныне происходит адаптация лесов России к текущему уровню лесозаготовок, формируется новая возрастная структура лесов с увеличенной долей старовозрастных насаждений. Стимулирующий по отношению к стоку углерода эффект снижения лесозаготовок начинает иссякать с середины 2010-х годов, однако даже к первой половине 2040-х годов при всех сценариях изменения лесопользования бюджет углерода лесов России останется положительным.

В целом, лесное хозяйство Российской Федерации в 2021-2030 гг. способно обеспечить годовую абсорбцию углерода в размере 65-200 Мт С (240-735 Мт CO2-эквивалента) в зависимости от фактического роста объемов лесозаготовок, что составляет от 7 до 22% национальных выбросов парниковых газов в базовом 1990 году.

За период с января по апрель текущего года экспорт перуанской продукции увеличился на 87,93%, в сравнении с тем же периодом прошлого года.

В денежном выражении это 81 млн долларов США, причем основной объем обеспечили отгрузки винограда и мандаринов.

В настоящее время Перу осуществляет поставки в 133 страны, причем ведущее место в их рейтинге занимают США с 23,9% от общего объема экспорта. За этим государством уже следуют Нидерланды, Китай, Испания и Эквадор.

США и Перу упорядочивают торговлю манго и саженцами киви.

С каждым годом все больше фруктов пересекает границу США в качестве объекта импорта или экспорта. Для каждого вида плодов при этом устанавливаются индивидуальные требования по санитарной обработке. Недавно Перу и США обменялись протоколами по обеззараживанию манго и выдаче санитарных удостоверений на саженцы киви.

APHIS – Фитосанитарная инспекция США – утвердила начальную стадию исследования крупных перуанских манго, чтобы подтвердить, что фрукты могут быть обезврежены перед их ввозом в страну. По словам топ-менеджера Ассоциации экспортеров манго Перу (APEM) Хуана Карлоса Риверы, он абсолютно уверен, что фрукты весом в 650-900 граммов будут соответствовать торговым требованиям США.

- Проведенное исследование убедительно продемонстрировало, что гидротермальная обработка плодов при помощи горячей воды является эффективным средством по устранению 99,99% личинок плодовой мушки, – рассказал Ривера, – теперь APHIS необходимо провести публичные консультации по данному вопросу. Специальная экспертиза продлится около двух месяцев. Если ее результаты окажутся положительными, то APHIS сможет выдать разрешение на регулярную торговлю перуанскими манго.

Как сообщил г-н Ривера, APEM и Национальная аграрная санитарная служба Перу (SENASA) на протяжении около пяти лет проводили совместные испытания, подтвердившие в результате, что погружение манго весом 650-900 граммов в горячую воду эффективно. Также он объяснил, что для манго разного размера требуются различные протоколы по длительности санитарной обработки. Например, для фруктов весом в 350-500 граммов необходимо 75 минут, в то время как более крупные плоды следует обрабатывать 110 минут, чтобы уничтожить всех вредителей.

В США есть две рыночных ниши для перуанских манго. Одна из них включает в себя поставки манго в рестораны и отели, а другая – предусматривает продажи нарезанных и готовых к употреблению фруктов.

- Рынок манго для отелей и ресторанов не новый. Однако второе место после него за последние пять лет уже успели занять продажи в супермаркетах. Ни в одном другом секторе больше не уделяется такого повышенного внимания к внешнему виду манго, особенно его мякоти, – рассказал г-н Ривера.

Крупные манго уже экспортируется в Европу. И, несмотря на то, что требований по их обработке горячей водой к экспортерам не поступало, данные фрукты до сих пор профилактически обрабатываются.

Не только власти США устанавливают санитарные правила на импорт. SENASA, в свою очередь, также приняла протоколы на импорт саженцев киви из США.

Перу, известную своими авокадо, спаржей и цитрусовыми, ранее никогда не связывали с производством киви. Однако, перуанское аграрное производство в последнее время растет быстрыми темпами. В связи с этим производители оказались заинтересованными в импорте саженцев киви.

После этого были проведены исследования, на основе которых удалось разработать требования: импортируемые в Перу партии саженцев киви перед отправкой из США должны получить фитосанитарные удостоверения SENASA. Кроме этого, на растения необходимо оформлять и фитосанитарные сертификаты APHIS.

Несмотря на то, что в прошлом году из-за заморозков в Аргентине существенно сократился урожай авокадо, в следующем сезоне производители рассчитывают восстановить прежние объемы производства.

В то же время они пока не желают идти на компромисс и импортировать в страну перуанские фрукты.

Глава аргентинской Ассоциации производителей авокадо (AAPROPAL) Хулио Фигероа рассказал об основных проблемах отрасли.

- В прошлом году мы столкнулись не только с заморозками, но и с маленьким размером фруктов. Из-за чрезвычайно сильной жары все плоды погибли. В результате мы потеряли 90-95% всего нашего сектора. Так что в этом сезоне мы занимались фактически только восстановлением растений, – объяснил он в оптимистическом тоне.

Морозы прошли 21-23 июля прошлого года, однако производители до сих пор не смогли убедить местные органы власти объявить данное событие аграрным бедствием. Г-н Фигероа объяснил данный факт неправильными действиями властей в сфере защиты экономической деятельности.

- Но мы объединяем усилия всех мелких производителей и предпринимателей с помощью восстановления участков и улучшения их питания. Это обеспечит растениям хорошую вегетацию на протяжении следующего года,- добавил он.

На вопрос о поступлении перуанских авокадо в Аргентину Фигероа ответил, что на сегодняшний день поставки из Перу заблокированы, и Чили остается единственным импортером фруктов для внутреннего рынка.

Производители надеются, что блокада перуанских авокадо будет продолжаться и далее, как способ защиты аргентинских посевов от заболевания Sunblotch viroid. Если в дальнейшем обстоятельства изменятся, то они готовы бросить вызов перуанским производителям с помощью правовых средств, по примеру соседней Чили.

Напоминаем, что в Россию авокадо завозят преимущественно из Израиля и Южной Африки.

В городе Пунта-Мита сегодня начался девятый Саммит Тихоокеанского альянса.

Президент Мексики Энрике Пенья Ньето считает, что это очень важное событие для развития экономики стран Латинской Америки. На Саммите, помимо мексиканского президента, будут присутствовать главы Колумбии, Перу и Чили.

Мексиканские власти также пригласили наблюдателей из 32 стран, чтобы объективно составить повестку дня для обсуждения вопросов, которые имеют высокую степень важности для всех присутствующих.

Стоит отметить, что этот Саммит является важным событием, так как на нем регулярно налаживаются торгово-экономические связи стран Латинской Америки.

С начала текущего года Перу увеличила объем экспортных поставок.

По данным перуанской организации Asociación de Productores Gremios Agrarios del Perú или AGAP, экспорт выращиваемых в Перу фруктов и овощей увеличился на 32% в течение периода с января по апрель текущего года, в сравнении с аналогичным периодом 2013-го.

Денежное выражение отгрузок перуанской плодовоовощной продукции за четыре месяца достигло 557 млн долларов США.

Если рассматривать конкретные виды фруктов и овощей, то самые лучшие показатели роста экспорта зафиксированы у голубики (+438,1%), цитрусовых (+95,9%), свежего винограда (+77,8%) и у манго с 25,6%.

На днях National Geografic опубликовал список наиболее впечатляющих достопримечательностей мира, среди которых гора Уайна Пикчу в Перу, норвежский комплекс Йотунхеймен и другие знаменитые места, о посещении которых мечтают миллионы путешественников. Удостоился внимания NatGeo и вулкан Пакая (Volcan de Pacaya) в Гватемале — он занимает в списке одно из первых мест.

Активный вулкан высотой чуть более 2 тысяч метров на уровнем моря расположен в получасе езды от столицы Гватемалы, города Гватемала (Guatemala) и является одним из самых популярных мест в стране, где туристы-иностранцы совершают экстремальные восхождения и любуются интересным природным феноменом. Вулкан очень активен, здесь практически постоянно происходят извержения и выбросы лавы.

В этом году местным правительством прилагается множество усилий для того, чтобы расширить туристическую инфраструктуру вокруг вулкана и предложить любителям необычных достопримечательностей все условия для комфортного отдыха. Обзорная экскурсия по вулкану Пакая возможна только в сопровождении профессиональных гидов. Стоят туры от 15 до 20 долларов с человека.

В рамках проекта «Поставки в поддержку пенсионной реформы в Таджикистане» 13 июня т.г. Европейский Союз передал информационно-технологическое оборудование Агентству по социальному страхованию и пенсиям при Правительстве Таджикистана на общую сумму 894 тыс. евро. Компьютерное оборудование предназначено для поддержки информационно-технологической модернизации управления пенсионной системы в Таджикистане. Сопутствующий проект технической помощи под названием «Техническая помощь пенсионной реформе в Таджикистане» стоимостью 1,5 млн. евро, направленный на реформирование нормативной базы и механизма администрирования пенсионной системы, продлится до конца 2014 года. Аналогичная поддержка будет продолжена в рамках комплексной программы Европейского Союза «Поддержка Человеческого Развития II», которая предусматривает предоставление 30,5 млн. евро в течение периода 2014-2017 годов.

13 июня. «Азия-Плюс».

Перу наращивает экспорт маракуйи и продуктов ее переработки.

В первом квартале ткущего года поставки перуанской маракуйи на внешние рынки увеличились на 50%, в сравнении с аналогичным периодом 2013-го, достигнув денежного выражения в 10,4 млн долларов США.

Данный объем экспорта оказался на 22% выше даже рекордного начала 2011 года.

Подобные цифры были обнародованы Ассоциацией экспортеров Перу (ADEX), в сообщении которой также подчеркивалось, что большая часть плодов выращивалась около Лимы и на севере страны.

Увеличился и объем производства сока из маракуйи, который затем поставлялся в США, Пуэрто-Рико, Францию, Чили, Гондурас, в Великобританию, Панаму и в Германию.

Экспортеры также смогли выручить около 400 тысяч долларов США от отгрузок замороженных плодов на внешние рынки.

Экспорт пшеницы из Канады с начала маркетингового года, согласно данным StatCanada, составил уже 10,865 млн т, что на 1,16 млн т превышает аналогичный показатель предшествовавшего сезона 2012/2013 года.

Подобный прирост обусловлен, прежде всего, продолжающимся существенным усилением позиций канадских экспортеров на южноамериканских рынках, последовавшим за утратой позиций на нем аргентинских экспортеров, а также рекордно щедрым урожаем пшеницы в Канаде, достигшим в 2013 году 31 млн т. Весьма существенно, в сравнении с предыдущим сезоном, нарастила импорт канадской пшеницы Бразилия, являющаяся одним из крупнейших в мире импортеров зерновых, а также Колумбия, Перу и Чили. Кроме того, увеличили импорт пшеницы из Канады Соединенные Штаты Америки, закупившие на 36% больше канадских зерновых, чем за аналогичный период сезона 2012/13 годов.

Канада – один из крупнейших в мире производителей и экспортеров пшеницы и ячменя, и от конъюнктуры канадского рынка зерновых в существенной степени зависит ситуация на мировом рынке.

В текущем году урожай артишоков в Перу достигнет 116,4 тысяч тонн, что на 3,1% больше, чем годом ранее. Возрастут и экспортные отгрузки продукции в США и страны Европы.

В общей сложности площадь выращивания артишоков в Перу в настоящее время составляет 6 тысяч гектаров, а экспортные поставки достигнут около 7% производства или 32,8 тысячи тонн. За них экспортеры выручат около 93,8 млн долларов США.

Европейские страны, активно закупающие перуанскую продукцию – это Испания, Франция и Германия, но в последнее время значительно возрос спрос со стороны Японии и государств Океании.

В Рослесхозе состоялась встреча заместителя министра природных ресурсов и экологии Российской Федерации – руководителя Федерального агентства лесного хозяйства Владимира Лебедева и президента Центра экологических инноваций Андрея Стеценко.

На ней было обсуждено участие российских лесов в глобальном климатическом соглашении, а также были затронуты темы биотоплива, вырабатываемого на основе древесных отходов и проблемы сельскохозяйственных лесов и лесополос.На встрече отмечалось, что на международной климатической конференции в Копенгагене в 2009 году глава государства заявил, что Россия готова принять участие в глобальном климатическом соглашении только при выполнении двух условий: участии всех стран в регулировании выбросов парниковых газов и адекватном учете российских лесов. В 2012 году Киотский протокол закончился, но международные переговоры по этой теме продолжаются. Генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун выразил уверенность, что в 2015 г. в Париже всем странам удастся договориться о следующем Глобальном климатическом соглашении. В сентябре 2014 года ООН собирает президентов стран – участников переговорного процесса по глобальному изменению климата.

В декабре 2014 года в Лиме в Перу состоится очередной раунд переговоров по климату. На всех этих переговорах необходимо представлять позицию России по учету лесов и их вкладу в процесс смягчения и адаптации изменения климата.

В период действия Киотского протокола был налажен процесс предоставления отчетности многих стран по стокам в лесах, в том числе и от России. Сформированы и реализованы механизмы охраны лесов. Осуществлены попытки создания новых лесных насаждений. Страны тропического пояса прочно застолбили возможность реализации лесных проектов в рамках климатических соглашений. В России было сделано два лесных проекта. И сегодня в международном переговорном процессе стоит важная задача не забыть про российские леса. А также перед российскими лесниками встает важная задача учета лесного сектора в механизмах регулирования климата внутри России. Сегодня уже действует распоряжение Правительства РФ от 2 апреля 2014 г. №504р «Об утверждении Плана мероприятий по обеспечению к 2020 г. сокращения объема выбросов парниковых газов до уровня не более 75% объема указанных выбросов в 1990 году».

Во исполнение Указа Президента Российской Федерации от 30 сентября 2013 г. №752 «О сокращении выбросов парниковых газов» основной упор сделан на промышленные источники выбросов. Но именно сейчас, в момент формирования новой системы регулирования и управления выбросами парниковых газов необходимо включить в экономические системы отношений лесной сектор, обеспечивающий сток парниковых газов, а средства, получаемые в результате этих экономических отношений, пустить на лесовосстановление и охрану лесов. Если заложить эти возможности на ранних этапах формирования новых экономических взаимоотношений, можно изменить тенденцию, по которой к 2050 году российские леса из поглотителя могут превратиться в эмитента парниковых газов. Для решения этих вопросов проводятся заседания рабочей группы по разработке методики инвентаризации парниковых газов в лесах Российской Федерации.

Руководитель Рослесхоза Владимир Лебедев отметил, что для адекватного управления лесами необходим более полный учет вклада лесного сектора экономики в ВВП страны. На сегодняшний день учитываются только прямые выгоды от заготовки леса и дальнейшей переработки. Хотя необходимо более полно учитывать ряд параметров ВВП от лесного сектора экономики, такие, как рекреационные функции лесов, сбор недревесной продукции леса, возможность торговли квотами поглощенных в лесах парниковых газов, а также более полный учет вклада от охоты, заготовки и переработки древесины. Более полный учет всех параметров леса в экономических показателях позволит показать ценность лесов, значительно превышающую вклад лесной продукции в современные показатели ВВП страны. Если будет рассчитана более полная ценность лесов, то руководству лесного агентства проще будет доказывать необходимость выделения бюджетных средств на охрану и возобновление. Кроме того, на встрече был затронут вопрос о новых технологиях производства биотоплива, использовании древесных отходов в качестве сырья и перспективах развития этого направления.

Каждый седьмой покупатель недвижимости в Португалии - иностранец.

В первом квартале 2014 года в недвижимость Португалии инвестировали 3 500 иностранных граждан, что составляет 14% от общего числа сделок за этот период.

Такие данные обнародовала Ассоциация агентов по недвижимости Португалии (APEMIP), сообщает Portuguese American Journal.

Из общего числа нерезидентов 25% составляют британцы, а по 16% - китайцы и французы. По словам президента APEMIP Луиса Лима, эти цифры демонстрируют, что новые "привилегии" для иностраннфх покупателей недвижимости привлекает большое число инвесторов.

По новым правилам, которые были введены в 2009 году, Португалия предоставляет налоговые льготы для пенсионеров, перебравшихся жить в эту страну, в случае, если пенсию им платит другое государство. В дополнение, успешной оказалась программа “золотых виз”, гарантирующая вид на жительство зарубежным покупателям португальской недвижимости на сумму от €500 000. С момента старта программы в 2012 году, именно жители Евросоюза составили большую часть воспользовавшихся новым преимуществом.

По оценкам APEMIP, зарубежные инвестиции в недвижимость Португалии в 2014 году составят от €1,5 млрд до €2 млрд. Программа “золотых виз” уже принесла стране свыше €440 млн.

На днях группа ученых-исследователей обнаружила широкий тоннель, ведущий к задней части археологического комплекса Мачу-Пикчу. Теперь туристы смогут увидеть знаменитый "город инков" под другим углом и полюбоваться инженерным искусством древней цивилизации.

Найденный пусть проходит от Вайрактамбо (Wayraqtambo), территории в окрестностях Мачу-Пикчу известной, как Tambo de los Vientos, до горной террасы, откуда вид на комплекс открывается совершенно под другим углом. Длина тоннеля составляет около километра, а ширина — от 1,2 до 1,4 метра. Дорогу окружают каменные стены высоток примерно 3 метра, а буйная растительность за многие столетия окружившая тоннель, мешала людям разглядеть этот путь.

По словам археологов, эта дорога была запасным путем к Мачу-Пикчу. Теперь руководство национального археологического парка Мачу-Пикчу (Parque Arqueológico Nacional de Machu Picchu) рассматривает возможность восстановить тоннель и сделать два входа в "город инков", что позволит разгрузить основной туристический поток к достопримечательности.

Как сообщили во французской фармкомпании Sanofi, ее исполнительный директор Крис Виебахер меняет место жительства и переезжает из Франции в США по причинам личного характера, сообщает ФВ со ссылкой на FirstWord Pharma. По словам представителя Sanofi Джека Кокса, это никак не скажется на деятельности компании. Он также подтвердил, что штаб-квартира компании останется во Франции.

По мнению аналитиков, переезд Криса Виебахера в США, даже по личным причинам, отражает тенденцию повышения интереса к развитию бизнеса в США после приобретения американской Genzyme в 2011 г. Наряду с руководителем Genzyme Дэвидом Меекром в США проживают директор по R&D Sanofi Элиас Зероуни и директор по стратегическим вопросам Дэвид-Александр Грос. Из 12 членов Исполнительного комитета компании во Франции остались финансовый директор Жером Контамин, руководитель направления по глобальным подразделениям и стратегического развития Паскаль Витц и ряд других.

Аналитик банка Barclays Майкл Лойхтен полагает, что быть ближе к Genzyme имеет смысл с операционной точки зрения. Он также добавил, что современные компании настолько крупны и интернациональны, что официальное месторасположение их руководства не имеет значения.

В 2013 г. Sanofi пересмотрела свое решение в отношении научно-исследовательского центра в Тулузе. Ранее компания намеревалась закрыть его и сократить 900 рабочих мест во Франции к 2015 г.

Кроме того, Sanofi инвестировала 350 млн евро (477 млн долл.) в строительство предприятия по производству вакцины против лихорадки денге в г. г. Нёвиль-сюр-Саон недалеко от Лиона.

Во всем мире больше всех на алкоголь тратят эстонцы. На втором месте - Россия.

В 2013 году россияне потратили суммарно $61,5 млн на алкоголь.

Россия в 2013 году заняла второе место в мире по доле потребительских расходов на алкоголь относительно всех покупок на душу населения. Об этом говорится в материалах аналитического агентства Euromonitor.

В 2013 году россияне потратили суммарно $61,5 млн на алкоголь, из них почти $21,9 млн на крепкие напитки, на пиво - $27,5 млн и на вино - $12 млн. Доля расходов на алкоголь на душу населения в России относительно всех покупок в 2013 году снизилась с 6% до 5,8% или $429 по сравнению с 2012 годом.

По данным агентства, только Эстония превзошла Россию по этому показателю. В 2013 году из всех потраченных эстонцами денег 6,5% пришлось на алкоголь. Следом за Россией Euromonitor перечисляет Беларусь (5,5%), Перу (5,4%), Литву и Латвию (5,3% в обеих странах). В среднем в мире потребители потратили только 1,5% своих расходов на алкоголь.

Больше всего в мире денег на алкоголь в 2013 году потратили в Финляндии - $844 на душу населения. Самый сильный рост расходов на алкоголь на душу населения Euromonitor зафиксировал в Гонконге. За 2013 год объем трат на алкоголь в административном районе Китая взлетел на 201% до $325.

Camposol планирует увеличить производство и экспортные поставки перуанской голубики.

В этом месяце пресс-служба компании Camposol обнародовала довольно амбициозные планы дальнейшей работы на мировом рынке. Так, если в 2013 году объем экспорта достиг 1 млн килограммов, то в текущем году данный показатель будет увеличен.

Напомним, что в текущем сезоне поставки главных экспортеров голубики на мировой рынок были задержаны в силу неблагоприятных погодных условий, поэтому первые отгрузки начались сравнительно недавно. В настоящее время в Перу под выращивание данного вида ягод отданы 600 гектаров, а к 2016 году этот территориальный показатель может приблизиться к 2 тысячам гектаров.

Перуанские экспортеры с оптимизмом смотрят на увеличение поставок на рынок Великобритании.

Производители и поставщики страны намереваются представить свою масштабную экспозицию на британской выставке London Produce Show.

Причем ставка будет сделана и на овощи, и на фрукты, преимущества которых презентуют следующие перуанские отраслевые организации - AGAP, Apem, Ipeh, ProCitrus, ProHass, Provid, ProArándanos, ProGranadas. Само мероприятие пройдет в лондонском отеле Grosvenor House с 4 по 6 июня.

Перуанские компании признают большую важность европейского рынка для своего бизнеса, а Великобритания является второй по объемам импорта перуанской продукции страной после Нидерландов.

За последние несколько лет поставки плодовоовощной продукции в это государство возросли с 8 млн долларов США денежного выражения в 2000 году до 151 млн долларов США в 2013-ом и с 3,946 тысяч тонн в 2000-ом до 71,732 тысячи тонн в 2013-ом.

По оценкам отраслевых специалистов, в текущем году поставки перуанских фруктов и овощей в Великобритании могут достигнуть 82,5 тысяч тонн, что на 15% больше, чем в более раннем периоде.

По меньшей мере 45 человек получили ранения в результате землетрясения, произошедшего в пятницу утром на юге Китая, передает в субботу агентство Ассошиэйтед Пресс со ссылкой на местные власти.

Ранее сообщалось о почти 30 пострадавших, состояние пяти из них оценивалось как тяжелое.

Эпицентр землетрясения магнитудой 5,9 располагался в округе Инцзян провинции Юньнань. В этом граничащем с Мьянмой районе проживает около 300 тысяч человек. По данным агентства Синьхуа, из-за землетрясения порядка 35 тысяч человек были эвакуированы.

Провинция Юньнань находится на стыке Евразийской и Индостанской литосферных плит и отличается сейсмической активностью. На прошлой неделе землетрясение в этом регионе повредило порядка 9,5 тысячи зданий, были ранены 12 человек.

В нынешнем году аквафермерам Перу удалось избежать гибели гребешка из-за «красных приливов».

Однако парламент республики до сих пор не принял нового документа, регулирующего работу аквакультуры, и инвестиции в отрасль временно выпали из правового поля.

За первый квартал 2014 г. объемы экспорта продукции аквакультуры выросли на 62% к прошлогоднему уровню и составили 89,4 млн. долларов. По данным Ассоциация экспортеров Перу, наблюдавшиеся в последние годы падения производства аквакультуры были связаны с приводившими к массовой гибели гребешка «красными приливами» (цветение особых водорослей, которые поглощают содержащийся в воде кислород, насыщают ее токсинами и, как следствие, убивают другие живые организмы).

Как сообщает корреспондент Fishnews, в нынешнем году аквакультура показывает хорошую динамику, в том числе и из-за увеличения производства гребешка и креветок. В то же время изготовление продукции из других объектов рыбоводства – тиляпии, форели и пайчи (самой крупной пресноводной рыбы на планете) – пока находится ниже среднегодового показателя.

Кроме того, с начала 2014 г. аквафермеры столкнулись с проблемой юридического характера. Парламент Республики Перу не принял нового Акта о развитии и продвижении аквакультуры, хотя срок старого закона, регулирующего нормативно-правовые отношения в сфере аквакультуры, истек. Глава комитета по вопросам рыболовства и аквакультуры Ассоциации экспортеров Перу отмечает, что отрасль сейчас находится в подвешенном состоянии из-за того, что инвестиции временно выпадают из правового поля.

Состояние рынка фруктов в Северном полушарии на 21 неделю (завершилась 23 мая).

США

В Северной Америке подходит к концу сезон чилийского столового винограда. На восточном побережье цена некоторых сортов уже снизилась и оказалась очень доступной.

Несмотря на большое предложение чилийских клементинов и перуанских мандаринов, цены данных цитрусовых были стабильными и лишь немного превысили прошлогодние показатели.

Общее предложение лимонов из Калифорнии и Мексики достигло почти 2000 тонн, что незначительно превысило прошлогодние показатели продаж. Аналогичная ситуация наблюдалась и для поставок апельсинов из этих двух стран: за прошедшую неделю их было предложено более 520 тонн по существенно большей цене.

Несмотря на рост спроса на крупные двухцветные яблоки, трехфунтовые упаковки с ними продавались крайне плохо. Рост продаж яблок происходил преимущественно за счет высокой доступности американских зеленых яблок сорта Granny Smith.

Европа

На европейском континенте практически завершились продажи белого чилийского винограда. Из-за начала сезона в Египте трейдеры как можно быстрее пытаются сбыть индийские фрукты данного вида.

В целом оказалась низкой и активность рынка двухцветных яблок. фрукты, завезенные из южного полушария (Чили, Бразилии и ЮАР), продавались по более низким (по сравнению с прошлогодними) ценам.

Несмотря на то, что фактическое потребление груш всю прошедшую неделю оставалось стабильным¸ на некоторые сорта (такие как Packham Triumph) спрос, наоборот, вырос.

За первую половину мая существенно снизились запасы итальянского киви, и на рынок вышли более дорогие партии чилийских фруктов.

Респектабельная немецкая компания Lufthansa, которая уже несколько лет совершает регулярные полеты во многие страны Латинской Америки: в Бразилию, Венесуэлу, Колумбию, Перу и другие, недавно объявила о новинке для пассажиров маршрута Франкфурт — Буэнос-Айрес.

С 26 октября 2014 года планируется запустить для выполнения трансатлантического перелета между Германией и Аргентиной новый экстра-комфортабельный самолет Boeing 747-800. Отличительными особенностями самолета является наличие в нем салона премиум-эконом класса, а также новый салон бизнес-класса, в котором сиденья расположены в виде буквы V по отношению к центральной оси самолета. Boeing 747-800 на 5 метров шире, чем предыдущие модели той же серии, а техническое оснащение для обслуживания и развлечения пассажиров в нем более современное.

В навигации этот самолет известен под уважительно-шутливым названием «небесная королева». Это одна из лучших машин в авиапарке Lufthansa. Администрация авиакомпании выбрала Boeing 747-800 для перелета в Буэнос-Айрес не случайно: это направление становится все более и более популярным как у бизнесменов, так и для туристов. Полет над Атлантическим океаном долгий и утомительный, таким образом Lufthansa старается создать для своих клиентов, желающих посетить Аргентину, наиболее удобные условия.

Пассажирский автобус упал в овраг в провинции Арекипа в Перу, погибли 16 человек, семеро получили ранения, сообщает в субботу телеканал Fox News со ссылкой на местную полицию.

Инцидент произошел недалеко от города Камана. Автобус направлялся из города Чала в Арекипу. По предварительным данным, водитель автобуса уснул за рулем, в результате чего транспортное средство пробило ограждение и упало на дно оврага глубиной 100 метров.

Местные СМИ сообщают, что все выжившие были пристегнуты ремнями безопасности в момент аварии.

Дорожно-транспортные происшествия являются довольно частым явлением в горных районах Перу. Причинами аварий становятся плохое качество дорог и транспортных средств, а также ошибки водителей при управлении автотранспортом.

Перуанские цитрусовые снова потеснили рынок.

Рост производства и более раннее начало экспортной кампании цитрусовых из Перу обеспечили почти 19% рост ожидаемых сезонных поставок из данной страны, по сравнению с прогнозами Цитрусовой ассоциации Перу.

По словам гендиректора ProCitrus Серхио дель Кастильо, скорее всего, объем экспорта из страны к концу сезона в сентябре достигнет 115 тысяч тонн.

С февраля по апрель из Перу вывезли на 70% больше мандаринов, чем за аналогичный период прошлого года. Также наблюдается и 6% увеличение экспорта лимонов.

- Причина роста в том, что в прошлом году из-за высоких внутренних цен сезон экспорта начался поздно, фактически в апреле, – рассказал г-н дель Кастильо.

В настоящее время специалисты из Японии ведут в Перу исследования по сортам цитрусовых, связанные с проблемами с плодовой мухой. В ближайшие месяцы ими будет составлен заключительный отчет, который позволит модифицировать японское законодательство и разрешить поставки мандаринов в эту страну.

Переговоры по улучшению температурных условий транспортировки в протоколе экспорта перуанских цитрусовых ведутся также с китайскими властями.

Несмотря на то, что за период с сентября по февраль сезона 2013/2014 импорт цитрусовых плодов в Россию увеличился на 4%, поставки из Перу не будут являться для отечественного рынка основными. Главные рынки для перуанских фруктов останутся по-прежнему в странах ЕС, США и Канаде.

20 мая 2014 г. венгерская компания «Gedeon Richter Plc.» сообщила о подписании соглашения с частной компанией с ограниченной ответственностью «Andelam B.V.», штаб-квартира которой находится в Нидерландах. Согласно условиям соглашения «Gedeon Richter» приобретает 51% — контрольный пакет акций маркетинговой компании «Mediplus N.V.» со штаб-квартирой на о. Кюрасао. Также соглашение предусматривает, что «Gedeon Richter» приобретет оставшиеся в обращении 49% акций компании «Mediplus» в течение следующих 3 лет.

Gedeon Richter расширяет свое присутствие в странах Латинской Америки

В соответствии с соглашением «Gedeon Richter» обязуется выплатить первоначальный взнос компании «Mediplus», связанный с приобретением контрольного пакета акций. Дальнейшие выплаты будут зависеть от достижения компанией «Mediplus» определенных целевых показателей своей бизнес-деятельности.

«Mediplus» — маркетинговая компания, которая посредством своих дочерних предприятий представлена в ряде стран Латинской Америки, а именно: Эквадор, Перу, Чили и Боливия. Она также маркетирует продукты, представленные на фармацевтическом рынке в странах Центральной Америки и Карибского бассейна. Основным направлением работы «Mediplus» является маркетирование продуктов для женского здоровья компании «Gedeon Richter», которые уже присутствуют на фармацевтических рынках вышеупомянутых стран, а также регистрация других гинекологических препаратов, в том числе Esmya®.

После двух приобретений компанией «Gedeon Richter» в Бразилии и в Мексике в конце 2013 г., это соглашение может рассматриваться как еще один шаг на пути к тому, чтобы расширить плацдарм для расширения присутствия компании «Gedeon Richter» в странах Латинской Америки, одном из наиболее динамично развивающихся регионов в мире, а также стать глобальным игроком в сфере женского здоровья.

МЕДФАРМКОННЕКТ продолжает публиковать цикл материалов о ведущих биомедицинских НИИ в США. Сегодня речь пойдет об Университете Северной Каролины в Чапел-Хилл (University of North Carolina at Chapel Hill), чье финансирование от Национальных институтов здравоохранения в прошлом году составило 383,75 млн. долл. США. В 2013 году Университет Северной Каролины был удостоен 892 специализированными наградами.

Топ-10 американских научно-исследовательских институтов в области биомедицины: Университет Северной Каролины в Чапел-Хилл

Исследователи Университета Северной Каролины используют генетически модифицированные мышиные модели заболевания для того, чтобы установить какой ответ будет у людей на разные комбинации химиотерапевтических препаратов для лечения рака молочной железы.

В прошлом году на генетически-модифицированных мышах они идентифицировали биомаркеры молекулярных подтипов человеческого рака молочной железы, в частности, те, против которых недостаточно доступных лекарственных препаратов. Как отметил ведущий исследователь, представитель Онкологического центра Линеберга (UNC Lineberger Comprehensive Cancer Center) при Университете Северной Каролины Чарльз Перу (Charles Perou), эти исследования – отличный пример того, как хорошо подобранные мышиные модели могут рассказать о природе заболевания человека.

В данном случае ученые потратили годы на то, что подобрать соответствующие модели к специфическим человеческим подтипам, а после чего провести лечение животных препаратами, идентичными тем, которые используют для лечения рака у людей. Им уже удалось разработать биомаркеры ответа на лечение у мышей, которое будет работать и у людей.

Кроме того, Университет Северной Каролины в сотрудничестве с Массачусетским технологическим институтом (Massachusetts Institute of Technology) работают над тем, как быстро создать такие наночастицы для доставки лекарственных средства, которые были бы различных размеров и форм, а их покрытие могло бы выполнять сразу несколько разных функций.

В Ставропольском крае до конца года должна быть разработана программа расположения на территории края полигонов для переработки отходов. Соответствующее поручение дал 21 мая на заседании правительства региона министру строительства, архитектуры и ЖКХ Юрию Корнету врио губернатора Ставрополья Владимир Владимиров, сообщили корреспонденту ИА REGNUM в пресс-службе губернатора Ставрополья.

Глава края обратил особое внимание профильного министерства на проблему обращения с твёрдыми бытовыми отходами. Он нацелил принять скорейшие меры для уменьшения негативного воздействия свалок на окружающую среду.

"Даю поручение: до конца года представить чёткую программу расположения на территории края полигонов для переработки отходов. Мы должны не хранить, а перерабатывать мусор", - подчеркнул Владимиров.

19 мая прошло очередное заседание межведомственной рабочей группы по реализации проекта строительства транспортного перехода через Керченский пролив

В мероприятии приняли участие Министр транспорта РФ Максим Соколов заместители Министра Олег Белозеров и Николай Захряпин, а также заместитель Министра строительства и жилищно-коммунального хозяйства Юрий Рельян.

Как сообщил в ходе заседания председатель Правления ГК "Автодор" Сергей Кельбах, 15 мая в Керчи прошел Экспертный совет по вопросам выполнения инженерных изысканий и разработки технико-экономического обоснования строительства транспортного перехода через Керченский пролив. В работе совета приняли участие более 60 специалистов в области мостового строительства, геологии, гидрогеологии, а также представители Министерства культуры Крыма. Накануне члены Экспертного совета осмотрели места расположения створов возможных вариантов прохождения перехода со стороны Крымского полуострова и со стороны Краснодарского края, а также оценили ход выполнения буровых работ, которые проводятся в акватории пролива в рамках инженерных изысканий.

Возможные маршруты транспортного перехода определяются наличием суженных участков пролива и рельефом берегов на подходах к этим участкам. Наиболее узкие места пролива образованы выступающими мысами Крымского берега: Фонарь, Жуковский, Еникальский и Ак-Бурун, а на кавказском берегу косой Чушкой и островом Тузла. В соответствии с этим были рассмотрены четыре варианта прохождения перехода: Северный, Жуковский, Еникальский и Тузлинский.

Все варианты оценивались с точки зрения комплекса разноплановых факторов, к которым относятся протяженность перехода, наличие железнодорожных и автодорожных подъездов к нему с обеих сторон, перспектива удорожания строительства за счет дополнительных транспортных сооружений на подходных участках. При оценке учитывались также перспективы развития порта Кавказ, железной дороги, угол пересечения с ходом морских судов, возможность направления транспортного потока в обход Керчи, наличие особо охраняемых исторических объектов в зоне строительства, экологические и социально-политические аспекты, ледовая обстановка в зоне прохождения маршрута, а также наличие на его территории грязевых вулканов. По итогам анализа перечисленных факторов члены Экспертного совета рекомендовали для дальнейшего конструктивно-технологического сравнения два наиболее предпочтительных варианта маршрута - Жуковский и Тузлинский.

С. Кельбах также сообщил, что завершены все полевые работы по геологическим изысканиям на береговых частях Краснодарского края и Крымского полуострова. В настоящее время две буровые платформы ведут работы в акватории - в Жуковском створе и в створе Тузлинского варианта трассы. Также закончены работы по промеру глубин в Жуковском створе, а до 25 мая они будут завершены и в створе Тузлинской косы.

Все инженерно-геодезические работы планируется завершить до конца месяца, после чего предварительные результаты будут представлены на заседании межведомственной рабочей группы.

16 мая 2014 г. фармацевтическая компания «Abbott», штаб-квартира которой находится в штате Иллинойс, США, сообщила о достижении окончательного соглашения по приобретению латиноамериканской фармацевтической «CFR Pharmaceuticals», что позволит более чем удвоить присутствие компании на латиноамериканском фармацевтическом рынке в сегменте генерических препаратов и таким образом увеличить представленность компании «Abbott» на быстрорастущих рынках.

Согласно условиям соглашения «Abbott» приобретет холдинг, который владеет приблизительно 73% акций компании «CFR Pharmaceuticals» и выдвинет публичное предложение по приобретению оставшихся акций «CFR Pharmaceuticals», находящихся в обращении. В том случае, если все находящиеся в обращении акции будут проданы, общая стоимость компании «CFR Pharmaceuticals» составит около 2,9 млрд дол. США. Также компания «Abbott» возьмет на себя долговые обязательства латиноамериканской фармацевтической компании в размере около 430 млн дол. Таким образом, общая сумма сделки составит более 3,3 млрд дол.

Представители компании «Abbott» прогнозируют, что данная сделка позволит увеличить объем продаж компании примерно на 900 млн дол. уже в 2015 г., а также будет способствовать двухзначному приросту объема продаж на протяжении нескольких следующих лет.

Продукция «CFR Pharmaceuticals», штаб-квартира которой размещена в Сантьяго (Чили), представлена на 15 фармацевтических рынках стран Латинской Америки. Компания располагает широким продуктовым портфелем, включающем препараты, применяющиеся в сфере женского здоровья, неврологии, кардиологические препараты и лекарственные средства для лечения респираторных заболеваний. Таким образом, «CFR Pharmaceuticals» маркетирует более чем 1 тыс. различных продуктов. Кроме того, компания «Abbott» благодаря данной сделке получит в свое распоряжение около 7 тыс. сотрудников, а также R&D-подразделения и производственные мощности в Чили, Колумбии, Перу и Аргентине.

Ожидается, что объем продаж на фармацевтическом рынке стран Латинской Америки в текущем году достигнет 73 млрд дол., а к 2018 г. — 124 млрд дол. При этом, согласно данным «IMS Health», среднегодовой уровень прироста объема продаж на данном рынке будет в 2–3 раза превышать аналогичный показатель для развитых рынков на протяжении следующих лет.

Страны АТЭС одобрили предложение России по борьбе с ННН-промыслом

Участники сессии Рабочей группы АТЭС по океанам и рыболовству поддержали российский проект международного семинара по борьбе с браконьерством. Спонсировать проект, помимо США и Индонезии, решили Китай и Филиппины.

В китайском городе Циндао состоялась 3-я сессия Рабочей группы Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС) по океану и рыболовству (OFWG). В заседании приняли участие представители Вьетнама, Индонезии, Китая, Республики Корея, Малайзии, Папуа – Новой Гвинеи, Перу, России, Филиппин, Чили, Таиланда, США, Японии, а также Гонконга и Тайваня. Российская делегация включала сотрудников Росрыболовства, в том числе Приморского теруправления, и Всероссийского НИИ рыбного хозяйства и океанографии.

Как сообщили Fishnews в пресс-службе ВНИРО, на сессии российская сторона продолжила продвигать свой проект международного семинара по обмену опытом в сфере борьбы с браконьерством. Первоначально проект был представлен на 2-й сессии OFWG в июне 2013 г. в индонезийском Медане. Представители США и Индонезии выразили согласие выступить коспонсорами проекта, который предусматривает стандартизацию методов и активизацию борьбы с нелегальным выловом и оборотом водных биоресурсов.

В ходе нынешней сессии Китай выразил желание стать третьим коспонсором проекта. Также заявку на спонсирование сделала Республика Филиппины, которая будет принимать мероприятия АТЭС В 2015 г. Кроме того, отечественный проект поддержали Вьетнам, Республика Корея, Малайзия, Папуа – Новая Гвинея, Перу, Чили, Таиланд и Япония.

Для дальнейшего продвижения и реализации проекта заявка должна быть направлена в секретариат АТЭС до 21 июля 2014 г.

Политика присутствия

Пьер Розанваллон (р. 1948) – французский философ и политолог, профессор современной политической истории Коллеж де Франс и профессор Высшей школы социальных наук (EHESS). 

Присутствие и представительство

Выборы представителя отсылают нас к двойной логике тождества и различия. Мы хотим, чтобы тот, за кого мы голосуем, умел управлять. Именно наличие качеств руководителя и технической компетенции у кандидата обусловливает наш выбор. Выборы подчиняются тогда принципу различия. Они опираются на идею, что необходимо «выбирать лучших», и избиратель имплицитно допускает, что его избранник обладает теми качествами, которых у него самого нет. Но в то же время от представителя ждут, чтобы он был близок к своим избирателям, знал их проблемы и тревоги, разделял их заботы и чаяния. В этом случае выборы соотносятся с принципом близости, идентичности. И в этом свете идеальный представитель – это тот, кто думает, говорит и живет, как его избиратели, то есть воплощает собой что-то вроде наилучшего образца их самих. С одной стороны, надежда на компетентность избранников, с другой, – стремление к тому, чтобы прежде всего они походили на своих избирателей. С одной стороны, – ожидание «ярких личностей», с другой, – приветствуются «темные лошадки», люди без имени, выходцы из толпы. Именно поэтому на протяжении вот уже двух веков оба эти идеальных типа защитника (а позднее, эксперта) и товарища являются конкурирующими эталонами в понимании, что такое представительство. Противопоставление предполагающих эти фигуры принципов являлось лейтмотивом всех диспутов и дебатов о представительной демократии[2]. Партийная демократия довольно длительное время позволяла связывать воедино оба эти элемента, накладывая результаты внутренней процедуры отбора кандидата на утверждение его социальной идентичности и общественного мнения о нем. Тем самым она снизила интенсивность того, что можно назвать структурным напряжением представительных систем. Бесспорное ослабление этого напряжения автоматически высветило некоторые характерные черты этих систем. Именно это, употребляя чрезвычайно размытую терминологию, часто и называют «кризисом представительства». И именно в этом контексте следует рассматривать возникновение общественного спроса на присутствие.

Присутствие, сопереживание, сострадание – с этими словами в политике возникает новый язык. Они свидетельствуют о разрыве, произошедшем в подходе к проблемам идентичности и представительства. Они выражают собой тот факт, что отношения идентичности между гражданами и властями больше нельзя мыслить в терминах социологии, в режиме фигуративности, предполагающем некое подобие между одними и другими, как в наказах небезызвестного всем Прудона, ратующего за появление депутатов от рабочих, потому что, на его взгляд, только они способны представлять народ, не понаслышке зная о трудностях его повседневной жизни[3]. Политика идентичности, излагаемая в этой терминологии, конечно, по-прежнему обладает силой внушения, если речь идет, например, об отсутствии в парламенте «видимых меньшинств» или о недостаточном представительстве в нем женщин[4]. Но такое понимание вещей потеряло свое значение в результате тех пертурбаций, которые изменили структуру общества. Проблемы представительства и идентичности стали пониматься иначе. В первую голову от власти ждут, чтобы она проявила участие, показала внимание, заверила в своей восприимчивости к невзгодам избирателей. Тем самым императив присутствия и ожидание сострадания заменили собой требование представительства, которое теперь не имело большого смысла[5]. Факт пассивного присутствия заменил собой проект наглядного представления (repraesentare).

В одном известном эссе Поль Рикёр противопоставляет фигуры «socius» и ближнего[6]. «Socius» – это социальный индивидуум, член какой-нибудь группы или класса; он растворяется в какой-либо категории, функции, коллективной идентичности. Это – обычный политический и социальный субъект. Для права он является абстрактным субъектом, для государства – гражданином, для налоговых служб – налогоплательщиком, а для экономики – рабочим, служащим или менеджером высшего звена. А значит, связь между этими субъектами всегда опосредована, связана с ролью и функционированием какого-либо института. С ближним ничего подобного не происходит. «Ближний, – отмечает Рикёр, – это такой тип поведения, при котором он сам обеспечивает свое наглядное присутствие»[7]. А значит, существует праксис конституирования ближнего, но никоим образом не его социологическая абстракция («у нас нет ближнего; я обретаю уже чьего-то ближнего»), – подводит он итог. Ближний всегда сингулярен, он может возникнуть только в связи с каким-то событием, как это происходит в притче о добром самаритянине из Евангелия, на которую опирается философ в развитии своей мысли. Ближний конституируется добровольным актом сближения, активным присутствием, манифестацией чувства солидарности. Именно такие фигуры «образцовых ближних» в качестве объектов конституирует политика присутствия. Отсюда и центральное место эмпатического поведения. На самом деле оно всегда отсылает к сингулярности пережитого опыта, которое касается кого-нибудь напрямую. Как раз это подчеркивала Ханна Арендт, анализируя сострадание в работе «О революции»[8]. Раз сострадание снимает дистанцию между двумя людьми, связывая присутствие с отзывчивостью к невзгодам, – значит, оно всегда является особым случаем. «Его сила заключена в самой страсти, которая в отличие от разума способна касаться только частного, отдельного, но не обладает идеей общего, способностью к генерализации»[9]. Следовательно, оно несет в себе структурно неполитический аспект. Но эта индивидуализация мира, предполагающая реализацию сострадания, возможно, сегодня несет в себе иной смысл, нежели у Рикёра и Арендт полвека назад.

Проведенный нами анализ возникновения экономики и общества сингулярности обретает здесь все свое значение. Напомним, что отныне «социальное» конституируется не только идентичностями, то есть принадлежностью к неким общностям, определяемым согласно социоэкономическим данным (возраст, пол, происхождение, профессия, доходы, имущество и так далее). Оно все чаще состоит из общности переживаний, схожести ситуаций, параллелизмов отдельных историй; оно обладает нарративным и рефлексивным аспектом. В этом свете забота об отдельном индивидууме меняет направление. Она включает в себя непосредственно социальный аспект. Если кто-то проявляет сострадание к пострадавшему в дорожной аварии, то это трогает всех, кто уже пережил подобную драму. Внимание к «происшествию» может, таким образом, восприниматься как знак еще большей заботы. Тогда это происшествие выходит за рамки отдельного случая, аномалии или любопытного факта: оно становится образцовым и превращается в социальный факт. Это необходимо подчеркнуть, хотя мы пока не будем рассматривать вопрос о типах происшествий, которые выдвигаются на первый план и получают большую значимость, чем другие. В этих условиях само понятие «народа» тоже переопределяется. Оно начинает указывать не столько на тех, кто имеет отношение к некоей данной группе, сколько на тех, у кого есть точки соприкосновения с незримым и нестабильным сообществом, невзгоды которого, или вообще – истории, не принимаются во внимание. Забвение, безразличие, пренебрежение, осуждение стали, таким образом, наиболее ощутимыми формами современного выражения отчуждения и доминирования. Мы уже говорили, что, когда возникает чувство оставленности, на карту ставится само существование; и это посерьезнее, чем нанесение вреда личным интересам. Эмансипация, таким образом, начинается с ощущения, что вас слушают, что такие же жизни, как ваша, имеют социальный вес. Именно поэтому такие случаи находят отголосок в политике присутствия. Она признает эти жизни, дает смысл их невзгодам. Дав им статус, она восстанавливает их в гражданственности. Именно поэтому все большее значение приобретает понятие «жертвы». Оно соотносится с растущей трудностью мыслить идентичность положительно: жертва определяется через отсутствие, это – индивидуум, чьи житейские испытания не были приняты во внимание. В этом свете представлять – значит быть рядом с теми, кто переживает подобные ситуации, придавать социальное значение тем историям, свидетелями которых они были: это представительство-сопереживание. Оно неразрывно связано с порождением смысла и проявлением внимания. Не сходство, а искренность сострадания и выражение близости определяют «хорошее представительство».

Но сопереживание не может сводиться к какому-то дискурсу. Говоря о сострадании, Арендт справедливо замечает, что его язык – «это в большей мере жест и мимика, нежели слова»[10]. Комментируя фрагмент из «Братьев Карамазовых» об отношении Иисуса к Великому инквизитору, она подчеркивает показанный Достоевским контраст между безмолвием и молчаливостью сострадания первого и бьющим через край многословием второго. Вся сила и интенсивность заключаются как раз в этом немом присутствии, а не в энергии и изобретательности слов. Вместе с представительством-состраданием возникает и жестикуляция власти. Ее легитимность зависит от способности принимать чувственную позу, проявлять себя экспрессивно. Тем самым воскрешается древнее представление о представительстве как о публичном показе власти, демонстрации тела суверена. Искусным экзегетом этих представлений является Луи Марен[11]. Именно «эффекты присутствия» (используем его же выражение) реально способствовали установлению монархической власти. Представлять означало афишировать, демонстрировать. С одной целью: «усилить, удвоить присутствие»[12], приумножить тайну. Показом королевской облатки, отмечает Морен, «представительство укрепляет свои внешние проявления»[13]. Возникновение демократии, с одной стороны, привело к коллективному присвоению тела, с другой, – к лишению власти всякого тела, и последняя, в сущности, стала зависеть от никому теперь не принадлежащих правил и процедур. В этом смысле сегодняшнее возрождение телесности политического означает собой резкую смену курса, но при этом не является простым возвратом к старому режиму фигуративности. В некотором роде оно демократизирует его пружины, превращая его в близкое тело, лишенное символов, бесконечно выставляемое на обзор публике, редуцированное к его реальному присутствию, а не к какому-нибудь недоступному и извне навязанному образу.

Центральное место средств массовой информации связано именно с этим. Их функция не ограничивается информированием о том, что делают или говорят правящие. Прежде всего их нужно показывать. Средства массовой информации стали, таким образом, той самой формой новой политики присутствия. Тем самым эмпатическая власть отвечает на кризис представительства и стремится дать ясность и зримость современной политике, ускользающей от наших органов чувств. Она представляет собой полный контраст по сравнению с незримостью и сложностью процессов принятия решений. Раз парламентские сеансы зачастую немногочисленны и порождают ощущение пустоты, раз работа избранников растворилась в скрытых от глаз комиссиях, а администрация невидима и управляется абстракцией, эмпатическая власть навязывает нам свою чувственную истину. Вот откуда ее связь с политической риторикой проявления воли: легче показать расходуемую энергию, нежели реальную деятельность.

Присутствие придает представительству характер постоянства. Власть становится как бы имманентной, погруженной в общество и идущей за ним: это устранение дистанции между властью и обществом является эквивалентом новой демократической темпоральности. На смену регенеративной утопии прямой демократии приходит эффективный режим непосредственного присутствия. Тем самым эмпатическая власть оказывается выражением демократической генерализации, универсальной участливости, бытовой непринужденности, конституируя одномерное пространство. Эта генерализация есть повсеместность, постоянное внимание и в то же время – признание отличительного характера некоторых сингулярных фактов. Выворачивая наизнанку один социологический концепт, можно сказать, что политика присутствия осуществляет нисхождение к обобщению[14]. Обобщать – значит действовать и мыслить на основе чего-либо, раздувать банальное до размеров социального. Погружаясь в частности, на которые смотрят как на типичные примеры, мы даем чувственную консистенцию понятию «народа». Тем самым обобщение мыслится как то, что принимает во внимание все частности в равной мере[15].

Раз присутствие несет в себе прежде всего непосредственно телесный смысл – значит, оно способствует и новому производству коллективной идентичности. Тот факт, что некое испытание или частная ситуация выводятся из забвения и анонимности, дает форму виртуальному сообществу всех тех, кто переживает подобные испытания. Отдельные и оставленные без внимания истории обретают свое достоинство, когда о них говорят и когда они включаются в общий дискурс. В этом случае представлять – значит публично конституировать проблему на основе какого-нибудь примера, повествовать о жизнях, в которых многие могут узнать самих себя. Тем самым этим жизненным историям дается артикулированный язык, а их герои полностью конституируются в своем звании гражданина. Этот социальный язык частного случая разительно отличается от «технократического» и «идеологического» языков, которыми отныне гнушаются, потому что они символизируют собой обобщение, ощущаемое как пустота, в которой никто себя уже не видит, настолько она кажется далекой от реального опыта[16]. В этом языке конституируются чувственные идентичности, которые приходят на смену вымирающему режиму простой социальной агрегации. Представительство-наррация стоит, таким образом, на службе у политики присутствия. Сегодня легитимной видится такая власть, которая обеспечивает существование двум указанным формам присутствия: нарративной и физической. Только при этом условии она может сегодня рассматриваться как представительная.

Эта новая политика присутствия выражается в разных регистрах. Для общества это новое средство понимания того, что относится к сфере политического. Отметим, что тут сформировалось что-то вроде нового милитантизма присутствия, роль которого возрастает по мере того, как снижается роль традиционных представительных институтов. Помимо совершенно очевидного примера благотворительных ассоциаций, которые уже давно стали чем-то вроде «школы общественных взглядов», возникают иные формы освоения публичного пространства, когда, например, заявляют о своей близости с каким-нибудь школьником, сыном нелегального иммигранта, которого угрожают выслать из страны, или с группой уволенных работников. Тут опять же защищаются не просто некие интересы: это возмещение несправедливости существования, признание и укрепление какого-либо сообщества, вынесение на публику некоей проблемы. Все больше ассоциаций действуют именно в этом ключе. К тому же напомним, что в самом начале возникновения социализма этот подход оказал решительное влияние на формирование пролетарского чувства собственного достоинства, над которым глумились сильные мира сего. Так, в 1830-е годы вдохновитель группы сенсимонистского толка призывал своих друзей причаститься рабочим, чтобы развить у них чувство общей гражданственности и доказать их способность играть в обществе руководящую роль.

«Чтобы управлять рабочими, необходимо прежде всего ознакомиться с их трудом, знать, как они живут, не только сердцем, но и на грубой практике стать причастным этому самому бедному и самому многочисленному классу. […] Конечно, вы не сможете полностью жить их жизнью, но по крайней мере сможете хоть немного разбавить свою буржуазную жизнь жизнью пролетариата»[17].

Кроме того, поразительно видеть, что первые рабочие, взявшие в руки перо, чтобы рассказать об условиях своей жизни, прежде всего будут упрекать капиталистов в их отдаленности, эгоизме, отсутствии сострадания. Важнейшей добродетелью пролетариата, как раз наоборот, будет чувство братства, то есть внимание к несчастью других[18].

Тем не менее мы обратимся лучше к деятельности правящих. Этот императив присутствия – и вы, вероятно, почувствовали это, читая эти страницы, – уже привел к радикальным изменениям в искусстве правления и повлек за собой целый ряд непредвиденных последствий. Но прежде, чем рассмотреть эти перемены и последствия, необходимо оглянуться назад, чтобы понять, как и когда произошла эта бесшумная революция.

К истории близости и дистанции

Современная политическая власть сначала утвердилась в качестве государственного соображения, тайной силы, руководящей отдаленности. Но даже в этом сиянии сакрального таинства, чтобы казаться легитимной, она все равно была вынуждена представлять себя служителем общества. Даже Людовик XIV, король славы и войны, был вынужден показывать себя поборником своих подданных и отцом народов. Эта дуальность хорошо заметна в тех образцах чистописания, которые Боссюэ давал наследнику престола[19]. И, если дофин писал, что он будет «подобен освещающему нас солнцу», он также, со смирением, должен был переписывать следующие строки: «По природе вы – такой же, как все, а значит, должны быть чувствительны ко всяким невзгодам и страданиям человечества»[20]. Тем самым власть и сострадание входили в тесную связь. Но сострадание, о котором здесь идет речь, ни в коем случае не являлось основанием политики – это было всего лишь нравственное предписание. Оно было призвано регулировать сознание монарха. Все это было перевернуто с ног на голову с возникновением либеральных и демократических режимов. Основывающий их эгалитарный этос сначала уничтожил всякое различие между людьми, установив в качестве главной гражданской добродетели непринужденность. Мы хорошо помним, как Токвиль характеризовал это равенство условий. Представление о существующей между властью и обществом иерархии тоже кардинально изменилось, поскольку в обществе стали видеть основу государственной власти, дающую этой власти легитимность. Сущностью представительного правления становится закрепление этих преобразований, несмотря на то, что в нем продолжают сосуществовать дистанция и сострадание – только теперь в качестве напряженности между принципом правомочности (principe de capacité) и принципом подобия.

Проблема такого представительного правления заключается в том, что оно основывается на принципе, прозрачность которого обеспечивается далеко не всегда. Если во время выборов политическая власть открыто соотносит себя с народным происхождением, то затем эта связь теряет очевидность. Вот откуда возникает необходимость в других, более чувственных, формах выражения представительной действенности. Особенно когда речь идет о режимах с неустойчивой демократией. Именно поэтому во Франции периода Первой империи один из советников Наполеона призывал императора больше ездить по стране, чтобы показать свою близость к народу и участливость к его судьбе:

«У главы крупного государства есть только один способ узнать тот народ, которым он управляет, – ездить по стране; только один способ поведать о себе народу – ездить по стране. Только эти поездки могут установить связь между государем и народом, напрямую от одного к другому. Долгое время считалось, что народ может заявить о своих правах государю только через своих представителей. Но, когда государь путешествует по стране, народ все делает сам. В образе государя-путешественника больше правды и доброй демократии, нежели во всех республиках мира»[21].

Поездка по стране становится опорой представительства, формой прямой политической коммуникации, субститутом ослабевших институтов власти. С одной стороны, представительство – воплощение того, кто претендует на звание «человека-народа», с другой, – физический опыт близости: как раз с помощью этой двойственности бонапартизм в свое время хотел покончить с демократическим идеалом. Легенды о Наполеоне, идеализирующие государя, будут принимать ту же форму. Откроем одну брошюру начала 1830-х годов:

«Народ – это я, – говорил Маленький капрал, и Маленький капрал был прав. […] Тем самым он хотел сказать, что он лучше, чем кто-либо другой, знает народ, живет его жизнью»[22].

Бальзак и Гюго тоже запечатлеют эту близость на страницах своих произведений, повлиявших на несколько поколений читателей[23], а поэт Беранже будет писать песни, с которыми в каждую хижину Франции проникнет этот образ славного богатыря и простого человека[24]. «Он курил с солдатами и ел их картошку», – такие слова встречаются в одной известной песенке.

Введение во Франции в 1848 году выборов президента Республики общим голосованием приведет к новой связи между народом и властью. Народ совершенно естественным и более чувственным образом будет ассоциировать себя с тем, кто находится во главе государства. Интересно отметить, что мастерские по изготовлению дешевых картинок, в частности, красочных картинок Эпиналь, начинают изготовлять портрет избранника, который расходится по всей стране. Таким образом в истории политического представительства открывается новая страница. Политический механизм обретает не только тело, но и лицо, включается в экономику присутствия. Прямые выборы и изображение кандидата начинают входить в систему. Если после 1833 года Луи-Филипп жил в Тюильри практически затворником, опасаясь мятежей, таких, какие, например, были в 1832 году, то Луи Наполеон Бонапарт, наоборот, увеличил прямые контакты с народом. Так, в 1849 году он предпринимает целую серию поездок по департаментам. Присутствует на открытии железнодорожных путей, чье развитие переживало тогда активный подъем, посещает фабрики, встречается не только с именитыми гражданами, но и с рабочими. К концу своего мандата, осенью 1852 года, в тот момент, когда на повестке дня стояла проблема восстановления Империи, он в течение двух месяцев будет разъезжать по юго-западу страны, недвусмысленно представляя эту поездку как народный «опрос». Тем не менее это было всего лишь первым наброском того, что во Вторую империю превратится в систематическую политику. Став Наполеоном III, он будет оправдывать отказ от традиционной представительной системы, предъявляя себя как защитника плебисцита и сторонника дружеской участливости. Так что его поездки по стране будут уже настоящим инструментом правления.

С 1853-го по 1869 год были организованы шестнадцать продолжительных поездок. И в каждом случае преследовалась одна и та же цель: достигнуть прямого контакта между французами и главой государства. С одной стороны, по-прежнему остаются в ходу тщательно продуманные церемониалы имперского величия, с другой, – император предстает искусным мастером по организации близости к народу. Он посещает мастерские и заводы, знакомится с сельским хозяйством, инспектирует ясли и больницы, обследует самые бедные кварталы. Он принимает делегации именитых граждан, а также рабочих и крестьян, участвует в балах и пирах, на которые иногда приглашаются огромные толпы людей (в некоторых случаях порядка десяти тысяч человек). Тем самым массы могут почти физическим образом приблизиться к государю, чьи поездки являются живой и видимой с ними связью. В местных газетах, отчитывающихся об этих поездках, можно встретить одни и те же выражения. Рассказывается, как люди окружали императора, могли посмотреть на него, пожать ему руку, потрогать. Отмечается, что во время послеобеденной прогулки «он попросил, чтобы сопровождавший его эскорт не препятствовал крестьянам подходить к нему»; подчеркивается, что это был «непосредственный контакт с населением» и что император приказал не чинить тому препятствий. Очевидец его поездки в Бретань рассказывает о «полной доверия непринужденности», полагая, что «никогда еще контакт между государем и народом не был столь тесным и частым», и подчеркивая, что на улицах Ренна «не было ни охраны, ни эскорта, ни даже сановников – это было полное смешение»[25]. Тут не только близость, но и единодушие. Газеты и иллюстрации показывают сплоченную и воодушевленную массу. Конечно, в этих взаимоотношениях есть некоторая снисходительность. Но в них есть и что-то, более существенное. Порождая эту пленительную реальность, они отчетливее обнажают пружины того типа исполнения власти, который открывается в эпоху Наполеона III. Мы начинаем лучше понимать, что конституирует этот цезаризм с его амбицией основания нового отношения к представительству, где это отношение теоретизируется установленным режимом как исконно куда более демократическое, нежели парламентская система. Эти контакты «с-глазу-на-глаз» и «бок-о-бок» между императором и народом во время поездок по провинциям (которые тогда обычно рассматривали как эталоны «непрерывного плебисцита»[26]) в глазах защитников этого режима были призваны усовершенствовать демократическую идею – и в плане воплощения, и в плане присутствия.

Примечательно, что официальные поездки потеряют свою значимость в эпоху Третьей республики. Эти «переживания близости»[27] продолжат свое существование, но интенсивность будет уже не та. Республиканские президенты будут использовать их в качестве дополнительной техники коммуникации, но поездки больше не будут иметь того символического и практического значения, которым они обладали в период Второй империи[28]. Возможно, лишь поездки Сади Карно явятся здесь исключением, но их задачей будет уравновешивание влияния «маленького Цезаря» и эксперта по прямому контакту с толпой – генерала Жоржа Буланже[29]. Республиканцы, не теоретизируя этого вопроса ясным образом, будут стремиться отвести от себя тень цезаризма путем возврата к традиционным принципам представительной системы. Страх возможного возвращения бонапартистского культа личности приведет к пониманию представительной дистанции как добродетели. Они будут одержимы заботой по обестелесиванию политики, по-прежнему подозрительно глядя на тех, кто слишком ловко умел воодушевлять толпу, и считая, что хорошая демократия, как говорил Гамбетта, должна быть «врагом несдержанных личностей». Республика будет отдавать предпочтение не близости, а абстракции[30]. А первые наброски политики присутствия будут восприниматься как результат иллиберализма, помноженного на архаичность.

Переломный момент

Каким же годом датировать тогда те перемены, которые привели к сегодняшнему режиму политического присутствия? Чтобы ответить на этот вопрос, сначала нужно ясно увидеть то, что относится к обычной коммуникативной стратегии, и то, что является, собственно говоря, политикой. Непринужденность в политике существует давно; она неотделима от демократического идеала. Так, во Франции 1830-х годов Луи-Филиппа уже называли «королем-гражданином», а его буржуазная манера поведения обсуждалась в газетах. В Америке того же периода торжествовала идея демократии простых людей и устанавливался такой политический стиль, который устранял всякую официальную дистанцию. Затем императив близости руководителей будет просто-напросто регулироваться эволюцией нравов и медиатического пространства, поскольку электоральная борьба автоматически приспосабливается к растущей роли наглядных иллюстраций, в частности в связи с возникновением телевидения. Но идет ли речь о детях Кеннеди, играющих со своим отцом в Овальном кабинете Белого дома, или о Валери Жискар д’Эстене, ужинающем у простых французов и принимающем в Елисейском дворце местных мусорщиков, – все это еще только коммуникация. Близость является здесь всего лишь одной из переменных того позитивного образа, к которому стремятся политические руководители. Дистанции по-прежнему отводят большое значение. Например, французский президент на деревенском празднике может играть на аккордеоне и в то же время еще больше усложнять и без того весьма кодифицированный протокол приемов, который чуть ли не возвращает нас в эпоху Людовика XV. В политическом же плане глава по связям с общественностью – сначала при Франсуа Миттеране, а потом и при Жаке Шираке – в 1990 годах делается теоретиком исключительности и торжественности президентских речей. Он воспевает «тишину, предуготовляющую силу выступления», и считает, что слишком частые заявления главы государства значительно снижают интенсивность желания услышать его[31]. Настоящий перелом происходит позднее, на рубеже XXI века, и в первую очередь он связан с внутренними трансформациями обществ.

Чтобы убедиться в этом на практике, достаточно заглянуть в еженедельник министров или глав правительства. Эти еженедельники действительно являются хорошим показателем того, что значит управлять. Они материально фиксируют те формы, которые обретает исполнение власти по ту сторону идеологий и программ. Они без прикрас выражают то, что считается определяющим в политике на данный конкретный момент времени. Руководители всегда хорошо знают, что для них главное! Даже поверхностный анализ показывает, что в этой сфере происходит настоящая революция. Хотя часть дипломатической и институциональной активности в силу вещей практически не меняется, можно с удивлением констатировать, что цели поездок по стране и, например, характер приемов значительно поменялись[32]. Короче говоря, широко освещаемые в средствах массовой информации встречи все чаще происходят с «индивидуумами-символами» и все меньше – с представителями общественных институтов, профсоюзных или профессиональных организаций. Наравне с этим главы государств все реже выезжают на какие-либо инаугурации, что долгое время считалось за правило. Зато теперь они устремляются к изголовью образцово-показательных жертв или свидетельствуют о своем сострадании населению (и даже отдельным индивидуумам), пережившему естественную или техногенную катастрофу. Джордж Буш в США и Николя Саркози во Франции хорошо иллюстрируют эти перемены в искусстве правления и в то же время символизируют собой самые извращенные их проявления.

В Америке Буша термин «сострадание» возникает сначала в политическом языке. Compassionateconservatism[33] даже представляется в качестве оригинальной политической доктрины. Это словосочетание возникает в начале 1980-х годов, но по-настоящему входит в оборот в 1996-м, после публикации работы Марвина Оласки «Пробуждая американское сострадание»[34]. Джордж Буш, тогда еще губернатор Техаса, написал восторженное предисловие к следующей книге автора и поставил эту тему в центр своего политического мировоззрения. Распространявшаяся тогда идея сострадания воспринималась как настоящий «экономайзер общественных институтов». Она отсылала к двойному проекту дезинституционализации государства. Прежде всего она вписывалась в ряд консервативной критики социального государства, настаивая на непредвиденных эффектах бюрократической общественной системы, основанной на автоматически признаваемых правах[35]. Кроме того, Оласки обратил на себя внимание, опубликовав «Трагедию американского сострадания» – работу, в которой стремился показать, что бедность (theUnderclass) легче было победить в XIX веке, но не в XX. И тому есть следующее объяснение: до установления социального государства-покровителя, подчеркивает Оласки, благотворительные организации были значительно эффективнее, потому что, во-первых, прекрасно владели ситуацией на местах и близко знали живущих там людей, а во-вторых, умели исправлять нравы, регулировать отношения и даже обязывать к ним. Именно к этой системе надлежало бы вернуться, чтобы снизить общественные затраты и в то же время эффективнее бороться с бедностью, поскольку бедность «самоподдерживается» существованием безоговорочных общественных прав, неотделимых от бюрократического управления социумом. Таким образом, сострадание было тем чувством, которое оправдывало сворачивание политического и сокращение доступных прав. Через утверждение необходимости прямого контакта благотворительных организаций с бедными отстаивалась эта новая доктрина, а также делалось лишним существование государства с его «контрпродуктивным влиянием». В политическом плане для Буша эта идея сострадания соотносилась с политикой чувств, а не с политикой идей. Она открыто противопоставляла прагматический консервативный подход с его заботой о людях идеологическому и бюрократическому мировоззрению, в защите которого обвиняли либералов.

Поведение же Николя Саркози, в плане близости, было в основном политическим. В первую очередь оно характеризуется в терминах практики правления. Здесь нет смысла останавливаться на том, что многие наблюдатели назвали его «вездесущностью» – на эту тему написано огромное количество книг и статей. Большинство комментаторов двумя способами резюмировали то, что принималось за некий стиль и стратегию: с одной стороны, зуд активности, с другой, – одержимость коммуникацией; при этом гамма эпитетов само собой варьируется от разной степени симпатии до отвращения, внушаемых данным персонажем. Но в этих комментариях почти всегда рассматривается саркозизм первых месяцев, то есть тот перелом, который, как кажется, он несет с собой и в плане личного поведения, и в плане медиатической стратегии. Это все не вызывает вопросов. Но саркозизм прежде всего следует понимать как крайнее выражение политики близости. В жестикуляции[36], в стремлении сделать из отдельных моментов жизни обычный storytelling[37], а также в своем отношении к средствам массовой информации Саркози показал нам различные аспекты этой политики. Он использовал все ее ресурсы и в карикатурном виде представил все ее формы. А заодно ярко высветил проблему присутствия, указав на ее патологии, отклонения и разрушительные мутации, которые являются результатом ее регресса до уровня просто-напросто необузданной коммуникации, все больше отрывающейся от реальности происходящего.

Политика и неполитика присутствия

Присутствие образует новый режим представительства, в котором понятию «мандата» больше нет места. Теперь первоочередной задачей является не установление взаимообязанностей между правящими и теми, кем правят, а необходимость показать, что те, кто правит, понимают, как живут те, кем они правят. Например, в работах Хиббинга и Теис-Морс подчеркивается, что граждане скорее чувствительны к искренним проявлениям сочувствия правительства, нежели к содержанию принимаемых им мер[38]. Эти проявления сочувствия в сущности воспринимаются как практические доказательства того, что правящие живут вместе с народом, а не в некоем замкнутом пространстве. Уменьшение представительной дистанции осуществляется здесь не благодаря существованию прямых полномочий или сходству представляемых и представителей. К двум этим традиционным техникам общественного присвоения политики добавляется еще одна: техника физического сближения и участливости. И раз электоральные обещания устанавливают некую гипотетическую и многими слабо ощущаемую связь между избирателями и избранниками, то присутствие предлагает свое непосредственное и эффективное постоянство. Ведь сочувствие, можно сказать, всегда держит свои обещания, пусть они и скромны. Правящие круги почувствовали это гражданское разочарование. В результате они не столько обещают какие-либо результаты, сколько гарантируют избирателям свою энергию, внимание и заботу. Эта зримая самозатрата обретает огромное значение на местах, рядом с теми, кто, по всеобщему мнению, на данный момент воплощает собой страдания этого мира или, наоборот, его успехи и чаяния. Тем самым само существование власти превращается в действие. Именно поэтому присутствие становится настоящей политической формой. Оно совершенно иначе определяет взаимоотношения тех, кто правит, и тех, кем правят, и ставит вопрос о подчинении власти общественному мнению в постпредставительной терминологии.

Но это «решение» может обернуться проблемой. В такой ситуации политика может, в конце концов, раствориться в представительстве. В демократии присутствия процедурный, а значит, и программный аспект демократии стирается: он сводится к форме выражения общественной жизни. Эту форму, впрочем, довольно сложно анализировать, потому что она связана не с обычной «политикой идентичностей» в классическом смысле этого понятия, а с возможностями меньшинства быть услышанным и в качестве такового принимать участие в местной общественной жизни, предлагая свои проекты и выдвигая свои требования. При этом в сущности производится на свет нечто вроде огромного экзистенциального зеркала, чтобы отразить в нем некую обнаженную форму жизни, устранив то, что может напоминать о ее тяготах, то есть какую-нибудь другую, не сходную с нашей, жизнь. Таким образом, политика присутствия становится общественным средством избавления от тревог, чем-то вроде катарсиса. Отдавая должное несчастьям, такая политика имплицитно стремится сделать их более сносными, а параллельно этому сингуляризует истории успехов, мифологизируя их и делая общедоступными.

Но в то же время следует подчеркнуть, что нельзя говорить о модусах присутствия в единственном числе. Раз присутствие нужно воспринимать как некую политическую форму в себе, значит, природа тех ситуаций, в которых функционируют эти модусы присутствия, может полностью менять их смысл. Проявить солидарность с семьей, выставленной из своего дома, или принять у себя жертву расизма – совсем не то же самое, что показаться рядом с коммерсантом, которому грозит суд за сомнительный акт самозащиты. Объекты сочувствия образуют тем самым политику. Даже за самыми карикатурными видами медиатизации всегда стоит выбор проявления близости с тем или иным человеком. Существует даже настоящая «конкуренция» присутствий, которая может заменять собой противостояния приверженцев различных взглядов. Демонстрация присутствия – и это стоит подчеркнуть – для самого общества тоже является средством участия в политике, причастности к местным делам. И, как результат, возникает то, что я назвал милитантизмом присутствия. Модус присутствия может являться способом обогащения политической деятельности, расширяя формы представительства. Но, чтобы дать сочувствию настоящую политическую консистенцию, нужно, чтобы оно нашло затем средство вписаться в общее повествование, а значит, оно не должно ограничиваться обычным рядом изолированных мгновений. Оно должно вписаться в общий проект определения, что такое социальная справедливость. Делая акцент на нехватке чего-то, бедах или, наоборот, на образцовых успехах, присутствие в сущности конституирует всего лишь один из моментов демократической жизни. Оно может играть ключевую роль в уравновешивании важности отдельных историй, признании всех ситуаций, возвращении достоинства тем, кто был лишен его, и надежды тем, кого терзают сомнения, но оно не может регулировать конфликты конкурирующих друг с другом жизненных опытов. А ведь именно в этом заключается вся суть политического: конституировать общность, регулируя различия интересов и расставляя приоритеты. Политическое – это слагание совместной истории, а значит, оно не может ограничиваться экспозицией серии назидательных, но разнородных картин. Присутствие обретает свой демократический смысл, только если оно темпорально связано со стратегией построения более справедливой общности.

Когда присутствие возводится в абсолют и подменяет собой политику, оно, в конце концов, превращается в свою противоположность и становится ирреальным. Оно начинает представлять улетучивающийся на наших глазах мир, который может производить впечатление консистенции, только ценой постоянной перегрузки своих механизмов, неминуемо ведущей к саморазрушению. В этом берут свое начало те двусмысленные отношения, которые императив присутствия поддерживает с развитием аудиовизуальной медиатизации. Эта медиатизация образует те материальные рамки, в которых присутствие обретает свою форму. Средства массовой информации по своей природе являются хорошими воспитателями близости. Но они также являются пружиной ее отклонений, когда эту близость возводят в абсолют. Тем не менее структурная двусмысленность доминирующих в сегодняшнем мире масс-медиа этим не ограничивается. Она также связана с тем, что в структурном отношении масс-медиа совершенно шизофреничны. Они предстают перед нами великими жрецами культа близости и в то же время разыгрывают на сцене спектакль крайней социальной дистанции. Они придают огромное значение вниманию правящих к униженным или жертвам, восславляя всех матерей Терез планеты, и в то же время демонстрируют совершенно показную и никому не доступную роскошь. На страницах «гламурных» журналов или в телевизионных репортажах мир предстает перед нами либо закадычно близким, либо недоступно далеким, и в этой дали живут сверхбогатые и сильные мира сего. Вся остальная реальность забывается, словно лишенная консистенции. Остается только этот «тет-а-тет». Но в нем тоже есть свой особый механизм редукции этой супердистанции – вуайеризм. Богатые и сильные мира сего предстают в недоступности своих привилегий и роскоши и в то же время, показываясь нам на глаза, превращаются в цирковых животных, утративших частную жизнь.

Аналогичное явление наблюдается и в отношении политиков. Мы наблюдаем их близость с теми или иными согражданами, и в то же время они предстают перед нами как живое приношение обществу, вокруг которого «гламурные» журналы отправляют свой первобытный культ. Близость и показ себя, в конце концов, приводят к растворению в некоем целом. В этом случае выставить себя напоказ означает не только «медиатизироваться», то есть в тривиальном смысле этого слова выйти на первый план, показать себя, – но и сделаться доступным, даже некоторым образом «потребляемым». Образ бегущего трусцой и потеющего правителя его же и десакрализует, снижает его величие, делает его банальным и возвращает в ту массу, из которой он вышел. Наблюдать его в обыденной жизни, рассматривать фотографии папарацци или то, что за таковые выдается, дает ощущение владения ситуацией, даже некоторого контроля над ней. Таким образом, медиатизация повседневности вместе с тем, что в обыденном языке называется «гламуризацией», со всеми ее фотографиями и искажением действительности, является также чем-то вроде ответа на кризис представительства, извращенным выражением спроса и предложения на присутствие. Она является самопроизвольной машиной по разрушению видимости дистанций. Даже – видимостей, поскольку воссоздает их в новом, неуловимом модусе. А значит, надо учитывать, что императив присутствия может не только обновить искусство правления, дав ему действительно демократический характер и основав новую форму восприятия общественной жизни, но и оказаться матрицей губительной регрессии.

Отныне именно в виде приветливых собеседников, ловких режиссеров просчитанной близости могут возродиться прежние страшные фигуры обращения демократии против нее самой. В сущности, никогда еще не была так тонка граница между формами позитивного развития демократического идеала и условиями его отклонения. Именно там, где наиболее сильны ожидания граждан, аппетиты политиков могут оказаться ненасытней всего. А значит, существует настоятельная необходимость перевести этот вопрос в предметную сферу постоянных общественных дебатов. Жить в демократии сегодня, как никогда прежде, предполагает сохранение ясного взгляда на условия ее манипуляций и причины ее незавершенности.

Перевод с французского Сергея Рындина

[1] Данная статья представляет собой главу из книги Пьера Розанваллона «Демократическая легитимность: беспристрастность, рефлексивность, близость» (RosanvallonP.Lalégitimité démocratique: impartialité, réflexivité, proximité. Paris: Seuil, 2008. P. 345–359). – Примеч. перев.

[2] Так, они были в центре интеллектуальных и политических столкновений во время Французской и Американской революций.

[3]См. обэтоммоюработу: Rosanvallon P. Le Peuple introuvable. Histoire de la représentation démocratique en France. Paris: Gallimard, 1998.

[4] Можно отметить, что Энн Филлипс в своей известной работе как раз и употребила в этом отношении выражение «политика присутствия», противопоставив его «политике идей» (PhillipsA.ThePoliticsofPresence. Oxford: ClarendonPress, 1995).

[5] Насколько я знаю, у Клиффорда Орвина можно найти одну из первых формулировок этих перемен: «Политическое сострадание, – пишет он, – зародилось вместе с современным представительным правлением. Его функцией стало подтверждать представительство, когда ничто иное уже не могло этого сделать» (OrwinCl.Compassion // TheAmericanScholar. 1980. Eté; фр.перев.: Orwin Cl. Compassion // Commentaire. 1988.№ 43. P. 614).

[6]Ricoeur P. Le socius et le prochain // Idem. Histoire et vérité. Paris: Seuil, 1964.

[7] Ibid. P. 100.

[8]Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011.

[9] Там же. С. 113.

[10]Там же. С. 114.

[11]См. егостатьи, собранныевкниге: Marin L. Politique de la représentation. Paris: Kimé, 2005;атакжебольшуюработу: Idem. Le Portrait du Roi. Paris: Minuit, 1981.

[12]Idem. Le Portrait du Roi. P. 10.

[13] Ibid. P. 11.

[14] Выражение «восхождение к обобщению» означает научный метод, при котором анализ фактов приводит к порождению понятий. А также это процесс, в котором, в частности, конституируется политическое поле.

[15] Таким образом, она носит посреднический характер между процедурным подходом и подходом субстанциальным.

[16] А ведь даже прежний «казенный язык», на свой манер, умел быть открытым людскому опыту.

[17] Enseignements d’Enfantin [1831] // Œuvres de Saint-Simon et d’Enfantin. Paris, 1865–1878. T. 16. P. 89–90.

[18]См. обэтом: Rancière J. La nuit des prolétaires. Archives du rêve ouvrier. Paris: Fayard, 1981.

[19]ЖакБениньБоссюэ (1627–1704) – французскийфилософ, писатель, епископитеоретикабсолютизма,втечение 10 летбылнаставникомстаршегосынаЛюдовика XIV. – Примеч. перев.

[20]См.:Cornette J. Le savoir des enfants du roi sous la monarchie absolue // Halévi R. (Éd.). Le Savoir du prince, du Moyen Age aux Lumières. Paris: Fayard, 2002.

[21]Roederer P.L. Des voyages des chefs de gouvernement [1804] // Œuvres du comte P.L. Roederer. Paris, 1857.T. VI. P. 460.

[22] Religion saint-simonienne. Napoléon, ou L’homme-peuple. Paris: 1832. P. 1.

[23]См. обэтом: Ménager B. Les Napoléon du peuple. Paris: Aubier, 1988; Hazareesingh S. La Légende de Napoléon. Paris: Tallandier, 2005.

[24]См. главу, посвященнуюлегендамоНаполеоне: Touchard J. La Gloire de Béranger. Paris: Armand Colin, 1968.T. I.

[25]Этисвидетельствапочерпнутыизкниги: Mariot N. C’est en marchant qu’on devient président. La République et ses chefs de l’Etat, 1848–2007. Montreuil: Aux lieux d’être, 2007. P. 42–44.

[26]См.:Deslandres M. Histoire constitutionnelle de la France de 1789 à 1870. Paris, 1933. T. II. P. 509.

[27] Выражение принадлежит Николя Марио, см. его работу: MariotN.Bainsdefoule. Les voyages présidentiels en province, 1882–2002. Paris: Belin, 2006. P. 133.

[28]См.:Sanson R. La République en représentation. A propos des voyages en province des présidents de la Troisième République (1879–1914) // La France démocratique. Mélanges offerts à Maurice Agulhon. Paris: Publications de la Sorbonne, 1998.

[29]См.:Mariot N. Propagande par la vue, souveraineté régalienne et gestion du nombre dans les voyages en province de Carnot (1888–1894) // Genèses. 1995. Septembre. В этом отношении будет интересным подчеркнуть, что Буланже был первым политиком, который, агитации ради, начал массово распространять среди избирателей свои фотографические портреты (EnglishD.E.PoliticalUsesofPhotographyintheThirdFrenchRepublic, 1871–1914. AnnArbor: UMIResearchPress, 1981).

[30] Эхо этого неприятия позднее напрямую отзовется в отношении к генералу де Голлю в начале Пятой республики.

[31]Pilhan J. L’écriture médiatique // Le Débat. 1995.№ 87.

[32] См. об этом весьма показательную статистику активности французских президентов во время их поездок по стране, которая охватывает более одного столетия: MariotN.C’estenmarchantqu’ondevientprésident.P. 291.

[33] Сострадательный консерватизм. – Примеч. перев.

[34]Olasky M. Renewing American Compassion. New York: The Free Press, 1996; см. также:Idem.Compassionate Conservatism: What it Is, What it Does, and How it Can Transform America. New York: The Free Press, 2000 (спредисловиемДжорджаБуша).

[35]См. обэтомэмблематическуюработу: Murray Ch.A. Losing Ground: American Social Policy, 1950–1980. New York: Basic Books, 1984.

[36]См. интересныеразмышленияобэтомвработе: Mongin O., Vigarello G. Sarkozy, corps et âme d’un président. Paris: Perrin, 2008.

[37]См.:Polletta Fr. It Was Like a Fever: Storytelling in Protest and Politics. Chicago: The University of Chicago Press, 2006; Salmon Ch. Storytelling. La machine à fabriquer des histoires et à formater les esprits. Paris: La Découverte, 2007.

[38]См.:Hibbing J.R., Theiss-Morse E. Stealth Democracy: Americans’ Beliefs about How Government Should Work. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №2(94)

Преемники и преемничество в Латинской Америке

Надежда Владимировна Борисова (р. 1976) – доцент кафедры политических наук Пермского государственного национального исследовательского университета.

Галина Александровна Данилова (р. 1976) – доцент кафедры политических наук Пермского государственного национального исследовательского университета. 

Отличительной чертой современной Латинской Америки выступает низкая степень предсказуемости политических процессов и событий. Известно, что в этой части света политические деятели нередко пренебрегали и по-прежнему пренебрегают временными рамками своего пребывания у власти. В последние десятилетия, однако, они все чаще обращаются к такому варианту смены лидера, как передача власти преемнику. Очевидно, эта тенденция обусловлена доминированием политического персонализма, присущего латиноамериканской политике. В данной работе предпринимается попытка выявить исторические и институциональные истоки этой особенности. Политический опыт Латинской Америки важен и еще по одной причине. Наряду с «чисто персоналистским» вариантом модели «Преемник» здесь получила развитие та ее разновидность, которая определяется нами как «преемничество». В охватываемых ею случаях решение по кандидатуре следующего лидера принимается уходящим руководителем государства совместно с узкой правящей группой, причем лидер и группа настолько сливаются, что предстают единым субъектом решения. Классический случай такого рода – мексиканская практика dedazo, которая заслуживает специального рассмотрения.

Истоки преемничества

Политическая история латиноамериканских государств в XX веке, почти повсеместно отличавшаяся продолжительным правлением жестких военных и авторитарно-бюрократических режимов, в конце концов, сформировала у населения этого региона убеждение в явном преимуществе демократических принципов перед диктатурой. Приверженность демократическим ценностям и декларативное стремление соблюдать права человека привели во второй половине минувшего столетия к созданию институтов гражданского общества, укрепивших местный либерализм. Тем не менее наряду с мощной либеральной составляющей в латиноамериканских странах традиционно сильны и консервативные элиты, история которых прочными нитями связана с колониальным прошлым континента. Еще одним влиятельным актором, значительно укрепившим свои позиции в последние десятилетия, сегодня является народ, точнее, социальные низы. Когда в начале 2000-х Уго Чавеса и его сторонников публично называли «сбродом», он отвечал: «Да, мы тот самый “сброд”, что пошел за Боливаром»[2].

Именно политический подъем низов латиноамериканского общества на переломе 1990-х и 2000-х привел к феномену, называемому «левым поворотом» и выразившемуся в смене руководства ряда стран. Характерно, что левые силы везде приходили к власти законным и демократическим путем. С формальной точки зрения институциональная система стран Латинской Америки почти безупречна. Скопированная с североамериканской системы, она в дальнейшем была модифицирована в соответствии с местными реалиями. Главным ее отличием можно считать особый статус президента, закрепленный законодательно. Марат Баглай отмечает:

«Это была попытка приспособить особый государственный институт, отработанный в условиях развитого государства с устойчивыми политическими традициями, к совершенно новым социально-экономическим и политическим условиям слаборазвитых государств при полном отсутствии у них парламентских традиций»[3].

Действительно, под влиянием столетий колониального управления у элит независимой Латинской Америки сложилось весьма специфическое понимание роли президента как главы исполнительной власти. Сформировавшаяся в итоге система получила название «суперпрезидентской».

Большинство стран Латинской Америки на протяжении длительного времени отличало не слишком глубокое проникновение центральной власти на места[4]. Эта особенность латиноамериканской государственности была обусловлена колониальным опытом и попыткой построить федерализм по североамериканскому образцу[5]. В колониальную эпоху местные власти из-за отдаленности метрополии обладали относительной самостоятельностью в принятии решений. Это проявилось уже в период испанского завоевания:

«[Конкистадоры] сражаются без приказа, вопреки воле прямого господина, но во имя и благо короля. […] В их душе и сознании схлестываются две силы: интересы монархии и свои собственные»[6].

Соответственно, не слишком централизованным оказался и сложившийся позже аппарат управления обеими Индиями.

Важной составляющей процесса колонизации стала христианизация, а католическая церковь выступила принципиальным элементом системы колониального управления. Католицизм, в отличие от протестантизма, выстраивал строго иерархическую систему социальных связей и взаимоотношений. Священник, выполняя посреднические функции между паствой и богом, представал в качестве патрона, а его паства была клиентелой. Учитывая самостоятельную роль католической церкви в процессе колонизации, нередко именно священнослужители выполняли в колониях управленческие и государственные функции, перенося присущие церкви иерархические отношения в политическую среду. Испанская католическая культура в латиноамериканских странах была усилена иберийским феноменом касикизма:

«В основе данного феномена лежит структура неформальных связей, семейных и личных отношений между влиятельными элитами на местах с более или менее широкой категорией людей из различных слоев населения – связей и отношений, оказывающих значительное влияние на политические процессы. […] Такой патронат представлял собой механизм, связывающий местную общину с более широкой социальной структурой. Они [патроны], по сути дела, действуют как политические представители, призванные собирать голоса избирателей, прибегая к посулам и подачкам, а когда потребуется – и к шантажу. С этой точки зрения система государственного управления и структура патроната создают собственные параллельные иерархии»[7].

Как отмечает мексиканская исследовательница Манола Сепульведа Гарса, применительно к Латинской Америке ХХ века феномен касикизма представляет собой «аномальный симбиоз традиционного общества и современной политики, формирующий огромный массив клиентельных отношений, свойственных представителям разного типа и уровня»[8].

Одной из предпосылок закрепления сильного президентства в Латинской Америке, несомненно, выступает каудильизм, который, наряду с популизмом и патернализмом, вплетен в сложную канву местных политических традиций. Каудильо (от исп. caudillo– вождь, предводитель) своим появлением обязан такому специфическому институту собственности, как латиноамериканское поместье. В Латинской Америке, замечает Ольга Посконина, колониальная асьенда (или фазенда) выполняла не только экономические функции: она была также своеобразной формой политической и социальной организации провинциального общества и средством контроля над ним. В период независимости асьенда продолжала играть роль маленького государства, «в котором асендадо (или фазендейро) пользовался абсолютной властью, регулировал все стороны жизни обитателей поместья и требовал от них безоговорочного послушания»[9]. Поскольку владелец поместья выступал в роли единоличного властителя, он также должен был защищать интересы своего «государства» и, в частности, охранять его границы от набегов недружелюбных индейцев.

Примечателен в этом плане бразильский вариант каудильизма – коронелизм, сформировавшийся в нескольких регионах страны. Бразилия отличалась от остальных колоний континента гораздо менее кровопролитной борьбой за независимость и более поздним отказом от рабского труда. На протяжении длительного времени господствующая элита отвергала республиканский строй, сохраняя вплоть до 1889 года конституционную монархию[10]. Десятилетие, предшествовавшее отмене рабства, было отмечено политической нестабильностью: с 1880-го по 1889 год в Бразилии сменились десять кабинетов, трижды проводились парламентские выборы, но ни один парламент не доработал до конца своего срока[11]. В этих условиях система коронелизма как власти местных землевладельцев обеспечивала контроль над определенной территорией, причем внедрение электоральных начал не только не ослабило ее, но, напротив, предоставило новые политические инструменты для упрочения позиций местных элит. 1889–1930 годы в Бразилии стали эпохой децентрализованной федеративной республики. Слабое центральное правительство и отсутствие партий на национальном уровне были лишь звеньями круговой поруки: местные олигархии выбирали губернаторов, а те в свою очередь избирали президента.

Логическим продолжением каудильизма и неизменным спутником сильного президентства в XX веке становится упоминавшийся выше персонализм, подразумевающий концентрацию большей части власти в руках одного человека. Его проявления в Латинской Америке были весьма разнообразными, но во всех своих вариантах с точки зрения воспроизводства власти персонализм обнаруживает один и тот же недостаток: он влечет за собой ослабление всех иных институтов, кроме президентской власти:

«В нем [персонализме] слишком много зависит от одного человека, его компетентности, благоразумия и просто здоровья, что делает подобные системы хрупкими и уязвимыми. Любая болезнь или отсутствие президента автоматически создают вакуум власти. То есть фактор неопределенности. […] Устойчивость [системы] зависит от того, насколько ясным и эффективным является “порядок наследования престола” на случай смерти или серьезной болезни президента, мешающей ему выполнять свои функции»[12].

С этим связан и такой феномен латиноамериканской политики, как популизм, присущий персоналистским системам и еще более ослабляющий институты: чем прочнее институциональные основы общества, тем больше ограничений для популизма[13].

Преемники в ассортименте

Все вышесказанное объясняет, почему модель «Персоналистский преемник»в ситуациях смены лидера напоминает о себе вновь и вновь. Только за последнее десятилетие она воспроизводилась на континенте как минимум трижды. Кратко рассмотрим эти случаи.

Венесуэла

В декабре 2012 года умирающий от рака венесуэльский лидер Уго Чавес публично и официально назвал давнего соратника, вице-президента Николаса Мадуро, своим преемником, который продолжит «победное шествие боливарианской революции». До того момента Чавес передавал власть сам себе, дважды с 1999 года поменяв Конституцию, а изменения 2007 года, одобренные на всенародном референдуме, вообще позволили ему переизбираться на президентский пост неограниченное число раз. До прихода Чавеса к власти Венесуэла считалась одной из наиболее успешных и стабильных демократий в Латинской Америке; однако, как подчеркивает Татьяна Ворожейкина, здешняя демократия имела во многом формальный характер, несмотря на регулярное чередование у власти двух главных партий. Она отражала «интересы высших и средних слоев, то есть примерно 40% населения страны, которые участвовали в перераспределении доходов от нефти»[14].

История с назначением Мадуро сопровождалась интригами. Перед очередным отъездом на Кубу для проведения операции, после которой ему уже не суждено было вернуться на родину живым, Чавес объявил вице-президента своим преемником. Лидер выразил также уверенность в том, что в случае необходимости его ставленник будет избран на высший пост. 10 января 2013 года Чавес, будучи уже тяжело больным, не смог принять присягу, хотя формально сохранял президентские полномочия вплоть до 5 марта того же года – официальной даты своей кончины. Именно вице-президент после смерти команданте был объявлен исполняющим обязанности главы государства, хотя по Конституции Венесуэлы эти полномочия следовало передать председателю Национальной ассамблеи Диосдадо Кабельо, с которым Мадуро, по-видимому, находился в состоянии конфликта[15]. Оппозиция, разумеется, была возмущена тем, что Мадуро стал исполняющим обязанности президента в обход конституционной процедуры, однако это не повлекло за собой никаких институциональных последствий. Авторитет Чавеса, инициировавшего решение о преемнике, пересилил законодательство страны, для культуры которой традиции легализма всегда были как минимум значимыми.

Куба

Фидель Кастро, один из самых успешных политических долгожителей Латинской Америки, сложил свои полномочия в 2007 году в связи с тяжелой болезнью и преклонным возрастом. После почти полувека его правления власть была передана младшему брату Фиделя – Раулю, на тот момент 75-летнему министру обороны. С Раулем связывались определенные надежды на либерализацию и демократизацию, поскольку именно он был инициатором экономических реформ на Кубе. Однако вместо ожидаемого прихода к власти вместе с Раулем молодых кубинских технократов, способных начать в стране постепенные изменения, на ключевые государственные посты были назначены ветераны революции. Первым заместителем председателя Государственного совета стал герой боев в Заливе Свиней 80-летний Хосе Рамон Мачадо Вентура, а пост министра связи занял верный соратник Фиделя, 75-летний Рамиро Вальдес. Молодые политики (а таковыми на Кубе считаются 50-летние функционеры) были отодвинуты на второй план. Поэтому, как отмечают наблюдатели, сколько бы ни говорилось об изменениях в стране («обновлении социализма»), ситуация все больше приближается к политическому склерозу[16].

Впрочем, в феврале 2013 года 81-летний Рауль Кастро все-таки заговорил о преемнике, заявив о своем последнем президентском сроке и неминуемой смене власти не позднее 2018 года. Для того, чтобы эта смена прошла контролируемо, на пост первого заместителя председателя Госсовета вместо престарелого Мачадо Вентуры был назначен 52-летний Мигель Диас-Канель. Этот политик считается верным «раулистом»: инженер-электрик, он служил в армии, работал в провинции в качестве представителя компартии, принял участие в двух экономических реформах, был министром образования. Аналитики сходятся в том, что это наиболее вероятный преемник Рауля Кастро[17].

Аргентина

Вариант персонального преемника в Аргентине связан с четой Киршнеров – Нестором и Кристиной. В 2007 году Кристина Киршнер победила на президентских выборах и стала первой женщиной-президентом в истории страны. Нестор Киршнер сыграл в триумфальной победе жены не последнюю роль, официально провозгласив Кристину своим преемником. По мнению Ворожейкиной, «выдвижение жены Киршнера в качестве преемника официального курса на выборах символизирует возвращение к традиционному перонизму, называющемуся теперь киршнеризмом»[18]. Нестор Киршнер пришел к власти в 2003 году, когда страна находилась в тяжелом финансовом кризисе, балансируя между дефолтом и девальвацией. Заметно сократив безработицу и вернув политикам оптимизм, а гражданам веру в себя, Киршнер предпочел не выдвигать свою кандидатуру на второй срок, а поддержать свою жену и остаться при ней серым кардиналом. Хотя термин «киршнеризм», возникший и широко распространившийся в политическом лексиконе после победы Кристины, и отсылает к эпохе Перона, он отнюдь не означает дословного повторения перонизма.

Безусловно, правление супругов Киршнеров напрямую связано с деятельностью Хустисиалистской партии. Но Нестор и Кристина в большей степени опирались не на партийные структуры, а друг на друга. Кристина тесно работала с мужем в период его президентства, а получив власть, сохранила на своих постах семь из двенадцати министров, работавших прежде. Тем не менее популярность «королевы Кристины», как ее иногда называют, довольно быстро снизилась, так как избирателям не очень нравилось негласное присутствие Нестора позади ее трона.

***

Как показывают рассмотренные примеры, суперпрезиденциализм выступает в качестве благоприятной политико-институциональной среды для передачи власти преемникам. Так, существенное значение имеет такое следствие сильного президентства, как слабость политических партий. Размышляя о кризисе демократических институтов президентской власти в Латинской Америке, Артуро Валенсуэла отмечает:

«В наследство от авторитарного режима оставлены слабые и раздробленные политические партии, что часто заставляет избирателей искать спасения в лице популистских лидеров, не имеющих ни опыта, ни организационной поддержки»[19].

В той же Венесуэле ключевым политическим игроком все последнее десятилетие оставался Чавес. Следует согласиться с Ворожейкиной и в следующем утверждении:

«Правящая партия не стала в Венесуэле институциональным механизмом для улаживания конфликтов между различными группировками внутри режима. Напротив, она все больше превращалась в совокупность противостоящих друг другу клик и кланов, включая могущественный и разрастающийся клан родственников Чавеса. Только Чавес с его колоссальным влиянием в массах, харизмой, феноменальной способностью убеждать и уговаривать мог держать под контролем этот клубок конфликтующих друг с другом интересов, властных амбиций и идеологических противоречий»[20].

Все это объясняет нередкий для Латинской Америки феномен «выплывания на гребне», когда кандидаты в президенты прорываются в финальный этап борьбы благодаря мощной кампании в СМИ, не имея ни поддержки партий, ни какого-либо значительного опыта. Именно так пришли к власти Фернандо Коллор де Мелло в Бразилии, Альберто Фухимори в Перу, Жорже Серрано в Гватемале и Жан-Бертран Аристид на Гаити. Все четверо победили во втором туре выборов и при этом оказались без существенной партийной поддержки в парламенте.

Персоналистский режим, таким образом, будучи зависимым от персоны политического лидера, оказывается довольно неустойчивой системой – «колоссом на глиняных ногах». Свидетельством тому служит статистика досрочных отставок латиноамериканских президентов в последние десятилетия ХХ века: из 33 лидеров, избранных с началом демократизации 1980-х годов, 16 покинули пост в условиях глубокого политического кризиса, не завершив своих конституционных сроков[21].

Коллективный преемник

Вместе с тем в Латинской Америке есть страны, где, напротив, весьма существенную роль в политической системе играют партии. В сочетании с избыточными полномочиями президента это порождает своеобразную практику смены лидера, которую можно назвать «партийнымпреемничеством». Классическим случаем здесь выступает Мексика, где сложилась и много лет воспроизводилась практика dedazo – «указующего перста». Она предполагала, что по мере завершения собственных полномочий действующий президент, «указывая перстом», определял для себя достойного преемника, который и выдвигался официальным кандидатом на выборах от Институционно-революционной партии (ИРП). Назначенец, безусловно, выигрывал выборы, становился новым президентом, а по окончании срока ему предстояло «ткнуть пальцем» в кого-то другого.

В поисках политических предпосылок dedazo необходимо обратиться к 1876 году, когда к власти в результате военного переворота пришел генерал Порфирио Диас, спустя год решением Конгресса Мексики назначенный президентом страны. Его президентство продолжалось 34 года (1877–1881, 1884–1911) с небольшим перерывом, когда Диас формально «отошел от дел», но фактически сохранял властный контроль. С 1910-го по 1929 год в стране развернулась революция, в ходе которой и сложился режим сильной президентской власти. В 1917 году была принята Конституция, установившая, что главой государства является президент, всенародно избираемый на шесть лет без права переизбрания. Эта норма – sexenio– была реакцией на затянувшуюся диктатуру Диаса: лидеры мексиканской революции исходили из того, что возможность длительной узурпации власти впредь должна быть институционально блокирована.

Практика dedazo начинает складываться уже в 1920-е годы. Первую попытку «назначения» марионеточного преемника предпринял президент Плутарко Элиас Кальес (1924–1928), который, покинув пост, вплоть до 1934 года оставался неформальным лидером страны. Кальес сыграл важную роль в процессе «умиротворения» и завершения революции. Он «стал гарантом порядка в неуправляемой стране, где конституционно установленные институты управления были крайне слабы и неэффективны»[22]. Именно с его президентства глава государства не просто становится центральной политической фигурой, но и персонифицирует политическую систему в целом. Возможность определять кандидатуру следующего президента еще более усиливала роль «первого лица». Применительно к этому периоду говорят о «персоналистской диктатуре» Кальеса. Соответственно, указующий перст работал иначе, нежели в более поздние времена: то был не обязательно перст действующего президента, так как последний лишь выполнял волю неформального лидера – Кальеса.

Тем не менее и за неформальное лидерство развернулась острая борьба, в которой победил Ласаро Карденас, ставший в начале 1930-х годов партийным лидером, а в 1934-м – президентом страны. Опираясь на партийную машину и административную вертикаль, Карденас смог консолидировать властные ресурсы в своих руках, а Кальесу пришлось покинуть страну. Именно при Карденасе состоялась трансформация партийной основы режима. ИРП превратилась во всеохватывающую организацию, объединявшую четыре «сектора»: 1) военный, в состав которого вошли армейские подразделения под руководством генералов, активно участвовавших в политической жизни страны; 2) рабочий, представленный Конфедерацией трудящихся Мексики; 3) крестьянский в лице Национальной крестьянской конфедерации; 4) народный, организованный посредством индивидуального членства. Создание ИРП не означало ликвидации оппозиционных партий; тем не менее за несколько лет они лишились возможности влиять на эволюцию политической системы страны. В отличие от других партий, ИРП получала значительное финансирование из государственного бюджета и контролировала федеральные и региональные СМИ. Постепенно партия стала сливаться с государственными структурами: этому способствовала ее идеология, построенная на идее неустанного продолжения революции институциональным путем. Кроме того, ИРП «являлась мощнейшей избирательной машиной»[23]: опираясь на разветвленную партийную организацию, которая связывала все три уровня управления – общенациональный, региональный и местный, – партия власти могла успешно провести на выборах любого кандидата.

Статус Карденаса как неформального лидера партии и восприятие обществом главы государства как вождя позволяли ему практически единолично выдвигать кандидатов на должности губернаторов штатов и глав муниципий, а также наметить себе преемника. Влияние Карденаса сохранялось и после завершения его шестилетнего срока. Пришедшие ему на смену президенты 1940–1950-х годов воспринимались как его ставленники, а сам Карденас занимал официальные правительственные должности, то есть формально оказывался в подчинении у своего очередного ставленника. Так, в правительстве своего непосредственного преемника Мануэля Авило Камачо он получил пост военного министра.

Однако к 1950-м годам наметился переход от «персоналистского преемника» к «партийному преемничеству». Этому способствовали разные факторы, в том числе постепенное увеличение числа отставных президентов, а также необходимость учитывать позицию действующего президента, который обладал колоссальными полномочиями, но при этом не мог изменить конституционную оговорку, касающуюся одного срока. В результате сформировалась своеобразная «система сдержек и противовесов», а институт dedazo стал ее составной частью. Решение о преемнике теперь принималось после согласований в верхах правящей политической семьи, организованной в ИРП.

Ярким свидетельством перехода к новой разновидности преемничества стали новации в том, как определяется содержание политического курса нового президента. В ранний период преемник, желающий сменить курс, должен был согласовывать свою инициативу с патроном. Например, консервируя социальные реформы, дальнейшее проведение которых в революционном духе ставило под угрозу интересы правящего класса, сменивший Карденаса президент Камачо был обязан получить благословение предшественника. В дальнейшем решающим фактором, предопределяющим степень соответствия новой президентской политики курсу старого президента, становится баланс сил между консерваторами и левыми в руководстве ИРП. При этом переговоры о преемнике, проходившие в высших партийных кругах, зависели как от позиций внутрипартийных групп, так и от текущей политической ситуации. Например, переломным для мексиканской политической истории стал конец 1960-х годов, когда страну охватили студенческие волнения, а также развернулась борьба женщин за экономические и социальные права. Президент Густаво Диас Ордас, проводивший жесткую экономическую политику, взял курс на разгон демонстраций и преследование оппозиции. Это вызвало массовое недовольство, отразившееся, в частности, в падении явки на выборы, которые ИРП воспринимала как важный легитимирующий механизм. В итоге в целях самосохранения руководство ИРП приняло в 1970 году решение о досрочном уходе Диаса Ордаса с президентского поста. Его преемник Луис Эчеверрия был, безусловно, компромиссной фигурой. Став президентом, он приступил к реализации левой экономической программы, объявил политическую амнистию и провел первый раунд электоральной реформы. Для нас это показатель того, что сформировавшаяся система оказалась достаточно гибкой и способной реагировать на внешние вызовы – то есть совмещать преемственность и обновление.

Вместе с тем постепенное изменение политики привело к вызреванию институциональных условий, которые создавали препятствия для данной модели смены лидера. В 1970–1990-е годы Мексика пережила несколько этапов электоральных преобразований. Изменились правила формирования представительных органов власти, финансирования государством политических партий, доступа оппозиционных партий к выборам. Федеральный избирательный институт, являющийся аналогом российской Центральной избирательной комиссии, был выведен из-под контроля президента и расширен за счет включения в его состав представителей политической оппозиции. Все это способствовало качественному изменению политического ландшафта: на смену однопартийной системе пришла трехпартийная¸ а значение институт dedazo стало ослабевать – в 2000-е годы он фактически перестал работать. В 2000 году кандидат от ИРП Франсиско Лабастида впервые проиграл президентские выборы кандидату от Партии национального действия (ПНД) Висенте Фоксу. Спустя шесть лет на президентских выборах разница между кандидатами от ИРП и ПНД составила всего 0,46%. Мексика раскололась надвое. Примечательно, что перед выборами в мексиканских СМИ появлялась информация о том, что Фокс ради гарантированного сохранения власти в руках ПНД готов «указать» на свою супругу в качестве кандидата в президенты. Однако, как показали дальнейшие события, этого не произошло. Победу на выборах 2006 года одержал кандидат от ПНД Фелипе Кальдерон, однако даже если считать его преемником Фокса, то в данном случае речь не должна идти об аналоге системы dedazo. Это подтверждается тем фактом, что на следующих выборах в 2012 году кандидат от ПНД Мота занял лишь третье место, а президентом стал представитель ИРП 43-летний Энрике Пенья Гомес. ИРП тем самым вернулась к власти, но уже в качественно ином политическом контексте.

[1] Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Институт преемника: модель воспроизводства власти и перспективы модернизации в современном мире», выполненного коллективом ученых из Пермского государственного национального исследовательского университета при поддержке РГНФ (проект № 11-03-00198а).

[2] Elwood A. Teaching Race in Venezuela (www.venezuelanalysis.com/articles.php?artno=1447).

[3] Конституционное право зарубежных стран / Под ред. М.В. Баглая, Ю.И. Лейбо, Л.М. Энтина. М.: Норма, 2004. С. 722.

[4] См.: Ворожейкина Т.Е. Специфика гражданского общества в Аргентине // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 6. С. 89.

[5] Лебедева Э. Опыт федерализма в Третьем мире и Россия // Мировая экономика и международные отношения. 1995. № 2. С. 75.

[6] Пас О. Лабиринт одиночества // Он же. Освящение мига. СПб.; М.: Симпозиум, 2000. С. 128.

[7] Гаджиев К., Андреев С., Дахин В., Кулешова О., Старостина Е. Политическая культура и политическая система // Страны Южной Европы в современном мире / Под ред. В.Г. Барановского, К.С. Гаджиева, А.В. Авиловой. М.: Наука, 1989. С. 126–127. Более подробно о концепте «касикизма» см.: KernR., DolkartR. (Eds.). The Caciques: Oligarchical Politics and the System of Caciquismo in the Luso-Hispanic World. Albuquerque: UniversityofNewMexicoPress, 1973; Сепульведа Гарса М. Понятие «касикизмо» и его значение для изучения нелегальных аспектов власти // Вестник Южно-Уральского университета. Серия «Социально-гуманитарные науки». 2012. № 32. С. 107–110.

[8] Сепульведа Гарса М. Указ. соч. С. 107.

[9] См.: Посконина О.И. История Латинской Америки (до ХХ века). М.: Весь мир, 2009. С. 164.

[10] Шестопал А.В. Политические модели и историческая судьба. Опыт современной Бразилии // Полис. 1995. № 4. С. 173.

[11]См.: Brazil: A Country Study // Library of Congress Country Studies. 1997 (http://lcweb2.loc.gov/cgi-bin/query/r?frd/cstdy:@field(DOCID+br0036).

[12] Моисеев С. Искушение суперпрезидентской системой // Pro et Contra. 1998. Т. 3. № 3. С. 81.

[13] Navia P., Walker I. Political Institutions, Populism, and Democracy in Latin America // Mainwaring S., Scully T. (Eds.). Democratic Governance in Latin America. Stanford: Stanford University Press, 2009. P. 249.

[14]ВорожейкинаТ.Е. ФеноменЧавеса // Pro et Contra. 2013. Т. 17. № 1–2. С. 90 (http://carnegieendowment.org/files/ProEtContra_58_all.pdf).

[15] Два месяца спустя была обнародована запись разговора между сотрудником кубинских спецслужб Арамисом Паласьо и известным в стране тележурналистом Марио Сильва: «Венесуэлу трясет. Мадуро у власти уже чуть больше месяца, но с каждым днем становится все очевиднее, что спокойствия во властной вертикали нет. О разногласиях между Мадуро и Кабельо говорили еще в самом начале, сейчас конфликт только набирает обороты» (цит. по: Матвеева П. На Венесуэлу выплеснулась внутренняя борьба // Газета.ру. 2013. 24 мая (www.gazeta.ru/politics/2013/05/24_a_5335165.shtml)).

[16] Calero C. El prólogo de una sucesión bajo control // La Nacion. 2013. Febrero 25 (www.lanacion.com.ar/1557719-el-prologo-de-una-sucesion-bajo-control).

[17] См.: Котронео Р. Окончания эпохи Кастро придется ждать до 2018 года (www.inopressa.ru/article/26feb2013/corriere/cuba.html).

[18] Ворожейкина Т. Жена – преемник. Аргентина: президент с новым лицом, но старой фамилией // TheNewTimes. 2007. 5 ноября (http://newtimes.ru/articles/detail/7751/).

[19] Валенсуэла А. Латинская Америка: кризис президентской власти // Пределы власти. 1994. № 2-3 (http://old.russ.ru/antolog/predely/2-3/dem10.htm).

[20] Ворожейкина Т.Е. Феномен Чавеса. С. 100–101.

[21] См.: Валенсуэла А. Указ. соч.

[22] Blum R. The Weight of the Past // Journal of Democracy.1997. Vol. 8. № 4. Р. 29.

[23] Боровков А., Шереметьев И. Мексика: на новом повороте экономического и политического развития. М.: Институт Латинской Америки РАН, 1999. С. 169.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №2(94)

«Всеобщий провал»? Федерализм, демократия и авторитаризм в Латинской Америке

Андрей Александрович Захаров (р. 1961) – редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор книг «“Спящий институт”: федерализм в современной России и в мире» (2012) и «Унитарная федерация» (2008).

Выбирайте не ту форму правления, которая кажется лучшей, а ту, которая сможет выжить.

Симон Боливар

Как известно, Латинская Америка является родиной нескольких старейших мировых федераций, образовавшихся на развалинах испанских и португальских владений в Новом свете. Аргентина, Бразилия, Венесуэла, Мексика отличаются тем, что это весьма обширные и многонаселенные государства, для правовых систем которых сочетание самоуправления и разделенного правления изначально казалось вполне естественным[1]. Обозревая общую панораму федералистских начинаний на этом континенте, можно выделить несколько основных черт, отличающих латиноамериканский федерализм.

Увлечение, лишенное смысла

Во-первых, конституции федеративных государств Южной Америки испытали на себе сильнейшее воздействие Конституции Соединенных Штатов. Наряду с такими основами государственности, как сильное президентство или разделение властей, новорожденные республики Нового света пытались пересаживать на свою почву и федерализм. Это заимствование зачастую производилось в режиме copy–past, то есть «в пакете» с прочими достижениями американской политико-правовой мысли и без вдумчивого учета особенностей местного политического ландшафта. О весьма легковесном отношении местных элит к федералистским экспериментам свидетельствует тот факт, что на начальном этапе своей истории, в XIX столетии, причастностью к ним отметились почти все латиноамериканские страны, за исключением Перу и Боливии. Так, Колумбия на протяжении тридцати лет до 1886 года была федеративным государством; в Чили сразу после завоевания независимости также избрали эту модель; созданная Симоном Боливаром федерация «Великой Колумбии» объединяла Колумбию, Венесуэлу и Эквадор до 1830 года; наконец, миниатюрные республики Центральной Америки сосуществовали в рамках федеративного союза до 1838 года. Ни в какой другой части света федерализация не носила столь массового характера. Это обстоятельство, кстати, позволяет некоторым специалистам говорить о том, что для Латинской Америки федерализм стал «всеобщим провалом»[2].

Во-вторых, несмотря на то, что сутью федеративной идеи выступает последовательное рассредоточение власти, в Латинской Америке федеральное устройство ни малейшим образом не препятствовало регулярному утверждению и продолжительному правлению диктаторских режимов. В результате федерализм на протяжении длительных периодов оставался здесь мертвой буквой, прикрывавшей безраздельное господство «национальных лидеров». Ярким примером сказанному может служить тридцатипятилетняя диктатура Порфирио Диаса, жестко управлявшего Мексикой с 1876-го по 1911 год, не отменяя ее федералистской Конституции 1857 года. У этого государственного деятеля было множество предшественников и продолжателей, правивших, правда, не так долго. Интересно то, что в этом странном сочетании даже не видели особого противоречия: так получилось с легкой руки самого Боливара, который, энергично пропагандируя федеративный, или как минимум конфедеративный, союз всех молодых наций Латинской Америки, никогда не скрывал собственного тяготения к абсолютной и единоличной власти. В 1821 году, когда креолы Верхнего Перу (ныне Боливия) решили учредить собственное государство и попросили Освободителя написать для него конституцию, он создал документ, предусматривавший не только пожизненное президентство с широчайшими полномочиями, но также и право президента назначать себе преемника, в качестве которого выступал избранный им вице-президент[3]. Более того, считая собственную наработку едва ли не идеальной для всей испанской Америки, Боливар в 1826 году навязал ее и федерации «Великой Колумбии»[4]. Не удивительно, что добровольный союз венесуэльцев, колумбийцев и эквадорцев довольно скоро развалился: монархический порядок и федеративное устройство плохо уживаются друг с другом.

В-третьих, главной причиной, позволявшей авторитаризму по-соседски уживаться с федерализмом, не утруждаясь его упразднением, было то, что со второй половины XIX столетия элиты континента повсеместно предпочитали центрированную модель, отличавшуюся мощным дисбалансом властных полномочий и компетенций в пользу столичного чиновничества. Заимствуя североамериканские образцы и копируя идею сильной центральной власти, здешние «отцы-основатели» пренебрегали укреплением составных частей федерации, как будто бы не замечая того, что в США за ними резервировались все полномочия, не закрепленные за федеральным центром напрямую. Конституционная немощь составных частей местных федераций была обусловлена тем, что в бывших испанских и португальских владениях «политико-географическая основа была по сути не федеральной: здесь отсутствовало регионально сконцентрированное разнообразие, с которым могли бы идентифицировать себя жители соответствующих провинций и штатов»[5].

Такое положение вещей сохранялось довольно долго, поскольку на становление самосознания и ощущения собственной самобытности новорожденным республикам потребовались десятилетия. Впрочем, даже в тех случаях, где регионально сконцентрированное разнообразие изначально имелось, оно зачастую вредило федеративному единству. Например, Панаму, некогда «суверенный штат» колумбийской федерации, отделенный от основного массива страны непроходимыми джунглями и связанный с центром только морскими коммуникациями, столь явная особость подтолкнула не к упрочению своего «специального статуса», а к провозглашению, в конце концов, независимости.

В-четвертых, в отличие от англосаксонских и некоторых европейских аналогов, федерации Латинской Америки не демонстрировали однозначно позитивной корреляции между демократией и федерализмом. Их опыт говорил скорее о том, что федеративный образ правления способен не столько укреплять, сколько расшатывать демократические устои. Уже на ранних этапах независимости, как и на протяжении всего XIX века, федеральное устройство латиноамериканских республик оборачивалось засильем caudillos, региональных диктаторов, сосредоточивавших в своих руках политические и экономические рычаги управления конкретными территориями. Устанавливаемые ими локальные режимы не имели ничего общего с демократическими порядками[6].

В свою очередь центральная власть, борясь с этой вечной напастью и желая противопоставить могуществу caudillos собственный авторитет, всячески укрепляла централистские тенденции, перетолковывая федерализм в унитарном духе. Так, одна из статей революционной Конституции Мексики 1917 года позволяла сенату страны при определенных условиях распускать конституционные органы власти в провинциях. Казалось бы, обычный инструмент федерального вмешательства, но в Мехико явно злоупотребляли им, поскольку с 1918-го по 1948 год это право использовалось 45 раз[7]. Мексиканский случай, кстати, прекрасно иллюстрирует увлечение латиноамериканского государственно-правового сознания так называемыми «исключительными режимами», предполагающими временное усыпление конституции и введение, по усмотрению высших должностных лиц, особого, то есть неконституционного, порядка управления страной. Именно популярностью такого рода обыкновений обусловлено следующее обстоятельство:

«Латиноамериканские конституции были чрезвычайно хрупкими документами: с обретения независимости до конца XIX столетия в шестнадцати странах испанской Америки было принято 103 конституции – в среднем более, чем по шесть конституций на одно государство»[8].

Федеративному порядку, в основе которого лежит договор, причем такой договор, который соблюдается его сторонами и поддерживается конституционно, подобный динамизм не благоприятствует. Впрочем, многочисленные авторитарные правители предпочитали не трогать федералистские разделы своих конституций, поскольку в ситуации очередной «конституционной диктатуры» ими можно было откровенно пренебрегать.

В-пятых, федеральное устройство на континенте воспринималось местными элитами прежде всего инструментально. Они видели в федерализме не столько цель политического развития, предполагавшую рассредоточение власти и предотвращение злоупотреблений ею, сколько своеобразный политико-правовой реквизит, помогавший элитным группировкам выяснять отношения друг с другом и обеспечивающий бесперебойное функционирование государственного механизма. В этом аспекте показательна история Аргентины, где первые десятилетия независимости были отмечены междоусобицей трех фракций элиты, две из которых называли себя «федералистами» (хотя и разного типа), а одна – «унитариями»[9]. Последняя группа, представляя в основном Буэнос-Айрес, желала взять под свой контроль автономный порт этого города. Целью «унитариев» было превращение его в базу, обладание которой позволило бы ликвидировать административные и прочие барьеры, мешавшие торговле между провинциями. В свою очередь, централизовав торговые отношения, они собирались открыть экономику Аргентины для мирового рынка – разумеется, с выгодой для себя.

«Федералисты» первого типа, представляя глубинные районы страны, соглашались с национализацией крупнейшего порта, но ее итогом им виделось равномерное распределение получаемых этим предприятием доходов по всем областям страны. В то же время они продолжали отстаивать автономию провинций, и в особенности их право защищать собственную индустрию посредством местной тарифной политики. Кстати, как отмечает Ольга Посконина, не только в Аргентине, но и по всей Латинской Америке той поры ремесленники и владельцы мануфактур, «не рассчитывая на содействие столичных властей, боролись за введение протекционистских тарифов на уровне провинций или штатов, требовали сохранения местных таможен и в итоге добивались полной самостоятельности своих территорий»[10]. Наконец, еще одна фракция «федералистов», выступая от лица самой провинции Буэнос-Айрес, противилась национализации порта, поскольку не хотела, чтобы столица потеряла монополию на сбор таможенных платежей[11]. Кстати, именно они и победили в противостоянии, терзавшем Аргентину на протяжении 1830–1840-х годов. Это был федерализм «ограниченно-прикладного действия», практически не имеющий отношения к федеративной идее как таковой.

Наконец, в-шестых, в Латинской Америке накоплен богатый опыт существования федерализма в качестве «спящего института»[12]. Речь идет о периодах, когда диктаторские или военные власти Аргентины, Бразилии, Венесуэлы и Мексики, не отменяя соответствующих федералистских конституций, управляли своими странами так, как будто бы федерализм был мнимой политико-правовой величиной. При этом федералистские принципы и установления, неупраздняемые окончательно, сохранялись в режиме standby и снова активировались с началом очередной волны демократизации и либерализации[13]. До появления путинского режима в России этот опыт запуска, последующей «заморозки» и новой активации федерализма считался сугубо латиноамериканским, поскольку нигде в мире с федерацией больше не обращались столь вольно. Фактически речь идет о том, что именно в Латинской Америке оформилась качественно новая – и столь знакомая нам сегодня – политико-правовая модель, в которой присутствие федерализма dejure вполне гармонично сочетается с его отсутствием defacto. Поскольку у нас, как и в латиноамериканских федерациях недалекого прошлого, «основные конституционные принципы не находят подтверждения в политической практике, но Конституция по-прежнему является ограничивающим инструментом и обеспечивает нормативное определение границ для системы в целом»[14], заокеанский опыт размораживания и реанимации правовых основ федерализма стоит считать исключительно актуальным для будущей России.

Не дух, но буква

По мнению специалистов, «борьба между локальными центрами власти и сторонниками централизации – военными или гражданскими – стала ключевым мотивом политической жизни новорожденных [латиноамериканских] наций»[15]. Данное наблюдение вполне подтверждается историческими фактами. Мексика, освободившись от испанцев в 1821 году, оставалась под мощным воздействием центробежных сил вплоть до 1850 года, являя собой лишь фикцию единого и неделимого государства. Независимую Бразилию почти сразу захлестнула волна регионалистских восстаний, не позволявших бразильской короне эффективно управлять страной вплоть до 1840-х годов. А в Аргентине неистовое соперничество между богатой провинцией Буэнос-Айрес и ее соседями удалось временно разрешить лишь с установлением диктатуры Хуана Мануэля де Росаса, находившегося у власти с 1829-го по 1852 год. Постоянное экспериментирование с федерализмом вполне вписывается в такой конфликтный контекст. Здесь также важно обратить внимание на то, что попытки утвердить федерализм в бывших испанских и португальских владениях мотивировались не столько культурным, религиозным, языковым разнообразием, как в Европе, и не политически вдохновляемым желанием рассредоточить власть, как в Северной Америке, но скорее особенностями социально-этнической структуры постколониального общества. Остановимся на этом вопросе подробнее.

Откуда, собственно, взялись многочисленные caudillos, в послереволюционный период раздиравшие молодые страны на части? Наряду с креольской знатью война за независимость возвысила многочисленных метисов, потомков смешанных браков между белым и индейским населением, для которых она стала средством общественного самоутверждения и социальной мобильности. Именно из числа метисов вышли многие военачальники, храбро сражавшиеся с испанцами и участвовавшие в учреждении новых наций. В ходе боевых действий они не только приобретали военный опыт, но и познавали вкус власти. Однако, открыв для этой страты новые возможности, война за независимость не обеспечила ее ресурсами: земельные угодья, как и при испанцах, по-прежнему оставались в руках знатных креольских семей. В итоге перед бывшими героями открывались лишь два пути, позволявшие сохранить социальные позиции: либо оставаться в армии, либо прокладывать дорогу в органы власти. При этом помещики-креолы, напротив, политикой вплоть до конца XIX века не слишком интересовались; уединившись в своих имениях, они сосредоточивались на производстве прибавочной стоимости.

Именно так в бывших испанских владениях – в Бразилии, отделившейся от португальцев, ситуация была несколько иной – вышли на первый план региональные лидеры, в основном бывшие военные, которые, пользуясь политическим абсентеизмом знатных фамилий, принялись по своему усмотрению свергать и утверждать правительства.

«Оказавшись в президентском дворце, такой caudillo довольно быстро выяснял, что оскудевшая казна не в состоянии кормить его приверженцев. Собранные им банды тогда рассеивались, а на смену приходили новые caudillos с новыми бандами. У центральных правительств не было денег, и это делало их беззащитными перед риском очередного свержения. С 1820-х годов до середины столетия политическая власть в [бывшей] испанской Америке была чрезвычайно слабой; государство, как ее главный институт, не располагало автономной силой»[16].

Так выглядел политический контекст, в котором латиноамериканские республики начинали примерять на себя федералистские конституции. Понятно, что федерализм, в основе которого лежали не территориальная самобытность регионов и не союз компактно проживающих этнических или лингвистических групп, а особенности социально-этнической структуры общества, должен был оказаться не похожим на европейские и североамериканские образцы. Так оно и получилось.

И дело не только в том, что эти ранние попытки самоутверждения метисов-разночинцев таят в себе объяснение той фундаментальной роли, которую в истории континента всегда играли и по-прежнему продолжают играть военные[17]. Трудно представить себе группу, более не приспособленную к руководству федеративным государством, чем генералы, и тем не менее именно армейским офицерам приходилось зачастую выступать гарантами федералистских конституций Латинской Америки. Эта задача им давалась нелегко, тем более, что копирование конституционных текстов, перегруженных либеральной фразеологией, отнюдь не гармонизировало социально-политическую реальность молодых республик. Большую часть своей истории федеративные государства континента представляли собой федерации без федерализма. Эта особенность вполне объяснима, поскольку, как уже отмечалось, ни идеалы французского Просвещения, ни пример Американской революции не сыграли в освобождении испанских и португальских колоний особой роли. Главным фактором, который пробудил стремление к независимости, стала французская интервенция, поколебавшая пиренейские монархии: скорее всего правы те авторы, по мнению которых «без наполеоновского нашествия испанские владения в Америке вполне могли бы остаться под властью Мадрида до самого конца XIX столетия, как это произошло с Кубой»[18]. Построить на столь шатком основании четко отлаженные и гладко работающие федерации было невозможно. Подобно латиноамериканскому либерализму, местный федерализм был импортным товаром, доставленным из-за рубежа в силу моды, но на первых порах не имевшим собственного потребителя – за исключением либералов, писавших новые конституции.

Федерализм и деньги

Впрочем, определенный спрос возник, и довольно скоро. По мере оформления общенациональных рынков все чаще напоминала о себе крайняя неоднородность экономического пространства молодых государств. В каждом из них были территории-пионеры и территории-аутсайдеры, отношения между которыми далеко не всегда складывались гладко. Многочисленные региональные восстания XIX века, которые упоминались выше, служат ярким тому подтверждением. Передовые районы, как правило, были заинтересованы в унитарном государстве, но, если им не удавалось подчинить себе слабые провинции, а голый унитаризм проваливался, они выбирали «гегемонистский федерализм» – модель, предполагавшую их безраздельное доминирование в федеративном союзе. Например, Буэнос-Айрес принимал централизацию в тех случаях, когда мог контролировать центральное правительство; не располагая таким контролем, столица, напротив, крайне болезненно реагировала на попытки урезать автономию субъектов федерации[19].

В 1859 году в Аргентине вспыхнула скоротечная гражданская война, поводом для которой послужило нежелание провинции Буэнос-Айрес вступать в радикально переформатированный в 1853 году федеративный союз. Как уже отмечалось, аргентинский диктатор Росас, управлявший страной на протяжении двух десятилетий, покровительствовал именно столице, считая, что льготы и преференции главному порту, обеспечивающему коммерческий контакт нации с внешним миром, со временем принесут несомненную пользу и глубинным районам Аргентины. Более того, распространив доминирование провинции Буэнос-Айрес на всю страну, он смог воздвигнуть новую нацию на федералистском фундаменте: из разрозненных и слабо связанных между собой земель была создана единая Аргентина. При этом, однако, «провинции, отчаянно нуждаясь в экономическом динамизме, который мог предложить Буэнос-Айрес, столь же горячо тревожились о цене, которую необходимо было заплатить за союз с региональным гегемоном», и это постоянно подогревало серьезные, хотя и подспудные конфликты между центром и периферией[20]. Тем временем в 1852 году, не выдержав тягот затяжной войны с Бразилией и Уругваем, а также постоянного давления внутренних недругов, «федералистская диктатура» Росаса рухнула. Власть перешла к либералам, желавшим вырастить в Аргентине федерацию североамериканского типа, основанную на догматически понимаемом политико-правовом равенстве ее субъектов. Не согласившись с «национализацией» столицы, предусмотренной в сделанной по американским лекалам либеральной Конституции 1853 года, Буэнос-Айрес вошел в острое противостояние с новыми властями, закончившееся гражданским конфликтом и последующей капитуляцией столичных бунтовщиков[21]. Однако уже через два года в столичном регионе вспыхнуло новое восстание под руководством Бартоломе Митре, который в 1862-м, став президентом Аргентины, восстановил модель жестко централизованной федерации под началом Буэнос-Айреса.

Что-то похожее чуть позже происходило и в другой крупнейшей федерации континента. После того, как Бразилия в 1891 году приняла республиканскую Конституцию, написанную по американскому образцу, она превратилась в федерацию, которая состояла из двадцати штатов, обладавших довольно широкими полномочиями. Получив автономию, новые административные единицы выстроили жестко отлаженные управленческие машины, способствовавшие политическому «окукливанию» штатов и позволявшие воспроизводить в каждом из них самобытный олигархический режим. Опираясь на конкурентные преимущества своих территорий, элиты богатых штатов процветали, используя федералистские положения Конституции для того, чтобы отбивать покушения соседей-конкурентов на их благосостояние. Благодаря фактической автономии, санкционированной конституционной децентрализацией и, что весьма существенно, правом штатов облагать собственными налогами торговлю с другими штатами (эта мера защищала местных производителей), бразильский штат Сан-Паулу в 1890–1930 годах утроил численность населения, опередил по внешним заимствованиям саму федерацию и обеспечивал от 30% до 40% ВНП страны. Местные патриоты называли Сан-Паулу «локомотивом, который тянет за собой почти два десятка пустых вагонов»[22]. Если бы Бразилия не была федерацией, подобный экономический подъем отдельно взятой территории был бы недостижим, а страна не обзавелась бы к середине XX века флагманом, вытягивающим ее неоднородную экономику на мировой уровень. Соответственно, здесь мы имеем дело с еще одним аргументом, заставлявшим элиты протяженных и густонаселенных стран континента придерживаться федерализма, несмотря на все издержки, с этим связанные.

Как и в Аргентине, попытки центральных властей отобрать у «передовиков» их эксклюзивный статус или урезать его в Бразилии так же вызывали бурную реакцию. Когда в 1930 году на волне мирового финансового кризиса бразильская армия организовала успешный переворот, она передала власть Жетулиу Варгасу, известному бразильскому политику-популисту. Развернув проект так называемого «нового государства», новоявленный президент взялся за централизацию страны и выстраивание вертикали власти, бросив вызов региональным элитам. Прежде всего он сместил с их постов всех губернаторов штатов, за исключением одного, заменив их своими назначенцами, подотчетными непосредственно президенту. В результате местные политические машины оказались разбалансированными, а их функционеры утратили ориентиры. Разумеется, наиболее болезненно потерю самостоятельности переживали самые развитые штаты. Под нарастающим давлением из столицы политический класс штата Сан-Паулу консолидировался и, отложив внутренние распри, выступил против правительства Варгаса единым фронтом. Штат потребовал от президента выполнить прежнее обещание и собрать конституционную ассамблею, призванную разработать новую конституцию Бразилии. Вялое противостояние продолжалось до 1932 года, когда терпение «флагмана бразильского федерализма» иссякло. В городе Сан-Паулу вспыхнуло вооруженное восстание, в ходе которого милиция штата на протяжении четырех месяцев отражала атаки федеральных войск. Попав в окружение, силы восставших были вынуждены сложить оружие. Режим Варгаса получил еще один аргумент для дискредитации федерализма, хотя события 1932 года не столько разрешили противоречия между столичным Рио-де-Жанейро и бразильскими регионами, сколько загнали их внутрь. И, хотя новая Конституция 1934 года заметно урезала автономию штатов, она вынуждена была сохранить в стране двухпалатный парламент, верхняя палата которого представляла регионы[23].

Впрочем, наличие в латиноамериканских федерациях регионов-передовиков, безусловно укреплявшее здешний федерализм, имело оборотную сторону, в такой же мере ослаблявшую его. Речь идет о колоссальной разнице между богатыми и бедными штатами (провинциями), превращавшей значительную часть территорий в послушных клиентов федеральных властей и взращивавшей региональный патернализм. Подобный перепад можно обнаружить и в Аргентине, и в Бразилии, и в Венесуэле, и в Мексике. Рассуждая о тернистом пути бразильского федерализма, исследователь-скептик отмечает:

«Некоторые здешние штаты настолько неразвиты в экономическом отношении, что им лишь с огромным трудом удается покрывать самые минимальные расходы по поддержанию хотя бы рудиментарной управленческой структуры. Население таких территорий готово с благодарностью принимать от федерального правительства любые блага, которыми его не могут обеспечить собственные, региональные власти. Тем самым разрушается сама основа федерализма»[24].

Сказанное в равной мере касается не только Бразилии, но и других федеративных государств континента. Впрочем, благодаря тому же федерализму слабость и неразвитость могут оборачиваться силой и влиятельностью.

Федерализм и консерватизм

Как известно, федерализм обеспечивает политическое равенство больших и малых субъектов федерации тем, что допускает избыточное присутствие малонаселенных территорий в парламентских органах. Как и в других частях света, непропорциональность представительства в латиноамериканских федерациях порой достигает значительных масштабов. Так, при избрании сенаторов в Бразилии один голос избирателя глухого сельскохозяйственного штата Рорайма равен 144 голосам в штате Сан-Паулу, а в Аргентине в ходе аналогичной процедуры один голос жителя самой отдаленной провинции Тьерра-дель-Фуэго «весит» столько же, сколько 180 голосов в провинции Буэнос-Айрес. Более того, две упомянутые федерации не ограничивают действие этого принципа только верхней палатой парламента, представляющей территории, но распространяют его и на нижние палаты, отражающие партийные симпатии населения. Соответственно, как отмечают исследователи этого интересного феномена, «избыточное региональное представительство в парламенте влечет за собой перекос в федеральном финансировании в пользу непропорционально представленных регионов»[25].

Но дело не ограничивается только этим. Малонаселенные, неразвитые и глухие углы, за которыми резервируется непропорционально большое количество парламентских кресел, превращаются в серьезную политическую силу. Хотя эта сила по преимуществу консервативна, так как ее ядром выступает электорат депрессивных и отсталых территорий, с ней тем не менее вынуждено считаться даже самое передовое и прогрессивное федеральное правительство. А если политическая система страны устроена таким образом, что федеральная периферия пользуется льготным представительством не только в верхней, но и в нижней палате, как в Аргентине и Бразилии, то вес этого консервативного лобби делается еще более ощутимым. В итоге в ходе федеративного торга голос малых провинций или штатов, почти не вносящих вклад в национальную экономику и живущих на дотации центра, звучит противоестественно громко. Влияя на состав любой правящей коалиции, авторитарные по духу и консервативные по устремлениям традиционные элиты депрессивных территорий, сложившиеся десятилетия назад, во-первых, получают возможность на столичные деньги регулярно воспроизводить себя, а во-вторых, привносят в федеральную политику градус охранительной сдержанности и традиционализма. Иными словами, имеет место весьма парадоксальная ситуация, в которой федеративная идея, исторически продвигаемая на латиноамериканской политической сцене исключительно либеральными силами, выступает в качестве инструмента консервативной стабилизации общества.

Кстати, опираясь на указанную особенность, можно объяснить, например, долгосрочное пребывание левых у руля бразильской политики. Оборотной стороной многолетнего доминирования умеренно социалистической Партии трудящихся выступает то, что ее партнерами на местах зачастую оказываются те же региональные или муниципальные боссы, которые в свое время прекрасно уживались с военной диктатурой. В прежние десятилетия именно руководимые ими региональные политические картели через свое мощное представительство в национальном конгрессе гарантировали авторитарному режиму поддержку «с мест». Более того, военная диктатура 1964–1985 годов тоже была вынуждена мириться с могуществом местных нотаблей: с конца XIX столетия бразильская политика традиционно делалась на уровне штатов, а разветвленная региональная сеть клиентелы и патронажа, складывавшаяся десятилетиями, пережила все политические режимы, сменявшиеся в столице[26].

Новая Конституция Бразилии, принятая в 1988 году на волне демократической реконструкции, к удивлению многих, вновь санкционировала вопиющее неравенство в представительстве, прежде лелеемое и генералами-диктаторами: если один федеральный депутат от штата Рорайма представляет 26 тысяч избирателей, то в штате Сан-Паулу за спиной такого же депутата 366 тысяч граждан. Привилегированное положение малых штатов превращает их приоритетное развитие в задачу государственной важности: их представители, опираясь на свой политический вес, постоянно требуют от федеральных властей все новых финансовых вливаний на развитие «своих» территорий. При этом непропорционально большие деньги, получаемые из столицы на реализацию социальных и инфраструктурных проектов, помогают местным боссам подкупать и, в итоге, жестко контролировать своих избирателей. Американский исследователь бразильской политики пишет:

«Подобные факторы превращают региональные политические машины в такую силу, которую никак нельзя игнорировать при выстраивании общенациональных политических альянсов. И хотя бывшие оппоненты военного режима с середины 1990-х годов контролируют исполнительную ветвь федеральной власти, в роли незаменимых партнеров, с которыми вынуждена иметь дело столица, по-прежнему выступают те же региональные начальники, которые прежде культивировали тесные связи с военным режимом»[27].

Примерно так же эти закономерности работают и в Аргентине. Поскольку аргентинская Конституция 1853 года писалась по американским стандартам, она предусматривала строгое соответствие числа мест, резервируемых для любой провинции в палате депутатов, численности ее населения. Однако в 1949 году этот принцип был нарушен: новая Конституция, которую предложило правительство диктатора-популиста генерала Хуана Перона, закрепляла за каждой провинцией по два парламентских кресла, независимо от того, сколько граждан там проживают. В 1972 году минимум был доведен до трех мест, а в 1983-м уходящая военная хунта «подарила» девятнадцати маломощным провинциям страны по пять мест. В итоге, несмотря на то, что в середине 1990-х годов на долю четырех наиболее развитых провинций приходились 78% промышленного производства и 70% населения, аргентинская периферия, опирающаяся всего на 30% населения, располагала 45% мест в нижней палате парламента. Как и в бразильском случае, «это избыточное институциональное представительство означает, что ни одна электоральная или парламентская коалиция, одержавшая верх на общенациональном уровне, не может сохранить свою целостность без поддержки властных структур на периферии»[28].

Эта важная латиноамериканская особенность показывает, каким образом федеративный принцип реализует себя в качестве политического инструмента, которым попеременно пользуются все политические силы: если либералы видят в нем противовес столь привычной для континента узурпации власти, то для консерваторов он превращается в средство социального «умиротворения» и сохранения устоев. Иными словами, однозначной корреляции между федерализмом и демократией не существует – федералистские практики укрепляют демократическое правление в одних контекстах и расшатывают его в других. Но указанное обстоятельство вовсе не делает федералистский инструментарий бесполезным. Напротив, и в первом, и во втором смысле федерализм политически востребован и нужен, а это означает, что считать его латиноамериканскую историю хроникой неудач, несмотря на все трудности, никак нельзя. Латинская Америка, пусть неуклюже, но все же пытается пользоваться возможностями, которые предоставляет этот способ политического бытия; возможно, это не лучшая форма, но она, согласно завету Боливара, не раз помогала здешним государствам выжить.

В период учреждения латиноамериканских федераций Франсуа Гизо писал:

«Федеративная система, в теории самая простая, представляется самой сложной на практике. Чтобы согласить допускаемую ею степень местной независимости и свободы с той степенью общего подчинения, какую она в известных случаях требует и предполагает, необходимо значительное развитие цивилизации»[29].

Латиноамериканские республики в начале XXI века, по-видимому, начинают достигать чаемого французским историком уровня политического взросления, научившись обращаться, причем весьма по-разному, с этим прихотливым приспособлением. В отличие, кстати, от России, знакомство которой с федералистской теорией и практикой действительно оборачивается – пока, по крайней мере, – «всеобщим провалом».

[1] Помимо этого, подобные эксперименты предпринимались и в ходе демонтажа британской колониальной империи, когда федеративное строительство затронуло миниатюрные островные территории Карибского бассейна, но в настоящей статье этот опыт затрагиваться не будет.

[2]См.: Dikshit R.D. The Political Geography of Federalism: An Inquiry into Origins and Stability. New Delhi: The Macmillan Company of India, 1975. P. 163.

[3] Skidmore T.E., Smith P.H. Modern Latin America. Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 225.

[4] Посконина О. История Латинской Америки (до XX века). М.: Весь мир, 2005. С. 154–155.

[5]DikshitR.D. Op. cit. P. 168.

[6] Подробнее о латиноамериканских caudillosXIX столетия см.: Посконина О. Указ. соч. С. 162–178.

[7] Dikshit R.D. Op. cit. P. 165.

[8] Smith P.H. Democracy in Latin America: Political Change in Comparative Perspective. New York; Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 33.

[9]Подробнеесм.: Gibson E.L., Falleti T.G. Unity by the Stick: Regional Conflict and the Origins of Argentine Federalism // Gibson E.L. (Ed.). Federalism and Democracy in Latin America. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2004. P. 226–254.

[10]ПосконинаО. Указ. соч.С. 186–187.

[11] Skidmore T.E., Smith P.H. Op. cit. P. 69–70.

[12] Об особенностях функционирования федерализма в «спящем» режиме см.: Захаров А.А. «Спящий институт»: федерализм в современной России и в мире. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 103–124.

[13] В данном отношении особенно интересен бразильский транзит, подробно анализируемый в следующей работе: HagopianF. TraditionalPoliticsandRegimeChangeinBrazil. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

[14] Саква Р. Переход как политический институт: прогнозы на 2020 год // Россия-2020: сценарии развития / Под ред. М. Липман, Н. Петрова. М.: РОССПЭН, 2012. С. 251.

[15]SkidmoreT.E., SmithP.H. Op. cit.P. 39.

[16]Ibid.

[17] Подробнее о роли военных в латиноамериканской политике см.: SmithP.H. Op. cit. Ch. 3.

[18] Skidmore T.E., Smith P.H. Op. cit. P. 230.

[19]См.: Gibson E.L., Falleti T.G. Op. cit. P. 230–231.

[20] Ibid. P. 234.

[21] Skidmore T.E., Smith P.H. Op. cit. P. 70–71.

[22] Ibid. P. 155.

[23] Ibid. P. 158.

[24] Dikshit R.D. Op. cit. P. 175.

[25] Gibson E.L., Calvo E.F., Falleti T.G. Reallocative Federalism: Legislative Overrepresentation and Public Spending in the Western Hemisphere // Gibson E.L. (Ed.). Op. cit. P. 179.

[26] «Спустя три десятилетия после установления бюрократически-авторитарного режима и через десять лет после возвращения армии в казармы традиционная политика и традиционные политики по-прежнему живут и здравствуют, – писала Фрэнсис Агопян в 1996 году. – Причем этому не помешали ни планы военных сокрушить их, ни проведенная диктатурой модернизация, ни политический подъем низов, сопровождавший переход к демократии» (HagopianF. Op. cit. P. 3–4).

[27] McCann B. The Throes of Democracy: Brazil since 1989. London; New York: Zed Books, 2008. P. 5.

[28] Gibson E.L., Calvo E.F., Falleti T.G. Op. cit. P. 183.

[29] Гизо Ф. История цивилизации в Европе. Минск: Беларуская Энцыклапедыя, 2005. С. 111.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2014, №2(94)

Перу упрощает иммиграционные процедуры.

Иммиграционные власти страны внесли важные изменения в процедуры получения документов и ввели новое удостоверение личности для иностранцев.

Любой иностранец, имевший дело с иммиграционной службой Перу, может подтвердить, что получение вида на жительство в стране было мучительным предприятием. Применение новых технологий призвано модернизировать весь процесс и изменить ситуацию в лучшую сторону, сообщает портал Peru This Week со ссылкой на информационное агентство Andina.

Новые биометрические удостоверения личности для иностранных граждан (carnet de extranjeria) будет невозможно подделать. Они снабжены чипом, на котором хранится фотография владельца, его отпечатки пальцев и прочая важная информация. Помимо модернизации самого документа, упрощена и процедура его получения. Теперь иностранцы смогут обратиться в 13 региональных отделений по вопросам иммиграции, а не ехать в Лиму за документами.

В настоящее время миграционная служба ищет адекватное финансирование, чтобы уже в этом году применить новые правила. Два года назад страна прережила всплеск инвесторского интереса, однако устаревшие процедуры оформления документов затормозили рост рынка.

Третий выпуск яхтенного шоу Sail Cartagena de Indias 2014 состоится на Карибском побережье Колумбии в городе Картахена (Cartagena) с 15 по 19 мая 2014 года. У гостей праздника будет возможность полюбоваться роскошными яхтами из Чили, Бразилии, Венесуэлы, Мексики, Нидерландов, США, Аргентины, Перу и других стран мира.

Яхты-участники торжества — Libertad, Houssay и Patagonia II (Аргентина), Cisne Blanco (Бразилия), Esmeralda (Чили), Guayas (Эквадор) и Simón Bolívar (Венесуэла) в числе прочих — уже прошли вдоль мыса Горн, побережья Вальпараисо и после торжественных церемоний в Картахене отбудут на стоянку в Мексику, в порт Веракрус.

Sail Cartagena является одним из самых красивых и статусных мероприятий в Латинской Америке. В дни проведения шоу в Картахене будут организованы интересные экскурсии по историческому центру города, многие здания которого внесены в Список всемирного наследия человечества ЮНЕСКО. Туристов ждут увлекательные программы, концерты, морской парад и множество развлечений.

Республика Перу во второй раз продлила сезон добычи анчоуса в южных водах страны: дата окончания промысла перенесена с 30 апреля на 31 мая.

Увеличение срока связано с недоловом – перуанские рыбаки освоили только 22,6% от общей квоты.

Изначально вылов анчоуса (на территории от 16° ю.ш. и до самой южной оконечности перуанской экономзоны) должен был завершиться 31 марта, затем промысел продлили на месяц, а впоследствии – еще на один. Как сообщает корреспондент Fishnews, не исключено, что сроки будут перенесены и в третий раз.

Очередное продление рыболовного сезона связано с тем, что рыбаки Перу добыли лишь 22,6% от определенного к вылову объема в 430 тыс. тонн анчоуса. Решение было принято по рекомендации Перуанского морского института (IMARPE), опубликованной в докладе «Развитие добычи анчоуса в южном регионе Перу в октябре 2013 – апреле 2014 гг.». По данным ученых, до первой декады апреля (включительно) поймано всего 107 тыс. тонн анчоуса.

Олег Ваксман: «Если ранжировать риски, присущие банковской деятельности, то на первое место с учетом нынешней ситуации я поставил бы кредитный риск, на второе - регуляторный, а на третье - процентный». // Анастасия Скогорева, «Национальный банковский Журнал», №3 (118), март 2014 года

Для российских банков кредитный риск остается одним из самых акту­альных, но в то же время растет значение регуляторного риска, что связано с ужесточением надзорных требований со стороны ЦБ РФ. Наряду с этим, как поясняет за­меститель председателя правления Газпромбанка Олег Ваксман, более актуальным становится стратегиче­ский риск: банки вынуждены рабо­тать в новых условиях, когда маржинальность банковского бизнеса неуклонно снижается. О том, какие задачи при этом встают перед департаментами и управлениями риск-менеджмента, Олег Ваксман рассказал в интервью NBJ.

- Олег Михайлович, банковский биз­нес неразрывно связан с различными рисками. Какие из них, по Вашему мне­нию, являются наиболее актуальными?

- Самым сложным и плохо описанным с точки зрения управле­ния рисками является стратегический риск - адаптация работы банков в принципиально новых условиях. Не секрет, что на протяжении достаточно долгого времени наши банки работали в условиях роста, они научились за этот период успешно набирать кредитные портфели, а некоторые из них даже научились переживать достаточно глу­бокие, но сравнительно непродолжи­тельные кризисы - 1998, 2008 годов.

- Почему Вы говорите, что банкам приходится работать в новых условиях, ведь падение банковской маржи началось не вчера и не позавчера? Фактически эта тенденция прослеживается на протяже­нии всего посткризисного периода.

- Я не соглашусь. Если мы посмотрим на динамику данного пока­зателя, то увидим, что 2011 и 2013 годы были достаточно благоприятными для банков в этом отношении. Маржа в сег­менте потребительского кредитования не только не падала. Доходность кор­поративного кредитования оставалась стабильной - в пределах 3-5%.

- Вы хотите сказать, что стратегиче­ский риск не только актуален сегодня, но и, если так можно выразиться, пер­спективен? Он будет и дальше влиять на развитие ситуации в нашем банков­ском секторе?

- Да. Западные банки умеют работать с маржой на уровне 2-3%, а вот большинство российских кредит­ных организаций не могут этим похва­статься. Кроме того, есть акционеры, которые теряют интерес к банковскому бизнесу при мысли о том, что их активы могут демонстрировать такой уровень доходности. Но хочет кто-либо этого или нет, а факт остается фактом: време­на, когда ROE (return on equity - рента­бельность собственного капитала) была в диапазоне от 25% до 35%, ушли в прошлое - и думаю надолго. Сейчас банки работают с ROE в 12-20%, что является совершенно нормальным показателем по западным стандартам банковской деятельности, но требует от топ-менеджеров и акционеров финан­сово-кредитных организаций пере­стройки мышления и нацеленности не только на годовую прибыль, но и на стратегическую стабильную рентабель­ность бизнеса. На самом деле это совсем неплохой расклад: при средней доход­ности на капитал 15-16% банковская система является более стабильной, чем при доходности банковского бизне­са 30% или даже 35%, что может быть сигналом перегрева и накапливания значительных рисков.

- А еще ниже показатели маржиналь­ности нашего банковского бизнеса могут упасть?

- Вполне. В европейских стра­нах этот показатель снижался до 8-10%, а иногда даже до 6%. Естественно, в таких ситуациях у акционеров банков возникали вопросы к бизнес-модели банка и к топ-менеджерам. Но работа в условиях 12-15-процентной доходно­сти на капитал там считается совершен­но нормальной, особенно в периоды невысокого роста экономики. А у нас, как я уже сказал, это потребует пере­стройки не только принципов деятель­ности отдельных банков, но и системы мышления акционеров.

- А какую роль в этой перестройке должен сыграть департамент или управ­ление риск-менеджмента?

- Баланс «риск - доходность» сместился: при том же уровне риска, что и раньше, мы уже не можем рассчиты­вать на прежнюю высокую доходность. Проиллюстрирую это цифрами: до кри­зиса было совершенно нормальной практикой получать доходность с уче­том риска RAROC (risk-adjusted return on capital - рентабельность капитала, скорректированная на риск) на уровне 20%, сейчас, если мы демонстрируем RAROC на уровне 12-14%, то это непло­хо. То есть по-простому при том же уровне резервов и потребления капи­тала маржа снижается.

- RAROC, насколько мне известно, вы­числяется с учетом риска конкретного кредита, не так ли?

- Да. Понятно, что под каж­дый кредит мы создаем резервы на так называемые ожидаемые потери по нему. Тут надо пояснить: есть потери ожидае­мые, которые мы закладываем при вы­даче данного кредита, и неожидаемые, когда потери оказываются больше, чем мы рассчитывали. Именно на покрытие последних идет капитал банка. RAROC учитывает стоимость ожидаемых потерь и стоимость капитала на покрытие не-ожидаемых потерь и сопоставляет с до­ходом от сделки или по портфелю.

- Вернемся все-таки к первому во­просу: если анализировать классические виды рисков, присущие банковской дея­тельности, то какие из них являются сейчас самыми опасными?

- Первый по важности риск, конечно, кредитный, поскольку ситуа­ция в российской экономике непростая. Это значит, что такой показатель, как EBIDTA (Earnings before Interest, Taxes, Depreciation and Amortization - прибыль до вычета процентов, налогов и аморти­зации), у большинства компаний не рас­тет и их возможности по обслуживанию долговой нагрузки, естественно, ограни­чены. Правда, это в первую очередь относится больше к компаниям со зна­чительной долговой нагрузкой или к компаниям с небольшими масштабами деятельности. Например, некоторые компании малого и среднего бизнеса, привлекавшие заемные средства в рас­чете на быстрый рост бизнеса, в течение следующих нескольких лет могут по­пасть в непростую ситуацию. Крупные экспортеры страдают от замедления темпов роста национальной экономики в меньшей степени, для них опаснее изменение к худшему внешнеэкономи­ческой конъюнктуры.

- Я так понимаю, в этом вопросе мало что изменилось: кредитный риск как был основополагающим в первые годы после кризиса, так и остается таковым.

- Да. Время от времени вспы­хивает риск ликвидности. Что касается рыночного риска, то он, конечно, остает­ся. Но здесь следует отметить: если банк принимает на себя слишком высокие рыночные риски, значит это, мягко гово­ря, не совсем банк, у него что-то не так со структурой активов.

Еще один риск, который я хотел бы упомянуть, - регуляторный. У нас, как и во всем мире, одновременно и парал­лельно внедряется достаточно много новых регуляторных стандартов, пред­писаний, указаний и т.д. С одной сторо­ны, совершенствование регулирования и надзора за банковской деятельностью -это правильно, и мы поддерживаем Цен­тральный банк во всех его начинаниях. Но с другой стороны, система внедре­ния регуляторных изменений должна быть прогнозируемой и четко сплани­рованной. В западных странах, напри­мер, обычно публикуется версия нового стандарта или предписания, затем бан­кам дается год или два на их внедрение в зависимости от сложности конкрет­ного регуляторного механизма. У нас часто бывает так: мы дискутируем ту или иную регуляторную новацию до послед­него дня, пока она еще является фор­мально рекомендательной, а 1 января просыпаемся и узнаем, что данная нова­ция закреплена законодательно.

Тут необходимо учесть, что мы сей­час входим в сферу достаточно слож­ных регуляторных изменений с точки зрения модернизации систем данных, расчетов и систем валидации. Конеч­но, было бы оптимальным, если бы в этом случае мы переняли ту западную лучшую практику, о которой я говорил: готовящиеся регуляторные изменения были обнародованы и подтверждены, и у нас есть хотя бы год, чтобы к ним подготовиться. За это время важно не менять предложенное регулирование.

- Мне кажется, что уже были случаи, когда регулятор именно так и поступал: некоторые статьи ФЗ № 161 (в первую очередь пресловутая девятая статья) вступили в силу с временным лагом. Я так понимаю, это было сделано для того, чтобы у банков было время подго­товиться к новым правилам игры.

- Да, не могу отрицать того, что во многих случаях ЦБ именно так и делает. Мы видим: регулятор идет по этому пути при введении Письма № 192-Т - документа, который дает банкам право расчета капитала на осно­ве собственных моделей расчета кредит­ного риска. Фактически речь идет о вне­дрении продвинутого подхода Базеля II.

Если мы вернемся к анализу рисков и постараемся выстроить некую шкалу их актуальности, то я бы сформулировал ее следующим образом: главным, как я уже сказал, является кредитный риск, на втором месте - регуляторный, а на тре­тьем - процентный. Почему я уделяю такое внимание именно процентному риску? Потому что сейчас ставки более или менее, с нашей точки зрения, резон­ные и низкие. Но в весьма краткосроч­ной перспективе могут образоваться «ножницы».

- В силу каких причин?

- Давайте объясню. От чего зависит процентная ставка, по которой банки предоставляют кредиты? Прежде всего от того, по какой цене финансиру­ется на внешних рынках Российская Федерация. А цена складывается из двух составляющих: так называемой безрисковой ставки (пока это стои­мость денег в США) и кредитной пре­мии на Россию. Если переводить это в цифры, то получается следующая кар­тина: ставка risk-free (доходность 10 лет американских казначейских облига­ций) составляет 2%, рисковая премия на Россию - 1,5%. То есть risk-free в целом на минимуме, ниже он падать скорее всего не будет, как, впрочем, и ставка рисковой премии на нашу стра­ну. Иными словами, оба показателя в среднесрочной перспективе могут вырасти. И здесь возникает риск попасть в «ножницы», потому что, с одной стороны, есть политическая воля и потребность экономики (ставки по кредитам должны снижаться или хотя бы не расти), а с другой стороны, есть объективные экономические предпо­сылки для того, чтобы ставки не снижа­лись, а росли. То есть остается значи­тельный риск увеличения стоимости финансирования развивающихся стран, включая Россию, на внешних рынках капитала. Есть еще вопросы инфляции и курса валют, но об этом уже очень много сказано экономистами.

- Это абсолютно точный прогноз? Иными словами, ничего с этим сделать нельзя?

- Не будем говорить о точ­ности прогноза, а посмотрим на другие развивающиеся рынки - Турцию, ЮАР и другие страны. Мы увидим, что став­ки по кредитам в них уже повысились, то есть для них «ножницы», о которых я говорил, уже сработали. Конечно, у этих стран нет таких золотовалют­ных резервов, как у России, но объемы наших ЗВР последнее время не растут. Так что вопрос здесь не в точности прогноза, а в том, сколько наша страна сможет продержаться и не попасть в эти «ножницы».

Теперь посмотрим на деятельность отдельно взятого банка с учетом про­центного риска. Скажем, мы выдаем потребителю кредит на пять лет по фик­сированной процентной ставке. То есть мы принимаем процентный риск на себя, поскольку за пять лет условия финанси­рования нашей страны могут существен­но измениться, а значит, поменяется и стоимость фондирования для банка.

- Но есть же такой прекрасный инстру­мент минимизации этого риска, как плава­ющая ставка.

- С плавающими ставками есть два серьезных нюанса. Во-первых, физические лица традиционно не берут такие кредиты. Что касается «корпора-та», то некоторые крупные компании берут кредиты у западных банков, когда им необходимо поднять заимствования на большие суммы в валюте. Но повсе­местно эта практика не распространена, поскольку наша система бухгалтерско­го корпоративного планирования явля­ется довольно фиксированной и наше­му бухгалтеру комфортнее поставить в отчетности фиксированную ставку по кредиту. Он не захочет взять на себя ответственность и риски на компанию, прописывая в договоре некую схему начисления плавающей ставки, кото­рую и сам до конца не понимает.

- Давайте все-таки вернемся к ре-гуляторному риску. Включает ли он в себя действия регулятора, которые могут привести (или даже время от времени приводят) к возникновению на рынке панических настроений, ощу­щений нестабильности и т.д.?

- Если мы говорим о дей­ствиях регулятора в конце прошлого года, то я считаю, в данном случае налицо скорее раздувание пробле­мы, чем реальная проблема. Действия регулятора совершенно нормальные и правильные. Мне приходилось рабо­тать в разных странах, в том числе в Великобритании, и там никто не видел ничего трагичного в ситуациях, когда FSA (Financial Service Authority - орган финансового регулирования и надзора Великобритании) отзывал лицензию у банка, постоянно нарушавшего зако­нодательство. А у нас налицо парадокс: с одной стороны, приходят инвесторы и говорят, что в России очень непро­зрачный банковский сектор, в нем много компаний, которые называют себя банками и занимаются непонятно чем, а с другой стороны, когда регуля­тор берется за дело, то слышатся ком­ментарии «Что вы делаете? Не надо провоцировать панику на рынке».

- Но все же паника была.

- Я бы так не сказал. Российская публика, на мой взгляд, получила четкое руководство к дей­ствию: если банк является непрозрач­ным, если он имел предупреждения от регулятора, причем не единожды, то, наверное, он не лучшее место, чтобы хранить негарантированные сбережения.

- Но есть и другая точка зрения: неправильно заставлять клиентов оце­нивать риски того или иного банка, анализировать его финансовую отчет­ность или смотреть на какие-либо дру­гие критерии - кредитная организация работает на рынке, имеет лицензию, значит, она здорова.

- Никто не предлагает кли­ентам анализировать банковскую от­четность, но давайте представим себе такую ситуацию. Я в Великобритании ищу финансовое учреждение, чтобы положить в него свои сбережения, и вижу огромный HSBC и рядом с ним крошечный банк «Смит и сыновья». Где мне надежнее обслуживаться: в пер­вой организации или во второй?

- Надежнее, конечно, в первой, а где выгоднее - большой вопрос.

- Пожалуйста, иди во вто­рую организацию, но отдавай себе отчет, что в этом случае ты принима­ешь на себя риски. Если при уровне инфляции 8% годовых открывают вклад по ставке 15% годовых, значит будь готов к тому, что ты можешь при определенном раскладе лишиться своих негарантированных сбережений. Если все-таки хочешь получать 15-про­центную доходность, пожалуйста, мы в Газпромбанке продадим прозрачный и понятный финансовый инструмент, но это будет не вклад, и риски по нему будут прозрачно и понятно объяснены клиенту.

- Наверное, Вы лучше меня знаете, что весь прошлый год шла дискуссия о том, должен ли вкладчик расплачивать­ся частью своих сбережений, если он сознательно или неосознанно выбирает проблемный банк, предлагающий ему явно завышенные ставки по депозитам. Каково Ваше мнение на этот счет?

- Мы не можем сейчас ска­зать, что каждая пенсионерка должна если не управлять государством, то разбираться в рисках любого банка. Именно поэтому у нас существует достаточно эффективно работающая система страхования вкладов и госу­дарственная гарантия покрывает весь­ма внушительную по российским мер­кам сумму 700 тыс. рублей. Но если ты ходишь и выбираешь исключительно проблемные банки, пытаясь зарабаты­вать повышенные проценты, это озна­чает одно: у тебя высокий, в целом спекулятивный аппетит к риску.

- То есть резюме данной части на­шей беседы - Вы не относите дей­ствия регулятора в последние не­сколько месяцев к разряду регулятор-ного риска?

- Я считаю: очистку рынка надо было начинать даже раньше. Ведь ни для кого не является секретом, что в нашей банковской системе много так называемых карманных банков, кото­рые не имеют ни финансовой модели, ни диверсифицированной структуры бизнеса. Они обслуживают одно пред­приятие или одну группу компаний и не способны существовать самостоя­тельно. Я уверен, что половину таких организаций можно отсеять безболез­ненно как для экономики, так и для клиентов.

При обсуждении этой темы воз­никает еще один важный аспект. У нас, как я уже говорил, ужесточаются регу-ляторные требования. Как банк, не выработавший эффективную модель бизнеса и не располагающий достаточ­ным капиталом, собирается их выпол­нять? Аудиторы и комплаенс стоят денег. Как ты построишь нормальный риск-менеджмент, если у тебя капи­тал меньше ста миллионов долларов?

Знаете, в современном мире поддер­жание банковской лицензии и соот­ветствие всем правилам стоят доста­точно дорого.

- Но сто миллионов долларов - это действительно очень крупная сумма, до нее, наверное, дотянут только банки ТОП-100 или в лучшем случае ТОП-200.

- Посмотрите на развитые страны: в них доля бизнеса малых и средних банков совсем невелика в силу того, о чем я сказал: стоимость лицен­зии, права и возможности осуществлять банковскую деятельность очень высока.

- Ну здесь можно возразить: в США много маленьких банков, вряд ли они располагают капиталом сто миллионов долларов каждый. Тем не менее они вполне успешно существуют.

- Давайте посмотрим на при­мер США. Во-первых, там достаточно большое количество малых кредитных организаций ежегодно банкротятся, и никто не рассматривает это как вселен­скую трагедию. Во-вторых, в США очень диверсифицированная экономи­ка, там в каждом штате есть достаточно крупные предприятия и их много. Они работают в разных отраслях, не являют­ся зависимыми от той или иной круп­нейшей группы и вполне могут обслу­живаться в средних по размеру местных банках. Но в России-то расклад совер­шенно другой: у нас достаточно концен­трированная экономика, и нашей стране с учетом этого нужны крупные кредит­ные организации. А когда число банков под тысячу, данную систему в целом сложно регулировать.

- Иными словами, нам нужно четыре-пять финансовых институтов?

- Нет. Я не знаю, сколько банков нужно России, но есть совер­шенно бесспорный факт: кризисы легче переживают концентрирован­ные банковские системы, и мы видели это в 2008 году на примере Канады, Австралии и ЮАР. Признаемся честно: самая стабильная банковская система в этот период была не в США.

- Трудно с этим спорить. Но у нас обычно говорят, что территория страны огромна, специфика ведения бизнеса в разных регионах своя, и здесь возникает окно возможностей для работы так назы­ваемых локальных, небольших банков.

- Я с этим не согласен. Банковский бизнес очень прост, все в нем построено на предоставлении и возврате кредитов. Не вернется кре­дит в Удмуртии или Дагестане - какая разница, в любом случае была допу­щена ошибка.

- Вы уже упомянули в ходе нашей беседы заветный и всеми горячо люби­мый термин «Базель II». Российские банки, как известно, переходят сейчас на стандарт Базель III, хотя часто можно услышать, что у нас и Базель II, по сути, не был внедрен. Так ли это?

- Давайте для лучшего по­нимания вопроса совершим неболь­шой исторический экскурс. Сначала был разработан и принят Базель I, ко­торый оценивал капитал и активы бан­ков по их номинальной стоимости и исходя из этого требовал резервирова­ния капитала под активы. На смену ему пришел Базель II, который установил, что активы бывают разные, по одним из них потери бывают часто, по другим -редко. Вывод простой: надо взвешивать активы с учетом риска, и в зависимости от этого начислять резервы.

- Вполне резонный подход.

- Да, потому что очевидно: риск при кредитовании крупных ком­паний с хорошей кредитной историей априори ниже, чем риск при кредито­вании неизвестных компаний без кре­дитной истории. Тут неизбежно воз­никает следующий вопрос: какие «весы» кому поставить? Ведь надо точно определить вероятность дефол­та каждого заемщика, а не схематично выставить резервы под крупных заем­щиков на уровне 1-2%, а под мелких -4-5%. Ответ был таким: давайте вы, банки, построите свои модели оценки каждого заемщика, а мы, регуляторы, их провалидируем, и тогда ваши акти­вы будут взвешиваться более детально и точно. Это Базель II, продвинутый подход.

За то, что произошло дальше, на мой взгляд, следует критиковать всех участников финансовой системы.

Благодаря созданным моделям круп­нейшие банки смогли оптимизировать свой капитал, причем, чем сложнее инструменты на балансе, тем слож­нее модели и больше так называемый модельный риск. Произошла пара­доксальная вещь: риск-менеджмент в некоторых банках превратился в зара­батывающее подразделение, посколь­ку они вырабатывали новые модели, позволяющие организациям на бумаге наращивать капитал. А ведь хорошо известно, что капитал - самое ценное, чем располагает банк, и самое сложное с точки зрения увеличения.

- И в результате заигрались...

- Да. Из-за так называемого модельного риска простой коэффици­ент рычага у некоторых инвестицион­ных банков к 2008 году превысил 30 раз! Результат хорошо известен -Lehman Brothers.

- То есть Базель II оказался неэф­фективным стандартом?

- Я думаю, дело не в стан­дарте, а в действиях отдельных банков и регуляторов, в том, как первые его имплементировали и как вторые вали-дировали эти новые модели. Часто ре­гуляторы, насколько я знаю, сами не понимали сути всех нюансов сложных моделей, зато после кризиса все осоз­нали, что модельный риск надо огра­ничивать. И Базель III разрабатывался уже с учетом этого горького опыта: раз так вышло, давайте поставим границы, что банкиры могут считать, а что - нет. Базель III концептуально разрабаты­вался для того, чтобы ограничить мо­дельный риск и поставить вокруг него системы защиты.

Теперь вернемся к нашей стране. В России модельный риск отсутство­вал, у нас леверидж на капитал не пре­вышал 10-11%, иными словами, акти­вы у отечественных банков не были так раздуты по сравнению с капита­лом, как капитал некоторых западных финансовых организаций. Не имея возможности внедрить Базель II и по­жить в соответствии с этим стандар­том, мы внедрили Базель III. Я ни в коем случае не хочу его критиковать: Базель III - хороший международный стандарт, он очень дисциплинирует банки, заставляет их думать о капи­тале. Для банков капитал, как я уже говорил, самая важная и насущно не­обходимая вещь.

Перу планирует удвоить экспорт голубики в текущем году.

По словам президента организации Sierra Exportadora Альфонсо Веласкеса (Alfonso Velásquez), денежное выражение поставок перуанской голубики на внешние рынки в текущем году может достигнуть 35 млн долларов США, тогда как в 2013-ом данный показатель составлял лишь 16,9 мл долларов США.

- Только до начала апреля поставки достигли 5 млн долларов США,- сказал г-н Веласкес.

Как и в более ранних сезонах, в текущем основным рынком сбыта выращенной в Перу ягоды стали США, которые обеспечивают до 75% спроса на антиоксидантные ягоды. После этого государства уже следуют Великобритания и Нидерланды.

Альфонсо Веласкес также сообщил, что в настоящее время в Перу под выращивание голубики отдано 500 гектаров, а уже к 2016-ому данная территория возрастет до 2,6 тысяч гектаров.

Для сохранения своих позиций как одного из первых производителей и экспортеров спаржи в мире перуанская отрасль нуждается в новой стратегии.

С данным прогнозом недавно выступили специалисты Экономической Комиссии стран Латинской Америки и Карибского бассейна (ECLAC) в своем исследовании, которое показало необходимость всесторонних изменений внутри отрасли.

В докладе организации также отмечаются рост рынка, усиливающаяся конкуренция со стороны Мексики, увеличение затрат на логистику, изменения обменных курсов, отсутствии кооперации у самих производителей и много другое. Ко всему этому добавляется и изменение климата, провоцирующее дефицит воды в некоторых районах страны, что, в свою очередь, серьезно сказывается и на импорте.

Специалисты ECLAC подчеркивают и необходимость координированной и совместной целенаправленной работы самих производителей, государственных органов, а также организаций, разрабатывающих новые сорта и методы выращивания.

Напомним, что Перу была самым крупным в мире производителем спаржи с 2008 по 2012 год, но в последние несколько лет ей серьезно «наступили на пятки» мексиканские производители, захватившие ключевые рынки Великобритании, Нидерландов и Испании.

Перу решила удвоить заказ на двухдвигательные военно-транспортные самолеты C-27J Spartan производства итальянской компании Alenia Aermacchi, сообщает defense-aerospace.com 7 мая.

Первый контракт на два самолета был подписан в ноябре 2013 года (стоимость около 122 млн долл США), к концу этого года будет подписан заказ еще на две машины по такой же цене. Затем латиноамериканская страна намерена заказать еще восемь машин, чтобы полностью заменить парк из 12 устаревших самолетов Ан-32 ВВС страны.

Генеральный директор «Аления Аермакки» Джузеппе Джиордо (Giuseppe Giordo) заявил, что компания в скором времени откроет свой офис в столице Перу Лиме, чтобы управлять выполнением контрактов. «Перуанская программа открывает для нас путь в Латинскую Америку, единственном континенте, который еще не был в географии компании», заявил Джиордо.